Мимо проносится девочка лет десяти.
-Почему девочки не играют, не садятся рядом со мной?
-Потому что ты уродливый, Пьер. Ты убожество, жить не достоин. Видишь, та девочка уселась рядом с дворовой собакой? Может быть, у нее клещи, блохи, лешай. Но она пушистая и приятная, хоть и грязная и вся в колтунах. Не то, что ты, Пьер. Твоя жизнь ошибочна и безобразна. Сбей тебя завтра автомобиль прямо за метр передо мной, то и глаз бы не дрогнул, даже матери бы твоей не сказал. Так и валялся бы, пока кто не заметит.
В рыданиях Пьер вскакивает с качель и бежит под юбку к маме. Мать сильно пинает Пьера в живот и мальчик падает наземь. Расцарапанными об гравий руками держится за место под ребрами. По всему двору разносится детский рев.
-Видишь, что ты наделал, Пьер? Теперь Сицелия плачет!
В дальнем углу двора под кустами белокурая девчонка заливается смехом и плачет от смеха. Ее вой разносится эхом по двору-колодцу, становясь все сильнее с каждым витком этажей. Люди с балконов недовольно таращатся и бранятся в сторону Пьера: «Неужели нельзя быть аккуратнее, менее безобразным? Менее отвратительным? Быть хоть чуточку более человечным, а Пьер?» Летят пустые банки, бутылки, окурки. Недолетают. Недовольные люди уходят с балконов и закрывают все окна, занавешивают.
Пьер смотрит вокруг и мир содрогается, становясь отчетливо ясным на несколько миллисекунд и затем вновь превращается в мешанину спутанных чувств. Ток электричества, где-то в черепе замыкает, содрогаются мышцы, горит что-то внутри, постепенно сходясь в одну точку.
-Ты думаешь мне нравится это делать? Ты думаешь мне доставляет удовольствие прикасаться к тебе?
Мать отжимает кнопку и рокот шокера прекращается. Во дворе стоит тишина. Можно услышать, как моргают человеческие единицы. Почти бессознательно Пьер тянется руками куда-то вперед, стараясь схватиться за мамину юбку. Звонкий шлепок и голова относится в сторону. Лицо мальчика падает на траву, где среди уже опавшей листвы и мелких коряг ютятся осколки битых бутылок.
-К папе будешь тянуться, уж он-то тебя точно научит.
Холодный голос разносится словно издалека, приглушенный грязью в ушах и какой-то теплой субстанцией.
-Ну вот, гляди, опять весь заляпался. Пьер, ну сколько тебе повторять: ну не можешь жить по-человечески, ну не живи ты. Зачем других мучаешь?
Кулаки внутри Пьера. Острые зубы внутри Пьера. Длинные звериные когти, клыки внутри Пьера. Внутреннее кровотечение внутри Пьера.
-Он бы не выжил, если бы вы еще хоть чуть-чуть промедлили.
Запах медицинских перчаток, стерильных трубок и капельниц. Болит шов, аккуратно наложенный через все тело.
-Он дорог нам, как собака. Как его можно было оставить?
Холодным душем материнский голос проносится по нутру. С не открывающимися глазами Пьер пытается встать, вновь тянет не гнувшуюся руку в сторону запаха материнских духов. Мощный удар резко сгибает руку чуть ниже локтя, доставляя невыносимую боль.
-Куда тянешься, мальчик? – голос доктора теплый, но безразличный – мы добавили в гипс еще немного стекловаты. Стерильного стекла не оказалось. – голос чуть в сторону, обращен к матери.
-Ничего страшного. Дайте нам все необходимое и мы уже поедем домой.
-Необходимо, чтобы он еще побыл под наблюдением хотя бы пару дней.
В камере сенсорной депривации пару дней кажутся вечностью. Чувствуется, как кости срастаются, как заживляются раны и рассасываются швы, растекаясь по коже червями. Каждая мысль становится материальной и каждое чувство становится внутренним, но ложным. Пьер становится крысой с ложными знаниями о Божественности, человечности, Ясности. Пьер не реагирует на режущий свет, когда камеру открывают. Руки-ноги – макаронины с растекшимся гипсом. С Пьера стекает странная желеобразная масса с дурным запахом. Мальчика рвет и он падает, теряя сознание.
Пьер просыпается в теплой кровати в комнате, наполненной приятным запахом куриного супа и домашней стряпни. Где-то на соседском балконе тянется шлейфом на улицу запах жареного мяса. Пьер открывает глаза в своей комнате, усыпанной желаниями скорейшего выздоровления. В дверном проеме виднеются силуэты.
-Я люблю тебя, мама.
- И я люблю тебя, Пьер.