ЗЛОКОЗНЕННАЯ ЛОВУШКА ПАРАЛЛЕЛЬНОГО МИРА
У ведьмы Капронихи взорвался самогонный аппарат. И пока старуха боролась с пожаром в чулане среди барабашей и пауков, её внук Тормоз счёл для себя понятнее сбежать на улицу, где провёл остаток ночи, ковыряя в носу и пугая бродячих животных.
Рассветное время он любил. Не из-за тепла – ведь в декабре во вьетнамках на босу ногу даже в полдень не упаришься, – а по причине нарастающей зрительной видимости. Потому как питательные вещества на помойках уже заметны глазу, а драться из-за раннего часа ещё не с кем, кроме жадных на витамины ветеранов труда.
Сегодня на первый случай он имел много хлеба, а на второй – пропитавшиеся супом колбасные очистки, апельсиновую кожуру и ещё живого голубя. Употреблять птицу он не стал, а привязал пока суровой ниткой за лапку, чтобы та подышала воздухом до обеда. Кроме всего случилась в мусорном бачке подле посудохозяйственного магазина шоколадная конфета. В которую было трудно поверить, поскольку она оказалась первой в жизни Тормоза и чудилась ему злокозненной ловушкой параллельного мира. Всё же, преодолев ужас, он быстро сунул конфету в карман и, не оглядываясь, убежал. А потом долго, до самых утренних троллейбусов носился по улицам, ломая тонкий девический ледок на лужах, рыча и повизгивая от избытка чувств. Лужи хрустели и всхлипывали у него под ногами, но Тормоз этого не слышал, поскольку нутряными устремлениями он был выше конкретных звуков, сопровождавших его движение; он призывно тарабанил растопыренными пальцами в пыльные окна десяти-, одиннадцати- и двенадцатиэтажек, показывал заспанным гражданам радостную находку, пускал носом пузыри, придумывал новые слова и рассказывал свою маловероятную жизнь.
Ещё Тормоз пытался поведать людям, что скоро пойдут ледяные дожди, которые будут пахнуть отдалённой весной; возможно, город так пропитается бесхозной небесной влагой, что разбухшие дома перестанут сопротивляться неожиданной свободе и развалятся на куски, превратившись в грязное месиво прошлой жизни. Ему такое развитие событий не казалось устрашающим, поскольку к тому времени он уже наверняка успеет съесть факт своего свежеобретённого везения. Конечно, не каждый сумел бы решиться на подобное, ведь конфета – это не червяк или гусеница, а форменная выдумка затейливого мира и признак спущенной свыше невероятной сказки.
Тормоз был чрезвычайно доволен и гордился собой, и всячески выражал свою радость. Которая состояла из десяти тысяч улыбок и как минимум двух мешков хохота. Это не считая разнообразных довольных ужимок, весёлых гримас и всяческих дураковатых кульбитов, хоть и неприличных с виду, однако вполне безобидных и, соответственно, не представлявших опасности для попадавшихся ему навстречу нечаянных прохожих.
Да, он очень гордился собой. Особенно когда предвкушал близкое время и свои скромные действия среди вероятностей скоропостижного благополучия. О нет, он не станет употреблять счастливую находку самопроизвольно, как недоразвитый придурок, а уничтожит её чисто, безгрешно и общепонятно – вместе с теми, кто даже не подумает подвергнуть его осуждению… Как всякий человек, которого привыкли обижать, Тормоз отличался практическим умом и теперь собирался поделить сласть между двумя своими невестами, Катькой и Машенькой, ученицами девятого класса. Он привязался к девочкам за то, что при каждой встрече они подолгу страстно выдыхали ему в лицо табачный дым и, смеясь, позволяли докуривать свои душистые сигареты. А иногда спускались в подвал и давали трогать себя под одеждой, после чего били, били, били его в темноте молодыми своими красивыми ногами, отчего у Тормоза в мозгу начинал шебуршать ласковыми пальцами неясный инстинкт природы, а в его носовой области открывались бульканье и свист, как будто там свили гнездо певчие птицы, решившие, что наконец приспела пора предстать перед миром во всей красе своих неподражаемых голосов. О, как Тормозу становилось хорошо и безумно! До такой степени, что он дрожал, слабел всеми внутренними членами и терял сознание. Разве можно было после этого не любить Катьку и Машеньку? Нельзя, никак нельзя! И он любил их нечеловеческой любовью, тягучей и почти невозможной – такой, что готов бы убить обеих, если надо.
Невесты скоро должны были идти в школу. Они жили в одном подъезде: Катька на третьем этаже, а Машенька на пятом. И Тормоз с безропотным видом ждал их на скамейке возле дома, стараясь не держать никаких особенных мыслей, потому что от мыслей ему делалось печально, а он этого терпеть не хотел.
Время от времени на него наплывала короткая дремота, и в укрытом от чужих глаз пространстве его сновидений начинали стремительно клубиться образы нечленораздельного греха, зыбкие, но увлекательные. Тормоз стремился к ним всей душой, подёргивая руками и ногами, однако оставался на прежнем месте, разгорячённо постанывал, плакал бессильными слезами – и просыпался для новой реальности предполагаемого будущего. После чего решал набраться бодрости и ждать Катьку и Машеньку с твёрдо открытыми глазами.
Неожиданно навстречу случайному взгляду Тормоза явился участковый лейтенант Скрыбочкин, старавшийся держаться под углом к горизонту градусов хотя бы в сорок пять. Участкового сопровождал добровольный дружинник Григорий Шмоналов. Блюстители с вечера вели борьбу с холодом на городских улицах и распугивали чужие сны слабовнятными, но не лишёнными настроения казачьими песнями до тех пор, пока у Шмоналова не закончились деньги, – и теперь оба собирались разойтись по домам.
При виде Скрыбочкина Тормоз вскочил со скамейки. И принялся выворачивать карманы, корча непонятные гримасы и рисуя ногами почтительные знаки на асфальте.
– А-а-а, слабоумный, – сказал участковый с видом человека, испытывающего безграничную усталость от самого себя, не говоря уже обо всех остальных. – Ну-у-у, не надобно передо мною тута реверансы растанцовывать, лишнее это, у нас же теперя демократия снизу доверху. Ты давай лучше рассказуй, какая текущая обстановка на районе. И вообще – как она, жистъ?
– Э! Аху-хуо! Або-бо! Абибо-во-во! – радостно закивал Тормоз. Однако, не поняв собственных слов, запнулся на секунду, чтобы сглотнуть внезапную слюну. Затем достал из штанины начавшую подтаивать конфету и замотал ею перед носом у Скрыбочкина:
– Ас-са-атри: фохвета, бляха! Ку-у-ухфета! О-о-о!
В этот момент он был похож на заковыристую конвульсию искривлённого пространства. Но чуждые флюиды и прочие нелепости нисколько не интересовали участкового блюстителя; ему хватало служебных загогулин, превосходивших любые кошмарные сны наяву. Оттого ничего, кроме тошноты, дополнительные впечатления у лейтенанта вызвать не могли, и он по возможности старался от них беречься.
– Видишь, брат Шмоналов, теперя только неполноценный элемент и сохраняет какую-никакую уважительность к правопорядошности, – печально моргнул Скрыбочкин своему спутнику. – Больше нихто не желает придерживаться положительного контексту. Обидно, да?
– А энто шо у него в руке? – вместо ответа негромко удивился Шмоналов, всегда голодный по причине недавно наложенных на него неимоверных алиментов. – Закусь, нет?
– Счас поглядим, – Скрыбочкин властно оперся рукой о скамейку и поманил Тормоза головой:
– Давай-ка, предъяви кондитерску изделию.
– А ние-е-ет, я не зоглаз-з-зен-н-н, – снова сглотнув набежавшую слюну, замотал Тормоз всем телом. Но покорно шагнул поближе, не прекращая сопротивляться постороннему желанию:
– Так н-н-не мо-о-ожна!
– Недостатошно внятно докладуешь, как будто кошка у тебя во рту окотилася, – озадаченно задышал на него участковый. – Почему не можно? Обоснуйся, ежли имеешь какой-никакой аргумент супротив моего требования.
– М-мой-т-гох-хета, бляха, – объяснил Тормоз.
– Ах ты ж! Значит, не подчиняться офицеру? – Скрыбочкин возмущённо выкатил глазные яблоки. И рявкнул беспрекословным тоном:
– Брось эти фокусы и прекрати отчуждаться! Не оказуй сопротивления власти при исполнении и делай как тебе велено, штобы лицом об грязь не вдариться! Не то гляди мне!
Это произвело впечатление. Тормоз точно споткнулся о звуки лейтенантского голоса – и, подавившись не успевшими воплотиться в мысли словами возражений, захлинулся колючим воздухом, заперхал безответным недоумением.
Скрыбочкин же привычно воспользовался властью момента – и, быстро протянув руку, отобрал конфету у оборванца; а потом пренебрежительным движением легонько толкнул его в грудь. Тормоз как подрубленный упал на скамейку.
– Конфискую твою вещь как незаконный предмет, – объявил ему участковый, безохотно скользнув краем зрения по нарядной конфетной обёртке. – Иди скорее отсюдова, прискорбное существо, покамест я тебя самого не засадил в тюрягу. На десять… нет, на пятнадцать суток! До выяснения твоей моральной платформы!
– Корчит из себя чёрт знает что, – с согласием в глазах расстроился Шмоналов, пряча озябшие ладони в подмышках и нетерпеливо переступая с ноги на ногу. – Или, может, у него там бомба замаскированная. А он поглядеть мешает, с-с-сволочонок.
– Так ото ж…
Проговорив это, Скрыбочкин философски повздыхал. И, продолжая держать в правой руке конфету, левой схватился за ствол молодого тополя, дабы чрезмерное вращение планеты не препятствовало движению его тяжеловесных мыслей. После чего подвёл жирную черту под текущим положением вещей:
– Невозможно научить уму-разуму целый мир, ежли вокруг тебя расплодилися одни дураки и полудурки. С другой стороны, им-то существовать на белом свете гораздо легше, чем нам с тобой, не зря же в народе говорится, што с умом жить – мучиться, а без ума жить – тешиться. Эхма, в отаком несправедливом обстоянии возможностей и заключается вся закавычина! А ведь оттого и недостатки кругом, што у нас дураков непочатый угол, а умных-то людей днём с огнём искать не переискать, верно?
– Вернее не бывает, – не стал спорить его спутник. – У меня в уме столько пословиц не поместится, сколько в них содержится правоспособной информации.
Впрочем, эти слова не удовлетворили добровольного дружинника. Потому Шмоналов ещё некоторое время неприязненно разглядывал Тормоза, желая выискать в нём дополнительные недостатки. Однако ничего не нашёл, разочарованно потряс головой и с громким звуком высморкался наземь – не со зла, а просто ради того, чтобы сохранить лицо перед самим собой.
Из-за алкоголя в голове у него стоял такой шум, будто ему в мозг забивали железобетонные сваи, какие обычно загоняют в землю перед строительством многоэтажных домов. Вдобавок в силу нарастающего возраста добровольный дружинник казался себе похожим на железного коня, прежде резвого, но теперь насквозь потраченного ржой и готового навсегда позабыть о науке сопротивления материалов. Это не способствовало настроению. А ещё у Шмоналова болел живот. Недавно он поспорил со Скрыбочкиным на ящик водки, что за один присест сумеет съесть списанные ботинки лейтенанта вместе со шнурками. И съел, конечно, чтобы выиграть. В ту же ночь добровольного дружинника доставили в больницу и еле спасли от несовместимого с разумом отравления «Перцовкой». С тех пор он страдал желудком… Участковый, хоть и держал на Шмоналова сердце за то, что из всего ящика ему досталось лишь полторы бутылки, но все же сочувствовал товарищу.
– Подавись, – Скрыбочкин отдал конфету дружиннику и пошёл дальше.
Всей своей массивной фигурой он излучал безнадёжное спокойствие и готовность к самодостаточной драке с любыми несанкционированными силами добра и зла.
– А что ж, с паршивой овцы хоть шерсти кулубок, – необидчиво зашелестел фантиком Шмоналов, двинувшись следом за лейтенантом. – Это птица скудноголовая клюёт по зёрнышку, а человеку и конфеты годятся, и пироги-пряники, и мясные продукты, и рыбокопчёности, и сало, и бутербродные изделия, и пиво, и вино-водочный ассортимент, само собой, он же царь природы, ему разное можно, ёпсель-дрюксель, что душа ни пожелает…
Суровый крупнозернистый ветер недалёкого будущего уже стучался в душу добровольного дружинника, однако он этого не чувствовал, шагая зигзагами сквозь умеренные лучи солнца и мечтая об изобилии всего, чем не успел насладиться в должной мере, но бережно хранил в памяти до лучших времён.
Тормоз же, обескураженный ситуацией, оставил мысль о возражениях. Всё, на что он отважился – это подняться со скамейки и молча стоять в принуждённой позе, слегка подогнув левую ногу и склонившись над собственной тенью, подобно измученному непогодой дереву.
Да, Тормоз поднялся и стоял, и смотрел вслед удалявшимся.
Откуда блюстителям порядка было знать, что с этого момента мир для него утратил внутренний рисунок, растрескавшись по всем швам и заполнив неблагоприятное пространство печальными сумерками рассудка...
Уже через несколько секунд Скрыбочкин со Шмоналовым и думать забыли о Тормозе.
А он не забыл. Оттого продолжал оставаться на месте с красными от горя глазами и вывороченной набок челюстью. И не двигался, точно облитый водой на морозе, лишь тревожил свой ум возвратным трепетом несбывшегося.
Тормоз не представлял, что делать дальше.
***
Многие люди способны, не желая ничего лишнего, любить эту жизнь саму по себе, как единственный факт, заслуживающий внимания. К сожалению, упомянутое чувство редко бывает взаимным. Нечто похожее вполне мог бы сказать Тормоз о собственной – столь же незаурядной, сколь и малодостаточной – персоне, если б умел формулировать мысли общепонятным словесным способом.
Тормозу было двадцать восемь лет, и с самого детства судьба корчила ему отвратительные рожи. Он насквозь пропитался солёной пылью незаслуженных огорчений, зато отродясь не представлял о конфетах, а теперь его обманули. Обводя окрестность медленным и пустым, точно выеденным молью взглядом, Тормоз стоял подле облупленной скамейки, мучительно старался отыскать смысл если не внутри, то хотя бы снаружи себя, и ничего не находил.
Нет, его давно уже не могла ввести в заблуждение кажущаяся на первогляд доброта вещей. Но такого Тормоз ожидать не предполагал даже в дурных снах, после которых остаются мокрая постель и распотрошённые зубами подушки.
Не каждый способен перенести подобное, не переломившись пополам от непосильных мыслей.
И тогда Тормоз пошёл по городу.
Он двигался смутной походкой, и слёзы его, собирая пыль воздушных течений, образовывали на асфальте пятна. И его огромный язык, никогда не помещавшийся во рту, мешал смотреть вперёд и пугал редких прохожих.
Тормоз чувствовал себя так, словно в нём проснулись некие глубоко наболевшие корни, которые считались давно усохшими и обещали в скором времени превратиться в окончательную труху, но теперь проклюнулись из тьмы и пустились в бурный рост, не спрашивая ни у кого разрешения.
Постепенно убыстряя шаг, он лихорадочно думал об утлом человеческом существовании, струящемся из никому не известной туманной точки в мёртвое никуда. Воздух за спиной Тормоза густел от ядовитых испарений его мыслей, а он пытался представить собственное неясное место среди несовершенного общества, где есть голод и несправедливость, и где гораздо легче отсутствовать, чем присутствовать. Он вспоминал (и подсчитывал, загибая пальцы), сколько людей подсовывали ему в душу заподлянки, и сбивался со счёта, не переставая изумляться: разве после этого человеческий образ заслуживает хоть какого-нибудь снисходительного движения в его сторону? Нет, конечно, не заслуживает и заслужить не может при всём старании! Но и сам Тормоз ничего не может, раз не имеет точки опоры среди пустоброжения мира, всё равно ведь: если он готов никому не сопротивляться, сложить руки-ноги и плыть по течению в бездумную пустоту, то его рано или поздно здесь не будет, а Катька и Машенька спрячутся в подвале с кем-нибудь другим, красивым и сильным, чтобы есть мороженое и делать всякое-разное, чему Тормоз не ведает названия; а по телевизору станут вручать новые награды чужим людям и стрелять друг в друга ракетами, бляха, чтобы говорить «народ» и кричать «ура!», а в газетах продолжат печатать жирными буквами заметки о расхитителях неизвестной собственности, о разбойниках-живорезах и о маньяках с педагогическим уклоном, и все будут обсуждать предвыборные плакаты и рекламу, и страшные случаи из жизни, и легкодоступных женщин, да ещё будут хоронить в себе пустобродные идеи и ворованные слова, и хлеб, и борщ, и салат, и сыр, и вареники, и пирожки с капустой, и зарезанных на мясокомбинате животных, вместо того чтобы по-честному надувать гондоны, большие, белые, в какие Тормоз с Витьком Парахиным наливали, почитай, по ведру холодной воды из-под крана и бросали в новогоднюю ночь с балкона кому-нибудь на голову, а участковый Скрыбочкин гонялся за ними с пистолетной кобурой, в которой прятал малосольный огурец, ничего же ему не сделаешь, такая ряха здоровенная, но это ещё не значит, что ему теперь всё дозволено, даже конфеты отбирать у чужих людей и пожирать их без спроса, подумаешь, ну и что из того, что недавно на митинге лейтенант куском забора героически разгонял несогласных демократов, и теперь считает, что всё можно, хотя, конечно, в нём нет заметного отличия от других людей с холодными чёрными мыслями и горячей красной нутрянкой, если ему живот разрезать и понемногу кишки оттуда доставать, пусть посмотрел бы, как ты употребляешь их в пищу, потому что не только ему всё можно, а ещё лучше печёночку-то свежую, а из мочевого пузыря справить шарик со свистулькой, какую дед (на телеге раньше ездил) обменивал на металлолом, пока ему для грабежа пацаны «лимонку» за шиворот не бросили, чтобы не жил, и тогда, может, мир имел смысл, которого не становилось больше, чем никогда не было, а лишь пропадали продукты питания, и вселенная раскачивалась вокруг своей темноты, стараясь не упасть до времени, и глупая случайность её устройства постепенно становилась окончательной, и никакие блюстители порядка не были способны этому помешать, поскольку на самом деле всем всё можно, а дальше будет нисколько не лучше, дальше будет только хуже, одна головная боль и кровища, потому вопрос – присутствовать или отсутствовать в окружающей жизни – он останется без ответа, ведь человек не умеет решить его самостоятельно, хотя и пытается, но от этого только беда, только зряшное членовредительство, в конечном счёте за человека всегда решают другие, которых можно разглядеть в богатых ресторанах сквозь толстые стёкла, они сидят, выпятив животы, сверкают лысинами, курят длинные сигареты и пускают дым сквозь волосы своих женщин, которые любят смеяться и двигать у всех на виду голыми ногами, а значит, никому больше не надо ничего бояться, раз правды нигде не найти, надо придумать её самому и рассказывать другим людям, а то и не рассказывать, но держать исключительно для собственного пользования, пусть это и окажется настоящая правда, самая простая и единственно правильная среди всех остальных, ничего уж тут не поделаешь, дальше станет не лучше, дальше станет только хуже, оттого что теперь всем всё можно, всем всё можно, всем всё можно...
Так размышляя, бродил он по городу запутанным безотчётным маршрутом до самого вечера. Скрипя зубами, вытерпел густоту сумерек, медленно растекавшихся по его лицу и пропитывавших одежду. После чего продирался сквозь тьму и приблизительное пространство, как замороченный лесовиком зимогор продирается сквозь дремучий кустарник, оставляя на многопало раскоряченных ветках обрывки своих ветхих гунек, а затем – кровавые лоскутья кожи и даже, может быть, мяса… А его мысли скакали внутри замкнутого круга и не могли отыскать выход наружу.
На короткое время зарядил холодный зимний дождь. И Тормоз заплакал вместе с дождём. Асфальт глотал его слёзы и, наверное, выпил бы всего без остатка, если б непогода продлилась достаточный срок. Однако вскоре туча уползла на край города, и влага на щеках Тормоза высохла.
Вокруг мельтешили автомобили с зажжёнными фарами и люди с расхлябанными лицами, но Тормоз не обращал на них внимания. Пульсируя, всё шире наползало на его мозг ощущение безнадёжности. Как будто каждый раз, когда он двигался в новом направлении, перед ним вырастали крепкие, хотя и не различимые человеческим зрением стены. Тормоз догадывался, что это неспроста, и продолжал идти куда предполагал, однако использовать инерцию, проламывая свежие преграды, становилось всё труднее и труднее. Он метался по улицам, стараясь остаться в прежнем образе живого человека, обрывая на себе клочья волос, крича последние слова русского языка сквозь густую мутность недоброкачественного воздуха, и от него шарахались трамваи.
А потом вдруг ржавая пружина страхов и непонятностей, не выдержав напряжения, лопнула и превратилась в пыль, будто её никогда не существовало. И всё для Тормоза стало ясным и простым, как булка чёрного хлеба, присыпанная щедрой жменей соли. Он осознал, что жил неправильной жизнью среди нарисованных людей: скупо заточенный карандаш делал окружающий мир плоским и одноцветным, отчего Тормоз был обделён возможностями – в результате вероятность и невероятность многих желаний, предметов и действий боролись в нём, складываясь в кучу и вычитаясь друг из друга. Из-за такой неразберихи Тормоз лишь колебался из стороны в сторону вместо движения в правильную сторону и, конечно, не имел достаточного морального удовлетворения ни от самого себя, ни от доступной среды обитания.
После этого внезапного прояснения в уме он резко переменился. На него опустилось непоправимое спокойствие. И тогда лёгким умом Тормоз быстро придумал, что ему надо делать, если он хочет сохранить в себе память окружающего мира и собственное имя для беспрепятственного движения в будущее время.
Он воротился домой, где, кроме Капронихи, давно никого не существовало. Потому что его мать, по словам соседа Витька Парахина, была Секретным Глубоководным Разведчиком и не могла до времени объявить своё местонахождение, а отец двадцать четвёртый год трудился на ударной стройке за групповое изнасилование с потусторонним исходом и оттуда не писал по причине вероятного трудового энтузиазма и нехватки времени на малоинтересные пустяки. Лишь ветер с хозяйской ухваткой разгуливал по родимым комнатам, свободно заволакивая в квартиру свои студёные хвосты через растворённые после пожара окна.
Старая ведьма спала с чёрным лицом, скорчившись в сидячем положении на алюминиевом табурете. Тормоз опасался, что она станет мешать. Поэтому тихо приблизился к старухе со спины, взял её за мягкое морщинистое горло поверх самовязанного шерстяного свитера и принялся душить. Капрониха даже не успела проснуться: лишь дёрнулась два раза, стряхнув со щёк похожие на траурных бабочек хлопья сажи – и, обмочившись, возвратилась в блаженную тишину.
***
Тормоз несколько секунд неподвижно стоял на месте, прислушиваясь к растворённым в воздухе возможностям невидимого мира, однако ничего отрицательного не уловил. Тогда он расслабился и, отпустив горло старухи, засмеялся увесистым смехом окончательно повзрослевшего человека.
После этого Тормоз побродил по комнате, скользя взглядом по обоям со смелыми рисунками, которые он собственноручно сделал в слабосознательном возрасте цветными фломастерами – перед ним, размножаясь на кругоугольной плоскости, поплыли стаи колченогих волков с похотливо разинутыми пастями, разноголовые драконы с зубчатыми гребнями на спинах и хвостах, рогатые жирафы с половыми органами катастрофических размеров, заросли похожих на колокольчики цветов с выглядывавшими из-за них огромными глазами неясной принадлежности, изогнутые кинжалы с каплями крови на остриях, безрукие и многоногие существа с гроздьями женских грудей, выпучивавшихся из-под инопланетных скафандров, танки с жирными человеческими ягодицами вместо башен, усатые кузнечики в военных фуражках, пилотках и касках – всё это, знакомое до последнего штриха, двигалось, кружась, жило давней самостоятельной жизнью и не хотело отпускать. Тормоз чуть было не поддался притяжению выстраданного детства, однако сумел последним усилием воли оборвать устаревшие сердечные струны. И, плюнув на стену в случайном месте, зашагал дальше.
На полу повсюду валялись безнадобные лоскуты его воспоминаний: потемневшие от времени, они то и дело бросались под ноги, жалобно шелестя разлохмаченными краями, и этот шелест смешивался с потрескиваньем рассохшегося паркета и невесть каким образом сохранившимися под плинтусами утомлёнными матюгами строительных рабочих, шестьдесят лет назад в авральном режиме производивших предчистовую отделку бабкиной квартиры ради получения переходящего вымпела «Ударная бригада коммунистического труда» вкупе с прилагавшейся к вымпелу повышенной квартальной премией… Не обращая внимания на упомянутые звуки, Тормоз остановился перед стоявшей в углу комнаты пластмассовой пальмой. Осторожно ощупал свою голову, точно опасался потерять её среди сквозняка неодолимых мыслей; и, обнаружив умозаключительный орган на прежнем месте, снова успокоился. В качестве символического знака он оторвал от пальмы надломленный и с незапамятных времён болтавшийся на честном слове пучок листьев, бросил его на пол и коротким движением ноги отфутболил в сторону. Затем вынул из шкафа жестяную коробку из-под чая, в которой бережливая Капрониха хранила четыре его молочных зуба – два резца и два клыка, все из верхней челюсти. Снял разрисованную цветастыми индийскими фигурками крышку, высыпал зубы из коробки себе на ладонь, бережно погладил их и поцеловал каждый по отдельности. Недолго поколебавшись, воротил остаточные свидетельства полузабытой благоприличной поры на прежнее место и решил написать прощальное письмо.
Но кому писать-то? Отцу? Или президенту Соединённых Штатов Америки? Выбор в пользу второго оказался нетрудным, поскольку президента Тормоз видел много раз в новостях и представлял его гораздо отчётливее, чем сохранявшегося исключительно в воображении неубедительного родителя. Отыскав под шкафом выцветшую ученическую тетрадь, он вырвал из неё два листа, взял две шариковых ручки и устроился прямо на полу – излагать наболевшее желание всё бросить, позабыть прежнюю свою участь и кардинально перемениться душой и телом. Писал он сразу на двух листах: правой рукой – слева направо, а левой – справа налево. Впрочем, разницы в результате не было никакой: через несколько минут оба листа покрылись густыми каракулями одинаково непостижимого содержания. Тщету своих усилий Тормоз оценил не сразу. Он долго разглядывал упомянутые письмена, пытаясь распознать в них какой-нибудь смысл. Однако не сумел. Да и конверта всё равно не было. Порвать несостоявшиеся послания президенту, больше ничего не оставалось. Сделав это, он поднялся с пола.
До сих пор Тормоз шарахался, как от чумы и холеры вместе взятых, от любого завалящего зеркала – но сейчас его потянуло приблизиться к притаившемуся в коридоре трюмо: он долго вертел головой, разглядывая на трёх засиженных мухами льдистых поверхностях свои отражения с видом упорного путешественника-следопыта, отыскавшего наконец старинных друзей, которых окружающие считали давным-давно рассосавшимися в зыбучей воронке времени. Полузабытые друзья тоже разглядывали его из расположенных под углом друг к другу зеркал ветхого бабкиного трюмо. Они приветливо скалились, беззвучно шевеля губами, и Тормоз из этого ритмично повторявшегося шевеления вывел нескончаемую, словно пожирающая свой хвост змея, простую и единственно правильную фразу: «Всё-можно-всё-можно-всё-можно…»
Удовлетворённый таким результатом, он прошагал обратно в комнату. Поочерёдно присел на все три имевшиеся там мягких стула – впрочем, задержался на каждом не долее нескольких мгновений. Потом аккуратно перелистал телефонный справочник с сосредоточенным лицом следственного работника, пытающегося после долгой потери памяти опознать знакомые буквы… собрал вещи, которые счёл необходимыми, в большую хозяйственную сумку… переоделся в свою лучшую одежду: синие тренировочные брюки с надписью «Adidas», украденные в прошлом году с верёвки в офицерском общежитии, и пушистую жёлтую толстовку с коричневыми рогатыми жуками на плечах, подаренную Тормозу сердобольной пожилой продавщицей магазина секонд-хенд. В качестве обуви, правда, оставил себе прежние вьетнамки – не по причине удобства, а из-за отсутствия инакомыслимых вариантов.
Больше ему было нечего делать дома. Висевшая под потолком стоваттная лампочка без абажура освещала ненужное место, утратившее силу притяжения – если не навсегда, то как минимум на ближайшее время, требовавшее новых мест для обновлённых мыслей и правильных действий.
Тормоз считал себя готовым к дальнейшему. И, машинальным движением прихлопнув комара на стене, он вышел из комнаты в коридор. А оттуда – на лестничную площадку, торопливо закрыв за собой дверь, дабы не выпустить наружу запах гари и скрип старого паркета.
***
Тормоз не сомневался, что отныне у него всё будет по-другому. Намного проще и равноправнее, нежели вчера, позавчера и в остальные бесполезно миновавшие дни.
На улице ему в лицо переменчиво задышал бесприветный ветер, густой и тёмный от подхваченных где ни попадя чужих соображений. Он принялся было высасывать влагу из глаз Тормоза, точно стремясь уверенным темпом вогнать неустанного человека в куриную слепоту. Однако никакая стихия теперь не представлялась Тормозу достаточной для страха и неустройства, не говоря уже о более категорических последствиях. Оттого, с непокорной решимостью раздув ноздри, он склонил голову навстречу беспокойному воздуху и направился вперёд, поторапливая себя строгим голосом:
– Ыду! На-а-ада! Ыду-у-у!
Он опасался, как бы по дороге не умереть от жажды немедленных действий и в окончательно бездумном состоянии не позабыть, куда и зачем ему надо двигаться.
Однако вскоре и это – последнее – опасение пропало: Тормоз понял, что не позабудет о важном даже в отсутствующем образе. Тогда он сбавил темп и зашагал спокойнее, ощущая на лице тысячи несбывшихся поцелуев отца и матери, процеживая сквозь умственную ткань разрозненные мазки звуков и очертаний всего подряд, приветственно взмахивая рукой перед лицами встречных пенсионеров и автомобилей и понимая каждый луч спрятавшегося за домами солнца как путеводную нить своего настоящего путешествия с прозрачной и близкой целью.
***
Он целеустремлённо шагал по улице обеими ногами, обутыми в резиновые вьетнамки. И шутливо цыкал на собак и кошек. И, притопывая, хлопал себя по коленям. И, широко улыбаясь, говорил встречным девушкам:
– Гы-ы-ы! Оби-бятельна-а! Бу-у-и-им! Ы-ыпа-а-ац-ца-а!
Девушки в ответ ничего особенного не делали, но вели себя по-разному. Одни застывали на месте с разинутыми ртами и глядели на Тормоза как заворожённые, а другие, состроив скромные лица, наотрез отворачивались от него. И тем, и другим, и даже пожилым женщинам, на которых Тормоз не глядел, казалось, что перед ними бессмысленно шевелится человек, не сознающий себя. Но Тормоз сознавал. Оттого, стараясь не спотыкаться на сиюмоментных пустяках, продолжал струиться сквозь незаметное время, точно зверь, крадущийся в ночи сквозь хитроумно искажённые запахи и отражения самого себя в поисках неосторожной добычи.
Он пришёл к одиннадцатиэтажному дому, сверил его номер с тем, который был указан в телефонном справочнике – и, поднявшись на лифте, позвонил в нужную квартиру.
Звонок разбрызгал по лестничной клетке старческий дребезг – настолько противный, что, казалось, был способен поцарапать неподготовленные уши. Но Тормоз не слушал ничего, кроме собственных мыслей, а хозяева, похоже, давно обтерпелись – дверь ему без слов недовольства отворила молодая тонкошеяя женщина с бледными волосами и большими, широко расставленными глазницами, какие бывают у зажившихся на этом свете покойников:
– Вам кого? – удивилась она; и, отступив на шаг, позвала:
– Грыша! Это, должно, до тебя прыйшлы!
– Агы-гы-ы-ыу, – закивал Тормоз, энергично брызгая слюной. – Додибя брийшлы! Сиса дедаем бо-бо! Ха-ха! Бо-бо-бо! Ха-ха-ха-а-а! Бо-бо-бо-бо-бо-хы-хы-хы!
– Вы, молодой человек, не того мне тут, не нахальничайте, не надо придурюваться с порога… – встряхнув скудногабаритной грудью, попыталась по-хозяйски преградить ему путь женщина, опомнившаяся от неожиданного впечатления и теперь желавшая отчётливо продемонстрировать своё недовольство незваным кривоязыким незнакомцем. Она крупнозубо оскалилась и протестующе раздула щёки цвета варёной колбасы:
– А ну-к, не зашагивайте сюдыть с непомытыми ногами! Если очень надо, то дожидайте здесь. Сейчас он сам до вас выйдет!
– Пущай идёть с ногами бестревожно, ему теперя всё дозволено, – неслышным голосом прошелестела из-за спины Тормоза тень старой ведьмы, расплываясь на стене пятном близкого кошмара. И по коридору просквозил ветер предвкушения, поднятый крыльями мстительных загробных ангелов, доселе прятавшихся в скрытом воображении мира.
– Уз-зё м-мождна! – сквозь широкую улыбку повторил Тормоз, стараясь не забыть, что не он себя выдумал, оттого не ему и отвечать за свои поступки, если те кому-нибудь не понравятся.
Он решил более не тратить время и мысли на удовлетворение чужого любопытства, а просто убрал с лица улыбку и зажёг в глазах чёрное пламя оскорблённой невинности. После чего вынул из хозяйственной сумки большой кухонный нож с недавно тупой от рубки курятины режущей кромкой (перед выходом Тормоз не забыл тщательно наточить инструмент). И деловито полоснул супругу добровольного дружинника под кадыком. Несчастная, руководствуясь привычной женской логикой, хотела было нешуточным образом возмутиться и продемонстрировать максимальные возможности своего голоса. Однако вопреки намерению раздражённого ума ничего не успела. Только вытолкнула наружу быстрые струи крови из неудобного прореза и дряблотело рухнула на клетчатый коридорный половик. После чего сделала усталое лицо равнодушного ко всему человека и нерешительно – будто сомневалась в правомерности своего действия – закачала жилистыми ногами, расхристав полы короткого шёлкового халата с рисунком из крупноглазых зайчат и мохноухих медвежат.
– Гы-ы-а-а-а, – шевельнул горлом убийца. И, взяв её за волосы, в несколько продолговатых движений отделил ножом голову от бывшего женского тела.
Из двух отверстых концов переполовиненной шеи толчками хлюпала кровь; а сквозь тщившиеся превратиться в кристаллы глаза покойницы прорастал весь ужас прошедшего и будущего времени.
Тормоз поглядел на своё отражение в этих глазах, и ему стало понятно, что не каждый человек носит в себе только собственную смерть. Некоторые взращивают внутри шагающих за ними каждодневных теней также и разносрочные смерти других людей, подобно кукушкам, бескорыстно высиживающим в тесных гнёздах чужие яйца. К категории последних Тормоз причислил себя, и это придало ему гордости. А ещё он удивился мудрой природе, умеющей невероятно легко и справедливо устраивать всё к лучшему.
В это время в коридор выглянул Шмоналов. Который не то чтобы не умел приводить в активное движение своё мозговое вещество, а просто старался не злоупотреблять данным излишеством, поскольку не любил напрасного напряжения; оттого с возрастом, когда жизнь заставляла таки переступать через свои принципы, ему делать это становилось всё труднее.
– Шо там такое, а? – потревожил он душный воздух квартиры непрокашлянным после недавней сигареты горлом. – Ш-шо т-та-а-ако-о-о… – и осёкся, не веря подлому зрению.
– Ахфету зъив! – угрожающе двинулся на него Тормоз. – Мая-то… хохф-ф-ф... гогухфета була, бляха, дак ты ше зъив!
– Шо-шо? – пробормотал хозяин квартиры, попятившись. – Н-нед-доп-понял я, шо в-вам т-тута н-надоть г-граж-жданин?
Грозный вид кухонного ножа в слабоизвестных руках перевернул душу Шмоналова на сто восемьдесят градусов – и наверняка заставил бы его спасаться куда глаза глядят, однако места вокруг было мало ввиду ограниченности давно намозолившей глаза жилплощади. Несколько шагов добровольный дружинник отступал перед гостем, теряя тапочки и цокая ногтями по рыжему ламинату – пока не упёрся залубеневшими от ужаса ягодицами в старомодную финскую стенку.
– Побучи, фука! – на одном дыхании прошептал Тормоз. И, не медля более ни секунды, кривым движением замазанного лезвия распахнул живот своему обидчику. После чего бросил женскую голову в недалёкую сторону, взял освободившейся рукой торопливо выпучивавшийся наружу кишечник Шмоналова – и движениями фокусника, предполагающего извлечь из шляпы зайца или кролика, потянул его по комнате. Мимо стола, над креслом, вокруг телевизора…
– Господи-божечки, куда ж ты их, кишочки мои… – удивился хозяин квартиры. – Я тебе, незнакомый человек, никаких санкциев на медицинскую ревизию не давал, ты кем уполномоченный? Гля, вон, сколько кровяны на пол набрызгал – теперь делать уборку по-за твоими безобразностями!
Противясь изъятию, он схватился со своей стороны за похожую на змею красновато-перламутровую ленту, выползавшую из его чрева. И, не имея ответа на возникавшие без счёта безотлагательные вопросы, наконец закричал, не жалея горла – так, что хрустальная люстра над его головой закачалась, тонко позвякивая гранёными подвесками:
– Отдай, говорю, назад, ёпсель-дрюксель! Не имеешь права! Потом же ж ты сам спожалеешь! Да поздно будет! Нет, я спрашиваю, по какому праву?! Да я же ж тебя! Да мне же ж!.. О-о-ох-х-хо-о-оу-у-уй!..
Его голос быстро створаживался и чужел, однако Шмоналов был не в том расположении духа, когда задерживают внимание на столь косвенных явлениях. Ибо в затылок ему дышало неизъяснимое и страшное, а то, что разворачивалось перед глазами, казалось ещё страшнее.
Оба – хозяин квартиры и его насильственный гость – с напряжёнными раскрасневшимися лицами тянули кишечник в разные стороны и не прекращали наращивать усилия. Разумеется, это не могло продолжаться вечно. Скользкие кишки вырвались из рук Тормоза и ударили Шмоналова по обеим щекам сразу, с брызгами и отчётливым звуком обидного шлепка.
– А-а-ахль, – задышал кровью добровольный дружинник. – Хмы-ы-ыхбль…
Потом, сделав непреднамеренное лицо, взглянул на часы – и, встав на четвереньки, заторопился к двери, будто давно опаздывал на работу. Животная растерянность вытекала из него на пол, расползалась горячей лужей и тянулась следом за его ногами, быстро меняя оттенки – от лимонного к чёрному… Шмоналов не желал развивать драматический конфликт: собственная жизнь была ему пока дороже всего остального, и он не планировал тратить её столь неожиданно дешёвым способом в неурочное время, без каких-либо предварительных знаков судьбы и соответствующей моральной подготовки. Не переставая двигаться на четвереньках, добровольный дружинник попытался заплакать, чтобы пожалеть себя. Но это у него не получилось, и он только зря поперхнулся, выпустив изо рта гроздь не соответствовавших случаю весёлых розовых пузырей.
Тормоз догнал Шмоналова в коридоре. И привычными уже движениями отрезал всхрапывавшую и не скупившуюся на прочие звуки протеста голову.
Затем он вздохнул, громко улыбнулся и, опустившись на дно своей улыбки, почувствовал себя настолько спокойно и уютно, что захотелось там если не остаться, то хотя бы задержаться надолго. Однако сомневаться не приходилось, что задерживаться нельзя. Потому, оглядевшись по сторонам, Тормоз сходил в комнату – отереть занавеской кровь с лица и рук. В упомянутый момент из кухни донеслось протяжное гудение водопроводных труб, словно в этом единственно подвернувшемся направлении пытался скрыться здешний домовой, приняв нападение на свой счёт, да и застрял – а теперь отчаянно призывал на помощь. Как будто могли найтись желающие вытягивать его из ржавого нутра внутридомовых коммуникаций. А в заоконном пространстве произошло быстрое движение чёрных крыльев, и на подоконник опустилась крупная птица с незнакомой внешностью и умными глазами. Как большинство городских жителей, Тормоз хорошо представлял себе лишь воробьёв, голубей и ворон. С которыми чернопёрая гостья не имела достаточного сходства; оттого для приблизительной простоты Тормоз у себя в уме окрестил её офигабелью. Энергичными движениями головы и рук он поприветствовал незваную летунью, потому что она была ни в чём не виновата, а только хотела посмотреть – это нормальному человеку не обидно: смотреть можно куда угодно любыми глазами, раз уж зрение придумано для всех, кроме слепых попрошаек на базаре.
Время как бы задержалось на месте, пока человек и птица-офигабель, склоняя головы с боку на бок, делились любознательными взглядами. Потом уличная случайница оттолкнула подоконник и покрылила прочь по своим небесным неотложностям. А Тормоз помедлил немного, придумывая, чего бы ему ещё захотеть, дабы продолжать жить дальше… Тут его взгляд упал на стоявшую в стенке, на стеклянной полочке, объёмистую хрустальную вазу. Которая была доверху наполнена конфетами.
Тормоз хлопнул себя ладонями по коленям и, широко расставив щёки, залился сухим деревянным хохотом. Который продолжался целую минуту, а то и больше – до тех пор, пока не угасла до переносимой степени колючая пена предвкушения. Затем, прекратив звуки, схватил вазу, бросился в коридор, где лежали отрезанные головы, и принялся набивать их бестревожно-податливые рты «Гулливером», «Южной звездой» и «Белочкой». За короткое время наполнил их до отказа – так, что конфеты торчали между зубов и вываливались наружу. Завершив дело, медленно отёр пот со лба случайно подвернувшимся женским тапочком. И, взяв бывшего Шмоналова и его жену за волосы, пошёл на улицу.
***
В четырёх шагах от подъезда какой-то человек в захлюстанном спортивном костюме спал на газоне, мучительно присвистывая при каждом вздохе и любовно обнимая полупустую бутылку синего стекла с невнятной винной этикеткой. Пробка на бутылке отсутствовала, и та с едва уловимой, как бы издевательской медлительностью клонилась к земле. По мере обострения угла наклона содержимое бутылки капельно вытекало на заскорузлую землю. Тормоз приветливо подмигнул лежавшему ничком человеку, словно у того имелся замаскированный глаз на затылке; затем аккуратно поправил свободной ногой бутылку, чтобы поберечь будущее чужое удовольствие. И покинул газон, беззвучно шевеля губами с видом телевизионного диктора, не желающего в свободное от работы время растрачивать интересные слова бесплатным образом.
Вечер заканчивался, и небо теперь казалось совсем близким; не хватало лишь стремянки, чтобы взобраться наверх и почувствовать его тёплый мрак, где, наверное, нет ещё перенаселения и квартиры могут продаваться не только беженцам из горячих точек. Бледно-жёлтая, похожая на недозрелую алычу луна над его головой струила мягкий свет, а звёзды мерцали с непритворной ласковостью, не требуя ничего взамен. И Тормоз, пользуясь возможностью, усваивал энергию вселенной своим, в сущности, слабым и незащищённым телом. Он чувствовал себя прозрачно и невесомо. Ему казалось, что он готов оторваться от подножной тротуарной плитки – на один-два, а то, может быть, и на все десять сантиметров – и двигаться дальше по воздушной пустоте. Однако Тормоз не рискнул отрываться, чтобы не тратить усилий на непривычное. И отправился в приятную неизвестность грядущего обыкновенным пешеходным способом.
Он был весь как невозмутимая вода мелкодонного сельского пруда, на котором не случается не только заметных волнений, но даже едва приметная зыбь является большой редкостью. Машинально перебирая ногами, Тормоз шёл мимо жидкой человеческой мешанины. Мельком угадывал потайные знаки чужих судеб, просачивавшиеся сквозь вёрткие глаза прохожих, и не читал в них ничего отрицательного для себя лично, а просто возвышался над разношёрстной людской суетой, точно вековой мраморный утёс, ощущая своё отличие от нерушимого камня лишь в том, что имел возможность перемещаться на доступные расстояния. Его окружали чужие многоэтажные дома, похожие на могилы древних пещерных царей. Повсюду горели холоднокровным огнём окна и фонари. А деревья слегка раскачивались на неопределённом сквозняке, словно раскоряченные скелеты порождений стороннего разума, готовые в любой момент рухнуть на асфальт. И Тормоз, шагая своим путём, улыбался окнам, фонарям и раскоряченным скелетам, хотя не переставал держать зрение в растопыренном состоянии из привычки к безопасности и самосохранению.
…Пятнадцать минут спустя он уже ехал домой в троллейбусе, сидя на месте для инвалидов и положив обе головы себе на колени. Люди вокруг старались не приближаться вплотную, чтобы не испачкать одежду кровью. Но была обычная теснота, поэтому нет-нет да и прижимался кто-нибудь плащом или юбкой, неодобрительно ворча и пихаясь локтями по сторонам. Головы Шмоналова и его супруги, разумеется, не обращали ни на кого внимания: они спали окончательным сном и видели прозрачные грёзы, наполненные прекрасной беззвучной музыкой, среди которой хотелось снова умереть и больше никогда не рождаться. Тормоза подмывало постучать костяшками пальцев по лбу аннулированного добровольного дружинника, дабы услышать хотя бы искажённое эхо этой музыки. Но он сдерживался, понимая, что осуществить своё желание ему будет гораздо удобнее дома, вдали от чужих глаз и ушей.
Троллейбус лязгал дверцами на остановках; в него набивалось всё больше и больше народу, словно некто снаружи брал могучей рукой человечьи тела и запихивал их в салон, ожидая, когда потная масса достигнет критического размера и взорвётся кровавой звездой. Однако взрыва не получалось, и транспортное средство продолжало с похоронной скоростью благополучно двигаться по своему обыкновенному маршруту. Тормоз ощущал себя так, будто плыл в подводном царстве, внутри битком набитой консервной банки с ещё живыми рыбами, перемещаясь относительно себя самого, прежнего, – гораздо медленнее, нежели можно было предположить, не глядя по сторонам.
– Откуль конфеты, сынок? – поинтересовалась свисавшая сверху старушка где-то между Ленина и Мира.
– С поминок, – буркнул Тормоз, посмотрев на бабку. И, удивившись собственной внятности, строго отвернулся к окну.
Ему было спокойно и одинаково. Потому что трудный день благополучно завершился, а завтра настанет новый день, такой же, как все остальные дни, и в то же время другой, ведь сколько бы ни существовало на свете похожих вещей и понятий, рождённых от единоначального корня, они, тем не менее, обязательно должны разойтись в разные стороны, как земля и небо, и налиться собственными красками.
Улицы неторопливо двигались мимо. А Тормоз ехал, вздрагивая вместе с сиденьем для детей и инвалидов, и размышлял о необычайной существительности мира. Тихий и усталый человек нового века.
НА СЛУЖБЕ ТРЁХ РАЗВЕДОК
Считаясь неистребимым среди женщин, Скрыбочкин ещё не каждой позволял себя предъявить. Тем обиднее казалось их пренебрежение сегодня, в новогоднюю ночь. А всё из-за поганого куска мяса... Собаки, увеличиваясь в числе, бежали следом. В знак своей несъедобности Скрыбочкин лупил животных по мордам и удивлялся: «Надо же, как тут живут: за скотиной и людей почти не видать...»
Лиссабон ему не нравился. Особенно после того, как кто-то спустил через форточку протухшую свиную рульку, которая уничтожила Скрыбочкину причёску – и теперь его преследовал по запаху весь животный мир города.
Отовсюду из окон и дверей доносилась музыка: одна мелодия перебивала другую, другая – третью, и всё сливалось в невменяемую какофонию. Извращённые и перемешанные звуки лезли в уши Скрыбочкина против его воли подобно пучкам настырных червей-паразитов, желающих устроить между его органов внутриутробное общежитие для себя и своего предполагаемого потомства.
«Как жить дальше? Где проведать дальнейшее направление? Кто бы подсказал, да разве я кому здесь нужен? Нет, никому не нужен. Обидно, хоть землю грызи!» – так думал Скрыбочкин, блуждая по португальской столице с сомневающимся видом. Он уже сожалел, что решился на турпоездку в эту неприветливую местность, и опасался в скором времени исчерпать свой человеческий облик, обернувшись кем-нибудь скудоумным и нечленораздельным.
А может, в самом деле, сейчас лучше всего было бы изолироваться от самого себя, потерять память и стать похожим на добродушное животное, имеющее пределом мечтаний тёплую нору с посильным запасом разных удобоваримостей в продовольственной корзине? Впрочем, этот вопрос пересовывался в его уме по риторической окружности, ибо никакой ясности в обозримом будущем ему не светило; и Скрыбочкин продолжал одиночное движение в машинальном режиме, без особенной охоты оставаясь в образе лишнего человека.
– Трам-там-тарата-там! Умца-турубумца-барабумца! Тарарам-парарам! – штыряли ему в левое ухо звуки сразу нескольких электронных оркестров.
– Пиририм-бирибирим-тирибирим-пирибиририм! Тыц-пырыц-тырымбыц-пырымбыц! Шалаламбу-балаламбу-тарамбаламбу! – вдрючивалось ему без спросу в правое ухо струнное, духовое и ударно-трещоточное безобразие.
...Сотрудники израильского Моссада вели Скрыбочкина от самого аэропорта. Вчера ими была перехвачена шифровка из Москвы, предписывавшая русской резидентуре выкрасть перевозимую через Португалию стратегическую жидкость М-13 вместе с новыми узлами для военного спутника. Также в шифровке сообщалось, что для оперативного содействия в Лиссабон кружным путём пришлют суперагента ГРУ майора Гниду – убийцу-невидимку, в совершенстве владеющего искусством мимикрии.
Из всех пассажиров единственным попавшим в поле подозрения сотрудников Моссада оказался Скрыбочкин.
Входить в контакт с агентом не торопились, поскольку уже видели его в деле: когда португальцы захотели досмотреть чемодан гостя, тот устроил групповой акт насилия, после которого таможенники, вероятно, долго не сумеют описать его внешность... Никто не знал, что предшествовало данному событию. А вышло так, что Скрыбочкин следовал в «Боинге» из России и оказался приятно удивлён стюардессой, вышедшей раздавать бесплатное питание и выпивку. На время полёта он задержал щедрую девушку подле себя. А дюжину подносов вместе с одноразовой посудой укрыл простой нечаянностью рук в своём чемодане, поскольку везти обратно в Россию выгодно что угодно. На металлические подносы потом и загудел прибор у таможенников. Слава богу, рукопашный бой был знаком Скрыбочкину не понаслышке, и ему удалось покинуть здание аэропорта в безубыточном образе.
Оказавшись на твёрдой почве, он решил для начала побродить по незнакомой столице, подышать воздухом и посмотреть на местные достопримечательности. Однако ничего хорошего не увидел, а только получил по голове свиной рулькой, потратил зряшные силы на прилипчивых собак и наконец, почувствовав накопившуюся усталость, направился отдохнуть в первый подвернувшийся ресторан. Через час Скрыбочкин уже невразумительно зыбился перед приплясывавшей сценой со скудно одетыми тонкомослыми бабами, а его голова подле девятой бутылки мадеры приближалась к нулевой отметке стола, покрытого зелёной скатертью с жирными растительными узорами, среди которых вялыми насекомыми ползали незаметные стороннему глазу обрывки его воспоминаний, готовых в любую минуту разорвать свою связь с реальным прошлым и превратиться в фантастические сны усталого разума.
Момент был сочтён подходящим, и к Скрыбочкину подсел майор-психолог Менахем Жмуркинд (за соседним столиком его страховали капитаны Хавкин и Штырьман).
– Простите, кажется, вы чувствуете себя не в своей тарелке... – попытался завязать разговор Жмуркинд.
– Тарелки? Не б-брал, – растопырил веки Скрыбочкин, у которого заплетался язык, отчего слова с трудом сцеплялись друг с дружкой. – Ты хто такой? А-а?
На мгновение он ощутил накипевшую тщету и предательскую тягу к непротивлению. Правда, тотчас устыдился этих поползновений – и, налив в стакан, торопливо осушил его, дабы преодолеть слабость и вернуть себя в равновесное состояние мысли. После чего грохнул кулаком по тёмному блюду с недоеденной фейжоадой из осьминога и загустил голос в требовательном наклоне:
– Нет, я не понимаю, по какому праву ты здесь появился любопытствовать? А ну-ка, хос-с-сподин хороший, предъяви документы!
– Это ни к чему, – твёрдым тоном заверил его майор. – Вы засыпались, товарищ э-э-э... Гнида.
– Ежли я подносы приватизировал, дак не в твоём же самолете, – схватился за чемодан оскорблённый гость португальской столицы. – Нарушения законности в том нету! А за гниду счас ответишь, падлюка!
При последнем слове он ударил психолога под столом обеими ногами. Пока тот вместе с обломками мебели кувыркался через зал, Скрыбочкин взмахнул табуреткой и сшиб изготовившихся к стрельбе Хавкина и Штырьмана. Потом, не обращая внимания на поднявшуюся вокруг суматоху, воротился на две секунды к своему столику, чтобы допить мадеру. И поторопился исчезнуть за дверью, среди порывов пыльного ветра и уличной темноты, в которой оставались различимыми лишь бесприютные целлофановые пакеты, волочившиеся по мостовой с жалобным шелестом, словно души забытых предков, не умеющие самостоятельно проводить себя в последний путь.
***
Утром резидент русской разведки в Лиссабоне полковник Бык бросил на стол пачку фотографий:
– Взгляните. Если и теперь станете утверждать, что в городе всё тихо, то отправитесь служить на Новую Землю! Имейте в виду: сам генерал-лейтенант сориентировал нас на эту жидкость, – он налил в стакан из графина и залпом выпил. – Слышали, что такое М-13?
– Нет! – вытянулся майор Кожвенников (присутствовавшие в кабинете подполковники Тверёзый и Шовкопряд принялись перебирать фотографии. На них был снят мужик с чрезмерным чемоданом – то в окружении собак, то в гуще новогодней толпы, то в ресторане с израильскими агентами, а то – допивающим мадеру, снова среди агентов, валявшихся под столами с обезоруженным удивлением на лицах).
– Вообще М-13 служит для очищения стекла в истребителях, – сказал Бык. – Её основа – спирт. Но есть химдобавки, которые... Короче, не знаю, как со стеклоочищением, но если употребить этой жидкости граммов сто – будешь бухой недели две, – он снова налил из графина и выпил. – В конце девяностых добывали мы М-12. На космические нужды. А теперь вон насколько прогресс продвинулся: следующий номер изобрели... Ладно, оставим лирику, дело не терпит отлагательств. Запомните мужика на фотографиях. На нём сейчас задействована вся израильская резидентура. И этот чемодан – обратите внимание на размеры – неотлучно при нём.
– А собаки? – уточнил Шовкопряд.
– Не знаю. Вероятно, какие-то отвлекающие финты, двойная страховка... Не скажу насчёт космических узлов, но касаемо М-13 у этого чемодана на рыле написано, что он имеет к ней отношение, – полковник ударил кулаком по столу. – А вы куда глядите: такого агента проморгать! В общем, чтобы завтра М-13 добыли. А курьера – перевербовать. Или убрать к чертям собачьим, чтобы концы в воду.
Когда за подчинёнными закрылась дверь, Бык поднял трубку телефона:
– Секретный отдел мне. Кто у аппарата?
– У аппарата дипломат второго ранга капитан Плодовоягоднов!
– Сколько в аппарате?
– Литров пять визуально.
– Прикажи дежурному не стрелять. Я зайду с графином.
...Тем временем Скрыбочкин обнаружил себя в незнакомом портовом кабаке вдрызг пьяным и почти без одежды на теле. Вокруг него увивался одноглазый вербовщик с отпечатком подошвы на щеке. Он уговаривал Скрыбочкина наняться кочегаром для плаванья на каком-то подозрительном голландце, суля море хереса и сутки на разграбление любого встречного. Впрочем, долго обдумывать упомянутое предложение не позволила внезапная блондинка с чувствительными влажными глазами. Которая отпихнула назойливого вербовщика и легкодоступным женским способом завладела вниманием Скрыбочкина. Среди поцелуев и чужого языка он не заметил, как очутился в гостиничном «люксе» с неординарно чистой постелью и прочими незамедлительными удовольствиями.
Чего ещё мог пожелать себе покинутый удачей бесхитростный человек в далёком краю, кроме мягкой двуспальной кровати и жарких объятий представительницы слабого пола? И Скрыбочкин поспешил воспользоваться тем, что паче чаяния вытанцовывалось в пределах осязаемости его органов чувств. Он вливался в негаданную блондинку, как водка вливается в пиво, когда одно нисколько не умаляет достоинств другого, и обе жидкости, смешавшись, только усиливают действие друг друга. И, конечно, ему уже ни о чём не приходилось жалеть и сокрушаться, ибо у любого нормального человека в подобной ситуации не могло возникнуть позывов к негативному умонастроению.
Блондинка стонала под Скрыбочкиным, выгибалась на постели и, царапая ему спину ногтями, отрывисто сотрясала воздух нутряным зыком наслаждающейся женщины:
– Garanh;o!
– Mach;o!
– Fodedor!
Нет, Скрыбочкин, конечно, не понимал благодарных слов партнёрши, однако ему и без этого не приходилось скучать среди собственных ощущений, похожих на горячий бред наяву, переходящий в оглушительную агонию страсти.
...Вскоре перед полковником Быком стоял давешний вербовщик.
– Значит, упустил объект, майор? – зловеще прохрипел Бык, тщательно разглядывая белый потолок, точно предполагая отыскать на нём знаки скрытого рельефа, способные дать ему ключ к безошибочному пониманию оперативного прошлого и будущего.
– Никак нет, не упустил! – выструнился одноглазый. – Ситуация остаётся под нашим полным контролем!
– Тогда докладывай: где сейчас находится курьер?
– В гостинице.
– Чем занимается?
– Понятное дело, – смутился одноглазый, – на то она и проститутка, чтобы высасывать из него валюту.
– Проститутка? Гм… Это ещё не худший вариант развития событий. А ты уверен, что она та, за кого себя выдаёт?
– Так точно. В номере присутствует наш человек. Капитан Зачатьев, под кроватью.
– Ладно, частности трогать не стану. Но учти, Медвежуев: не завербуешь агента – поедешь дослуживать на Новую Землю!
– Да говорю же, товарищ полковник: всё под контролем, от Зачатьева ещё никто не уходил!
***
Из сто семнадцатого номера Скрыбочкин появился на подгибающихся от недавнего удовольствия ногах. В голове у него было жидко, почти как в безвоздушном пространстве. Словно волна дезинфицирующего средства прокатилась сквозь его мозг, вытянув из каждой извилины всё мало-мальски живомысленное…
Некоторое время Скрыбочкин раздумчиво раскачивался на месте, точно опасался от неосторожного движения утратить свою вертикальную составляющую; а затем начал медленно перемещаться по гостиничному коридору, сопутствуемый неизменной ручной кладью, которая увеличилась за счёт тяжёлых оконных гардин и затейливого белья сегодняшней случайной знакомой. Тут в проёме одного из номеров вырисовалась жгучая брюнетка в растворённом халатике и поманила его рукой. Смущаясь и тщась объяснить на пальцах, что он в текущем месяце ещё не мылся, Скрыбочкин шагнул за отступившей девушкой… В тёмной прихожей невероятный удар опустился ему на голову, кратковременно вызвездив перед глазами неприкаянного путешественника отсутствующее наяву небо.
…В описываемый момент капитан Зачатьев, проснувшись под кроватью от собственного храпа, обнаружил на вверенном ему ложе единственную спящую шлюху. Он оставил пост на лейтенанта Мордорезова и заметался по коридору. Встретив упомянутую брюнетку, капитан осведомился, не проходил ли мимо гад с чемоданом, которому надо теперь башку оторвать. Девушка смерила его преувеличенно равнодушным взглядом и указала на дверцы грузового лифта. Зачатьев, вынув пистолет, ворвался в лифт с не успевшими открыться дверцами на теле. И рухнул в шахту, ибо лифт отсутствовал в связи с плановым ремонтом.
...Скрыбочкина между тем били, пока он не воротился в сознание.
– Хосподи, боже ж ты мой, – прошептал он, с трудом раздвинув распухшие глазные щели. – Дозвольте поинтересуваться, што это за страшный сон вокруг меня происходит? Игде я нахожуся?
– В руках германской разведки, – сверкнул очками сидевший на диване незнакомец со вздыбившимися лохмотьями бакенбард. И, приняв официальный вид, представился:
– Майор фон Трупп.
– Доннерветтер! – попытался проявить понимание Скрыбочкин, осторожно дёрнув руками и обнаружив, что они связаны. – Што вам надобно, хфашисты?
Его с треском подхватил за ворот куртки некто смутный и вновь принялся бить. По почкам и прочим органам, которых можно достигнуть старательными ударами со спины.
– Для начала уточним: вас зовут – э-э-э, как это правильно выразиться... – невозмутимо продолжал майор фон Трупп. – Вас зовут Гнида, не так ли?
– Пускай буду гнидой, пока обретаюсь тут под принуждением, – заплакал Скрыбочкин безответными слезами. – Всё?
– Отдохни, Ганс, – поднял руку майор.
Тотчас чужие руки, прекратив избиение, отпустили ворот пленника; и из-за его спины вышел волосатый детина с засученными рукавами. Фон Трупп, словно решив переменить маску, вдруг побагровел щеками, резко склонился вперёд и взрезал воздух угрожающим ором:
– Встать! Говори, быстро: явки, пароли, адреса! Ну?!
Скрыбочкин вскочил. В голове у него шумело с тонким призвоном на грани ультразвука. Все предметы вокруг раздваивались, и было трудно сфокусироваться сознанием на вопросах и ответах, не утеряв нити разбегавшихся в разные стороны смыслов и форм.
– С нами в молчанку играть не получится! – наседал фон Трупп. – Мы и не таких ломали! Ну что, будем говорить или нет?
– Дак я же совсем и не против посубеседовать, – осторожно подбирая слова, протянул Скрыбочкин обманчивым голосом. – Потому как за спрос не ударяют в нос, да и говорить – не устать, было бы што сказать. Ежли б ещё знать, об чём конкретно стоит вопрос на повестке момента. Но скудова я об том могу прознать-то, когда вы дураков из себя строите, будто воды в рот понабрали?
Его без промедления сшибли на пол.
Он вскочил с налившимся обидой лицом.
Его снова сшибли.
Он снова вскочил…
Это повторилось раз десять или двадцать – вести счёт ему было недосуг. А отбиваться связанными руками не имело резона даже пытаться.
Наконец майор фон Трупп устал слушать матюги допрашиваемого. Тогда он привёл Скрыбочкина в сидячее положение и принялся совать ему под нос фотографии:
– Взгляните! Эти пальчики мы сняли с вашего чемодана! А эти – с чемодана русской радистки! Что на это скажете, герр... Гнида?!
– На пушку берёшь, хфюрер, – прохрипел Скрыбочкин. После чего, сплюнув, медленно улыбнулся:
– И вообще, ты здеся зазря надрываешься горловой связкой. Охолонь чуток, приспокойся нервами и не тряси атмосферу понапрасну… Ежли по существу твоей претензии – ладно, не стану отрицать: может, я и допомог какой-никакой бабце подвезти к самолёту коляску с багажом, дак што ж теперя, обязан про всех сохранять память? Не-е, даже близко похожего обязательства я за собою вспомнить не могу. Не было такого, хучь ты меня на куски поразрезай.
При последних словах он поёрзал в надежде освободиться – впрочем, без особенной амплитуды, ибо опасался прежде времени рассердить слабопонятного пока противника.
Большинство людей умирают, будто чего-то испугавшись и не умея изъяснить своего испуга. Однако не каждый попадает в разряд подобных счастливцев; некоторые неудачники подолгу мучаются невесть для какой природной пользы или хотя бы равновесия. Скрыбочкин не желал отпускать судьбу на волю случая, грозившего причислить его ко второй категории. Оттого он лихорадочно напрягался всей своей умственной способностью в поисках выхода из неблагоприятной ситуации, но ясной позиции в его голове не складывалось.
Неизвестно, чем это могло закончиться, однако дело разрешилось само собой: внезапно дверь номера взлетела на воздух, и внутрь помещения вслед за пламенем взрыва ворвались Медвежуев и Мордорезов, размахивая связками гранат.
Между заварившейся дракой один Скрыбочкин не заподозрил ничего напрасного, а воспользовался тем, что у него при взрыве перерубило осколком верёвку на руках. Тихо распутавшись, он вернул себе чемодан и выпрыгнул через пустое окно на улицу, деловито приговаривая:
– Не знаю кому как, а мне точно пора скорее отсюдова сматываться. Хотя лучше уже навряд станет, но и хуже ж, наверное, не бывает…
Позади бушевала невидимая война. А он летел вниз головой под зловеще нависавшим небом и слушал вертикальный ветер, тягостно свистевший у него в ушах. Что ему оставалось делать? Ровным счётом ничего, ибо во время полёта за себя может отвечать разве только птица, но никак не человек. Скрыбочкин стремительно приближался к горизонтальной плоскости, крепко сжимая ручку чемодана, и прощался со своим прошлым ради туманного настоящего – скорее всего, неблагоприятного. Потому что закон гравитации один для всех.
...Несколькими мгновениями ранее описанного эксцесса переодетые в сантехников капитан итальянской разведки Джулио Корзино и лейтенант Чезаре Кукурузо выставили из канализационного люка подле гостиницы невидимые простым глазом микропроводки обзорных устройств и принялись монтировать скрытное оборудование для наблюдения за предполагаемым объектом своего чрезвычайного интереса. Им было поручено выяснить, что за кризис назревает вокруг прибывшего в Лиссабон русского майора Гниды... Однако завершить работу итальянцам не удалось, ибо выслеживаемый не замедлил с устрашающим криком рухнуть на головы разведчиков поверх собственноручного чемодана.
Узрев деформированных иностранцев, Скрыбочкин полез вон из канализационного нутра. И надо же было капитану Джулио Корзино в упомянутый момент связаться по рации с начальством. Пока он докладывал окровавленным ртом обстановку, Скрыбочкин различил за своей спиной только: «…руссо-гнидо»... Этого ему было достаточно для того, чтобы утратить остатки цивилизованного облика.
– Ах ты ж, рыло канализационное, – проклокотал он с хищным присвистом. – Не таким харям, как ты, перекрещивать меня в гнидский разряд! Я тута сам кого хошь вдоль и поперёк перекрещу. А коли занадобится, то и обрезание исделаю увсему вашему Лиссабону собачачьему!
С такими словами Скрыбочкин взял предполагаемого обидчика за грудки, вытянул его через распахнутый люк на свежий воздух – и со всей силой накопившегося отчаяния стал бить несчастливца об асфальт, распугивая едва успевавший тормозить и уклоняться от столкновений с ним случайный автотранспорт.
***
Добиться скудозначия своих эмоций человеку легче всего с помощью алкоголя, это известно каждому. Оттого вечером Скрыбочкин сидел в баре «Синий буйвол», предаваясь возлияниям и со смурным видом глядя в окно. За окном дул ветер, волоча по асфальту обрывки газет, конфетные фантики, порожние пачки из-под сигарет, обёртки от жевательной резинки и прочую легковесную макулатуру. Наблюдая полуотстранённым взглядом за упомянутой суетой недоступной сочувствию материи, Скрыбочкин размышлял о том, что каждый ветер наверняка имеет своё имя, понятное только облакам и растворённой в воздухе воде. Которая, сгустившись, падает в моря и реки, а через время испаряется в небо, дабы затем снова пролиться дождём или выпасть снегом. Дождинки вздрагивают в полёте и шепчут друг дружке, а снежинки, кружась, пишут в воздухе имена разных ветров; ручьи и реки журчат, смывают с земли, перемешивают имена и несут в море уже одно общее имя – нет, не ветра, а чего-то другого, гораздо большего, включающего в себя память и о нём, Скрыбочкине. Хорошо это или плохо? Бог весть. Во всяком случае, ко многому обязывает.
Скрыбочкин думал об этом и не удовлетворялся своими мыслями. Ему казалось, что он живёт сразу несколько жизней, но не параллельных, а разнонаправленных, как бы расходившихся из одной точки и день ото дня всё сильнее удалявшихся друг от друга. Это представлялось ему обидным, но как направить свои жизни в обратную сторону и собрать их воедино в прежней благоустроенной и безмятежной точке, он не ведал.
В свете всего вышеперечисленного Скрыбочкину было грустно. Оттого он лениво шевелил головой из стороны в сторону, разглядывая посетителей бара смазанным взором, и трудно было не заметить со стороны, что в человеческом мельтешении его не интересовало ничто, кроме предполагаемой возможности подраться или хотя бы покричать всласть на матерных оборотах. У Скрыбочкина чесались кулаки, и он уже был близок к разрядке и вымещению настроения на ком попало, когда вдруг к его столику приблизился сопровождаемый незнакомцем майор-психолог Жмуркинд: он деловитым движением вывалил между стаканом и тарелкой с остатками салата пачку фотографий, где Скрыбочкин был запечатлён в динамических позах подле блондинки со всей живописной страстью, какую способны выражать два совокупных тела разнополого содержания.
– Что вы на это скажете? – после торжественной паузы раздул губы Жмуркинд. – Как видите, теперь у нас есть аргумент, которому вы не сможете ничего противопоставить.
– Надо же, и вправду аргумент, – восхищённо развернул лицо Скрыбочкин. – За отакое изобразительное искусство сымаю перед вами шляпу. Дозвольте полюбопытствовать, как вам удалось подглянуть за мною?
– Сто семнадцатый номер нашпигован нашей аппаратурой. А работала с вами специалист Моссада Мара Либидович. Скажу больше. Отныне и вы будете сотрудничать с нами. В противном случае фотографии лягут на стол вашего начальства.
– Ладно, – задумчиво покивал Скрыбочкин. – Пусть лягут, штобы начальство завидовало, раз так. А фотографировать свою личность я забесплатно не дозволял. Теперь, значит, пусть половина снимков моя будет.
– Зачем половина? – оторопел Жмуркинд, и кадык, словно хищный полип, заплясал на его толстой шее. – Подпишете контракт с нами – и проблема мгновенно будет снята: сможете уничтожить все фото сразу.
– Сдурел ты, што ли, такую изобразительность уничтожать? Да я буду эти фотки вдома показывать, а то суседи не поверят.
Жмуркинд отвесил челюсть. А сопровождавший его незнакомец собрал фотографии и протянул их над столом:
– Берите. Извините майора: он впервые сталкивается с русским характером.
– Так-так, – одобрительно сощурился Скрыбочкин. И заказал стакан кальвадоса («Купор-р-росу!» – гаркнул он, и гарсон перепуганной ланью метнулся его обслуживать).
– Перейдём к практической части нашей встречи, – продолжал незнакомец. – Предлагаю вам за сотрудничество… – он достал из внутреннего кармана пиджака блокнот и ручку, написал цифру с внушительными нулями, после чего вырвал листок и протянул его Скрыбочкину.
Тот приблизил листок к глазам, с бухгалтерской размеренностью пошевелил губами, а затем спрятал его за пазуху. И уточнил деловым тоном:
– Это в рублях?
– Нет, в шекелях.
– Годовая оплата или каждомесячная?
– Разумеется, каждо… Ну, в общем, такую сумму вы будете получать в начале каждого месяца.
– Согласный, – уважительно приподнялся Скрыбочкин. – А с кем, звиняюсь, имею честь?
– Полковник Порнухер, начальник местной резидентуры. Можете называть меня просто: Соломон Вольфрамыч, – с этими словами собеседник положил на стол перед вербуемым новый лист бумаги, на сей раз крупноформатный, с отпечатанным текстом на иврите:
– Вот контракт. Подпишите.
– Вначале предъявите валюту, – сделал подозрительное лицо Скрыбочкин.
Получив пачку денег, он трижды пересчитал купюры. Затем поставил размашистую подпись на документе.
– Нет-нет, не хитрите, – бдительно вытянул шею полковник. – Напишите – как следует: Гни-и-ида...
Скрыбочкин раздражённым движением сдёрнул со щеки воображаемую муху и скупо качнул головой:
– Ладно. За валюту хучь мандавошкой обзывайте.
А сам подумал о том, что имена долговечнее людей: человек умирает, и его имя переходит к другому; иногда оно начинает новую жизнь, а иногда продолжает старую. Может быть, сейчас сама судьба подаёт ему знак, что пора устремиться к лучшей доле под чьим-то незнакомым инициалом, прояснившимся из мрака небытия для полнобуквенного существования среди свободы и денег? Оно, конечно, хорошо бы. Однако звучание нового имени Скрыбочкину не нравилось. Потому он, сморщившись, несколько раз протяжно вздохнул, будто готовился нырнуть в омут с крутоярого берега – и лишь после того, перечеркнув свою прежнюю подпись, поставил на бумаге отчётливое: «Гнида».
Жмуркинд удовлетворённо заулыбался.
– Запомните: контрольная связь – ежедневно, – он протянул Скрыбочкину часы с металлическим браслетом. – Возьмите. Сюда вмонтированы диктофон и радиомаячок. При необходимости экстренной встречи нажмите вот на эту кнопку, и наши агенты немедленно вас разыщут.
– Спасибо, – прошептал Скрыбочкин вслед направившимся к выходу агентам Моссада. Затем поднёс часы к уху, послушал их мерное тиканье. И подмигнул своему расплывчатому отражению в тёмной полировке стола:
– Вот же наконец везуха пошла. Постигло счастье за здорово живёшь… Дыблятакой агрегат вдома тыщ за пятьдесят в любой скупке из яйцами оторвут! Похоже, явреи уже окончательно разучились работать мозгами. Понятное дело: живут в достатке, вот и обленились до такой степени, што перестали пошевеливать извилинами. А я-то, дурень, думал, што сплошною недолей засеяна эта сторона! Ну и дела-а-а…
Рядом никого не было, а он всё сидел. Иногда разбавлял общее молчание мира двумя-тремя глотками кальвадоса без закуски и продолжал сидеть в расслабленном положении, не желая даже в мыслях нагружаться ничем лишним. Всего ему теперь казалось достаточно для полного внутреннего удовлетворения, и необходимости двигаться не возникало. Лишь монотонное тиканье наручных часов напоминало о том, что время ещё не остановилось окончательно: большая и маленькая стрелки пожирали вечер с малозаметной, но ласковой скоростью, хоть гляди на них, хоть не гляди. И Скрыбочкину марилось, будто часы вот-вот оживут и выстрелят в воздух зазвонистой песней – совсем не такой, которую можно исполнять каждый день, да ещё хором, под нетрезвую лавочку, а торжественной песней победы грёз и мечтаний над тёмным цветом жизненных тягостей.
Словом, было у него на сердце отрадно и бессомнительно, как давно уже не бывало. Чего ещё можно хотеть человеку в приятной компании самого себя подле бутылки кальвадоса? Ничего. И Скрыбочкин не хотел.
…А затем его с обеих сторон схватили за руки невесть откуда материализовавшиеся быстрые люди. Скрыбочкин ощутил, как ему в предплечье вонзилась тонкая игла, и по жилам потекла посторонняя жидкость, от коей моментально началось головокружение, как после литра доброго самогона. Сквозь поплывшие перед глазами клейкие тени не прорывалось ничего реального, кроме лошадиной морды майора фон Труппа, разошедшегося в крике:
– Дон Барбоза, вам плохо? Скорее вызовите «скорую»!
Затем раздалась медицинская сирена. Появились похожие на подземных ангелов гориллоподобные санитары (в одном из них Скрыбочкин узнал криво ухмылявшегося Ганса)… Его бросили на носилки и увезли в бессознательность, стукая о слабопонятные препятствия – вероятно, о стены и дверные косяки – с каверзно-насмешливым, чужезвучным сопровождением: «блым… дрым… бдр-р-рым… былым… дыбылым…»
***
Его снова били, приводя в сознание. Поначалу это ощущалось смутно, словно в прилипчивом сновидении, от которого хотелось уплыть поглубже в пучину забытья; тем более что спать он любил, понимая сон как самое полезное и безобидное занятие для своего организма. Скрыбочкин, разумеется, не ведал, зачем человеку снятся сны – возможно, затем, чтобы хоть на время освобождать его от оков времени, соединяя в себе жизнь и смерть. Впрочем, никому и десяти жизней не хватит, чтобы увидеть все сны, путешествующие по миру – тем более не каждый из них доставляет удовольствие, иногда встречаются и кошмары, после коих боязно возвращаться в явь. Однако Скрыбочкин воспринимал ночные недоумения как случайные недостатки и быстро забывал их. Приятное ему снилось гораздо чаще, нежели всё остальное. Оттого – была б его воля – он вообще спал бы круглосуточно, пробуждаясь лишь на краткий срок ради естественных неотложностей, а также, чтобы выпить, закусить и получить совокупность с какой-нибудь женщиной. К сожалению, существование в подобном режиме не представлялось возможным – ни раньше, ни теперь, когда побои становились всё явственнее, угрожая ему нешуточными повреждениями. Ничего удивительного, что Скрыбочкин наконец не выдержал. И, вернувшись в реальный мир, открыл глаза.
– Што надобно от меня? – натужно просипел он, сфокусировавшись на маячившей перед ним грушеобразной фигуре фон Труппа. – Чего требуешь, изуверское отродье?
– Согласия сотрудничать с нами! – готовно рявкнул майор.
– Тьху! И за эту ерунду челувека последнего здоровья лишают! – расстроился Скрыбочкин. – Сразу видно, што немчура, умом недостатошная... Какой оклад мне за работу положите?
– Гм, – фон Трупп поскрёб лоб жёлтыми от никотина пальцами. – Можете не сомневаться: оплачиваться ваши услуги будут весьма щедро.
– Ха-ха! – с энтузиазмом жадного до смерти берсерка оскалился Скрыбочкин. – Што ж вы, фрицы, сквалыжничать планируете? Или за салагу меня держите? Явреи, и те не поскупились, сколько попросил! А вы даже сумму обозначить стесняетесь, да? Отакая, значит, срамотная сумма предполагается за моё согласие? Не-е-ет, тогда у нас никакого разговора не получится, тогда я с вами соглашаться не согласный!
– Евреи? Майн гот! Вы – двойной агент? – майор достал из лежавшего у его ног портфеля отпечатанный бланк и быстро вписал в него цифру с четырьмя нулями. – Это меняет дело. Вот контракт, ознакомьтесь.
– Ага… – Скрыбочкин напряг зрение и удовлетворился проставленной в контракте суммой. – Руки-то мне развяжите, штоб я оказался способный с вами документ оформблять… А как подписуваться-то?
– Не прикидывайтесь идиотом. Пишите: «Гнида»…
***
Время перевалило за полночь, когда в ресторане «Соль Нашсенте» Скрыбочкин вынул лицо из блюда с запечённым козлёнком «кабриту». И вспомнил, что познакомился здесь с местным гражданином, весёлым доном с трудновыговариваемой фамилией Бульбеуш. Тот оказался лёгок на помине и тоже поднял голову между разбросанных в недавней драке стульев:
– Вот ты со мной пьёшь, а не знаешь, что жить кому-то из нас, может, часа полтора осталось.
– Увсе под одним хосподом ходим, – Скрыбочкин сдёрнул пробку с бутылки. – Чем жить и круглый век плакать, лучше песню спеть да помереть. Не тушуйся, дон Бульбеуш: жисть не радость, но и в смерти нет находки.
– Да какой я тебе дон! Подполковник я, Тверёзый моя фамилия. А на выходе Шовкопряд, тоже подполковник, попрошайничает милостыню для маскировки. Чтобы нас с тобой вместе грохнуть, если я тебя завербовать не умудрюсь, понял?
– Понял, как не понять, – застыл с недопитым бокалом Скрыбочкин. – Ты што, русский будешь по национальности?
– А то кто ж ещё. Русский, конечно.
– А чем докажешь, што не брешешь?
– Та хоть внешностью своей. Ты на лицо моё погляди, дружище! Внимательно погляди и скажи своё твёрдое слово: в какой национальности ты ещё мог бы меня заподозрить?
– А ну-ка, ну-ка… повернись боком… ага, вот так… Нет, ещё чуток доворотись… Хм… Да-а-а… Похоже на правду. Во всяком разе, харя твоя в европейские размеры не протискивается: вон какой носяра… и ухи… и губищи… Таких пельменей больше нигде, кроме России, не вылепливают.
– То-то и оно! С-под Рязани я родом.
– Да хучь с-под Казани, мне это одинаково, – Скрыбочкин стряхнул с лица удивление. И предложил, всем своим тоном стараясь показать, что его слова возникли ненароком, из чистого любопытства:
– Тогда давай не будем зазря тратить время и перекособочивать здравый смысл супротив жизненной насущности. Ближе к делу заворачивай, земеля. Показуй, што там у тебя есть.
– Ага, ну да, – встрепенувшись, Тверёзый выхватил из-под мышки пистолет.
– Дурень, зачем мне твоё оружие, – рассмеялся Скрыбочкин. – Деньги объяви, сколько заплатишь.
– Деньги – вопрос непростой, – посмурнел подполковник и поскрёб указательным пальцем правое ухо, из которого торчал пучок сивых волос. – Их, деньги-то, сначала надо провести через бухгалтерию. Да не беспокойся. Звание тебе дадим. Капитана хочешь? И оклад – тыщ пятьдесят. Устроит?
– Не-е, меня российские деньги не интересуют. Голая макулатура. Доллары ещё бы согласился взять. Или хфунты со стерлингами.
– Не получится, – пуще прежнего потемнел лицом Тверёзый, – валюту Бык не выпишет, хоть об стену головой расшибись. Может… если М-13 только добыть.
– Ладно, – Скрыбочкин деловито сделал пометку на скатерти, – поузнаю авансом про М-13, дон подполковник, раз ты земляк мой оказался. Однако начальству передай: пусть назначат мне оклад – пять… нет, десять тысяч долларов в месяц. Ладно, давай зови своего Шовкопряда, пускай теперь до нас присоединяется.
– В самом деле?
– В самом деле. Мы ить не шутки тут с тобой шуткуем. Ты ж меня сейчас завербовал – так?
– Ну… завербовал, вродеб-то.
– Значит, дело сделано, и Шовкопряду твоему не за што нас пускать в расход. Чего ж ему тогда на улице сухомяткой мучиться? Пускай розполагается к столу, нальём ему штрафную от души.
Далее события неслись галопом. Самым трезвым долго оставался присоединившийся к застолью Шовкопряд. Но и он в конце концов ощутил беспокойное помутнение мыслей – и, продолжая выкрикивать горячие португальские тосты, направился в сортир, чтобы освежить лицо холодной водой. Двигался он, приплясывая под звуки фолии , разливавшейся по ресторанному залу, а его голова и руки непрестанно мотылялись в приблизительном ритме народного танца. Как назло, ноги подвели Шовкопряда в неподходящий момент, и подполковник в своих нищенских лохмотьях рухнул на случайный столик. Оскорблённые посетители, чьё пиршество он так внезапно разметал по полу и по стенам заведения, набросились на него с кулаками… И тут Скрыбочкин углядел в толпе майора фон Труппа и его подручного костолома Ганса.
– А ну-ка, дай свой пистолет, – с глазами, загоревшимися решительным блеском, шепнул он придремавшему над стаканом Тверёзому. – Счас я этим германцам кривоголовым с двух выстрелов рога переломаю.
– Немцы? – мобилизовался ото сна Бульбеуш-Тверёзый. – Где?
– Вот они, – Скрыбочкин ринулся вперёд, повысив голос в пылу мстительного азарта. – Представь, земеля: увсю дорогу ферфлюхтеры следили за нами! Мягкой совести люди! Думают, што я им сегодняшнее гестапо забуду беспоследственно!
– В атаку! – с быстрым воодушевлением взлаял подполковник Тверёзый. – Бей фрицев! Ур-р-ра-а-а-а-а-а-а!
Ударом ноги он заехал по морде пробегавшему мимо официанту, а стулом сшиб на пол танцевавшую поблизости влюблённую парочку. В ресторане образовалась невменяемая свалка. Ошеломлённые бессмысленностью нападения, германские агенты непродолжительное время пытались отстреливаться, но потом передумали и предпочли ретироваться.
…Скрыбочкин, Тверёзый и Шовкопряд долго рыскали по улицам португальской столицы, разыскивая врагов, поднимая ветер и гоня его впереди себя, словно воскресшие боги древних народов, способные портить погоду ради своих сиюмоментных настроений. Ничего хорошего они не ждали, а к плохому были готовы по исконной национальной привычке к неудобствам жизни. Разведчики уже слабо помнили собственную идеологическую платформу из-за нереализованного желания драки и лишь по инерции накручивали в себе злость, выпуская в пустой воздух громогласные мысли повелительного содержания:
– Куда это вы навострились, супостаты? Стоять на месте! Всё одно не скроетесь от справедливого возмездия! Ещё сповидимся – пожалеете!
– Эй, вы што? Объявитесь, канальи! Давайте поговорим как цивилизованные граждане!
– Трусы, мать вашу! Не позорьте профессию, в конце концов! Наши люди везде, вам от нас никуда не спрятаться! Лучше сдавайтесь по-хорошему!
Нет, никого настигнуть им не удалось.
После энергичных голосовых затрат Скрыбочкин, Тверёзый и Шовкопряд утомлённо плюнули на свои служебные обязанности и, компенсировав утерянную в драке одежду за счёт случайных прохожих, проследовали в отель «Авенида палас». Где укрылись в отдельном номере, дабы напиться наконец без свидетелей.
***
Всё же измена была близко. За дверью двигались и дышали. Скрыбочкин ощущал смутную тревогу, оттого веселье не задалось. И в скором времени, одолев всего несколько стаканов местной водки из плодов земляничного дерева «Агуарденте-де-метронью», он с извиняющимся видом выпроводил подполковников Тверёзого и Шовкопряда. От которых на прощанье получил с двух сторон дружеские похлопыванья по плечам, а также противопехотную гранату под расписку.
…Через несколько минут он отворил окно и заскользил вниз по водосточной трубе. Которая не выдержала его веса – и Скрыбочкин полетел на асфальт, нецензурно противясь закону всемирного тяготения. Его гибели помешали двое прохожих: упав на них, Скрыбочкин благополучно покалечил этих случайников, а сам отделался лопнувшим на колене волдырём. В пылу раскаяния он бросился оказывать помощь пострадавшим. Но один из них внезапно вскочил на ноги, взвалил спутника на плечо и – с криком: «Но, майоро-гнидо, но-о-о!» – метнулся прочь.
Запоздало вспомнил Скрыбочкин в удалявшихся фигурах давешних Джулио Корзино и Чезаре Кукурузо. Разумеется, итальянские разведчики пришли ему на память безымянно, поскольку их недавнее знакомство оказалось кратковременным и сугубо рукопашным, без лишних слов. Если по-хорошему, то и вспоминать-то их не стоило, чтобы не расстраивать себя лишний раз. Ибо уже через несколько секунд Корзино и Кукурузо дружно перетекли в небытие, раскатанные по асфальту толстыми колёсами столкнувшегося с ними авторефрижератора, вёзшего на утилизацию невостребованные населением и перешагнувшие дозволенный срок годности замороженные свиные туши.
Вздохнув, Скрыбочкин с видом фатальной покорности развёл руками и отправился на поиски Тверёзого и Шовкопряда. Которые, по его расчётам, не должны были уйти далеко, поскольку наверняка ощущали себя усталыми или как минимум от нечего делать после окончания рабочего дня желали охладить свои внутренности чем-нибудь горячительным.
Так оно и вышло. Скрыбочкин обнаружил подполковников в ближайшем «бистро» – пьющими пиво. Тверёзый и Шовкопряд обрадовались ему как родному брату и угостили кружкой «Альгамбры».
Скрыбочкин с чувством выполненного долга отирал ладонью пот со лба и прихлёбывал пиво, приговаривая:
– Счас увидим, хто за нами в отеле подглядувал да подслушивал. Я гранату примотал ремнём до дверной ручки. А кольцо приладил гвоздём к косяку. Пускай теперь интересуется, падлючья душа.
Тут раздался взрыв; за ним последовал звон осыпающихся стёкол, а потом не заставил себя ждать и вой полицейских сирен. Скрыбочкин, Тверёзый и Шовкопряд покинули «бистро» и увидели, как из отеля вынесли стонущих фон Труппа и Ганса.
– Немцы, – радостно выпустил изо рта остатки пивной пены подполковник Тверёзый. – Жаль, двое всего.
– Ничего, – шевельнул лицом Шовкопряд. – Могут и за них сунуть нам по орденку. Если расстараемся рапорт по уму составить.
А Скрыбочкин обронил скупую слезу:
– Знал бы, што хфон Труппа сковырну, дак сроду б гранату не ставил. Он же деньги мне только за месяц выплатил. Хучь за год наперёд взять – и то не додумал!
– Интересно, это какие такие услуги он тебе оплачивал? – подозрительно раздвинул щёки Тверёзый. – Ты что, не только на нас, но и на фрицев работаешь?
– Работал. Теперь што ж… Кончились фрицы, одни явреи остались.
– Моссад? – вскинулся Шовкопряд. – А сколько у них платят?
– Не жалуюсь, – гордо выговорил Скрыбочкин и достал из-за пазухи блокнотный листок с проставленной там Порнухером внушительной цифрой. – Как по-твоему, отакой суммы достатошно?
– Ого! – удивился Шовкопряд. – Достаточнее не бывает. Это ты, дружище, крепко прихватил бога за бороду.
– А то! – согласился Скрыбочкин. И потрепыхал листком перед лицами собеседников, подобно матадору, машущему красной тряпкой перед носом у быка ради забавы над законами животной природы.
– Нам о похожей зарплате даже в страшных снах мечтать не приходится! – воскликнул Тверёзый. – Хоть пузом на амбразуру ложись – и близкой суммы не предложат.
– Ну почему так: одним всё, а другим ничего! – грустно пожелтев лицом, спросил Шовкопряд. – Ведь сумасшедшие деньги! И всегда мимо!
– За подобный оклад и мы бы в Моссад завербовались без единого сомнения, – развернулся мыслью в новую сторону Тверёзый. – Слышь, капитан, может, замолвишь словцо за земляков?
– Ладно, замолвлю, – важно скруглил глаза Скрыбочкин. – Но учтите: когда свои шекели получите – по десять процентов мне отдадите. За клопоты. Дело ж магарычовое.
Тут в поле его зрения попала нищая старуха – горбатая, беззубая, умудрившаяся в силу возраста отрастить обширные кавалерийские усы. Прохваченный незапланированным душевным порывом, Скрыбочкин принялся заполошно рвать из карманов деньги, запихивая их в бабкину дремучую от морщин ладонь:
– Бери-бери, мать, не стесняйся, пей, ешь от пупа, не бедствуй! А ежли пойдёшь в церкву, то поставь свечу за наши грешны души! Мы разного в жисти натворили – дак пусть хотя б одна богоугодная душа за нас помолится!
Старушка принимала мятые купюры и шевелила тусклыми губами, вышёптывая неразличимые сторонним слухом благодарности.
***
Ночью Скрыбочкину не спалось. Он лежал в свежезанятом номере отеля «Алмиранте», прислушивался к собственному дыханию и ждал утра в потёмках, до самой зари притворяясь спящим, как если бы за ним наблюдал невидимый враг в лице совокупной закордонной цивилизации, которой если и не предопределён мучительный конец, то всё равно ничего хорошего в близком будущем не предвидится.
…Наутро в «Синем буйволе» Скрыбочкин доложил Порнухеру об уничтожении руководящего звена германской резидентуры. И о своей полной готовности завербовать для работы на Моссад двух помощников русского резидента при условии передачи ему секретной жидкости М-13.
А когда встреча завершилась, он направился в русское посольство.
***
На столе русского резидента стояла трёхлитровая канистра с мутной жидкостью.
– Значит, продал моих помощников, капитан? – с профессионально каменным лицом спросил у Скрыбочкина полковник Бык.
– Продал, – со вздохом согласился тот, морщась от малоприятного привкуса во рту. И, в свою очередь, поинтересовался:
– А почему вы меня тута капитаном обозначаете? Разве представление наверху уже утвердили?
– А чего ж не утвердить. У нас с этим быстро.
– Дак разливать? – просиял от новости Скрыбочкин. – Или обождать, покамест вся кумпания подтянется?
– Ты кого имеешь в виду?
– Ну, Тверёзого же с Шовкопрядом.
– Разливай, – полковник Бык придвинул к канистре два гранёных стакана. – Как видишь, есть что отметить. По всем статьям. А про компанию забудь: разведчик – это, брат, профессия одинокая, в прямом и переносном выражениях, понял?
– Так точно!
...Всю следующую неделю Скрыбочкин валялся в номере отеля «Алмиранте» без памяти. Он никого не ждал и сам не собирался никуда выходить из своего маломерного укрывища. Правда, в редкие минуты просветления от секретного алкоголя Скрыбочкин спускался на улицу, подбегал к горбатой нищенке, запихивал в её обширную ладонь валюту, с полузакрытыми глазами осеняя себя крестным знамением:
– Поставь, маманя, свечечку хос-с-споду! Про мою грешну душу! Только обязательно! Не забудь, маманя, свечечку-то!
И, купив в ближайшем супермаркете бутылку – чего угодно, лишь бы покрепче, – возвращался в свой номер.
В конце концов его организм взял верх над противоестественной химией. Однажды утром Скрыбочкин поднялся с постели, подошёл к окну и прислонился горячим лбом к стеклу, дабы ощутить его приятную остуду. Снаружи ничего не было видно, поскольку улицу густо заполнял туман. Он стекал по оконному стеклу и пропитывал стены гостиницы молочной тоской…
С минуту Скрыбочкин исподлобья вглядывался в неоднородную мутность окружающей среды, размышляя о своём настоящем и будущем. А затем проговорил бескомпромиссным шёпотом:
– Достатошно уже плыть по течению, будто дерьмо обезволенное. Пора завязувать с пьяной жистью и возвращаться в сознательность, покамест я тут окончательно копыта не протянул.
Приняв волевое решение, Скрыбочкин сходил в ванную проблеваться напоследок. Потом за неимением лучшего почистил зубы голым пальцем, опохмелился бутылкой пива, тщательно побрился, оделся и отправился в посольство сквозь туман и жидкий шум давно проснувшегося города.
Полковник Бык встретил его в своём кабинете полной канистрой.
– Извиняюсь, – смутился Скрыбочкин. – Мы ж прошлым разом всю М-13 выпили.
– Забудь, – Бык понизил голос, многозначительно постукивая пальцами по крышке массивного дубового стола. – Мои ребята изготовили пять литров самогона – вот, видишь? Отличный первач! Его и повезёшь в Москву для ложной видимости.
– Понял. Когда отбывать?
– Да прямо сейчас, чего тянуть резину. Через полчаса тебя отвезут в аэропорт, я уже распорядился. А пока мы успеем выпить на посошок. И за успех нашей операции…
***
Когда Скрыбочкин покинул посольство, полковник Бык откинулся в кресле и процедил себе под нос:
– Ничего. Если шеф догадается насчет самогона – скажу, что капитан Скрыбочкин по дороге самолично всю жидкость выжрал и произвёл подмену.
...Скрыбочкин уже приближался к трапу самолёта с плотно втиснутой в чемодан канистрой, когда на лётное поле выкатили два «Мерседеса». Из которых появились семеро агентов, оставшихся от немецкой разведки. Они хотели взять русского живым – и не замедлили наброситься на него всем скопом.
Скрыбочкин отбивался как мог, но силы таяли. И вдруг случилось невероятное: будто из-под земли выросла посреди драки давешняя горбатая нищенка. Ударом «маваши» она снесла челюсть одному из нападавших, перебросила через плечо другого, размозжив ему череп о бетон, и тремя ударами повергла замертво оставшихся пятерых. Затем схватила Скрыбочкина за шиворот и поволокла его в самолёт.
– …Спасибо тебе, мать! – крупнозубо оскалившись, прохрипел Скрыбочкин, когда они поднялись в воздух.
– Кому мать, а кому и товарищ майор, – скупо усмехнулась в ответ старушка. И без лишних разъяснений предъявила ему удостоверение. В котором значилось: «Гнида Глафира Семёновна, майор ГРУ».
Так всё и кончилось. Если не считать инцидента, когда Скрыбочкин, по привычке погладив вертлявую попку проходившей мимо стюардессы, получил пощёчину. Девушка удалилась. А он снял с покрасневшей щеки записку: «Поздравляю с успехом. Внедряйтесь в руководящий состав органов. Порнухер».
Прибыв в московское управление, Скрыбочкин отправился по кабинетам получать капитанские погоны и орден Мужества, а передать по назначению канистру предоставил Гниде. Которую через десять минут вывели под конвоем из кабинета генерал-лейтенанта, в синяках и наручниках.
Обманутый лабораторным самогоном начальник разведки отыгрался на Великобритании, подстроив хитроумный барьер поставкам английской говядины. Мясо объявили заражённым неизвестной болезнью. Оно долго гнило на складах назло иностранцам, после чего его дозволили тихо аннулировать в семьях управленцев.
Впрочем, Скрыбочкина это уже не касалось. Политике он предпочитал личную жизнь, в которой любой нормальный человек имеет право совершать ошибки, и никто ему этого не запрещает. Родины ему вполне доставало, чтобы сохранить в себе неувядающий градус душевного комфорта, пускай без почестей и государственных наград, зато со стопроцентным остатком самоуважения и полнокровной готовностью к неожиданностям новой исторической реальности.
====================================
Полное собрание похождений полковника Скрыбочкина в 26-ти рассказах можно скачать или приобрести в бумажном виде вот здесь: