Продолжение одиннадцатого внутривквеливания
На панихиде Кадди не было. На это сразу обратил его внимание Форман. Приехала из другого штата Кэмерон, пришла Daria; полноватая и, как всегда, в безвкусном платье, появилась Марта Мастерс; Тринадцатая пришла вместе со своей партнёршей, но села отдельно от неё, Тауб – с бывшей женой, которая Хауса терпеть не могла, но почему-то решила составить экс-мужу компанию.
Уилсон был, в основном, занят тем, что прятался от матери Хауса, но Чейз увидел его и затолкал в первый ряд, на всеобщее обозрение.
В часовне дрожали блики от цветных стёкол, пахло гладиолусами - красные и белые, они теснились в пышных букетах. Урна с прахом – тёмная с тонким узором - стояла на специальном возвышении, без цветов, только с подстеленным венком лапника, и Уилсон никак не мог связать её с Хаусом. Ну, не было и не могло быть ничего общего у этой унылой керамической посудины с его взбалмошным, непредсказуемым, невыносимым другом. И, из-за этого ли, или из-за чего-то другого, но Уилсону и всё действо казалось лицемерно надуманным. Он знал, что люди искренне выражают свои чувства к Хаусу, но не во всём живом многообразии, а словно с этими гладиолусами, выдёргивают и бросают на могилу только белые, а красные оставляют нетронутыми стоять в вазоне, ещё и подбирая приличествующие месту обезличенные слова, и из-за этой подобранности слов в искренность их чувств тоже верилось не до конца, они казались клишированными, плоскими, звучали, словно придавленная модератором клавиатура, и печаль разъедало деловитостью обстановки, словно они не на панихиде, а на какой-нибудь научно практической конференции заслушивают рассказы друг друга. Особенно цапанула наигранность Чейза – казалось, парень просто озвучил заученную роль. Порадовала только Тринадцать неожиданной свежестью почти скандальной короткой своей евлогии: «Он обещал меня убить, и сделал бы это, если бы не умер раньше – он был не ангел, но он был из тех, кому доверишь нести себя в зубах над пропастью». Уилсон глубоко прерывисто вздохнул и лишний раз подумал о том, что ему нравится Тринадцать. Хотя, и всё, что говорили другие, в принципе, было правдой: Хаус, действительно, не смотря на весь свой скептицизм и раздражительность, оставался гениальным целителем, тонким и чутким психологом, он любил жизнь во всех проявлениях – тем больнее ударил по нервам его суицид. Как метко заметила доктор Хедли, он не был ангелом, но он был светлой силой и, хоть и выглядел иногда полным мерзавцем, сказать по правде, по-настоящему ни разу не сделал никому ничего плохого – только хорошее. Никому, кроме Уилсона.
И Уилсон сидел и слушал, понимая, что вот сейчас он выйдет перед всеми и заговорит так же гладко и книжно, и тогда его, пожалуй, вырвет, как рвало поздним вечером выпитым на пустой желудок бурбоном.
И он так и начал – гладко и книжно и, действительно, почувствовал почти непреодолимую тошноту от этих «Хаус был…Хаус был…», его уже даже от одного только прошедшего времени этих фраз мутило.
В какой-то миг он посмотрел в зал на серьёзные мины в траурных костюмах и платьях, встретился с равнодушно-сочувствующим взглядом Чейза, с покрасневшими глазами Кэмерон, и вдруг увидел, что Тринадцать слегка улыбается лукавой всепонимающей улыбкой. Панихида заканчивалась – его слово было последним, и кое-кто уже нетерпеливо ерзал.
- Хаус был сволочью, – сказал Уилсон.
Эти слова произвели такой же эффект, как в игре «замри» - сидящие в зале, словно оцепенели, приоткрыв рты. Никто ни в каком самом фантастическом видении не мог себе представить, что до мозга костей пристойный респектабельный Уилсон вдруг отколет такой номер. А Уилсон усмехнулся короткой усмешкой, напоминающей оскал страдающего от зубной боли фокстерьера, и продолжал, не понижая голоса и не выбирая выражений. Хотя нет… пожалуй как раз выбирая:
– Он третировал всех – коллег, пациентов, немногочисленных друзей – всех, кто не мог соответствовать его раздутым идеалам, он хотел выглядеть борцом за истину и справедливость, но на самом деле он был просто мизантропом, и кончил жизнь закономерно – закинувшись наркотиком и не думая ни о ком. Он предал всех, кому был дорог и небезразличен…
Остановившись, чтобы перевести дух, Уилсон услышал настойчивый зуммер чьего-то телефона – прямо здесь, в первом ряду, что ли.
Он выдержал паузу, давая время владельцу телефона отключить сигнал, но противный звук настойчиво продолжался:
- Да возьмите же вы телефон – это всё-таки похороны! - не выдержал Уилсон, а в следующий миг сообразил, что вибрирует его собственный карман. Странно. Он мог бы поклясться, что выключил сигнал – он это всегда проделывал перед любой конференцией, машинально, так же поступил и сейчас. Да и звук был незнакомый. Уилсон с глупой растерянной физиономией сунул руку в карман.
Бог знает, откуда взялся этот телефон – у Уилсона был чёрный с красивой рубиновой отделкой, а сейчас он держал в руках маленький серо-серебристый аппарат, громко заявляющий о входящем сообщении.
Уилсон, скорее, машинально, чем с какой-то целью нажал на кнопку, открывающую текст. «Заткнись, идиот», - значилось на экране, но вот странность: Уилсон увидел этот текст не глазами, а словно услышал насмешливый глуховатый голос. Он вздрогнул. Кто мог так подшутить над ним? Он посмотрел на высветившееся тут же время отправления. Получалось, что эсэмэску отправили полминуты назад. Как раз когда он начал свой спич. И, похоже, отправитель сидел в зале, раз так точно рассчитал время. Это было… Это было настолько в духе Хауса… Поэтому, когда он кое-как спустился с возвышения, ноги уже почти не держали его, и он решился на совсем уж странный шаг – нажал «ответить» и написал со всем отчаянием своей надежды: «Ты где?»
ххххххххххх
- Давай мы на этот раз пойдём в кафе, - предложил Уилсон. – Хочу почувствовать себя обычным курортником. Надоело быть лежачим больным.
- Ты устанешь.
- Вот и отлично. Хочу вспомнить это чувство. Пойдём?
- Хорошо, пойдём. Но бурито я тебе нескоро разрешу.
- Меня устроит то, что ты разрешишь. Эти стены душат меня, Хаус. Ты прокатил меня на мотоцикле, и я как будто восстал из пепла. Не хочу отдавать обратно отвоёванное.
- Я же тебе уже сказал: пошли. Но есть будешь рис и йогурт. И то если пообещаешь мне обойтись без запоров.
- Возьмёшь мне протёртые овощи, - буркнул Уилсон, краснея.
Он взял со стула свою лёгкую ветровку, но подумал – и оставил. Потянулся за яркой гавайкой, в которой ездил в онкоцентр.
«А онкоцентра-то больше и нет, - почему-то вдруг вспомнил Хаус. – И Коварда больше нет… Странно…»
Он чувствовал, что границы реальности для него… не то, чтобы сместились, но приобрели некоторую условность, как в кинотеатре при просмотре фильма режиссера-новатора, когда стройная нить повествования вдруг рвётся, и на экране возникает кадр, на первый взгляд никак не относящийся к предыдущему. И не сразу понимаешь, что всё так переменилось, потому что, как раньше писали в титрах немого кино: «прошло три года». Он не хотел говорить об этом с Уилсоном – и напугать не хотел, и, сказать по правде, не мог придумать формулировок, достаточных для того, чтобы закадычный друг не покрутил бы сразу пальцем у виска, да не отправил бы его в Мэйфилд.
Поэтому он просто натянул джинсы и футболку и отправился с Уилсоном в кафе, где было довольно пусто – заняты только два столика. За одним семья с детьми – все смуглые, белозубые и болтливые; за другим две молодые девушки и парень, видимо, ссорились – шипели друг на друга, понижая голоса, и то, что им принесли, стояло нетронутым.
Уилсон и Хаус выбрали столик подальше, и к ним тут же подошла смуглая девушка-официантка в рубашке, завязанной на животе, и с дредами красного и жёлтого цвета.
Наступила любимая забава Хауса – делать заказ по-испански, путаясь в словах и ещё больше запутывая в них официанта. Уилсон, не столь преуспевший в испанском, просто глядел по сторонам – ему ещё не предоставлялось случая хорошенько рассмотреть это кафе: в прошлый раз ему было слишком плохо для этого.
Он увидел на стене что-то вроде фрески: светловолосая девушка, оседлав дельфина, поднесла к губам узкий край витой раковины и, похоже, собирается затрубить в неё. Дельфин двигался по зеленоватому морю, разрезая воду на две пенные струи не хуже крейсера, на заднем плане виднелся затуманенный берег, причём туман был слепяще светлым.
Уилсон озадаченно сморгнул: берег был берегом из его сна, а девушка – та самая, которая встретилась ему у солнечных часов со странными надписями. Он посмотрел на Хауса, очевидно, предполагая получить его поддержку, но Хаус флиртовал с официанткой, пытаясь объяснить, что он хочет заказать, проводя сравнения с разными частями её тела «бландо комол а туйа…тразеро» (мягкая как… ваша задница) Смело. Уилсон побоялся бы так свободно обращаться с чужим языком – что, как девушка поймёт по своему, да ка-ак даст по физиономии. Не дала. Наоборот, засмеялась, кокетничая и, усиленно покачивая бёдрами, отправилась выполнять заказ.
- Вот её и сними на ночь, - сказал Уилсон. – Видно же, что она не против.
- Настолько не против, что боюсь почувствовать себя скотоложцем, - резко ответил Хаус. – А ты на кого стойку сделал? На ту, что на картинке? Это пигмалионизм, старик. Сексуальная девиация.
- Да нет, ты не понимаешь, - попытался объясниться Уилсон. – Я её живую видел.
- А это уже паранойя, - невозмутимо подкорректировал диагноз Хаус.
- Да хватит издеваться! Я серьёзно. Ещё до начала лечения гулял один по берегу, без тебя, и встретился с ней. Смотри, у неё волосы светлые, совсем непохожие на здешние.
- И этим, по-видимому, сходство и ограничивается.
- Да перестань. У меня отличная память на лица.
- Ну, а, в конце концов, - Хаус, наконец, перестал его подкалывать и заговорил разумно. – Эту сирену на стене, понятное дело, не приглашённый из Милана живописец изобразил, а какой-нибудь здешний маляр, желающий заработать. Ну, а в качестве натурщицы, понятно, тоже какая-нибудь местная женщина. Тем более понятно, что выбрал светловолосую – сирены, они бледные и томные, а не смугляшки с искрящимся либидо. Всё логично. И только ты ищешь во всём какой-то мистический подтекст.
- А я и нахожу, - упрямо сказал Уилсон. – Пусть светловолосая, но почему о ней здесь никто ничего не знает? Я ведь спрашивал ещё тогда.
- На своём невыразимом испанском? Могу себе представить, как они тебя поняли. И как ты понял их, кстати, тоже.
- Я спрашивал у Оливии. По-английски. И это ещё не всё. Взгляни на это место. То, что изображено.
- Ну?
- Это место из моего сна.
- То есть, - медленно и серьёзно проговорил Хаус, - ты узурпировал каждый метр галечника, омываемого водой? Потому что больше я ничего примечательного на этой картине не вижу.
- А я помню форму камней, - сказал Уилсон.
- Вернее, ты думаешь, что её помнишь. Феномен ложной памяти – никогда о таком не слышал? Интересная штука: ты твёрдо уверен в том, что видел что-то в прошлом, а на самом деле… - он прервался, потому что принесли заказ, и не стал продолжать – подтолкнул к Уилсону тарелку с чем-то бело-жёлтым, удивительно ароматным.
- Единственное, что тебе можно с опаской попробовать из мексиканской кухни. Фахита с рыбой, сыром и сливочным соусом. Но не увлекайся, не то можешь опять всю ночь пугать фаянсового друга. Лучше догонишься, как я и сказал, рисом и йогуртом.
Уилсон улыбнулся тому, что Хаус вспомнил, что он любит рыбу, и взялся за вилку, но всё равно то и дело взглядом возвращался к картине. А может быть, он с самого первого дня как-нибудь мельком увидел её, вот и стал ему во сне являться берег изображённый здесь?
«Ага, - ехидно с интонацией Хауса подхватил внутренний голос. – А девушку на берегу ты материализовал силой мысли».
«А с девушкой на берегу, действительно, могло быть так, как сказал Хаус – Местный художник пригласил нетривиального вида натурщицу»
« Ну, и чего ты тогда голову ломаешь? – вроде даже слегка рассердился внутренний голос. – Ешь давай!»
Внутривквеливание 12 In the deathcar we’re alive
Больше всего он потом удивлялся тому, что доехал до места живым. Что вообще решился в том своём состоянии сесть за руль.
Хаус сидел на ступеньках немного непривычный – без трости и без обычного сарказма, хотя по-прежнему знакомо небритый и всклокоченный, в своих потрёпанных джинсах, в коричнево-бурой полуспортивной куртке, в кроссовках, очень спокойный, ожидающий без тени эмоции, когда Уилсон подойдёт к нему. Настолько спокойный, что Уилсон вспомнил «Кладбище домашних животных» Кинга:
«Большинство становились просто чуточку тупыми, медлительными… чуточку… чуточку мертвыми. Словно они были где-то, а потом вернулись, но не совсем».
На подгибающихся ногах он едва преодолел разделяющие их несколько шагов.
- Привет, - сказал Хаус – так, словно они расстались вчера вечером после пары кружек пива.
- Как ты…? – он не закончил, потому что логичным продолжением фразы было «воскрес из мёртвых».
Хаус небрежно указал куда-то за спину:
- Выбрался через чёрный ход.
Реальность прошлого вошла в жестокий клинч с реальностью настоящего – они ломали друг друга прямо у Уилсона в голове. Но от Хауса слегка пахло дымом, и кончики его волос – Уилсон разглядел – порыжели, опалённые жаром. Это немного успокаивало.
- А труп? – спросил он.
- Не мой, как видишь, - и добавил, отвечая больше взгляду, чем словам. – Нашёл способ подменить зубные карты.
Уилсон постарался собрать рассыпающиеся мысли.
- Но… так нельзя. Ты обрубаешь все концы. Тебе такого никогда не спустят. Ты сядешь. Надолго. И больше уже не будешь врачом…
Хаус смотрел насмешливо, как будто ждал, что Уилсон вот-вот что-то поймёт сам, без подсказки. Но тот только качал головой, не в силах справиться с чувствами.
- Я умер, Уилсон, - сказал Хаус со всей силой убедительности. – Как бы ты хотел провести оставшиеся тебе пять месяцев?
«Да плевать, как, - подумал он тогда, почти смеясь и, в то же время, почти плача от короткого, но такого полного счастья. – Лишь бы с тобой!»
- Я же видел, как на тебя балка упала, - сказал он, пытаясь трясущимися от возбуждения пальцами повернуть ключ.
- Ты подожди, успокойся, - мягко сказал Хаус. – Не то твои пять месяцев могут сейчас сильно подсократиться на первом же перекрёстке.
- Я же видел, как на тебя балка упала! – настойчивее повторил Уилсон.
- С такого расстояния ты не мог видеть деталей. Воображение дорисовало их тебе, но воображение тоже врёт. Балка упала не на меня, а передо мной. Чуть не задела, зараза.
- Да там взрыв был!
- Рухнуло перекрытие. Но это уже без меня – я, когда отшатнулся от балки, наступил на прогоревшую доску и провалился в подвал. Потом сверху ахнуло и застучало – похоже было, что сыпались обломки, но мне до них особо дела не было, я прилично ударился, и думал только о том, как совсем не вырубиться от боли – знаешь, валяться без сознания в подвале горящего дома только чуть лучше, чем на чердаке.
- Но как ты выбрался-то?
- Сначала я просто инстинктивно старался убраться от огня, а потом наткнулся на ленточный транспортёр – это же склад. Он, конечно, не работал, зато там было довольно широкое окно для погрузки. Правда, с запертой решёткой, но замок хлипкий, за пару минут я его раскурочил. А потом лёг на ленту и пополз на спине. Отталкивался ногами – так компактнее всего. И пока лез, подумал, что всё удачно складывается: парень, с которым я вмазался, умер от передоза, огонь должен был уже изменить его до неузнаваемости. Разыскивать его вряд ли будут – такие уже мало, кому нужны, пропал и пропал, а о том, что мы могли быть вместе, никто не знал. Ростом мы примерно похожи, если что, разницу тоже спишут на обугливание, и, раз вы меня видели, все будут уверены, что он – это я. Ну, может, зубную карту проверят для формальности, но это я знал, как устроить. Вот и всё. В общем, я выбрался оттуда и свалил по-тихому.
- Куда?
- Неважно. К одному знакомому парню. Он не выдаст.
- Не знал, что у тебя есть друзья… - ошеломлённо пробормотал Уилсон, словно это было сейчас важнее всего.
- Он не друг.
- А где твоя трость? Почему ты без трости? Разве твоя нога не болит больше?
Хаус протянул Уилсону правую руку ладонью вверх – на ладони багровел поперечный ожог.
- Оказалась слишком горячей штучкой. Я ведь на первые два вопроса уже ответил, да? А на третий: другая рука у меня тоже малость потеряла хватку на время, и по нервам искрит так, что первенство ноги пока успешно оспаривается. Но больше, чем на пятьдесят метров, я не ходок – так и в моём контракте написано. Так что, если ты уже готов попасть ключом в отверстие, может, поедем отметить моё возрождение из пепла?
Уилсон попал и повернул ключ.
- Ты жестокий сукин сын, - резко сказал он, когда мотор зарокотал. – Почему ты сразу не дал мне знать, что жив? Ты не знаешь, что я чувствовал!
- Зато ты теперь знаешь, что буду чувствовать я, - ответил Хаус веско, словно ставя точку.
ххххххххххххх
Выйдя из кафе они побрели по берегу к той самой скале, с которой у них теперь уже было довольно много связано. Хаус тяжело опирался на вязнущую в мелких камнях и песке трость, но он повернул в сторону, противоположную отелю, первым, и Уилсон не испытывал особых угрызений совести от того, что хромому другу приходится нагружать больную ногу. К тому же, Хаус сам много раз говорил, что на ходу болит она не намного больше, чем в покое. И ещё: Уилсон чувствовал, что гостиничный номер, в котором он всё больше ощущал себя заключённым и в котором задыхался, для Хауса тоже не был лучшим местом на земле.
Ветер улёгся, и даже здесь, у кромки воды, только едва шевелил лёгкие пряди Хауса. И ещё было сильно тепло – ещё не знойно, но Уилсон порадовался тому, что выбрал лёгкую гавайку, а не ветровку.
- Можем искупаться, - сказал он Хаусу.
- Не можем, пока твоя язва не зарубцуется. Выливать потом пару галлонов воды из твоего средостения – лишняя возня.
- Ну, хоть по колено зайти я могу? Жарко. А ты искупайся.
- Не хочу.
- Ну, как хочешь, - Уилсон присел на ближайший камень, расшнуровал и снял кроссовки, аккуратно свернул носки, засунул их в карманы, пошевелил бледными босыми пальцами. Подумал, что неплохо бы привести в порядок ногти, и сама обыденность этой мысли порадовала его. Прежде, даже несколько дней назад, он ни о чём таком не думал. Повозил подошвой по камешкам, перемешанным с песком – ощущение царапанья сейчас тоже было новым, но смутно и радостно знакомым откуда-то оттуда, из нормальной прошлой жизни.
- Хаус, я получил отсрочку, - сказал он вслух. – Не знаю, на сколько, но сейчас я чувствую, что всё-таки получил.
- Проблема в том, - проговорил Хаус, - что эти твои чувства капризны и сиюминутны. Сканер надёжнее…. Ну что, ты полезешь в воду? Наклейку не мочи – прокляну.
- Жарко… - повторил Уилсон.
- Нет, не жарко. Ты просто ищешь новых тактильных ощущений. Хочешь, я тебя ущипну?
Уилсон улыбнулся, как улыбается взрослый ребёнку:
- Не надо. Я лучше, и правда, в воду зайду.
Он расстегнул джинсы, и они легко упали с его отощавших бёдер. Уилсон вышагнул из них, но валяться не оставил – поднял и сложил аккуратно. Кожа у него выглядела пятнистой, обожжённой из-за неровной пигментации – только на лице, не погружавшемся в термоустановку Коварда, не было пятен. И он страшно исхудал – какой-то мешок с костями. Хаус подумал, что он похож на курортника - дистрофика, не разобравшегося с дозой солнечных ванн. Вот только сойдут эти пятна не так быстро, как первый неосторожный пляжный перезагар. «Я бы всё сейчас отдал, чтобы это было у тебя радикальное улучшение, а не временное, - подумал Хаус, отчётливо видя боковые отростки позвонков его позвоночника. – Я бы под это душу дьяволу заложил, если бы дьявол был на свете и принимал души в залог»
Уилсон между тем, не догадываясь о его мысленных зароках, вошёл в воду по щиколотку, потоптался - так, что струйки песка, мешаясь с пузырьками, щекотали кожу, и пошёл дальше, раздвигая воду коленями, заходя всё глубже, чуть вздрагивая от свежести воды.
- Хватит, - резко сказал Хаус, когда вода дошла ему до мечевидного отростка. - Про наклейку не забывай. И не простудись.
- Вода тёплая, - не оборачиваясь, сказал Уилсон.
Он становился неподвижно. Лёгкая зыбь пошевеливала водную гладь, действительно, тёплую, и он свободно свесил руки – так, чтобы кисти тоже погрузились в воду. Под водой они казались бледными и неестественно длинными, как у Горлума.
- Хаус, здесь медузы, - через некоторое время сказал он, вспомнив как давным-давно, не в этой жизни, обещал отгонять их от купающейся Оливии.
- Это из-за ветра. Ветер пригоняет их к берегу, - лениво ответил Хаус. Он тоже сбросил обувь, расстелил на песке и мелкой гальке, стащив через голову, футболку и, кряхтя, уселся, положив сбоку трость, вытянув больную ногу, а другую согнув коленом под подбородок и обхватив руками.
- В этом межсезонье всё время ветра, - не оборачиваясь, сказал Уилсон.
- Подожди, скоро будет декабрь - бархатный сезон.
- А мы что, здесь до декабря застрянем?
- Это не так уж нескоро… - и встрепенулся: - Не, ну, ты чего там завис? До посинения, что ли, будешь стоять? Твой пневмонит ещё не рассосался, чтобы часами в воде торчать.
Уилсон повернулся и брызнул в него водой – чисто символически, было слишком далеко, чтобы попасть.
- Ты так ворчишь, как будто я маленький мальчик, а ты старая нянька, и ты за мной присматриваешь, - весело сказал он Хаусу. – Иду.
Но сначала он ещё набрал в горсть воды и опустил в неё лицо, не закрывая глаз. Солёная вода не щипала.