Первая любовь Марии

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ МАРИИ
Лирический апокриф

Федору Михайловичу Достоевскому,
ключевому писателю земли человеческой 

Глава 1
…Солнце палило нещадно. Под ногами глухо скрежетали камни. Иисус оглянулся. Двенадцать его спутников, укрытых накидками с головой, устало передвигали ноги. По их лицам стекали крупные капли пота, проделывая на запыленных лицах светлые дорожки. Надо было искать место для ночлега. Вдали послышался гомон людских криков. Иисус вгляделся. Возле невысокой каменной кручи шумела толпа. Возвышаясь над людьми размашистыми руками, бурно витийствовал человек в облачении фарисея. До Иисуса доносились отдельные яростно восклицаемые слова:
- Блудница… похоть…  позор… покарать…  неповадно…
Тут же стояла та, к которой относились обвинения законника. Иисус увидел, что здесь творится самосуд, а его жертвой была молодая женщина в ярком одеянии. Её лицо блестело слезами. От резких содроганий приступов ужаса она не могла дышать и расширенными глазами слепо взглядывала в сторону людской ярости. Тут же в раскаленном воздухе мелькнуло что-то белое. Это был камень, благо пролетевший мимо женщины. В несколько прыжков Иисус оказался между жертвой и гневом толпы, поднял правую руку и громко возвысил речь:
- Опомнитесь, люди! Вы вершите беззаконие! Чтобы не содеяла эта женщина, её вина не оправдает ваш грех убийства!
Вперед суетливо придвинулся фарисей и с неуверенной сварливостью спросил:
- А ты кто сам-то?!
- Я тот, Кто искупает грех всякого человека.
Из толпы кто-то подсказал:
- Сей есть Иисус, пророк из Назарета.
Недовольно глянув на подсказавшего, фарисей, осаживаясь, учтиво произнес:
- А знаю я тебя, Иисус. Я же Симон, сын Мосии. Нам тебя упрекнуть не в чем. Я слышал, ты – праведник. Но зачем тебе вступаться в её защиту? Она – порочная блудница, позор земли галилейской и заслуживает самого сурового наказания.
Иисус возражал:
- В чём её грех?! В том, что одаривала любовью мужчин? Не велика её вина, ибо возлюбила много.
- Она не любовью одаривала, а делилась своей похотью. Да еще и не бескорыстно. Она брала у мужчин деньги!  Поэтому она злополучная грешница и заслуживает смерти. – Гневно заключил фарисей.
- Хорошо! Тогда пусть тот, кто не грешен, кинет в неё камнем. Негоже, чтобы грешника судил грешник. Пусть грешника осудит праведник! Есть из вас хотя бы один такой? – Гневно вопросил Иисус и стал внимательно вглядываться в глаза людей, последовательно переводя взгляд с одного лица на другое.
Но каждый, кто встречался с взглядом Иисуса, стыдливо отводил глаза. Отвел глаза и фарисей. Иисус продолжил:
- Поэтому вы отпустите эту женщину. А судья ей только Бог! Вот перед ним она и ответит.
За это время спутники Иисуса уже подошли и заботливо окружили его со всех сторон. Фарисей недовольно дал знак толпе расходиться и, обращаясь, к Иисусу угрожающе предупредил:
- Ей повезло, что сегодня ты здесь оказался. Но завтра вы можете оказаться в разных местах!
Иисус, сопроводив взглядом уход фарисея и расхождение недовольно ропочущих людей, повернулся и подошёл к женщине. Поглаживая её по плечу, он утешительно спросил:
- Женщина! Где твои обвинители? Кто осудил тебя?
- Никто, Господи! – Выдохнула женщина.
- И Я не осуждаю тебя. Иди и впредь не греши!
Уже оправившись от ужаса и явно чувствуя себя в безопасности, женщина приветливо улыбнулась и стала радостно восклицать:
- Постой, кто ты! Я очень благодарна тебе! Ты спас меня от смерти! Позволь мне отблагодарить тебя!
- Да не стоит благодарностей! Хотя есть у нас нужда. Ты из этого города? – Спросил Иисус, указав в сторону расположенного внизу Капернаума. – И как тебя зовут?
- Мое имя Мария. Я шла оттуда с подругами в родную Магдалу. Но тут встретились эти. Подруги убежали. А меня поймали! – Обиженно известила женщина.
- А может, тогда ты знаешь, где Я с моими учениками мог бы обрести ночлег?
- Конечно, знаю! – Радостно ответила Мария и тут же осеклась:
- Правда, эти дома имеют дурную славу вертепов.
- Ну, что ж. Это ничего. Негоже, спасая людей от греха, его боятся. Показывай эти домы.
Иисус, сопровождаемый радостной Марией, двинулся в сторону города. Сзади шли ученики, бросая, кто любопытный, кто осуждающий, взгляд на спутницу своего наставника. Н скоро раздался шум быстро приближающегося человека, тут же раздался оклик:
- Постой, Иисус!
Идущие оглянулись. Это был фарисей Симон. Мария в испуге отшатнулась. Но фарисей не обратил на неё никакого внимания. Теперь его лицо, сведя всю суровость  грозного судии, светилось добродушием и ласковостью:
- Иисус, если ты направляешь стопы в Капернаум, то позволь мне пригласить тебя в свой дом! Я столько слышал о тебе, что хотел бы задать тебе вопросы.
- Хорошо, Симон! Я не против. Но ты видишь сколько нас. Хватит ли у тебя для нас места?
- Хватит. Мой дом велик и гостеприимен.
- Да, но с нами еще и Мария, которую ты недавно призывал казнить.
Фарисей, изменившись в лице, воскликнул: 
- Иисус, зачем тебе она! Оставь её!
- Нет! Она со Мной!
- Хорошо, – мучительно перебарывая себя, согласился Симон. – Быть посему.
И все вместе они двинулись в Капернаум. Но Мария, из-за которой всё случилось,   почему-то отстала и скоро совсем исчезла из виду. Через время Иисус со спутниками был в доме Симона за столом, заставленным самыми разными яствами. Он поел рыбы, попил вина и стал ждать вопросов от Симона. И тот приступил с речью:
- Учитель, я много слышал о твоём учении. Но многое мне неясно. Ты один из нас, из нашего народа и семени Авраамова. Мы столетия исповедуем заповеди нашего Бога, праотцев и Моисея. Но ты так говоришь, что этого еще недостаточно. Что надо еще что-то делать. Вот взять меня. У меня большая семья. Я содержу её в достатке. Дом у меня полная чаша. Я блюду все Моисеевы заповеди, соблюдаю субботу и кашрут. И считаю себя праведником. Неужели я должен еще что-то добавить к тому закону, которым определяется моя жизнь и праведность?
И только Иисус приготовился дать фарисею развернутый ответ, вдруг в комнату стремительно вошла Мария. В руках она держала алевастровый сосуд с миром. Она подошла к Иисусу, села на колени и полила его ноги драгоценным миром, а потом стала, плача, нежно оттирать их своими волосами. Вокруг воцарилась немая сцена. Только кто-то из учеников тихо пробурчал:
- К чему такая трата мира? За него можно было выручить триста динариев!
И тем же тоном Симон проворчал:
- Ты знаешь, кто и какая женщина к тебе прикасается!   
Иисус ответил сразу обоим:
- Не смущайте её! Она всё правильно сделала! А еще она не сказала, но показала тебе, Симон, ответ на твой вопрос, что ты должен еще делать, но не делаешь. Вот ты праведник, а испытываешь столь сильную ненависть к Марии, которая тебе ничего плохого не сделала, а она как будто такая-сякая грешница, а преисполнена любви! Почему, как ты думаешь?! Потому, что в своей праведности ты стяжаешь славу для себя, а она стяжает славу Божью! Эту милую женщину вера спасает, и тем, что любит много, тем прощаются ей грехи, а тому мало прощается, кто мало любит. Вот все вы в любовь войти боитесь. Горе вам, законникам, что вы взяли ключ разумения: сами не вошли, и входящим воспрепятствовали. Но эта женщина вас не послушалась и пошла дальше вас. И поэтому всё претерпит и победит!
На этих словах Иисус поднялся и решительно проговорил:
- Ладно, Симон, спасешься ты за приют и угощение! Но нам надо уходить. Не стоит нам здесь оставаться.
Покинув дом знатного фарисея, Иисус со своими учениками по указанию Марии двинулся туда, где можно было чувствовать себя лучше и естественней – к мытарям и блудницам.
Мария осталась со своим спасителем. Но на следующий день к Иисусу подошёл ученик по имени Петр и спросил:
- Учитель, эта женщина, Мария, кажется, будет теперь с нами?
- Да, Петр. – Спокойно известил Иисус.
- Но она же блудница! Что скажут люди?! Что сын Божий поощряет блудниц и грешников! И значит, подумают они, что нам не стоит Его слушать.
- Нет, Пётр! Решат они, что даже до таких ничтожных людей сыну Божьему есть дело. А еще потому Мария с нами, что униженные и оскорбленные ближе к Богу, чем возвышенные и достаточные…
Пётр, покачивая головой, отошёл от Иисуса.               
      
Глава 2
Проотсутствовав весь день, Иисус появился только вечером. Он постучал в низкую дверь и, пригибаясь, зашёл в крохотную каморку Марии. Хоть она и ожидала его прихода, так сильно смутилась, что, вспыхнув, некоторое время, приходила в себя, отпивая из большой кружки воду. Улыбаясь, Иисус сел и предложил женщине сесть рядом. Оказавшись рядом, Мария тут же успокоилась, почувствовав блаженство взаимности. Она несколько раз взглянула на Иисуса, не в силах что-то спросить, и, наконец, заговорила:
- Равви, меня поразили слова сказанные тобой накануне в доме того сердитого фарисея. Я так поняла, что ты призываешь людей к чему-то новому. И что как будто мы все до сих пор жили неправильно. А ныне пришла благая весть. И она  может изменить нашу жизнь. И главным смыслом этой вести является вот… эта… м-м-м, любовь. – Последнее слово женщина озвучила  со смущением.
- Да, Мария, это так! Ты всё правильно поняла! Удивительное благоразумие для женщины!
- Но, Равви, честно сказать, это неслыханно. У нас слово «любовь» произносят или со скабрезной ухмылкой, например, чтобы заменить им слово «похоть», относя всё это, например, к блудницам, или же, произносят с таким постным выражением лица, что получает значение некой этической абстракции, которая неведомо к чему относится!
- И тут я согласен с тобой, Мария! Или похоть, или абстракция. Середины нет. Подлинное содержание любви ухнуло в провал между крайностями омерзительного сладострастия и формальной внешней праведности. И особая и закономерная подлость в том, что они подспудно питают друг друга да так, чтобы обеим избежать стояния в этом высоком вечном чувстве, задавая непрерывность колебания впадения то в одно, то в другое!    
- Равви, я хочу стоять в этом чувстве! – Страстно воскликнула Мария с заблестевшими от слез глазами. – Но как?!               
- Попробую тебе ответить, Мария, одной притчей. Жила-была одна семья, муж, жена да троё их сыновей. Была та семья не богатая, не бедная, хорошо жили в достатке, но без излишеств. Но что было нехорошо, это то, что отец семейства был крут нравом, суров и даже жесток и по отношению к жене и по отношению к сыновьям. То прикрикнет, то крепким ругательством обложит, а то и тяжелой рукой приложится. Причиной тому было его трудное и бедное детство, в котором ему тоже приходилось терпеть унижения и побои. Но причине своего трудолюбия и упорства удалось вырваться ему из нищеты, и теперь он стремился упрочить своё благосостояние, к чему и всю семью свою обязывал.
Но жена и дети видели, что слишком упорствует он в своём желании разбогатеть и в своём страхе обнищать. И поэтому слишком сильно давит на них, самоуправствует и даже самодурствует. К тому же сыновья его тоже не отличались легким и покладистым нравом. Особенно старший сын. И чем взрослее сын становился, тем резче возражал против произвола своего отца. И однажды случилась в этом доме беда. Заявил однажды поутру сын, что не будет выполнять одну тяжелую работу, поскольку не видит в ней никакого смысла.
Отец отвечал, что «не ему решать, что тут имеет смысл, а что – нет, сказано, значит, исполняй, и не твоё дело рассуждать, вот, будешь сам отцом, и сам будешь иметь свои промыслы в отношении сына». Сын же всё равно отвечает: «Не буду!» Отец ударил сына, сын в ответ ударил отца. Увидев это, вмешался в их ссору средний сын да поздно. Схватил разгневанный отец цепу и ударил сына прямо в темя, и упал замертво старший сын. Убил своего старшего сына отец.
И пришёл в гнев в свою очередь средний сын. Достал он со стены серп и стал им ударять своего ненавистного отца, мстя ему за смерть брата. И так долго он его колол, что тот, истекая кровью, замер. Сын его же, решив, что убил отца, ужаснулся, устыдился и со всех ног побежал из дома. И потом его уже никто никогда не видел. Горемычная жена своего мужа и несчастная мать строптивых сыновей бросилась спасать своего хоть и сурового, но не менее любимого мужа. К счастью, тот остался живым, хотя и сильно покалеченным. После того случая отец так и не поправился. Так всё время и по излечении и долго после него лежал в кровати, поскольку стал беспомощен как ребенок. И жена его денно и нощно выхаживала его, как могла, кормила, мыла, выносила после него горшок.
А тогда младший сын, который к тому времени женился и, избавляя себя от ссор, а  родственников от своей обузы,  ушёл примаком в дом своей жены. Но, услышав о беде в доме своём родном, взял он жену и перешёл жить вместе с матерью и своим больным отцом. Намного лучше стала теперь обстановка. Поскольку вся семья исполнилась общей целью и наконец зажила душа в душу. Всё у них спорилось, всё ладилось. Особенно старалась невестка. А девушка та была замечательная – и сердобольная, и заботливая, и работящая, и смекалистая. Скоро и достаток прибавился и еды было вдоволь и всякой живности. Потому что отец хоть своим суровым, но трудолюбивым нравом стяжал за годы здравой жизни и поля со злаками, и угодья для скота, и фруктовые сады, и виноградники.
А  скоро дом их к вящей радости домочадцев наполнился детским смехом и игрой. Народились детки, и особенно радовали они дедушку и бабушку. И весело глядя на внучат своих, прежде больной человек постепенно ожил и даже стал вставать, а скоро и ходить. И снова стал он бодр и весел, как в юности, ушла из него скорбь и уныние. Только иногда, пока никто не видел, ронял он скупую слезу – сына своего старшего оплакивал, потому что его уже было не вернуть. Но в целом, жила та семья теперь честно и счастливо. И не было в той семье ни ссор, ни размолвок, ни обид.
Иисус замолчал, ожидая того, каково будет восприятие притчи. Мария пошатнулась, выходя из задумчивости, и скоро, журча, потекла её волнительная речь:
- Это обычная история. Понятная и естественная. Но я чувствую, Равви, в твоём рассказе скрытый смысл. В чём же он?
- Да, правильно. Смысл тут в различных отношениях отца и трёх его сыновей. Отношение отца и сына – это как отношение отцовского Неба и сыновней Земли. В том, что отец поднял руку на сына, можно видеть насилие смертоносного Неба над смертной Землей. И нет оправдания тому отцу, который поднимает руку на своего сына. Этот первый тяжкий извод в виде сыноубийства характеризует один из закономерных перекосов господства небесной крайности над земной крайностью. Второй же извод – это, когда сын поднял смертоубийственную руку на отца. И, тем более, нет оправдания тому сыну, который покусился на жизнь подателя своей. И это второй тяжкий извод в виде уже отцеубийства, в котором смертоносная Земля жаждет превзойти смертное Небо в том, что земной сын убивает небесного отца. И только в третьем случае происходит благодатное примирение отца и сына. И посредником этого примирения является жена отца и мать сына в одном лице. Именно мать несет меру примирения между своим мужем и его сыновьями. А самое главное, что это примирение должно происходить в одном и том же мужчине. Всякий мужчина – это одновременно отец и сын. Как отец, он большой, сильный, властный, самостоятельный. А как сын, он малый, зависимый, послушный и причастный. И, видишь, милая Мария, как всё здесь меняется местами, как в отражении. Отцовское в мужчине – это не небесное, но земное, то есть, закономерное и смертоносное. Всё-таки отец больше и сильнее сына, и смертоносная мощь отца превосходит мощь сына. Отцовское в мужчине – это его Я. И в то же время сыновнее в мужчине – не земное, но небесное, благодатное и смертное, ибо благодаря своему сыновству он причастен Небу. Сыновнее в мужчине – это его бессмертная Душа. И вот эти земное Я и небесная Душа закономерно пребывают в распре. И одним из способов их примирения оказывается женская мера человеческого. Поскольку в некотором отношении женщине неведом спор небесного и земного, как, например, спор материнского и дочернего. Материнское в своём родительстве – иной природы, чем отцовское в своём родительстве. В земном материнстве нет спора между родительством и детством.
- Почему же?! – Изумилась Мария.
- Сын и отец встречаются в отношении к одному и тому же человеку, которая одновременно одному мать, другому – жена. И если спор отцовского и сыновнего в мужчине – закономерен, то примиренность жениного и материнского в женщине – благодатна. Конечно, здесь всё противоречиво. Но общий вывод в том, что человек, всякий мужчина, будучи носителем своего земного отцовского Я и тела, - сын своей матери. Но так же человек, как носитель небесной Души, отец своей дочери. Телесно человек рождается от земной матери. Душевно же человек происходит от небесного Отца. А значит, рождаясь от земной матери, мужчина должен исходить из разумных польз своей Матери-Земли. Но происходя от небесного Отца, мужчина должен исходить из позволения Отца-Неба. Насилие отцовского и сыновнего по отношению друг к другу прекращается там, где соблюдается милость по отношению к женскости. Женская беззащитность и беспомощность, её слабость – это мера всей человеческой смертности. Как смертное существо, всяк мужчина – женщина. И отсюда родом закономерное превосходство в человеке его мужской смертоносности над его же женской смертностью.  И если женщина лишена этой распри, то мужчина призван преодолеть в себе спор этих краёв и уравновесить самостоятельность земного отцовства и причастность небесного сыновства. В смертных обстоятельствах человеческой жизни превосходство одного над другим непреложно. И казалось бы, что закон этого превосходства непреодолим. Но, слава Небесам, в каждом человеке бытийствует, как бы отдельно от земного существования человека, его бессмертная душа. И в ней и содержится примирение мужской, качественной и как бы небесной  смертоносности и женской, количественной и как бы земной смертности. Ибо общая их мера сбывается в переживании единого для них бессмертия. Потому что бессмертия не бывает для одного человека. Бессмертие, оно всегда там, где я не один, где нас двое, трое, где Церковь, где нас больше, чем один, где не Я, но Мы! И в отношении этого бессмертного Мы мужчина и женщина, больше не смертоносный отец и его смертная дочь, но равно бессмертные брат и сестра!
Последние слова Иисус произнёс с истовым воодушевлением.
- О, Равви, как бы я хотела переживать это бессмертное сестринство в отношении к брату своему мужчине! Но не чувствую я этого. Увы, я вижу, как многие мужчины  взирают на меня с похотью и вожделением!
- О, прости, Мария, им этот взгляд!. Воистину несчастны они. Но рабы они не твоей красоты, за которую тебя ненавидят. Но рабы они своего страха смерти, который им внушает твоя красота. И твоя красота могла бы послужить им во спасение их бессмертных душ. Но вместо этого они предпочитают расквитаться с ней, похерить её, уничтожить её, чтобы не думалось о ней больше. И вместо того, чтобы восхищаться ею, проходила она теперь в их душе по разряду нечистого и порочного. Чтобы сказав, что «женщина – сосуда греха», хотя подлинно сосуд греха свисает у мужчины между ног, отменить явление божьей Красоты, и тем самым отменить самого Бога. Ибо Бог красив как самая красивая женщина!
- Но умен, как самый умный мужчина! – Добавила Мария, как будто постеснявшись  удостоенной чести.               

Глава 3
- Да. Надо укоренять отношение к красоте не в теле, но в душе. И в этом смысле расскажу я тебе, Мария, еще одну притчу. Жил в Тивериаде один почтенный человек. Всё у него было хорошо. Был он счастливым семьянином, имел жену и одного ребенка, дочку. И в ней муж сей души не чаял. Любил её до самозабвения. А была та семья зажиточной и богатой. И ничего отец для своей дочери не жалел. Всё время он одаривал её какими-нибудь обновами.
Жили они поживали, пока не случилось несчастье. Тяжело заболела его любимая жена. И однажды призвала жена мужа своего к смертному одру и покаялась в том, что  неоднократно изменяла она ему с другим мужчиной, с одним его дальним родственником, когда тот останавливался по разным торговым делам в его доме. А самое ужасное, в чём она призналась, это то, то что его любимая дочь зачата не от него, а от того мужчины. И только покаялась она, ибо без покаяния умирать невыносимо, тот час же преставилась.
Узнав о том, что дочь его любимая не родная ему, сокрушился сердцем этот человек. И после того, как похоронил жену, впал он в жестокосердное уныние. За что бы он ни принимался, всё у него валилось из рук. Всё ему стало ненужным и бессмысленным. На дочку взгляд его раздвоился. Тот посмотрит на неё, как раньше, как если бы ничего он не знал о её происхождении. Но как вспомнит о причине её происхождения, так тут же омрачится его взгляд, сердце окаменеет, душа запустеет.
И стал этот человек много пить. Все дела его расстроились. Быстро они обнищали. От былого достатка ничего не осталось. Стал таскаться он по всей Галилее со своей уже опостылевшей дочерью. И однажды встретил он того человека. И как только увидел он его, сразу признал в ней законного отца своей дочери, поскольку были они похожи, как две капли воды.
А дочь его страдала очень, почувствовав в отце своём столь решительную перемену отношения к ней. Но причину этой перемены она не понимала. Для неё он как был её отцом, так и оставался. А он же жестоко стал с ней обращаться. Оскорблял её плохими словами. Следить за ней перестал. Зачастую ходила она в грязной одежде и голодная. И как-то, желая единым разом снять с души тяжелый груз, решил он, что отдаст дочь тому человеку, рассказав ему, кто она, и чья она дочь на самом деле. И нашёл  он того человека, и всё ему рассказал, ничего не утаив. И во время рассказа он внимательно следил за тем, как тот к дочери своей отнесётся.
А тот человек был весьма сострадателен и довольно ответственен. К тому же он увидел, как действительно она на него похожа. И сразу проникшись любовью к своей законной дочери, особенно усилившейся при виде того, как жесток в отношении к дочери её теперешний отец, тот человек твердо решил, что заберет свою дочь к себе. И почувствовала девочка, что хочет отец чужому человеку её отдать и стала нещадно спорить против такого решения отца. То есть, несмотря ни на что, на испортившееся отношение к ней, она всё же по-прежнему любила своего отца. И для неё он был её единственным отцом, и того человека она за отца не признавала. И всё же в некоторый день законный отец пришёл к ним и заявил, что готов принять девочку как свою законную дочь. Стал он расписывать, как ей будет хорошо в его семье, как все её уже любят, признавая её дочерью, племянницей и сестрой.
И чем больше всё это слушала девочка, тем больше приходила в ужас. Не выдержав мук, взмолилась она к своему отцу, «Отец! не отдавай меня этому чужому для меня человеку, хочу жить только с тобой». А еще сказала она, что, «если ты меня отдашь, а тот человек меня возьмет, то я умру». Но не внял её мольбам отец, и, будучи по своей уже новоприобретенной привычке пьян, безжалостно отдал дочь свою чужому человеку, хотя бы и отцу по природному закону. И увезли ту девочку на другой конец Галилеи. И как только лишился этот человек своей дочери, загоревал еще больше, потому что понял, что даже такой, любит её по-прежнему.
Но и в том доме, куда привезена была девочка, счастья тоже не прибавилось. А надо сказать, что девочка эта была не из робкого десятка, и была она довольно решительной. Дождавшись ночи, когда вся семья ляжет спать, выбралась она потихонечку из дома, и двинулась она домой, к единственному для неё отцу. А была она еще сообразительной и внимательной. Еще когда они блуждали с отцом по Галилее, она всю местность запомнила, и теперь она довольно легко, хоть и приблизительно выбирала дорогу в родную Тивериаду. На следующий день девочку кинулись искать, полагая, что она просто отец ушла погулять. Искали, искали её, и нигде той девочки не было.
А отец, не зная того, продолжал горевать и пить. Прошло три дня. И вот по их прошествии зашла та девочка в свой родной дом. Была только она совсем изможденная, уставшая, голодная. Зашла она в дом, увидела отца и только то и смогла, что улыбнуться. Увидел её отец, враз всё понял, упал на колени, объял дочь свою, горько заплакал и поклялся её, что никому больше её не отдаст. И сказал отец ей: «Ты доченька моя родная». Но что с ней случилось за те три дня, никто никогда не узнал, ибо по причине пережитого за всё это время лишилась девочка дара речи и на всю жизнь осталась немой. И за это отец всю свою жизнь проклинал себя. И долго они еще жили вместе. Отец больше не пил. Много на их долю выпало испытаний. Но прожили они счастливо, ибо никогда больше не расставались.
Иисус замолчал, успокаиваясь после долгого рассказа. Мария тоже молчала, а потом заговорила:
- Это очень легкая притча. Я сразу всё поняла. Девочка эта душа человеческая. Вечный родитель души человеческой – это само Небо. А тот человек, что был отцом её по закону – это сам Закон мира сего. …
- Правильно. – Улыбнувшись, признал Иисус.
- И человеческая душа мечется меж двух этих крайностей…
- Да. Но жить по одному земному закону ей не благодатно, ибо телесное не властно над душой. И душа, будучи родом с небес, тогда только счастлива, когда живет под кровом своего небесного Блаже, как своего единственного Отца. А еще то в этой притче сказано, что то противоречие, которое переживал отец той девочки по Благодати, будучи опасным для обоих, оказалось для них же равно и спасительным. Конечно, как бы было хорошо для него, если горячо любимая дочь была бы еще и его законной дочерью. Но спасение не в том, чтобы любить своё, но в том, чтобы любить чужое. Любить своё – это легко. А ты полюби чужое! Вот задача, вот цель!
Иисус возбудился и несколько возвысил голос. Мария с тревогой осмотрела кромешность окружавшей их тьмы. Равви продолжал:
- То есть, именно потому, что отец и дочь как бы разрезаны друг от друга, они получают возможность своим чувством, страданием и трудом заполнить меру образованной по закону между ними пропасти. Собственно, между каждыми из людей пролегает такая пропасть. Один смиряется с ней, другой проходит мимо неё с равнодушием, третий делает эту пропасть еще больше, чтобы уже никаких сомнений не оставалось в отношении её преодоления. Но иной начинает над этой пропастью наводить мосты. И вот в этом наведении мостов и состоит спасение души. А всё разрозненное человечество объемлется единой душой. И если в своей смертной телесности всяк человек одинок, то в своей бессмертной душевности всё человечество одно существо Бога. И для каждого человека в совершенном пределе вообще нет ничего чужого, а всё своё. И те двое – отец и дочь, каждый по своему, совершили подвиг соединения душ своих неродных друг другу тел. И вот еще одна притча как раз об этом.

Глава 4
Иисус перевёл дух и повёл рассказ:   
- Жил да был один мужчина по имени Леба, и давно он желал обрести себе спутницу жизни. Да всё как-то не мог выбрать, ибо так случилось, что влюблен он был сразу в двух. Одна была совсем молодая девушка по имени Мария, чистая, хорошая, красивая, развитая, веселая. Другая же была взрослая женщина именем Рахиль, очень красивая и умная. Но была та женщина тяжкой судьбы, с порочным опытом жизни в содержанках одного нечестивого богатея, которому её подростком практически продали, и чьей бесовской похотью она была безжалостно растлена. И горе ему за соблазненную малую сию. Лучше было бы, если бы мельничный жернов повесили ему на шею и бросили его в море. Навсегда была пронзена душа разившейся впоследствии в женщину девочки той страданием осознания собственной виновности. Оттого глубоко было раздвоено её существо, когда она, то проклинала свою порочную натуру, то проклинала своего растлителя. По этой трагической причине был у той женщины весьма тяжелый и вздорный характер.
В итоге Леба этот любил этих двух женщин разными любовями. Девушкой он восхищался, всё время радовался, видя её, и вообще всегда в её присутствии превращался в ребенка как бы в заботливом окружении своей любимой и  любящей  матери. Напротив, встречая ту другую женщину, он переживал сострадание и жалость. И жалко ему её было до слёз. И, испытывая ответственность, как испытывает всякий отец за судьбу своей дочери, клялся он в том, что всю жизнь положит, чтобы помочь её и спасти её. То есть, словом, Марию он любил своим восхищением, Рахиль любил своей жалостью. И долго он пытался разобраться в своих чувствах, и совершенно раздваивалась его душа…
- И кого же Леба выбрал? – Перебивая, в нетерпении спросила женщина.
- А ты как думаешь?
- Конечно, по здравому смыслу ему бы лучше жениться на девушке. – Едва смогши скрыть разочарование перед такой возможностью, предположила Мария.
- А ты бы хотела, что бы он выбрал ту несчастную женщину.
- Да, - тихо промолвила Мария, опустив от смущения голову.
- Но он так и сделал! В том-то всё и дело, что не был он человеком здравого смысла и искателем легкой жизни. И понимал он, что чистая и добрая девушка легко найдет себе хорошего мужа. А вот женщина с таким как бы порочным наследием всю жизнь будет нарываться на всяких мерзавцев. И потому, что человек тот был нрава возвышенного, ищущего подвига духовного, взял он в жены ту несчастную, понимая, что за ней надо ходить и долго-долго выхаживать. Конечно, тяжела стала его жизнь. Быстро он стал козлом отпущения всех грехов своей жены, пошли попреки, укоры, обвинения, несправедливые, обидные, всё он сносил, все претерпевал.
И всё-таки дождался он однажды своего счастья. Стала его жена потихоньку отходить от своих обид. Унялась постепенно её гордыня и начала она потихоньку прощать своего обидчика. А мера греха злого растлителя была оплачена ценой страданий её терпеливого мужа, ставшего ей добрым пастырем. То есть, муж её как бы взял на себя грех растлителя и искупил его. И когда грех искупился полностью, произошла в ней решительная перемена, полегчала она нравом, стала спокойной, доброй, тихой и даже кроткой, а то была порой просто бешеной. И тогда досталась мужу вся её мера нежности и радости, которые в ней был задавлены и вытеснены переживанием своей ищущей отмщения проклятости.
- Господи, какая прекрасная история! – Страстно воскликнула Мария и тут же горько зарыдала:
- Эх, если бы мне с самого начала повстречался такой мужчина, я бы не стала такой, какой ты меня знаешь…
Иисус обнял плачущую Марию, утешая её:
- Не переживай, Мария, не плачь! Всё пройдет! Ибо Бог с тобой!
Мария быстро успокоилась. Отирая глаза от слёз краешком накидки, она радостно заговорила:
- Но это же не всё! Ты, Равви, наверняка запрятал в свою притчу еще какой-нибудь смысл.
- Правда! – Улыбаясь, признал Иисус. – Есть тут и потайной смысл. И вот примерно в чём он.  Отношение мужчины и девушки – то было закономерное отношение двух как бы  родных тел, где один полюс – небесный, другой – земной. И в этом смысле мужчина ощущал в себе самостоятельность земного отца, а девушка воплощала в себе несамостоятельность небесной дочери. И принять себя в составе такой пары было бы чистым и довольно безответственным соблазном. Не хотел он такого выгодного преобладания и преимущества. А жаждал он подлинного равноправия и равновесия. И достигалось оно только в паре с опороченной женщиной.
- Почему же?! – Удивилась Мария.
- А вот послушай внимательно. И нам еще как следует разобраться. Леба искал равновесия в себе земного отцовства и небесного сыновства, но в паре с девушкой он его не достигал. Потому что там присутствовала только вертикаль телесной закономерности, что перечеркивала горизонталь благодатной душевности.
- И в паре с той женщиной такая горизонталь была?
- Да. Всё дело в страдании, на какоё он себя обрёк. Страдание – это главный труд души. И он благородно хотел пострадать, причём не за себя, но за другого, за других. И в этом страдании он восходил от земного отцовства к небесному сыновству. И сыном он Леба становился в паре с Рахилью, а не с девушкой, пусть она будет тоже, как ты, Мария. То есть, в отношении с Рахилью Леба восходил от земного отцовства к небесному сыновству, а сама Рахиль из несамостоятельности своей небесной дочернести восходила к самостоятельности своего земного материнства.
И здесь, милая Мария, я предлагаю для разбора такую пару тождественности всякого человека. В ней человек определяется парой отношений – отношения к себе и отношения к другому, в-себе и для-другого. Отношение к себе – это такое внутреннее отношение, поэтому оно воображаемое отношение. А отношение к другому – это наружное отношение, и его еще можно назвать знаковым, знаменательным, или, по одному эллинскому слову, символическим. То есть, имеются воображаемое и символическое отношения. Еще важно то, что отношение к себе – это земное отношение, поскольку сама Земля закономерно замкнута на себя, а отношение к другому – это небесное отношение, ибо благодатно Небо распахнуто по отношению к Земле. Согласна, Мария?
- Да. – Неуверенно ответила ученица.
- Хорошо. И если мы применим эту пару земного отношения к себе и небесного отношения к другому к мужчине и женщине, то различие между ними оказывается разительным. Смотри, как тут характеристики распределяются. Итак, в случае с мужчиной его земным отношением оказывается земное отцовство в его силе, власти, самостоятельности и т.д., а его небесным отношением является небесное сыновство. В случае же с женщиной всё наоборот, в своём земном отношении она небесная дочь, в своём небесном отношении женщина – земная мать.
То есть, смотри, Мария, получается квадрат. Одна диагональ, будучи диагональю Закона, объединяет земного отца и небесную дочь. Очевидно, что в этом закономерном случае отношения двух тел, отцовское тело мужчины преобладает над дочерним телом женщины. Другая же диагональ, будучи диагональю Благодати, объединяет душу мужчины как небесного сына и душу женщины как земной матери. То есть, диагональ Закона – это диагональ соотношения двух тел, диагональ Благодати – это диагональ соотношения двух душ.
И, увы, по диагонали Закона мы не можем достичь благодатного равновесия. Но мы абсолютно можем достичь благодати равновесия по диагонали Души, по которой двое полностью равны. И здесь они – Одно, одна Душа, живут, что называется, душу в душу. И вот глядя на этот квадрат, становится понятным, что восхождение от земного отцовства к небесному сыновству – это само уравновешивание Мужчины, а восхождение от небесной дочернести к земному материнству – это уравновешивание Женщины.
И условием этих отдельных внутренних  уравновешиваний мужской и женской сторон является общее внешнее уравновешивание мужчины как небесного сына и женщины как земной матери. И только в этой паре достигается высшая взвешенность Неба и Земли! Итак, в отношении души мужчина и женщина – дитя и мать. В отношении своих тел мужчина и женщина – отец и дочь.
И, конечно, мужчина, вмененный Законом в отцовскую власть своего избыточного тела над дочерней недостаточностью тела женщины, обременен трудностью ответственности за благосостояние и процветание тела своей дочери. То есть, власть над ним неотделима от ответственности. Поэтому мужчине, конечно, должно быть трудней, чем женщине, на что ему и дадена сила и назван он сильным полом. И, естественно, сила мужчине дана не для того, чтобы измываться над слабой женщиной, а для того, чтобы заботиться о себе и еще о своей женщине.
По закону, из которого была вынута Благодать, женщина заталкивается мужским произволом в виде такого плохого отца во ад, а мужчина в этом качестве грохается оземь. Но теперь же мужчина должен восхотеть подняться к Небу, чтобы его женщина была освобождена из ада. И отсюда мы восходим к более широкому горизонту смысла. Тот растлитель, что совратил Рахиль, когда та была подростком, это, конечно, диавол. Сама Рахиль – это Земля, что растлена диаволом и этим проклята. А новый её муж – это приходящий с небес Бог, что искупает грех растлителя женской Земли, очищает и являет её в первозданной красе и чистоте!

Глава 5
Услышав это, Мария не выдержала, с силой прижала к себе Иисуса и стала осыпать его лицо поцелуями вперемешку со слезами. Мягко отстраняя от себя расчувствовавшуюся женщину, Иисус с улыбкой и тоже со слезой произнёс:
- Блаженна ты Мария, и блаженна душа твоя, всё одно, что у ребенка. Благословенна ты в женах! Истинно, истинно тебе говорю, несмотря на твоё прошлое, на тебя молиться будут!
- О, нет! – В ужасе вскричала Мария. – На меня, на несчастную блудницу?!
- Ты всё сполна искупишь при жизни и будешь восхищена на Небеса святой и непорочной.
- Я бы очень хотела очиститься от всяческой скверны!
- Воздастатся тебе по вере твоей!
- Слава Богу!
Мария помолчала немного и продолжила: 
- И всё же мне тяжко и тревожно. И за себя, но еще больше я уже тревожусь за тебя, Равви! И чем больше я понимаю, к чему ты призываешь, тем страшней мне становится за тебя. Ты же видишь, какой зверинец нас окружает. И я вижу, что должно случиться что-то чудовищное. И случиться это с тобой! – Произнесла Мария с ужасом, словно раскрывая глаза собеседнику на то, что он еще не видит.
- Я знаю, Мария, Я всё знаю. – Со вздохом произнёс Иисус. – Но Я послан Отцом, чтобы искупить грех всего человечества. И полнота этой высшей цели отменяет все страхи во Мне перед грядущими событиями. И знай, Мария, в итоге всё будет хорошо. И со Мной, и с тобой, и со всеми.
- Трудно мне в это поверить. И я не знаю… Но я хотела бы тебе предложить… А может быть тебе оставить свое высокое служение, свою опасную миссию, а? Давай где-нибудь поселимся. У меня от родителей дом остался в Магдале. Там есть какой-то скот, сад, виноградник. Нам хорошо будет вместе. Мы будем работать. Я сама довольно трудолюбивая. И очень многое умею – прясть, шить, печь хлеб. Я хорошо готовлю пищу. Мы будем счастливы. – С надеждой в голосе и горящими любовью глазами предположила Мария. – И совсем необязательно, чтобы у нас были дети. Если ты об этом совсем не думаешь.
- Мария, ты не о том говоришь. Вернее, ты только о себе, о своём счастье говоришь. Но твоё счастье не в тебе, но в Боге!
- Но разве счастье не в том, чтобы найти любимого человека и жить с ним вместе, деля с ним радости и горести?! Счастье человеческое для женщины в том, чтобы найти мужа, для мужчины – жену. 
- Ох, Мария, Мария, ты прекрасная женщина и многие мужчины были бы счастливы с тобой. Но Моей женой уже является вся человеческая Земля. Её любви Я требую и жду! Но брак этот случится в самом конце времён! Когда вновь объединятся божественное Небо и Земля человеческая! Но я очень благодарен тебе за то, что ты со Мной. Что ты ходишь с нами, помогаешь нам всем. Ты даже не представляешь, до чего хорошо, что ты делаешь!
- Это ничего. Но я могла бы делать еще больше, если бы была бы какая-то уверенность в будущем.
- Я – твоя уверенность в будущем! Или ты её хочешь дождаться от земных царей! Но они же ничем не распоряжаются. Они только в своем тщеславии полагают, что распоряжаются будущим. Хотя располагает им только Мой Отец!
- Послушай, Равви, ты же всё-таки еще и человек, а значит, и мужчина. – Мария смущенно замолкла и потом неуверенно продолжила:
- То есть, я хочу сказать, что… извини… у тебя должна быть такая… ну… нужда особенная по причине своей мужской силы…
Мария покраснела, но она упорно продолжала:
- Нужда такая, что делает всякого мужчину мужчиной. Это же у всякого мужчины есть и бывает…
Она, преодолевая стыд, пытливо взглянула на Иисуса:
- Неужели ты не имеешь той нужды, которую мы унаследовали от наших прародителей Адама и Евы?!
- Знаю, Мария, о чём ты спрашиваешь. Но то, что во Мне, полностью возвышает меня от такой нужды. Тот, что почиет на Мне, высвобождает Меня из-под власти необходимостей тела.
- Откуда же ты про неё знаешь? – Любопытно удивилась женщина.
- Я зрю такую нужду в человеке духовным оком, чтобы ничего смущающего человеческое присутствие не осталось в опасном затемнении. Нам не следует опасаться греха, ибо праведность и святость не в том, чтобы презирать грех, но в том, чтобы, мужественно проходя мимо греха, прозревать грядущее избавление от него. Сия нужда есть по закону, но по Благодати её не будет, и в Царствии Небесном нет ни мужчин, ни женщин, а одни только ангелы.
- То есть, ты ангел? – Довольно странно спросила земная женщина.
- Нет, Я и Человек.
- Ну, а как же во всё остальном, Равви? И если у тебя человеческая природа, то вменены тебе должны быть все её признаки. Ты же принимаешь пищу, ходишь по нужде и всё такое. – Продолжала допытываться Мария.
- Все это во власти и по воле Божьей. Здесь нет греха, если оно в Боге и по мере, измеренной Благодатью. А по ней человеку очень мало надо. Сотворив Адама Бог, поселил его в мире, избыточествующим разнообразием съедобных вещей и даже живых существ, например, рыб. Всё это произволено Божьей волей с заботой о человеческих нуждах. Лишь человеческая алчность делает мир сей бедным и голодным. Только потому, что малой части людей слишком много надо, большинство бедствует и голодает. Обжорство одних – причина голода других. Если всё разделить поровну, то всем достанется вдоволь. Воистину так!
- Вот тут с тобой не согласятся! Вся это знать, богатеи, первосвященники. Для них же это преуспеяние самое главное. Они себя иначе никак не отождествляют.
- Ну, и Бог с ними! Я к ним и не обращаюсь, ибо удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие. Но слово Моё к сирым и убогим, чтобы не роптали на свою судьбину, но изнутри своей малости подлинную радость жизни прозревали.
- А в чём радость, Равви?
- А в жизни, в самой жизни, Мария! Вот, глянь окрест, чудо же кругом, весь этот мир, солнце светит, поют птицы. Удивительно, что всё существует, когда легче было бы, что не существовало ничего. И всё сущее это напоено радостью, и каждая тварь Бога хвалит, как в псалме Давида сказано!
- Но то тварь. А мы-то люди. А я вот еще и женщина. И вот по этой части есть у меня к Богу много вопросов.
- Спрашивай!
- Зачем мы?! Вот у мужчины всё просто. Ему совсем не надо как-то особенно себя вести. А нам при всём этом, еще надо и мужчине своему нравиться.
- Так и мужчина должен стараться для этого…
- Да. Но мужчине не надо прихорашиваться, волосы укладывать, платья эти носить сложные и вообще. А потом это обидное повеление, звучащее практически приговором: «и к мужу твоему влечению твое, и он будет господствовать над тобой». Ладно, если муж – приличный человек, а если он – козел, я – что?! – должна ему подчиняться!? И поэтому я произвожу себя не от праматери Евы, но от Лилит, которая ни к какому мужу себя не прилепляла! 
Последние слова женщина произнесла решительно и зло.
Иисус молчал, дожидаясь, скажет она еще что-то, и, не дождавшись, заговорил, улыбаясь:
- А что ты про платья?! Это же красиво. Это радует глаз.   
И уже более серьезно продолжил:
- Да, понятно. Здесь много обид. И может в этих обидах всё и дело. И всё-таки и мужчина, и женщина созданы в равной степени по образу и подобию Божьему, и в них нет ничего, что противоречило бы друг другу. Им дано примириться в преодоление последствий первородного греха.
- Не знаю. Пока я не вижу возможностей такого примирения. Вот, я понимаю, что мужчина создан умней, чем женщина. В чём-то умней. Но не во всём. В рассудке – да, в идеях, в понятиях. Конечно, посмекалистей он будет, что, как сделать. Но в чувствах женщина мудрей!
- Согласен. И эта мудрость в чувствах в женщина идёт от материнства, а значит от праматеринства Евы. В своём высшем предназначении всякая женщина – мать. И ребенком её является и её муж. То есть, можно же просто изменить точку зрения. Вот, например, у тебя муж злой, властный, все ему кажется, что он власть над тобой имеет, всё что-то требует от тебя. А ты посмотри на него, как на своего ребенка. Ведь не смущает же нас такая требовательность, если она исходит от родного дитяти.
- Нет, - согласилась Мария. – Всякая мать спокойно это претерпит. Поскольку её озабоченность благополучием ребенка выше каких-то обид.
- Вот. В своем сыновстве мужчина ближе к Богу, чем в отцовстве, но женщина ближе к Богу в своём материнстве, нежели в дочернести. А эта Лилит, не думаю, что она была счастлива в своей неприлепленности. Так и прожила всю жизнь одна. И что хорошего?!               
- Да просто она никого не любила, кроме себя. Гордая очень была! -  Проговорила Мария так, словно, осуждала еще и себя.
Иисус продолжил:
- Я понимаю, тебя, Мария. Ты говоришь о той требовательности, что идёт от закона. А сам закон напитан злой нуждой смертного тела, что нуждается в пище, крове, заботе. И в сущности всякое смертное тело – неразумный ребенок, коего бросить нельзя. Но всякая бессмертная душа – заботливая мать. И здесь мужчина и женщина оба в Благодати и полностью равны. Мать небесной души несет в себе ребенка земного тела. Хотя можно сказать и наоборот, что материнство земной телесности несет плод небесной души. Вот такая обратимость указывает, что не только человеческая телесность, но и язык – лишь образная выразительность того содержания, что не умещается в пределы тела и языка. И можно спросить, где и как достигают высшей взвешенности небесное содержание души и земное выражение тела.
Тело живет под властью языка. Язык пребывает под властью события. В том месте, где событие распечатало язык, там же сбудется его запечатывание. Событие, распечатавшее язык – событие языкового знака, буквы. Но буква мертвит, а дух животворит. Но и без буквы на Земле неможно. Земная буква – мера небесного смысла. Хотя земная буква конечна и смертоносна, а небесный смысл бесконечен и бессмертен. Буква, она – граница, что одновременно соединяет и разъединяет. Буква как число делит, но смысл изначально собран и един. И все буквы от альфы до омеги собраны в круг вокруг смысла. Этот смысл Я называю пребывающей от века Благодатью. Но то, как она выражается, определяется порядком языка, существующим во времени. И в этом, Мария, противоречие: как мне выразить вечное Небо в земных буквах? – С болью произнёс Иисус.
- О, я не знаю, Равви! – Ответила Мария с той же мукой, как если бы она могла знать ответ, но почему-то его забыла. – Но ведь что-то существует и без слов. Тогда пусть иногда будет и молчание. И проникновенный взор. И тихий взгляд. И улыбка. Порой этого так достаточно, чтобы быть исполненным смысла и… и… любви. – Последнее слово Мария изрекла через силу.          

Глава 6
- О, как ты права, Мария! – Согласился Иисус, глядя на женщину с нежностью и продолжил:
- Но это у нас сейчас с тобой. Мы запросто можем на пару немотствовать. Но Я должен еще так много сказать людям. Но иногда Мне кажется, что всё напрасно. Сколько слов уже сказано, и сколько еще будет их сказано. И что?! Хотя вначале было только Слово. Одно Слово… А потом оно распалось в необъятный сонм слов языка. И, честно признаюсь, тебе, Мария, Я весьма смущен перед возможностью его объять. Так много слов, чтобы все связать с тем, чтобы выразить в них истину. И потому задаюсь Я порой вопросом, в чём закон языка. Почему мы так говорим? Почему так связываем слова? Почему речь делится на части? И почему именно на эти части делится речь? Одни вопросы. И раз и буква, и слог, и отдельное слово, и высказывание – это всё только части речи, то, как же я могу выразить в Части Целое истины?
И хотя я понимаю, что, возможно, такой разбор устройства языка и речи будет избыточным, поскольку истину можно высказать через притчи, доступные большинству слышащих Меня людей, простых и непритязательных в своей, увы, безграмотности. И это было бы достаточным, если это позволяет достучаться до их простых сердец. Но ведь есть и сложные сердца, есть фарисеи и книжники, и всякие образованные на эллинский лад умники. Мне и до их запечатанных книжной мудростью мира сего сердец достучаться надо! И поэтому, я и хочу понять, как устроено то, что составляет основу понимания Меня тобой, другим, другими.
Вот опять же буква! Она как камень, скрижаль. Этот конечный земной знак, который несет бесконечный небесный смысл. И из одних и тех же букв или связываются истинные слова, или ткется пелена лжи. И я вижу, что буква – это граница, разрез, черта, что немилосердно делит то, что она призвана выразить. Буква смертоносно разрезает тот животворный дух, который одновременно выражает. То есть, тут имеется противоречие: мы как будто понимаем вопреки, против воли того, что служит средством для нашего  понимания. И всё же не может обойтись среда человеческого общения без этих опосредующих понимание разных сторон знаков. Вот, смотри, Мария в царстве природы, у животных нет букв, знаков, которые мы называем символами. И тем не менее у них есть общение, обмен, приязнь.
- Но у них тоже есть голоса – весь это щебет, рёв, мурлыкание и рычание…
- Верно, и всё-таки это непосредственное содержание без знаковой выразительности, в которой нет никакой раздвоенности, а главное то, что оно не способно лгать…
- Почему?! Оно тоже способно хитрить, притворяться, делать, что называется, вид.
- Именно что вид. Это происходит с внешней стороны. Человек же способен лгать самому себе. То есть, изнутри.
- Да.
- И способен он на это в силу своего свободного господства над знаком. И этот колеблющийся между истиной и ложью знак господствует над выражаемым им  содержанием. И в этом суть закона: невзирая на мотив истинного или ложного намерения, земной знак господствует над неопределенным содержанием небесного смысла.
- Ну, раз это Закон, то, значит, нам никогда от этого не уйти.
- Уйти, Мария, уйти! Ибо на самом деле ничто не властно над содержанием Имени небесного Отца! Именно его мертвит буквенный символ, стремясь ограничить его бесконечное содержание рамками своей земной конечности. Спрашивается, в чём причина буквенного ограничения выражаемого небесного смысла? Причина же в том, что человек – не только дух, но и тело. И содержание духа оказывается в заложниках у выразительности, которая есть идет от человеческой телесности. Спору нет, что телесность эта имеет и свою причину, свою цель, свою историю и всё остальное. Но у тела своя природа и свой закон. И закон этот и есть Закон как таковой. Закон – это закон тела, но не духа. Дух же, который дышит, где хочет, по Благодати. Потому что он и есть сама Благодать. И ничто телесное над ним не властно! И вот поэтому надо разбираться, где и как мы высвобождаем смысл из-под власти выражающего его буквенного символа. В этом смысле различается символ и образ. И если символ существует по Закону, то образ бытийствует по Благодати. И именно поэтому Я говорю притчами.
- Мг, давно хотела тебя об этом спросить, Равви! Действительно, почему притча основной способ твоего высказывания?
- Притча – это способ бытия образа в его благой неопределенности. Высказывание вообще – это неслиянная связь между сказываемым и сказывающим, зазрение между означаемым и означающим, то есть, между неким небесным «что» и неким земным «как». И в случае высказываемой притчей образа между этими краями удерживается благодатное равновесие. То есть, образ это мера равноправия содержательности небесного «что» и выразительности земного «как». Напротив, в случае с символом мы сталкиваемся с жестким, однозначным, категоричным господством выразительного знака над содержанием смысла. Поэтому между образом и символом различие разительно. Если образ отличает неопределенность равновесности, то символ характеризует определенность принудительного подчинения небесного смысла земному знаку. То есть, образ по свойству мягкой неопределенности родом с благодатного Неба, тогда как символ по свойству твердой категоричности рождается от закономерной Земли. Но всё это связано воедино. В силу чего мы имеем последовательность – Имя – Образ – Понятие.
Всё это много лет назад продумали эллинские мудрецы – Платон и Аристотель. О них мне рассказал один очень хороший фарисей, у которого Я в юности немного поучился. Надо отдать фарисеям должное: несмотря на своё книжное высокомерие, люди они ученые и много знают. И вот один эллинский мудрец или, как они себя еще называют, философ Платон учил об образе или «идее» по-эллински. И Мне близко его учение. Поскольку образ или идея блюдет благодатное равновесие между небесным духом и земным выражением. И, напротив, другой философ именем Аристотель противопоставлял неопределенности идеи определенность понятия, полагая, что познание осуществляется через понятия, посредством которых разум человеческий восходит от чувственно воспринимаемых частностей к умозрительной общности и якобы достигает высшей категории как понятия Бога. И вот это Я не принимаю.
Отцу Моему Небесному не присуща никакая определенность в том смысле, в каком она присуща всякой земной вещи, включая и человеков. Отец Мой – это Его Имя. И способ, к каким мы к нему относимся, это вера. Имя Отца бытийствует в человеке только верой. И вера эта отличается от знания, каким человек присваивает мир. Но какой толк в том, что человек весь мир приобретет, а душу потеряет. И то, что по Аристотелю достигает познание в своём высшем напряжении как якобы понятие Бога, это на самом деле суть самого человека, но не Бога. И суть эта превратная, а не подлинная.
Причём суть это утверждается не по способу полагания, но по способу отрицания иного и другого. Когда, например, некто говорит Я это Я, мол, потому что Я – не Ты. Тогда как подлинно дело в том, что человек – это не одинокое Я, но как раз совместное Мы. Самое главное в человеке – это не он сам, но то, что между ним и другим. Человек – это отношение к другому человеку. И, действительно, человеку нужен человек. Как кто-то сказал, не помню, кто. Ты понимаешь это, Мария?
- Не только понимаю, но и принимаю. И принимаю это в том, что чувствую, что лично мне нужен ты…
На этих словах женщина нежно прильнула к мужчине. Тот обнял её в ответ. Так обнявшись, они долгое время молчали, глядя на ясное ночное небо.               

Глава 7
Начался новый день. Иисус предложил отправиться в Тивериаду. Потратив полдня на переход, обретя прибежище, Иисус с учениками отправился в город. Мария осталась дома, что прибраться и приготовить трапезу. В течение каждого из дней Иисус проповедал, призывал, увещевал, молился, утешал обиженных, творил чудеса, исцелял больных, кормил толпы голодных той малой толикой еды, что им подавали. Целыми днями Мария трепетно ожидала любимого мужчину, когда они смогут остаться одни и от души поговорить. С наступлением вечера женщина приготовляла трапезу, растворяла мед в теплой воде, зажигала фонарь. И долго еще с ревностью различала звучавший поодаль голос Иисуса посреди шума его учеников. И всё-таки ожидание её не было напрасным, когда вдруг раздавался долгожданный скрип растворяющейся двери и на пороге возникал он:
- Заждалась?! Я тоже…
Иисус присел к столу и приступил к трапезе и, не отрываясь, продолжил говорить:   
- Мы же так и не договорили. Я продолжу свое давешнее рассуждение.  Я вчера, помнится, упомянул тройную последовательность: Имя – Образ – Понятие. Имя небесного Отца объемлет собой всё. Оно всё в Себе созиждит и содержит. И потому оно есть реальное. Образ по своему значению есть основание воображаемого. Понятие – условность, условная мера человеческой договоренности. Такую меру еще называют символом. Поэтому понятие – центр всего символического порядка. Воображаемый Образ и символическое Понятие суть крайности, что возникают из распадения реального Имени. Как ты знаешь, Мария, грамматика человеческой речи разделяет подлежащее и сказуемое, например, как существительное и прилагательное…
Мария кивнула.
- И вот эти подлежащее и сказуемое как раз соответствуют понятию и образу. То есть, о центральном подлежащем понятии как об отношении «к-себе» сказывается периферийный образ как отношение «к-другому». Свойство понятия пребывать в центре относит его к Земле. Напротив, свойство образа быть на периферии относит его к Небу. Потому что Земля в центре, Небо – это периферия. Это так по Закону. И по Закону же различены символическое понятие, что внутри, и воображаемый образ, что снаружи. Но по Благодати Небо и Земля вместе. И в Имени понятие и образ одно.
- Ты, Равви, сказал, что понятие внутри, а образ снаружи. Значит, в Имени нет ни внутреннего, ни наружного. Но как же это?
- Да, согласен, это нельзя представить. Но мы и не должны этого представлять, то есть, как бы увидеть со стороны. Мы должны это переживать.
- Но как же достичь этого переживания?!
- А вот так, Мария. Понятие Меня оно внутри меня, а вот один прекрасный образ, твой образ он сейчас передо мной и он снаружи. И я гляжу на него и любуюсь им. И вот между Моим внутренним понятием и твоим наружным образом происходит примирение. И мерой этого примирения внутреннего понятия Меня и внешнего образа тебя является Имя. И там, где двое, трое соберутся во Имя моё, там Бог. Ибо Имя Отца одновременно содержит и тебя, и Меня, и другого.
- Значит, Имя – это то, что несет любовь?!
- Только так, Мария. И если нечто не несет любовь, значит, это не Имя.
-О, Равви, я всё время хочу быть исполненной этим Именем. 
- Блаженно желание твоё! И пусть будет так, Мария! Но если бы хотя бы ученики понимали Меня так, как ты понимаешь Меня, милая! Они со своими вопросами, словно по кругу ходят. Сегодня я им что-то объяснил, а назавтра они приходят со вчерашними вопросами. – Посетовал Иисус.
- Поймут, обязательно поймут! – Утешала милого женщина, поглаживая по его плечу.
- Спасибо, Мария, за твою доброту! Я продолжу. Итак, есть у нас триада – имя, образ и понятие. И нам надо разобраться, что же между ними происходит. И вот послушай, Мария, еще одну притчу. Жил-был один человек. Умный, образованный, красивый, сильный, происходил из знатного рода. Словом, все достоинства, все таланты в него вложил Бог, какие только могут вместиться в человека. Всё в нём было хорошо. Вернее, почти всё. О душе его трудно было что-то сказать. Был он не злой, но и не добрый. Такой какой-то равнодушный. И странным отношением было к нему людей. Одни восхищались им, как каким-то божеством, влюблялись в него. Другие просто ненавидели его до смерти. Сам он никого не оставлял равнодушным. И, конечно, женщинам многим он нравился. И влюбилась в него женщина одна. Странная. Юродивая. Хроменькая на одну ногу. Блаженная она была и чистая, как ребенок. И почему-то сама увидела в нём божество, «царевича», как сама она говорила, того, чья власть мир может спасти…
- Такого, как ты, Равви! – Возбуждено воскликнула Мария.
- Возможно. Но сам он, конечно, равнодушным к ней оставался. Но слова её крепко запоминал и очень гордился её отношением к нему. И, по-своему, её привечал, и из виду её не выпускал, ему нравилось наслаждаться своим каким-то своим возмечтанным  величием, греться в лучах еще незаслуженной и явно воображаемой славы. Женщина та целомудренная была и в своём блаженстве прозревала высшие глубины человеческого существа. И через неё он – назовём его Ставрохий – понимал, что, раз Господь вложил в него столько достоинств и талантов, то сделал Он это для высокой цели, для великой миссии, того большего дела во славу Божью и во благо всего человечества.
Так вот такое поприще служения Богу и человечеству Ставрохий решительно не принимал. Не хотел он служить никому, кроме себя. И не то, чтобы гордец он был какой или злыдень, ненавидящий всех людей. Нет. Он много и хорошего делал. Помогал бедным. Защищал слабых. Давал людям хорошие советы. Наказывал хамов и негодяев. Но делал это скорее от ума, нежели от души. Можно сказать, что Ставрохий был олицетворением человеческого закона. И в то же время сомневался он сильно в себе. Раздаивался под гнетом своего незаурядного ума. И жаждал он положить в себе точку отсчета, чтобы уже не было никаких сомнений в своём образе себя.
То есть, понимаешь, Мария, человеку нужен образ как то, на что можно молиться. Человек есть то, на что он молиться. Молиться на что-то значит стремиться это воплотить. Можно нарисовать образ Бога и молиться на него, а можно нарисовать автопортрет и тоже его пестовать. Так вот сей Ставрохий был столь преисполнен собой, что не желал молиться на другого, на Бога. Сам он был для себя богом.
- А ты тоже на кого-то молишься, Равви?
- Да. Я молюсь на Отца Моего небесного!
- И каков же его образ?
- О, он столь глубок и велик, что его трудно описать одним словом! Мой и твой Отец, Отче наш, Он – Царь неба и земли, благодетель, податель нашей жизни, всемилостивый, всёпрощающий, бесконечно добрый и заботливый, Он единственный, спасающий от ухищрений лукавого диавола. И дума моя и чувство мое, посвященные Ему, и есть моё Я…
На этих словах, внушивших высокое чувство, на ресницах Иисуса заблестели слезы.  Мария вытащила платок и нежно протерла глаза мужчины.

Глава 8
Иисус продолжал:               
- Но тот человек, Ставрохий не желал думать ни о чём, кроме, как о себе и о своём. Вот уперлась его мысль и чувство в себя, как в тупик, и ни с места. А так устроена Богом душа человеческая, что, если перестает она тянуться к своему первоисточнику, то свою активность она обращает как бы на себя. Вернее то, что она воображает в качестве себя и своего Я. И Ставрохий тоже возмечтал о таком образе себя. И так получается, что образ себя случается опять же в отношении к другому, но так, что человек здесь оказывается как бы Богом для другого.
Вот, например, для детей и домашних животных человек что-то вроде божества – большой, сильный, умелый, еда у него всегда есть. И человеку очень трудно удержаться от наслаждающего упоения своим господством над себе подобным. Такое наслаждение посильней любого плотского наслаждения будет! Здесь человек становится одержимым, испытывающим сильнейшую манию величия. А главное здесь то, что манию своего величия полностью питает освобождение от своего собственного унижения, зависимости, рабскости якобы по отношению к Господу. Но тот, перед кем маньяк человеческий  испытывает чувство рабской зависимости, это не Бог. Это его противоположность.
Богу не нужен наш страх. Ему нужна наша любовь. А там, где страх, места нет любви. Как уже неоднократно правильно говорилось. И вот вместо того, чтобы пересилить страх любовью, человек замещает своё отношение к дьяволу по оси раб – господин переворачиванием её полюсов, стремясь стать внушающим страх и ужас господином для такого, кто оказывается страшащимся рабом. Особенно сложно то, что здесь порой страх неразделимо перемешивается с настоящей, искренней любовью. И, конечно, мы должны уметь отделять зерна любви от плевел страха.
И вот Ставрохию во дни тягостных раздумий о себе случилась девочка, молоденькая совсем, тринадцати лет, по имени Маряша. Сначала он вообще на неё внимание не обращал, – ну, девочка и девочка, мало ли на свете девочек. Но скоро заметил он её пристальное внимание к себе. И самому ему стало любопытно. Девочка та, конечно, сама странная была. Но тому причина и её не по годам душевная развитость, и уже какое-то недетское страдание, какое возможно в ребенке, одиночество и, может быть, ранняя девичья влюбчивость. Словом, всё там было перемешано. Видимо, присмотра за ней не было должного родительского. Упустила её из присмотра нерадивость тех, у кого она была на попечении. И вот здесь разом всё совпало.
Увидел Маряша в Ставрохии того, для кого она хотела быть дочерью и еще кем-то, непонятно для неё кем. И от этого разыгралось в Маряше обожание к Ставрохию. А Ставрохий увидел в Маряше то, кем хотел бы видеть всякого человека. Вот такого обожание он жаждал от всего человечества получить! А, значит, увидел он в напитанных обожанием глазах желанный образ себя – образ не Богочеловека, но человекобога. Увидел он такой образ себя в её глазах и без памяти в него влюбился, разом обратившись в маньяка! Наконец-то, он понял, для чего родился и живет! Но, конечно, такая одержимость собой не ведет к добру, потому что ведет она ко злу. И оно таки случилось. Однажды в один особенно промозглый, ненастный вечер овладел Ставрохий той Маряшей, как мужчина овладевает женщиной…
- Вот же гад! – Молниеносно воспламенилась женщина. – Она Бога в нём увидела, а он… а он…
- …а он диаволом оказался. И, конечно, в девочке случился обвал. Заболела она. Всё время в постели неподвижно лежала. Однажды он увидел её уже другой взгляд и всё про себя понял. А потом… потом… через три дня не стало её… Повесилась Маряша…
Мария ахнула и зарыдала:
- Господи, как жалко!
- Очень жалко!
Оба вытирали глаза. Потом Иисус продолжил:
- Простой у человека выбор. Или, спасая свою душу, Богу служить или только угождать дьяволу под видом себя самого.
- А еще я вот, что поняла! Помнишь, Равви, то притчу про Лебу и двух его невест?!
- Да.
- И вот получается, что Ставрохий – это полная противоположность Лебы.
- Да, Леба, выбрав Рахиль, избрал Благодать, а Ставрохий, овладев Маряшей, отрекся от неё. Ставрохий жаждал соблюсти середину, не быть ни там, ни сям, не быть ни добрым, ни злым, не горячим, не холодным. Но как он не холоден, не горяч, но теплохладен он, то изблюет Бог его из уст Своих. Человеку мало жить по теплохладному Закону. Ему к Закону должно добавлять горячую благодать любящего сердца, а иначе обязательно будет он ввержен в геену огненную греха…
- Боже, как много всего еще! – Воскликнула Мария, - и было непонятно чего всего «много», хорошего ли, плохого ли…
Собеседники некоторое время молчали. Позже Иисус встрепенулся и заговорил:
- Да. И вот, позволь, Я продолжу то рассуждение про триаду реального имени, воображаемого образа и символического понятия.
- Конечно!
- Образ – это как бы равновесная, и как бы равнодушная срединность Закона. В силу этой закономерной, сякой или такой срединности образ может отклоняться или в сторону благодатного имени, или же в сторону закономерного понятия. Одна сторона, куда отклоняется образ, это бессмертная душа и само Небо, другая же – это смертное тело и земной грех. То есть, получается такая последовательность возвышения – от понятия к образу, и от образа к имени. Но важно рассмотреть последовательность впадения имени в понятие. Вот тот фарисей Иосиф, о котором Я уже упоминал, рассказывал мне про Аристотеля, который вымыслил некую странную науку по имени «логика». От греческого слово «логос», что значит «слово». Но Я сам Слово и вижу, что между Мной и логикой пропасть. Так, вот в этой Аристотелевой логике утверждается, что разум смертного человека мыслит некими двумя посылками – большой и малой, а потом выводит из их сравнения заключение. И вот такое заключение символизирует истину. Так вот Я утверждаю, что логика Аристотеля – это языческая ложь! А также ложью являются слова Аристотеля из его «Об истолковании», где сказано, что «в природе нет никакого имени». Но вот Я воплощение Имени своего Отца. Ты Меня видишь, Мария?
- Вижу!
- Ты Меня слышишь?
- Слышу!
- Следовательно?
- Ты существуешь, Равви! Ты же вот!
- Верно, Мария. Вот оно удостоверение существования. Оно не в самом человеческом понятии себя, но в образе другого. Человек извне постигает себя. А Аристотелем уму человескому вменяется ложеский порядок, по которому человек сначала большой посылкой вычитает из нетварного Имени Отца своё земное понятие и получает наружный образ, затем малой посылкой он вычитает из того же небесного Имени внешний образ и получает внутреннее понятие. И когда уже от Имени Отца ничего не остается, законнический  разум сравнивает и так стравливает мужское понятие и женский образ. И в итоге, подчиняя последний первому, смертный земной разум, этот наиупрямейший супостат веры, восходит в немилосердное господство над небесной бессмертной душой, стремясь её выдавить из себя. Но обратным к закономерному  порядку логического заключения всегда сохраняется благодатный порядок предложения, в котором понятие и образ выпускаются навстречу в единство Имени Отца, в которое мы только и только верим!
- То есть, как я понимаю это своим слабым умом, Равви, человек осознает себя, отражаясь во внешнем образе другого человека?
- Да. Но в человеке есть нечто, что стремится замкнуться на себя, возведя границу между собой и другим. Но это только ложное замыкание на себя. Потому что в самой глубине человеческого существа пребывает Бог. И пытаясь вытеснить из себя другого, человек в итоге пытается вытеснить из себя Бога. Но это невозможно! Можно очень долго убивать Бога в себе, но никогда человек не достигнет этой безумной цели, ибо Он бессмертен, и потому бессмертна душа человеческая!
- То есть, воюя с другим, человек воюет с Богом? – Изумилась Мария. – А если другой – действительно, злодей и проводник дьявольской воли?
- Значит, он тем более заслуживает нашей жалости! И мы должны пытаться высвободить его душу из тенет потворства лукавому.
- Не знаю. Иные так сильно в них запутались, что уже кажется, что это навсегда и всё безнадежно.
- Если имеешь веру даже с горчичное зерно, то горы сможешь сдвинуть.
- Хорошо. Я поняла. Значит, грех в полагании самой границы между мной и другим, и в убежденности в её непреодолимости. А что тогда есть основание такой границы и в чём условие её преодоления?
- Основание – в закономерном понятии, а условие – в благодатном Имени. Понятие исключает тебя из другого, исключая понятие себя из образа другого. И обратно имя включает тебя в образ другого, включая понятие себя в образ другого.
- Странно, и здесь, и там речь идёт о слове, которое двоится столь противоположными воздействиями – в одном случае оно меня исключает, в другом – включает. Как же у этой сущности по имени «слово» столько разные следствия?
- Да, воистину, слово – это тайна! С вещью такого таинства нет. Вот она бытийствует себе в своей кроткой и косной немоте. А слово уст человеческих свободно в своём добре и зле. И не то зло, что входит в человека, но то, что выходит из него. Одно, когда слово исключается из целостности души, другое же, когда слово включается в целостность души.      
- А я поняла, Равви! Вещь – это тоже закон, который может податься то туда, то сюда - или в сторону жизни, или в сторону смерти.
- Верно, Мария! Вот как дело обстоит. Человек может во всякой вещи Бога узреть, и восхититься красотой, и гармоничностью, и благостью этой вещи. А может он увидеть в вещи только себя, в таком своем самодовольстве и самолюбовании. И очень часто так происходит, что человек как будто любуется миром и Богом, а на деле любуется собой. Но в том, что человек видит в вещи не Бога, её сотворившего, но образ и устройство своего ума, он невольно приговаривает вещь к смерти. И вот я снова обращусь к той притче про Ставрохия. Человек сей убил Маряшу не тогда, когда совратил её, но уже тогда, когда увидел в её глазах не Бога, но себя взамен Его. Ему Бог её послал на покаяние. Сам Бог ему явился в образе этой девочки. Но отверг Ставрохий Его и убил Его в своей душе. Но изначально Он был в его душе. А иначе бы он Его не увидел и не стал бы этой девочкой любопытствовать.
- Согласна. – Ответила Мария. – Каждый видит то, что в нём уже есть.
- И видя в образе – вещи или слова – Бога, человек включается и входит в Него. А видя себя, человек исключает себя из Бога, покидает его светлую обитель во тьму внешнюю. И входит человек в него, когда смотрит на Него и слышит Его.
- А выходит из Него, когда говорит через себя и показывает себя.
- Да. И давай снова вернемся к Аристотелеву заключению, состоящему из большой и малой посылок и самого заключения. Так вот на самом деле это заключение происходит естественно не в самом человеке, но между человеком и миром. И это то, что происходит непрерывно. Поэтому логику Аристотеля нужно понимать и знать. Поэтому нам нужно наше правоверное образование. Пусть наряду с храмами, будут наши академии, ликеи и библиотеки, чтобы юные под руководством зрелых наставников могли постигать законы бытия и в их или иудейском, или эллинском, или римском изводах и становились друг другу единоверцами и единомышленниками. Негоже нам оставаться невеждами. И вот обязательно пусть бы преподавали учения Платона и Аристотеля, хотя бы они и были язычниками. Многие до Меня проповедали в той или иной степени то, чему учу и Я. И поэтому их души блаженствуют в раю. И вот к Аристотелю. Итак. Большой посылкой человек вычитает из непостижимой целостности Имени внешний образ, который теперь становится к нему как напротив, так, как пред-ставление, как пред-мет. Этот образ к нему становится к нему внешним и как бы чужим. Малой же посылкой человек вычитает из той же целостности Имени внутреннее понятие, которое становится ему предельно своим, и с этим внутренним понятием человек предельно себя отождествляет.
И тогда Небо распадается на человека в его внутреннем и земном понятии и мир в его внешнем и небесном образе. И тогда остается один вывод сделать – заключить к превосходству своего понятия над чужим образом, своей «земли» на чужим «небом», по-господски центрировать своим понятием чужой образ, насадить на своё понятие чужой образ, и тем присвоить своим понятием чужой образ, и представить чужой образ как выражение своего понятия. И грех именно в этом и заключается, в том, чтобы присвоить своим понятием чужой образ другого, образ мира. Но мера благости и спасение в том, что иметь другое, но принадлежать другому, не отражаться в другом, но отражать другое. И когда человек выражает собой мир в целом, единство Неба и Земли, он переживает своей бессмертной душой всегда вечный мир.
И, напротив, когда он превращает мир только в своё отражение, в образ себя, он опрокидывает вечность в течение времени как ход рассыпания мира на отдельные вещи, и теперь каждая вещь своя или чужая, хорошая или плохая, упрочивающая его могущество в отношении страха смерти или ослабляющая его и так далее. Задача человеческого присутствия в том, что полностью выразить в своём земном образе небесное содержание Имени Бога.
- А ты, Равви, полностью Его выражаешь? – С сомнением спросила Мария.
- Без остатка. Я и есть целостное выражение Его содержания.
- И в тебе нет того закономерного понятия, о котором ты говорил?
- Нет. Я без остатка выражаю своим земным присутствием полноту своего небесного Отца.
- И это дано каждому человеку?
- Безусловно. И к этому Я всех людей призываю. И здесь нет ни одного исключения. Здесь всё человечество едино и вкупе составляет одного только Бога.
- Значит, счастье человеческое состоит в том, чтобы в образе своём земном выразить не понятие своё, но Имя Бога.
- Верно, Мария, верно! Люблю тебя за благодарную жертву твоего понимания!
На этих словах Иисус обнял женщину. Мария в его объятиях разнежилась. Иисус отстранился:
- Неспокойна ты, Мария!
- Да, мне всё равно страшно. Ты сильный! А мы – нет. И вот то понятие. Я чувствую оно выше меня. И я не могу победить его. Оно сильней меня. Оно нудит, беспокоит, заставляет страшиться за жизнь свою земную, думать о хлебе насущном, что завтра пить, есть.
- Оставь мысли о завтрашнем хлебе назавтра. Ты сейчас полна и это и есть твое настоящее состояние. А «завтра» - это только мысль твоя о плохом «вчера». «Завтра» твое родом из непрощенного «вчера». Будущее беспокоится непрощением его прошлого.
- А еще. Беспокоит меня один твой ученик, - пожаловалась женщина.
- Кто таков?
- Иуда.
- Иуда? А что с ним?
- Нехорошо он как-то смотрит на меня.
- Не волнуйся, Мария. Да он странен. Но и он при Мне. И через него должно что-то исполниться. А что-то через тебя должно исполниться.
- А что?
- Потерпи. Ничего плохого он тебя не сделает.
- Но кому-то сделает?!
- Помолись за него, ибо горе ему предстоит страшное. А от молитвы и тебе самой легче станет.
- Помолюсь.
Вокруг стояла глухая ночь. Плечи собеседников нагрузила безмерная усталость. И вскоре они улеглись по своим кроватям.

Глава 10
Утром Мария пошла по воду. И всё время чувствовала на себе чей-то острый взгляд. По возвращении, прежде чем она успела заметить, перед неё опрометью возникла человеческая фигура. То был Иуда. Заросший редкими рыжими волосами и бородой лик лучился парой любопытных глаз:
- С Равви в одной комнате ночуешь, вместе ложе делите, Мария?
- Не возводи напраслину на него, Иуда! Блажен он как младенец.
- Да я знаю, что блюдет он своё девство. Он-то блажен, но не искушаешь ли ты его своей порочной красотой и сладкими речами?
- Не искушаю, – твердо ответила Мария. – И не тебе судить о моей порочности, Иуда! Сам-то ты далеко не ягненок! Разве я не вижу, почему ты с Равви. Ты не любви рядом с ним ищешь! Ты о власти мечтаешь. Но не понимаешь, что власть его не от мира сего.
- Не уверен. – Стал тут же рассуждать человек. – Власть она и есть власть. Во все времена она одной природы. И, вообще, Мария, злая ты, а ведь не знаешь, что очень мне нравишься.
- Дай пройти, Иуда! И не ври: я не злая! Сам ты такой! И не искушай меня своей болтовней. – Пытаясь отодвинуть помеху на своём пути, молодая женщина сделала решительный шаг и снова наткнулась на Иуду.
- Постой, Мария! Дай хоть полюбоваться тобой!
Слегка смутившись, Мария быстро посмотрела на мужчину, стараясь быть любезной, но, увидев его страстные глаза, смутилась еще больше, вспыхнула и старалась больше не встречаться с ним взглядом:
- Пусти, Иуда, я должна идти.
- Ну, чего ты боишься? – Весело спросил молодой человек. – Поговори со мной! Как с любимым ближним-то! Ты же должна любить и привечать ближнего-то своего. По заповеди-то Божьей! – Тон Иуды был задиристый и ехидный, словно, он перевертывал наизнанку священное требование, толкуя его на сомнительный лад.
- Не смей глумиться над святым! Не то, Равви, всё расскажу
- А что, если весело мне становится, на тебя глядючи!
Иуда еще постоял немного, глупо лыбясь, потом внезапно посерьезнел и уже спокойно проговорил:
- Ладно, Мария! Я по делу. Я на рынок с утра сходил и купил овощей и рыбы. Они там на кухне.
- Хорошо, Иуда, я что-нибудь приготовлю. Скажи всем, чтобы приходили на трапезу.   
Во время оно Иисус с Петром, Иоанном и Иаковым отправились на Фавор, и Мария надолго осталась в Тивериаде вместе с другими учениками и Иудой. Весь день она отвлекалась на какие-то дела, преодолевая ими приступы смутной тревоги. И всё-таки она испуганно вздрогнула на тихий, но и какой-то резкий стук в дверь, одновременно заметив внезапно потемневшие сумерками окна. Мария сразу поняла, что это был Иуда. И всё-таки она открыла дверь. Иуда стоял на пороге, держа в руках кувшин с вином, фрукты, лепешку:
- Можно войти, Мария?
- Входи, Иуда. Как можно отказать человеку, входящему в дом с добрыми намерениями?
- А как же?! Исключительно с добрыми! Я просто подумал, что ты обо всех заботишься, всех опекаешь, Иисуса и нас, еду нам готовишь. Но кто-то должен позаботиться и о тебе!
- Спасибо. Хотя я ни в чём особо не нуждаюсь. Всё у меня вдоволь. Ну, ты всё равно проходи, проходи.
Иуда уселся, сложил еду на стол, разлил по чашкам вино. Выпил. Отломил кусок лепешки и стал медленно жевать, о чем-то резко задумавшись. Наконец он заметил пристальный взгляд Марии на себе и вскинулся:
- Ты выпей, Мария, веселей станет.
- Да-да.
Мария пригубила чашу с вином. 
- Я поговорить пришёл. О нас. О себе. О тебе. Вот, ты, задумывалась, что дальше будет?
- Я верю, всё будет хорошо! – Уверенно ответила женщина.
- А я так не думаю. Я вижу, что обстоятельства ухудшаются и все как будто движется к смертоносной развязке…
- Тебе веры не достает, Иуда! Думай о том хорошем, что уже сбылось. Всё равно хорошего больше, чем дурного…
- Может быть. Да, я вижу, что народу Иисус нравится. Простой народ любит его.  Большинство  народа за него. Но вот власти – синедрион, царский двор, сам Ирод, знать, все одни – против. И сила и влияние на их стороне.
- Не в силе Бог, но в правде.
- Ой, всё это только красиво звучит, а на деле – не особо исполняется…
Иуда ненадолго задумался, стрельнул в Марию взглядом и быстро заговорил, словно, преодолевая сильное смущение и тревогу:
- Просто я чувствую, что всё это ни к чему не ведет. Слова эти, проповеди прекраснодушные, притчи загадочные. Ты не думай, Мария, я разделяю всё, что он говорит. И я во всё это верю. Но немногие его понимают. Мы – да, ты, я, Пётр, Иаков, Матфей, другие ученики. Но нас слишком мало. И слишком далеки мы от народа. Поэтому надо, чтобы что-то значительное и чудовищное случилось, чтобы возмутилась подавляющая часть народа и поднялась на бунт…
На этих словах глаза Иуды расширились воодушевлением от собственных слов.
- Ты хочешь бунта, Иуда!? – Тревожно уточнила Мария.
- Да! – Страстно подтвердил кариотец.
- Но прольется кровь! – Возразила женщина.
- Это неизбежно! Дело верное, когда под ним разлита кровь!
- Ты безумен, Иуда!
- Возможно. Но не безумны ли некоторые вещи, что произносит Иисус. Вся его проповедь – это призыв к какому-то священному безумию!
- Я не согласна про кровь. И думаю, что можно обойтись без крови. Равви сам говорит, что кровь проливается от страха, и крови требует закон, а любовь не нуждается в кровопролитии.
- Но ты разве не видишь, Мария, что сам он готов пролить свою?!
- Но это же другое. Пожертвовать своей кровью – можно, но чужой – нельзя! Проливая чужую, мы творим грех, жертвуя своей, искупаем его.
- А если своя кровь проливается чужими руками?! – Тихо произнёс Иуда и таинственно посмотрел на Марию.
Испытав очередной приступ тревоги, Мария с волнением спросила:
- О чём ты, Иуда?
И тут же, преодолевая неприятно будоражащий страх, женщина возмущено воскликнула:
- Иуда, когда ты уже перестанешь говорить загадками? Ты невыносим своей дурацкой таинственностью!
Иуда возмутился в ответ:
- Да никакой таинственности! Всё равно этому народу в его языческой нечистивости нужна сакральная жертва. И нужен какой-нибудь козел отпущения. Вот тогда они убедятся в правоте Равви, и в нашей правоте. И вот тогда она пойдут за нами! – Страстно выкладывал свои аргументы Иуда.
- Так они итак идут за ним. – Задумчиво известила Мария и растеряно спросила:
- А что за сакральная жертва?
Иуда смущенно отвёл глаза, но, преодолевая страх, с дрожанием в голосе заговорил:
- Они что-то замыслили…
- Кто – они?
- Синедрион.
- Кто, Каиафа?
- И Каиафа, и Анна, да все они. Они ищут… ищут…
- Что?– В ужасе предположила Мария.
- Убить его! – Спрятав глаза, выпалил Иуда.
- Откуда ты знаешь? – Сварливо спросила Мария.
- Мне один знакомый левит сказал. Из сочувствия к нам.
- С каких это пор у тебя есть знакомые левиты? – Усомнилась Мария. – Они с такими голодранцами не общаются.
- Иногда общаются. – Уклончиво брякнул мужчина.
- Всё равно не верю. Не поднимется у них рука на него. Он же совершенно безгрешен и невинен. И у них на него ничего нет.
- Ты не понимаешь, Мария! И им не надо такой вины. Уже виноват он тем, что ненавидят они его. И ты не представляешь, как они его ненавидят!
- Эту ненависть ты тоже в глазах знакомого левита видел. – Подозрительно спросила умная женщина.
- Нет, это я видел не в глазах знакомого левита, но понял с его слов.
Мария надолго замолчала, потом её взгляд озарился какой-то мыслью:
- Иуда, а ты разве недавно побывал в Иерусалиме?
- Да. Три дня, как оттуда.
- Странно, я даже не заметила твоего отсутствия.
- Вот это-то и обидно! – Улыбаясь, заговорил мужчина, шутливо изображая обиду и  заодно радуясь возможности, переменить тему. – Эх, Мария, ты не замечаешь ни моего присутствия, ни моего присутствия. Совсем ты меня не любишь!
- Но почему… - Стала возражать женщина и тут же осеклась и через паузу, преодолевая смущение, выразила любопытство:
- А что нового в Иерусалиме? Какие там новости?
- Да так ничего особенного. Всё по-прежнему. Бурлит Иерусалим первопрестольный. Ирод возносится и витийствует. Синедрион требует и угрожает. Народ ропщет и ярится. В синедрионе состоялось заседание по делу Вараввы…
- Какого Вараввы?
- Ну, как какого? Слухом, о котором вся земля иудейская исполнена. Вараввы-лиходея.
- А что он натворил? – Осторожно спросила женщина.
- Варавва, вообще, страх Божий потерял! – Весело рассказывал Иуда. – На это раз он вознамерился расхитить сокровищницу Иерусалимского храма…
- О, ужас! – Вскричала Мария и закрыла вспыхнувшее лицо руками.
-…но ничего у него не получилось. Он успел убить одного стражника. Но другой ранил его, и тем помешал ему…
Тут Иуда, увидев, что Мария плачет, прервался и беспокойно спросил:
- Что с тобой, Мария?
- Это я виновата, - жалобно прошептала женщина, глядя на Иуду глазами, заволоченными слезами.
- Каким образом? – Удивился кариотец.
- Я… я знакома с Вараввой!
- Да?
- Да! Он сватался ко мне, когда я уже убежала от своего мужа Есоха и жила с товарками в Капернауме. Я тогда толком не знала, кто он таков. Но он хорошо ко мне относился. Да и сам он ничего: умный, красивый. Сушеные фрукты и сладости всё мне приносил. Обещал мне счастливую богатую жизнь. Потом подруги сказали мне, что он лихой человек, разбойник и душегубец. И сказала я ему тогда в сердцах, чтобы отогнать от себя, что он слишком беден для меня. И он заявил мне тогда, что задумал такое, что скоро сделает его самым богатым человеком в Галилее. И я тогда представить себе не могла, что Варавва на самом деле имеет ввиду под своим обогащением…
- Да, ладно! Ты серьезно думаешь, что это он хотел это сделать для тебя?! – Восторгаясь предположением Марией, бурно уточнял Иуда.
- Не знаю! – Всхлипывала Мария. – Кто его знает?!
– Вот это да!
Иуда вскочил с лавки и стал быстро расхаживать по комнате, судорожно потирая руками. И в одно мгновенье он вцепился невидящими глазами в какую-то свою небытную грезу, и под властью одержимостью ею совсем потерял стыд перед той, кем она была внушена:             
- Вот что красота с людьми-то делает. Прав пророк-то! Красота – это страшная сила! О, Мария, вона на какие подвиги ты людей-то толкаешь! О, как же ты нужна мне!
Но Мария всё это не слышала, будучи оглушена раскаянием в том, что стала причиной неслыханного по дерзости преступления Вараввы, и в смущении этой виной, страстно спросила:
- И что, что с Вараввой-то стало?
Иуда, едва глянув на Марию горящим взглядом, созерцавшим свою новоприобретенную грезу, нехотя продолжил историю разбойника:
- Да, там… потом… другие стражники схватили раненого Варавву, повязали, отволокли в суд. Теперь он в темнице сидит и ждёт приговора.
Иуда замолчал, не желая отрываться от своего возлюбленного образа, заполонившего его сознание. Мария с нетерпением воскликнула:
- А дальше-то что?! Ну, говори уже! О чём ты думаешь, бестолочь?! Говори же! 
- А дальше. Ну, что дальше. Каиафа предложил устроить народный суд и побить Варавву камнями…
- О, Господи! – Снова ахнула Мария и зарыдала.
- А Анна настоял на том, чтобы отдать Варавву в руки римского правосудия…
- А зачем?
- Да, Мария, вот это странно. Мне тоже это удивительно. Такое ощущение, что Анна как будто хочет оставить Варавву в живых…
- Правда? – Обрадовалась Мария. – Как же это возможно?
- Ты знаешь, что в Праздник Опресноков есть обычай отпускать приговоренного к смерти по воле народа. И вот мне кажется, что Анна надеется на народную милость этой иерусалимской голытьбы, хотя и грош цена поддержке этого сброда…
- Странно, чтобы суровый и жестокий Анна желал пощадить святотатца…
- Да, я тоже не понимаю мотивов Анны. Этот Анна самый хитрый из священников. Ум у него необъятный…
Сказав это, Иуда затосковал. Потом его блуждающий взгляд наткнулся на тихую задумчивость Марии и повеселел. Он снова взбодрился:
- Эх, Мария, чувствую, что что-то значительное может случиться. Случиться со мной, с тобой, с нами. Выслушай меня, Мария!
- Что тебе? – Всхлипывая и вытирая глаза платочком, недовольно откликнулась Мария.
- Знаешь, мне кажется, нет, я просто уверен, что мы с тобой, вдвоем можем стать таким, знаешь, образом для толпы, для народа…
- О чём ты? - Еще не совсем уняв горе, спросила женщина. 
- Послушай! Вот понимаешь, Мария, человеку, народу нужен такой притягательный образ, что олицетворяет всё предприятие. То есть, у меня такое ощущение, что Иисус не озабочен созданием такого образа. Народ как бы не видит картины того будущего, к которому призывает он…
- Не правда, он сам и есть лик всего, как ты говоришь, предприятия! И лик этот прекрасен! – Резко протрезвев и высушив глаза, напряжено ответила Мария.
- Конечно, Иисус прекрасен. Но вот он говорит о любви. А где она любовь-то?! Любовь – это то, что предполагает пару. Любовь – это отношение между одним и другим, или другой. А где тут другой-то?! Нет его!
- Не ври, Иуда! У Равви есть такая пара – это он и его небесный Отец.
- Но Отец-то на небесех. А на земле – кто?
Мария молчала.
- Вот, я и говорю, - уверенно излагал Иуда, восприняв её молчание за знак признания его правоты, - нужна пара, что показывала бы эту любовь. И я считаю, что такую пару должны составить мы с тобой – я и ты.
Иуда подошёл к Марии, взял её за руку, поднял с лавки, встал рядом и выразил во взгляде восторг созерцания их пары с той стороны, где это восхищение толпы предполагалось. Мария несколько мгновений смотрела на восторженного самим собой Иуду, потом вырвала из его руки свою кисть и возмущено фыркнула:
- Хватит о всяких глупостях мечтать, Иуда!
- Ну, почему о глупостях?! – Обиженно откликнулся кариотец. – Вот не ровен час что-то случится, и тогда, кто возглавит наше движение?   
- О чём ты?               
- Я о том, что всякое может случиться! Никто из нас не вечен. И нужно быть готовым к самому худшему!
- Всё, я больше не могу тебя слышать! Иди к себе, Иуда! Совсем ты измучил меня своими загадками!
- Подожди, Мария, а я разве не могу остаться! Я же тебе сейчас свои сокровенные мечты рассказал! И мне кажется, я заслужил что-то большее!
- Ты с ума сошел, Иуда! Какие еще мечты?! Вот эти глупые басни ты называешь мечтами? Ну, тогда иди и мечтай в одиночестве! И оставь меня в покое. Мне молиться давно уже надо!
- Дура ты, Мария! Я тебе такие великие вещи предлагаю, а ты их с ходу отвергаешь!
- Всё! Пошёл вон отсюда! Еще оскорблять меня будешь! Иди! А не то Матфия позову – у него давно кулаки на тебя чешутся, давно он уже предлагает избавиться от тебя, да Иисус тебя один только и оставляет!
- Ай, да ну вас всех! – Злобно рявкнул Иуда, грязно выругался и пошёл прочь.
Мария покрепче заперлась, селу в углу возле чашки с горящим маслом и стала шепотом молиться Давидовыми псалмами.
 
Глава 11
На следующий день Иисус с учениками вернулись. Как только Мария увидела его, вся прежняя тревога её испарилась, как и не было ничего. Страхи, сомнения, смятение – всё выдуло из её души, враз наполнившейся  покоём и блаженством. Она обняла его. Он обнял её в ответ.
- Мне было очень страшно, Равви, - призналась Мария.
- А что случилось? – Утешая, спросил Иисус.
- Вчера Иуда ко мне заходил и принёс плохие известия. Он, оказывается, побывал в Иерусалиме. Хоть он и изъясняется смутно, но я так поняла, что там что-то плохое затевается. Опасное. Для нас. Для тебя. Я чувствую.
- Не бойся, Мария, Господь с тобой!
- А еще он говорил про Варавву. Тот покусился на сокровищницу Храма. А Анна хочет, чтобы народ по пасхальной традиции его помиловал.
- А вот эта очень плохая новость! – Горестно посетовал Иисус. – Я знаю Анну. Коварней человека во всём Иерусалиме не сыщешь. Он не из милости Варавву в живых оставить хочет. Но в обмен и назидание.
- Кому? – Почему-то испуганно спросила женщина.
- Нам всем. И народу. Возможно, этот разбойник предстанет как что-то более  предпочтительное для выбора со стороны народной милости.
- Предпочтительное – по отношению к кому? – Упорно спросила Мария.
- Не знаю, Мария! – Улыбаясь, ответил Иисус, прижав Марию к себе. – Кто этого Анну разберёт. И весь этот синедрион. Мутные они там все! Ни одного слова и дела в простоте. Все они там что-то для себя выгадывают. Но ничего хорошего, кроме зла, выгадать невозможно. Хорошее – оно для всех хорошее, а полезное только для себя одного – всегда плохим оказывается.
- А что для одного Анны является полезным? – Снова упрямо спросила женщина.
- Сохранение положение нравственного авторитета в глазах общины при своей полной безнравственности.
- Да еще Иуда сказал, что синедрион ищет тебя погубить! – Всплакнув, известила Мария.
- А вот это не новость. Это Я знаю, Мария! Но откуда про это известно Иуде.
- Говорит, что у него есть знакомый левит, и тот его известил об этом из сочувствия к тебе.
- Странно, что у Иуды есть знакомый левит, чтобы без утайки общался бы с ним при том, что все знают, что Иуда со Мной. Ладно! Пусть сбудется то, что суждено! Самое тяжелое то, что мы тоже должны быть на Празднике опресноков в Иерусалиме.
- Как, Равви! Разве это не будет самым опасным теперь, когда пришли такие плохие вести?!
- Эх, Мария, они и пришли известить, что настали сроки. Ибо должно сбыться глаголанное пророками, Иеремией и Исайей.
- Равви, не ходи в Иерусалим! – На этих словах Мария обхватила Иисуса, словно он уходил прямо сейчас, а она должна была его удержать, и зарыдала на его груди.
Иисус мягко обнял женщину, склонил к ней голову и нежно заговорил:
- Не бойся, Мария. Ты не представляешь, какая радость нас всех ждет. Они ждут праздника! Так будет им настоящий праздник освобождения! И ни одного народа из египетского плена. А всего человечества из плена греха!
- Меня одно волнует и пугает, Равви, что с тобой будет?!
- Я тебе обещаю, Мария, что ты Меня после всего, что случится, первой увидишь!
Мария долго молчала, потом отпустила Иисуса из своих объятий и жалобно заговорила:
- Я должна покаяться в грехе, Равви!
- Что случилось?
- Ко мне человек сватался, а ему сказала, что он беден для меня, и он решил совершить ограбление. А звали того человека Варавва!   
- Тот самый, кто покусился на сокровищницу Храма?!
- Да! – Горько признала Мария.
- Нет, Мария, в том твоей вины! Ты просто не любила его. А Варавва прельстился и решил тебя купить на ворованное богатство! Но единственная цена, которую должен платить любящий возлюбленному своему – это любовь. А из-за любви на такие преступные деяния не идут. Значит, и он не любил тебя! Варавва только польстился на твою красоту, чтобы им свое тщеславие потешить. Чтобы о нём все говорили, смотрите, мол, какая красивая женщина с ним! Но всё могло быть иначе. Вот, послушай, притчу.
Случилось это как раз в Магдале. Жил там один молодой человек по имени Родиэль. Был он человек с великой душой, но совершенно запутавшимся умом. Желал он что-нибудь большое для всех людей сделать, ибо чувствовал, что для какой-то высокой цели предназначен. Но дурным обстоятельством было то, что был он крайне беден. И очень страдал из-за бедности. А тут еще случилось так, что к его сестре Дунифи, столь же благородной и честной, как и он сам, стал свататься один богатый, но очень нехороший господин по имени Лужиций, делец, торгаш. Конечно, опять же речь не шла о любви. Для него это была очередная торговая сделка – покупал он Дунифь.
- О, Равви, это же моя история! – Радостно удивилась Мария. – Со мной что-то похожее случилось!
- Возможно. На этом свете все истории похожи одна на другую, ибо одни и те же люди живут в мире сём. Но давай Я дорасскажу эту, а потом ты расскажешь свою. И решил Родиэль не допустить сделки, в которой без зазрения совести душу человеческую торгуют, да еще и ради него самого. И возник у него замысел дурной. А был он в связи с одним ростовщиком Алинием, то же далеко не лучшим представителем рода человеческого. Был тот ростовщик Алиний весьма скуп и жаден. Давал он в непомерный рост денег – даст полшекеля, а через время отдай ему целый, даст шекель, а вернуть требует уже два. И страдала от его жадности вся округа. И показалось Родиэлю, что если он загубит жизнь этого одного ростовщика во имя высокой цели, то ничего плохого не будет, а только одно хорошее из этого и выйдет.
И вот стал он думать он об этом, да так сильно его эта идея захватила, что просто стал он ею болезненно одержим. Ничего он уже делать не желал, лежал в своей каморке и только об этом и думал. Да, Родиэль, несомненно, был нрава благородного и возвышенного, но в чём была тут промашка и ошибка, что никакая высокая и самая добрая цель не оправдывает низкие и злые средства. А его средство было именно таким. Тем не менее, всё Родиэль себе доказал, та самая Аристотелева логика замысла преступления в его понимании была безупречна и отточена до совершенства. И вот он решился. Содеял он сие деяние – убил Алиния и всё его сокровище забрал, утаил его в укромном месте и затаился сам.
А так случилось, что сам он как преступник оказался неуязвим. Хотя и сделал он всё топорно, поскольку, конечно, был в этом деле новичком, но и тени подозрения на него не пало. Правда, один расследователь из числа левитов по имени Симон – кстати сказать, очень хороший человек – начал к нему захаживать по причине того, что Родиэль числился в ряду тех, кто пользовался услугами ростовщика Алиния. А тому расследователю рассказали, что Родиэль на одной пирушке с друзьями выражал ту идею, что, мол, можно во имя высокой и всеобщей цели пожертвовать частной жизнью одного, по его слову, «человечишки», самого ничтожного и убогого. И вот, предлагая порассуждать на эту тему, тот левит всё пытался добиться от Родиэля признания. Но тот совершенно не подавался и упорно настаивал на своей непричастности к преступлению. В-общем, ничего у властей на Родиэля не было – так, какие-то намеки, донесенные через третьи уши, да какие-то косвенные улики.
Но в душе самого Родиэля разыгралась целая буря смятения и стыда. Понял он, что ошибся в самой своей идее, что нельзя добиться хорошего плохим, что нет ни одной такой частной жизни, которую можно было принести в жертву. И таков закон человеческой души: нельзя загубить чужую душу, не загубив свою. Но пришел он к этому выводу не сам. Случилось ему во время оно сойтись с одной девицей. А звали её Софос. А участь Софос была не менее печальна. Это молоденькая девушка зарабатывала блудом. И понял, что он про неё сразу, что не по доброй воле она блудницей стала, а стала она жертвой обстоятельств. Конечно, вначале он испытывал что-то вроде высокомерия по отношению к её грязному ремеслу.
Но постепенно по мере общения с ней стало меняться  у него отношение, когда он услышал всю её историю. Выяснилось, что блудницей Софос стала не ради себя, своей похоти или корыстолюбия, но чтоб спасти от голодной смерти своего маленького братика и двух сестер. И поняв, что на какую жертву пошла сия девица, всё понял. Сразу Родиэлю его жертва показалась надуманной и нелепой, потому что увидел он подлинную жертву в жизни Софос. Понял он, что своей жертвой он, убив другого, он хотел только возвысить себя над людьми, над миром. А она же своей жертвой унизилась, отреклась от себя, поставила на себе крест, чтобы спасти других.
Понял разницу Родиэль между своей пустой жертвой и её жертвой подлинной и наполненной. Понял и немедля перед ней покаялся, упал нам колени, обливаясь слезами, у неё одной стал просить прощения, как у самого Бога. А значит, в образе блудницы явился Родиэлю сам Бог, и он принял его всем сердцем и через это покаялся. И пообещал он тогда Софос, а вместе с ней и Богу, что пойдет и покается перед всем народом на лобном месте. И как сказал, так и сделал. Вышел он на перекресток и землю поцеловал в знак раскаяния в грехе, которым всю землю осквернил.
Потом его схватили, приговорили сначала к смерти через забивание камнями, но потом смилостивились, узнав обо всей подоплеке его преступления  и дали ему десять лет каторжных работ в сирийских каменоломнях. А Софрос до того его любила, что поехала с ним и всё это время рядом находилась и чем могла, помогала. А потом прошли те десять лет, освободился Родиэль и вернулись они в родную Магдалу, где сейчас живут и здравствуют. Сейчас у них уже куча детишек – мал мала меньше, и всё  у них прекрасно и мирно. Недавно видел Я ту семью – душа радуется, на них глядя. Совет им да любовь!
- Господи, как хорошо, что всё так закончилось! – Восторженно воскликнула Мария. – Но сколько им вытерпеть то пришлось!
- Но всё, как видишь, не зря. Есть на земле счастье, значит!
- Эх, Равви, только побольше бы его было! Почему зла-то еще так на свете много?! Вроде и умные все, и всё понимают, что не вымогается своё добро причинением зла другому, но всё равно так только и получается.
- Верю Я, что этому однажды конец настанет! Но Я еще досказать хочу вот что. Смысл любви Родиэля и Софос в том, каждый из них обнаружил в другом меру себя. И каждый из них увидел в другом Бога. И только в этом сбывается полнота человеческого бытия: человеку обязательно надобно в другом Бога узрить. Не в себе, не в своём отражении в зеркале, но в другом человеке! И тогда прейдет всякая вражда и всякая неприязнь между человеками. И это такое счастье в человеческом образе свет Божий увидеть!
- Но, Равви, я в тебе весь свет Божий вижу!
- А Я в тебе, Мария, всю Землю человеческую вижу. И нет более прекрасного и чудесного, чем она в твоём лице!
Мария припала к груди Иисуса. Он прижал её к себе. И еще долго они так простояли.
Мария отстранилась и предложила:
- Давай теперь я расскажу вкратце, что же со мной было, пока я тебя не встретила. Когда мне было года три умерла моя мать, в мои 12 лет умер отец. Оставшись одна, оказалась я на попечении своей тетки. А тётка моя была злая да жадная. И деньги очень любила. А за то время я уже в девушку выросла. И сама я видела, что хороша собой. Но особенно это не давало покоя моей тетки. И стала она водить в свой дом разных состоятельных мужчин, якобы для разговоров по разным торговым делам. Но при этом, так, как бы невзначай, возьмет меня да представит, ну, и ждет, что из этого выйдет. И, в конце концов, один из этих богатых господ распалился желанием взять меня в жены. Добившись этого, тётка стала выторговывать калым побольше. Со мной даже не говорила об этом, а потом просто представила как дело решенное.
Я, конечно, сопротивлялась, но долго ли может юная девушка стоять против неумолимости воли взрослого человека. В-общем, однажды я поддалась на уговоры до угрозы, а потом так всё завертелось, что и остановить нельзя ничего было. И была, по сути, брошена девственницей во власть мужа, этого старого блудодея. Он меня стал заставлять делать такие вещи, что я так взбесилась, что в первую же брачную ночь убежала от своего новоиспеченного мужа.
За одну ночь добежала от Магдалы до Капернаума. В Капернауме приютили меня в одном доме, пригрели, накормили. Только потом я узнала, что это за место, потому что по прошествии нескольких дней мне сказали, что всё, мол, пора платить. А чем может заплатить бедная женщина? Вот и всё. Правда, было у меня это всего несколько раз….пять… - Стыдливо опустив глаза, озвучила число женщина. – И я решила вернуться в Магдалу. А тут еще подруги туда направились. А потом… потом… потом я встретила тебя. – Радостно заключила Мария.

Глава 12
На следующий день Иисус очень рано разбудил всех, собрал вокруг себя и сказал:
- Чада мои возлюбленные, настали сроки, надлежит Мне быть в Иерусалиме к празднику Пасхи, дабы исполнилось реченное. Нам всем предстоит пережить самые страшные, но и великие события. Тот, кто не чувствует в себе сил, может остаться, но тот, кто преисполнен веры, иди за Мной.
Иисус стал внимательно разглядывать лица учеников и учениц. И все они выражали решимость и намерение следовать за Равви.
- Что ж в путь!
Быстро собрав пожитки, спутники во главе с Иисусом двинулись в венечный путь. Через два дня пути они подошли к Иерусалиму. В преддверие праздника город бурлил. Народ искал чего-нибудь такого, что даст выход его буйной энергии. И тут город наполнила весть, что к городу подходит Иисус, о котором многие был наслышаны. Толпы ринулись к воротам, по ходу кромсая пальмы на ветви, запасаясь разными дарами, фруктами. И вот при большем скоплении народа на устланном ярким ковром осле в Иерусалим въехал Иисус. Обуянные необъяснимым восторгом люди вскричали:
- Осанна Сыну Давидову!
- Благословен Грядый во имя Господне!
- Осанна в вышних!
Эти оглушительные крики смешали в Марии ужас и восторг. Она прикрыла уши руками, всё время глядя на Иисуса. Но Равви радостно улыбался и приветственно махал рукой. Люди жадно вглядывались в лицо Иисуса и его спутников. Мария боялась поднять лицо. Пропуская шествие, люди образовывали круг, который тут же сминался следованием за Иисусом. Шествие промыслительно двигалось в сторону Храма – средоточия всего Иерусалима и всей Иудеи. Въехав в храмовые ворота, Иисус сошел с осла и подошёл к лавкам менял:
- Люди, опомнитесь! Сказано: «Дом Мой домом молитвы наречется», а вы устроили из него торговую лавочку!
Иисус в гневе опрокинул две лавки. В пыль посыпались горки монет. Менялы стали  кричать на Иисуса. На шум из Храма выбежало несколько священников. Увидев их, Иисус собрал учеников и приказал побыстрей уходить. Весь оставшийся день Мария потратила на поиск прибежища и наведения в нём уюта.    
На следующий день все они снова пришли в Храм. Иисус стал посреди быстро окружившего его народа и стал благовествовать. Тут же его речь была ревностно прервана несколькими первосвященниками. Сначала выступил первосвященник Каиафа:
- Иисус, тебе здесь не место! Храм – твердыня нашей веры! А ты тут устраиваешь смуту и разор!
Мария поняла, что все священники хорошо понимают, кто он такой.
- Безумцы! – Возвестил Иисус. – Не Бог для камня, но камень для Бога. А вы подменили живого Бога камнем мертвым. И от камня сего камня не останется, а Бог пребудет! Храм – Тело Моё, которое объединяет всех людей!
Каиафа сварливо перебил Иисуса:
- Вот ты сказал. Если с Храмом, что случится, мы будем знать, кто виноват!
- Так потому и случится, что не устоит дом, разделенный надвое!   
Первосвященник продолжил:               
- Скажи, Иисус, от чьего имени ты всё это вещаешь? Кем ты себя мнишь?
- Я – Сын Божий и говорю от Имени своего Отца небесного!
Каиафа схватился за голову и запричитал:
- Что ты такое говоришь, Иисус?! Зачем ты пришёл? Не надо было тебе сюда приходить! Пришёл бы куда-нибудь еще!       
Тут же из спины Каиафы вышел другой священник, постарше и посуровей. Это был Анна. Он отстранил молодого и решительно заговорил:   
- Иисус, я так понимаю, что ты притязаешь на то, чтобы быть новым Моисеем! Но Моисей уже все сказал. Он дал нам Закон. И этот Закон полон. В нём всё есть. Мы по нему живём несколько столетий. Моисей свидетельствовал от имени Бога, которое собственными устами и озвучил. А ты сам о себе свидетельствуешь, поэтому свидетельство твое не истинно…
- Подожди, Анна! Ты говоришь, Моисей свидетельствовал о Боге и доказал это, назвав Его по имени. Но даже ваш закон требует для своей силы, как минимум, двух. Но с кем договорился Моисей, если на Синае он был один? Но скажу Я тебе, Анна: залогом того, что Моисей говорил с Богом, а не с самим собой, являюсь Я. Единственно Я свидетельствую о том, что Моисей говорил с Богом, но свидетельство его было опосредовано человеческой природой Моисея.  В Моем же лице Бог показывает Себя непосредственно. И мне не нужно подниматься на синайскую вершину, чтобы Бога  узреть – Я непрерывно на ней стою. Но очень жаль, Анна, что ты Его не видишь!
Мария заметила тоску в глазах Анны, видимо, подумала она, доводы Иисуса были неодолимы. А Иисус продолжал доказывать:   
- Уста Моисея были вторыми. От Меня же ты слышишь Бога из первых уст. И мне не нужны скрижали, чтобы запечатлевать Его слова – всё, что Я говорю, запечатлевается на скрижалях небес. Но очень жаль, Анна, что ты по ним не читаешь!
Задыхаясь, Анна закричал:
- Всё хватит, Иисус! Это невыносимо! То, что ты говоришь, немыслимо и опасно! Ты отрицаешь всё, на чём стоит наш иудейский мир! И у меня только один вопрос! Что, что должно случиться с нашим, с твоим народом?! Какова судьба иудейского народа?
- Он призван раствориться во всём сонме народов человечества. В этом его высшее призвание! – Ответил Иисус.
- О, нет! – Вскричал Анна. – Это невозможно. И поэтому ты будешь отвергнут и наказан, Иисус!
- Нет, Анна, ты ошибаешься! Так или иначе, вольно или невольно наш, Мой и твой народ распространиться по всему миру, невольно и подспудно неся Моё учение.
Произнеся это, Иисус развернулся и дал знак спутникам уходить.
На следующий день Мария узнала от сестры своей Марфы, что умер их любимый  брат Лазарь. Мария нашла Иисуса и стала, плача, стенать:
- Господи, как мне жаль Лазаря! Он всю свою недолгую жизнь был несчастен. Родился весь больной. Потом сразу остался без ухода и поддержки! Промучился всю жизнь и теперь вот умер! Как же его жаль!
Женщина упала на грудь Иисуса и стала безутешно рыдать. Иисус восскорбел духом и тут же решительно заявил:
- Где он?
- В Вифании.
- Пойдем.
Через время они добрались до предместья Иерусалима и зашли в дом Марфы. Дом был наполнен скорбящими людьми. Обращаясь ко всем, Иисус произнёс:
- Не говорил ли Я вам, что, если будете веровать, увидите славу Божию! Пойдемте к могиле Лазаря, чтобы увидеть его воскрешение!
Все присутствующие едва тронулись в своей траурной косности, пребыв в недоверчивости и даже в осуждении дерзкого обещания невозможного. Но потом всё-таки пошли. Подойдя к пещере, Иисус приказал отвалить камень. Как только это было сделано, Иисус громко возгласил:
- Лазарь, выйди вон!
Долго ничего не происходило. С многих лиц уже стал сходить свет надежды, и они вновь покрылись траурной бледностью. Но тут из пещеры раздался шорох. Он становился всё ближе и слышней. И вдруг в проёме что-то мелькнуло. И немедленно в отверстии пещеры показались очертания человека. Это был Лазарь. Многие, увидев это, бухнулись на колени, кто от ужаса, а кто от благоговения перед чудом. Воскресший шёл, немного шатаясь, как человек долго болевший, но то была болезнь не к смерти, но к жизни. Из глаз людских текли слезы. А Лазарь шёл и шёл, почти вслепую, всё время срывая белые повязки с рук, с тела, с лица. Многие окружили Иисуса и стали, воздевая руки, славить его. Один, самый почтенный вышел вперед и, плача, сказал:
- Воистину, ты, сын Божий, Иисус. Нам говорили, а мы не верили, а теперь уверовали!

Глава 13
В среду Иисус пришел к Марии. Он был не один. С ним была взрослая женщина. Иисус произнёс:
- Вот, Мария, познакомься с моей матерью, родившей меня в девстве. Её тоже Марией звать.
Мария глубоко поклонилась женщине и радостно сказала:
- Здравствуй, Мария. Ты самая счастливая из матерей!
Она внимательно вгляделась в глаза матери Иисуса и увидела в них особую нежную  кротость и поняла, какой она могла бы быть, но почему-то не стала. Потом Мария тихо добавила:
- Я очень люблю твоего сына. И мне очень страшно за него!
Мать Иисуса нежно обняла женщину и утешительно произнесла:
- На всё воля Божья! Я верю, что всё будет хорошо!
На следующий день Иисус собрал учеников и учениц в большой светлице. Попросил принести воды и полотенец. Потом стал подходить к каждому и обмывать ноги. Пётр воспротивился:
- Господи, тебе ли мыть мне ноги.
Иисус ответил:
- Если не умою тебя, не имеешь части со мною.
Мария тоже смутилась, когда очередь дошла до неё. Как только Иисус прикоснулся к её ногам, она не выдержала и, закрыв лицо, зарыдала. Последним в ряду омытых был Иуда. Он развеселился, когда Иисус прикоснулся к его ногам и даже хохотнул, как хохочут от щекотки дети. Иисус же посетовал:
- До чего же у тебя грязные ноги, Иуда! Похоже, Мне тебе их уже не отмыть.
- Ничего, Равви, потом отмою.
Закончив, Иисус произнёс:
- Я, Господь и Учитель, умыл ноги вам. И вы должны умывать ноги друг другу. Истинно, истинно говорю господин не больше раба, а учитель не больше ученика. Все в Боге равны друг другу. Мы телами разные, а душами одно.
Потом все сели за стол. На столе стояли несколько мисок с хлебами и кувшин с вином. Иисус разломил хлеб, обмакнул его в чашу с вином и сказал:
- Сие есть Плоть и Кровь моя Нового Завета. Ядущий их не умрет вовек. Но будет иметь жизнь вечную. Веселитесь и радуйтесь, братья и сестры! Скоро всё будет новое!
Приготовленный кусок Иисус почему-то отдал Иуде. От вина все сделались немного пьяными, вышли из дома и пошли. И так в обнимку, радуясь и поя песни, они дошли до Гефсиманского сада, где по случаю праздника происходило народное гуляние. Вдруг посреди самого празднества Иисус остановился и, враз протрезвев, воскликнул:
- А теперь, друзья, оставьте Меня. Душа моя скорбит смертельно!  Я хочу молиться!  Мария пойдем со мной.
Мария шла поодаль за одиноко шагающим Иисусом и слышала горестные   причитания Иисуса:
- Отче Мой! Если возможно, да минует Меня чаша сия. Впрочем, не как Я хочу, но Ты!
На этих словах Иисус резко развернулся. Обнял растерявшуюся Марию. И воодушевлено воскликнул:
- Пусть они делают, что должно!
И тут, откуда не возьмись, возник Иуда и полез к Иисусу с пьяными поцелуями, с притворной укоризной и шутливостью вопрошая:
- Равви, ты куда подевался! Мы все ищем, ищем тебя! А ты тут с Марией уединился!
В этот миг резко из кустов выскочили люди в укрытых с головой темных плащах,  схватили Иисуса и куда-то поволокли. Спустя мгновенье растерянности, Мария истошно закричала. На крик сразу прибежало несколько учеников. В руках некоторых из них поблескивали мечи. Пётр спросил напуганную Марию:
- Где, где он?!
Мария показала в сторону, куда исчезли люди с Иисусом. Когда Пётр с другими учениками убежал, Мария заметила Иуду. Особенно её поразил его совершенно трезвый и холодный взгляд, который пристально смотрел на неё. Она сразу всё поняла и подскочила к Иуде:
- Это ты! Ты! Он же… А ты… Предатель! Будь ты проклят.
Ни слова не сказав, Иуда повернулся и ушел во тьму.
Не найдя Иисуса, ученики и ученицы собрались в том же доме, где происходила вечеря. Только Иуды с ними не было. И стали держать совет. Первой заговорила Мария. Она стал рассказывать, что знает про Иуду, про Варавву, про Анну. Пётр извлекал емкие, рубленные выводы из её сумбурной, комканой речи, перескакивавшей с одного на другое:
- Иуда предал Иисуса, чтобы поднять народ? Но выдал его первосвященникам – Анне, Каиафе. Значит, надо идти к первосвященниками и пытаться его высвободить!
- Нет! – Возразила Мария. – Они не хотят быть виноватыми. Им надо, чтобы виноваты были римские власти.
- А может его доставили Ироду? – Предположил Андрей.
- А зачем он ему?
- Тогда остается одно: его отдадут на суд игемону Понтию, под тем предлогом, что Иисус якобы призывал к восстанию против римлян. – Сделал вывод Иоанн Заведеев.
- Да, надо идти к Понтию и просить его за Иисуса. Рассказать ему всё, как есть. Объяснить ему, что лучше бы ему его отпустить. – Сделал окончательный вывод Пётр. – Но ведь это немыслимо, чтобы кого-нибудь из нас нищих бродяг пустили во дворец наместника.
- Да! – Выдохнули разом несколько человек.
- Надо бы еще Иуду найти и покарать! – Сурово добавил Матфий.
Мария послушав разговоры, тихо вышла из дома и отправилась к дворцу игемона. У неё созрел план. Она знала, что у Понтия есть жена по имени Клавдия. И все говорили, что она очень добрая и с жалостью относится к местным жителям и даже сочувствует их вере. Вот к ней, к Клавдии Мария и направилась. Воздух пах дымом и прелой травой. Она почти без страха шла по улицам Иерусалима, который очень хорошо знала из своего счастливого детства, зачастую проходившего здесь. Мария узнавала дома знатных и богатых иерусалимян, в которых она бывала маленькой девочкой с родителями.
Наконец, вдалеке темной громадой выступил искомый дворец. Перед воротами возле огней толпились стражники в форме римских легионеров, переговаривались, переругивались. Мария увидела одиноко стоящего стражника. К счастью, это был пожилой человек из иудеев. А значит, его можно было о чём-то спросить. Мария тихо, но страстно  заговорила:
- Здравствуй, добрый человек! Хорошей тебе службы. Послушай, мне очень надо во дворец. К кому я могу обратиться? Я могу очень хорошо заплатить. У меня есть монеты!
Старик нехотя и крикливо отозвался:      
- Иди отсюда несчастная, пока тебя не заключили под стражу за попытку покуситься на жизнь наместника, представителя славного божественного Тиберия!
- Послушай, послушай меня, добрый человек! Вот у тебя есть жена, дети?
- Ну, есть. Дети. Жены нет. Вдовец я.
- Хорошо. И наверное ты о них беспокоишься?
- А как же?!
- Вот у меня мужа только что схватили! И я боюсь, что с ним может что-то плохое случиться!
- Какого еще мужа?! – Недоверчиво поинтересовался старик-стражник.
- Иисуса Назарянина, пророка галилейского.
- Да ты что? – Изумился стражник. – Иисуса взяли? Но разве он твой муж? Я слышал, что он девствен. Ладно. Не важно. А причём здесь игемон?
- Он может за него вступиться. Или его жена Клавдия. Римлянам будет плохо, если с Иисусом что-нибудь случиться!
- Но Понтия нет во дворце. А Клавдия здесь.
Стражник подумал немного:   
- Хорошо, женщина! Я пропущу тебя за ворота. Скажи на воротах, что ты толковательница снов, пришла истолковать очередной сон. Только перед дворцом будет другая стража. И там тебе что-нибудь еще придумывать… Да, и дай мне немного монет…
Мария отдала несколько монет и, не спеша, направилась к воротам. Здесь на неё никто не обратил внимание. Проскользнув сквозь ворота, она шла по залитому луной благоухающему саду с фонтанами и беседками. Не успела она опомниться, как перед ней вырос огромный стражник-римлянин. Преградив путь копьем, он спросил Марию  на местном наречии с сильным акцентом, куда она идёт. Мария использовала предложенную старым стражником подсказку. Римлянин поднял фонарь и пристально вгляделся в лицо Марии. И вдруг заулыбался и полез с объятиями. Мария отпрыгнула от стражника.
Стражник заговорил резко и зло, что мол, знает, кто она такая, что она блудница, что пригласил её втайне к себе какой-нибудь пьяный вельможа, потому что устав запрещает пользоваться услугами местных блудниц, но он пропустит её, если она пообещает ему, что после того, как освободится, подарит ему свою любовь. Мария изобразила на лице отчаяние от того, что её так быстро изобличили, даже всплакнула. Но потом заинтересованно взглянула на стражника, словно, оценивая его предложение. И уже следом с картинной наивностью задумалась, взвешивая глупенькими глазами «за» и «против». Напоследок, скривив в многообещающей улыбке чувственный рот, согласилась, про себя подумав, «как бы не так!».

Глава 14
Тут же массивная кованая дверь перед ней отворилась и Мария двинулась по едва освещенному дворцу. Скоро она дошла до нужной комнаты. Это была опочивальня Клавдии. Мария разглядела за занавеской, что та склонилась над каким-то рукодельем. Мария, стараясь не напугать хозяйку, зашла и как можно спокойней произнесла:
- Здравствуй, госпожа, почтенная Клавдия!
- О, боги, кто здесь?! Ты кто? Как ты сюда попала? Эй, стража!
Клавдия была женщиной с длинным лицом и большими печальными глазами.   
- Госпожа, госпожа, выслушай меня! Ради всего святого! Ради всех богов, которым ты молишься!
- Кто же ты? – Немного успокоившись, спросила Клавдия.
- Я – Мария, родом из галилейской Магдалы.
- И что ты хочешь?
- Клавдия, может случиться большая беда, если прольется кровь невинного человека!
- Кого?
- Иисуса из Назарета!
- А где он? Что с ним случилось? – Уже сердобольно спросила жена наместника.
- Разве ты знаешь его?
- Да, знаю. Более того, он мне почему-то сегодня снился!
- Вот! Обманом и подлостью завистников из числа первосвященников его схватили и, скорее всего, предъявят как врага римской власти. Но он вовсе не зачинщик какого-нибудь бунта. Он, наоборот, призывает к любви и между людьми, и между народами. Но если прольется его кровь, то это может столкнуть два наших народа. Но я думаю, это не нужно не тебе, не твоему мужу.
- Да. Я понимаю. – Согласилась Клавдия. – Но чем я-то могу помочь?
- Скорее всего, его попытаются отдать в руки римского правосудия в лице твоего мужа, чтобы оно понесло всю ответственность. Попроси своего мужа, чтобы он отпустил Иисуса.
- Хорошо! Я обязательно его попрошу Понтия. Но я не могу решить это за него. Он же прокуратор. Я только его жена. Но всё равно я сделаю всё, что смогу.
- Спасибо тебе, Клавдия! Верно, значит, про тебя говорят, что ты добрая женщина. А что тебе снилось? Ты сказала, тебе сон приснился. Что за сон?
- Да. Жуткий сон. Я видела огромный город, лежащий в руинах. И этим городом был Иерусалим. Всё, все дворцы и Храм были разрушены. Повсюду убитые люди. Кровь… Слезы… Стоны…
По лицам обеих женщин текли слезы. Потом Клавдия спросила:
- А кто он тебе?
- Он.. он… любимый человек… - Помолчала немного и добавила:
- Муж.
- Ясно.
- Клавдия, еще одна просьба. Выведи меня из дворца. А то… то… меня там один стражник домогается.
Мария спокойно покинула дворец и вернулась в дом к своим друзьям. Стояла глухая ночь. Она попыталась заснуть. Но всё было бесполезно. Она встала на колени и стала усердно читать псалмы. За этим неусыпным бдением её и застали первые лучи солнца.
День начался с ошеломительной вести: в третий час в Храме состоится суд над Иисусом. Как только это стало известно, Мария и другие ученики пошли в Храм. Здесь с раннего утра стал собираться народ. Вначале народное мнение было благорасположенным к Иисусу и более-менее единодушным. Но вот стали собираться священники и старейшины. Они всходили на высокий балкон перед двором. Видя своих важных начальников, народ как будто начали подменять, настроение его резко начало меняться. Потом вышел игемон. Мария увидела рядом с ним и его жену Клавдию. Он поприветствовал присутствующих рукой. Народ взорвался восторгом. И вот вывели Иисуса. Мария с болью всмотрелась в лик любимого. Ей показалось, что всё его  лицо было в красных пятнах. В центре возвышения встал Понтий и громко заговорил:
- Мне отдали этого человека, Иисуса из Назарета, на суд...
Его речь, отражаясь от стен, звучала громоподобно.
- …сказав, что он подбивал иудеев на восстание против римской власти. Я допросил его, и не нашёл в его речах ничего этому соответствующего. У меня нет ничего против этого несчастного. Как я понимаю, его вина лишь в том, что он спорит с духовными начальниками своего народа. Тогда пусть они и сам иудейский народ решает, как с ним поступить. А я умываю руки, и не буду виновен в крови этого праведника!
«Понятно», раздраженно подумала про себя Мария, «этот Понтий нашёл компромисс между нежеланием ссориться с синедрионом, ненавидящим Иисуса, и видимостью ответственности за вверенную ему кесарем землю».
Понтий ушёл. За ним ушла Клавдия, стараясь не встречаться глазами с народом. И вперед вышли Каиафа и Анна. Мария увидела, как старый склонился над ухом молодого и что-то ему страстно шептал. Скоро Каиафа заговорил:
- Иудеи! Мы тысячелетие исповедуем единого Господа, который избрал нас с тем, чтобы поставить над всеми народами! Мы с этой верой живём и побеждаем! Этот же человек, Иисус Назорейский, называя себя сыном Божиим, допускает низведение божественного величия в человеческое ничтожество. К тому же угрожает он разрушением нашего Храма! Это неслыханная наглость, поскольку предлагает смерть Бога! Он называет себя царём иудейским, подменяя явление подлинного Помазанника в силе и славе! Но более того, он заявляет, что весь наш народ должен рассеяться и понести всё то, что он говорит, во все пределы земли, тем самым лишившись земли, государства, религии. Вы хотите этого?!
- Нет! – Раздались отдельные возгласы.
После этого рядом с Каиафой возник Анна и мрачно заговорил:
- Мне тут передали одно высказывание Иисуса, что, мол, лучше лишиться одной части тела, чем всему телу быть вверженным в геенну огненную. Так вот, я возвращаю эту мудрость – нам чужого не надо! – её источнику: лучше одному человеку умереть, чем целому народу погибнуть!
Народ одобрительно зашумел. 
Услышав это, Мария закрыла лицо руками и заплакала, подумав, «какое подлое обертывание: итогом этого обертывания может стать то, что существование одного народа будет противопоставлено благополучию множества других народов». 
- И еще одно, - продолжал Каифа, - скоро Пасха и по традиции мы должны отпустить одного из приговоренных. И мы можем отпустить или Варавву, или Иисуса. Так, кого отпустить?
- Варавву! – Взревел народ.
- А что с Иисусом?
- Распни его, распни! – Еще более яростно взревела толпа, оглушая Марию шумом и ужасом.
Она упала на землю и зарыдала. Кто-то поднял её, и тут же потащило её в неумолимом движении. Отовсюду на Марию плыли лица людей – кто-то был подавлен и растерян, на лицах других блуждало любопытство, а кто-то ярился злорадством и ненавистью. Иногда Мария выхватывала взглядом Иисуса, всего окровавленного и под тяжелой ношей – двух перекрещенных дерев. Наконец, невыносимое шествие замерло. Мария узнала место. Это был пригородный холм под названием Голгофа, где обычно приводились в исполнение смертные приговоры через распятие. Всё замерло и затихло. И вдруг в этой тишине сначала раздался звон железа и тут же раздался пронзительный вопль человека. Мария тут же лишилась чувств.
Что было потом, помнилось с трудом. Какие-то лица, слова, и снова лица, и снова слова. Сквозь туман сознания выплескивались отдельные высказывания – Иуда повесился! – и  эхом во все пределы мира еще долго раздавалось – повесился, повесился. Потом: Иисус испустил дух – испустил дух, дух. Под вечер следующего дня Мария очнулась. Сил хватило только на один вопрос: где я? В тишине раздался голос: здесь Марфа. И Мария снова потеряла сознание.
Ранним воскресным утром Мария очнулась, и почувствовала прилив сил. Она встала и увидела спящую Марфу и громко позвала:
- Марфа, Марфа, где Иисус?
Марфа долго приходила в чувство и всё-таки ответила:
- Он во гробе. Его Иосиф Аримафеянин туда отнёс.
- Пойдем, Марфа, найдем его! Я должна его увидеть!
- Пойдем. Но давай с нами пойдет и Мария, мать Иисуса.
Втроём они пошли искать гроб. Мария чувствовала, как к груди сквозь тревогу  подступает какой-то необычный восторг. И она шла всё уверенней и уверенней. Они нашли того Иосифа. Он сказал им, где могила. Они нашли это место. Втроём они отодвинули камень и заглянули. Гроб был пуст. И только одни пелены лежащие. Мария заплакала. Плача, она зашла в могилу и сразу увидела двух ангелов. И они говорят:
- Жена! Что ты плачешь?
Мария ответила:
- Унесли Господа моего, и не знаю, где положили его!
И тут Мария увидела еще одного, который произнёс:
- Жена! Что ты плачешь? Кого ищешь?
Она, думая, что это садовник, говорит ему:
- Господин! Если ты вынес его, скажи мне, где ты положил его, и я его возьму его!
Иисус говорит ей:
- Мария!
С возгласом «Равви!» Мария кинулась к нему. Но Иисус остановил её:
- Не прикасайся ко Мне, иначе можешь сгореть, ибо Я в Духе!
Иисус улыбнулся и нежно проговорил:
- Как Я и говорил, Мария, Я воскрес и явился тебе первым!
- Да, Равви! Господи! Какое счастье! Ты воскрес!
- Да. Но однажды это случиться со всеми! Мария иди и возвести всех об увиденном.
Мария выбежала из могилы и восторженно закричала:
- Воскрес, воскрес!
Кричала Марии и Марфе, Петру и Иоанну, всем, кто попадался на пути.
Однажды ей повстречался еще один человек. Это был Варавва, молодой, красивый и дерзкий любимец народа. Он заговорил первым:
- Здравствуй, Мария! А я как раз тебя ищу.
- Здравствуй, Варавва!
- Видишь, я жив после того, что было со мной!
- Ты, можно сказать, почти воскрес. – Произнесла Мария с иронией.
- Можно сказать и так.
- Если бы ты знал, какая цена заплачена за твою жизнь!
- Ты имеешь в виду этого галилейского бродяжку?
- Этот бродяжка Бог. А ты мог бы хотя бы испытать чувство благодарности.
- За что?! Такова была воля народа. Мне просто повезло! А тому, кто умер вместо меня, не повезло. Всё очень просто!   
Мария промолчала      
- Мария, я слышал, ваша секта разбежалась. Ты теперь совсем одна.
- Это не так!
- Слушай, Мария, выходи за меня замуж! Хватит одной мыкаться. Пусть я не богат. Но всё впереди! Я обязательно разбогатею. Рано или поздно.
- Мне это уже не нужно.
- А что может быть нужно? Я не встречал ни одного человека, который оставался равнодушным перед золотом.
- Ну, считай, что один такой человек стоит перед тобой!
Варавва молчал и смотрел. Потом снова спросил:
- Ну, так что Мария, выйдешь за меня?
- Я уже отдана замуж другому и буду верна ему во век.
- Кому же это? – Удивился Варавва.
- Иисусу. – Изрекла женщина.
- Он же умер!
- Он воскрес!
- Воскрес?
- Воистину воскрес! – Блаженно  известила Мария. – И я видела это теми глазами, которые сейчас видят тебя. Он вознесся на небеса. И теперь я вечная земная жена своего вечного небесного мужа!