Ненастный день

   
   Дождика, собственно, и нет. Так, невидимая глазу морось кропит землю, покрывая её  тёмной краской. Нежно-зелёные косы проснувшейся ивы, свисающие почти до самой земли. вдыхают скупую влагу. «Пора просыпаться, готовиться к девичнику», - шепчет ей густая ветвистая ель. Нижние широкие лапы её слегка покачиваются. Ветки на середине ствола чуть вздыхают, не зная последовать ли примеру  старших. Самые же высокие, близкие к маковке, даже не шевелятся, как будто живут отдельной жизнью.  Старая берёза рядом, пегая от дождей и ветров, хмурая и безучастная, не замечает ни ели, ни ивы. Ей не до весны. Солнца нет, небо в серых облаках. Где-то на другом конце земли проснулся вулкан - брат Кракатау, выбросил из  чрева тонны лавы и пепла, затмившего солнце. Тысячи лет ждал он своего часа: и вот обрушил на землю весь свой застоявшийся гнев.
   А берёза... Да это вовсе и не берёза, а тополь, прикинувшийся белоствольным. Настоящая же берёза под моим окном  вся в продолговатых зелёных свёрнутых листьях. Червячками, гусеницами повисли они на ветках, ожидая часа настоящей весны, когда разольётся свет, возликуют птицы и звери и всё вокруг зашумит весёлым шумом. Долго я вспоминал,  как они называются на коренном русском языке. Вертелись в памяти всё какие-то бруньки. Красивое название, но не наше. Никто ни в моём детстве, ни позже, так их не называл. И, наконец, только утром  следующего дня, в пятничный день Страстной недели вскрылось в сознании, как лопнувшая почка на ветке, слово «серёжки».