Мне двадцать три, ей, наверно, тридцать восемь, если не больше. Мы сидим в боинге на соседних креслах- ночь, усыпляюще гудят двигатели. Я вцепился в её птичью лапку под пледом- могу прощупать каждую косточку, каждую фалангу через нежнейшую кожу. Колечки, металлический браслетик из нескольких фрагментов- это всё моё, моё! Временно, конечно, пока никто не видит. Она открывает глаза, бросает ничего не видящий быстрый взгляд в сторону окна за шторкой, и падает опять в сон. Досыпать под шёпот видео на дальнем экранчике, неслышное скольжение стюардессы, наклоняющейся над креслами в темноте- стаканчик сока, пожалуйста!
Летели десять часов- я совсем с ума сошёл от неё; пили вино из маленьких бутылочек, которые разносили стюардессы, и болтали. Что она со мной сделала, даже не знаю- околдовала. Летел на похороны матери в дальнюю деревушку, а когда приземлялись в Москве, хотел уже совсем плюнуть на мать, на похороны, на родню, и остаться с ней в Москве. Но, она ускользнула на паспортном контроле, проскочила ужом, даже не видел, кто её встречал.
Но, у меня остался её номер телефона. Я вернулся в Москву, снял первую попавшуюся квартиру и звонил ей, как маньяк, пока она не сдалась:
- Ладно, чёрт с тобой. Давай встретимся.
Сидели в итальянской остерии "У Джузеппе" при итальянском ресторане. В ресторане за тяжёлой дверью под старину, разбитой на фрагменты- мутные стекляшки, металл- никого, крахмальные белые скатерти на квадратных столиках одиноко нахохлились, скучают. В крошечной остерии не протолкнуться, пришлось ждать свободного места. Ничего более чудесного нет, чем просто стоять рядом с ней. Теребить игрушечные ручки в лайковых перчатках, и отскакивать, нечаянно прикоснувшись коленом, казалось, раскалённым, как печка.
Столики в остерии миниатюрные, так, на пару-тройку блюд. Сзади зеркальная стена, помещение кажется в два раза больше. У витринного стекла кадки с деревьями как-то втиснуты, и снизу от стёкол немного тянет холодом. По этому поводу на полу электрические нагреватели, и можно укутаться шерстяным настоящим клетчатым пледом. Вышел в зал повар-итальянец, сам Джузеппе, поздоровался с постоянными посетителями. По нам скользнул взглядом, и удалился.
Мы сидим- это, наверно, рай, я рядом с ней. Стала говорить, что нам незачем встречаться, слишком большая разница в возрасте. Ну, секс, ещё секс и что? Всё равно расстанемся. Оторвала длинными наманикюренными пальцами кусочек тонкой, как пергамент, промасленной фокачи- я, как дурак.. почему, как, просто дурак.. смотрел, как этот кусочек исчезает у неё во рту. Хотел бы быть, хотя бы, этим кусочком.
Худая, мне нравятся худые- наверно, внутренне пламя их сжирает, не даёт нарастить массу. Узкое лицо, и глаза где-то глубоко. Смотрят из глубины- попался, и нет тебя. Пошли к ней. Какой-то сладкий ужас поднимался во мне снизу, как наркоз какой-то- я или не я это, где я, ничего не соображал. Рухнул в какую-то пропасть. Когда всё кончилось, и я пришёл в себя, она уже сидела, усмехаясь. Меня трясёт- ничего, ничего, сейчас это пройдёт. Она уже в длинной футболке, сидит, скрестив ноги, и жуёт продолговатые водянистые прозрачные виноградины, как надкусывает бусины из топаза. Как-то на автомате еле дошёл до квартиры, которую я снимал, рухнул на кровать и лежал, долго думал. Что это свалилось на меня, какой-то морок.
Теперь я что угодно готов был для неё сделать- убить, зарезать кого, ограбить. Убить всё человечество и ограбить Центробанк и все банки мира, вместе взятые. А, она исчезла. Телефон не отвечал, и в дверь квартиры названивать было бесполезно. Соседи сказали, улетел мой наркотик. Работать за границу.