Пока сестра была в школе, а все на работе, Тоню закрывали дома одну, запрещали подходить к окнам и двери. Только позже ей оставляли ключ, который открывался изнутри. Одной сидеть дома девочка очень боялась, потому что изо всех углов на н её кто-то смотрел. Неизвестно кто. Без лица, но с глазами. Поэтому малая ненавидела тишину и боялась одиночества. Боялась приближаться к предметам и долго стояла посреди комнаты, не решаясь сдвинуться с места. Простояв так часа два, она решалась присесть на кончик дивана. На диване лежало покрывало из серого сурового полотна с вышивкой ришелье. Садиться на диван было нельзя, потому что покрывало быстро мялось, как любая натуральная ткань. Становилось ясно, что на диване кто-то сидел. А за это можно было получить затрещину. Поэтому, вспомнив об этом, она быстро вскакивала и стояла, пока держали ноги. П онимая, что до обеда не простоять, тихо кралась на кухню и стояла там, боясь пошевелиться. Но и там на н её кто-то смотрел, ребёнок дрожал, мечтая часами только о том, как слиться со стенкой и стать, наконец, невидимым. Когда мать приходила с работы, дочка пыталась ей сказать, как ей страшно одной. Но слышала:
- Отстань, уйди, не приставай, не путайся под ногами.
От слова к слову голос её становился всё выше и грознее. Дочка уносила ноги, пока не дали по лбу. Ясно было, что работу никто не бросит ради того, кто путается под ногами… Ведь дочка – просто ничтожество, дура,малявка. А мать - важный специалист.
Но Тоня, сколько себя помнит, всегда была дома одна. За окнами был далекий шум машин, на заднем дворике кудахтали куры, соседка через забор от Дикаревых звала своих детей: «Домой! Куда вы задевались? Домой!» Люди были все далеко. Даже с подругой по классу Нюшкой ей водиться не разрешали, потому что бедная была Нюшкина семья, много грязных детей, и вообще... Бедная-то — да, но мать была улыбчивая, суматошная и добрая. У них можно было сидеть, не спрашиваясь, греться, семечки щелкать. Теленок стоял прямо на кухне, и его можно было гладить.
Тоня в детстве была бледным и худым ребёнком, про таких говорят — да её ветер качает. Она училась во вторую смену, поэтому часто оставалась дома одна. Мать и отец рано убегали на работу. Горячие свежеподжаренные котлетки стыли под эмалированной мисочкой, покрывались белым жирком. Она не могла смотреть на этот жирок. Чувствовала, что от матери достанется за пропущенный обед, но не ела, украдкой бросала котлету за стол. Прямо в щель между столом и стеною. Потом старательно заплетала тяжелые русые коски — они у неё получались наизнанку. Закручивала концы резинками и привязывала коричневые капроновые банты. Тоня была робкая девочка в жестких коричневых бантах, с огромными серыми глазами. Школьная форма всегда была широка ей, и тогда она брала и связывала концы пояска на черном школьном фартуке. Потом собирала портфель и ждала, когда стрелка подвинется к двенадцати. Сидела как на вокзале. Она и на фотографиях получалась такой: испуганные серые глаза, вытянутая шейка, коски наизнанку, старательно повязанные на четыре банта капроновые ленты. И в поднятых плечиках, и в ручках, сложенных на коленках, сплошное ожидание. А ещё была обреченность перед тем, что невозможно изменить. Чувствовала ли она свою судьбу? Она же видела, что мать с отцом трудно живут, иногда скандалят, но не могут разойтись. Потому что есть судьба. Однажды у них в доме затопило погреб, который был в подполе. Грунтовая вода затопила. Вода плескалась так высоко, что её слышно было, если проходишь по веранде. Потом вода ушла, и стало ясно, что картошка в подполе сгнила. Это был ужас, пропала еда, а из подпола пошло зловоние… «Давай выбросим, Петя? - Давай попозже, мне сейчас некогда, - отвечал замотанный директор завода». Прошел месяц, было некогда. Смрад из подвала дышать не давал. Перед выходными Петя уехал в срочную командировку. Тогда Лидия открыла подпол и стала ведрами выносить бывшую картошку, ставшую киселем. Она поднималась с двумя ведрами этого киселя то железным, скольким и не ступеням даже, по прутьям, и уносила ведра далеко, за ручей в роще. Лидия была в бешенстве, что муж бросил её в такой ситуации. Но мужа тоже никто не спрашивал, а беда-то усиливалась. И вот Лидия, разгоряченная обидой и гневом, вынесла за два дня всё из подпола. У неё поясницу сорвало и вены вылезли на ногах. «Ты что наделала?» - закричал Петя Дикарев, директор. Всё увидел, всё понял. Доказала ему, вот что наделала…
Старшая сестра Валя с виду была полная противоположность сестре — чернявая, невысокая и плотная, поесть любила, но по дому работала без устали, а Тоню воротило от посуды, от полов. Валю хвалили в школе, Тоню ругали. Если только приглядеться, то в разрезе глаз, в улыбке, в повороте головы было что-то сильно похоже. Как будто стакан один и тот же, но налито разных напитков.
Когда старшая сестра Валька ещё была с ними, Тоне казалось не так мрачно в доме. Они, бывало, по глупости хлестались полотенцем, кричали друг на друга, ссорились из-за очереди мыть посуду, но всё-таки был рядом живой человек. Старшая Валя была отличница, и строгая мать ворчала Тоне — «»Учись! Смотри, как надо»! Но учиться так, как Валька, Тоня не умела. Она плохо запоминала речь учителя, и ей приходилось три раза читать, а то и зубрить учебник. Но учебник напрочь отбивал всю охоту к знаниям. Получая очередную тройку, Тоня кусала губы и оглядывалась — опять ей скажут что-нибудь обидное.
Когда младшая несла дневник, она получала затрещину и указ на старшую. Когда старшая приносила на подпись дневник, там чаще были пятерки, чем четверки. Отец подписывал, а мать только поднимала брови — дети обязаны учиться. За дневник Вальку не ругали, зато ругали, что не те книжки читает. Когда Валька переписывала в тетрадь стихи, мать заявила:
— Таких , как Ахматова, надо вычеркивать. Постановление было.
Когда Валька принесла домой новую книжку, мать стала грозить пальцем. Она заметила, что на столе у Вали лежит учебник, а под ним спрятан совсем не учебник! Они то и дело ругались из-за этой голубой в разводах книжки Анчарова. Мать говорила Вальке:
— Начнется с неуменья надевать чулки. Кончится неуменьем жить.
— Да при чем тут Анчаров-то?
— При том, что ты его начитаешься, осоловеешь, и глаза у тебя будут вставлены в стенку.
Валька втягивала голову в плечи.
— Может, я думаю! Мечтаю. Нельзя, что ли?
— А рано тебе думать. Ты пока ещё никто. Начнешь зарабатывать на кусок хлеба, тогда думай и мечтай. А пока ты никто и ничто. Ничтожество.
Валька хлопала дверью, шла реветь. Тоня ненавидела неизвестного писателя Анчарова всем своим маленьким горячим сердцем. Он навсегда отнял у н её сестру. Да кто он такой, чтоб из-за него так унижали? И почему она ради него на такие жертвы идет? Ей хотелось как-то заступиться за сестру, например, уговорить, чтоб она не упоминала при матери эту фамилию.
Но Валька хмурила брови и отворачивалась:
— Ты ещё маленькая.
И тогда Тоня впервые почувствовала себя такой одинокой.
Валя приехала однажды на каникулы из института, и у н её оказался перстень на руке. Такой тяжёлый пластиковый или стеклянный, прозрачный, синий, а внутри так переливчато, искристо. Перстень был похож на дальние края и цветные фильмы про любовь. Тоня погладила перстень и попросила:
— Ты привези мне такой. Сможешь?
— Привезу! — кивнула Валя. И тут же забыла.
А Тоня ждала не один год. И всякий раз в глаза заглядывала. Потом перстень вышел из моды и затерялся, а Тоня всё ждала. И по ночам ей он снился. Приезжая на вокзал, Валя иногда спохватывалась — куда я его дела? Но было поздно.
***
В студенческие времена у сестер не было никакой одежды. Ну, не будешь же по городу в халатах бродить. А в магазинах ничего не было. Ну, футболки ещё ладно, они с короткими чёрными юбками ещё тянули на студенческий молодежный стиль. Так они купили дешевый ацетатный шёлк и попросили женщину во дворе сшить им платьица, простенькие, мешочком. У Вали шелк был синими разводами, у Тони темно-красного цвета. Платья продержались недолго. Они садились при стирке. А ещё у Вали было коричневое платьице мешочком с кривой снежинкой у горла. Зачем надо было вышивать эту снежинку? Может, её вышивали под Новый год, но вскоре это устарело.
В общежитии Тоня помогла Вале купить желтый батник, он прослужил ей много лет. Это в студенчестве, а потом Валя носила его после института, уже уехав в город у моря. И где-то лет через шесть, когда Валя поехала в Финляндию, батник всё ещё был жив. Этот батник Тоня и сама могла бы прекрасно носить, но отдала сестре... Потому что понимала, что значит «нечего надеть». А девчонке же покрасоваться охота.… Перед Финляндией Валя получила от Тони очередную вязаную кофту - темносияя плотная пряжа, воротник шалька и пояс широкий, в резинку. Волна благодарности приподняла Валю на дземлей.
Однажды, ещё в школе, Тоня стояла в магазине и ждала, пока мать её Лидия померяет блузку. Это было перед каким-то праздником, наверно, перед Восьмым марта, и намерения у матери были серьезные. Она перемеряла весь магазин. Всё, что на вешалках и на стеллажах, под прилавком тоже. Прошло часа два или три, продавщицы только переглядывались, но настойчивой покупательнице не перечили, что значит жена начальника. У Тони уже ноги подкашивались, она несмело намекала матери, что не может больше стоять. Когда уж магазин стали закрывать, Лидия, наконец, оделась и ушла, ничего не выбрав, да ещё сильно хлопнув дверью. Может, ей так представлялась гордая дама из кино.
- Мам, да ты чего?- шептала ей смущенная до ужаса Тоня. – ты ничего не выбрала, тетки, надувшись, смотрели на тебя…
- Ничего с ними не случится! - двинула плечиком мама. Ей даже в голову не пришло, что дочке тоже надо было что-то померять! Как будто никого тут и не было эти два часа. Это было очевидно! Но просить Тоня не посмела. Ей было стыдно, что мать мерила так долго и ничего не взяла… Лично она, Тоня, ни за что так бы не поступила…
В чём ходить? Не в чем. Тоня перед институтом нашла дом астарый гипюр и сама слепила простенькое синее платье на чехле. Это платье сильно выручало её весь первый курс. Весной она привезла его домой к родителям, потому что надо было всё увезти, камеры хранения на лето в общежитии не давали. Осенью давай она искать это платье, так нет, не нашла. Потом оказалось – отдали соседке. Но почему? – «Так ты его привезла, значит не нужно? – Да нет, просто хранить было негде…Этого первого гипюрового платья так было жалко, просто ужас. Даже никто не спросил её – оно тебе надо, не надо…Она не была для матери девушкой, достойной наряда, она не была никем. Просто пустое место…
Походы по магазинма раскрыли Тоне красоту тканей.Научили дюить этот волшебвйц цмирн и управлячть им. Она вполне осознанно захотела связать с этим миром совю профессию. Но не сульба.
Так считала забитая Тоня, но Валя так не считала. Потому что для Вали это был десятый вопрос. Она открывала книжку и про всё забывала…
Может, поэтому взрослая Тоня чуть что - или день рождения, или вечер какой - бежала «на толпу», чтоб найти старшенькой свеженькую блузку поярче. Или джинсы, фирменные или не очень, но чтобы поаккуратнее швы…Тоня… Никто незаставлял, над нею не было гнета, просто она очень переживала за детей, они казались ей такими гордыми, такими красивыми, и при этом они не могут быть хуже всех одеты… Хуже всех! Это мысль обжигала. Потому, что она много раз сама была хуже всех!
Однажды Тоня на практику дальнюю в институте собралась. В плане практики надо было ехать пароходом, ходить на природные заповедники, лазать по горам…
- Мам, дай денежек на штаны, да на куртку. На пароходе будет холодно.
Мама сдвинула брови – нету. Повозившись вшкафу, нашла старое пальтишко, короткое, на ватине. «Вот, можно перелицевать…» Да, в этой тужурке было тепло, но когда солнце палило – тут уж держись, это тебе не болоньевая ветровка…В том и поехала.
Были, были попытки приодеть дочек. На восьмой класс Вальке выкупили темно-син её платье с белым воротничком, а Тоне похож её, но красное, и тоже с воротничком. Наверно, считалось, что так должны выглядеть примерные дочки-школьницы. На втором курсе Валю запечатлел чей-то фотоаппарат – длинное фиолетовое платье приталенное, узкое книзу, хвостик черных волос между лопатками. Это платье подарила ей Лидии, тало мало. Говорили, она в нем выделялась.
Куплено было Вале в институте синее крепдешиновое, это считалось шиком, Но. потому, что предстояла Тонина свадьба. А ты в чём? Опять голая! Платья у матери и Вальки оказались тонкие, легкие, как раз на жаркую погоду. И это была удача, носились много лет, не выцветали… А когда Тоня замуж собралась, мама ей отыскала в шкафу белую ткань: на, пошей! И Тоня, втянув голову в плечи, села шить. А невесте нельзя самой-то платье шить! Нельзя, примета плохая. Сумрачный жених, к слову, честно помогал обшивать края мелкими белыми цветами. И когда подобное случилось у сестры Вали, та тоже ведь расстилала на полу свои восемь метров белого шелка. Ну, дуры девки. К тому же белая ткань оказалась отрезом шерсти в рельефный рубчик. Как невесте жарко потом было – август месяц, духота, не высказать, она вся приклеилась к ткани, вся как в клею. Даже на фотках было видно её напряженное и мокрое лицо, а это всё невидимые миру слёзы… На свадьбе-то гостей было много, и всё сдвигали плечами от недоумения на директорских дочек. Чего там губы-то кусать? Не бедные, авось.
Но они были бедные на самом деле. Валя, когда приехала учиться, студенткой жила у родственников отца. В комнате бабушки стоял скрипучий диванчик. Первый год прожила на диванчике этом, потом папа пристроил в заводской общаге, и она могла облегченно вздохнуть. А вот Тоне не так повезло. Ей общежитие дали далеко не сразу! Пришлось снять комнатку во дворе, где стояло заводское общежитие. Хозяин той комнатки был неадекватный сын отдельно живущей мамы. Как бы для присмотра за квартирантками. Но ещё кто, кто за кем присматривал! Иногда он прокапывался к двум девочкам-студенткам, требовал плату вперёд и так дал её. Тогда Тонечка со всех ног бежала к Вале, и они ютились на одной железной кровати! Валетом! Но хотя бы можно было съесть миску вермишели с килькой в томате… колбаса была в редкость…А если к семинару что повторить, так это – на кухню, на оцинкованный длинный стол, там свет можно было долго не гасить.
И вот через год дали общежитие Антонине. Она перебралась туда на следующую осень со своим чемоданом и, на всякий случай, со своим постельным бельем.
Можно было не трепать больше нервы с неадекватным сыном квартирной хозяйки. Народу в комнате было четверо, всё, казалось, спокойно будет, ноне тут-то было. Придя домой с занятий, Тоня получила от ворот поворот: слушай, ко мне друг из Москвы. Будь другом, езжай к своей тетке. У тебя тетка есть, ну? Тоня, вздохнув, потащилась поздним вечером к тете Тане, на тот самый скрипучий диванчик, где раньше ночевала сестра Валька. Двоюродная сестра Наташка, тогда ещё студентка, сердобольно разогрела макароны по-флотски на огромной сковороде. Тоня съела это простецкое блюдо, запила кипятком со смородиновым вареньем, молча рухнула на диванчик в бабкиной комнате. Болевшая в той же комнате бабушка покряхтела, но ничего не сказала.
Личная жизнь в комнате номер шестьдесят того общежития, куда прописали Тоню, была довольно интенсивная, и Тоня это испытала на себе, прибегая к скрипучему диванчику тетиой как Тани. Не хотелось быть занудой и стыдить подружек по комнате.
А в результате теть Таня на неё нажаловалась, и родители вызвали Тоньку на телефонн6ые переговоры. А это ехать сорок минут до центра города. За пять минут переговоров Тоньку научили жить, хотя и не помогли материально. Дочка, поймав паузу в речи матери Лидии, пискнула, ей туго с деньгами, мам, пап, не поможете?
-Запомни! - отчеканила Лидия, отрабатывая воспитательный техминимум, – не надейся проехаться. Сама выкручивайся. Нет у тебя ни мамы, ни папы.Надеяться надо только на себя. Мы после войны нуждались, но нам никто не помогал.
Кто его знает, может, Лидия вспомнила свою тяжелую послевоенную молодость, может, вообще войну и фашистов, но прозвучало как-то грубо. Красотка Семечка, которая жалостливо поехала с Тоней на переговоры в одиннадцать вечера, несмотря на редко ходящий трамвай, даже заорала на всю ночную улицу:
- Уж на что у меня мать-врачиха строга, да и то, когда прихватит, сжаливается и помогает в беде. А ты-то что сделала?! Ты учишься из последних сил, сама одеваешься, другим помогаешь, не гуляешь. Они что, совсем? Не реви. Давай хоть денег тебе займу! И она тут же дала телеграмму маме-врачихе «вышли переводом сто». И утром до занятий они уже сбегали, получили телеграфный перевод… Видно, мать-врачиха Семечке как-то побольше доверяла…Танька благодаря этому всё же закончила институт, хотя и была далеко не примерной студенткой.
Тоню потряхивало, но она на своих ногах бодро пошла на занятия. С доверим дело у обеих сестер обстояло симметрично. У сестры Валито же самое. Тоня вспомнила, уже на первом курсе, Валюхе досталось от мамы-папы за «отвратное» поведение.
Приехав навестить дочку ближе к весне, как раз в школе были весенние каникулы, Лидия, гордо сев нога на ногу и, отказавшись от обеда, устроила Вале пропесочку. Хотя речь примерной учительницы была далека от совершенства.
- Опять трояки? Опять стипендию не получаешь? А что это за манера виснуть на чужих мужиках? Своего заведи и висни.
-Я… Это...Я не висла.
- Врешь. Виснешь на этого кибернетика. У подруги отбиваешь.
-Да откуда это известно? – Валя была уже темно-красного цвета.
- От подруги же!
Валя ушла рыдать в ванную. Она даже не спросила имя подруги, а это была её обожаемая Галя Суслова, которая наябедничала Лидии по телефону. Вот тебе и совершество, и скакала верхом... Но откуда телефон?!
- Из твоего деканата, дырочка! И кому поверила мать? Да не тебе. А подруге…
У Вали оборвалось сердце. Она тогда же поделилась с сестрой. Да, несколько раз она встречалась с Юрой Сусловым, менялась книгами. Юра Суслов был обаятельный молодой человек из группы кибернетиков. Он знал наизусть всего Евтушенко и блестяще копировал модного в те времена Рафаэля. Даже прозвище у него было – Рафик. На вечеринки с Сусловым сбегались толпы народа. И книг у него было много – Евтушенко, Рождественский, Вознесенский… Валя, помнится, стояла в холле второго этажа с книгами Юры, как вдруг из коридора показалась Галя Суслова и бросилав Валю запиской – «Ага, я вас застукала!». А за её плечом улыбался Юра Суслов. И это была расчётливая засада.
Чего же они этим хотели сказать? Каких разоблачений добиться? У Вали тогда был только один знакомый парень из лесотехнической академии, и ей было довольно сложно и без Юры. Ведь Рафик – всего лишь картинка на стене… Но скандал был жуткий.
Однажды, уже на втором курсе, когда у Сусловых родилась дочка, Юра Суслов забрел к Вале вечером и попросил чаю. Читал стихи и смотрел в окно – «Со мною вот чтопроисходит, ко мне мой старый друг не ходит…». Потом вдруг сказал в то же окно, обращаясь к развесистой липе: «Может, надо было не её, а тебя выбрать, может, я с ней ошибся на всю жизнь…Но судьба повернула иначе». Опять эта судьба неведомая. Что за этим? Собственная слабость? Всё было горько и возвышенно. И больше они не разговаривали. Ничегосебе, «виснешь на чужого мужика…»
Тоня одна знала правду. Тоня всегда была интуитивной и догадливой. Она знала, кому можно верить, кому нет. Кто кого предаст, кто на всю жизньдруг. А Валя была доверчивой, наивной, слепой…КЕё легко было обвинить и наказать… Только не угалала Тоня,Ю кого Валя предаст. Ту самую Иванну, которая самая верная…
***
Однажды на большом семейном сборе годы спустя родная тетка Таня расчувствовалась, рассказала Тоне странную историю из её, Тониного, детства.
— Ой, Тонюшка, хорошая ты девка, вся ты в нашу, Петькину породу, и так песню подтягиваешь славно. Помню, как вас отец привез ко мне в гости, маленьких ещё. Ну, Валя, смотрю ,сразу, уткнулась в книжку, и ты сидишь такая, ручки на коленках. И ведь малая была ещё, а будто понимала, что нельзя ничего. Что в чужих людях надо послушной быть.
— Так я, теть, всю жизнь послушная, а не только в чужих людях. Я вон пришла к мужу в семью, никому не понравилась, и сразу как в осаду. Правду сказать, и сама не подарок.
— Да брось, ты очень хорошая. Просто мать у вас больно крута. Так вот, смотри, мать твоя Лида очень заболела, лежала в больнице, потом уехала к бабке вашей в Хохляндию. И почему-то взяла с собой Валю, а тебя нет. Отец-то твой в МТС работал, тебя не с кем оставить, то у соседки, то одна. Меня позвал приглядеть. Я приехала, слезла с попутки, он ключи дал и убежал. Я дверь-то открыла, глядь, а ты в уголке тихонько сидишь, копаешься. Вся грязненькая такая. Я даже сумку уронила свою. Дитя сидит возле помойного ведра и чего-то там вылавливает! Мож, голодное, мож, от скуки. Сколько лет? Да года два, три… Я тебя схватила и ну обнимать, а ты ничего, притихла, на ласку не ответила, сжалась. Ну откуда ты знала, что я тетя? Не знала. Но не противилась. И так мне сердце-то сжало, что не знала, как тебя оттаять. Пока накупала, пока кашки сладкой наварила, пока пошла в сельмаг купить конфет, да не было их, только повидло. Оно плотное было, хоть ножом режь. Я обсыпала сахарком – ничего пошло,даже Петруха ел с чаем.
Отца вечером, конечно, заругала, что малое такое кинул дома, он молчал. Только смотрел, как я плачу. А ты ничего, тихая была. Только всё глядела глазищами-то громадными. А ела плохо.
— Я, теть, всегда плохо ела. А почему, думаешь, мне никто это не рассказал?
— Да что тут? Стыдно же. Деваться некуда, упустили, но стыдно.
В семье Дикаревых всегда на первом месте была работа. Потом всё остальное.
На похоронах сестры, тети Ани, мамы Аллочки, сестры Дикаревы и основная масса родни сторонилась теть Тани. Поговаривали, покойная запретила приглашать на прощание теть Таню, сестры были в большой ссоре. Дело касалось каких-то золотых коронок или колец, которые большая бабушка однажды разделила между дочками, а Петру не досталось. Так ведь дочки ухаживали, а Петя жил в районе, и редко навещал. Но Лидия утверждала, что Петю обманули сестры и утаили наследство. Петя бы сроду не полез делиться. А Лидка была во гневе… А когда она была во гневе, то держись…
И вот толпа стояла отдельно, а вошедшая тёть Таня отдельно. На это было больно смотреть. Сестры Тоня и Валя тихо подошли и обняли теть Таню. «Девчонки, ох, девчонки,- зашептала им тетка Таня.- Что ж е творится? Я-то вас всегда любила». На похоронах теть Ани ни Петра, ни Лидии не было.
Продолжение - эпизод 6 http://proza.ru/2023/04/17/1645