Мир – это то место, где ты сейчас. Ты здесь, ты в нём, и ты действуешь по его правилам. Вот, например, идёшь ты целеустремлённо к аэропорту. В руках у тебя дорогой чемодан. И одет ты так, что чемодан не отвлекает взгляды прохожих от главного. И вот, когда в мыслях ты уже почти на трапе, и тебя уже здесь нет… В этот момент обгоняет тебя какой-то очень прилично одетый гражданин, и на полном ходу выпадает у него из кармана нераспечатанная пачка баксов. Как честный человек ты кричишь: «Мужчина, у Вас деньги выпали!» Но в этот момент другой мужчина, шедший тебе навстречу, быстро нагибается, ловко подбирает пачку денег и заговорщически шипит: «Ты чего кричишь!? Давай щас зайдём за угол и поделимся» А ты ещё оглядываешься, пытаешься найти взглядом того, кто потерял. Но его уже нет. Убежал. Потерялся. А остался тот, с которым у тебя равные права на поднятые деньги. И ты идёшь с ним на какую-то стройку, такой прилично одетый, со своим дорогим чемоданом. Делить чужие деньги. А он что-то не делится. И ведёт какой-то совершенно порожний разговор. И кажется тебе, что тянет время, и даже кажется, что кого-то ждёт. Но ты уже пришёл. Ты уже здесь. И ты здесь, чтобы получить свою долю. И потому ты не уходишь, хотя и начинаешь понимать, что что-то здесь не так. И в тот момент, когда в тебе начинает шевелиться это сомнение, мир опять меняется. Чудесным образом появляется тот прилично одетый гражданин и, указывая на вас обоих, как-то спрашивает-утверждает, что вы взяли его деньги. А твой подельник как-то заметно для тебя, но незаметно для гражданина, отбрасывает пачку в сторону, подходит ближе к тебе и начинает доказывать, что ничего он не находил, и ничего у него нет. А ты? Ты вдруг удивляешься, что становишься на его сторону, и тоже говоришь, что ничего не брали. А гражданин распаляется и доказывает, что брали. «Брали вы! Брали!» «Да на, смотри!» - вдруг кричит тот, с которым ты … ну, в общем, понятно… и выворачивает карманы, показывая, что там ничего нет. Гражданин сразу становится с ним миролюбивым и поворачивается к тебе. Теперь твоя очередь выворачивать карманы. И ты выворачиваешь свои карманы, и не находится там заветная пачка с долларами. «А в сумке?» «А в сумке – это по работе» «Нет, ты покажи!» И ты, сам не понимая, зачем это делаешь, вытаскиваешь завёрнутые в прозрачный целлофан пачки денег и демонстрируешь их с железной для тебя аргументацией: «У Вас были доллары, а это рубли». Но как-то странно сверкнули глаза у обоих, и мир снова поменялся. Откуда-то вдруг милицейский патруль. И ты уже в отделении и даёшь показания, откуда у тебя такая сумма и что ты делал на стройке с рецидивистом, находящимся в розыске. И прилично одетый гражданин требует, чтобы ему вернули его деньги. То есть твои деньги. А ты с тихой надеждой в голосе, так проникновенно и заведомо обречённо, обращаешься к патрульному: «ну, товарищ милиционер, вы понимаете, как вышло»… хотя ты уже сам понимаешь, чей он товарищ, что ему тоже надо семью кормить, и что сделали тебя, как последнего лоха. Но это был твой выбор. Ты сам принял их правила. Ты сам выбрал тот мир, в котором оказался в эту минуту.
Юра и Тамара
Точно так же и я, приехав в большой город, мог, некоторое время помотавшись, вернуться обратно в свой закрытый для посторонних, застроенный номерными городами край. Но я не вернулся. Поскитавшись по общежитиям, я с радостью принял то, что мне предложили. Комнату в двухкомнатной квартире. «Сами мы там не живём. Там соседи пьют сильно», - как бы оправдываясь, сказали хозяева. Но меня это не смущало. В краю, где я вырос, гораздо сложнее было найти соседей, которые не пьют. Так я оказался в квартире, где жили Юра и Тамара.
Я поднимался на шестой этаж, и в душе у меня был какой-то трепет перед неведомым. Как-то меня встретят? Много ли там будет у соседей дружков-собутыльников? Как вообще?..
Мир, в котором я очутился, оказался гораздо спокойней, чем я его себе рисовал. Юра и Тамара не были буйными алкоголиками, которые, каждый вечер, как цирк, собирали друзей. Друзей у них вообще не было, хотя с такими ценностями найти их было нетрудно. Были редкие родственники, которые жили здесь же, неподалёку. Но как-то очень неудобно было добираться, да и заняты были всё время. Поэтому гостей у Юры и Тамары почти никогда не бывало. Пили они каждый день, но делали это как-то тихо, по-домашнему.
Сколько им было лет, сказать было почти невозможно. Все постоянно выпивающие люди находятся в одной возрастной категории, «лет так под пятьдесят». При этом им может быть и тридцать, и шестьдесят. Но зримо все они выглядят «под пятьдесят», и это стирает все барьеры и всякое недопонимание между поколениями. Это мир, в котором все равны.
Тамара работала в булочной, и хлеба в доме всегда хватало. Работа была посменной, и поэтому нередко Тамара хозяйничала по дому днём. Любимым занятием было разгадывание кроссвордов и чтение гороскопов. «Та-ак. Что нас ожидает на этой неделе? Ты кто у нас? Овен? Ну, у тебя всё хорошо будет. Юр, смотри, что тут про меня написано». Стоя в коридоре, у моей раскрытой двери, она одновременно читала и мне, и находящемуся в соседней комнате Юре. Получался монолог-декламирование с рассуждениями с самой собой, так как мы с Юрой, каждый из своей комнаты, только кивали и редко поддакивали в ответ на её жизнерадостные восклицания. «Расположение звёзд в этот период является для Вашего знака наиболее благоприятным. Вас ожидают счастливые события и праздник», - громко зачитывала она, и тут же сама себя перебивая, вполголоса комментировала: «Ну, это у нас каждый день», и плавно переходила к следующей теме. Моего гуманитарного образования хватало, чтобы находить правильные слова для Тамариных кроссвордов. Я был для неё авторитетом, потому что «человек что-то в газету пишет и своей головой деньги зарабатывает». А когда в ответ на раздавшийся телефонный звонок я стал что-то говорить на английском, это был выход за пределы её мира. «Ты представляешь, беру я нашу трубку, а оттуда «каля маля». Англичане!» - восторженно делилась она с Юрой. Поскольку Юра её восторгов не разделял, Тамара повторила свой рассказ с вариациями несколько раз. Реакция была обратной. Юра как-то подозрительно на меня посмотрел. Это был взгляд советской эпохи, смешанный с ревностью уязвлённого мужа. Позже, уже засыпая, услышал я его прорвавшийся гнев на очередной повтор Тамары: «Англичане, говоришь!? Шпион он, бля! Вот он кто!» Остаток ночи прошёл в их взаимных укорах, прерывавшихся звяканьем бутылки о стаканы, звуками падающих со стола предметов и тел и нетвёрдого, но целеустремлённого шараханья по коридору к своей комнате. Под утро всё затихло и уснуло почти до полудня.
Когда я возвращался домой, Юра встретил меня в своей выцветшей военной рубахе. «Ты, это, не обижайся. Мы вчера с Тамаркой поговорили. Воспитывал я её. Совсем сука от рук отбилась!» Через некоторое время появилась неизменно жизнерадостная Тамара со следами воспитания на опухшем лице. На кухне резались лук, хлеб, колбаса. Праздновалось примирение.
Юра нигде не работал и жил вольно, следуя за сменой времен года. В зимнее время что-то перепродавал около подземного перехода, весной тоже – как получится. Но больше всего Юра любил лето и осень. Он вообще очень любил природу. И не то, чтобы сильно маялся в городской среде, но было видно, что город его как-то теснил и сковывал. Юра тосковал. Но как только стает снег, земля подсохнет и проклюнется первая зелень, выбирался он за город и собирал на колхозных полях всё, что начинало проклёвываться или осталось с прошлого года. В основном всё продавалось там же, у подземного перехода, а оставшийся неликвид с купленными на вырученные деньги бутылками торжественно приносился домой. Юрины движения становились более плавными и даже величественными, а голос более строгим. В осеннее-летний сезон он становился главным кормильцем в доме и чувствовал себя настоящим Хозяином.
Поскольку время от времени я делился с ними продуктами, и у меня перехватывали денег «до получки», осень была временем, когда Юра мог сделать ответный жест. Делал он это сочно и широко. В этом не было неискренности или желания унизить. А главное, ему действительно было приятно это делать. Так, в один из удачных осенних дней, когда кукурузных початков в полях было собрано столько, что и продали, и купили, что нужно, и дома поели, и ещё вон сколько осталось … в этот день я вернулся домой засветло. Юру с Тамарой застал на обычном месте. Они сидели на кухне перед столом, заваленным дарами полей, выпивали и мирно разговаривали. Говорила, как обычно, одна Тамара. Но что удивительно, темы для разговоров всегда находились. И Юра, и я могли ограничиваться отдельными междометиями, и этого было достаточно, чтобы беседа текла плавно и создавала состояние уюта и покоя. Не было этого напряжённого ожидания, что вот сейчас возникнет неловкая пауза, и надо срочно что-то придумать и сказать, чтобы её заполнить. Юра находился в благостном настроении. «А-а! Здорово, студент. Аллё, понимаешь, тем более называется. На вот, кукурузы себе свари», - говорил Юра, передавая мне целый пакет ярко-жёлтых початков. «Что-о, небось, иностранцы твои такого не пробовали?» - усмехался он, гордо глядя на Тамару и несколько свысока на меня. Я начал греть воду в огромной кастрюле, стоя возле них и отдельными репликами участвуя в беседе. Вода вскипела и, закинув початки, я начал сыпать крупную соль из разорванной картонной пачки. Соль слиплась в комки, и приходилось трясти, чтобы они хоть как-то равномерно ссыпались в воду. Один большой комок сорвался и с бульканьем упал в кастрюлю. «Эх, чёрт!» - не удержался я. «Что, перехуячил?» - радостно включился Юра. «Да, многовато получилось», - согласился я. «Перехуя-ячил!» - передразнивая Юру, встала на мою защиту Тамара. «Интеллигентному человеку за тобой повторять неприлично. Хамьё, бля!» Произнеся несколько слов в защиту интеллигенции в целом и меня лично, Тамара обняла Юру и ласково пропела: «Эх, ты, моя деревенщина!» Юра просиял. Вечер получался очень душевным. Тамара принесла из комнаты семейный альбом и стала показывать мне старые фотографии. Фотографии были чёрно-белые. От времени они пожелтели, выцвели и приобрели тот благородно-бежевый цвет, который передаёт дух ушедшей эпохи. «А вот это я!» - улыбаясь, произнесла Тамара, переворачивая страницу. От фотографии шёл какой-то солнечный свет. Из другой жизни на меня смотрела тоненькая девушка, в нереально белом и почти неземном платье, перехваченная в тонкой талии воздушной лентой. И как будто этой же лентой перехватило горло. И тёплая волна подкатила к глазам. И защипало в носу. Тамара, насладилась произведённым впечатлением и закрыла альбом. «Садись, поешь с нами», - предложила она. И Юра с готовностью подвинулся со своей табуреткой, освобождая место у стола.
В это вечер он рассказал кое-что о себе. Как служил на Байконуре. Как готовились к запускам. Как лежал в больнице. «А я думал, ты с детства заикаешься», - сказал я. «Мы, это, как оно называется, ну, корабль запускали в космос. Мы, это, аллё понимаешь, их в космос запускали. Другие улетели, а один как ****анул!..» - горячился Юра. Контузило Юру взрывом или что-то произошло на нервной почве, этого мне у него выпытать так и не удалось. Когда я становился особенно настойчивым, Юра подозрительно смотрел мне прямо в глаза, и мне слышался его ночной приговор: «Шпион он! Вот он кто!» Обычная история. Служили солдатики в секретных частях. Все дали подписку о неразглашении. Ничего такого и не знали, но на всякий случай помалкивали всю жизнь. Запускали луноход. Был сбой при запуске. Через некоторое время луноход собрали и отправили на луну, а Юра так и остался заикающимся солдатом. Изуродованным осколком истории покорения космоса. Списали его или он дослужил до дембеля? Сам он об этом не говорил, а я уже не спрашивал.
Удивительно, что в этой повседневной спитости и выяснении отношений Юра и Тамара сохраняли какие-то особенно искренние чувства друг к другу. Их мир был маленьким мирком, постоянно пропитым, иногда прокуренным, но по-своему уютным пространством душевного тепла и любви. Как-то рано утром 8 Марта Юра ушёл куда-то и вернулся, брякая пакетом, с цветами. Это было Событие, переполнявшее его через край. Он просто влетел в свою маленькую комнату, и широко распахнутая им дверь жёстко впечаталась в Тамарину голову, сонно свисавшую с кровати. «Да, ты что, бля, совсем ох…ел!» - хрипло начала Тамара. Юра даже не пытался оправдаться. Несколько раз, заикаясь и буксуя на одном месте, он наконец, разогнался. «Аллё, понимаешь, тем более называется… Я это… Я тебе цветки принёс». Он неуклюже ткнул букетом в Тамару, со стоном обнимавшую свою голову. И мир вдруг сразу изменился. «Юра! Юрочка!» - запричитала Тамара, - «Дай я тебя поцелую! Ух, ты мой хороший…» Буквально через несколько минут, то, что только что бесчувственно лежало в постельных мохрах, свешивая взлохмаченную голову… это уже порхало по кухне, выбирая, в какую банку поставить цветы… И снова садились сначала обедать, а потом ужинать до самого утра.
А что творилось в Юрином сердце! Какие страсти в нем кипели! На себе я почувствовал это только раз. Стоя как-то вечером под душем, вдруг услышал даже не громкий стук. Это был звук вышибаемой двери. Двери в мою ванную. «Открывай, сука!» - налегая всем телом, кричал Юра. Наскоро обмотавшись полотенцем, я высунулся из ванной: «Ты чего?» «Где она?» - почти хрипел он, врываясь в ванную и отталкивая меня. «Кто?» - не сразу поняв, спросил я. Увидев, что в ванной никого нет, Юра как-то сразу весь обмяк и, медленно повернувшись, побрёл в свою комнату, что-то растеряно бормоча и ругая «Тамарку». Помню, я тогда про себя долго смеялся. Как это ему такое могло в голову прийти: «Я!» (про себя поднимая руку к небу) - и «Она!» (пренебрежительный жест вниз). Какой же я был самовлюблённый дурак! Так долго жил с ними. И так ничего не понял.
А потом я уехал. Просто переехал в отдельную квартиру и стал там строить свой новый мир. А тот мир, в котором жили Юра и Тамара, ушёл куда-то на задний план; как будто кто-то забросил старый хлам в темноту сарая. Навсегда.
Только один раз этот мир снова всплыл в моей жизни. Серым мартовским вечером, когда в душе было так же сыро и грязно, как на улице, раздался телефонный звонок. Это был Юра. Я сразу узнал его. И не потому, что я помнил тембр его голоса. Или там вспоминал о них… за всё это время, наверное, так не разу о них и не вспомнил. Так, если, шутя, что-то к слову приходилось, в беседе с новыми знакомыми, рисуясь и пыжась показать себя таким возвышенным и особенно утончённым: Вот, жил раньше в коммуналке… были, там, хоть и алкаши, но такие вполне забавные люди… Так, вот, это был Юра. «Аллё, понимаешь, ты деньгами не выручишь?» Звучал он как-то механически пусто и совершенно безжизненно. «Что случилось, Юра?» На другом конце провода возникла судорожная пауза, что-то всхрипнуло, и его голос протиснулся через скрип слёз: «Тамарка умерла. Сожгли её на днях».
Когда мы встретились, это был другой человек. Внешне, вроде, тот же самый. И пьяный, как обычно. Но без внутреннего света и спокойного тепла. Он был пьяный и озлобленный, озлобленный на весь мир, на всё ЭТО вокруг. Потому что из него вдруг вынули душу. А там внутри пусто. Совсем пусто! Больше же ничего там нет! «Тамарка, это… она пошла в туалет, и всё… И я её только утром… Всю руку себе батареей обожгла». Ему было трудно говорить, всё время душили слёзы. И я так и не спросил, забрал он Тамару из крематория или нет. А он, по-детски боясь говорить про смерть, уходил от этого разговора. Это была знакомая вера, что если не говоришь, что близкий тебе человек умер, то он, вроде бы и не умер. А просто вышел куда-то. Просто на дольше, чем обычно. Но он точно вернётся. Вот увидите… Я точно это знаю…
Юра без Тамары. Его как будто выжали да так и оставили сморщенным. На всю оставшуюся жизнь. А сколько её осталось, не сказали. И мается он, и не знает, чем себя в этой жизни занять. Куда себя приткнуть. И зачем оно теперь всё. Когда я уезжал, он вызвался меня проводить. И потом долго стоял на тёмной остановке, глядя вслед уходящему автобусу. Такой одинокий, маленький. И совершенно никому не нужный. Во всём этом мире. И мира у него никакого не было. Потому что его унесли. И сожгли вместе с Тамарой. И осталась внутри пустота. И никого снаружи. И это навсегда. По крайней мере, так было в тот момент. Или просто так казалось.
Хальмер-Ю
Что мы знаем об освоении Севера? Официальная героизация, вперемешку с другим, но очень верным знанием о ГУЛАГе как механизме покорения севера. Прошли годы, и другие правители решили закрыть то, ради чего их предшественники посылали людей на подвиг и на смерть. Смертей, правда, было гораздо больше. И это был подвиг народа. Но звезды за него получили другие.
В 1990-е годы на севере начали закрывать шахты и поселения, построенные всего тридцать лет назад. Одним из первых была Хальмер-Ю, шахта с расположенным возле нее поселком, в 70 километрах к северу от Воркуты.
- Места у нас красивые. Ты приезжай, сам всё увидишь, - пригласил меня Николай, знакомый шахтер, искренне радовавшийся своей ранней пенсии, положенной после 15 лет подземной работы в вечной мерзлоте.
Так я оказался в нереальном мире. Был конец мая. Это время полярного дня и незаходящего солнца. От Воркуты до Хальмер-Ю ходил поезд. В поезде было всего три вагона. Ходил он раз в день. А зимой по три недели не ходил из-за заносов. Где-то на середине пути, возле полотна лежал сошедший с рельсов тепловоз. Сошел он еще зимой, да так и остался брошен, может, до лучших времен, может, - насовсем. Там, на краю вселенной, не видели смысла вытаскивать его обратно на рельсы. Скрипя и широко раскачиваясь, наш поезд шел по тундре. Вокруг – чуть подтаявший снег, скудная растительность, и вдруг - зеленые проблески. На слабых веточках, выглядывающих из снега, зеленеют пушистые пуговки. Вспомнились слова Николая: «Едешь на охоту. Вокруг еще снег лежит, и вдруг попадается прогалина, и там уже цветы, или куропатка взлетает, у нее уже в гнезде яички. Тут даже природа торопится жить».
И вот, наконец, показался поселок. Хальмер-Ю. Уральские горы, висящие в прозрачно-подвижной молочной дымке, сказочным фрагментом входят в замкнутую жизнь поселения. Людей выселяли: кого в Воркуту, кого - на «материк», и многие разбирали дома и забирали с собой всё, что можно увезти. Жизнь среди разломанных домов, вывороченных унитазов, брошенных за ненадобностью, разбитых банок и бутылок, осколками-слезинками переливающихся в лучах майского незаходящего солнца. И оставшиеся живут на этой помойке, созерцая первозданную красоту сияющих вдали Уральских белокаменных громад.
Хальмер-Ю - сон в летнюю ночь, навеянный прохладой воздушных масс, перемещенных с Арктического побережья. Обслуге котельной при шахте, свалившейся под утро в обморочном сне, пригрезились пески Кара-Кумов, и сколько раз ни просыпались, вновь впадали в забытье, видя над головой раскаленное чёрное солнце, пылающее через печную створку. Город-сон, рожденный в мечтах о покорении Севера, начинает исчезать по мере нашего возвращения из потустороннего мира. На смену романтическим снам, смешивающимся с ночными кошмарами сталинских лагерей, приходит знобящее потное пробуждение. Сладко-розовое покрывало снов и слов рассеивается. Но остается реальность, которая и есть кошмар и безысходность. Может быть, это лишь сон о том, что мы проснулись, уводящий в бесконечную вереницу пробуждений с тем же транзитным результатом; и жизнь наша – бесконечный транзит в никуда. А, может быть, это уход в более глубокую фазу сна. Вместо восхождений по ступеням реальности, мы переходим в грезах с одного уровня на другой. Где выход здесь? Куда проснуться?
Хальмер-Ю - пугающее название, означающее на ненецком "долина смерти". Привыкнув мыслить планетными категориями, мы представляем Нечто, погубившее сотни тысяч человеческих жизней, причем неважно, было это великое побоище времен татаро-монгольского ига или бойня сталинских лагерей. На самом деле все обстоит гораздо прозаичней. Много лет назад в этом месте у местных оленеводов неожиданно погибло много оленей. Трагедия малой народности нашла выражение в высшей форме сакрализации места.
Хальмер-Ю. Впервые в пограничной ситуации оказался не отдельный человек, а правительство. Нужно было пронести принцип обещанного гуманизма через навороты экзистенции и бюджетные ограничения. Правительство впервые уткнулось в необходимость не убрать людей, не ликвидировать, а именно переселить; дать им всё, что в перестроечном запале пообещало. Запал утих. Но люди не забыли сказанное и требуют обещанное счастливое завтра. И оно приходит; хмурым холодным утром. Для живущих в «долине смерти».
Хальмер-Ю - время, разбитое на множество кусочков, каждый из которых мы можем оживить в любой момент, но только в памяти. Это превращение прежней жизни (и пока еще нынешней) в воспоминание. Невозможность вернуться хоть ненадолго в места, где прошло детство, юность. Та сентиментальная ерунда, которой так не хватает нашим душам. Это не просто закрытие предприятия и поселка, это закрытие прежней жизни, закрытие жизненного уклада, к которому привыкли за десятилетия. «Мы тут все как родственники. Просто не представляю, как мы сейчас будем». Это разрушение общности, в основе которой лежали не рыночные, а совместно-производственные, родственные и соседские отношения. Разрушение соседской общины. Расселение огромной пятитысячной коммуналки. Жильцы разъезжаются и плачут, потому что знают: это НАВСЕГДА. Слово, пугающее своей безвозвратностью. Это как уход в мир иной. Именно поэтому первыми уехали именно те, кто приезжал на север ненадолго. Им было, КУДА. Они лишь ВОЗВРАТИЛИСЬ к прежнему укладу. Родившиеся на севере должны новую жизнь НАЧИНАТЬ сначала.
Хальмер-Ю - всего лишь маленький кусочек бескрайней тундры. Брошенные дома, недостроенные здания, оставленные предприятия со всем оборудованием - все это Хальмер-Ю - загадка для историков будущих тысячелетий, северное подобие цивилизаций майя и ацтеков, брошенных по причине нерентабельности... очень затратно жить...
А потом – обратно, в Воркуту, где все перемешано со времен ГУЛАГа. В соседних квартирах - бывшие зэки и бывшие охранники, одинаково потрепанные временем и одинаково обносившиеся. Угольная промышленность – зона рискованного земледелия. И просто ЗОНА. Свора бездомных собак, и судьбы беспомощных стариков, брошенных на произвол судьбы новой властью. Их кормили, когда они лаяли и охраняли, были молоды и находчивы. Хозяева уезжают туда, где тепло, а дорогу к жизни заметает колючий снег. Впереди холод новой зимы и отчаяние умирания...
На северах рады новым людям. Это ниточка, связывающая с прежней жизнью; ведь гости приехали «оттуда», куда хозяевам путь заказан. И потому – щедрое застолье, много водки и долгие откровенные разговоры. Откуда-нибудь с антресолей извлекается запылённый альбом с фотографиями. Торжественно листаются страницы. Твой собеседник открывается тебе, светясь всем лицом и счастливо улыбаясь. «- Вот это я в детстве. А это школу закончил. А это я на дембеле. А это… ну, дальше неинтересно», - скажет он, захлопывая альбом. Но краем глаза ты успеваешь увидеть на фотографии его взрослое лицо со знакомым уже выражением озлобленности на весь мир. Мир, которому он мстит всей своей жизнью. И мстит именно за то, что он так живёт.
И всё ясно без слов. Вот она, перед тобой, - археология души со всеми возрастными напластованиями. И сердце - внутри живое, а на поверхности – сплошные рубцы да окалина. Пока там докопаешься до детства и юности, которые светятся надеждой! А потом – постоянная работа, беспросветные полярные ночи, долгожданные отпуска на море. И все эти годы их грела одна надежда: вот отработаем пятнадцать-двадцать лет и уедем на юг. Это была их мечта о долгожданном рае. О земле обетованной на берегу Черного моря, где есть участок, домик, машина и деньги, отложенные на черный день. Но никто не предполагал, что когда наступит черный день, деньги заморозят в сберкассах и не выдадут до их полной обесценки. Когда скопленные за все годы работы на севере 50 тысяч рублей ужались до такой степени, что их едва хватило, чтобы купить 2 килограмма копченой колбасы, всем стало ясно – вот и отобрали надежду. Всё было так обыденно, и от этого так страшно. Многие сломались, махнули рукой, говорили обреченно: «- Раньше тут колючая проволока была. Сейчас – не нужно. Мы и так не убежим. Куда мы без денег уедем…»
«- Э-эх, жизнь! – тяжело откашлявшись, говорит Николай, - Я думал, я всю жизнь буду пить водку. А пью лекарства!»
Москва-разлучница
Москва – город-разлучник. Помню, я только сюда собирался, и мои знакомые, которые уже жили здесь, подбадривали: «Вот переедешь в Москву, будем чаще видеться». И я тоже думал: «Вот скоро заживу. На праздники, понятно, у них. На выходные можно вместе куда-нибудь…» И что? В первый год встретились два раза. И всё! На смену провинциальной искренности и открытости пришли разные формальности. Все разговоры по телефону заканчивались неизменной фразой: «Да, надо бы как бы встретиться». И мы как бы встречаемся, как бы женимся, как бы живём и как бы умираем. И как бы готовим себя к лучшей жизни. Причём, каждый день. Это привычка у нас такая, с детства. Что все мы кузнецы своего счастья. Что, вот, вырастешь, станешь большим, и будет весь мир в твоих руках. И вот ты вырос, и больше, чем сейчас, ты уже никогда не станешь. И где он этот мир, что обещали? И, главное, со счастьем-то всё как-то проблематично. А ты, по-прежнему, каждый день всё не живёшь, а готовишь себя к будущей счастливой жизни. Вот, школу закончу и стану самостоятельным. Вот университет закончу и тогда заживу. Вот с аспирантурой разберусь и тогда уж точно… А ещё через много лет: «Вот детей на ноги поставлю и тогда отдохну». А там внуки, и о них заботиться надо, а ты так и не жил. Не жил так, чтобы сам, внутри себя чувствовал «вот это я живу-у!» или «какая же классная у меня жизнь!» или хотя бы просто, но с оттягом «э-эх, жизнь-то какая! Красота!» Вместо этого ты каждый день готовил себя к какой-то неведомой лучшей жизни, к какому-то иному миру. И вот подходишь ты к этому миру, и открываются перед тобой волшебные ворота. А из-за них сияние исходит. И всё вокруг преображается. И кто-то оттуда торжественно произносит: “Welcome!” А ты, блин, английского не знаешь! И всё! И меркнет свет. И закрываются перед тобой ворота. И ты остаёшься там, где ты был; в своём привычном мире. Только он тебе уже больше не нравится. Он тебе и раньше не нравился, только ты не делал ничего, чтобы он стал хотя бы чуточку светлее, лучше и ну хоть немного чище. Ты же был тут временно. А по настоящему собирался жить где-то там. Вот, только, где – там, это тебе не объяснили. И всё осталось, как есть. То есть, ты - здесь. И ничто для тебя, по крайне мере внешне, не изменилось. Но это только внешне. Ведь появились другие. Те, которые смогли побывать там. Они приезжают к тебе в твоё «здесь» и сидя у тебя на кухне, так покровительственно вещают: «Понимаешь, чувак, заграница – это тебе не рай. Там надо так въяб…да, извиняюсь, тут дети. Так, вот, там надо так ишачить, что мама не горюй». И ты им киваешь, соглашаешься с ними, что да, мол, там тяжело, там работать надо. Хотя иногда мелькнёт в голове мысль: «А у нас-то тебе, ****ь, кто не даёт работать и жить, как за границей?» Но мелькнёт она и исчезнет. И нет её. Померещилось. А ты, хлебосольничая, скажешь, выуживая из кастрюли початки варёной кукурузы: «Нате, вот, наше, родное». И увидев их удивлённые лица, протянешь: «Что-о, небось, иностранцы ваши такого не пробовали?» - и усмехнёшься, глядя на них с гордостью и несколько свысока. «Ку-ку-ру-за!» - восторженно закричат они. И, обращаясь друг к другу: «Слышь, Колян, ну, прям, как в детстве. Помнишь, да?..» И тут же, без перехода: «Ну, за наше счастливое детство!» Потом будет: «за дружбу», «за родителей», с локтя - «за самых красивых женщин, сидящих за этим столом». А зА полночь все разойдутся. А наутро опять на работу. Здесь. В России. И вкалываешь ты здесь так, как будто чёрный континент переместился на нашу территорию. Это так политически корректно выражаясь. А, попросту говоря, пашешь ты, как негр, в рабских условиях и за какую-то нищенскую зарплату, которую сам же презрительно называешь подачкой. Но ты кланяешься подающему и продолжаешь работать. И не можешь по-другому. Потому что так уж этот мир для тебя устроился.
Самарканд
В центре Самарканда есть огромная мечеть. Красота такая, что ЮНЕСКО занесла ее в список объектов всемирного наследия. Помню, я стоял у огромной колонны, украшенной глазурованной плиткой с тонким восточным орнаментом. Проходящий экскурсовод рассказывал, что техника обжига плитки была изобретена здесь очень давно. Процесс производства требовал особой точности, и на создание одной такой плитки 50х50 сантиметров мастера затрачивали до 20 лет жизни. Я уткнулся взглядом в одну такую плитку. Двадцать лет! Поднял голову – глаза устремились ввысь. Тысячи плиток! На потолке, на стенах, на колоннах – всюду следы чужих жизней. Слезы, страдания, болезни, смерти – все осталось там, в небытии. Осталась только красота, в которую вложили души. Сколько жизней вобрал в себя купол минарета, сверкающий голубизной под ярким солнцем! Сколько жизней спрятано под этим куполом, уложено в фундамент, покрыто красками и глазурью?! Одна жизнь может вместить в себя множество миров, и один маленький мир может заключать в себе множество человеческих жизней. Где заканчивается одно… Где начинается другое…
Сколько миров проживаем мы за свою жизнь? У каждого есть своя история. И ещё есть история страны, в которой нам повезло, или не повезло… это уж кому как… но живём мы в этой стране, хотя каждый знает, что не та это страна, которая была 20 лет назад. И 10 лет назад мы жили опять в другой стране. Хотя, может быть, на той же самой территории, в том же городе, доме и, может быть, на той же самой постели.
Всё время шло перетекание одного мира в другой. Что-то ломалось, рушилось и тут же опять возникало, но уже иначе, как что-то другое. Было время, когда значение слова "Родина" рассыпалось на множество осколков, состоящих из неплатежеспособных потребителей и терпеливых поставщиков. Потом и оно прошло. Зеркало истории упало и разбилось. И можно перебирать осколки-воспоминания этой истории. Можно вспоминать еще и еще. Или писать другую историю. Но от количества слов картина не станет яснее. Жизнь сверкнула яркими гранями и исчезла. А, может быть, повернулась другой стороной. Просто я показал тебе солнечные зайчики миров, упрыгавших в историческое зазеркалье. И ты прошёл вместе со мной через все мои миры и сейчас возвращается к себе. Или не прошёл, а прошла. Хотя, какая разница. Ведь у души пола нет. А я ведь не к телу, а к душе твоей обращаюсь, и с ней разговариваю. Так вот. Ты возвращаешься к себе. И снова строишь свой собственный мир. И пусть тебе в нём будет хорошо. И чтобы другим из-за тебя не было плохо. Потому что мир у нас общий. Хотя у каждого - свой. Мир, который мы выбираем.