I
Однажды ночью, в давние времена, человек проснулся и увидел себя. Он увидел, что стоит голый под космосом, бездомный в своем собственном теле. Тогда его ищущему взору открылась вселенная, все чудеса и все страхи предстали перед его глазами. Затем проснулась женщина и сказала, что время выйти наружу и убить кого-то. И человек взял свой лук, плод союза его души и рук, и вышел под звезды. Но когда животные пришли на водопой, где он обычно поджидал их, в его крови проснулся не тигр, не лев, а зазвучал великий псалом братства, объединивший все страдающие жизни. В тот день он пришел домой с пустыми руками, и когда его нашли с восходом новой луны, он сидел мертвый у водопоя.
II
Что случилось? Произошло нарушение общности жизни, биологический парадокс, чудовищность ситуации, абсурд, невероятная катастрофа. Природа слишком много затребовала и не выдержала. Один из биологических видов оказался слишком вооружен — его гений не только победил внешний мир, но и оказался в равной степени опасным для себя самого. Его оружие оказалось обоюдоострым мечом без рукоятки, оно могло рассекать всех и вся; но всякий, кто использовал меч, должен был брать его за лезвие и таким образом ранил себя. Несмотря на свои новые глаза, человечество по-прежнему было приковано к низкой материи; его душа была вплетена в материю и подвержена ее слепым законам. Но в то же время, человек мог изучить материю как нечто потустороннее; он мог сравнить себя с другими явлениями, раскрыть и определить свои собственные жизненно важные процессы. Он пришел в природу как незваный гость; сегодня он тщетно раскрывает свои объятия и ищет союза с тем, что его создало. Природа больше не отвечает взаимностью, она сделала из человека чудовище и с тех пор отказалась его признать. Человек потерял свое гражданство во вселенной, он вкусил с дерева знаний и был выгнан из рая. Он хозяин в своем мире, но проклинает свою власть, потому что купил ее за счет гармонии души, своей невинности, своего спокойствия жизни. Он стоит со своим видением, обманутый природой, в недоумении и страхе.
Животные тоже испытывают страх, будь то раскаты грома или когти тигра. Но человек чувствует страх от самой жизни — по существу, от своего собственного существования. Жить — для животных означает чувствовать игру сил природы, несчастья или удачу, или голод; в конце концов, они подчинены неизбежным законам.
Страдание для животного ограничено его личной жизнью; для людей оно вырастает и превращается в страх перед всем миром и жизнью. С момента, когда ребенок отправляется в путь по реке жизни, рев смертельного водопада слышится все ближе и ближе; он нарушает, отравляет счастье ребенка. Человек смотрит сверху на землю, и она дышит как огромное легкое; когда она выдыхает, нежные и благородные ростки выходят из всех ее пор, существа протягивают руки солнцу; когда она вдыхает, шорох тонких духов проносится вместе с трупами и питают землю как дождь. Человек же видит только конечность своей жизни; его чувствам недоступно содержание могил и шорох разлагающихся трупов; тоска ушедших тысячелетий обессиливает его; мечты материнства уходят опять в землю. Пелена будущего разорвана и под ней виден кошмар бесконечных повторений, бессмысленный расход органических масс. Страдание миллионов ощущается человеком через ворота эмпатии; каждое событие сопротивляется его требованию справедливости, самому дорогому принципу человека.
Он видит свою эволюцию в чреве матери, он вытягивает руку и видит пять веточек. Откуда пришли эти пять проклятых отростков, и какое отношение они имеют к его душе? Он больше не принадлежит сам себе; он в ужасе трогает свое тело: это я и я ограничен. Он несет в себе еду, вчера это было свободно бегущее по своей воле животное, сегодня он проглотил его, сделал частью себя; так где же он начинается и где кончается? Все вещи наплывают друг на друга следуя правилу причин и следствий, но все, что он пытается схватить и удержать, уплывает даже прежде, чем он подумает. Потом он видит стоящую за всем механику, даже за самым дорогим, за улыбкой его любимой — есть другие улыбки тоже, например пальцы, выглядывающие из разорванного башмака. Наконец, природа вещей оказывается целиком его собственной природой, ничто не существует кроме него самого, мир всего лишь призрачное эхо его собственного голоса — он подскакивает с криком и хочет чтобы его вырвало на землю, вместе с его тошным обедом, он чувствует безумие происходящего, и пытается убить себя пока у него еще остались силы. Но за мгновенье до смерти, он также видит суть смерти и космическое значение этого шага. Его воображение рисует новые ужасающие возможности за порогом смерти и он понимает, что нет спасения даже в смерти. Теперь, наконец, он начинает улавливать очертания своей космической ситуации: он - беспомощный пленник вселенной, он взаперти и приговорен к неназванным обстоятельствам. С этого момента, он находится в состоянии хронической паники.
Такая “космическая паника” (angst) присутствует в уме каждого из нас. Этот вид приговорен к разрушению, поскольку любое усилие сохранить и продолжить жизнь подрывается рассеянием внимания на борьбу с катастрофическим давлением внутри каждого. Наш вид таким образом становится непригодным для жизни по причине гипертрофии одного качества – это трагедия, но она присуща не только человеку. Некоторые утверждают, например, что определенные виды оленей однажды ходили по земле, но вымерли из-за разрастания рогов, оказавшихся для них непосильно большими. Мутации, в конце концов, слепая игра природы, подвергающая жизнь опасности без какой-либо мысли о выживаемости. Когда человек находится в тоске и страхе, его ум подобен таким чрезмерным рогам оленей, медленно пригибающим его к земле, несмотря на все их великолепие.
III
Почему тогда человеческая раса не была давно сметена с лица земли великими эпидемиями безумия? Почему так мало индивидуумов, уступающих давлению жизни из-за своей проницательности, открывшей им больше, чем они могли вынести?
Рассмотрение духовной истории и существующего состояния нашего вида предполагает следующий ответ: большинству людей удается сохранить себя путем искусственного отключения сознания.
Если бы большерогий олень мог время от времени сбрасывать верхние части своих чудесных рогов, он возможно проходил бы дольше по земле. В лихорадочной длительной агонии,правда,но также нарушая свою суть, свою главную характеристику, поскольку из рук создателя он получил разрешение быть выше других существ. С продолжительным существованием он потерял бы свой смысл, экзистенциальную гордость; это была бы жизнь без надежды, марш не навстречу своей сути, но саморазрушительный бег против священной воли своей крови.
Цель жизни и разрушение своей жизни общие как для гиганта оленя, так и человеческой расы; в этом состоит их трагический парадокс. Преданный своей сути, последний Cervus giganticus удерживал стандарт своего вида до самого конца. Человек сохраняет себя, и продолжает род. По иронии, выживание человека стало возможным путем более или менее сознательного подавления своего опасного избытка сознания. Такое подавление, какими бы ни были его намерения, продолжительное; оно продолжается пока мы проснулись и активны, и становится условием социального приспособления, того, что в народе называют “здоровым” и “нормальным” поведением.
Сегодняшняя психиатрия работает в предположении, что здоровье и приспособление - наивысшая цель, которой можно желать. Депрессия, страх, отказ от еды и т.п. принимаются без исключения как признаки паталогического состояния, и лечатся соответствующим образом. Во многих случаях, однако, эти феномены указывают на более глубокий, более непосредственный опыт восприятия жизни, горькие плоды гениального ума или эмоций, лежащих в основе каждой антибиологической тенденции. Больна не душа, но защитный механизм, который либо отказывает или от которого отказываются, потому что он рассматривается — и справедливо — предательством самого сильного человеческого дара.
Вся жизнь перед нашими глазами, от самых глубин до крайних обочин, переплетена сетью механизмов подавления сознания, и мы можем разглядеть ее нити в самых тривиальных аспектах повседневной жизни. Эти механизмы имеют почти бесконечное разнообразие, но имеет смысл указать на четыре главных типа естественным образом случающихся во всевозможных комбинациях: изоляция, привязанность, отвлечение и сублимация.
Под изоляцией я имею в виду совершенно произвольный отказ от волнительных и разрушающих мыслей или чувств. Окончательно развитую и почти брутальную форму изоляции можно наблюдать у врачей, которые, не забывая о своей собственной защите, видят только техническую сторону своей профессии. Она также может выродиться в чистую вульгарность, у обычных негодяев или студентов-медиков, которые пытаются выхолостить любую чувствительность к трагическим сторонам жизни, связанным с насилием (например, игра в футбол головами трупов).
В нашей повседневной социальной жизни, изоляция проявляется через универсальные. неписанные договора о скрытии экзистенциальных условий друг от друга. Это скрытие начинается с детей, с целью спасти их от бесчувственности в начале жизни, сохранить их иллюзии до того момента, пока они достаточно не окрепнут, чтобы потерять их. В ответ, детям запрещается смущать своих родителей ранним интересом к сексу, дерьму и смерти. Среди взрослых существуют правила о “правильном” поведении, и мы видим их воочию на примере плачущего на улице человека, уводимого полицией.
Механизм привязанности также работает с раннего детства, когда родители, дом и соседи принимаются ребенком как должное, и придают ему чувство уверенности. Такое обнимающий круг безопасного опыта является первой и возможно самой успешной защитой против “космоса”, который мы познаем всю оставшуюся жизнь, причем в этом раннем опыте лежит объяснение широко обсуждаемого феномена “инфантильного родства.” Будет ли такое родство также сексуальным в данном случае несущественно. Когда ребенок обнаруживает в более поздней жизни, что даже эти безопасные привязанности являются такими же случайными и мимолетными как любые другие, он испытывает кризис непонимания и тревоги, и быстро ищет новые привязанности (например, “На следующий год я уезжаю в колледж!”). Если по некоторым причинам новые привязанности “не работают,” кризис может либо стать опасным для жизни, либо развиться в то, что я называю “паралич привязанности”: человек прилипает к мертвым ценностям, и пытается спрятать от самого себя и от других свою неадекватность и свое собственное духовное банкротство. В результате возникает постоянное чувство небезопасности, неполноценности, пресыщения и нервозности. Если такое состояние возможно проанализировать, тогда оно становится объектом для психоаналитического лечения, с помощью которого человек пытается сделать успешный переход к новым привязанностям.
Привязанность можно рассматривать как попытку установить фиксированные точки, или стену, вокруг меняющегося хаоса сознания. Обычно это бессознательный процесс, но иногда довольно осмысленный, как например в случае попытки установить некоторую цель для себя, некоторую причину продолжать жить. В целом, полезные привязанности рассматриваются с симпатией, и те, кто отдают себя целиком этим привязанностям (своей компании, или проекту) рассматриваются как ролевые модели для всех нас. Этим героям удалось построить крепость против разочарований в жизни, причем другие (предположительно) должны последовать их примеру. Даже бонвиваны, говорим мы, успокаиваются, женятся, заводят детей—в этом случае необходимые стены строятся автоматически. Мы встраиваем определенную необходимость в наши жизни, мы приветствуем то, что раньше посчитали бы злом, как бальзам для наших расстроенных нервов, мы строим непроницаемый контейнер для нашей жизни, которая медленно стала пропитываться опасностью.
Каждая социальная единица это большая, скругленная система привязанности, построенная на крепких сваях культурных типов мышления. Обычный человек справляется с этими общепринятыми культурными сваями, его личность почти полностью состоит из них. Наша личность остановилась в своем развитии, и покоится на унаследованных культурных основаниях: Бог, церковь, государство, мораль, судьба, законы жизни, будущее. Чем ближе норма лежит у несущих свай, тем опаснее ее нарушать. Как правило, такие близлежащие нормы защищены законами и угрозой наказания—инквизицией, цензурой, консервативными подходами и тому подобным.
Сила любого отдельного звена в цепи норм зависит либо от нашего игнорирования его фиктивной природы, либо от признания каждым необходимости нормы, даже если мы понимаем, что это фикция. Примером может служить религиозная инструкция в школах, поддерживаемая даже атеистами, потому что они не видят другого способа заставить детей действовать согласно общепринятым нормам.
Как только иллюзорная природа звена или ее бесполезность становится очевидной, сразу же производится замена старых норм на новые (согласно пословице, “Правда долго не живет”) — и это причина всех духовных и культурных сражений, которые вместе с экономической конкуренцией составляют динамику мировой истории.
Жажда материальных вещей или власти не мотивируется в большой степени прямой полезностью богатства,поскольку никто не может сидеть больше, чем на одном стуле и есть больше, чем позволяет желудок. Реальная ценность большого богатства состоит в том, что богатство дает гораздо больший выбор возможных привязанностей или отвлечений.
Для индивидуальных и коллективных привязанностей, разрыв цепи норм ускоряет кризис, который даже тем более серьезный, чем ближе разрыв к фундаментальным социальным нормам. Внутри сознания человека, защищенного внешними стенами, кризисы происходят ежедневно, но чаще всего это мелкие фрустрации, а не опасные для жизни несчастья. Здесь человек все еще может выбирать привязанности, пренебрегать ими, выбирать социальное пьянство, вульгарное поведение и т.д. Но игра в эти игры может бессознательно пробить глубокую брешь в защитных стенах и открыть зияющую пустоту. Ситуация может измениться в мгновение ока от легкомысленной игры до смертельной пляски. Страх существования глядит нам в лицо, и мы понимаем с ужасом, что наш ум подвешен на собственной паутине , а под ней зияет адская пропасть.
Основные сваи, поддерживающие нашу культуру, весьма редко меняются, не вызывая значительных социальных спазм и угроз полного социального развала, как это происходит во время реформации или революции. В такие времена, индивидуум отбрасывается назад к своим собственным ресурсам, он должен развить у себя привязанности и лишь немногим это удается. В результате депрессия, несчастная жизнь и самоубийства – как это было с немецкими офицерами после Первой мировой войны.
Другая слабость системы в том, что человек должен использовать различные защитные механизмы чтобы справиться с опасностями на всех фронтах. Каждая из этих крепостей вытекает из его собственной логической суперструктуры, и, к сожалению, приводит к неизбежному конфликту между несовместимыми ценностями. Суперструктуры сталкиваются, и отчаяние просачивается через возникающие трещины в сознании. Потом человеком может овладеть бессмысленная жажда разрушения, желание разрушить всю систему поддержки жизни; в приступе радостного безумия он попытается смести весь душевный беспорядок. Безумие приходит с потерей всех привычных норм; радость - от наступившей бесцельности идентификации личности, глубокого признания ее биологической кратковременности и ее тенденции к смерти.
Мы любим наши привязанности, потому что они спасают нас; но мы ненавидим их также, потому что они препятствуют нашему чувству свободы. Будучи достаточно решительными, мы можем испытывать удовольствие от расставания с некоторыми анахроническими ценностями, и рады их похоронить. Материальные объекты полезны здесь как символы, и эти церемонии иногда называют “радикализмом.” Когда мы убиваем все привязанности, мы можем называть себя «свободным» человеком.
Отвлечение – третий популярный механизм защиты. С отвлечением, мы удерживаем наше поле зрения в приемлемых рамках путем занятия себя бесконечным потоком новых впечатлений. Это типичное поведение в детстве; без отвлечений ребенок не может выдерживать себя — вспомните знакомую жалобу: “Мама, мне нечего делать!” Я знал одну маленькую девочку, приехавшую из Англии к родственникам в Норвегию, которая постоянно выходила из своей комнаты с вопросом, “Что происходит?” Няньки выкручиваются, чтобы помочь отвлечению ребенка: “Посмотри скорее, как они красят церковь!” Этот феномен слишком хорошо известен, чтобы приводить еще примеры.
Отвлечение – целый образ жизни т.н. высокого общества. Его можно сравнить с самолетом — построенный на земле, он способен, с помощью самостоятельной энергии удерживаться в воздухе пока хватает энергии. Он должен постоянно лететь, потому что его поддерживает воздух. Пилот может некоторое время отдыхать, но как только мотор глохнет, кризис становится непреодолимым.
Тактика отвлечения часто весьма сознательная. Нам необходимо постоянно отвлекать внимание от себя самих, потому что отчаяние лежит сразу под поверхностью и приходит от одного вздоха или плача. Когда все возможные отвлечения израсходованы, мы кончаем “сплином” или раздражением. Они ранжируются от легкой злости до фатальной депрессии. Женщины, как правило, легче справляются с экзистенциальной ситуацией, и успокаиваются посредством отвлечений.
Фактически, главным аспектом наказания тюрьмой является то, что заключенным отказано в каких-либо отвлечениях. И не имея никаких других способов защитить себя от тоски, заключенные находятся постоянно на краю отчаяния. В этом случае, любые способы уйти от отчаяния, оправданы как попытки защитить саму жизнь; в момент, когда заключенный испытывает одиночество души, для него не существует ничего кроме категорической невозможности существования.
Чистое, настоящее отчаяние, “паника жизни,” вероятно никогда не доходит до своей крайности, поскольку защитные механизмы сложные, автоматические и , до некоторой степени, постоянно действующие. Но близость к отчаянию также может быть мертвой зоной, и жизнь может продолжаться там только с большим трудом. Смерть всегда предлагает выход, несмотря на маячащиеся за ней фантомы; и поскольку отношения к смерти меняются в связи с обстоятельствами, она может казаться желанным избавлением от мертвой зоны. Некоторым людям удается, фактически построить “правильную смерть”—услышать элегии, прощальные песни и т.п.—как последнее отвлечение, т.к. в самом деле могут быть “судьбы хуже, чем смерть.” Газеты с их милыми панегириками в этом случае являются механизмом социального подавления, т.к. они всегда найдут успокоительное объяснение смерти (которая на самом деле вызвана отчаянием); например, “Представляется, что умерший покончил с жизнью из-за резкого падения биржевых цен на пшеницу.”
Когда человек убивает себя от отчаяния, это целиком естественная смерть, вызванная духовными причинами. Современное варварство в попытках “спасти лицо” умершего – ужасное недоразумение и непонимание природы существования.
Лишь немногие могут пережить произвольные, бессмысленные изменения в их ситуации, будь то потеря работы, изменение в социальной жизни или в досуге. Большинство “духовно продвинутых” людей требуют, чтобы эти изменения продвигались или прогрессировали. Для них, ни одна из ситуаций не может быть окончательной , они должны идти дальше, получать новую информацию, строить дальше карьеру и т.п.
Эти люди страдают от неуничтожимого желания превзойти пределы, требовать от жизни больше и больше, вечно неудовлетворенная неутомимая амбиция. Когда предыдущая цель достигнута. Она становится шагом для достижения высшей цели— цель, сама по себе вещь нематериальная; важнее стремление к ней. Абсолютная высота цели менее важна, чем поднятие на большую высоту по сравнению с тем, где находится человек; важна степень поднятия. Продвижение от рядового солдата к капралу часто важнее, чем от лейтенанта к генералу. Соответственно, этот “закон постоянного маргинального повышения” разрушает любую надежду на то, что “прогресс” будет удовлетворительным; для прогресса нет конца. Стремление человека тогда означает не только тоску по чему либо, но также стремление спастись от чего-либо, где бы мы ни были в данный момент. И если использовать понятие “спастись” ли “спасение” в религиозном смысле, становится ясным, что это именно то, что характеризует религиозный опыт. Никому еще не удалось объяснить, к чему стремятся в религии, но совершенно ясно от чего они пытаются спастись – от этой земной долины слез, невыносимой экзистенциальной ситуации. И если осознание этой ситуации - величайшая правда, на которую могут рассчитывать наши души, тогда также ясно, почему религию рассматривают как фундаментальную потребность людей. В свете вышесказанного, однако, надежда на окончательное подтверждение существования Бога, кажется напрасной.
Что касается четвертого защитного механизма, сублимации, то здесь его характер скорее трансформация, а не подавление: обладая креативным характером или несгибаемой упрямством, человек может трансформировать саму агонию в приятные ощущения. Такой человек принимает жизненные несчастья с позитивной стороны, превращая их в дальнейшем в полезный опыт. Он схватывает, например, их драматическую, героическую, лирическую или даже комическую сторону и таким образом растворяет в них страх.
Сублимация, однако, работает когда несчастья уже потеряли свою самую горькую фазу, или когда человеку удается сублимировать их перед тем как отчаяние не парализует его ум. Альпинисты, например, не испытывают радости от заглядывания в головокружительную пропасть под собой пока не закрепились страховочным канатом. Только потом они могут насладиться ситуацией. Сочинители трагедий – другой пример: чтобы написать трагедию, нужно прежде всего освободиться – описать - суть трагедии, чтобы можно было спокойно, отстраненным образом, оценить ее эстетические качества. При написании трагедии существует роскошь перехода от одной ситуации к другой и еще худшей; для писателя не существует предела; и это в некотором роде совершенно ошеломляет. Автор преследует свое эго через бессчётное количество отчаянных ситуаций, наблюдая с наслаждением как эти ситуации становятся все хуже и хуже, прославляя (на безопасном расстоянии) силу сознания и его способность к саморазрушению.
Данная статья, в действительности, является классическим примером сублимации. Несмотря на свой опасный предмет, автор отнюдь не страдает; он просто заполняет листы бумаги словами, и даже возможно получит за это гонорар. Возможно ли т.н. “примитивным” народам справляться с жизнью без подобных философских спазмов и гимнастики?
IV
Возможно ли им жить в гармонии с самими собой и получать ничем не нарушаемое удовольствие от работы и любви? Если этих существ называть людьми, я думаю ответ должен быть нет. Самое большое, что можно сказать об этих детях природы, что они стоят немного ближе в прекрасному биологическому идеалу, чем мы, урбанизированные люди. Нам удается спасти себя несмотря на тяжелое существование прежде всего за счет тех сторон нашей природы, которые недостаточно развились. Наша успешная (пока что) защита не может создать достойную человеческую жизнь, только отложить вымирание. По-прежнему, наши самые положительные качества это использование мускульной силы и биологически полезной части души. И эти качества должны работать в весьма стесненных условиях— при ограничениях наших органов чувств, хрупкости наших тел, и энергозатратных задачах поддержания себя и нашей потребности в любви.
И именно эти условия, узкий диапазон возможностей для счастья, так грубо ломаются нашей современной растущей цивилизацией, ее технологией и ее стандартизацией. И поскольку большая часть наших лучших биологических талантов оказываются ненужными в современной технологически сложной игре с окружающей средой, мы оказываемся жертвами растущей духовной безработицы. Ценность технологических усовершенствований человеческой жизни должна оцениваться в соответствии с их способностью предоставлять нам духовную активность—не разрушая в то же время природу, которая и дает нам такую возможность. Пределы технического развития, с момента обнаружения каменных топоров, остаются для меня неясными.
Каждая технологическая инновация придавала больше значимости инноватору, чем кому-либо другому. Инновации представляли собой безжалостную кражу возможностей и опыта у других людей и должны были бы наказываться самым строгим образом. Одно из многих преступлений подобного рода – использование самолетов для картографирования неизвестной местности. Одним махом было разрушено огромное число возможностей и опыта других людей, была отобрана радость открытий своими собственными усилиями.
Глобальная лихорадка жизни в настоящий момент характеризуется постоянным обеднением возможности развития духовного опыта. Отсутствие биологически естественных возможностей осуществления этого опыта подтверждается массовым полетом в развлечения, соревновательным спортом, “ритмом жизни.” Все культурно унаследованные привязанности испещрены дырами, через которые лезут страх, беспокойство, недоумение, отчаяние. Коммунизм и психоанализ, несмотря на их различие, оба пытаются сконструировать новые версии старого защитного механизма, насилием и хитростью, соответственно, подрывая у людей способность видеть ненадежность жизни.
Оба эти метода чрезвычайно логичны. Но даже эти попытки в конечном счете потерпят неудачу. Целенаправленное вырождение до практически полезного уровня сознания может спасти расу на некоторое время, но человеческая природа останется сама собой, и мы не придем к длительному миру.
V
Если мы последуем вслед за этой мыслью до самого горького конца, нам не избежать вывода: До тех пор, пока человечество полагает, что мы биологически предрасположены завоевать землю, никакое освобождение от страха перед жизнью невозможно. По мере роста числа людей на земле, духовная атмосфера будет становиться все удушливее, а защитные механизмы будут еще более брутальными.
И мы будем продолжать думать о спасении, об откровении и новом Мессии. Но после многих спасителей, прибитых гвоздями к деревьям и побитых камнями на рынке, придет последний Мессия. Этот человек выйдет вперед и, обнажив раньше других свою душу, задаст самый больной вопрос, подняв идею существования и предложив аннигиляцию.
Это будет человек, который постиг жизнь в ее космическом контексте, чья агония это агония мира. Но такой высокий стиль отбросит его далеко от людей, требующих его тысячной казни, и его голос покроет мир как саван, и его мессидж будет услышан первый и последний раз:
Жизнь во многих мирах как бегущая река, но жизнь в этом мире как застывшее болото. Отметка аннигиляции написана на твоем лбу. Сколько еще ты будешь стонать на краю? Но есть одна победа и одна корона, и одно спасение и один ответ: Познай себя; не жди плодов и пусть будет мир на земле после твоего ухода.
И когда он произнесет эти слова, они набросятся на него, со своими повивальными бабками и няньками, и закопают его. Он был последний Мессия. Он шел от отца к сыну, от сына к отцу, он выбросил лук и спустился к водопою.
1933
* * *
Перевод сделан по изданию WISDOM IN THE OPEN AIR: The Norwegian Roots of Deep Ecology
Edited by Pete Reed and David Rothenberg
University of Minnesota Press
Minneapolis London
Иллюстрация: Эдвард Мунк - Крик
vip17/04/23
Пасха
О Петере Вессселе Цапффе
Восторженное отношение норвежцев к природе прослеживается со времен викингов;
в 20-м веке оно возродилось благодаря работам Петера Весселя Цапффе (1899 – 1990). Поэт, альпинист и рассказчик, Цапффе писал в стиле, близком к еще одному скандинавскому философу-бунтарю, Сорену Киркегарду (Кьеркегору). В 1940-х, он предложил термин «биософия», чтобы описать экзистенциальную трагедию, переживаемую человечеством из-за биологического парадокса: мы достаточно узнали о мире и самих себе, чтобы понять: планете было бы лучше без нас. Сегодня единственная возможность для нас - отказаться от главенствующей роли, достойно уйти, предоставив другим видам возможность сделать все от них зависящее. Цапффе остается самым пессимистическим из всех прото-глубинных экологов. Все другие философы, по крайней мере, сохраняют некоторую надежду для человечества. - Из Википедии
[Комментарий ВП. "Достойно уйти, предоставив другим видам шанс" - не метафора, а последнее проявление любви к миру, который больше и лучше нас. Глубоко продуманная и прочувственная позиция, написанная Цаппфе в 1933 году, период, очень похожий на нынешние времена.
Что меня еще поразило в этой статье, так это замечание о том, что "картографирование неизвестной местности с самолета разрушает огромное число возможностей и опыта других людей, отбирает радость открытий своими собственными усилиями". Но современному человечеству не понять мечты ребенка]