Карлсон лежал на продавленной старой кушетке и смотрел в потолок…
По запаутиненному потолку изредка пробегали блики от фар проезжавших далеко внизу автомобилей. Когда это случалось, потолок становился похожим на ненормально увеличенную часть новогодней ёлки, усыпанной блёстками и оплетённой тонкой мишурой. Когда же он не освещался, то напоминал собой тёмный провал в никуда, затянутый чуть колышущимся застииранно-блёклым рваным занавесом из давно уже не сменяемой, полуистлевшей от времени и грязи, тюли.
В проёме разбитого шастающими по ночам безбашенными руферами оконца виднелся тёмный кусочек городского мутного неба. Звёзды совсем уже устали упираться своими лучами в городской смог, и только пыльный расплывчатый лунный блин с натугой пытался продавить свой свет сквозь вязкий воздух…
«Завтра – последний день. Завтра – последний день… – в голове у Карлсона обречённо билась одна и та же мысль. – Завтра – последний…»
Стараясь отогнать её от себя, он начал вспоминать, как ещё давным-давно – когда его каморка была опрятной и уютной, когда небо было таким дружелюбным и ласковым, что постоянно хотелось ощущать пропеллером его упругую податливость, чувствовать ладонями шелковистость воздушных струй, и при полётах постоянно кричать во всё горло: «Э-гей! Эге –гей!» – он впервые, совершенно случайно, заглянул в распахнутое настежь то самое окно на третьем этаже. Тогда он в первый раз, ещё совсем неосознанно, успев на миг воплотиться в круглощёкого неунывающего толстячка (подглядел рисунок у одного седовласого художника в очках, жившего в соседней стране), произнёс первую в своей вдруг так неожиданно начавшейся жизни фразу: «Разрешите у Вас приземлиться…»
И тогда же он впервые познакомился со своим Малышом. С Первым Малышом.
Потом у него был и второй Малыш, и третий… На двухсотом он сбился со счёта. Но это было совершенно неважно. Ведь с каждым из них встреча происходила впервые. А ведь давно всем известно, что нет ничего лучшего на свете, чем то, что происходит впервые! В первый раз!
Первое знакомство. Первые совместные шалости. Первый полёт на крышу. Первое новое День Рождения твоего Друга, которое вы празднуете вдвоём, а не по одиночке. Первое произнесённое «Пустяки! Дело житейское!». Первые проблемы, которые решаются совместно, и первые трудности, которые преодолеваются тоже вместе, плечом к плечу…
За всё это время он съел тонны конфет, выпил не одну цистерну варенья, а из всех виденных им именинных тортов можно было бы построить башню до самой Луны!
Если бы ни его квазиматериальное тело в виде пухлого коротышки с пропеллером, то он давно бы уже протянул ноги от гастрита, язвы желудка, ожирения и диабета – и ещё от кучи различных болячек, которые уж точно бы прицепились к обычному человеку, вздумай бы тот вести похожий образ жизни.
Ха! Он был выносливым. И неунывающим. И честным – в достаточной мере. И верным – а это было иногда самым главным. Он всегда был Самым Лучшим Другом. Самым лучшим в мире Карлсоном! И никто в этом никогда не сомневался. Ну, ни капельки! Ни на вот столечко!
Повзрослевшие Малыши рассказывали о нём своим детям, вновь и вновь вспоминая все те приключения, в которые они вместе попадали. А он – будь он хоть за тыщу, за сто тысяч километров от рассказчика – совершенно явственно слышал внутри себя голос того Малыша, когда он ещё был малышом, и который теперь, уже будучи Папой, как большую общую Тайну всех Малышей, говорил о нём новым Малышам…
Он успевал быть везде. Со всеми. Иногда, встречаясь сам с собой в воздухе, махал на лету своему «Я» ладошкой, а тот – махал ему. Каждый спешил к своему Малышу. И каждый знал, что надо делать. В любой ситуации…
Но кто же знал, что вот так вот будет?
Сначала он всё реже и реже в полётах стал встречаться со своими «Я».
Потом он вдруг ощутил, что все тысячи его двойников как-то враз куда-то исчезли.. Ощутил это по тому что неизвестно каким образом его пропеллер (самый надёжный пропеллер из всех сотен тысяч пропеллеров в мире!) перестал у него за спиной взбивать воздух в густую волшебную пенную волну, по гребням которой так здорово было кататься с Малышом на плечах! Не помогло ни печенье, ни варенье, ни восемь тортов с одной свечкой! Ни, даже припасённая для особых случаев, жареная колбаса!
Да и Малыши почему-то перестали попадаться…
Нет, сами маленькие дети никуда не делись. Так же шли в первый класс. Так же дрались со сверстниками. Так же ломали игрушки. Но – почему-то перестали хотеть в подарок Щенка. Или – Котёнка. Перестали ждать и жаждать Добра и Справедливости – во всех их проявлениях. Перестали защищать животных. Да и самих животных в квартирах стало вдруг меньше. Совсем не стало.
Как почти не осталось старших братьев и сестрёнок Малышей. Да и младших тоже. А те, что были, как-то вдруг перестали быть братишками и сестрёнками. Нет, они не стали ими «квази», каким был сам Карлсон – не та материя и не те поля. Просто они оказались какими-то промежуточными – и непонятно было: кому же из них дарить колокольчики. И кто из них кого будет смущённо целовать – в первый раз. И кто кого защищать.
Потом – он перестал слышать своих взрослых уже Малышей. Как будто они все умерли. Или перелетели все скопом на другую планету. Но не на Луну и не на Марс точно – Карлсон досконально после всего случившегося обшарил эти два небесных тела. Да и глобальной войны вроде бы не было, что б вот так – умереть всем Малышам сразу.
А потом – вдруг – последний Малыш перестал его видеть и слышать. Карлсон упрямо жужжал у него над каждым ухом, тырил прямо у него на глазах из большого фарфорового блюда только что испечённые плюшки, пытался натянуть на себя простыню – всё без толку. Малыш брал мухобойку и шлёпал ею так некстати подвернувшуюся дурную муху. Или бежал ябедничать маме, что кто-то (точно – Агата или Кристина из соседней квартиры!) украл из гостиной блюдо плюшек вместе с парой любимых маминых чашек и бутылкой «Пепси-колы». А чтобы «замести следы» порвал в клочья всё постельное бельё… Мама ахала, звонила подругам, по объявлениям в интернете – и часа через два приходил потный неопрятный мужчина с лысиной и большим портфелем. Говорил непонятное слово «полтергейст», включал какие-то приборчики с мигающими лампочками и ходил по всей квартире, засовывая эти приборчики в самые немыслимые и тёмные места. Потом получал деньги и с достоинством удалялся.
Всё это время Карлсон сидел на спинке кровати и вслух комментировал происходящее… Но и после посещения лысого мужчины Малыш всё равно его не видел и не слышал. И никто вообще в этой квартире его уже не видел и не слышал…
«Завтра – последний день!»
Занозистое заклинание прервало череду воспоминаний.
«Уже – не завтра. Уже – сегодня, – подумал Карлсон. – Ведь ночь-то уже совсем прошла. А я и не заметил. Надо бы поторопиться, пока совсем не рассвело».
Брать с собой было совершенно нечего. Тысячи локомотивов, люстр и горы печений исчезли – как и тысячи его двойников.
А каморка с совсем уже стёршейся – и потому почти что нечитаемой надписью над дверью «Здесь живёт Карлсон» – так и останется на крыше. Как прибежище какого-нибудь бомжа. Или семейства почти что одичавших котов и кошек. Или – голубей…
Со стороны его перелет с крыши на крышу походил теперь на прыжки растолстевшей огромной старой жабы. Пропеллер почти что не работал, только изредка взрыкивал, проворачивался под набегающим потоком воздуха на пару-тройку оборотов – и останавливался с каким-то обречённым хлюпающим звуком. После очередного прыжка Карлсон завёл правую руку за спину и ощупал лопасти. Те сделались совсем мягкими и мятыми, как клочки туалетной бумаги, и казалось, что вот-вот расползутся под пальцами.
До окраины Стокгольма оставалось не более четырёх кварталов, когда Карлсон понял, что больше прыгать не получится – при каждом прыжке его «квазиматериальное» тело всё больше и больше уплотнялось, переходя на новый энергетический уровень, который уже почти не реагировал на необходимые для его существования поля.
«Что ж, придётся пешком. Ножками». И Карлсон, добравшись враскорячку по скату слишком уж крутой крыши до наружной пожарной лестницы, свесил голову вниз. До лежащего внизу в предрассветных сумерках далёкого асфальта оставалось этажей 11-12. А пролёты между перекладинами лестницы были уж слишком широки для уставших коротких ножек…
Карлсон вздохнул. И полез вниз…
Он вдруг отчётливо вспомнил тот вечер, когда за Малышом, с которым когда-то прогуливался по крышам, приехала пожарная машина. С почти такой же вот лестницей. И как он бросил Малыша один на один с ней – и с пожарником, поднимавшимся по этой лестнице на крышу. Сослался на дела – и улетел… По правде говоря – чего ему было тогда бояться? Пожарника? Лестницы? Нечего было бояться. Но он – бросил Малыша и удрал… Почему?.. И вот теперь он по такой же – почти по такой же – лестнице спускается сам. А внизу – даже пожарника нет. Никого нет. И уже не будет…
Ослабевшая ладошка соскользнула с очередной перекладины. Одновременно ноги почувствовали под собой пустоту – нижняя перекладина давно уж проржавела, была сломана и валялась где-то там, внизу, в черноте далёкого асфальта. Повиснув на одной руке, Карлсон отчего-то подумал: «А как это – падать, не летая?» И отцепился от лестницы…
В квартире Кёргаардов все ещё спали. Только маленький Ингви, проснувшись в четыре утра, ворочался под тёплым стёганым одеялом – и всё никак не мог уснуть.
Он успел уже раз пять переложить с места на место своего любимого плюшевого тролля Ларса, подёргать за цепочку выключатель ночника – на пятнадцатый раз цепочка порвалась, и ночник остался выключенным. Потом он лежал с закрытыми глазами и думал ни о чём. То есть – обо всём сразу. О Маме, которая часто разъезжает с концертами по всяким городам и странам, и оттого редко с ним видится… О Папе, занимающимся каким-то своим делом, которое приносит большие деньги и такие же большие и громкие ссоры с Мамой… О Сестре Астрид, которая в тайне от всех (но не от него. Он-то знает!) помогает приюту для брошенных и покалеченных животных. А сама напоказ – чтобы чего кто не заподозрил – пьёт с с такими же девчонками баночное пиво в барах и курит. И обнимается с ними. И ругается плохими словами… О том, что он совсем вот один, лежит в своей постели. И никому до него нет дела… Совсем никому. Во всей квартире. Во всём доме. И во всём городе… И о том, что у него нет собаки…
Ингви поворочался ещё немного под одеялом. Потом вылез из-под него, сел на кровати и потянулся к кувшину с вишнёвым соком, который стоял на прикроватной тумбочке. Прохладный напиток слегка остудил мысли в голове – и в ней сделалось спокойно и мягко. Поставив пустой стакан на тумбочку рядом с кувшином, мальчик сладко потянулся. И уже почти что повернулся лицом к постели, когда краем глаза заметил что-то в окне. Это что-то летело сверху вниз. Но не быстро – как камень или игрушка (несколько пластмассовых кубиков Ингви как-то ради любопытства сбросил из окна) – а как летят листья с деревьев: плавно, покачиваясь, совсем не торопясь встрече с землёй…
Откуда-то, из самого краешка уже почти что заснувшего сознания маленького мальчика, всплыло вдруг какое-то знакомое – и незнакомое одновременно – круглое слово «карлсон…»
Ингви вздохнул, причмокнул, вновь проваливаясь в такой замечательный и интересный мир сновидений. И совсем не почувствовал, как в его сжатом маленьком кулачке вдруг сам собой появился крохотный круглый колокольчик.
Которым стоит только позвонить…
_______________________
В качестве иллюстрации к рассказу использована картина известного художника Дмитрия Слизовского, выполненная им специально к этому произведению.