Мне больше не больно, и я иду, улыбаясь.
Я теперь смотрю на прошлое снисходительно и мудро.
Счастье, что я так любила — значит, я умею так любить.
Счастье, что я ощущала себя любимой хоть недолго — даже если это впоследствии оказалось ложью.
***
Мне было пятнадцать, когда приснился этот сон. Тогда я встречалась с моей первой любовью. Во сне наши мамы вручили мне свёрток с двухмесячным младенцем и сказали:
— Это твой сын, Григорио.
Не знаю, что в этом сне было хуже всего: оказаться ранней матерью или понять, что я не помню год из своей жизни, предшествовавший этому дню.
На первом этаже бизнес-центра две закадычные подружки обсуждают на их взгляд превратные явления женской эмансипации. Краем уха мне приходится слушать их насквозь пропитанную мещанством беседу.
— А ещё уже почти не дают детям отцовских фамилий. Совершенно дурацкий каприз!
— А что вам не нравится в материнских фамилиях? — уже вступаю я. — Я ношу фамилию моей мамы, мой сын носит мою фамилию, и все живут вполне себе счастливо.
Дальнейшие разъяснения я уже не слушаю. Почему я сказала, что у меня есть сын? Я ничего об этом не помню, но совершенно определённо знаю, что он есть. Внезапно возникший факт вытащил меня клешнями из глубокого сна.
У меня всегда была блестящая память. Я помнила всё до мельчайших подробностей: имена случайных знакомых, любую брошенную реплику — вплоть до предлогов, незначительные события — вплоть до дат. Даже играла в игру, когда мне называли произвольную дату, а я отвечала, какой это день недели — разумеется, правильно.
А ещё я боялась стать матерью слишком рано и гордилась тем, что дожила почти до двадцати семи лет, всецело посвятив себя карьере.
В голове спорили между собой две даты, увиденные в свидетельстве о рождении: то ли пятое декабря, то ли пятнадцатое февраля. Да, точно, пятнадцатое февраля 2016 года.
Не может этого быть. Мне это приснилось, не иначе. Я ведь даже с мужчиной на тот момент ещё не была!
Я верчусь перед зеркалом в черной водолазке и короткой джинсовой юбке. Точно помню: 17 ноября 2015 года. Разглядываю сбоку свой слегка выпирающий живот. «Сильно заметно?» — спрашиваю я у мамы. Меня это волнует: я учусь на первом курсе и не хочу появляться в университете беременной. Она отвечает: «Совершенно незаметно. На четвёртом месяце такое бывает».
Больше я не помню ничего: ни как зачали, ни как носила, ни как родила. Память стала, как обломки фюзеляжа и фрагменты тел, дрейфующие в море.
И вдруг понимаю, что совершенно не могу восстановить события двух лет юности. Я никогда не признавала, что они пропали.
Значит, Сильвия оплошала в двух своих главных принципах: стала матерью в без малого девятнадцать лет и утратила два года из своей хвалёной памяти.
Я думаю дальше. Если я не занимаюсь своим ребёнком, значит, он у мамы. Как часто я бываю у мамы и не знаю, что у неё мой сын, представленный мне как один из детей моей сестры. Что произошло, если я ничего не помню?
Совершенно оглушенная и сбитая с толку, я возвращаюсь на рабочее место, не завершив беседу. От кого же я могла родить, учитывая, что воспоминания о первом мужчине датируются куда поздними числами? Глупо же будет спрашивать у мамы, кто отец моего ребёнка? Боже, знает ли она, что я ничего не помню?
Я звоню ей, и после пары гудков слышу её голос. «Мне срочно нужно с тобой поговорить, я приеду?» — «Конечно, ты чего, девочка моя?» Полчаса на машине, и я на месте.
В гостиной играют дочки моей сестры и мой сын. Я стараюсь не горевать по тому, что узнала его уже таким большим, что не видела его младенцем, что не помогала делать первые шаги и не отвела его в первый раз в школу, что совершенно не была ему матерью. Как я надеюсь узнать, что тому есть хоть маломальски уважительная причина!
Я вглядываюсь в этого русого мальчика с большими светлыми глазами, и не узнаю в нем своих тёмных восточных черт. Я на долю секунды думаю о том, как он похож на моего давнего знакомого, музыканта Микаэля, и отгоняю эту мысль, как совершенно неправдоподобную. Микаэль давно живёт за тридевять земель, к тому же всегда был такой недотрогой, что ни одна фанатка не удостоилась и капельки его внимания.
Мы с мамой садимся на кухне.
— Что случилось? Рассказывай.
— Я не знаю, как это сказать... Я не понимаю, знаешь ты об этом или нет, и не хочу тебя напугать или огорошить…
Мама смотрит строго. Я царапаю ногтями чашку.
— Мне очень сложно это признать, но я не помню двух лет моей жизни, примерно с восемнадцати до двадцати. Просто провал, темнота. И вдруг в разговоре неосознанно упоминаю, что у меня есть сын, с твердой уверенностью, что он у меня есть.
Мама вздыхает.
— Ты уверена, что готова услышать правду?
— Лучше меня один раз расстроит реальный факт, чем медленно съест неизвестность.
И правда начинает открываться мне.
— Перед тем, как уехать, Микаэль даёт прощальный концерт, а после заманивает тебя к себе домой.
— О господи, — встреваю я, ошарашенная собственной неблагоразумностью и безответственностью, — неужели я оказалась маленькой влюблённой дурой?
— Только не грызи себя за это, ладно? Я тебя не обвиняю, и ты себя не смей. Мало ли что случается.
— Но я была умницей-разумницей, пай-девочкой до двадцати двух лет, как я думала…
— Тсщщщ, — мама кладёт руку на мою и поглаживает. — Ты выбрала хорошего парня. Он потом нам очень помог. Если бы у него не было других планов на жизнь, я думаю, у вас вышло бы больше.
— А почему же я ничего не помню?
Мама набирает побольше воздуха и продолжает.
— Скоро, на ранних сроках, у тебя случился инсульт. Ты чудом восстановилась, не без финансовой помощи Микаэля, но с последствиями для памяти. К счастью, и Марко родился здоровым. Я взяла его на себя, чтобы ты могла строить свою жизнь. По-моему, вышло всё как нельзя лучше. Врачи сказали, что, если через какое-то время ты вспомнишь хотя бы что-то, то вскоре вернутся и остальные воспоминания.
Мы подзываем Марко. Я вглядываюсь в него, потом прижимаю к себе и плачу. Мне скоро двадцать семь, и у меня уже большой сын.
17/4/23