Недавно где-то — то ли по радио, то ли в какой-то по неосторожности посмотренной политической передаче — я услышал словосочетание «ядерная война», впервые (по крайней мере, согласно моему субъективному опыту) употребленное в прямом смысле и в контексте реального мира (а не воображаемой антиутопии) со времен угловатых советских ракет под сенью карибских пальм и длинноносых самолетов-разведчиков U-2 над плоскими пейзажами тайги. Я почесал голову и стал думать, как бы впитывая и пытаясь уместить это в мою картину мира, от природы узкую, как талия выходящей из бассейна незнакомки на вечерине у Ланы Дель Рей на Беверли-Хиллз, стал думать о том, а что, вообще, это для меня значит — «ядерная война». Ядерная война — это что, чувак?
Ядерная война для меня — это, прежде всего, бескрайнее заброшенное поле, над которым тянутся, как колченогие рейтузы, лениво надуваемые ветром сизые облака. Пустое поле, на бровке которого торчат несколько сбившихся в кучку кривых домиков с выцветшими заборами и припаркованными возле них, блестящими под лучами высокого наглого подмосковного солнца и словно задирающими своими округлыми формами ободранность и беззубость заборов, тюнингованными тачками, на которых наведались из города к дедам и бабкам внуки и наследники. Бескрайнее поле с оврагами и колеями, оставленными когда-то большими пыхтящими машинами, в чьих жарких кабинах восседали вульгарные и хохотливые мужики с блестящими от пота голыми торсами, кричавшие друг другу что-то неразборчивое, что улетало в бездонную голубизну полудня, в неисчерпаемую зелень июня, в безоблачную даль пятилетки. Ничейное, изрытое канавами и испещренное кротовыми холмиками поле, которое метет ветер, которое покрывается рябью, катящейся от ближних дач, лоснящихся торсов и блестящих тачек, к синим лесам и телекоммуникационным вышкам, от пыльной сельской дороги с шуршащим под колесами зеленых затянутых брезентом грузовиков с надписью «ЛЮДИ» гравием, к фабричным трубам и силуэтам строительных кранов и многоэтажек, выдающим соседний город — райцентр, как тут говорят.
Ядерная война для меня — это вспышка, забавное юношеское воспоминание, брошенное в высокой сухой траве бывшего колхозного поля и позже подобранное, несмотря на свою кажущуюся бесполезность и вычурность. «Вспышка слева!» — кричит один из старших офицеров — приземистый мужчина лет сорока, с орлиным носом, черными смешливыми глазами капитана университетской команды КВН, глядя в которые, всегда ждешь подкола, и выбивающимся из-под фуражки всклокоченным смоляно-черным чубом. Он щурится на солнце, ловит своей кожей много-много маленьких лучей и неспеша-неспеша впитывает дозу слабого-слабого, но все же ощутимого безраздельно-бездельного кайфа, который ему преподносит природа, его звание, его род войск, обреченный на расформирование в ближайшие несколько лет, и его выход в запас, давно запланированный, продуманный, неизбежный и теперь медлительно смакуемый.
— Вспышка слева! — кричит он.
Не кричит даже, не рявкает, а бросает — словно никчемную шутливую реплику идущему впереди корешу, которую тот — если услышит и поймет, хорошо, а нет, так и тоже не страшно, потому что и так кайф, и так лето, и так живем.
— Слева, блять! — повторяет он, повышая голос, но не с озлоблением, как обычно звучат повторные команды, но скорее с умилением, словно передразнивая чью-то нелепую интонацию.
— Все упали быстро, че стоим! — продолжает он, глядя на горизонт, куда даже не собирается спускаться наглое, голое, жаркое областное солнце.
— Баранов, але, ты чего ждешь, команда вспышка была! — показывает он в сторону деревни, где, по нелепой случайности, действительно блестят красующиеся возле дач надраенные по случаю выезда тачки, создавая нечто наподобие вспышки.
— Куда ты лег головой, курсант, еб твою! Какое должно быть положение тела, правило номер один? — почти хохочет он, нависая над долговязым студентом, неуклюже распластавшимся на земле и смотрящим на него снизу вверх — но вовсе не с испугом, а, скорее, стараясь не засмеяться, глядя на напускной гнев понарошечного командира.
— Какое у нас правило самое главное было на инструктаже, Баранов, а? — не отстает офицер, срывая травинку и засовывая ее в рот, как деревенский фанфарон на праздной прогулке.
— При команде «Вспышка слева» необходимо немедленно лечь на землю — чем, куда? Нога-а-ами в сторону чего-о-о, — тянет он, наблюдая за возней студента с легким наклоном головы, словно заинтересованный голубь, и совершая руками издевательский дугообразный жест, как бы предлагая идиоту закончить уже составленную для него фразу.
— Ногами в сторону вспышки, товарищ капитан, — отвечает курсант, поднимаясь на четвереньки и начиная разворачиваться в противоположном направлении.
— Ну а хули ты головой тогда лег? — спрашивает офицер, продолжая следить за движениями своего псевдоподчиненного и не двигаясь с места. — Почему ты лег головой к вспышке, курсант Баранов? Ударная волна, вот, смотри, уже, блять, пришла, пока ты тут раскорячивался, и вот щас — ***к! — он зловеще потрясает руками в воздухе, иллюстрируя свои слова — вот так тебе голову оторвала, ты понял?
— Так точно, товарищ капитан, — отвечает курсант, почти завершивший свой маневр, но в самом конце наступивший коленом на предательски свисавшую с рюкзака лямку, уронивший рюкзак, из которого в свою очередь, высыпались: фляжка, рулон туалетной бумаги, смешной и нелепый стик-дезодорант, пакетики чая и еще что-то. Он возится в пыли, пытаясь выпутаться из плена лямок и собрать свою поклажу, но не достигая успехов ни в том, ни в другом. Отчаявшись найти достойный выход из стыдной ситуации, курсант валится на бок и, больше не в силах сдерживаться, смеется.
— Не, ну это без шансов уже, все, — фальшиво-сокрушенно качает головой офицер, закусывая травинку и двигаясь с места, блестя озорными глазами, но не допуская ни тени улыбки на своем лице, как истинный комик.
Ядерная война для меня — это походный, противно пахнущий, пересахаренный и перезаваренный, обжигающе горячий, но при всем этом невероятно желанный чай-из-термоса, которым делится со мной такой же бледный и заморенный ботаник с соседней кафедры, выглядящий еще более бледными и заморенным в дрожащем свете костра, разведенного нами с энной попытки с помощью отсыревших спичек и кое-как сложенных в кучу веток, покрываемых робким интеллигентским матом.
— Вот что меня действительно поражает, — говорит он, рассеянно смотря вверх, — это то, что вот эта точка, ну, возьмем вот эту, например — он тыкает пальцем куда-то в усеянный звездами черный-черный деревенский небосклон — вот эта звезда, вполне возможно, уже перестала существовать. Представляешь? — Он глотает горячий чай и ежится. — Она так далеко от нас, что, пока свет от нее шел к нам, сама звезда успела исчезнуть. — Он резко поворачивает лицо ко мне и заглядывает мне в глаза, словно боясь, что я сейчас засмею его или скажу что-нибудь в высшей степени пошлое, неверно интерпретировав его реплику как романтическую.
— Невероятно, да? — добавляет он, как бы предоставляя мне возможность простого ответа, позволяющего одновременно избежать углубления темы и подтвердить мою принадлежность к касте ботаников, но при этом не нарушать моей хрупкой мужественной немногословности, которая мне, как он уже успел понять и принять, необходима для выживания в нашей временной враждебной среде.
— Да, — гулко отвечаю я в чашку, благодарно принимая подачу.
Мой собеседник кивает и снова ежится. Ночь холодна, нам предстоит спать в палатке.
Ядерная война для меня — это сон двух юношей, двух тощих и бледных ботаников, вынужденно подстригшихся под машинку, натянувших, насколько это возможно, непроницаемые лица и согласившихся терпеть месяц мучений и унижений, чтобы раз и навсегда избежать ужаса военной службы, сон двух замерзших долговязых парней, очень поверхностно, если вообще, искушенных в вопросах близости с противоположным полом, но осторожно и стыдливо жмущихся к представителю своего собственного, испытывая при этом необычное чувство нежности, которой никогда не суждено быть облаченной в слова.
Ядерная война — это возвращение. Возвращение, с ободранными коленками, с обгорелой кожей, с колючим затылком, со впалыми щеками. Тряска в кузове того же затянутого брезентом грузовика, что привез два десятка столичных студентов в пустое подмосковное поле, шорох гравия, блеск тонированных стекол, недобрый блеск в глазах мужчин с голыми торсами, лучи солнца, прямые, жесткие, испепеляющие, индифферентные.
Ядерная война — это шум шоссе, скольжение раздвигающихся стеклянных дверей супермаркета, звук включающегося компьютера, звук уведомления о тысячах непрочитанных смс, рингтон для специального номера с невероятно легко запоминающимися цифрами, в которых есть что-то словно бы неуловимо созвучное с чертами лица.
Ядерная война — это горячий, в меру сладкий, в меру заваренный чай, открытая дверь балкона, шум играющих во дворе детей, шлепки футбольного мяча о стену теннисного корта, щелчки зажигалок, хлопки пробок, звон бутылок, катящиеся по джинсово-голубому небу нежно-ванильные облака, булочка с изюмом и ведущая ползунок громкости к золотой середине загорелая и тонкая рука с дымящейся сигаретой.
Ядерная война — это прозрачность пустой квартиры с гуляющим по коридору сквозняком, развевающимися занавесками и плавающими из комнаты в комнату, не встречая никаких препятствий ни в виде родительского неодобрения, ни в виде правил пожарной безопасности, густые витки ароматного дыма «Честерфилд лайтс».
Да, вот, кажется, это.
Ядерная война для меня — это то, что никогда не случилось. То, что удалось перетерпеть, задержав дыхание, и выскочить с другой стороны, сорвав с себя ненужные и нелепые шмотки и глупые нашивки, которым место — только в беспорядочных студенческих воспоминаниях, которые ты сначала бросаешь посреди поля, как обертку от шоколадки, но после короткого размышления подбираешь, чтобы потом было над чем посмеяться.
Ядерная война — это наполовину развернутый вкладыш из купленной в ларьке жвачки, который вырывается из твоих не слишком крепко держащих его пальцев и летит, несомый потоком теплого воздуха, поднимаясь в виду густеющего оранжево-карамельно-шоколадного вечера, напоенного запахом горелой травы, бензина и цветущей черемухи, смешивающихся в одну долгую ноту, что щекочет твои ноздри, пока ты не пробуждаешься среди прохладной европейской ночи, обнаруживая на просочившемся в твою миниатюрную студию клочке космоса заговорщицки подмигивающую тебе звезду.