МЫ ИЗ ПРОШЛОГО
Как же так всё быстро пробежало –
Юное, весёлое, живое…
Вроде бы от жизни не устала,
Только глянешь – всё уже другое.
Анна Опарина
Э-эх! Что с нами делают воспоминания!.. И где, в какой момент они нас настигнут, наперёд ни за что не угадаешь. А дело вот как было.
Мы только купили себе сад. Это был 1973 год, дешёво, домик с проваленным , прогнившим полом, деревянный щитовой домишко. Мы и тому были рады. А опыта ведения хозяйства, с учётом непредсказуемого сибирского климата – никакого. За советом часто обращались к своим землякам, которые ещё ровесники наших родителей. У них был свой сад, чуть лучше нашего, но всё в доме обставлено по украинскому укладу: фотографии в рамочках на стенах, рушники, печка с плитой на две конфорки и всё прочее, как у моей мамы я привыкла в детстве видеть. И это мне было дороже любых их советов. Мужики о своём толкуют, а я всего лишь в открытую дверь заглянула. Да так и застыла. Слёзы глаза застилают, ком в горле проглотить не могу. Что и говорить, трудно мне было привыкать в чужой стороне…
Так, вот. Что я увидела? Длинный непокрытый стол. На нём чугунок, покрытый самотканым грубым полотенцем. Рядом алюминиевая глубокая чашка с борщом с фасолью и красной свеклой. Посредине белый сметанный глазок, ложка деревянная с рисованным узором, прислонённая торчком к той чашке, хлеб грубо нарезанный. На досочке нарезанное сало, солонка, очищенные зубчики чеснока и стограммовый гранёный стаканчик, а в нём горилка, чуть больше половины стаканчика. Точно так моя бабушка дедушке стол накрывала. Всё то было приготовлено на столе, только дедушка, пока не помолится, с обязательными поклонами, за стол не сядет. Вот мне и пригрезилось, будто сейчас мой дедушка волшебным образом появится в Сибири и сядет за стол…
Утерев лицо от слёз, вышла на крыльцо и увела мужа подальше от выпивки. «Скорей-скорей, дети одни дома». Он что-то мне говорит, а у меня тот чугунок на столе видится и всё остальное. Думала, с годами всё пройдёт. Нет, не проходит. Не зарастает рана. Может у других людей проще, а у меня…
***
Взрослый творческий человек – это ребёнок, который выжил.
Урсула Ле Гуин
Село просыпается не по будильнику, а по солнцу. Но самое большое уважение в селе к тем, кого солнце застаёт уже на работе. Как же я ненавидела пословицу, которой меня бабушка упрекала: «За спанья не дают коня…» А дальше следовали такие «подарки», от упоминания которых рот корёжит. Взрослые поднимались рано и тут же тормошили хоть мало-мальски способных сделать что-то путное, детей. «Счастливое детство» заключалось в том, что нет войны, и в селе люди не умирали с голоду. А то, что одежда была с родительского плеча, не по росту, это – лишь бы она была… Тут уже не до сладостей, лишь бы выспаться всласть. И хоть всячески осуждались в нашей семье те дети, у кого была возможность поспать… как же я им завидовала.
Бывало, идём мы куда-то, хоть с мамой, хоть с бабушкой или дедушкой, и встречаем гусей, идущих на речку, обязательно услышу похвалу. Вот, мол, какая хорошая хозяйка, скотину уже успела обиходить и на речку отправила… «Ага, глаза бы мои не видели этих прожорливых гусей», - думала я, шагая следом, по росной тропинке, в полусне. Но однажды был такой случай, его я, как сейчас помню.
Шла я следом за дедушкой. И хоть дедушка прихрамывал и опирался на вишнёвую палку, шаг у него был широкий, я явно от него отставала и в некоторых случаях приходилось бегом догонять. Это, чтоб услышать слова дедушки, сказанные по тому или иному случаю. Гуси раньше нас перешли дорогу и уже входили в воду. Там было мелко и они не сразу пускались вплавь. Шли они, как фронтовые разведчики, след в след, за ведущим гусем. Когда последний вошёл в воду, первый, помахивая хвостом, поплыл. На реке стоял ещё лёгкий туман, было тихо, безветренно. В эти счастливые минуты всходило солнце, и его светлая волна теснила ночную тень. По ровной глади реки светлая шаль солнечного света ширилась очень быстро. Когда она захватила в свои ласковые объятья плывущих гусей, они, как по команде, замахали крыльями, не взлетая, а только как бы приподнявшись на цыпочки, и затрубили восторженными возгласами. Такие вскрики я за свою жизнь слышала всего-то несколько раз. Как-то всё очень необычно было. Дедушка замер на месте, потом снял кепку и стал неистово креститься и кланяться в сторону солнца. Я остолбенело стояла, не смея нарушить торжественный момент. А когда гуси успокоились, мы пошли дальше. Дедушка полушёпотом читал по памяти молитву, я шла сзади, чуть ли ни на цыпочках, чтоб даже не обнаружить своего присутствия. Только вечером, перед ужином, я осмелилась расспросить о том, что в это утро произошло.
По словам дедушки, «Мы, тёмные и неразумные, просто не знаем, в какой день на землю сходит Божья Благодать… Солнце всходит, а над ним Ангел Господень. Людям, грешным от рождения, не дано его видеть. А всякие чистые твари видят Его и по-своему приветствуют Божьего Посланника…»
Я верила и не верила, но в то утро я видела своими глазами поведение гусей, необычное, не по чьей-то воле, не по окрику, а они сами приветствовали Кого-то невидимого. Потом, в разных случаях было по-разному, но по-особенному и незабываемо.
***
Как же сложно устроен человек! Бывает что-то хочешь вспомнить, ан – нет, не даётся. А тут, ни с сего ни с того - всплывёт картинка, как будто - в чашке с молоком проявится. Не то, чтобы вчера это видела, десятки лет тому назад довелось увидеть. Вроде бы даже ни к чему её помнить. Что проку от этих коней, которые стоят среди поля, пустынного, только жёсткая стерня под копытами. А сверху, над головами коней, серым пологом растянулся невесомый туман.
Стоят кони, ушами прядают. Чего-то ждут. А чего? Солнце уже скрылось за горизонтом. Небо, как догорающие угли в бабушкиной печи на загнётке. Где-то ещё живой уголёк теплится, а то и развалившееся догорающее поленце всполохнёт, словно вздохнёт, из последних сил напомнит о себе. А чернота всё гуще. Словно копотью неизбывного греха затянута даль.
Понимают ли это кони? Наверное, нет. Какие же могут быть грехи у этих работяг, покорных воле хозяина?..
А небо, как на украинской вышиванке, где только два цвета переплелись: чёрный и червонный (красный), как жизнь и смерть парой ходят. А чуть ниже всё туман между небом и землёй, между прошлым и будущим. Чего ждать мне, тем коням, от этой безмолвной надвигающейся ночи, от которой веет холодом, беспросветностью и одиночеством. Какое-то оцепенение в природе, и в груди тоскующая ледышка. И нет сил в теле, чтоб её растопить, нет той дневной надежды, что ещё можно что-то исправить…
Вот, к чему мне такие воспоминания? А они приходят, и не отнекаться и не отмахнуться от них…
***
И дня не проходит, чтобы мы не сетовали на то, что нам приходится тратить время и силы на то, чего делать не хочется, но обстоятельства вынуждают идти и делать. Но работа работой, хоть и она даёт нам возможность кормиться, чему-то учиться и жить дальше. Однако помимо работы происходит и то, что откладывается малым зёрнышком в личные закрома воспоминаний. Именно сопутствующие случайности колоритно раскрашивают в яркие тона нашу будничную жизнь. Нет, не работу, а именно их мы вспоминаем по прошествии многих лет. И то, что нас обижало и даже возмущало, на склоне лет кажется таким красивым, и в то же время недоступным. Хоть и не стоило, в смысле дохода, и ломаного гроша. Вот, сами посудите, о каком богатстве могла мечтать сельская девочка-подросток летним ранним утром, когда ещё и солнышко не проснулось. А я уже бежала узенькой полевой тропинкой в летний лагерь пасти колхозных свиней. Дрожа от утренней прохлады, от которой руки и ноги покрылись гусиной кожей, подбородок подрагивает, хотелось плакать, а того больше – спрятаться куда-нибудь и уснуть. Но разве ж можно ослушаться маму?..
И когда уже невмоготу было холод терпеть, я приседала на корточки, всего на минутку, прикрывала подолом платьица свои исцарапанные, искусанные и расчёсанные ноги, съёжившись, руками саму себя обнимала и, дыша в разрез у горловины ситцевого платья, затихала, пытаясь согреться.
В первую минуту оно так и было. А потом, приходя в себя, стала осматриваться. И что я видела? Растущие вдоль тропинки высокие кустики васильков, с тоненькими упругими стебельками, почти без листвы, только плотные бутончики, очень похожие на зелёные еловые шишечки, только очень-очень маленькие. На кустиках есть уже и раскрывшиеся голубенькие цветочки и всего несколько отцветающих, с побледневшими лепестками цветочков, которые, среди переросших их по высоте стебля молодых бутонов, оказались внизу, в глубине куста. И это так похоже на утреннее поле, с бледным туманцем понизу и сочно голубым небом, как глаза ребёнка, доверчивым и простодушным. Скромные маленькие цветочки полевых васильков, продуваемые жаркими полуденными ветрами, безобидные и беззащитные были земными детьми неба, утреннего, безгрешного и такого родного, которому так же холодно, как и мне… И всплакнув от жалости к себе, к небу и василькам, помня о суровом наказании родителей, заставляла себя подняться во весь рост и бежала, как можно быстрее, задыхаясь, чтоб согреться и нагнать упущенное время.
Скажете, мол, что хорошего в этом? А то, что нет уже того поля, нет тропинки, нет и родителей на этом свете. Остались только воспоминания о васильках, краше которых на всём белом свете нет. Они есть, они остались в моих воспоминаниях и всегда будут со мной…
***
Кого из выросших в сельской местности можно испугать расстоянием, которое надо пройти пешком? В селе – это дело обычное. Не силы, а время экономили, от того и просыпались ещё до восхода солнца. Поля – не окинуть оком. Восход солнца уже в пути встречали. Домой возвращались уже в сумерках. Какие там автобусы в шестидесятые годы?.. Тут, если по селу бортовая машина едет, все сельские детишки к воротам выбегали, чтоб на неё посмотреть. И это была самая главная новость дня: машину видели! Мой, 70-ти летний дед, выходил за село, чтоб хоть издали посмотреть, как по шоссейной дороге какая-никакая машина проедет.
Я, когда в город переехала, с сынами своими на автобусе по городу каталась. Это же было такое удовольствие, что дети с рёвом покидали салон автобуса.
Так сложилась жизнь, что живого моря не пришлось увидеть. Зато я видела колышущееся море хлебов. Бывало, иду по узенькой тропинке среди колосящейся ржи, рукой колоски, как воду сидя в лодке, сквозь пальцы пропускаю. Кто таким образом гладил хлеба, тот испытал настоящее счастье. Надо бы под ноги глядеть, да где там! Смотришь вдаль, на то самое место, где земля с небом смыкаются. Ветерок пузырит за спиной выцветшее платьице, на голове парусом поднимает косынку, а душа - поёт. Будто ты не простая сельская девчонка, а не ниже королевы. Да и что может быть выше королевы? Хотя у сказочных героев рангов нет. К Ивану-дураку куда больше уважения, чем к батюшке-царю. Так, что, что там девчушке грезилось, в теперешние годы детишкам до таких высот не подняться. Не только тело отяжелело, но и душа приземлённее стала. А тогда, бегу к маме, на ферму, через поле, чубчики колосьев глажу, во всю глотку какую-то песню пою. И дела мне нет, что ту песню ещё моя бабушка в детстве пела.
И вот, незадача. Среди ржаных рядков, в междурядье полевой мышиный горошек вырос и по тугому стеблю на самый верх взобрался, а там и зацвёл. Его среди поля пчёлка нашла. А тут я её потревожила… С громким плачем и с жалом между пальцев, я к маме прибежала…
С того самого дня, по привычке начну гладить то, мимо чего прохожу, вспомню пчелиное жало, руку отдёрну. Так постепенно и отучила себя гладить зелёные чубчики. А в городе они ещё и в дорожной пыли. На расстоянии стою, смотрю, любуюсь на всякое растение, а рукой трогать – ни-ни.
***
Вязать спицами в нашем селе умели единицы. Всё больше женщины и девушки вышивали и вязали кружева крючком из катушечных ниток десятого размера. У моей мамы были спицы. Нет, не магазинные, а кто-то ей ещё в детстве подарил от велосипедного колеса спицы. Мама, девчонкой вязала себе кофту из тех же ниток, что бабушка рядна ткала. Нитки были крашеные, а сама кофта только со стороны казалась красивой, а на теле была грубой и колючей. Но годы были тяжёлые, голодные, люди радовались малому.
Крючком девочек вязать в школе учили. Сперва «в клеточку», а потом уже всякие узоры учились вязать, кто от кого мог перенимали секреты вязания. Моя бабушка, которая была главной в нашем доме, умела ткать разные узоры, но тонкую работу, кружева вязать или вышивать, просто не любила. И что интересно, её нелюбовь была столь велика, что она всячески препятствовала мне, (я раньше мамы научилась вязать), а потом и моей маме заниматься рукоделием. У бабушки всегда были наготове всякого рода упрёки. Мол, и то, и это не сделано, а они сидят, мудрёно нитки путают…
Однажды меня куда-то бабушка послала. Я шла по сельской улице и вдруг услышала плач маленького ребёнка, ну совсем ещё маленького. Я и сама ещё малая была, но мне так жаль его стало, и я тихонько вошла в калитку в чужой двор. Во дворе, на старой телогрейке лежал спелёнатый ребёнок и жалобно плакал, открывая беззубый ротик. Я нашла выроненную пустышку. У завалинки, на скамейке стояли вёдра с водой и кружка глиняная. Я зачерпнула воды кружкой и сполоснула пустышку, тут же воткнула её в плачущий ротик. Ребёнок затих, но только на минутку, потом опять начал плакать.
В своё время я видела, как моя мама пеленала моего брата, Колю, и сама попыталась что-то подобное сделать. Детей в нашем селе, а потом и я своих детей, запеленатых, сверху ещё перевязывали полутораметровой атласной лентой. Вот, я развязала эту ленту, развернула пелёнки. Они оказались мокрыми. Сухой уголок подложила под попку, а ребёнка укрыла платком, который носила, как и все девочки в нашем селе, на голове. Ласково и успокаивающе стала разговаривать с мальчиком. Он даже улыбнулся мне.
Через какое-то время с огорода вошла во двор очень сердитая женщина. Сдёрнула с ребёнка платок, бросила его мне и сердито сказала: «Иди, куда шла!» Я обижено вышла за калитку и побежала, чтобы нагнать упущенное время. Когда домой пришла, то побоялась рассказать об этом случае родителям. Но, через какое-то время, когда я шла по улице с мамой своей, мы случайно встретили ту сердитую женщину, только она теперь улыбалась и даже пригласила нас войти в их двор. Она меня узнала, но увидела, как я виновато опустила голову, начала рассказывать моей маме, как я ухаживала за её плачущим сыном. Она хвалила меня и даже попыталась обнять, но я пугливо попятилась назад. И только потом, гораздо позже поняла, почему в прошлый раз в её голосе звучало раздражение, и она прогнала меня со двора. Всё оказалось просто. Она меня приняла за другую девочку, с родителями её их семья была в ссоре. И этой вражде было где-то полтора десятка лет…
С того самого дня мне в этом доме были рады, больше тому, что я играла с малышом, а мать хватала в руки вёдра с коромыслом и бежала к колодцу.
Однажды я вошла к ним в хату, а у них гости. Малыш был одет в вязаный костюмчик бледно-голубого цвета и такая же шапочка на его головке. Только носочки ярко жёлтенькие. Незнакомая женщина сюсюкала над малышом, целуя его пальчики. Я растеряно остановилась у порога. Хозяйка сказала, указывая на меня, что «это няня пришла». Чужая женщина дала мне карамельку и очень твёрдый пряник. Я поблагодарила и вышла за дверь. Потом долго в этот дом не ходила.
Только на следующее лето я, проходя по улице, услышала во дворе плач ребёнка и пошла «спасать» малыша. Мальчик уже ходил, падал и плакал. У его мамы много работы по хозяйству и, конечно же, до него руки не доходили.
И вот что ещё мне запомнилось из тех далёких лет. В какой-то из дней, я встретила на дороге одиноко бредущего жёлтенького утёнка. Поймала его и понесла тому мальчику, чтоб порадовать его. Ребёнок так с ним подружился, что даже потом спал с ним. А меня дома упрекнули за то, что я, пустоголовая, утёнка не домой понесла, а отдала чужим людям. Мол, из тебя хозяйки не получится…
***.