Ванюшин

 Рассказывать эту историю надо, наверное, с конца.
С аккуратненького огородика бабушки Поли на краю давно покинутой деревеньки.
С маленькой четырёхугольной дощатой пирамидки-обелиска – всего-то высотой по пояс.
С неровно нарисованной красной звёздочки на боку выкрашенной уже многими слоями синей краски этой пирамидки.
И с прибитой аккуратно гвоздиками ниже звёздочки тонкой – сантиметра в полтора шириной – полоске, на которой выдавлено ВАНЮШИН

***
В этой истории будет четверо рассказчиков: я, как услышавший эту историю, и пытающийся воссоединить то, что услышал, в единое целое;  Ковылкин Иван Павлович, фронтовик, «сын полка», незадолго до смерти передавший тетрадь со своими воспоминаниями в местный краеведческий музей; Олушева Полина Матвеевна – жительница сгоревшего села Вырово,  ныне живущей в Вахнове; и тот, кто по многим веским причинам не смог ничего рассказать, И о котором поэтому расскажем мы трое.
А он будет как бы нам подсказывать, что и как было…

***
Иван Павлович Ковылкин. (с 14 по 17 страницы тетради).
… Я тогда сыном полка стал, в марте 42. У меня батьку убило взрывом, а он ветеринаром был в нашем кавкорпусе. Я ему завсегда с ранеными кониками помогал, а иногда, если мелкий какой осколок в крупе засел, то и сам его вытаскивал, а рану обрабатывал.  Меня лошади любили. Я для них специально в карманах таскал кусочки рафинаду и корочки хлебные… Так вот, меня наши разведчики после того, как батьку схоронили, к себе взяли. Старшина дядя Коля, Николай Вячеславович Сорокин, под свою руку определил. И стал я у него типа вестового…
…Мы тогда в полуокружении были. Фашисты с боков нас жмут, а мы им шороху тоже даём! Леса, перелески, дороги плохие. Нашим верхом сподручно – выскочили внезапно, постреляли, покромсали, и айда в лес.
Но меня в такие рейды не брали. Лишь один раз упросился – взяли с собой проверить деревеньку одну, там накануне партизаны сильно пошумели. Мне даже карабин выдали…
Деревенька вся почти что сожжена. Везде фашисты валяются. Хорошо им партизаны врезали! Я поотстал чуток от своих, они почти к околице уже подошли. Хотел «Вальтер», что завалился за полуразрушенную печку, достать. Я его издали ещё по мутному такому блеску заприметил. Слез со своего Жучка – так моего коника звали – оставил его на дорожке, чтоб о  кирпичи бабки не побил, сам аккуратно к печке, и тока руку протянул к пистолету, краем глаза увидал, что крапива вдруг сбоку заколыхалась. Я шею вытянул, смотрю, а там фашист здоровущий на пузе спиной ко мне лежит и выцеливает наших.  Как я карабин сдёрнул с плеча – и не заметил, а етот гад вдруг ко мне начал поворачиваться. Ну, я в него и всадил пулю. В шею попал…
Наши сразу прискакали. Дядя Коля фашиста добил, а меня отбранил, что шляюсь, где не попадя…
А только на Жучке своём отъехал от того места – про «Вальтер» и забыл уж – глянь, малиновые кусты , только зелёными листочками покрылись, тоже шевеляться. Я дяде Коле показал на них. Он ППШ в руку, и потихоньку к тем кустам…

***
USCHI
Умирать совсем не хочется.
А дышать – больно.
А лаять – очень больно.
Уже ночь прошла после стрельбы и грохота.
Тогда что-то укусило в бок.
Как плеть инструктора.
Только больнее и сильнее.
И никого.
Ворона утром прилетала. Потом улетела. Теперь копошиться за сараем. Ест. Я чую. И слышу.
Глаза хотят спать. Во сне не так больно…
Кто-то едет на больших животных.
А, лошади...
Глаза опять закрываются. Сами.
Выстрел – как по голове ударили чем-то большим – даже глаза разом открылись. И голова с лап приподнялась.
Раздвинул носом колючие стебли.
На меня глядели два человека – большой и маленький.
Глаза снова закрылись.
Ладошка маленького человека коснулась моего носа. Ладошка пахнет порохом и сахаром. И три-четыре крупинки налипли на пальцы.
С закрытыми глазами слизал сахар.
Вздохнул.
Очень больно.
Очень…

***
Иван Павлович Ковылкин. (с 19 по 24 страницы тетради).
Привезли мы фашистскую собаку к нам. Я товарища старшину упросил. Сказал, что вылечу. И перевоспитаю!
Дядя Коля сказал, что, ежели я фашиста перевоспитаю, мне сразу Героя дадут.
И все заржали. Дураки!
Мне батя давно как-то говорил, что всякая животина понимает к себе отношение. Злобишь ты её, потому как сама душа у тебя злая, чёрная, и животное злобиться, и зубами руку оттяпнуть может, и копытом насмерть зашибет. А с доброй душой и ласковым сердцем к ней – так животное это враз чует, и никогда против тебя тогда ничего плохого не выкажет и не сделает…
Так что пускай ржут.
У собаки, что мы нашли в деревне, на ошейнике был медальён. Федька Подкрон перевёл про какие-то уши. Не может такая кличка у собак быть...
Грудь у пса была навылет прострелена, и крови он потерял достаточно.
Навозился я с ним – будь здоров! Ну, и медсестра наша, Марья Ивановна, очень мне пособила в лечении-то.
И через недели три поставили-таки на ноги! И это притом, что мы дислокацию постоянно меняли, воевали, нас и обстреливали, и бомбили. Вот и Федьку Подкрона, ординарца полковника Соколова, командующего нашим кавкорпусом, недавно убило…
А медсестра Марь Иванна, видя, что собака постоянно по пятам за мной ходит, как-то сказала, что это Ванюшин перевоспитанный немец бегает. Вот наши разведчики и стали пса Ванюшиным величать…
А Петя Федосов, кошевар наш, даже из обрезка гильзы табличку для ошейника сделал, а на ней выдавил, как собаку зовут. С чего бы это? А Петька только ухмыляется. Хотя, когда я пса раненого привёз, он первый орал, что пристрелить фашистского зверя надо. А теперь вот…

***
USCHI
Слова незнакомые, чужие.
Мягкие, как руки.
А руки хорошие.
Боль убрали, и дышится легко.
Маленький человек всегда рядом. С ним спокойно и надёжно. Он не бьёт никогда, не кричит.
И кнута у него нет.
Что-то постоянно говорит мне.
Не понимаю.
Большая женщина сегодня про меня сказала что-то другим большим людям.
Они смеются.
А мне почудилось моё имя. И уши сразу торчком.
Только слово-имя у них длинное выходит.
Наверное, первая половина – кличка маленького человека, а вторая половина – моя…
Уже привык.
И лошади меня уже не боятся…
Вчера поймал зайца и принёс большому человеку, который всегда даёт мне и всем другим каши.
Он что-то сказал, потрепал меня по шее – и положил в мою миску лишний черпак еды…
Надо будет ещё кого поймать…

***
Иван Павлович Ковылкин. (с 27 по 31 страницы тетради).
Ванюшкин за мной по пятам бегает.
Когда я сплю, сидит рядом, сторожит. Никого не подпускает, кроме дяди Коли и Петьки-кошевара.
В начале июля немец почти оттеснил нас назад, перерезал все наши коммуникации, и ещё 39й армии, что нашим соседом была.
Постоянные артобстрелы, самолёты с утра до вечера бомбят. Страшно очень.
Потом пришёл приказ, что наступаем скоро.
Нашим разведчикам дали задание – скрытно пробраться в посёлок Погорелое Городище и по рации координировать огонь наших.
Меня не взяли. Но, так как погода была плохая – дождь и туманы, я за разведчиками нашими самовольно ушёл. И Ванюшин со мной.
Разведчики устроились в полуобрушенной водонапорной башне. Ночью я к ним заявился – они даже и не заметили.
Дядя Коля даже хотел меня выпороть. Потом оставил. Сказал, что утром отправит обратно.
А утром вокруг фрицы засуетились. Пушки возят куда-то, мотоциклетки целый час тарахтели на север – оттуда грохот сильный шёл. Потом колонна танков туда-же прошла. И надо же такому случиться, что одному танку водокачка наша чем-то не понравилась. Он, не останавливаясь, повернул свою пушку и вдарил по нам…
Я почти в самом низу был – меня только оглушило. А шестерых наших – насмерть. Только дядя Коля раненый – ему ноги железной балкой перебило.
А Ванюшин из-под груды досок выполз – ему ничего.
А вот рация – вдребезги…
Мы два дня в развалинах сидели.
Под утро 4 августа наши начали артподготовку. А всё с перелётом – не туда бьют.
Дядя коля тогда написал на карте, куда надо, карту обмотал куском плаща и мне дал. Приказал, чтоб я срочно нашим доставил. А он здесь ещё побудет, дождётся своих.
Мы обнялись, и я с Ванюшиным побежал к недалёкому перелеску. Уже в самом перелеске меня в ногу ранило. Я Ванюшину свёрнутую трубкой в куске плаща карту в зубы дал, сказал, чтоб Марь Ивану нашёл.
Пёс покрутился около меня, потом убежал.
Больше я его не видел…
А через полчаса меня наши подобрали.

***
USCHI
Маленькому человеку было больно – у него из нижней лапы кровь текла. Он что-то мне сказал, потом тряпку с бумагами в рот сунул.
И я понял надо сбегать за большой доброй женщиной, что убрала когда-то от меня боль.
И я побежал искать её.
Очень быстро побежал.
Потому что знаю, что такое очень больно…
Большую женщину нашёл в какой-то норе из брёвен. Там и другим было больно.
Я положил ей на колени тряпку с бумагой, посмотрел на неё и побежал к выходу.
Побежал назад, к маленькому человеку, которому больно…

***
Олушева Полина Матвеевна (её рассказ в вагоне поезда «Москва –Санкт-Петербург»).
Мы с сестрёнкой Феней совсем ещё маленькими были тогда. Мне семь лет, а ей и пяти нету. Папка наш воевал где-то. Мамка пошла в Вахново продукты поменять в обмен на вещи – и не вернулась.
Потом, через два дня, начался страшный грохот. Мы с сестрёнкой в подпол залезли, сидим, дрожим.
Долго грохот был. Потом потише стало.
Посидели мы чуток.
Надо выбираться из подпола. А крышка не поднимается. Её, наверно, сверху чем-то придавило. Только щёлочка малюсенькая – еле ладошка пролезает.
Я под щёлку деревяшку подложила.
И сидим мы в подполе этом и плачем.
Сидим – и ревём в два горла…
Вдруг слышим – что-то сверху зашебуршилось, кто-то ходит.
Потом как будто поволокли что-то тяжелое. Даже деревяшка под люком сломалась, и он снова захлопнулся.
А потом вдруг открылся полностью…

***
USCHI
Вокруг машины, лошади, люди.
Все бегут, стреляют.
Под лязгающую страшную металлическую ленту чуть не попал.
Надо бежать в стороне.
Еле убежал.
Там, сбоку, всё ещё грохочет и стреляет.
А я по грязной дорожке бегу.
Сзади – треск.
Передо мной Motorred остановился.
Слышу – знакомые родные слова;
- Sehen Sie, was ein gutter Hund, Kurt!
- Verloren…
Ко мне подошёл большой человек с автоматом на шее. Погладил меня по голове.
Потом сказал, указав на коляску:
- Platz!
Всё ясно. Запрыгнул в коляску, и лёг.
Тогда другой большой человек, который сидел спереди на Motorred, засмеялся и сказал:
- Schauen Sie versteht!
Которого назвали Kurt, сел позади Motorred, и мы поехали.
Дорога грязная, вся в кочках.
На дне – трясёт.
Но – терплю.
Потом, сквозь тарахтенье Motorred слышу, кто-то скулит.
Как щенок. Или два щенка.
Выпрыгнул на ходу из коляски.
Побежал в сторону разрушенного дома.
Маленькая длинная щель в земле.
Сверху – бревно.
Вцепился зубами, оттаскиваю.
Тяжело очень.
И ногам больно – порезался об осколки стекла и острые железки.
Вдруг рядом оказался большой человек Kurt.
Он схватил бревно и оттащил в сторону.
Потом потянул за что-то – и открылась нора в земле, где была щель.
А в норе двое маленьких человеков на нас смотрят.
И я вспомнил своего маленького человека.
Он где-то остался.
И ему уже давно больно.
А я ещё не пришёл к нему…
Тот, который Kurt, кричит другому большому человеку:
- Jetzt wurde ein kleiner Zirkus!
Потом взял меня за ошейник, оттащил к Motorred, показал рукой на двух маленьких человеков, и скомандовал:
- Vor an! Fass!
Я по привычке оскалил зубы и кинулся вперёд. К норе.
И вспомнил, как мне было больно, а маленький человек прогнал боль.
Я резко развернулся и молча бросился на большого человека Kurt.
И только услышал:
- Kurt sorgafaltig!

***
Олушева Полина Матвеевна (её рассказ в вагоне поезда «Москва –Санкт-Петербург»).
На нас немец смотрел, и собака немецкая рядом была.
Я видела таких собак. Они с фашистами охраняли наших пленных, которые через нашу деревню весной проходили.
Злющие и страшные собаки!
Потом этот фашист оттащил от нас собаку, заулыбался.
Мы выглянули из подпола.
Фашист с собакой что-то сказал другому фашисту, который сидел на мотоциклетке.
Оба засмеялись.
Потом тот, кто держал свою собаку, показал на нас, и что-то крикнул.
И собака помчалась к нам!
Я от страху заорала и закрыла лицо ладонями.
Вдруг слышу рычание. Потом крики.
Потом два выстрела.
Потом опять страшный крик.
Потом выстрел.
Потом стало тихо.
Я отняла ладони от лица.
Смотрю, Феня вылезла из подпола и к собаке идёт. А собака на фашисте лежит. Я тоже подошла. Посмотрела.
Первый немец лежал около мотоциклетки с разорванным горлом.
Второй завалился на коляску спиной.
В его шею вцепился немецкий пёс.
Собака вся истекла кровью.
Но ещё чуть дышала.
Я погладила её по носу, и она отцепилась от фашиста.
Мы с феней еле-еле оттащили собаку от мёртвых немцев.
Я нашла у себя к кармашке маленький кусочек рафинада – его мама дала мне перед уходом. И Фене такой же дала, но та его давно зализала.
Этот кусочек я протянула собаке.
Она чуть открыла глаза, лизнула сахар.
Потом глаза её закрылись.
И она умерла…
Мы с Феней на краю огорода выкопали могилку, обложили её изнутри досками, что нашли в нашем разрушенном доме.
Потом я заметила какую-то табличку на ошейнике.
Сняла ошейник и оттёрла табличку от грязи и крови.
На желтой табличке было выдавлено ВАНЮШИН.

Всё.


Примечания.
USCHI – распространённая немецкая собачья кличка.
 
Motorred – мотоцикл.
- Sehen Sie, was ein gutter Hund, Kurt!
- Verloren…   ( - Смотри, Курт, какой хороший пёс!
                - Потерялся…)
- Platz!  ( -Место!)
- Schauen Sie versteht!  ( - Смотри, понимает!)
- Jetzt wurde ein kleiner Zirkus!  ( - Сейчас будет маленький цирк!)
- Vor an! Fass!  ( - Вперёд! Взять!)
- Kurt sorgafaltig!  ( - Осторожно, Курт!)