Медведь во хмелю

               
                Продолжение рассказа "Белая ночь на Чёрной речке"


   В общем опишу вам дорогие читатели рассказ Сергея своими словами так, как я представил себе всю эту таёжную историю….

   В это время, не далеко от избушки, ходил молодой медведь, недавно начавший свою самостоятельную жизнь. Прислушиваясь к песням Высоцкого уминал за обе щёки ягоды малины в густо разросшихся кустах малинника. Закончив с малиной, перешёл на чернику, стараясь выбирать кусты повыше с крупными, чёрными и сладкими ягодами. В избушке хрипел, надрываясь Высоцкий;

   - А брадатый Черномор, лукоморский первый вор,
Он давно Людмилу спер, ой, хитер!
Ловко пользуется, тать, тем, что может он летать,
Зазеваешься - он хвать - и тикать.

   Мишка присел, слушая хриплый голос барда пытаясь осмыслить о чём поёт тот, что в избушке. Заслушался! Нравились ему эти часто воспроизводимые песни с рыбачьего домика. Да и голос хриплый, иной раз до рычания, чем-то был похож на родные звуки таёжного леса. Высоцкий продолжал….

    А коверный самолет сдал в музей в запрошлый год,
Любознательный народ так и прет,
И без опаски старый хрыч баб ворует - хнычь, ни хнычь,
Ой, скорей его разбей паралич!

Потапычу казалось, что этот голос певца чем-то напоминал звуки родных пенат его тайги.

   То где-то вдалеке надсадно с хрипом трубил лось, то со свистом перелетала стайка рябчиков или куропаток. То вдруг чёрный, как смоль ворон издавал свои гортанные звуки сидя где-то на высокой сосне. То вдруг мощные хлопки глухарей с шумом разрезали воздух. Где-то со скрипом, цепляясь за огромные ветви под могучими ветрами морских штормов, гнулись раскачиваясь огромные сосны и ели. То ему казался в хрипатом голосе барда рокот начинающего бушевать Белого моря. Потапыч представлял, как тихие воды при порывах ветра набегали волнами на ровный, песчаный берег. Как громче и раскатистей рокотало море при усилении ветра и приближении шторма. А песня всё продолжалась….

Нету мочи, нету сил - Леший как-то недопил,
Лешачиху свою бил и вопил:
Дай рубля, прибью а то, я ж добытчик, али кто?!!
А не дашь, тоды пропью долото!!!
Я ли ягод не носил?!,- снова Леший голосил….

   Потапыч лёг на спину и раскинув все четыре лапы в разные стороны, мечтательно уставился на медленно проплывающие высоко в небе перистые облака. Он довольно урчал, раскачивая головой в такт песне, словно подпевая барду в избушке, а Высоцкий всё пел….

«А коры по сколько кил приносил!?
Надрывался издаля все твоей забавы для,
А ты жалеешь мне рубля, ах ты тля!!!»
И невиданных зверей, дичи всякой нету ей,
Понаехало за ей егерей,

   Мишка нежился на солнышке устроившись на мягком ягеле как на перине слушая песню Высоцкого.

Так что значит не секрет - Лукоморья больше нет,
И все, о чем писал поэт - это бред...
Ты уймись, уймись, тоска, душу мне не рань,
Раз уж это - присказка, значит дело дрянь.

Песня закончилась, мишка всё лежал, переваривая слова песни по-своему и прислушивался к редким разговорам хозяев избушки. К резким ударам топора, мелькавшего в умелых руках Сергея, раскалывающего чурбаки. Потапыч ждал продолжения концерта, но песен больше не было слышно.
   
   От избушки разносились размеренные удары топора. Сергей, пока его друг возился у печки, наколол дров про запас из напиленных ранее чурбаков сухары. Аккуратно сложил их в поленницу возле избушки, рядом с застеклённым окном. Николай остановил кассету в магнитофоне и дожарил форель. Взяли по корзине и решив пособирать грибов домой, вышли с избушки прикрыв дверь. Не спеша направились в противоположную сторону от медведя, где обычно собирали ягоды и грибы.

   Соблазнительный запах жареной рыбы невидимыми волнами доходил до мишки. Он присел на своей импровизированной перине, ловя носом ветерок от избушки и внимательно наблюдал с пригорка за удаляющимися двумя рыбаками с корзинами. Немного подождав, когда люди скрылись за деревьями ближайшего соснового бора, топтыгин медленно направился к избушке.

   Подходя с опаской к древнему жилью рыбаков, закрутил головой, ловя вкусный запах жареной рыбы. Аромат сготовленной форели, выходивший с одного из окон сквозь щели между досок на оконном проёме, соблазнял потапыча.

   Две кукши, подлетевшие к кучке свежих выброшенных рыбьих потрохов возле большой лужи, сели на нижние ветки небольшой берёзки. Затрещали, видно обсуждая лесные новости. Только собрались полакомиться угощением рыбаков, оставленного хозяевами древней избушки, как на их беду появился топтыгин. Прошлёпал по луже, рыкнул на птиц, как на надоевших комаров и в два приёма слизнул обед незадачливых пернатых. Недовольные такой наглостью кукши, устроили жалобную трескотню и обиженные наглостью мишки, улетели в ельник.

   Не обращая на недовольных птиц внимания, потапыч обошёл пару раз вокруг избушки, остановился возле окна, откуда шёл соблазняющий его, дух остывающей в сковороде форели. Нос его на большой голове постоянно шевелился, ловя аппетитные запахи. Уши медведя пытались поймать посторонние звуки, но кроме пения птиц на верхушках деревьев, да назойливого комариного писка ничего подозрительного не было слышно.

   Протекающая в десятке метров лесная, не глубокая речка, плавно изгибаясь на поворотах, уносила свои чёрные воды в даль, к морю. Только бурунчики на перекатах весело журчали, да выпрыгивающая из глубины форель шлёпалась обратно в воду ловя зазевавшихся стрекозок и комаров. Тайга жила своей размеренной жизнью.

   Обследовав окно, забитое досками, он когтями зацепил одну доску и легонько потянул её на себя. Доска заскрипела, но не поддалась. Тут уж косолапый приложил всю свою медвежью силу, доска затрещала и разломилась на две половины. Такая же участь постигла и остальные доски, закрывавшие окно. Любопытство и соблазняющий запах вкусненького тянули потапыча на преступление. Он раздвинул обломки досок, в нос ударил рыбный запах, запах хлеба и дображивающей бражки в бидоне. Мишку охватил азарт расхитителя-добытчика, и он, как начинающий дилетант-домушник, выломал оставшиеся доски на окне. Оглядевшись по сторонам и прислушавшись, не заметили ли его хозяева избушки, несмело полез в окно. С внутренней стороны ожили и зашевелились олени на коврике, который прикрывал доски на окне.

   Передние лапы его встали на что-то мягкое и скрипучее. Испугавшись, наш новичок-домушник отпрянул назад, но соблазняющий запах гнал его внутрь помещения. Постояв немного возле окна, повторил попытку проникновения в чужое жильё. Скрип сетки старой кровати его уже не остановил, и мишка полностью влез в избушку провалив почти до пола сетку кровати. На заправленной кровати, на одеяле, чётко отпечатались следы косолапого.

   Олени на опустившемся ковре от такой медвежьей наглости с возмущением затопали копытами и замерли в изумлении, глядя на незваного гостя и измятую постель с отпечатками огромных лап потапыча.

   Постояв на заправленной кровати и осмотревшись по сторонам, начал обследование жилище рыбаков. Осмотрев и обнюхав все углы избушки сунул нос в поддувало печки, громогласно чихнул и выпустив своим мощным дыханием струю воздуха, поднял облако золы с печки. Голова мишки покрылась, словно сединой, залежами поддувала. Он недовольно рявкнул, потряс головой, подняв при этом серое облако. Стряхнул с головы новоявленные седины с пепла, чихнул пару раз и недовольно урча деловито продолжил осмотр помещения.

   Затем потапыч медленно направился к столу, где так аппетитно распространяла свой обалденный для мишки запах ещё тёплая, жаренная форелька. Обнюхав большую сковородку с рыбой со всех сторон, скинул фанерку, используемую вместо крышки. Аккуратно подцепил зубами одну подрумяненную рыбинку и с наслаждением съел вместе с головой и хребтом. За первой форелькой исчезла вторая и третья, а там и вся остальная рыба в необъятном медвежьем желудке.

   Вылизав сковороду до такой степени, что она теперь блестела как новая, лохматый любитель съестного продолжил исследование помещения.  Остановился возле подвешенной к потолку наволочки с сухарями. Зацепил её когтем и с наволочки, как с рога изобилия, посыпались сухари, словно манна небесная. Мишка, обрадовавшись такому подарку свыше, начал хрумтеть сухарями заедая жареную форель. Да и действительно, что же за рыба без хлеба!?

   Съев изрядную порцию сухарей, сбил носом крышку с бидона с брагой. Сунул лапу в бидон, облизал. Понравилось! Приложился к бражке, вылакал сколько смог, а дальше голова не пролазит…. Чинно расселся, словно гость возле стола, обхватил лапами молочный бидон, поднял его и как лихой выпивоха, начал пить прямо с горловины, обливая себя и пол брагой.

   В избушке, словно в старинном трактире поплыл запах сивухи, будто здесь шла гульба отборных мужиков-выпивох. Топтыгин, облитый весь брагой и сидящий посреди комнатки в растекающейся луже этого зелья довольно урчал, поглощая брагу вместе с остатками закваски. На полу увеличивалась лужа и журча, словно ручеёк меж камней, весело стекала сквозь большие щели в старом полу, разгоняя своим запахом промышлявших там мышей.

   Откинув пустой бидон в сторону, топтыгин пьяно окинул осоловевшими глазами помещение, почесался и покачиваясь, неуверенно встал на все четыре лапы. Олени на ковре пофыркивая, как с пьяну показалось потапычу, внимательно следили за захмелевшим пройдохой. Он недовольно рыкнул на них и те притихли, застыв на фоне леса.

   Порывшись в столе, нашёл круг Краковской колбасы, полбуханки хлеба и кулёк карамели. Сгрёб всё это в одну кучу и не спеша закусил этим выпитую брагу. Вернулся к луже браги и вылизал всё, что смог. Нашёл кастрюлю с засоленной рыбой, снял когтем крышку, попробовал с десяток форелин, но солёная рыба ему не понравилась после жареной. Насытившись и осоловев от выпитой браги, сытно икнув пару раз, разлёгся на кровати как в гамаке, и поворочавшись заснул сном праведника.

   Сергей с Николаем насобирав грибов, не спеша, с разговорами возвращались к избушке. Изрядно проголодавшись, уже предвкушали хорошо перекусить жареной рыбкой и выпить по паре кружек выбродившей бражки. Пару часиков полежать, отдохнуть и трогать домой. 

   А в это время в их избушке топтыгин ворочался в пьяном бреду. Ему снилась его мать – старая медведица, пестовавшая его ещё совсем маленьким медвежонком. Но вдруг она куда-то пропала и две крупные кукши злобно затарахтели совсем рядом с ним.

   Они, медленно, сверкая злобными глазками, скачками подбирались к испуганному и растерявшемуся медвежонку, свернувшемуся на ягеле. Запрыгнули ему на голову и начали её долбить своими большими и острыми клювами, словно дятлы во время брачных игр по сухой сосне, да так больно, что он жалобно заскулил. Бедный медвежонок пытался отогнать их, отмахиваясь от них лапами, но те ловко уворачивались и всё сильней и сильней стучали по голове своими клювами. Голова раскалывалась от ударов, он жалобно звал свою мать-медведицу, но она не приходила. Выпитая бражка давала свои последствия. В животе у топтыгина сивуха, встретившись с ягодами и сухарями бурлила, словно шторм на море.

   Он ворочался в пьяном бреду, отмахиваясь лапами от наглых птиц. Один из его когтей случайно попал на клавишу включения кассеты на магнитофоне, тот ожил и хриплый голос Высоцкого зазвучал во всю мощь в избушке; 

   - Считать по нашему, мы выпили немного.
  Не вру, ей-богу. Скажи, Серёга!
  И если б водку гнать не из опилок,
  То что б нам было с пяти бутылок?…

   Пьяный потапыч с перепугу проснулся, вскочил с кровати чуть не на середину избушки и тут же запнулся всеми четырьмя лапами в пьяном бреду. Его сильно штормило, и он завалился на стол, тот затрещал от нагулявшего за лето веса медведя и рассыпался. Посуда, находившаяся в столе, с мелодичным, стекольно-железным звоном полетела на пол, ещё больше напугав бедного мишку. Тот с пьяну забыв где он залезал в избушку, ринулся на пролом в застеклённое окно. Звон разбитых стёкол и треск высаживаемой оконной рамы сопровождался песней Владимира Семёновича;

   - Вторую пили близ прилавка в закуточке,
  Но это были еще цветочки,
  Потом в скверу, где детские грибочки,
  Потом не помню - дошёл до точки.

   Потапыч истерично, с рёвом, лез в окно, невзирая на порезанные лапы с трудом проталкивая своё упитанное тело. Живот у него округлился от загулявшей браги и всё бурлило в желудке. Бабины магнитофона крутились, продолжая песню….
 
   Я пил из горлышка, с устатку и не евши,
Но я, как стекло, был, то есть остекленевший,
Ну, а когда коляска подкатила,
Тогда у нас было семьсот на рыло….

   Рёв пьяного, очумевшего от всего происходящего, застрявшего в окне медведя-домушника сопровождал хриплый голос Владимира Семёновича. Дуэт двух певцов, - пьяного медведя и барда Высоцкого не вытерпел бы ни один музыкальный критик. Разрезая лапы о битое стекло и вывалив почти полностью окно, он в отчаянье, с трудом вылез с помещения.

   Потапыча сильно повело в право, на недавно сложенную Сергеем поленницу дров. Та, не выдержав такого натиска подгулявшего медведя с грохотом посыпалась на буяна.  Бедный мишка взревел, с трудом встал на все четыре лапы и шатаясь, с рёвом бросился в спасительный лес под сень деревьев. В животе пьяного медведя бушевал шторм. При беге желудок выбрасывал наружу всё, что проглотил ненасытный потапыч за день. Вдогонку ему, словно издеваясь над бедным, мокрым от пролитой бражки потапычем, неслось облако сивушного перегара и продолжение песни; 

   - Мы, правда, третьего насильно затащили.
  Но тут промашка - переборщили.
  А что очки товарищу разбили,
  Так то портвейном усугубили….
  Товарищ первый нам сказал, что, мол, уймитесь,
  Что не буяньте, что разойдитесь.

   Медведь, оставляя кровавые следы на траве, иногда запинаясь с перепоя, нёсся к спасительным, объеденным им кустам малины. Высоцкий, словно издеваясь над очумевшим, запинающимся мишкой, всё хрипел;

  - Ну, разойтись я тут же согласился.
  И разошелся, конечно, и расходился.
  Но, если я кого ругнул - карайте строго,
  Но это вряд ли, скажи, Серёга!
  А что упал, так то от помутненья,
  Орал не с горя, от отупенья.

   Если бы медведи понимали, о чём поёт этот бард Высоцкий, то наверно больше бы не отважился наш мишка лазить по чужим избушкам и на дурочку пить брагу бидонами. Магнитофон хрипел на всю полянку, а у остановившегося в километре пьяного топтыгина, текли слёзы, от страха, от боли в желудке и в порезанных лапах. Он сел на ягель и со слезами на глазах стал вылизывать кровоточащие раны на лапах. И только две кукши, появившиеся не весть откуда, чинно усевшись на ветках над потапычем, злорадно трещали на перебой, рассказывая всему лесу о медвежьих приключениях.

   Сергей с Николаем, приближаясь к избушке, услышали, как с их жилья льётся песня Высоцкого. Прислушались. Сергей вопросительно посмотрел на друга, тот молчал в недоумении, растерянно глядя на него.

   – Наверно кто-то пришёл с рыбаков к нам, вот и магнитофон включили, - неуверенно сказал Николай, - чего ты на меня так смотришь? Я же выключил его, когда мы пошли, значит будет с кем свежачка выпить за компанию. А с избушки всё громче неслась музыка и хрипел Владимир Высоцкий:
  Теперь позвольте пару слов без протокола:
  Чему нас учит семья и школа?
  Что жизнь сама таких накажет строго.
  Тут мы согласны, скажи, Серега.
  Вот он проснётся и, конечно, скажет.
  Пусть жизнь осудит, да, Сергей?                Пусть жизнь накажет.
  Так отпустите, вам же легче будет,
  Чего возиться, если жизнь осудит!

   Потапыч уже скрылся в лесу и уже не слышен был хруст ломаемых им веток с пьяну, а песня, понемногу затихая, продолжала его преследовать и всё громче встречать хозяев избушки;
  - Вы не глядите, что Серёжа всё кивает,
  Он соображает, он всё понимает.
А что молчит, так это от волненья,
От осознанья, так сказать, и просветленья.

   Николай со смехом заметил,

   - О-о, Серёга и песню про тебя выбрали, ну точно кто-то с наших в избушке. Смотри дрова все развалили, ну блин, окно вон выбили. Точно кто-то у нас сильно побуянил.

   Звук песни усилился и уже отчётливо гремела гитара, и пел Высоцкий….

Не запирайте, люди, плачут дома детки,
Ему ведь в Химки, а мне - в Медведки.
Да, всё равно, автобусы не ходят,
Метро закрыто, в такси не содят.

   Сергей с Николаем, подходя к избушке, увидели разваленную поленницу свеже наколотых дров. Наколотые Сергеем поленья в беспорядке валялись под выбитым окном. На поленьях видны были следы крови вперемежку с разбитыми стёклами. Николай подошёл к ощерившемуся остатками рамы разбитому окну, заглянул внутрь и ужаснулся.

   В их домике был настоящий погром; - разбитый стол под окном был перевёрнут, посуда валялась по всему полу. Из окна несло брагой, разлитой по полу, словно с дешёвого кабака сивухой. На остатках разбитой рамы висели клочья медвежьей шерсти. На другом окне, на ковре, олени нервно перебирали копытами, глядя на взглянувшего на них Николая изумлёнными и невинными глазами.

   - Мол, а мы чего? Мы здесь совершенно ни при чём!

   Солёная форелька выпавшая из кастрюли разбежалась по всей комнатушке. Где раздавленная лапами медведя, где целая, она вся, стайкой, лежала головами в сторону речки, словно стремилась в свою родную стихию. Простынь с одеялом валялись на полу и были изрядно помяты и грязные. В разводах гущи от браги и в пятнах, раздавленных и размокших от бражки сухарей они были больше похожи на тряпки со свалки, чем на постельное бельё. Только один магнитофон, перекосившись, висел на гвозде, на своём месте и исправно работал. 

   - Ну Серёга, нам видно крупно повезло, что вовремя мы с тобой ушли отсюда, – изрёк обалдевший от увиденного Николай, - иначе пришлось бы нам обоим с мишкой за компанию брагу пить. А вот закусить он бы нам вряд ли дал бы. Не факт, что он потом нами не закусил бы эту бражку. Вон и бидон валяется, да помятый то весь как!? Он его что, выжимал что-ли!? Вот паразит, даже нам ничего не оставил! – недовольно и растерянно проговорил он, глядя на Сергея. – Сколько стрелял я этих косолапых, а таких алкашей ещё не видел. Смотри-ка целый бидон выжрал за один присест, - удивлённо пробормотал он, - хоть бы нам малость оставил. Падла! – повторил Николай, чуть не плача от досады.

   А Высоцкий в это время, словно издеваясь над неудачливыми грибниками, продолжал свою песню. Гитара звенела всеми аккордами, а бард подуставшим голосом заканчивал свою песню.

   - Приятно всё же, что нас здесь уважают.
Гляди, подвозят, гляди, сажают,
Разбудят утром не петух, прокукарекав,
Сержант подымет, как человека.
Нас чуть не с музыкой проводят, как проспимся.
Я рупь заначил - слышь, Сергей – опохмелимся.
И всё же, брат, трудна у нас дорога.
Эх, бедолага, ну, спи, Серёга!

   Песня закончилась, и лента зашелестела по бобине магнитофона.