Вы прыгающие столы видели? А я видел. В детстве. Думаете, не бывает таких? Я тоже так думал. Пока не умерла бабушка.
Это был её столик. Какой-то очень красивый: резной, воздушный. К нему хотелось подойти и погладить его. Но он стоял в комнате бабушки Пани, а она почти не выходила из неё последние года три («болела ногами», как сама говорила). Правда, меня к себе приглашала часто - на маленький табурет у этого самого столика. Звала всегда ласково:
- Заходи, Василёк. Давай про Спасителя нашего почитаем. Сколько Он за нас страдал…
Я не считал себя глупым: понимал, что раз Спаситель - спасает, значит, и спрашивал бабушку:
- И нас с тобой спасает? А от кого?
Бабушка внимательно смотрела на меня и, тяжело вздыхая, говорила:
- Получается, от нас самих больше всего и спасает…
И тут же поправляла себя:
- Это, милок, про взрослых я. Вас, маленьких, Он бережёт от всего плохого.
Меня это очень успокаивало. Я доверял Спасителю из бабушкиной книжки. Обидно было только, что злые люди заставляли Его страдать и преследовали с самого детства. Жалко было маленького мальчика, которого на иконе, висевшей над бабушкиной кроватью, прижимала к себе красивая и грустная Богоматерь.
Себя я считал счастливым по сравнению с Иисусом Христом (не сразу, но запомнил странное для меня имя, о котором ни во дворе, ни в детском садике никто не говорил).
Не говорили мне об этом и мама с папой. Хотя я спрашивал. Но папа отвечал коротко: «Ни к чему тебе это!» И как-то неправильно смотрел при этом на бабушкину комнату. Но ни разу ничего не сказал «тёще», как за глаза называл её.
А мама как-то торопливо переводила разговор на другую тему. И делала это так просяще-жалостливо (особенно, если папа был недалеко), что я перестал мучить её своими вопросами. Понимал почему-то, как тяжело ей от этого детского любопытства.
В остальном-то всё было хорошо. Летом (да уже начиная с апреля!) мы ездили на дачу. Папа там много работал и мне разрешал брать все свои инструменты. Мама ухаживала за грядками с овощами, но больше всего радовалась клумбе с цветами у крыльца нашего домика. Я, как мог, помогал взрослым, и никто мне не говорил: «Отойди - не умеешь.» Наоборот, родители наперебой зазывали меня присоединиться к их серьёзным занятиям. Поэтому к 6 годам я мог и гвозди заколачивать, и картошку чистить.
Осенью мы часто ходили по выходным в кино. Втроём ходили и в цирк, где больше всего любили клоунов и животных. Зимой папа учил меня кататься на коньках и лыжах. Даже в хоккей со мной играл!
Но вот дома он становился как-то угрюмее. И, по-моему, боялся бабушку, которая кричать вообще не умела, а к папе обращалась только по имени-отчеству:
- Сергей Васильевич, посмотрите, что с утюгом-то моим случилось - не слушает меня старую.
Он охотно (я это видел!) бросался ей помогать, но, закончив дело, быстро покидал её комнату, что-то торопливо бормоча на её «большое спасибо». Она ласково и жалеюще смотрела в его сторону, но ничего в их общении не менялось за то время, которое им было отведено прожить вместе. Недолгое время.
В конце июля того года, когда я должен был пойти в первый класс, к нам на дачу почему-то приехал сосед по нашей городской квартире дядя Володя. Да ещё на своей «Волге», которой все завидовали! Он о чём-то пошептался с папой, тот сбегал за мамой, которая находилась в теплице. Мама вышла с сухими, но очень блестящими глазами, а правой рукой всё теребила пуговицу на платье. Я подумал: «Оторвётся пуговица...» Потом, как будто что-то вспомнив, шагнула ко мне, взяла за руку и как-то отрешённо сказала:
- Пойдём, сынок, к тёте Даше сходим. Она звала варенье пробовать.
Тётю Дашу я знал. Из её домика всегда вкусно пахло. Но вареньем или чем-то ещё она никогда нас (и вообще - никого) не угощала. Поэтому удивился вполне искренне:
- Тётя Даша?!
Но мама, ничего не объясняя, привела меня к соседке, поговорила с ней минуты три, что-то сунула ей в руки, отчего лицо у той просто засветилось, и заторопилась:
- Василёк, нам с папой по работе срочно нужно в город. Дня на три. Слушайся тётю Дашу, помогай ей, как нам всегда помогал.
Она нагнулась ко мне, обняла и крепко поцеловала, и мне показалось, что левое плечо моё стало мокрым. Потом встала и, не оборачиваясь, побежала к машине, у которой ожидали её папа и дядя Вова.
Я с удовольствием ринулся помогать тёте Даше, но она на корню пресекла моё детское усердие: «Это тебе рано… Здесь не трогай… Устанешь...» Мне становилось скучно, но отсутствие серьёзной, «мужской», как мне грезилось, работы компенсировалось обилием её опеки и еды. Никогда позднее не ел я столько варенья, печенья, пирожков и конфет! Впрочем, супы, винегрет и салаты тоже были отличными. К третьему дню я уже вполне привык к той мысли, что дачная жизнь может быть и такой. Хорошо, что мама с папой за мной приехали, а то, дай ей волю, тётя Даша такого бы тунеядца из меня вырастила…
По дороге к автобусу мама с папой странно переглядывались, а потом папа как-то глухо сказал:
- Сын, а бабушка от нас уехала.
- Куда? Зачем?
Как-то нервно вступила мама:
- Временно. Вернётся. Потом.
Я удивился, что мама не ответила ни на один мой вопрос. И не про Спасителя. И поэтому настаивал:
- Куда?! Зачем?!
И тут папа обрезал:
- Умерла бабушка. Вот.
Мама вскрикнула:
- Серёжа! Договорились же…
А я вспомнил, как в прошлом году плакал Саша из дошкольной группы, и когда я спросил воспитательницу, почему, она грустно сказала:
- Горе у него. Дедушка умер.
- А почему это горе? - задал я вопрос. Дедушки у меня не было (вернее, я его никогда не видел), поэтому и не понимал важность такой утраты. Я тогда ещё никого не потерял из близких.
Марина Ивановна (так мы звали свою юную наставницу) удивлённо посмотрела на меня, а потом сама задумалась. Может, она тоже никого ещё не хоронила?
Но родителей я спросил о другом:
- И где она теперь?
- На кладбище, - сказал отец.
- На Небесах, - ответила мама.
Мне её ответ больше понравился, и я поднял глаза к облакам, белыми перьями забросавшими синеву летнего неба. Было красиво, и это меня успокоило. Такому месту я мог доверить бабушку.
- А столик?
- Что?
Мама не ожидала такой спокойной реакции и не сразу поняла мой вопрос.
- Бабушкин столик. Можно он в моей комнате будет стоять?
- Конечно!
Это родители выкрикнули одновременно. Похоже, от радости, что не стали свидетелями детской истерики. Рано мы все успокоились.
Только придя домой, войдя в пустую комнату бабушки, не видя её, не слыша ласкового приветствия («Вот и Василёк мой приехал. Наконец-то!»), я осознал, что и завтра она со мной не поговорит, и послезавтра не позовёт почитать про Спасителя.
И тогда, обняв её подушку на кровати, зашептал в неё: «Не надо, бабушка, не уходи...» Шептал, плакал и душил себя этим предметом, чтобы никто не понял моей слабости (от папы знал, что «мужчины не плачут»). Только мама, наверное, в это не верила. Была начеку. И я почувствовал мягкое прикосновение рук на своих плечах, услышал голос, вдруг ставший так похожим на бабушкин:
- Не плачь, Василёк. Бабушка к Спасителю ушла. Мы за неё молиться будем, и всё у неё будет хорошо, и мы обязательно встретимся ещё.
Чуткое детское ухо выловило из этих фраз главное для меня: «молиться» и «встретимся». Слёзы высохли мгновенно, и я засыпал маму вопросами, от которых она теперь не пряталась. Только по-взрослому попросила меня не поднимать эти темы при папе, грустно констатировав: «Атеист он у нас, сынок.» Я почему-то сразу понял, что это странное слово говорит о том, что папа больше надеется на себя, чем на Бога, и не стал на этом сосредотачиваться. Только жалко мне его стало очень. Помнил же, скольким людям Спаситель помог, когда вырос. А вот о молитвах мы с мамой долго говорили. Она достала какую-то книжечку и прочитала мне несколько из них, где упоминалось бабушкино имя. Меня, повторявшего за мамой каждое слово, это очень успокоило. И до того, как сам научился бегло читать, я думал, что именно про бабушку там и было написано. Мы просили, чтобы бабушке было хорошо там, куда она ушла, и я верил, что Спаситель нас слышит и пожалеет бабушку.
Мама, конечно, грустила (особенно - в первое время ухода бабушки ТУДА). Но в её глазах и поступках не было отчаяния. А вот папа изменился как-то очень невесело. Сначала он, похоже, почувствовал какую-то свободу: стал больше разговаривать с нами на разные темы; и даже, как мне показалось, громче говорить. Но потом (особенно когда мама работала в вечернюю смену) стал, я бы сказал, ожесточённо грустнеть. Дальше - больше: мне вдруг стало заметно, что от него, пришедшего с работы, появился какой-то резкий запах, особенно, когда он наклонялся ко мне.
Мама работала медицинской сестрой в поликлинике. Кода у неё была утренняя смена, всё было хорошо: мы, завтракали, вместе выходили из дома (мама доводила меня до школы и шла на работу). Возвращался я раньше её и ставил на плиту чайник, поджидая, когда и она придёт. За обедом делились новостями (при этом маму интересовали все мелочи проведённого мною времени в школе - не только оценки), делали уроки. Дальше рисовали, разговаривали, читали. И обязательно молились (о бабушке - каждый день). Приходил папа, ужинали, слушали, что у него произошло на заводе (папа был мастером, и я этим гордился). Забавнее всего рассказывал он о Семёныче, который тоже был мастером и с которым они почему-то каждый день в чём-то были несогласны. После «Спокойной ночи, малыши» я шёл спать к себе. Бабушкин столик, красотой которого я всегда любовался, теперь стоял у моей кровати. На нём я держал свой альбом с рисунками и очередную поделку, которые в великом множестве были расставлены у меня на подоконнике и на книжном шкафу. Я просил у мамы повесить в моей комнате и икону Богоматери с Младенцем (Казанская она называлась, как пояснила мне мама). Но мама, в свою очередь, обратилась ко мне с просьбой: «пока» не настаивать на этом. Ждать я умел. И тайны хранить - тоже.
Когда мама работала вечер, в первой половине дня всё тоже было хорошо. Мама утром отводила меня в школу, а когда я возвращался с занятий, уже ждала с обедом, всегда очень вкусным. Мы оживлённо болтали на всякие темы, которые без папы не были чем-то ограничены. Потом она напоминала, чтобы я сделал домашние задания на черновиках, а устные - почитал, целовала и убегала на работу. Конечно, мне было интереснее делать уроки с мамой. Но я был вполне послушным сыном и просьбы мамы всегда выполнял. Делал все нужные записи в толстой тетрадке, которую мама красиво подписала «Черновик». И ждал папу, заранее волнуясь. Когда он приходил (а до смерти и сразу после смерти бабушки так всегда и было) без неприятного для меня запаха, всё было коротко. Перекусив сам и накормив меня, заходил в мою комнату с обычным восклицанием:
- Давай, сын, смотреть, что ты там натворил.
Посмотрев все записи, делал замечания, которые я учитывал при переписке заданий в чистовые тетрадки. Слушая устно, заглядывал в книжку и одобрительно кивал. Память у меня была отличная, как говорили учителя.
Мы дожидались маму, я пил свой кефир на ночь, смотрел свою передачу и шёл спать. А родители ещё что-то обсуждали на кухне. Под их оживлённые, но размеренные беседы, как под журчание весёлого ручейка, я и засыпал.
Но вот когда папа приходил, неся с собой этот резкий и горький (как мне казалось) запах, проверка моих домашних заданий становилась для меня мукой. Его почему-то сразу раздражали мои записи в черновике, хотя грубых ошибок там никогда не было. Мне нравилось учиться, и я старался. А он однажды даже обозвал меня «неряхой». Это было уж совсем несправедливо! Наша учительница Светлана Николаевна даже девочкам-отличницам не раз говорила:
- Какой у нас Вася Никитин молодец. Тетрадки — хоть на выставку отправляй.
Поэтому я не выдержал:
- Папа! Это же — неправда…
- Поговори у меня ещё!
Он почти кричал, хотя раньше с ним такого никогда не было.
Мама, как всегда, пришла с работы в начале девятого вечера. Я, выпив кефир (и то — для мамы, аппетита не было), не стал смотреть «малышей», а сразу лёг в кровать. Но уснуть не мог. И отчётливо слышал, что интонации в разговоре родителей резко менялись. Особенно громко прозвучала одна из маминых фраз:
- Серёжа, ты же обещал!
Папа явно оправдывался:
- Понимаешь, аврал на работе. Устали, решили…
Мама (уже мягче) возразила ему:
- Дорогой мой, да когда тебе легко-то было? Справлялись ведь без этого «лекарства». Ты же — сильный.
Дальше они перешли на какой-то эмоциональный шёпот, который я не мог оформить в конкретные фразы. И всё-таки уснул. Но спал тревожно. Чаще обычного просыпался. Снова погружался в небытие. И в какой-то момент такого погружения увидел бабушку. Впервые она явилась мне с момента её ухода из земной жизни. Она улыбалась мне, как и в жизни, очень ласково. И что-то говорила. Но — что, я не слышал. Зато ясно видел, что по щекам её текли слёзы.
Утром я рассказал об этом маме. Она успокоила меня, сказав, что смысл снов и взрослые редко понимают. А ещё, что слёзы бывают и от радости. Этому я не очень поверил — не видел ни разу. Но обижать маму недоверием к её словам не стал. А про папу спросил:
- Мама, а папа не заболел? У него изо рта — запах горький…
И тут же почувствовал, как непроизвольно сжалась левая мамина ладонь, державшая меня за правую руку. А голос мамин явно дрожал, когда она секунд через пять ответила:
- Да, заболел он, Василёк. Сильно заболел. Но мы с тобой будем и за него молиться. Обязательно поправится….
После школы мы и для папы нашли нужную молитву, которую я повторял с особым рвением. Так хотелось, чтобы он не придирался ко мне зря, а мамин голос не звенел бы в ночи такой тревогой. Но ничего не менялось. А бабушка снилась мне всё чаще и всегда улыбалась и плакала…
В школе на уроке физкультуры у Маши Коржиковой я увидел на шее цепочку и, играя (Маша нравилась мне и я искал повод поговорить с ней), дёрнул за неё. К моему удивлению, из-за футболки одноклассницы показался крестик. Такой же, как я видел у бабушки. Она часто целовала его, что-то шепча при этом. Я невольно спросил у девочки:
- Бабушкин?
Она удивлённо посмотрела на меня и строго ответила:
- Почему — бабушкин?.Мой. У бабушки свой есть. И у мамы с папой. Мы все крещёные.
Конечно, в очередной раз я поднял сложную для мамы тему, спросив:
- Я крещёный?
- Да…
- А ты?…
- Да…
- А папа!?
- Да…
Её «да» звучали как-то подавленно. Я это чувствовал, очень любя маму, но не отступал:
- А где наши крестики?
Я точно знал, что у мамы и папы их на груди не было.
- А она оправдывалась (и только ли передо мной?):
- Они есть, сынок. Просто «пока» мы их не носим. Потерпи немного…
Опять это «пока»! Я был послушным, но что-то во мне начинало бунтовать:
- Из-за папы? Да? Но я хочу носить крестик. Бабушка читала мне, как Иисус страдал за людей. Нельзя от Него отказываться.
Мама буквально умоляла:
- Пожалуйста, Василёк, не сейчас. Нам с папой и так трудно…
Об этом-то я догадывался: родители давно перестали «выяснять отношения» на кухне, расположенной рядом с моей комнатой, перенеся свои диалоги в свою спальню, расположенную в противоположном конце коридора. И, конечно, я пожалел маму. Тем более, с папой было не просто трудно, а - труднее с каждым днём.
Я уже боялся писать что-то в черновике, когда мама работала в вечернюю смену — ему всё не нравилось! Стихи, выученные мною наизусть, он просто не слушал. Стал как-то нервно ходить по моей комнате, словно и в ней желая обнаружить следы моей небрежности. Но я, воспитанный им и мамой, каждой вещи определил своё место. Новым был только бабушкин столик.
К нему-то, в очередной раз ища, к чему бы придраться, и ринулся папа. Схватив мой альбом с рисунками, он, потрясая им перед моим носом, разгорячённо прокричал:
- Что это!? Где должны лежать школьные вещи? Тебе рабочий стол купили! В нём места не хватает?!
Растерявшись сначала, я подавил испуг от такой атаки взрослого и родного человека и почти спокойно ответил:
- Папа, это — не школьный альбом. Тот у меня в рабочем столе лежит. А этот — домашний. В нём я рисую, когда хочу, иногда — с мамой. Поэтому никуда со столика у кровати и не убираю. Положи его, пожалуйста, на бабушкин столик…
Обычная, казалось бы, просьба, словно плёткой ударила его:
- Молчать!!!
Он, казалось, неожиданно даже для себя, закричал и хлопнул ладонью по изящному столику. И вдруг произошло то, чего ни он, ни я, ни тогда, ни потом объяснить не могли.
Столик подпрыгнул на всех своих резных четырёх ножках (не наклонился, не завалился набок, а именно равномерно приподнялся сантиметров на пятнадцать) и издал звуки, напоминавшие колокольный звон, собирающий прихожан на праздничную службу. Мы с бабушкой часто слышали такие перезвоны - ближайший Храм находился в километре от нас. И даже прерывали чтение Библии, молча глядя друг на друга, ощущая какое-то возвышенное единение мыслей в такие моменты. И сейчас я застыл, очарованный происходящим, которого никак не ожидал. А папа вдруг сник, сел на кровать, закрыл лицо ладонями и вдруг задрожал всем своим (таким могучим, всегда сильным) телом. И издавал звуки, похожие на рычание льва в цирке, куда мы недавно ходили. Вот когда мне стало по-настоящему страшно! Я вдруг понял, что он плачет. Ничего ужаснее я себе и представить не мог. Но жалость пересилила все другие эмоции (ведь он оставался для меня тем самым папой, которого я, как и маму, очень любил!), и я, подойдя, обхватил его шею руками и сказал:
- Папа, я всё сделаю, как ты велишь. Только, пожалуйста, не плачь.
Он как будто забыл, что я всё ещё находился в своей комнате. Словно судорога прошла по его телу. Мягко отстранив мои руки, но резко встав, он произнёс почти обычным голосом:
- Я сейчас, сын.
И ушёл в ванную комнату. Вернулся минут через пять, приняв, похоже, душ. За это время я вернул на бабушкин столик мой альбом и деревянную поделку, отлетевшую к батарее во время «полёта» и «песни» столика.
Папа вошёл, и я сразу почувствовал, что это вернулся тот, прежний, папа, с которым мне было всегда хорошо и просто. Он обнял меня и посадил на кровать рядом с собой. А вот заговорил так, как никогда до этого не говорил (и после - тоже, хотя мы не замалчивали проблем, возникающих между нами на протяжении жизни)…
Я рос в детском доме. Друзья были неплохие. Воспитатели хорошие. Не все, конечно, но были. А вот мамы с папой у меня никогда не было. Они погибли при пожаре в один день с моими дедушкой и бабушкой. Представляешь? (Я, конечно, такого ужаса не представлял) Мне было всего два года, и никого из них я не помню, поэтому привык к тому, что нас много, но НИКОГО МОИХ у меня нет и уже не будет - они же погибли навсегда. Но когда мы на очередной диспансеризации познакомились с мамой (её временно к нам на завод направили), и я понял, что не смогу без неё жить, то пришёл делать предложение «руки и сердца», как положено, к родителям невесты - Семёну Григорьевичу и Павле Максимовне. И так у них дома было уютно, светло, приветливо, что прямо не знаю как, но захотелось мне стать им настоящим сыном. Совсем настоящим. Вот маму они или Тонюшкой или дочкой звали. А меня, скажем, Серёжей, Серёгой и сыном! Понимаешь? (Это я очень даже понимал). А я бы их, как и мама, стал бы отцом и матерью звать. Мне так это нужно было! (И это я своим детским умом одобрил). Но сказать-то прямо об этом постеснялся. Думал, недорослем каким-нибудь сочтут. А надеялся очень! Да Семён Григорьевич к этому делу по-своему подошёл: лет-то мне уже 30 было, мастер. Спросил:
- Как на заводе-то тебя кличут?
- Сергей Васильевич.
Знал бы - никогда не сказал!
- Ну, и мы уважения к тебе ронять не намерены.
Скончался он через год, а я так и остался «Сергеем Васильевичем». Сколько раз пытался разрешить ситуацию, а как не давал кто! Ведь Павла Максимовна - душа человек, почему и в квартиру её сразу пригласили после смерти супруга. А мама твоя - подарок для меня, сироты! Нет, ни с той, ни с другой словом не обмолвился. Сердце горело этой мыслью, а слова из горла не шли.
Тут ещё воспитание моё пионерско-комсомольское. Я ведь крещёный тоже (читал личное дело по случаю). Но кто меня чему учил? Креста сам никогда не носил и маму твою высмеял - замкнулась она на эту тему. Понимаешь? ( Ещё бы! Сразу понял я, откуда мамино «пока» взялось.) Это ещё больше меня от бабушки удалило. А теперь? Ни отца, ни матери не было и не будет. Страшно. Вот и задурил от безнадёги этой. Ты — маленький. Не заметил. (Смешные всё-таки взрослые — всерьёз думают, что их беды дети не видят. Будто для этого рост имеет значение.) Чуть всё не потерял: и себя, и вас с мамой…
Он замолчал, ожидающе смотря в мою сторону. Я это видел боковым зрением. Но сначала не мог подобрать слов, чтобы отреагировать на папин монолог. Но вдруг цепкая (и умная, выходит!) память подсунула мне один из наших разговоров с бабушкой, и я почти по-взрослому произнёс:
- Нет, папа, есть у тебя Родители: Отец наш Иисус Христос и Дева Мать, которые для каждого сироты - защита вечная.
Папа ка-то по-новому взглянул на меня, прижал к себе правой рукой и сказал:
- Спасибо, сын.
Он ни о чём не предупреждал меня, но я точно знал, что всё, что произошло (и этот разговор - тоже) останется нашей, мужской, тайной навсегда. И ничуть это для мамы не обидно. Как я собой гордился! Думаю сейчас, семилетнему мальчишке это простительно.
Мама, придя с работы и вопросительно заглянув мне в глаза, сразу поняла, что в эту её вечернюю смену ничего плохого не случилось. И так будет теперь всегда! Какой красивой она сразу стала. С какой радостью смотрела на папу. И он светился, как будто незримые лампочки изнутри наполняли его доброй энергией. Как я их любил! Обоих одинаково.
Их вечерний разговор на кухне снова напоминал журчание ручья. Я спокойно и крепко заснул. И ночью мне приснилась бабушка. И слёз у неё не было! Она просто улыбалась мне. Ласково - как всегда при жизни.
Утром мама вошла ко мне в комнату, поцеловала, перекрестила и надела на шею серебряную цепочку с крестиком. И у неё на шее была цепочка. И я точно знал, что под её кофточкой было Распятие Спасителя. А ещё счастливо сказала:
- А папе мы завтра купим крестик.
«Завтра» было воскресенье, и мы втроём пошли в Храм. Там познакомились с батюшкой Андреем, и уже никогда не пропускали праздничных и воскресных служб. Кино, цирк, лыжные прогулки и работу на даче мы тоже не забросили. В бабушкиной комнате - вместе читали Библию и молились. Когда я пошёл в третий класс, у меня появились сразу две сестрёнки Верочка и Любочка. Я их сразу полюбил. Люблю и сейчас. А горького запаха изо рта у папы больше никогда не было. Спаситель навсегда защитил нас от этого горя. И, в первую очередь, самого папу. Права была бабушка. Жаль только, что они не сумели поговорить вовремя. Не плакали бы оба. У взрослых тоже, как как я тогда понял, ошибки бывают. С возрастом только убедился в этом. Думаю, большинство согласится с моим утверждением.
9.04.2023.