Странный это напиток. И не вино совсем. Вряд ли вы можете восстановить в памяти вкус всех вин, которые пили по разным случаям, тем более просто так. Кагор запоминаем, а с некоторых пор, я думаю, это напиток памяти. В этот раз я стоял в магазине и смотрел на ряды бутылок, приготовленных к Пасхе. Названия множились: вино монастырское, пасхальное, и совсем суетное: классическое, традиционное, крепленое, сладкое, красное, виноградное. Достаточно взять любую из них в руки и ощутить вкус кагора. Я его даже не пил, но вдруг всплыло ниоткуда странное желание вспомнить, то ли о Пасхе, то ли о детстве такое, что раньше существовало лишь в обрывках, похожих на короткие сны.
Кагор напоминает о причастии. С церковью нашей семье повезло, как, впрочем, почти всем. Любая церковь выделяется среди домов - и в маленькой деревушке, и в большом городе. Церковь, в которой крестили многочисленных детей и внуков бабушки, начиная со времен гражданской войны, стоит в селе Всесвятском, сегодня у метро Сокол. Часто ее рисовать художники, и сидели с мольбертами и вблизи, и поодаль, но всегда под горой, любуясь желтым силуэтом на фоне голубого неба, или зелени, и горящими куполами. Художники не подозревали, что течет под их ногами речка Таракановка, взятая в трубы. Проходя мимо, я, спеша за бабушкой, заглядывал в этюды – похожи или нет. Конечно, это была всегда академическая живопись, об импрессионизме тогда еще не ведали, как и о Руанском соборе. Но мне все этюды без исключения нравились. Жаль, что на картинах не звучала музыка колоколов. Звук их был так чист в весеннем небе, и не смолкал уже сотни лет. Не менее живописно было крошечное кладбище у церкви. Странно среди новых каменных домов, в одном из которых жили сотрудники Курчатовского института, смотрелся ее покосившийся ветхий забор, заброшенные могилы и деревянные кресты. Такое кладбище можно, наверное, было встретить где-нибудь в сельской глуши. Зато у стен церкви был всегда порядок и чистота, блестели низкие плиты надгробий с золотыми надписями. Бабушка говорила, что хоронили в них семью Багратионов. Кто такой Багратион, я не знал, но был уверен, что это какой-то почти сказочный герой Бородинской битвы. Вот странно, в нашей крошечной комнате на стене висела огромная картина, писанная маслом, с изображение атаки казаков генерала Платова на позиции французов, предмет зависти художников, что снимали мастерскую рядом с нашим домом. Картина осталась с тех времен, когда наш дом был генеральской дачей, а парк возле дома Братским кладбищем. Семья бабушки занимала тогда весь дом, а на старости лет ей осталась крошечная конурка в коммунальной квартире, где стояла кровать, висела старинная икона в углу над зеленой негасимой лампадой, лежала книга «Житие всех святых» на квадратном столике, в твердом переплете с золотым тиснением, и на церковно-славянском языке, который бабушка хорошо знала; и стоял графин со святой водой, а на подоконнике банка с грибом, куда она регулярно добавляла чай. В церковь я ходил всегда с бабушкой, только не на Паху, когда она освящала куличи и крашеные яйца и вставала очень рано. Но вот странно, как мы шли с бабушкой, я помню, а вот как стояли в очереди к причастию в церкви не помню. Такое впечатление, что стоял в очереди я один. Может, потому что в храме всегда была полутьма, может быть, потому что бабушка всегда молилась молча и разговаривала только шепотом. Пересказывала она библию и евангелие только в своей коморке. Но вот золотые одежды священника помню отчетливо, помню сладкий вкус вина, что он подносил в особой ложке ко рту каждого прихожанина. Помню запах восковых свечей и вкус просвирки, и ощущение крестика на груди. Все это было церковное, таинственное, не домашнее и исчезло, как только я вступил в ряды пионеров.
Кагор и верба. Слова эти всегда стояли рядом. За вербой надо было ехать на Москву реку на трамвае, конечно, тайком от родителей. С братом Колькой мы садились на трамвай у метро. Трамвай был настоящий, красно-желтый, с квадратными окошками, с перезвонами и с прицепом. Шел он долго мимо старых домов окраин, которых, наверное, сегодня и в помине нет, до конечной остановки в Щукино. Не смотря на жару и яркое солнце, возле реки всегда лежал местами снег, и чтобы добраться до вербы приходилось преодолевать глубокий сугроб. Помню и сегодня холод этого ослепительно белого снега, что набился нам в сапоги. Верба была самая настоящая, такая красная, что казалась напитанной кровью, с тех пор такой не видел, а пушистые шарики, что ее покрывали, были белее, чем снег, с темным пятнышко внутри и по размерам не уступали заячьему хвосту. А рядом желтел чистый песок, и бежала в песках чистая серебристая вода. На противоположном пустынном берегу ивы казались темно-синими. Жаль, что художников не было, это и было то, что гораздо позднее я ощущал как пленер, свободный и счастливый. Дома нас, конечно, наказали, а у бабушке на подоконнике рядом с грибом появилась бутылка с вербой.
Кагор. Когда я его попробовал? В одиннадцать лет. В тот год мы с братом без особенного успеха катали яйца с длинной доски по зеленой траве. У нас пасхальные яйца всегда красили луковой шелухой и были они глубокого характерного цвета, а у Кольки яйца были разноцветными, мне они казались неестественными. Поскучали и решили пойти в гости к тете Капе, самой богомольной в нашей семье. Жила она на окраине двора, но дом, как и все , был окружен зарослями сирени. Тетя Капа была не одна, с женщиной в длинном черном платье и черном платке: то ли монашенка, то ли просто работница церкви. Пока мы мялись у порога, женщина что-то увлеченно рассказывала.
- И вот батюшка возложил руки на голову бесноватой девицы и крикнул: «Пойди вон!» А дьявол не уходит и смеется грубым мужским голосом. Тогда батюшка крикнул еще громче: «Пойди вон!». И дьявол вышел. Вот оно как! Дьявол всегда занимает в людях пустое место, а девица была болезная, пустая и не молилась совсем.
Тут она заметила нас и спросила:
- А вы верите в Воскресенье Христово?
- Верим, - перекрестился Колька, наверное, первый раз в жизни.
- А сколько же вам лет?
- Двенадцать, - тут Колька не соврал, ему действительно зимой двенадцать исполнилось.
Монашенка посмотрела на красивую бутылку кагора, что стояла на столе и вздохнула:
- Пожалуй, кагор вам пить уже можно
И налила нам в крошечные рюмки на коротких ножках красный напиток. А тетя Капа сидела молча, и тихо улыбалась. Она всегда была такой, когда выпьет, после того как погиб ее муж, дядя Миша. Тетя Тоня ездила на братскую могилу под Харьков и положила цветы. А бабушка не поехала, потеряла она в войну троих сыновей.
Мы ушли домой, но долго мне еще казалось, что выпили мы не кагор, а церковное причастие.
Когда-то в далеком детстве я заболел. Бабушка раскалывала, что и врачи не знали, как меня лечить. Помогло народное средство. – кагор, настоянный на гранатовых корках . Давали его как лекарство по чайной ложечке. Я этого не помню. Но кагор помог, а потом через много лет вдруг стал причиной раскрытия памяти, он заставил меня обратиться, к временам казалось прочитанным и ушедшим безвозвратно, всмотреться в них и открыть себя нового. Давно умерла бабушка, не стало нашего дома и нашего двора на окраине парка, но они ожили и существуют в моей памяти. Может, у вас, читатель, тоже появится такой камертон, и память распахнется, а, может, и поймете вы свое предназначение