Качели

Из сарая с возмущенно-кашляющим хрипом выскочил полудраный растерянный петух. На миг остановился, окинув двор затравленным глазом  – и метнулся прямиком к своему хозяину, стараясь проскочить между двух черных, воняющих мертвечиной, лакированных колонн…
- О, как есть он бистрий! Сам, как это – в ощип прибежал, так? – молодцеватый обер-лейтенант, плотно зажав трепыхавшуюся птицу меж голенищами своих сапог, быстро наклонился и неуловимо-заученным движением крутанул петуху голову.
- Эт ловко как у вас получается, господин офицер! Как вы этого смутьяна поймали! – стоящий напротив офицера маленький, едва достающий тому до груди, мужичок, судорожно сглотнув подступивший к горлу ком, всплеснул руками, всем видом стараясь показать своё восхищение этими действиями молодого немецкого командира! – А то бы он удрал – и ищи-свищи его в бурьяне опосля…
Встрепанная, как у убитого петуха перья, клочковатая шевелюра мужичка, да его подобострастный вид немного насмешили немецкого представителя новой власти.
- Ти кароший, пускай ти руський швайн. Кароший, эта… свинка. Так! Ти есть тут, как это, стараст. Ти послушнай германский власт. И твой стараний для славы Великий Рейх ми есть оцениль!
Офицер довольно глядел, как вдоль деревенской улицы к стоящим у обочины машинам солдаты его подразделения  тянут на веревках несколько коров, волокут связанную свинью. В мешках трепыхаются поросята. Куры со свернутыми головами болтались сбоку на поясных ремнях десятка солдат как удачно добытая на охоте дичь…
За покосившимися, где-то сваленными чужаками плетьми, стояли деревенские бабы. Кто-то из них опустил глаза, кто-то смотрел на своего старосту исподлобья. И все молчали. Помнили разговор с ним за час до приезда немцев…
- Бабоньки мои родные… Вы только молчите. Ради бога – молчите. Нельзя, вишь, нам, перед этими окаянными бандитами возмущаться. Нельзя слова даже поперёк! Ни-ни! – Никанор вытер вспотевший от волнения лоб, сидя на лавке возле сараюшки Аграфены. В сараюшке мычала аграфенина корова Пеструха. Мычала жалобно – будто что-то предчувствовала. – И в лес скотинку угнать нельзя, и самим туда нельзя. Не успеем уйти далеко-то. Не успеем. Маруня моя и так семь верст бежала – чтоб, значит, нас предупредить. Вона, - дедок мотнул головой в сторону своей избы, - вся без сил на сене на чердаке теперь распласталася, ножки все сбила-то свои… И-и! Их!...
Никанор со злости запустил пятерню в свою растрепанную шевелюру, выдрал клок волос. От мгновенной боли как бы пришел в себя.
- Уйдем в лес – так они ж по следам нашим нас догонят – и всё одно животину отберут. И нас порешат. А ведь в тот лес, вы сами понимаете – им нельзя никак. Даже чуть вглубь – нельзя… Вы же понимаете! Нету им туда через нас ходу!..
Бабы молчали. Глядели на своего, единственного на всю деревню, оставшегося мужика – и молчали.
- Эт вы хорошо сейчас молчите. И когда эти поганцы приедут – тож молчите. Пущай живность уводют. Пущай грабют. – Староста зло стукнул кулаком в раскрытую ладонь. Вздохнул безрадостно. Посмотрел на своих женщин. Улыбнулся – улыбка вышла кривая, обреченная. – Я сам с ихним офицером говорить буду. Всякие непотребства и гадства говорить буду. На коленях перед супостатом ползать буду… Надо так. Главное, шоб уехали восвояси. А в лес не вошли…
Высохшая за неделю – после трёх похоронок: на мужа и двух сынов – Лукерья Мокишна расщепила плотно сжатые губы.
- Норушка, мы что, али не понимаем? Да всё ж мы понимаем. – Сорокалетняя женщина, в одночасье после страшных вестей сделавшаяся глубокой старухой, строго посмотрела своими потухшими глазами на замолчавшего старосту. – Ты не сумлевайся... – Вздохнула, пожевала губами. – Мы сдюжим. Истуканами стоять будем немыми. Сердца свои запрем внутри. Не взвоем. Ни полслова не скажем проклятущим! Правда, бабоньки.
Согласное молчание было ей ответом.
- Тогда это – оставайтесь рядом с избами. Ничего не прячьте – я помню с 16 году – они этого не любят. – Никанор встал. Покачался, переминаясь с ноги на ногу перед сидевшими женщинами его деревни – как набедокуривший пацаненок перед строгой хозяйкой, заставшей сорванца за мелкой пакостью. – И, эта. Своих внучат, всех до единого, маковым жмыхом покормите. И в овраг за околицей отведите, пока не заснули. Успеете, небось. Вон, старую Авдотью присмотреть за ними оставьте. Сховайте их до времени там. Пущай не видют всего этого позору. Спят пущай. Так и им, и нам, делу нашему, спокойнее будет…
И вот теперь бабы смотрели на разграбление их деревни. Смотрели, как, с показной готовностью услужить, лебезит перед немецким командиром их единственный защитник и оберегатель – семидесятилетний Никанор…
Смотрели и молчали.
Заунывно мычали запихиваемые в кузова коровы. Аграфенова Пеструха изловчилась – и уже из кузова наддала задним копытом немецкому солдату прямиком по челюсти. Да так, что тот не удержался – и с размаху опрокинулся в пыль. Стоявшие возле машин солдаты захохотали.
Неудачливый, пришибленный коровой вояка сел в дорожную пыль, потер челюсть. Потом резво вскочил и сдернул карабин с плеча.
- Цурюк! Нихт шиссен! – властно раздалась команда.  Обер-лейтенант  строго посмотрел на провинившегося. Тот сразу же закинул карабин за спину и встал по стойке «смирно».
Офицер повернулся к Никанору. Улыбнулся.
- Порьядок есть гут, хоройшо значит. Ти есть послюшный старост. Ти есть здесь порьядок.  – Он брезгливо сморщившись, похлопал старосту по плечу. – Нет порьядок, есть пиф-паф! Поняйл?
Никифор согнул подобострастно спину, став совсем маленьким.
- Конечно, господин офицер. Всегда порядок – это хорошо. Не надо пиф-паф…
И, резко, через голову, сдернув свою рубаху, опустился на колени, и скомканной рубахой стёр следы пыли и несколько перьев от петуха на голенищах офицерских сапог. И заискивающе, снизу вверх посмотрел на довольное лицо немца…
Колонна из шести грузовиков и одного бронетранспортера впереди, доверху набитая деревенским добром и живностью, подобрала отставших последних солдат и начала движение по деревенской улице в сторону тракта, что испокон веку пролегал рядом с этим обжитым местом. Сыто взрёвывая моторами, механическая гусеница въехала на взгорок. Перевалив неспешно за него, и поплёвывая в воздух сизым дымком, тяжело груженые машины стали втягиваться в неширокий распадок в холмах, меж которыми и пролег, огибая петлями эти самые холмы с кое-где выступавшим из них пластами серого камня-песчаника, старинный разбитый тракт.
В нескольких шагах от офицера притормозила зеленая с разводами легковая машина. Водитель выскочил и распахнул дверцу.
Обер-лейтенант последний раз окинул довольным взглядом разграбленную деревню, скорбных и покорных молчаливых женщин, согбенную у своих ног фигурку деревенского старосты.
«Эти русские дикари только хорохорятся. А прижми их немного – они сразу и на колени встанут, и языком сапоги чистить будут. Правильно говорят – не человеческая нация это. А рабское стадо. Стадо свиней. А свиней и резать незазорно…»
Ухмыльнувшись этим своим мыслям, офицер было уже повернулся к машине, как вдруг краем глаза заметил незнакомое девичье лицо, глядевшее на него из-за полуоткрытой створки чердака дома старосты.
- Эй, ти! – Офицер указал рукой на чердачное окно, где уже никого не было. – Ком зи мир! Рюсский девушк здесь, да? – Он показал рукой перед собою, пнув для большей понятливости деревенского старосту в колено сапогом.
Тот, охнув, повалился боком на траву, но тут же вскочил в полупоклоне.
- Герр офицер, герр офицер! Нет, окромя старух, здеся никого! Это вам привиделось…
Лицо немецкого офицера исказила злобная гримаса. Этот вонючий русский дикарь ещё смеет его обманывать?
Он снова сшиб старосту пинком.
Потом, повернувшись к водителю, приказал, указав подбородком на чердак:
- Шнелль! Медхен хир!
У Никанора захолонуло сердце. На чердаке пару часов назад он присыпал уснувшую Марунюшку сеном. Думал, не найдут её. Они и не нашли. Просто девушка сама проснулась. Выглянув во двор, увидела деда Никанора, а рядом с ним немецкого офицера. Отпрянула вглубь чердака. Но было уже поздно.
Солдат, быстро приставив лежащую вдоль стены избы лестницу, взобрался на неё. Через минуту раздался девичий вскрик – и в проёме показался довольный водитель, тащивший за волосы упирающуюся девушку.
Никанор кинулся в ноги немцу.
- Пощадите, господин офицер! Внучка единственная! Сиротка! Век за вас бога молить буду! Пощадите! – и обнял ноги обер-лейтенанта.
Тот, в нетерпении оттолкнув старика,  направился к избе.
Никанор, охая, поднялся.
Солдат, уже спустившись на землю, одной рукой держал Маруню за волосы, а другой пытался отодрать от лестничной перекладины её руки.
Немецкий офицер был уже в нескольких шагах от них.
Староста огляделся.
Вражьи машины вместе с добром и солдатами уже скрылись за холмами, даже шума их двигателя почти не было слышно.
Слева за его спиною в двухстах шагах – за мелким молодым сосняком – начинался мрачный Чалинский лес. И над ним, закрыв уже почти полнеба, собиралась грозовая туча.
Сбоку, у плетня – почти сливаясь с ним, и потому не замеченные немецкими грабителями стояли, воткнутые в лебеду, вилы…
Никанор в отчаянии выдернул их и, перехватив наподобие копья, молча ринулся к маячившей впереди спине немецкого офицера. В нескольких шагах от него тормознул и, хекнув, метнул вилы в ненавистного врага.
Обер-лейтенант, почуяв по расширившимся глазам своего водителя что-то неладное за своей спиной, резко обернулся. И еле успел отклониться от несущихся в его сторону тускло блестевших неминуемой смертью стальных зубцов.
Немец, державший девушку, негромко вскрикнул.
Повернувшись, офицер увидел, как вилы с лёгкостью вошли в грудь его солдата. И тот, отпустив добычу, повалился ей в ноги – и захрипел.
Выхватив из кобуры «вальтер»,  обер-лейтенант развернулся – и всадил почти всю обойму в стоявшего в паре шагов от него старика. И даже потом – когда тот уже лежал лицом в траве, неестественно сияя белой старческой спиною на фоне пыльной зелени – зло вколотил в недвижное уже тело еще несколько пуль.
Потом опять оглянулся.
Водитель уже не хрипел. Открыв в безумном ужасе глаза, он смотрел в постепенно темнеющее от наползавшей тучи небо.
Пестренькое платье мелькнуло в зарослях полыни.
Вскинув пистолет, немец тщательно прицелился. Выстрел.
Пятно платья, пропав на миг, вновь понеслось прочь от неминучей гибелии, огибая широкой дугою огород. Вот уже и фигурка показалась – девушка перелезала через низкий плетень.
Поймав её на мушку, офицер нажал на спусковой крючок.
Сухо клацнул металл о металл. Ещё раз! Опять.
Поняв, что он потратил все патроны на этого проклятого русского старика, немец судорожно засунул пистолет в кобуру и, ругнувшись сквозь зубы, рванул большими прыжками за удирающей девчонкой…
Марина не оглядывалась.
Пуля, чиркнув по рукаву – будто ударивший жалом на лету шершень – куда-то улетела. Больше выстрелов не было.
Она перелезла через плетень и, выбежав на прогон, по которому водили на выпас деревенских коров, повернула навстречу надвигавшейся из-за леса грозе. Сзади слышался приближающийся топот.
«Только бы успеть. Только бы добежать!»
Девушка, ещё почти и не отдохнувшая от дневного бега из райцентра, вкачивала в задыхающиеся лёгкие набегающий на неё воздушным потоком уже влажноватый воздух. Ноги, работая как бы самостоятельно от всего тела и ритмично выбрасывая голые ступни вперед, стремились к медленно вырастающему лесному окоёму.  А топот сапог за спиною всё ближе и ближе…
Успев нырнуть в ласковый молодой сосняк, девушка резко подала вправо – прыжком, не отворачиваясь от направления бега. И, будто получив у леса силы, успела увернуться от почти что зацепившихся сзади за её платье рук – как будто от старых растопыренных корявых и сухих сучьев.
И – неуловимым образом растворилась среди плотно стоящего – словно на страже – частокола молодых сосенок…
Обер-лейтенант встал. Снял фуражку, оттер выступивший пот, надел её снова. Он потерял из виду эту проклятую русскую дикарку. Даже шагов её не было слышно. Лишь приближался неспешный, медленно нарастающий поверху гул – стук крупных дождевых капель.
Резко потемнело.
И вдруг в этой темени впереди мелькнуло вроде бы светлый осколок девичьего платья. Как солнечный зайчик от зеркальца...
«Вот она, паршивка, куда запряталась!»
И офицер, протиснувшись сквозь стволики молодых сосенок, побежал в том направлении, где привиделось ему это светлое пятно.
Почти слившиеся с темнотой сосновые лапы хлестали его по лицу. Новый китель стал серебриться от налипшей на него паутины – и со стороны казался металлическим гибким доспехом какого-то огромного насекомого. Фуражка была сдернута невидимой веткой – и осталась лежать на пружинящих сухих иглах где-то за спиною.
Гроза, громыхавшая там, наверху, не могла достать до мягкой хвойной лесной подстилки своими жесткими, пронизывающими, казалось бы, весь лес водяными копьями. Лишь  отсверки молнии на мгновения выявляли впереди и по бокам неестественно изломанной, посеребренной человеческой фигуры, пробирающейся сквозь густую тьму леса, непонятные, меняющие форму и очертания, тени. Человеческая фигура упрямо шла туда, где уже явственно различалось – даже в этой непролазной лесной темени – чуть дрожащее белесоватое облачко…
Внезапно и лес, и тьма закончились. Оборвались разом.
Нет, лес так же оставался за спиной – тот же угрюмо-черный, с неявными тенями и смутными силуэтами. Так же сверху вколачивались  в его плотный полог холодные водяные гвозди. Но место, которое он окружал, словно бы и не принадлежало ему вовсе. Ни лесу, ни грозе над ним...
Поляна озарялась мягкими солнечными лучами, идущими с невероятно глубокого безоблачного неба. В лучах медленно плыли лёгкие прозрачные паутинки, на концах которых сидели точки крохотных паучков. Из травы доносился стрёкот кузнечиков и густоватое ворчание шмелей. Промелькнула и – исчезла молния синей стрекозы…
На противоположных краях поляны стояли – на расстоянии шести-семи метров друг от друга – две, уходящие в небо и, будто бы, держащие его, серых, в золотых прожилках, узких скалы. Казалось – стоило лишь запрокинуть голову – и можно будет увидеть, как вершины этих скал в той самой бездонной вышине, дальше самых далёких невидимых звезд, соприкасаются макушками, скрещиваются – словно два гигантских каменных наконечника исполинских копий – друг с другом. И сидит на этом перекрестье странная птица – с таким же лицом, как и у убежавшей от него девчонки…
Обер-лейтенант мотнул головой, приходя в себя, и опустил глаза.
Перед ним на качелях сидела девушка.
Нет, не девушка совсем – девочка. В том же светлом пестреньком платьице. С черным запекшимся рубцом на левом плече…
«Моя пуля. Промазал…» - пронеслось в голове офицера.
Но это была просто девочка. Лет десяти-двенадцати. С тоненькими, кое-как заплетенными русыми косичками, чуть касавшимися её плеч.
Слегка отталкиваясь от земли пальчиками своих босых ножек, она, наклонив головку к раненому левому плечу, глядела улыбающимися васильковыми глазами на чужака и чуть раскачивалась, сидя на широкой, потемневшей от времени и будто бы отполированной, доске.
По краям доски, словно бы вырастая из неё, тянулись вверх тонкие звенья серебристо-матовой цепи – и пропадали где-то в той непостижимой вышине, куда мгновенья назад заглянул чужак. Чтобы там тонкими росчерками двух лучей прирасти к лапам померещившейся птицы.
Пришелец шагнул к  незнакомой будто бы девочке – и остановился.
В траве, в паре метрах от него, вдруг обозначилась – будто разом выросла из земли – невидимая раннее половинка круга. Она была выложенная дугой в паре метрах перед девочкой на качелях. Контур этого полукруга был составлен из острых, практически одинаковых по высоте, каменных обломков. Концы же дуги упирались в основание скалистых столбов.
- Сзади качелей такая же дуга. – Певучий голосок девочки заставил обер-лейтенанта вздрогнуть. Он только что перед этим подумал о том, дуга это – или полный круг… – Но тебе внутрь нельзя. Ты – чужой, пришлый – и круг тебя не примет. Он только нас принимает…
К офицеру постепенно возвращалась его самоуверенность.
- Кого это – нас? Местных дикарей, что ли? Которые только и умеют, что в грязи копаться, да перед сильными спины гнуть…
Он вдруг запнулся, поняв, что спокойно и непринужденно говорит с этой малявкой на их туземном, очень трудном для изучения, языке.
Судя по смешливой улыбке на лице, «малявка» ничуть не обиделась.
- Нас – это нас. Тех, кто у леса этого живёт. И хранит его – от пожаров, вырубок. От нечисти – и от ворога всякого. Мало ли от чего ещё…
Она ножкой оттолкнулась от земли, и качели, до этого почти что уже остановившиеся, вновь начали слегка раскачиваться. Вперед-назад, вперед-назад.
Немцу вдруг почудилось, что с каждым качанием девочка как-то неуловимо стала изменяться. Вот было две косички. Потом – вдруг одна. Потом – черный рубец шрама исчез. И косичка тоже. Длинные волосы спадали почти до пояса. А на качелях – на качелях уже сидела давешняя беглянка. И болтала босыми ножками – будто бегала по воздуху…
Офицер мотнул головой.
Точно, на темной деревянной доске теперь сидела внучка этого проклятого старика. Засохшего кровяного рубца, как и шрама, на её плече уже не было. Да и само платье выглядело совсем другим, не помятым и изодранным, каким он его увидел перед тем, как ворваться в этот лес, а чистым и совершенно целым. С непонятной золотой большой пуговицей на груди. Будто бы сейчас его только впервые и примерили, привезя из далёкого Парижа – Как он когда-то привез своей будущей жене…
- Как, - в горле у него вдруг запершило. – Как у тебя это получается?
- А, это так, пустяки. – Девушка отцепила правую руку от цепи, за которую держалась, и махнула пренебрежительно ладошкой. – Поменялась сама с собою во времени – и всё тут. Без всякого этого твоего Парижа. Наши все это могут. Мы ведь не одну сотню тысяч лет этот лес храним. И – другие такие вот леса. Их у нас, на нашей земле, да и в других местах много будет…
Девушка тормознула ногами, качели замерли – и она легко соскочила с доски, левой рукой продолжая держаться за цепь.
Склонила слегка набок свою голову – волосы легким шелковым водопадом прикрыли половину её лица.
- Кому усталость от Хранения пришла – те в мир уходят, и там век свой доживают. Вон, дедушка мой тоже еще лет пятьдесят назад в мир ушел. Устал две с лишним тысячи лет Хранителем быть. Меня вот заместо себя поставил…
Девушка выпрямилась, лицо её помрачнело.
- А ты его убил. Ну, вот за что, а? Девчонку свеженькую потискать захотел? А, может, на старух потянуло?
Шагнув к каменной дуге, девушка вдруг резко преобразилась – и перед немцем стояла совершенно седая, суровая своим строгим и осуждающим взглядом, тощая и жилистая старуха в пестрых, полуистлевших, в прорехах, лохмотьях.
- А ведь у тебя, в твоём фатерланде, женушка молодая имеется – не так ли? Года со свадьбы не прошло. Вот-вот на днях разродиться должна… Кхе-кхе…
Старуха закашлялась, отступила, села обратно на отполированную доску. Качнула качели. Миг – и перед ним вновь слегка раскачивалась, держась за цепи, прежняя девушка…
- Кто ты? Ведьма? Дух злой? – Офицер явственно увидел перед глазами свою любимую молодую жену, лежавшую с огромным животом на их кровати в его родовом поместье. Рядом с нею хлопотала его старая нянька, у изголовья стояла матушка… Потом этот морок разом пропал – будто кто рукой со стекла картинку смахнул.
- Вот ведь – непонятливый! А ещё – «Представитель высшей расы», «Носитель культуры»… – Девушка от души расхохоталась. – Вы уверены, что вы – та самая арийская раса? Да? Самая древняя и самая мудрая? Ой, не могу – вот рассмешил! Вот умора-то!..
Внезапно оборвала смех.
- Ты что, на сказках умом совсем тронулся, что ли? – Она внимательно вгляделась в него – будто глазами обшаривала всё его нутро. Помолчала, словно что-то обдумывая. – Ага…Ну, тогда понятны все эти ваши бредни про превосходство, про высшие расы… Тоже, небось, такие же сказочники, как и ты, всё это сочинили. Или – наоборот – очень умные и злые реалисты. Или – извечные враги нашего мира. Чтоб вы все на этих сказках последние мозги потеряли. Рассудком двинулись…
Потом, безо всякого перехода, вдруг спросила:
- А тебя-то самого как зовут?
Лейтенант открыл было рот…
- Ой, и не говори, что по этому имени ты во всех ваших документах записан. Юрген – это для тебя как-то пошло, ведь так? – И, задумавшись на несколько мгновений, улыбнулась победно. – Ну, конечно же – Зигфрид!
Юрген был ошарашен.
То, что отец перед своей гибелью под Соммой просил в своем последнем письме назвать будущего сына Зигфридом – о том знала только его матушка, старая нянька Марта и он сам. Даже его Юлия не знала об этой маленькой семейной тайне.
- Ну, вот теперь точно Зигфрид и родится. Марта эта твоей жене так и сказала. Завтра к полудню роды пойдут... – Девушка тормознула качели и строго, но и, одновременно, с какой-то непонятной жалостью, посмотрела на стоявшего перед нею в нескольких шагах, у каменной дуги, немецкого офицера. – Только вот зря вы такие имена выбираете. Зря… Они ведь за собою ваши эти все страшилки, все сказки в вашу же жизнь, в мир этот и тащут. Вытягивают из другого, ушедшего…
- Как – вытягивают? – вопрос вырвался из Юргена помимо его воли.
- Как-как. Очень просто – как. Что там вам внушили про этого самого  Зигфрида? Ну, вспоминай! Искупался в крови убитого дракона – чтоб неуязвимым стать, да?.. Вот то-то же… Ну, у тебя, конечно, дракон-не дракон. Но – всё же… Юлия твоя кровью изойдёт вся после родов-то. Не успеют в больницу её. В машине помрёт. – И, заметив непроизвольное рук движение немца в её сторону, закончила жестко. – А вот нечего было родственницей близкой соблазняться!.. Что, хороших девушек вокруг тебе мало было, да? Сколько ты попортил перед свадьбою-то? Даже в том Париже, откуда подарков привёз – награбленных?.. Нельзя же род свой так гробить! Это ж надо учудить – на сестре двоюродной жениться!
Девушка чуть тронула цепи – и качнулась слегка. Лицо её на несколько секунд вновь превратилось в старушечье – в ещё более старое и страшное, чем в первый раз.
- Вот и пришло наказание. Ваше, самое что ни на есть драконовское. Кхе-кхрр. – И старческий беззубый рот исторгнул кашель – будто ворона каркнула…
На поляне всё умолкло, как-то разом. Не слышалось уже в траве цивиркания кузнечиков. Воздух стал каким-то плотным, холодным – и вязко обволакивал – будто прозрачными щупальцами – ссутулившуюся фигурку чужака.
Внутри Юргена всё оборвалось, рухнуло с невидимо поддерживающих его внутренний мир нитях куда-то вниз, в глубь живота. И замораживается там кусками обжигающего холода... И ему показалось, что сквозь ткань полевой формы вот-вот проступят ледяные и мертвые иглы инея.
Он опустил глаза и, стараясь не смотреть на страшную в своей правдивой жестокости пророчицу, чуть слышно спросил:
- Вы, Хранители… Вы откуда это знаете? Всё про меня знаете. И про семью мою?..
Девушка, уже приняв прежний свой облик, остановила качели. Печально посмотрела.
- А я – не знаю. Я вижу и слышу. Ты вот сюда забрел, гоняясь за мною. И стоишь здесь. Завязал своим присутствием  в узел всё мироздание на себя. Оно тебя и проецирует в обе стороны. – Она слезла с доски, но цепи из рук не выпустила. – А я качаюсь легонько – туда-сюда. Вперед-назад. В будущее-в прошлое… Слегка качаюсь – а то всё быстро, размазано становится. Не всегда и уследишь. Да и не надо сильно качаться-то. Так – на три-четыре десятка лет в прошлое. И настолько же – в будущее. Картинки ясные, со всеми подробностями…
- И что же в этом будущем ты видишь про меня. – Юрген вскинул голову, и постарался не отвести взгляда, встретившись с девичьими глазами. – Можешь ты это сказать?
- Нет, не могу. – Девушка пожала плечами и вновь вспорхнула на качели. – Нет тебя в твоём будущем. Твой Зигфрид, внук даже твой – есть. А тебя – нет!
И, легко рассмеявшись, встала вдруг на доску своими босыми ногами. Запрокинув к небу голову, крикнула ввысь:
- Нет у тебя будущего!..
Откинувшись назад, резко качнулась на качелях в сторону стоявшего недвижной статуей немца. И повторила эхом, отлетая назад по амплитуде:
- Нееет бууудууущегооо…
Рука Юргена метнулась к ремню. Выхватив кинжал – единственный подарок с фронта его погибшего летом 1916 года отца ему – еще не родившемуся тогда – сыну.
Качели со стоявшей на них девушкой вновь в полёте приблизились к нему – и он, перепрыгнув каменную оградку, схватился левой рукой за цепь и рванул вперед, целясь острием кинжала чуть ниже девичьей груди – под самое сердце.
Цепь впиявилась в ладонь и прожгла её – будто он прикоснулся к расплавленному металлу. Боль была такой невыносимой, что Юрген закричал.
Но левая рука, продолжая неотвратимое движение, ускоренное прыжком, уже вогнало смертельное жало в цель. Девушка охнула, широко распахнула голубые глаза – и откинулась назад. Толчок её тела придал качелям дополнительное ускорение – и они вновь рванули вперед, зависнув на мгновение в самой высшей своей точке над каменной ограждающей дугой.
Отпустив цепь, правая девичья рука неожиданно сильно толкнула Юргена в левое плечо. И он, отодрав от металлических звеньев будто плавившуюся от нестерпимо обжигающей боли свою руку, опрокинулся спиной в распахнувшийся перед его телом потемневший вдруг воздух – и полетел в никуда, продолжая в другой руке сжимать окровавленное оружие смерти. Последнее, что он увидел – наклонившуюся над ним – с непостижимо далёкой высоты –странную птицу с уже не женским лицом – вместо головы был череп, в глазницах которого пронзительно светили две голубые звезды…

В кабинете начальника полиции города Берхинга, земля Бавария, сидели двое.
В кресле за столом грузно расположился уже немолодой мужчина в форменном кителе. Положив мощные ладони на стол он, чуть наклонившись, внимательно слушал то, что говорил его собеседник – молодой подтянутый человек в дорогом, явно сшитом на заказ, костюме.
- … Таким образом, проведенная генетическая экспертиза однозначно показала, что именно Вы  являетесь ближайшим родственником этому несчастному, уважаемый фон Вальт. Вот все данные по этому делу.
Мужчина в дорогом костюме протянул начальнику полиции коричневую папку. Тот, не раскрывая её, встал, отпер стоявший справа за его спиною сейф, и, сунув папку в его глубину, мягко закрыл дверцу. Автоматически щелкнули запоры.
Поднялся и мужчина в костюме.
- И вот что ещё. Мы взяли на себя труд проследить Ваши, сказать так, семейные связи. – Мужчина успокаивающе поднял ладонь. – Конфиденциальность строго соблюдена. Об этих изысканиях знает лишь узкий круг доверенных лиц – и моё непосредственное начальство…
- Какого черта! – начальник полиции резко обернулся, и впервые с начала беседы подал голос. – Все данные о моей семье, моих родных и близких – вплоть до моей покойной бабки Юлии фон Вальт и пропавшего без вести в начале сентября 41 года на Восточном фронте деда Юргена фон Вальта – я передал вашим людям еще два месяца назад. Все копии из нашего архива. Вместе с фотографиями. Чего вам надо теперь? Отчёт бабкиной ДНК! Что, могилу её вскрывать будете – чтоб отпечатки сгнивших давно пальцев взять, да?!
И начальник полиции грохнул кулаком по столу.
Его визави не спеша задвинул кресло, с которого встал. Глянул холодными серыми глазами на своего собеседника.
- Не горячитесь, дорогой мой друг, не горячитесь. Это ведь – всё пустые формальности. Так у нас принято, да и в Вашем департаменте, насколько я знаю  – тоже. Вы же понимаете – любое дело не должно содержать невыясненных вопросов, неопределенности и двусмысленностей…
Гость взял свою шляпу, лежавшую до этого на краю стола.
- Передайте мой привет и самые наилучшие пожелание Вашей супруге, фрау Берте. – И, почти уже стоя у двери, повернул голову и спросил:
- Да, а как поживает в своём родовом имении Ваш отец – Зигфрид фон Вальт? Не собирается ещё перебираться в Ваш городок? Всё судится с Федеральной службой дорог и транспорта?
- А что ему, этому восмидесятитрехлетнему хрычу, сделается? – Начальник полиции вновь сел в своё кресло, и с улыбкой посмотрел на собравшегося уходить мужчину. – Жрёт до сих пор в три горла, за неделю галлонов пять пива выдувает. По выходным гоняет на своём «Майбахе» по городским улицам – неделю назад чуть не сшиб одну молодую фрау, вышедшую из супекрмаркета. Так выскочил из машины, извинился, сунул ей в сумочку пачку евро.  А на следующий вечер уже кувыркался с нею в постели в своём имении! Мало ему кухарки, двух горничных, экономки и жены садовника!  Вчера вот заявился и сказал, что женится на ней вздумал…
- Надо же! – цокнул языком уже открывший дверь кабинета гость. – И что, не болеет ничем?
- Да хоть бы понос его пробрал, что ли! Здоров как бык! Может, эта молоденькая его доконает? Хотя – вряд ли. Скорее – наоборот… Я даже уже и не пытаюсь с ним бороться, когда с женой, дочкой с зятем и внуками заглядываем на семейные праздники в родовое, так сказать, гнездо. Хотя я почти на тридцать лет моложе его, но куда мне с моими запасами, – начальник полиции любовно погладил себя по животу, – бороться с этим дуболомом! Только перед внуками позорится!.. В прошлое Рождество он меня за пару минут уделал, всего в снегу вывалял… Ни одна зараза его не берёт! Даже пресловутый вирус этот! Все переболели. Родители Берты и её младший брат от него скончались. А он даже не чихнул!..
- Надо же? Сегодня такие экземпляры человеческой породы – огромная редкость… Будто и в самом деле Ваш отец в драконьей крови искупался… Шучу-шучу, не обижайтесь… Ну, прощайте. Надеюсь, больше меня Вы не увидите.
И гость вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь кабинета.
Начальник полиции потяжелевшим взглядом посмотрел, как за матовым стеклом исчезает тень его ушедшего собеседника. Повторно открыв сейф, вытащил коричневую папку, сел за стол и раскрыл её в самом конце.
- Ага, не увижу. Как же… В крови искупался… Ну-ну… - бормотал от себе под нос, читая экспертное заключение.
На пятнадцати листах различные специалисты докладывали – непонятно кому, так как шапки писем и отчетов были густо замазаны непроглядной чернотой – о своих изысканиях. Поверх этих листов лежала в отдельном файле вырезка из прошлогоднего сентябрьского номера местной газеты, где сообщалось, что «…неделю назад дорожным патрулем был задержан, а впоследствии из полицейского участка… переправлен в лечебницу для душевнобольных города Нойбург-на-Дунае… неизвестный мужчина…»
Далее шло экспертное заключение, что упомянутый в прилагаемой заметке неизвестный господин является весьма близким родственником семьи фон Вальтов. Родство по ДНК – 99,32%.
Далее шли полицейские протоколы и медзаключения… Неизвестный двадцати пяти-двадцати семи лет был доставлен в лечебницу в сентябре прошлого года... Найден недалеко от городского лесопарка… Приложена фотография – как положено в полицейских протоколах, в фас, в профиль. Отпечатки пальцев… Далее… Был одет в расползающиеся лохмотья, которые позже были идентифицированы как офицерская полевая форма вермахта образца 1939-1943 годов. На ногах – полуистлевшие офицерские сапоги тех же времен… Снова – фотографии… На левой ладони – незаживающая изязвленная рана, похожая на полученный когда-то (ориентировочно – около месяца назад) ожог… В правой руке держал ржавый кинжал, в котором специалисты определили личное холодное оружие германских старших офицеров времен Перовой мировой войны… Фото кинжала…  Анализ немногих сохранившихся бурых пятен на ржавом лезвии однозначно указал на кровь… Данные анализа…
- Боевое, значит, оружие. – Хмыкнул про себя начальник полиции. – Кого-то где-то он этим ножиком пырнул. И рассудком сдвинулся. Но вот сводок о смертях и ранениях от холодного оружия за то время нет ни у нас, ни в Нойбурге, ни где ещё поблизости. – Сделав свои выводы, он продолжил чтение…
…Взять генетический анализ кровяных пятен из-за из плохой их сохранности не представляется возможным… Неизвестный ничего не мог ни рассказать, ни вспомнить…
- Ага, а это вот интересно! – Начальник полиции поднес листок поближе к глазам:
…После сеансов лечебного гипноза заперся в процедурном кабинете, заблокировав дверь спинкой кровати. Сделал из скрученных простыней и полки от столика для лекарств подобие детских качелей, привязав концы простыней к воздуховоду потолочной приточной вентиляции... Качался на этих самых качелях, выкрикивая «Вперед-назад, в будущее-в прошлое, туда-сюда…!», пока ворвавшиеся санитары не сделали успокоительный укол... В настоящее время переведён в специальную палату, где сидит с ногами на постели и, раскачиваясь, бормочет: «Хранители… Кровь… Зигфрид…»
Начальник полиции вытащил из папки все следующие листы с цифрами диаграммами, таблицами, посмотрел задумчиво на них. Из отдельного целлулоидного кармана папки вынул фотографию заросшего клоками седой щетины найденного оборванца. Вгляделся в лицо. Взял со стола огромную подарочную лупу в бронзовой окантовке с янтарной рукояткой. Посмотрел ещё раз. Подошел к висевшему у окна зеркалу. Посмотрел в него, ощупывая своё лицо, уши, волосы. Шепнул самому себе: «Нет, не похож… Значит, ещё один папашин бастард выискался… Сколько он их за всю свою жизнь наделал – один Бог и знает…»
Подойдя опять к столу, сунул фотографию в тонкую пачку отчетов, вздохнул. Потом решительно наклонился – и отправил бумаги в голодный зев напольного шредера.
«Не надо вытаскивать скелеты из шкафов. Особенно, если про них давно уже забыли» - пронеслось в его голове.
Он нажал на кнопку коммутатора.
- Йозеф, мальчик мой. Пригласи в кабинет нашу уборщицу. Что-то мусору накопилось многовато. Пусть приберёт… Чуть что – я в баре напротив. Надо нервы немного восстановить парой кружечек «Баварского»… Да, и подготовь мне материал на этих семерых стариков. Вот именно, на долбанных старых пердунов! Тех, что вчера к мэрии ходили с протестами против отправки оружия этой ненасытной Украине, черт бы её прибрал!..

Вначале сентября 1969 года в поселке Ржавчик Тисульского района Кемеровской области СССР в одной из угольных шахт нашли нечто. На глубине около семидесяти метров один из горняков наткнулся на глыбу, напоминающее монолитный каменный ящик больших размеров. Как только странную находку вытащили из пласта породы, всем стало понятно, что это ни что иное, как двухметровый мраморный саркофаг…
Начальник смены распорядился приостановить работы, и забойщики осторожно подняли свою тяжелую находку на поверхность. Крышку саркофага удалось поднять с большим трудом только через несколько часов, так как шов по всему периметру был заделан окаменевшей замазкой неизвестного состава, на сколах похожей на янтарь. Но солнце и теплый наружный воздух сделали своё дело: замазка вначале стала пластичной, а потом вдруг потекла…
Когда крышку саркофага сняли, окружающие увидели, что он до самого верха заполнен прозрачной розово-голубоватой жидкостью. В эту жидкость была погружена необыкновенной красоты женщина лет тридцати, с правильными европейскими чертами лица, шикарными слегка вьющимися светло-русыми волосами и широко раскрытыми голубыми глазами. Казалось, что сквозь прозрачную жидкость она пристально оглядывала тех, кто посмел потревожить её сон...
Её рост составлял около 180 сантиметров. Одета она была в светлое полупрозрачное платье с очень короткими рукавами, с тончайшим цветочным узором. На левом плече отчетливо была видна чуть более светлая – по сравнению с остальной кожей – и небольшая полоска шрама. Застёжка золотистого цвета на платье между ключиц в виде птицы с женским лицом оставляла свободным от ткани низ груди и живот. Под левой грудью так же явственно просматривался еще один белый и широкий горизонтальный шрам. У изголовья покоившейся в каменном ложе девушки лежал небольшого размера предмет неизвестного предназначения, похожий на два продолговатых звена серебристо-ртутного цвета – возможно, что от какой-то цепи с разъединенными – будто расплавленными – концами колец…
Саркофаг простоял открытым для всеобщего обозрения около пяти часов – почти до самого вечера. Поглазеть на «спящую красавицу» сбежались практически все жители посёлка. И, поскольку о находке сразу же сообщили и в райцентр, и в область, то вскоре в селение понаехало разное начальство, а так же прибыли пожарные, военные и милиция.
Немногим позже – ближе к сумеркам – прилетел кирпичного цвета вертолёт, с борта которого сошло не менее десятка работников КГБ – крепких мужчин в штатском, а так же одна моложавая женщина в темной форме с генеральскими погонами. Она тут же объявила, что «место заразное», и приказала присутствующим отойти от саркофага. Затем мужчины в штатском переписали данные всех, кто прикасался к саркофагу, и даже тех, кто просто стоял вблизи него. Объяснили это якобы тем, что им нужно для того, чтобы провести некие секретные физические, химические и медицинские обследования.
Затем женщина-генерал ушла в кабину пилота, и что-то начала говорить по рации. Тем временем саркофаг с телом неизвестной девушки попытались донести до вертолёта. Однако ноша оказалась слишком тяжелой, и было решено отлить немного жидкости. После понижения уровня жидкости в саркофаге открытые участки кожи женщины, соприкоснувшись с воздухом, начала моментально темнеть. Женщина в мундире стремглав выскочила из кабины пилота и что-то гневно прокричала. Отлитую в большие термоса жидкость сразу же залили обратно в саркофаг – и чернота стала быстро исчезать. Через несколько минут состояние покоившегося в саркофаге тела приобрело прежний вид.
В конечном итоге, аккуратно загрузив саркофаг со всем его содержимым в вертолёт, представители КГБ сами залезли в его, и машина, поднявшись в воздух, взяла курс в сторону Новосибирска. Больше загадочную девушку, которую сельчане и пресса впоследствии окрестили Тисульской принцессой, а так же КГБшников и женщину-генерала, никто в поселке не видел.
Через неделю из Новосибирска приехал какой-то научный работник, и в местном клубе поселка провел большую лекцию по взбудоражившей всех местных находке. В частности, оказалось, что примерный возраст находки составляет около 200-300 миллионов лет. Так же предварительно были исследованы некоторые свойства жидкости и одного из звеньев цепи. Оказывается, что эта жидкость не замораживается и не испаряется – у неё отсутствуют эти агрегатные состояния. Кроме того, у помещенных в неё листьев растений, колоний бактерий и грибков полностью прекращается вся биологическая деятельность. После того, как их вынули из жидкости – эта биологическая деятельность: рост, деление клеток, размножение бактерий и грибков полностью восстановилось. Металл, из которого сделано звено цепи, на сегодняшний день неизвестно науке. Кроме того, его невозможно деформировать, оно не поддается никакому механическому и температурному воздействию, полностью невосприимчиво к любым кислотам и щелочам…
Лектор уехал. А через пару дней жители узнали, что на подъезде к Новосибирску  машину этого ученого протаранил лесовоз. Никто не выжил. А водителя лесовоза ищут…

Бабы похоронили Никифора в тайном месте, известном лишь им одним. Постояли над песчаным холмиком. Потом аккуратно взялись за тяжелый  неровный пласт песчаника – и положили его на могилку.
Перенесли из дальней балки спящих внучат – и к утру следующего дня по деревне вновь носились неугомонные малыши, оглашая её своими криками и смехом. Жизнь продолжалась...
Лукерья Мокишна попрощалась со всеми. Война пока лишь её одну отторгнула от мира, отобрав у неё всех. Потому и продолжать Хранительное дело кроме как ней – некому в деревне было. И, оглядев собравшихся – будто бы в последний раз –  закинула она тощенькую котомку на плечо, и, ни разу больше не оглянувшись, пошла к умытому прошедшей накануне грозой лесу…
На запретной поляне по-прежнему – было светло и тихо.
Развязав котомку, Лукерья достала маленький узелок, высыпала из него на правую ладонь немного соли. Присев на корточки, тоненькой сыпучей струйкой обелила стоящие перед нею каменные зубцы.
- Бери от мира Жизнь, даруй Миру жизнь… - прошептала она, выпрямилась – и перешагнула через камни внутрь круга.
Мельчайшие крупинки соли сразу же почернели, темным облачком взмыли в воздух – и мгновенно покрыли – будто облили черной краской – все тело женщины, растворив полностью всю её одежду и обувь.
Время и мир мигнули и вздрогнули.
Качели слегка дернулись – и качнулись: вперед-назад.
Перед ними стояла, закрыв глаза и опустив вдоль тела руки, русоволосая босая девушка. Волосы до самых пят как бы прикрывали её тело, защищали от ненужных взглядов и от неведомых еще напастей...
Не открывая глаз, девушка протянула правую руку, нащупала звенья цепи. Села на отполированную дощечку. Открыла глаза.
Поляна вокруг неё изменилась. Будто смотрела она на большой киноэкран – вспомнила сразу, что в миру ходила с мужем и двумя сынами перед самой войной в клуб, что стоял рядом с администрацией райцентра. Тогда показывали фильм про героя прошедшей Гражданской войны – про Чапаева.
То, что проносилось перед её взором, назвать фильмом было трудно. Сплошное хаотичное мельтешение непонятных фигур, строений, пейзажей. Невиданные животные и гигантские деревья за мгновения проносились перед нею, заменяясь бескрайней водной гладью или такими же бескрайними песчаными или снежными равнинами, а то и огненными горами с клубами черного дыма…
- Хранить всегда и везде – в любом из миров… Оберегать от всего и ото всех – в любом  из времён… - крикнула древний заговор Лукерья. И, сильно оттолкнувшись ногами от земли, взмыла в прозрачно-золотистом ореоле развевающихся волос на качелях вверх.
И – пропала.
Качели же продолжали раскачиваться сами собою, со всё ускоряющейся амплитудой. И, наконец, доска взмыла вертикально вверх – будто круг на поляне вытянул из скал две неимоверно длинные и тонкие руки – и простер их в небо. И в этой выси доску цепко держали две огромные птичьи лапы…
Прошло несколько мгновений – а, может быть, несколько тысячелетий – доска с расслабленными – будто лопнувшими – струнами цепей рухнула вниз. По поляне прошелся гул. И всё стихло.
На отполированной дощечке сидела девушка. Русые длинные волосы опускались до пояса. Лёгкое платье с застёжкой в виде золотистого невиданной птицы с женским лицом – немного выше груди – чуть прикрывало колени.
Девушка сошла с качелей, прошла по поляне, не выходя из круга. Присела. Сорвала травинку с карабкающейся по ней ввысь красной капелькой божьей коровки.
- Эх, Марьюшка, Марьюшка. Куда ж тебя, бедную, так далеко занесло-то, угораздило… Не выбраться тебе оттуда – кровью своею ты к времени тому теперь привязана. Не скоро мы с тобою свидетьсяся в этом мире сможем... Ну, ладно, потерпи чуток. Я быстро…
Девушка поднялась, вытянула к небу травинку с божьей коровкой. Насекомое, чуть помедлив, выпустило из-под надкрыльев  лёгкие крылышки, расправило их – и резко взмыло вверх.
- Ну, лети, лети… А я – я буду ждать и хранить.
Подойдя опять к качелям, Луша взялась за цепь с одной стороны и свернув из неё петлю, завязала серебристые звенья в узел. То же самое сделала и с другой цепью. Отполированная доска поднялась на уровень её груди.
Продев ладони в образовавшиеся петли цепей, девушка подтянулась – и встала коленями на доску. Потом резко свела руки перед собою – и сделала из петель двойное кольцо, наложив звенья цепей друг на дружку. По поляне разнесся басовитый звук – как растянутый на несколько долгих секунд  хлопок лопнувшего болотного пузыря.
В кольце образовалось как бы полупрозрачное окно.
За этим окном стояли, подпирая низкие облака, громадные чешуйчатые деревья. Будто приближенные увеличительным стеклом, между этими, полукилометровой толщины, стволами сновали не менее большие – размерами с автомобиль – насекомые, мелькали громадными самолетами стрекозы…
Внезапно окно приблизило основание одного из стволов-гигантов.
На высоте в три десятка метров над непрерывно булькающей болотистой  землёю в стволе показались многочисленные ряды продолговатых отверстий – каждое размером с большую деревенскую избу. В одном из отверстий в полный рост появилась фигурка. Мгновение – и на Лушу глядело Маринкино лицо.  Губы шевелились. Будто что-то говорили…
- Сейчас, сейчас, - заторопилась Луша. – У меня всё уже готово. Держи!
И, смяв звенья левой петли, резко метнула их в начинавшееся темнеть окно.
Казалось, звенья начали растягиваться, жить собственной жизнью.
Правая петля, крутанувшись – и превратив саму себя в восьмёрку – попыталось захлестнуться на запястье девушки. Та, похоже, была готова к этому – и схватив её за крайнее звено, так же резко сунула в ставшее уже совсем крохотное оконце.
Над поляной небо вдруг потемнело. С невидимых макушек скал посыпались мелкие острые обломки, похожие на гигантские птичьи перья, ударяя девушку по рукам, по ногам, рассекая на голове и на открытых участках тела кожу.
Внезапно деревянная доска ушла из-под девушки вниз. Цепи со звоном вытянулись. А сверху на доску животом рухнуло девичье тело – и почти что переломилось пополам…
Вновь поляну осенял прозрачно-солнечный небосвод. Вновь стало слышно, как в траве копошатся и шуршат насекомые. Прилетевшая паутинка с маленьким паучком на конце запуталась в русых волосах.
Луша села на деревянную доску качелей. Тряхнула задорно гривой волос – и отцепившаяся паутинка с бесстрашным восьмилапым летуном поплыла в прозрачном воздушном потоке дальше. Прикоснулась к животу, слегка поморщилась. Взялась руками за цепи.
Вытянувшись в струнку, она попыталась коснуться земли. Но ноги теперь доставали до неё лишь только кончиками пальцев.
- Ну, ничего, ничего. Главное, что у Маринки теперь есть наше Время. Несколько сот миллионов лет – это точно. Так что – теперь уже наверняка свидимся. Пусть только потерпит немного…
И, спрыгнув с доки, прошептала:
- До встречи, сестрёнка…
На поляне – почти что вплотную к старому каменному ограждению в виде двух дуг – образовались ещё две дуги. Из упавших с верхушек скал камней-перьев.
Девушка, потерев саднящие – и уже затягивающиеся порезы от камнепада, улыбнулась:
- Надо предупредить бы других, чтоб соли теперь побольше брали, ежели от мира или в мир кто уходить будет…
Быстро перешагнув – будто перепорхнув – через новые и старые каменные зубья, новая Хранительница легким шагом своих босых ножек вошла в расступившуюся перед ней чащу леса. И лес поглотил её, перенеся за бесконечно долгий миг на свою опушку. В двухстах шагах от задорно зеленеющего юного сосняка уже виднелись покрытые потемневшим шифером крыши деревни...
Луша понимала, что теперь ей предстоит жить новой жизнью. Жить долго. Жить, учиться, а потом и работать – ради спасения подруги. Ради сохранения тайны и спасения мира. Этого – своего, и других – в Прошлом и в Будущем. Таких же вечно страшных и жестоких, как и та непередаваемо притягательная тайна бесконечного возрождения Мира и Времени…

В далёкой голубой выси еле заметной точкой неслышно летел реактивный пассажирский самолёт, оставляя за собою прямой, как стрела, белый инверсионный след. Летел прямо в центр подходящего к полудню солнечного диска…
Если поглядеть с этого самолёта вниз, то среди нитей извилистых речушек и невысоких, как мятая бумага, холмиков гор, покрытыми темными кляксами рощ и дубрав можно заметить ровный неправильный овал темного на фоне полей и холмов леса. Да ещё вплотную к нему – как цыплята к наседке – приткнувшиеся крошечные точки деревенских домиков.
Много таких деревень на Руси…