12
Не окликнули.
Но только Бурый отошел, как услышал тихое, пашкино:
- На озере, помню….
***
Длинный улыбался. Он только что выкупался в холодной воде. Белые, лошадиные резцы так и норовили найти поблизости нечто таинственное, и съедобное, чтобы впиться в него, употребить и издать радостный, жеребячий вопль. А темы гнал невеселые. Опять улегся на песочно-травяном пограничье, вертел лицом в поисках плоского камушка и ерзал на животе, складывая минералы маленькой пирамидкой.
- Пора тебе кое-что узнать, - окликнул Павла и снял слипшуюся прядь с лица. На миг казался загруженным, но лишь на миг – и снова грушевидная челюсть с оскалившимися зубами, грызущими зеленый стебель, говорила, что нет ничего, о чем бы стоило заходиться.
- Кое-что страшно важное узнать. Важно-страшное. Или ни уя не важное. В общем, ты должен знать. Тебе верю.
Павел не обернулся, буркнул.
- Ты как Анька Чашкика после свадьбы. Не обижайся, милый, но я и с тем спала и с тем спала.
- А-а-а - Длинный скалился, - Юрец сам виноват, что заказал, то и поимел. Я не об Аньке.
- Да я понял. Это – к примеру.
- Я понял, что ты к примеру. .
- Ну и о чем я должен ужнать? – без энтузиазма отзывался Павел, вытягивал лесу, поправлял размокший кусочек муки и тихо забрасывал обратно.
- Интересно?
Павел пожимает плечами.
- Нет.
- А зачем спросил?
- Для поддержания светской беседы. – степенно отвечал рыбак.
- А сказать-то надо! - засмеялся Длинный, немного натянуто, - а что если… последний раз говорим?
- Сейчас говорят: «крайний».
- Ага, все летчики ниипатца. Вот именно что последний.
- А куда ты собрался?
- В поход, как стрелец Федот. Нет, не знаю куда. Может, и не уйду. Просто сложно.
Пашку больше всего его занимал окоченевший поплавок.
Вздохнул.
- Ну, тогда говори.
- Внимательно будешь слушать? – не унимается безногий, - каждое слово?
- Да, - вздыхал рыбак, вытаскивая лесу с голым крючком. Отщипывал от ломтя хлеба новую крошку, облеплял наконечник, снова забрасывал в озеро.
- Ладно, сам напросился, – скалился хиппарь, – Так вот, эта, - Длинный щелкнул пальцем и развалил пирамидку, - Летучий Голландец отплавался. Мат ему поставлен на жизненной доске.
Он снова ложился на спину и умолкал, ожидая вопроса.
- А кто матует? – переспрашивал рыбак неохотно.
Лежащий приятель не отвечал.
- Папаша? – отвлекался от поплавка Павел и оборачивался на задумавшегося приятеля, - или менты пощипали?
- Да нет, - досадовал приятель, замолкая и подбирая слова. и начинал крутить ладонями воздушные карусели, - Я же сам с собой играю. Сам и мат ставлю.
Пашка промолчал.
- Поэтому ничего не изменится.
- Не въезжаю, извини, - бубнил Павел.
- Я о предках. Говорю, блин, мы с вами параллельные. Ничего нас не связывает. Дык оставьте в покое. - Длинный приподнимался на локте, выбирал в траве новый, свежий стебелек, вытягивал его и грыз нежную мякоть, - Поводы выдумывают. Ребенка как зомби воспитывают. Обложили кругом. А тут еще ноги. А если им сдаться, тогда я папу предам.
- Папа твой умер, а мама живая и отчим живой, - рассудительно произнес Павел, - он правильно беспокоится. А тебе надо подлечиться и на ноги встать. – хмыкал, - Потом опять уйдешь.
- Опять?! Как? Вряд ли, – недовольно переспрашивал Длинный, а снова широко улыбался – это после армейки искали пути, сходились-расходились. Тогда море было по колено. Всех простить, всех любить. Ну да, - Длинный выкидывал травинку, вытягивал руку и искал новый свежий стебелек, - биос по крови родной. А кровь – что такое? Я ведь когда считал родным другого, а его, Стаса, – чисто постояльцем на бабкиной хате. А мамаша с ним заново закрутила уже при отце. Когда была за ним замужем. Прикинь, ему каково? Семья сваливает к бывшему, и я тоже. Но я-то не знаю, меня ж за осла держат. «Бабушку поддержать», мол, нужно, сынок, чтобы не была одна после дедовой смерти. Прикинь? И мы из отцовской малосемейки опять едем к бабке, а там уже Стас, биологический мой, стулья протирает. Нет, еще не живет, но… Гостит. Во как обставили. А ему, папе, каково? Когда видел что я ухожу? Может – я в курсе и выбрал обратно того папулю? - поморщился Женя, - После всего, что он мне сделал. И как их простить? Это же они его довели…
- Может, и не они.
- Он бог за рулем, чего вдруг в пропасть слетел?
- Ты свечу не держал, а дорога есть дорога, особенно горный серпантин, – рассудительно напоминал Павел, а Длинный отмахивался.
- Как пришла телеграмма о смерти, на другой день нарисовался. И еще заявил: «не переживай, сынок, я твой настоящий отец. Бедный, как же ты жил без меня эти годы»? И так еще говорил, словно мы виноваты. Словно это мы от него убежали. И руку так на плечо по-доброму накладывал, - гримасничал Длинный, похлопывая себя по плечу..
Умолкали.
- А его не было на квартире бабули? Он после телеграммы пришел?
- Он гостил. Приучал к себе. Издалека заходил. А как отец умер, с маман пришел окончательно. Только бабка его выставила. И куда мы вернулись, догадываешься? Правильно, в папину комнату. В папину! Как я хотел, чтобы он вдруг вернулся! Пока мы там кантовались, думал, спалю. Один раз прихожу, а там, прикинь, он ходит в папиных тапках. Ладно, ее потом сдали государству, опять у бабки стали жить, как сердцем она отошла. Но – уже – без меня. – Длинный радостно скалился, - А после армии все как рукой, всех прощаю. А сейчас снова будто ошейник нацепили. Ла-адно.
- Зачем воевать с родными? Кто еще тебе поможет?
- Да какие они родные?! Вы мне родные… вон, даже толстый засранец, папашу продавший, и то мне их ближе, – Длинный пожевал травинку, - Родители, вот. А еще Полька. Думаю, а она чего не уймется?! Прошло десять лет.
Рыбак почесывал за ухом:
- Ну, ты же хату обставил, и на дележ не пошел. Вот она и решила, что характером слаб и тобой можно будет вертеть.
- А зачем?
- Ну, ты по отцу-то богач. Потом, дама одна. Почему бы и нет.
- Значит, ты думаешь, если бы вывез шмотье, поняла, какой я козел и забыла бы? – Евгений вздыхал, опять кидал камушек в озеро, - А я спокойно мог барахло вывезти, не бросать ключи. Так и надо было поступить, конечно.
- А ребенок рос среди твоих мебелей, аппаратуры, всего.
- Получается да, - согласился балагур, - А мама ему и говорит – вот этот стол папа купил, вот этот центр папа привез, вот это чашка любимая папина. А где папа? Да работу шалавам ищет. Но ничего, он скоро вернется. Мы его годами загоняли, как кабана, а ему деваться теперь некуда. – весело выдыхал приятель, - И ведь вернусь, и буду ходить в халате среди мебелей, о которых рыжий сопли размазывал. Не в общагу же сынка забирать. - затягивался, выпускал дым, - Папаша, конечно, может выселить жильцов из бывшей бабкиной. Но он на это не пойдет. Ему на своей правде настоять надо, кровь из носу. Чтобы сначала я с ними жил, не жужжал...
- А он ее не продал? Что-то я как ни пройду на помойку – окна там темные.
- Нет. Там какие-то вахтовики кантуются. Перевалочная база. Я-то в армейке думал, ее мне отдадут на житье. Дембельнулся, а там чужие люди. Вот была подлянка. Говорят, живи с нами. А… Спасибо Татьяне твоей, приютила. Может, сейчас, когда сойдусь снова с ними, изменится мнение? Может, предложат? И что? Почему бы не взять? В конце концов, я с детства жил там.
- А снимать свою?
- А на какие бабки?
- Ну, пусть твои женщины скинутся.
- Баб эксплуатировать? Эт можно. Только их придется бить, а я не смогу. Вообще не могу на женщину руку поднять.
- А ты не бей, ты по совести. Увеличивай долю. Объясни. Ты же им клиентов подгоняешь? - рассудительно заметил Павел и перезабросил леску. – повышай тариф, чтобы на жизнь всем хватило.
- Да они меня итак содержат, - с оттенком досады хмыкнул Длинный. – Я же не сутенер. Сутенер это надсмотрщик, который их поколачивает, чтобы от рук не отбились, налево не ходили. Сутенер их плотно пасет...
- Чего же они от тебя не уходят?
- Жалеют, - Длинный загадочно улыбался и потирал кончик носа, - я их общий муж, а бабе ж даже такой надо и постирать кому-то, и еду сготовить, чтобы кто-то похвалил. И в жилетку поплакаться. Такой, брак-эрзац, кофе-цикорий.
- Напиток ржаной.
- Хотя и ловкую клиентуру подгоняю, с которой можно и за любовь. А, согласен? Ничего бабцы?
Пашка оборачивался и оба начинали хохотать.
Длинный вернулся на локоть, стал поднимать мелкие камешки и бросать их в озеро к поплавку, застывшему, словно изваяние, или странный фетиш. Пошли круги, поплавок задрожал. Пашка буркнул, Длинный довольно оскалился – я же тебе клев имитирую! А то околеешь со скуки.
- Не помогай, Лелик, сейчас будет клев, – буркнул Павел.
- Бога ради, Козлодо-о-оев.
Длинный снова падал на живот, делал ладошками бинокль и смотрел на насыпь, где из кабины маршрутки с лысым водителем, дрыхнущим на опущенной спинке кресла, мяукала соло-гитарами рок-инострань, а из салона, со сдвинутой боковой дверью, торчали грязные подошвы буровских сапог и звучал его богатырский храп…
Из кустов Бурый вернулся к финалу рассказа. Там он занимался чем и положено, рвал лопушки, сидел дальше и пашкин рассказ не слышал. По дороге до косогора, из нескольких предложений он понял, что будет обсуждаться вечная байка, как его предки довели отчима до аварии, то есть любимого отца, до автокатастрофы. Весельчак Жека, если вдруг и бывал в ипохондрии, то без этой истории не обходился. Она ему жить не давала.
Услышал, подходя:
- Вот так. Вот такие у него были мысли.
… Пашка отвел взгляд, покашлял. Подул ветерок, легкий бриз крутанул листву на холмике журналиста, поддернул вверх – воздушный палец поднялся в небо. И вдруг…
Что это было? Какой эффект?! Что за зеркало вдруг преломилось в прозрачном, холодном воздухе?
Бурый увидел себя глазами соседа. Себя – стоящим напротив бригадных. Вот он, в куртке своей и кожаной шапке, с ушами и козырьком. Стоит пухлый, усатый, немного похожий на кавказца напряженный предатель. Стоит, нервно поправляя кепку за козырек. И мысль Пашки слышна» «вернулося чмо болотное»…
«Неужели так жа и думает?
Встряхнулся.
Пашка нагнулся к плите, медленно взял хлеб, набрал на него буровских шпротин, и медленно стал жевать, приправляя бутерброд луковыми перьями, а потом отправил в рот и чесночную дольку. Бурый воспрял.
- Вот правда, кушай, кушай, Паш! чеснок жа от микроба первая помощь! Серень, Толь – кушайте! Если ж что, у меня ж еще в карманах запас!
- Мы от чеснока не умрем, не надейся – строго прокомментировал Пашка, - мы не зомби… еще.
- Да я жа от чистой души! – обиженно выкрикнул Бурый, - не хотите, не нада!.
Анатолий хмыкнул, нагнулся к плите и тоже взял дольку.
- Не знаю насчет микробов, а от секса первая помощь точняк, - поморщился Чашкин, и тоже кинул в рот пару долек, раскусил, сплюнул прилипшую шелуху с толстой губы, - Длинного одно в фатерлянде напрягло – это их бабы. Ща выпьем и расскажу. Ну что! За предков живых? - соколиным взглядом осмотрел прозрачные гильзы в руках собравшихся, потом вернулся к портрету, - Ну, друган, был бы у меня такой папаша я бы мордой не крутил. Я бы… я бы со мной эмигрировал, ха! - Юрец заржал, довольный парадоксом,
Вовка чуть не дернулся, «Что жа – он тоже раздваивается?!».
- И глушили бы мы водяру в окружении немецких подруг. Твоя последняя шляпа… - Чашкин выпил, встряхнул пустой стакан, выдохнул широко, помахал ладошкой у рта, сказал неслышно, - он же как услышал, что я за тачкой еду, на колени встал – возьми да возьми, хочу немку попробовать! На все контры забил!
- Так ты ж про немку рассказывал? – напомнил Толян.
- Да я о подготовке! Тут же чистый прикол
И Чашкин принялся травить байку, как ради немецких женщин Длинный занимал в долг, для чего ходил к его папе, как тот отказал, как пытался выиграть недостающую сумму в казино. Проштудировал русско-немеций разговорник, выписывал подходящие фразы, даже сообразил пару сценариев, которые и отрепетировал со знакомой преподшей немецкого, несмотря на предупреждения Чашкина, что все и так сладится, только марки им покажи. Что и случилось – потом. А дома приятель уверял, что в фатерлянде еще живет боль за миллион поруганных матерей и старух. И тамошние брунхильды только и ждут как русскому гусару не дать ни за что! Юрец крутил пальцем у виска. И оказался прав.
Потом Чашкин снова, плюясь и захлебываясь, сцену съема мадам пересказывал, вспоминая детали – «Агата, Агата ее звали». Длинный же сперва представился. Говорит: их бин Длинный, одер Женя. Ви хайст зи? Она «Их бин Агата». Агата - марками не богата!
И снова Фриц предполагал, что Длинный мог ошибаться, и Агата тоже из категории девиц легкомысленных, на что Чашкин поперхнулся нарзаном, и возмущенно принялся доказывать, что покойный продажных с закрытыми глазами определял, потому что через него сотни прошли, и вообще, все бабы шлюхи. К тому же…
- А что за имя – Агата? – Толян спрятал пальцы в телогрейке, сделав из рукавов сплошное кольцо, - как это по-нашему?
- Агафья.
- Во-во, а я слышу что-то знакомое, - кивнул Толька.
- Хотя если бы захотел дело поставить, сауну открыть или с такси завязаться – цены б ему не было. А он шляпа. А мы все да ладно, да потом. Говорил, вот доживу до тридцатника..
- Чего – «доживу до тридцатника»? – поднял голову задумавшийся блондин.
- Что, - пацаны уже раскрутятся, а я посмотрю у кого ловчей, и войду в долю. – Чашкин осклабился, - тогда и возьму у папаши бабла. Ублажу старика! Э-э, трындежник. Оставил нас сИротами. И предков своих. – качнул стаканчиком, выдохнул в сторону, выпил, - Сейчас бы сидели в сауне и торговали бабцом.
- Надо было ему тебя завещать, предкам, - улыбнулся Фриц.
- Конечно! С таким-то папашей я бы горы свернул.
- Прям чтобы официальное заявление. «В случае моей смерти завещаю заботиться о Юрце как обо мне», чисто так. – сказал скороговоркой Фриц, - А почему не завещал?
- Сроков не знал?
- нет, он знал, что только напишет, ты его грохнешь, - сдерживая смех, ответил Фриц, - Секите, наш толстый прибегает на поминке здравствуйте, папа и мама, я к вам заместо Жени! дайте десять косарей»
Начался ржач.
- Да я бы больше стряс! – перекрывая смех, громко фыркнул наследник, довольный неожиданной мыслью, - Что мне десятка?
- Длинный не так говорил. Он сказал – доживу до тридцатника, зароюсь в землянку. – возразил Павел.
- Так а я о чем? - Чашкин жевал новое яйцо, роняя белую яичную скорлупу на плиту, повернулся к изображению, и затряс клешней перед фоткой, - знал ведь, что в яму зароют?! Почему о друзьях не подумал?
- Зарыться в землянку значило жениться и вернуться к предателям - отцу, матери, невесте, дитю чужому. – продолжал Павел, - А он боялся папу предать. А деваться… некуда. Ноги отказывали. Ни денег, ни крыши. Иногда по неделе не жрал.
«Зато на бухло гроши из под земли доставал! - осуждающе вставил Бурый.
- И пил, потому что не знал, проскочит или нет. Ему же либо возвращаться, либо откидываться.. В начале сентября закодировался, записался на операцию удаления вен, тут и умер. Не изменил судьбу.
-. Потому и избегал, что чувствовал смерть! – важно пискнул Космос, подняв скрюченный пальчик.
- Не судь-ба, – повторил Павел. Не суть-ба..
- Судьба-хутьба, нет никакой судьбы, - поморщился Чашкин, дыша открытым ртом после чесночины. Он переводил взгляд с Космоса на Павла, и играл языком, словно ощупывающая тропинку змея.
- Нет, есть.
- И в чем?
- Когда не живешь как хочешь, а живешь как можешь. – ответил Пашка, - хотел бы иначе, но не можешь и просто – жи-вешь.
- Потому что кругом люди, а они на своем настаивают. - снова пискнул Космос, пошмыгивая носом.
- Люди – типа сестры? - хихикнул Чашкин, прищуриваясь.
- И сестры и братья. И покойные. – вздохнул блондин.
- А что – покойные? – Чашкин поковырял пальцем в зубакх
- Покойных помнишь. А от памяти – сила. А еще, что не можешь - они дополняют. До судьбы. И судьба – полная. Он к отцу на могилку съездил, взял силу. И зажил на полную мощность. Поэтому. А без помощи хочешь одно, а можешь вполовину.
- Если не в десятую часть, - согласно кивнул Анатолий, и хлопнул пятерней себя по расхристанной полосатой груди, - вот ведь – сил до фуя, а живу как балбес. Можа, убить кого? Чтобы тоже помог?
И глянул на Бурого. Но мимо. Володя погрузился в себя.
- Вот это и есть судьба, - утомившийся от философского диспута оратор нагнулся к могиле, выбирая закуску.
«Мы-х! – подосадовал Бурый, уже приготовивший пространную речь о важности здоровья, но хвост темы как бы поманил, повилял и исчез.
- Да, сам себя сглазил паря, – покивал Анатолий, потирая замерзшие руки, - жаль, не поговорили напоследок. В одиночестве отошел,
Космос задумчиво приоткрыв рот, переводил взгляд с одного на другого.
- Не проставился. – хмыкнул Фриц.
- Если бы знал, сто пудов бы проставился, - Анатолий запустил руку под тельник и шумно почесал над пупком - телогрейка заколыхалась, полоски тельняшки завихлялись, .
- Бухали бы всю ночь, как перед дальней дорогой, - задумчиво кивнул Пашка, - если бы знал.
«Вот опять же – перед дорогой!»
Толян перестал чесаться, сунул ладонь в рукав.
- А я думаю, судьба - сам человек и по шляпе живые-мертвые. Все от человека зависит.
- Все зависит от промысла божьего, - Космос по-античному ткнул большим пальцем вверх. Он еще не дошел до кондиции, когда духовность торпедировала любой разговор, центры еще не расслабились, однако тема была столь соблазнительной, что он не мог не показать компетентность, - вот ангел… сподобит ангел-хранитель – и получится, нет – и все.
- Что «не получится»? – развернувшись баранкой рукавов к Космосу, слегка отклонившись назад, промолвил Толян.
- Без промысла нету судьбы.
- Хорош гнать, промысел, судьба. Елки-моталки, что вы дурите бошки?
Лицо Чашкино сморщилось, словно его обильно полили лимонным соком, глаза превратились в щелочки, и он молитвенно поднял руки к небу.
- Жить надо по-людски, в нормальной стране. С порядками, сервисом, с дорогами, с банками, чтобы кредиты бесплатные. Это здесь мы напостояне озираемся, как бы кирпич не упал, или как бы на бабки не поставили. А в нормальной стране это не надо. Там кирпичи не падают! Там за порядком полиция следит, не как наши, лишь бы бабосы вытянуть, там кредиты суют, только крутись! Там по расписанию транспорт, автобусы, электрички. Там живут, а не выживают! Мы тут связи ищем, крышу, потому что знаем своего брата, ему паленое подсунуть, травануть, объе…ать, - святое дело, а там люди просто живут и с ними ничего не случается! На пенсии путешествуют по всему миру, - выдохнул Чашкин и повернулся к стеле, - правильно, друг? Тебе ж тоже так показалось? Ну вот.
Народ опустошал стаканчики. Космос переступил с ноги на ногу. Он в задумчивости поводил глазами по сторонам. Из-под кепи беспорядочными жжеными стружками в разные стороны света выползала нечесаная волосня. Глаза же, обратил внимание Бурый, как-то сразу вдруг стали большие и темные, словно от внутреннего давления. Беспринципный сварной, после воцерковления обнаружил массу руководящих моментов, влияющих на праведный путь. И, соответственно посмертное определение в ад или в рай. Больше всего потрясал полный учет речей и деяний. И в особенности речей. Если в деяниях еще можно вывернуться – загулял, подворовал – не забудешь, успеешь покаяться, то всю болтовню как упомнить? А ведь за похабщину придется сковородки лизать, а за ложное слово – вообще.
Оттого-то и говорил он по трезвости патефоном заевшим, хитрый сварщик по прозвищу Космос!
Но то до водяры. По пьяни же – отпускало. Потому что признание, по схеме его крыло все, что в эту пьянку включалось: чревоугодие, сквернословие, пустословие. Да. После исповеди никаких беспокойств за последствия пьянки Космос не чувствовал. И потому только теперь – когда мысленно оценил количество выпитого – а было уже не меньше бутылки, что точно уже было пьянством , и шум в голове, и легкость в руках - заговорил покровительственно, невольно копируя Бурого. А все думали, все считали, что дело в каких-то там «центрах»!
Ха-ха.
- Он сказал, что в тридцатник зароюсь. Значит, сам себе срок положил. Длинный клятвенный был, что обещал, то и делал…
- И бабам выполнял обещания? – сходу же перебил Чашкин, не сдерживая щербатой ухмылки.
- Ну да! – засмеялся Толян а после и все. Космос же невозмутимо продолжил.
- А ангел-хранитель услышал его и забрал, чтобы слово совпало и дело. Нельзя клятвенным на себя наговаривать. Ангелы слышат, и решают. . – Космос довольно снял бейсболку, пригладил волосы, надел ее как положено, козырьком вперед. Блондин кивнул. Нахмурившийся Толян сделал кустистые брови домиком, шумно катнул на бревнистой шее незаметный кадык «гххм-м», -
- Все решают за нас, - тихо сказал Фриц, подобрав с плиты проволочную конструкции, показал на Чашкина. - А невезуха это карма или чего?
Включился и Чашкин.
- Да, чего ж мне теперь делать-то? Как фарт вернуть?
- К батюшке сходить.
- В задницу попов, - поежился Чашкин.
- Тогда не жалуйся. – сказал Анатолий.
- А давай хлеборезку ногой ломану? - предложил Фриц, - как Длинному?
- Зачем? – нахохлился Чашкин, - что это даст?
- Равновесие в карме. Ты ему сломал, теперь тебе. Ты мне – я тебе. – Фриц улыбнулся, сделав ямочки на щеках.
- Ага. И тебя – простят. – сказал Павел, подняв указательный палец.
- Во сказал, – заулыбался сварной, - никогда. Ты мне, я тебе – нет. Не возместиться. Я сколько раз … и, под машиной, и с крыши упал, - Космос кивнул в строну блондина и боксера.
И Афганец довольно почмокал губами. Год назад на халтуре, в особняке одного скороспелого богача, сварщик работал вниз головой. Его свесили с балкона ради нескольких тычков электродом в балконную сталь. Страховал л его Анатолий. Держал-держал , и вдруг отпустил. И сварщик упал, раскроив в лохмотья лицо..
- Уо, рыбкой об асфальт! Хорошо, в маске был.
… и сместив кожу на черепе, отчего оттопыренные ушки его оказались на разной высоте, если внимательно присмотреться.
- А в армейке после заправки ракеты чуть не курнул. Дружок опередил, затянулся. Нарушил инструкцию и… - Сергей шмыгнул носом.
- И чего?
- И сгорел. – ответил за сварного Толян.
- Вспыхнул, как свечка. А я, главное, сам уже ко рту зажигалку поднес. С тех пор курить больше не могу. А помните, как голова загорелась?
И перебивая друг друга, бригадные поведали историю как они срыли с пункта ради халтуры на гаражах, как на шапочку сварному плюхнулся расплавленный битум, и тот в шоке стремглав бросился бежать непонятно куда.
– Диво было. Чувак бежит по улице, а у него голова горит словно факел.
- А я ж боли не чувствую! – прижимая по-птичьи лапки к груди, радостно вещал Космос, - А вы подумали, что у меня башка раскололась! А как битум потек, тут уже ощутил, что горю!
Потом пламя прожгло шапку, и Космос начал бить себя по головое, заляпал битумом одежду и загорелся весь. Тут его повалили нагнавшие слесаря, сбили пламя. Но «скорую» все равно пришлось вызывать. Ожоги были на шее и руках. Потом пристала инспекция, а Длинный его отмазывал.
«Ходил и нервничал. И чего?! Да и ничего, смотри, стоят, ржут! Все им нормально, собакам!» - Бурый со злостью самолично плюхнул себе водяры, выпил, утер губы.
- Вот как, если баш на баш. А еще случай был на стройке. На высоте током ударило. Если бы не страховка…
Да, наряду с религией хвастовство в каскадерстве было непременным коньком сварного в застольных беседах.
Космос счастливо рассказывал, сам первый и хохотал, выставляя в треугольнике мелкие резцы – брезентовый козырек уходил назад, словно клюв над виноватым лицом. Наконец, выговорившись, добавил, - а Длинный наговорил на себя. Накликал. Вот… так.
Развел птичьими ладошками и замолчал. В задумчивости молчали и остальные. Все были слегка ошарашены бурным вступлением в базар молчуна. Что и использовал будущий мастер. Он поправил кепку и ринулся в бой. Ухватился за конец одеяла и потащил беседу на себя.
- Наговаривай, не наговаривай, а спалил ты здоровье бухлишком да бабами. Про юбилейную дату ты всем по всякому говорил, - Бурый теперь выговаривал, глядя на стелу, словно учитель, - А помнишь, что мне ты сказал про тридцатник? Ага, и промеж меня с ним был разговор. Доживу - возьмусь за ум – вот что сказал. А, ну вы помнитя ж?! Вы тожа жа слышали? – Бурый на миг обратился к собравшимся и снова вернулся глазами к рисунку, - Ну. А до тридцатника кто за тобой приглядит? Кто?! – в интонациях мастера послышалось причитание безутешной вдовы, - Тут жа раз-два, симптом запустил и получай патологию. Ладно б был работягой, но сам жа ведь медик, да при папаше блатном. Чего же ты ждал? Все тебе говорили – следи за здоровьем, смори за собой! Да! Я же перьвый ему завязать предлагал, а покойничек что? Все на хаха. Проскочим, не сцы! Ну да, вот проскочил. Под землю заскочил.
Бурый опять почувствовал, что работает вхолостую, но опять остановиться не мог. Он вращался на месте, тараща глаза, и всяко выражая недоумение непростительной небрежностью друга:
– Отчим даже мне, стороннему чуваку, с диагнозом помогал. А родному-то сыну? На кой ляд он на операцию в очередь встал, вы скажите? Один звонок и в тот жа день бы под нож! И вены бы вырезали и хорошие прокачали, аспаркам бы попил для разжижения тромбов. Сам себе капельницы мог бы, с такими ручищами, делать. А ты? Так что… тридцатник – снаружи густо, внутри – пусто, беречь себя надо …
И снова затомило, заколола, сжало горло. И снова изломилось в воздухе прозрачное зеркало. И опять он увидел себя взглядом чужим, только теперь не одного уже Павла, а и прочих других, бригадных друзей, через Тольку и сварщика Космоса. Увидел опять круглощекого, растерянного усача, закидывающий тучей бесполезных словес смердящий осадок предательства, мерзостной лужей растекшейся в воздухе на уровне плеч и голов. И словно осенний, медленный снег, – с ужасом замечал Бурый, - слова улетали и растворялись, не касаясь поверхности лужи. Да, словно медленный снег в жарком воздухе, не оседали даже водой!
Парни стояли, зевая и пряча ухмылки в горстях, которыми прикрывали рот, тихо общаясь друг с другом.
Бесполезно! Бесполезно!
«Потому что небо. Потому свысока и смотрят» - загадочно прошелестело рядом.
- Да ладно, что ты глумишь, - прошептал одними губами мастер, - не бывает так. Показалось. Правда же?
«Так ли?!! – повторил свой вопрос Бурый про себя и задумался. Одна секунда, вторая, - «Ну где вы, подсказчики, а? Куда делись, вы, кто лопотал мне про блат, да здоровье? Про стрелку, про блат?! Куда подевались?! Хоть что-то родите!»
Но молчали голоса, ушли, исчезли, испарились, словно и не было! Как скинул все козыри –улепетнули, словно выманили, и в западню заведя, убежали!
Совсем он один.
Даже нет! Не один! Вообще нет его! Опять он исчез, как в самом начале! Растворился, разлетелся на части! Или так – разорвали его! Здесь был весь Бурый разорванный – здесь - над могилами!
Посмотрел в стакан, надул щеки, выдохнул. Допил блестящий на дне остаток, не почувствовав горечи, тут же нагнулся налил еще – и еще выпил. Поймал на себе удивленный взгляд Пашки и услышал замечание Чашкина – Вован, куда гонишь? После раскодировки… того… нужно без фанатизма.
И сознание вернулось. Кресты, доминошки черных обелисков. Стальные трапеции с наклеенными фотографиями. Все было на месте: мертвые внизу, живые вверху. И Длинный, непонятной адресности, что был прахом в яме, а по факту – живее живых.
Бледное солнце плыло холодной круглой тарелкой, целило на кладбищенский холм. Галки и вороны, прыгали по витым крестам и каменным памятникам. Сосенки и мелкие ели хвойными островками зеленили могильный пейзаж, обещая в будущем вырасти в тенистый бор....
Природа подводила свои контуры холодным дыханием, словно женщина - кисточкой - брови, ресницы. Облака замерли, как лакеи в ливреях, отливающих золотом. Кого-то ждали они. Кто-то вот-вот и придет. Замерли в позолоте на цыпочках.
- Здоровье ему теперь по фигу. – Чашкин, и похлопал по камню, - осталось от Якима лопух да крапива. Могли бы фирму открыть, бабло загребать, раскрутились бы.
- Крутись не крутись, а все равно свезут на седьмой километр, – сказал Павел угрюмо.
Космос поправил на груди ремень, пощупал подсумок как ножны. Народ покосился на недомерка в черной куртке и матерчатой кепке: сейчас снова начнется…
- Длинный крещеный, причащенный, и грехи ему отпущены. – подтвердил опасения Космос, - Он вознесся духом и наверху блаженствует., а..
- Наверху? А кому же мы тут лясы-то точим? – живо прервал его Толян, - он же тут с пятницы бродит, так, господин мастер?
Бурый опешил от провокации, но Космос не дал ей ходу. Он сам закусил удила.
- Может здесь, а может, и нет. – терпеливо объяснил, - сейчас дата неуставная, может не знать.. Мы же как – мы для них оставленные, а они для себя вознесенные, и сюда если сходят то не по прихоти нашей, а по единственным дням. Даты памятные, субботы родительские. Думаешь, там так, сел на автобус и тута? Им же обратно так… спускаться запрещено. Это же запрещенный ход. – повторил Космос, - Они не могут просто так. Они сходят, если причина.
- Ну, Жека-то как мы понимаем, ход отыскал, - хихикнул Толян, сделав ладонью что-то вроде нырка, - у нас и свидетель имеется.
- Я знаю, где Длинный, – прервал Тольку Павел массирующий кончик красивого носа. Сделав рукой козырек, посмотрел наверх, потом махнул ладонью на северо-запад, - он сейчас на трассе снимает покойных толстых плечевух.
- Определенно над Минской трассой, – радостно закивал Анатолий, прекратив опасные намеки, - предполагаю, что над Стабной, у мотеля, где их панель.
- А вот интересно, Паш, он снимает плечевых что сами умерли, или которых того?
- Конечно, которые того. – кивнул Павел, - те, что ушли в форме и преждевременно.
- А таких-то полно! Расходный материал, да, братан? – Чашкин опять ощерился и посмотрел на водителя, который еле заметно поморщился.
И тут же все затрепались как Длинный-покойник устроился в новом мире. С кем там общается, с кем кувыркается в пустых номерах. (И плевать на здоровье твое, долбанный Бурый! Жизнь продолжается дальше!) Загомонили, где в раю краше девы, где вкусней шашлыки, где удилища лучше в воду закидывать – у нас, или, может быть, в соседних губерниях? Или даже – в далеких морях? Решили, что можно ловить где угодно – если ты там - в реках, ручьях, водопадах… Да и вообще, если ты там – куда угодно можешь попасть. Даже в историю. Даже … даже в кино! Определенно, в любимые фильмы можно проникнуть. Скажем, чтобы с Семен Семеновичем Горбунковым у Белой Скалы бычков половить, и чтобы Папанов, царство ему небесное, им клев обеспечил! А вдруг заборзеет? – усомнился кто-то, - спросит, кто такой Жека ему? А почему заборзеет? – возразили, - Как кто такой Длинный? Жека - земляк! А вот не по уставу же день? Как он узнает о рыбной заявке, если мы на рыбу поедем, а он будет клев обеспечивать? Как – Длинный – нам клев? Ну да, именно Длинный. По примеру Папанова! Нет, нет – он рыбам – указание даст! Да, но как он узнает, что мы едем на рыбу?!
Космос авторитетно, сцепив словно пастор пальцы на черной болонье, вещал - однозначно узнает.
- Магнитолу в салоне машины подкрутит – и… с нами, - треугольно улыбался сварной, как бы подковыривая воздух согнутым пальцем, - их-то приборы настроены… на сюда. Вот, услышит, на какое озеро собрались – раз – и к рыбному царю, так мол, помогите парням.
- Поймать пару уклеек, - сказал довольно блондин.
- Значит, мы для него - радиопередача с земли?
- Во-во! – радовался Космос, - радионяня!
Толян занюхивал очередную стопку рукавом телогрейки, поставил стопку на плиту, где ее опрокидывала метла воздуха.
- У всех дальнобоев в салоне есть рация. Там только дальность - шесть километров.
- А с неба добьет! - Космос важно оттопырив мизинец опустошил свою емкость до дна.
- Для связи нужна вторая, а ее кто-то сожрал, – авторитетно напомнил Пашка, потер указательным над губой и хмыкнул, указывая на плиту. - Не покажет Длинный рыбное место. Кто-то сожрал передатчик, – и ткнул колбасный фаллос, - Где яйца?!
- Я только начал. Чисто половину антенны, - хохотнул Чашкин.
- Я скушал, – скорбно пискнул сварной, и ойкнул. И все засмеялись. Счастливо. Расслабленно!
Противоположно заявленной теме здоровья – ржали по-конски! Фигня здоровье, ломай здоровье, жри водку, травись – есть еще жизнь впереди! И какая!
«И говорят жа, словно он слышит», - думал Бурый оторопело, - словно впрямь скоро заявится из путешествия-то свово, и сорвет всех на озеро, и расскажет, что повидал. А к пятничной баньке подгонит фигуристых девок. А все упьются, и проститутки, и проспят до утра, а утром в беспокойные жены начнут выламывать двери. И ко мне приедут, чтобы замки теплопункта открыл!
Бурый плюнул под ноги.
«Никак ты мне в помощь не годный, ни эдак, ни так».
«А сам его в помощники разве не звал?» - прозвучало в мозгу.
Звал. Но ведь в шутку. Пускай потом и с испуга, но тоже никак не сурьезно! Раз удачно придумал, на пункте, так чего же снова не вызвать? Ради озарения, для мысли, в своей только башке, да, лишь в своей! А не рядом… Мертвяк в земных делах не помощник! А они же его словно кличут, вытягивают сюда с небес, наставляют, как он им обязан способствовать. Словно впрямь он ветром стаканы пинает. Или он – действительно призрак и рядом?
Бурый невольно глянул за спину. Две черных галки ползали по соседней оградке, сваливаясь с облупившихся конических набалдашников, и косили бусинками глаз на шведский стол.
Мастер почувствовал томление в области сердца: если он здесь, то, конечно, непременно предъявит, зачем я сбрехал! .
«Ну и сбрехал. А потом что он мог и взаправду прийти. Да! При всех его загонах – ему самое дело! Самое небесное – призраком перед пацанами явиться и всех помирить!»
И разом счастливо засвербила идея: Длинный и явился, чтобы замирить старых друзей. Чтобы забыли они все обиды, видя его!
На миг Бурый даже поверил в явление, и у него захватило дух. Пришел, чтобы примирить!
Но как об этом сказать?! Ведь Длинный не возвращался. А надо, чтобы вернулся, и это из ряда вон, что он жа вернулся! Это удивительно, поразительно, просто встать и руками развести! Это – впервые! Ведь мертвые не возвращаются, а Длинный вернулся! Такое чудо, а Бурый, дурак, про блаты балакает!
Да как же так – все оправданья в руках, а привесть их может!
Ведь он мог бы давно всех в бараний рог согнуть, если б явление было! Но ведь неправда…. Бурый задышал: «А должно показать, что правда и факт! И сгибать их в бараний рог, сгибать, скручивать, потому что в правде стоишь!»
Облизнул пересохшие губы.
«И ведь раз не сгибаю, это жа в минус мне. Он ведь ко мне вернулся, КО МНЕ, И РЕАЛЬНО, а я стою как оплеванный, словно бы выдумал. Ишь, расфуфырили перья, как он на рыбе их осчастливит! «Не к Бурому он пришел – а к на-а-ам! И клев сорганизует, на-а-ам! А ты нам - сбрехал!»
«Я что дурной, не понимаю, куда вы метите? – продолжил воображаемый диалог с бригадой без пяти минут мастер, - Зря. Если бы Длинный меня не навестил, и не попросил помянуть, я бы сам не допер, я ж простак! И вы могли не поверить, и по первое число навалять! Особливо на кладбище. Чего мне с вами ехать, зачем рисковать? Проще уволиться, живитя сами!» – готовилось сорваться с языка, но Бурый сдержался, глянул на изображение: «Ишь, расселся, странник ты наш! Федот-Путешественник!»
Космос положил рыбку на хлеб, сверху дольку огурца, перо от луковицы оторвал. Пашка, чуть запрокинул голову и вдыхал надкушенную дольку. Толян тоже жевал чеснок, поглядывая по сторонам из под мохнатых бровей. Бригадные ели его пищу. Бурый мигом забыл скорбные мысли.
«Словно с рук моих кушать начали. А вдруг обида сошла? А как попытать? Можа, о его плане на путешествие поделиться? – Бурый снова покосился на надгробие, - что в раю есть все ответы, как он мне тогда говорил?! В каком еще на хер, раю?! – и сам себе возмутился, - Там нет ничего! – посмотрел на синее небо в клочках белой ваты, - Нету! И Длинный знал, что пусто там, пусто, и папаша его – мертвяк бесполезный! Да! И дурил он себя десять лет ихней «связью»! (Во, как эти кренделя ща придуриваются!) Иначе бы не кодировался! – эта мысль вселила уверенность, и он закончил победно - Одумался, да поздно! Опоздал брат водочку низвергать! Все доломал в организме! Добился в яму билета!»
«А если небо - пустое, тогда где защиту возьмешь?». – подумалось вдруг и тут же земля поползла из под ног. Торжество резко сменила тоска! Бурый посмотрел в клочковатую синь. Что же там нужно увидеть-то, а?!
Теперь плакать хотелось.
Фриц задрал голову к небу, где вдалеке, за горизонтом урчал гром, показал глазами – гремит. Все замолчали, постояли минутку, держа стаканы в руках. Выпили молча. Поставили на плиту.
Речь снова взял первый тамада, сжал губы в ниточку.
- Порнобизнес это было бы клево. Тот же бизнес., но бабло - с рынком не сравнить. Говорил ему, давай сауну откроем, девок на телефон посадим, одни заказы берут, других будем на такси развозить. Баб навалом! Можно твоих взять в оборот. Было бы желание, а – он, я им не надсмотрщик, я так не хочу, мне итак хорошо.
Чашкин нагнулся к плите, долил себе водки, поводил над стволами стаканчиков, доливая другим, выпрямился.
- Тут мы насчет судьбы спорили. Не знаю, была она у тебя, не была, почему ты не жил по-людски? - он поиграл пальцами у рта, словно играя на саксофоне, - ведь с детства масть на руках Один, второй папа как с лялькой возились. Со вторым вообще мог стать, кем угодно, хоть медицинским бароном, а не факиром от слова «фак», - Чашкин шагнул за спиной Бурого к памятнику, похлопал по камню, - родился ты, Длинный, мажором, а помер дешевым сутенером. Судьба это, нет, я не знаю. Только не верю, что по-другому было нельзя,
Чашкин выпил. Выпили и остальные. Один Пашка задумчиво мял в руках полный стакан. Потом, видно, принял нелегкое для себя решение и нехотя заговорил:
- Не был он сутенером. Он только жил при шалавах. И масти у него тоже не было с детства. Он воевал с родаками. Шел на принцип и и з дома сбегал.
- И где кантовался?
- Он не был мажором, ни сутенером, - повторил Павел, не слыша вопрос, - Длинный умер как безногий летчик Маресьев. А в детстве был сыном полка.
- Как это «сыном полка»? - хмыкнул Чашкин, но Павел остановил его движением ладони. И выпил, закрепляя свое.