Часть первая. Курс молодого бойца

Бывает, не знаю у вас как, ребята,
Мне снится казарма, мне снятся наряды,
Брожу я во сне и не в силах понять,
Я сплю, или в Омске учёба опять.

Владилен Елеонский, ОВШМ

Глава первая. Никто никогда ничему не научит.

  До сих пор помню глаза мамы, полные слёз, когда нас, разбив на группы, стали грузить в автобусы. Она как будто провожала меня не на вступительные экзамены в загородный учебный центр, а на фронт. Вся эта процедура, несмотря на то, что офицеры, бравшие нас под свою опеку, производили самое благоприятное впечатление и, как могли, успокаивали встревоженных матерей, тем не менее, оказалась тягостной.

  Наконец, нас кое-как оторвали от родителей и близких. Они столпились во дворе, а мы смотрели на них из салона автобуса. Заняв сиденье у окна, я увидел несчастное покрасневшее от слёз лицо моей дорогой мамочки и сам едва не прослезился. Многие родители старались улыбаться, выкрикивали какие-то ободряющие слова, а моя мама плакала. Это подспудное чувство отправки на фронт я переживаю до сих пор, хотя с того дня прошло почти сорок лет.

  Мы выехали со двора и поехали за город, лагерь располагался в сорока пяти километрах от Шатска. Абитуриенты вели себя по-разному. Кто-то жевал домашние припасы, кто-то травил анекдоты соседу, а кто-то дремал, надвинув кепку на лоб. Мой сосед поинтересовался, из какого я города, потом что-то долго бубнил на ухо, но я его особо не слушал. Наконец, он уснул под убаюкивающий гул мотора.

  Мне не спалось. Перед глазами стояло заплаканное лицо матери. Чтобы отвлечься, я стал думать о том, как мы с ней долетели до Шатска.

  Незадолго до моего отъезда отец убыл в Афганистан, так что вначале мы с мамой проводили его, а затем мама полетела провожать меня. Сам полёт прошёл без приключений, однако в самолёте состоялся один примечательный разговор.
 
  Слева от меня у иллюминатора сидел совершенно седой, но крепкий мужчина с рельефным, словно вырезанным из благородного дерева, лицом. Под лацканом его потёртого, но тщательно вычищенного и выглаженного пиджака в лучах сиявшего сквозь иллюминатор солнца светились многочисленные орденские планки.
 
  Вначале он с улыбкой косился в мою сторону, а затем вдруг спросил:
 
  – В Шатскую школу милиции собрался?
 
  Я с удивлением посмотрел в его смеющиеся серые и совсем не старые глаза.
 
  – А от кого вы узнали?
 
  – Хм, да ни от кого, просто посмотрел и понял.
 
  – Не знаю, так только в книгах можно.
 
   – Да какие там книги! По возрасту подходишь, семнадцать-то поди тебе только исполнилось, мама рядом сидит, переживает, глаза не на месте, ты на неё очень похож, а сам ты памятку абитуриенту читаешь, она, между прочим, в типографии по заказу Шатской школы МВД отпечатана. Вот, гляди, мелким шрифтом указано, видишь, а у меня дальнозоркость.
   
   Я поразился его наблюдательности.
   
   – А я подумал, что вы ясновидящий.
   
   – Сыщиком, значит, хочешь стать, – как будто не услышав меня, продолжал невозмутимо говорить ветеран.
   
  – Точнее, сотрудником уголовного розыска.
 
  – А ты раскрыл хоть одну загадку?
 
  – Какую ещё загадку?
 
  – Пропажу какой-нибудь ценной вещи, например. Да мало ли что! А, раскрыл?
 
  Я наморщил свой бритый лоб, однако как ни силился, ничего такого вспомнить не смог. В первом классе я распутывал узлы на шнурках своих одноклассников, некоторые никак с ними не справлялись, привыкли, что до этого за них всё делали мамы и бабушки, мучились и часто обращались ко мне за помощью, обнаружив у меня такую полезную способность.
 
  В книгах я, конечно, читал, как мистер Шерлок Холмс уважаемого сэра Артура Конан Дойла или инспектор уголовного розыска Лосев нашего известного советского мастера детективов Аркадия Адамова лихо раскрывали загадочные преступления, запоем смотрел все серии знаменитого в то время телефильма «Следствие ведут знатоки», в котором находчивые Знаменский, Томин и Кибрит разоблачали изобретательных преступников, однако самому раскрывать загадочные случаи мне не приходилось. Как-то раз соседка жаловалась, что газеты пропадают из почтового ящика, однако помочь ей разобраться я не сумел.
 
  – Думаю, что меня всему научат.
 
  – Научат? Ага, как же, держи карман шире! Мозги промоют, это да, только от того сыщиком не станешь.
 
  – Вы так говорите, как будто всё знаете наперёд.
 
  – Я непростую жизнь прожил, так что слушай, что говорю. Практикуйся, разгадывай загадки, тогда будет толк, а так – одна ерунда.
 
  – Какие загадки, откуда мне их взять?
 
  – Погоди, послушай. Вот у нас на фронте случилась такая загадка. Несколько месяцев мой отдельный пулемётный взвод сидел в блиндаже на безымянной высоте. Активных боевых действий не было, и мы, скажу откровенно, мучились от скуки.
 
  Для отправления естественных надобностей оборудовали общую щель, однако наша совсем ещё молоденькая санинструктор Ирина, она приписала себе год, а на самом деле ей тогда едва только восемнадцать исполнилось, дико стеснялась туда ходить. Я приказал сапёру, и он оборудовал отдельную щель в тылу, на восточном склоне за гребнем, а старшина по своей инициативе на всякий случай прикрыл её от любопытных глаз брезентовым пологом, который вертикально развесил между двух берез.
 
  Я с недоумением посмотрел в оживившиеся глаза ветерана.
 
  – А к чему вы мне всё это рассказываете?
 
  – Да ты послушай! Имей терпение. Так вот. Поначалу всё было тихо. Немцы, а они находились на дальних подступах к нашему холму с западной стороны, вели себя смирно, однако после того, как мы оборудовали щель для Ирины, – магия какая-то, – словно с цепи  сорвались. Наша спокойная жизнь мигом закончилась!
 
  Каждое утро во вторник и субботу, хоть по календарю и часам сверяй, стали они нас обстреливать из миномётов и били-то как-то странно, – не по нашим позициям, а всё больше по гребню. Отдельные мины на восточную сторону холма перелетали, где у нас, кроме щели для Иры, никаких позиций оборудовано не было, что также казалось странным.

  В упомянутое время противник выпускал несколько мин, а затем снова наступала тишина. Так продолжалось довольно долго, и эти непонятные обстрелы стали крепко нас доставать. Как-то раз после очередного такого налёта мой радист перехватил немецкую волну и вдруг быстро передал мне свои наушники.
 
  Я приложил один наушник к уху и буквально остолбенел. Радист с явным удовольствием наблюдал за моей реакцией.
 
  Наконец, придя в себя, я посмотрел в его озорные серые глаза.
 
  – Хохочут?
 
  – Хохочут, товарищ лейтенант. От смеха заходятся как младенцы!
 
  Я не мог понять причину столь внезапного веселья, охватившего нашего противника. Обстрелы нам особого вреда не причиняли, миномёты были неподходящие, так называемые облегчённые, поэтому только две молодые березы, которые росли рядом с щелью Иры, между которых старшина развесил брезент, серьёзно пострадали.
 
  Тем не менее, падающие в одни и те же дни и часы мины, любая из которых могла ненароком угодить в блиндаж, действовали на нервы моих бойцов. Я непрестанно выпытывал у них, не демаскирует ли кто наши позиции, однако все клялись, что из траншеи нос не высовывают, а курят только в блиндаже исключительно по ночам. Лишь Ирина вдруг покраснела, услышав мой вопрос, однако заверила, что постоянно сидит в своей землянке, а в щель по надобности ходит чрезвычайно редко по ходу сообщения, который тщательно укутан сверху маскировочной сеткой.
 
  Вся эта необычная ситуация стала меня не на шутку раздражать. Вдруг в один из дней, в восемь утра, во вторник, как сейчас помню, прямым попаданием немецкой мины была разрушена щель Иры, и берёзы рухнули вместе с брезентом. Она сама, слава богу, не пострадала.
 
  Радист снова с ухмылкой подал мне наушники. Немцы что-то возбуждённо обсуждали в эфире и громко гоготали, словно сытые гуси на ферме под Висбаденом.
 
  – О каком коньяке они говорят?
 
  – Курт проиграл Вальтеру спор, товарищ лейтенант. Через неделю их сменят, и Вальтер ждёт от Курта обещанный ящик трофейного коньяка.
 
  – Кто они по должности, можешь сказать?
 
  – Как я понял, Курт командует пулемётчиками, а Вальтер – командир миномётного расчета.
 
  После того, как щель была разбита немецкой миной, Ире пришлось ходить по нужде в общую щель, а странные обстрелы прекратились. Мы наслаждались погожими летними деньками и тишиной. Дел особых по-прежнему не было, я, закинув руки за голову, лёг у себя в землянке и от нечего делать попытался разрешить загадку.
 
  Немецкий миномётчик поспорил с немецким пулемётчиком. Проходит время, он выигрывает спор.

  Периодические обстрелы наших позиций из миномёта неизменно следовали после дней, которые у нас по инициативе Ирины были назначены днями стирки. Начались они после оборудования щели для Иры и вывешивания брезентового полога, а прекратились после того, как берёзы рухнули вместе с брезентом от прямого попадания. Что из этого следует, как думаешь, будущий следопыт, есть соображения? Давай-ка, разгадай!
 
  Я беспомощно наморщил лоб.
 
  – Совершенно ничего не идёт в голову.  Как можно спорить о цели, которую пулемётчик и миномётчик не видят, и зачем вообще сдалась им эта цель! Брезент и берёзы, чушь какая-то.
 
  – Эх, нет у тебя жизненного опыта! Жизни ты не знаешь, а у меня к тому моменту за плечами были сиротское детство, работа электриком в медных рудниках под Карабашем, да ещё война, на которой, чтобы одолеть непростого противника, до многого приходилось доходить самому, на командирских курсах этому не учили. В общем, почувствовал я что-то, что-то для себя понял и принялся более внимательно следить за бытом личного состава, а также наблюдать за местностью, используя трофейную оптику, чтобы собрать как можно больше объективных данных, подтверждающих либо опровергающих мои соображения.
 
  Через день вдруг обнаружил, что на юго-востоке у дальней вершины, густо поросшей лесом, оборудована и искусно замаскирована немецкая долговременная огневая пулемётная точка (ДОТ). Наши позиции оттуда вряд ли были видны, однако восточный склон нашего холма немецкие пулемётчики могли наблюдать, это было очевидно, хотя прицельный огонь в силу большого расстояния вести не могли.
 
  Вечером прибыл старшина, который по моей просьбе проверил наличие запасных вещей на нашем импровизированном складе, и сообщил, что случился перерасход нижнего белья.
 
  – Как перерасход?
 
  – Ирина попросила дополнительный комплект мужского солдатского белья, чтобы перешить для себя, вы понимаете, – трусики, бюстгальтеры.
 
  – Это-то я понимаю! Я не понимаю, куда её нижнее белье подевалось?
 
  – Говорит, что износилось.
 
  – До дыр, что ли? Что с ним делали, что за три недели износили?!
 
  – Не знаю, товарищ лейтенант, мне неудобно уточнять такие подробности, тем более у такой симпатичной девушки, к тому же она очень стеснительная, и портить с ней отношения из-за белья я не желаю.
 
  – Ага, выходит, мне предоставляешь такую возможность! Хорошо, пусть завтра утром после завтрака сержант Климова зайдёт ко мне.
 
  Всю ночь я не спал, а под утро вдруг всё окончательно понял. Как же я раньше не догадался!
 
  Утром ко мне заглянула наша красавица. Она выглядела немного бледной, как будто у неё тоже выдалась бессонная ночь, хотя ни больных, ни раненых у нас во взводе не было, так что её единственной заботой были качество трофейных консервов да вездесущие вши.
 
  Я поднялся с нар и строго посмотрел на неё.
 
  – Между прочим, товарищ сержант, вы могли погибнуть.
 
  Она недоумённо вскинула чёрные как смоль брови и расширила бездонные как омуты карие глаза. 
 
  – Я не понимаю вас, товарищ лейтенант.
 
  – Всё вы прекрасно понимаете. Разговор о вашем убежище, оборудованном специально для ваших нужд.
 
  – Я не понимаю, товарищ лейтенант.
 
  – Пожалуйста, признайтесь, что вы совершили опрометчивый поступок, – как можно спокойнее и с доброй улыбкой сказал я.
 
  Её щеки вдруг вспыхнули, а глаза, до этого смотревшие прямо и твёрдо, смешались. Тем не менее, в следующий миг холодная уверенность вновь вернулась к ней, она гордо вскинула голову и осуждающе посмотрела на меня.
 
  – Вы подсматривали?
 
  – Нет, Ирина, я не подсматривал.
 
  – В таком случае откуда узнали?
 
  – Догадался.
 
  – Как можно догадаться, не видя глазами?
 
  – Очень просто. Давайте присядем. Немцам, как и нам, нечего делать, и они, изнемогая от скуки, нашли себе развлечение. Немецкий миномётчик поспорил с немецким пулемётчиком, что попадёт миной в женский лифчик и трусики, вывешенные сушиться на солнышке на брезенте между двух берез на восточном склоне нашей высоты. Миномётчику сии предметы женского туалета не были видны, гребень холма заслонял, а пулемётчик два раза в неделю наблюдал их в бинокль со своей дальней позиции. Миномётчик кидал мины вслепую, а пулемётчик потешался, наблюдая за тем, как лифчик и трусики продолжают белеть на тёмном фоне брезента. В конце концов, миномётчик попал и выиграл у пулемётчика ящик коньяка. О том, что они затеяли спор, я узнал благодаря перехваченной немецкой радиоволне, а о предмете спора догадался.
 
  Она опустила голову.
 
  – Я, в самом деле, дура, товарищ лейтенант, всё из-за чрезмерной стеснительности, однако подсматривать всё же нехорошо!
 
  – Говорю вам, Ира, я не подсматривал. Сами подумайте. Цель появляется по утрам с восходом солнца каждый вторник и субботу. Время для стирки у нас по распорядку – вечер понедельника и вечер пятницы. Все сушат бельё ночью в нашем общем блиндаже у печки-буржуйки, а вашего белья я там никогда не замечал, потому что вы стесняетесь. Что из этого следует?
 
  Она в изумлении приоткрыла свои притягательные губы.
 
  – Вы, в самом деле, не видели моё развешанное бельё, а лишь догадались, что оно там периодически висело?
 
  – Да, Ирина, именно так.
 
  – Вы – волшебник, товарищ лейтенант! Я действительно на ночь вывешивала бельё на брезент, но с нашей стороны ни вы, ни другие наши бойцы его заметить не могли, а то, что с тыла его могут увидеть немцы, казалось мне просто невероятным.
 
  – Небось, несладко вам теперь в сыром-то ходить! Сменное бельё немецкая мина сожгла, а ваше самовольное место для сушки разрушено.
 
  – Вы правы, я страдаю, а сказать стесняюсь.
 
  – Я дам указание старшине, он немедленно выдаст вам запасной комплект.
 
  Вот так я познакомился со своей будущей женой. Теперь у нас пятеро внуков. А ты говоришь, – научат! Разве такому можно научить? Сколько бы тебя не учили, ты всё равно учишься сам.


Глава вторая. Я поступил!

  Рассказ ветерана поразил меня настолько, что мои устремления, представлявшиеся великими, вдруг показались маленькими и наивными. В самом деле, вряд ли кто-то может взять и научить составлять общую картину из отдельных фрагментов.

  У кого-то она рисуется, как будто сама, а кто-то несмотря на усилия никогда ничего путного не нарисует, вот и всё. Это склад мышления, и ничего с этим не поделаешь. Тренироваться, конечно, можно и нужно, однако, если не будет получаться, что тогда делать, вот в чём вопрос! Стоит ли начинать, если нет способностей к сыскному делу.

  Внутренне я как-то сразу подобрался, пришло необъяснимое хладнокровие, и волнение по поводу предстоящих экзаменов, до этого терзавшее меня, вдруг растаяло. Вступительные экзамены никак не связаны с проверкой наличия способностей абитуриента к дедуктивному мышлению, и это вдруг благодаря замечанию ветерана мне показалось несколько странным для учебного заведения, готовящего специалистов уголовного розыска. Что толку будет в том, если я успешно сдам нейтральные с точки зрения способностей сыщика экзамены, а разрешать загадочные жизненные ситуации  не смогу. Грош цена таким экзаменам!

  Тогда, в салоне самолёта, сидя рядом с ветераном, я твёрдо для себя решил, что не формалистика, то есть экзамены и диплом, главное в жизни. Если я хочу реально помогать людям, надо ежедневно учиться самому, – наблюдать, делать выводы, непрестанно складывать из отдельных фрагментов единое целое. Пусть даже я не поступлю, однако, если, в самом деле, имею способности сыщика, мне никто не помешает стать им, всё зависит от меня самого. Наверное, не так важно, при погонах ты или гражданский человек, если ты действительно можешь расследовать нечто странное и не всегда очевидное, такое, что во все времена крепко озадачивало и беспокоило людей.

  Когда я прибыл, оказалось, что не зря каждый день несколько недель мы с мамой с утра до вечера штудировали учебники. Как я упоминал, диагноз, который мне поставил профессор, заставил всю весну ездить по врачам и проверяться вместо того, чтобы готовиться к поступлению в высшее учебное заведение. Тем не менее, после того, как в июне выяснилось, что никакого порока сердца у меня нет, нам с мамой удалось неплохо подготовиться.

  Она читала вслух, чтобы я не напрягал зрение, его как и сердце следовало беречь, затем задавала проверочные вопросы, а я отвечал. Эта подготовка пригодилась не только при поступлении, но и позже, во время учебы, поскольку занятия стали проходить не так, как в общеобразовательной школе, – теперь вначале шли лекции, их надо было уметь слушать.

  Короче говоря, я прошёл по эксперименту, так в тот период, когда ещё не было нынешнего пресловутого ЕГЭ, называлось зачисление в высшее учебное заведение абитуриента, набравшего хотя бы девять баллов после сдачи первых двух экзаменов. Если он набирал необходимые баллы, то от остальных двух экзаменов освобождался. Я написал сочинение на «хорошо»,  историю сдал на «отлично» и набрал заветные баллы.

  Всё шло прекрасно, пока я не повстречался с капитаном милиции Романом Викторовичем Грыжуком, преподавателем боевого самбо. Он стал моим демоном, и до сих пор тот случай я вспоминаю с досадой, смешанной с сожалением, однако я забегаю вперёд.

  Слова ветерана не выходили у меня из головы. Несмотря на свою очевидную тягу к анализу и юношеские амбиции, в глубине души я прекрасно понимал, что сыщицкой смётки у меня маловато. Может быть, именно моё подсознательное горячее желание проявить себя в исследовании жизненно важных тайн притянуло ко мне последующие загадочные происшествия.

  Нас поселили в деревянные летние казармы, все обязаны были ходить в спортивных костюмах, кедах или кроссовках, и потекли абитуриентские дни по армейскому распорядку с общими передвижениями исключительно строем. Этот порядок стал моим родным на долгие три с лишним года. В самом деле долгими они мне показались, и лишь на четвёртом курсе армейский режим как-то незаметно стал соблюдаться с послаблениями.

  Подъём в семь, отбой – в двадцать три. Утром после подъёма и пробежки общим строем в колонну по четыре – обязательное построение с доведением необходимой информации. Вечером перед отбоем – ещё одно обязательное построение, так называемая вечерняя поверка, во время которой обаятельный плотный  как морж белобрысый старшина Звагинцев зачитывал по списку фамилии, и тому, чья фамилия объявлялась, следовало громко и внятно ответить: «Я!»

  Иногда кто-то по каким-то делам не мог присутствовать на построении и заранее просил соседа, чтобы тот ответил за него. Некоторые по неопытности соглашались, и поначалу, когда старшина ещё только знакомился с нами, такой трюк проскакивал, однако, в конце концов, ничего хорошего из этого не получалось. Тот, кто отсутствовал, получал наряд вне очереди, а тот, кто его прикрыл, – два.

  С первого дня меня шокировало то обстоятельство, что теперь мы ходили в общую уборную, – отдельно стоящее здание в ста метрах от казармы. Там не было ни индивидуальных кабинок, ни перегородок, и, садясь на корточки на возвышении на одно из очков, а их там было семь или восемь, ты справлял нужду как на сцене. Любой, кто входил, а чаще вбегал, лицезрел действо во всей его красе, поэтому я старался заходить в этот Дворец отправления нужд, когда там никого не было, однако, едва только заходил и присаживался, как назло, обязательно находился кто-нибудь, кому срочно приспичило, и он вбегал рысью в самый интересный момент. Короче говоря, юноша, думающий поступать в военное или военизированное учебное заведение, должен, помимо прочего, решить для себя вопрос, – готов ли он спокойно справлять нужду на глазах у своих товарищей.

  Среди нас особняком держались сержанты, так я буду их называть, хотя в тот период мы все были абитуриентами. Тем не менее, с самого первого дня они выделялись выправкой, взрослостью, уверенным поведением и возрастом, все были старше нас, выпускников десятилетки. Помню, что самому старшему из них исполнилось двадцать семь, и с чьей-то легкой руки его почти сразу стали звать Дедом, а он не обижался.

  Сержантами я их зову, потому что с самого начала наших абитуриентских дней мы их так называли. Они все отслужили в армии, а многие к тому же успели поработать в милиции, и все поголовно, в самом деле, имели воинское или милицейское звание сержанта. Кто-то из них выглядел забавно, мог пошутить, но большинство смотрелись грозно и казались неприступными.

  Практически все они за редким исключением успешно сдали экзамены, поступили на первый курс и заняли должности старшин дивизионов, командиров взводов и их заместителей. Вот почему с самого первого дня они общались исключительно друг с другом, а на нас смотрели свысока. В отличие от нас они были достаточно осведомлены о своих перспективах. Школы милиции советской страны остро нуждались в тех, кто успел отслужить в армии и милиции, но таких явно не хватало, поэтому правительство разрешило Шатской школе милиции в порядке исключения набирать выпускников общеобразовательных школ, не служивших в армии. Сейчас это обычная практика для учебных заведений министерства внутренних дел, а тогда подобные послабления преподносились как эксперимент, и никто не знал, как долго он продлится.

  В нашу сторону некоторые сержанты смотрели едва ли не с презрением.

  – Салаги жизни не знают. Меланхолики!

  Все без исключения абитуриенты ходили в наряды – дежурными дневальной смены, а также в столовую и караул. Выпускники десятилетки шли в качестве рядовых, а те, кто отслужил в армии, – старшими, то есть старшими дежурными по столовой, начальниками караула или начальниками дневальной смены.

  Дневальные мыли длинный коридор и просторные комнаты с двухъярусными койками, на которых мы спали, поливали водой из шланга упомянутую выше уборную и попеременно, по четыре часа, стояли у входа в казарму возле тумбочки, где хранился журнал со списком поступающих.

  В столовой наряд накрывал длинные столы, за каждым из которых помещалось десять человек, чистил по ночам картошку и мыл посуду, а мыть и чистить приходилось много. Тем, кому довелось сходить в наряд в столовую в те дни, очень не повезло, – мытье алюминиевых тарелок в огромной ванной казалось бесконечным процессом, зачастую им приходилось делать это шесть раз в сутки, поскольку посуды не хватало, и пока не отсеялись люди на экзаменах, лагерь обедал в две и даже три смены. Я видел этих ребят, – от горчицы, которую повариха щедро клала в наполненную горячей водой ванную с грязной посудой, их руки были пугающе бордовыми.

  В карауле лагерь охранялся по всему его периметру, мы исполняли роль часовых, только ни боевого, ни учебного оружия нам как абитуриентам естественно не выдавалось. Самым неприятным было недосыпание, в нарядах мы спали всего четыре часа, не больше, в остальные часы дремать, как правило, было некогда, поручения шли одно за другим, лишь в столовой в перерывах между приёмами пищи иногда можно было урвать для сна чуть больше.

  В общем, никаких солдат внутренних войск или вольнонаемных, которые бы нас обслуживали, не было и в помине ни в лагере, ни на наших зимних квартирах в Шатске. Некоторые, узнав, что придётся всё драить самим, крепко напряглись и уехали после  сочинения, отказавшись сдавать остальные экзамены, но таких было немного.

  Конкурс оставался большим, и медицинская комиссия почти не уменьшила его, её мы прошли, едва прибыв в лагерь, однако на двести свободных мест по-прежнему претендовало восемьсот с лишним человек. Соответственно проходной балл оказался довольно высоким для учебного заведения МВД – восемнадцать.

  Другими словами, для того, чтобы поступить, следовало написать сочинение, сдать экзамены по русскому языку, истории и иностранному языку так, чтобы в итоге получилось хотя бы две четверки и две пятерки или три пятерки и тройка.

  Конечно, молодежь завлекали сюда тем, что якобы можно убить двух зайцев – не через пять, как в университете, а через четыре года получить престижный диплом юриста-правоведа и к тому же избежать службы в армии. Мы ещё не знали, какая засада по поводу службы в армии нас ожидает, и наряды, в которые мы погрузились с головой с самого первого дня прибытия, оказались всего лишь цветочками.

  Мы стали потихоньку знакомиться в курилке и казарме и с удивлением узнали, что некоторые молодые люди фанатично стремились именно в Шатскую школу милиции, проваливали экзамены, однако на следующий год приезжали вновь, так им хотелось в уголовный розыск!

  Рассказы этих уникальных ребят давали ёмкое представление об абитуриентском периоде, поскольку они красочно рассказывали, как всё было организовано в прошлом и позапрошлом году, на чём они срезались на экзамене и так далее. Многим запомнился стройный симпатичный парень-блондин с правильными чертами лица, который в свободное время замечательно пел под аккомпанемент своей простенькой гитары песни Андрея Макаревича, в особенности здорово у него получались «Марионетки» и «Старый корабль». Все просто обалдели, когда узнали, что он поступает сюда в четвёртый или пятый раз, правдами и неправдами избегая призыва в армию.

  Лица стёрты, краски тусклы. Забегая вперёд, скажу, что Саня, так, кажется, его звали, и в тот раз, к сожалению, не смог набрать нужное количество баллов. Хотел бы я сегодня после стольких перемен, произошедших в нашей стране, пообщаться с ним! Интересно, как теперь он оценивает своё былое  юношеское рвение стать сотрудником советского уголовного розыска и по-прежнему ли жалеет о том, что не смог поступить.


Глава третья. Капитан милиции Грыжук.

  Лагерь располагался на овеваемой ласковым прохладным ветерком огромной поляне, окружённой живописной берёзовой рощей, которая пришлась бы по душе многим нашим поэтам. Погода стояла замечательная, режим и свежий воздух сделали своё дело, моя болезненность стала потихоньку отступать, однако вскоре случился удар – трёхкилометровый кросс. Его по плану, спущенному сверху, устроили наши офицеры в воскресенье, поскольку именно воскресенье было единственным днем, свободным от консультаций и экзаменов.

 Ноги не слушались! Я еле передвигал их, напоминая со стороны стреноженного жеребенка. Лекарство, которым меня три месяца накачивал профессор, будучи уверенным, что у меня порок сердца, сыграло злую шутку. Мало того, что оно сделало жидкой кровь, и ещё два года даже незначительные царапины плохо заживали, поскольку кровь не желала нормально свёртываться, так к тому же оно действовало на суставы и мышцы, причём так, что они отказывались подчиняться, делались как будто деревянными.

  В общем, я приковылял практически последним. Была ещё парочка человек, однако они, едва почувствовав усталость, сразу перешли на шаг, отказавшись бежать, а я, несмотря на ужасную скованность мышц, упрямо продолжал свой кошмарный бег. Это моё отчаянное передвижение, которое и бегом-то назвать было сложно, было скорее похоже на ход раненой черепахи, однако я не сдался, не остановился, не перешёл на шаг, чем горжусь до сих пор, хотя в тот момент, кроме стыда, ничего не испытывал, – из многих сот человек я пришёл практически последним!

  Правда, горе моё по этому поводу длилось недолго. После того, как окончились экзамены, и состоялось зачисление, мы оставались в лагере ещё два месяца, – проходили так называемый курс молодого бойца и убирали на совхозных полях лук, – и трёхкилометровые кроссы из воскресного соревнования превратились в ежедневную утреннюю зарядку. Через две недели такого распорядка лекарства профессора ослабили свои коварные тиски, я не бегал, а летал, и больше никогда не отставал, более того, неизменно прибегал к финишу в первых рядах, короче говоря, на всю жизнь полюбил бег.

  В день перед экзаменом нас освобождали от нарядов, и мы валялись за казармой на лужайке, читали учебники, а когда надоедало, травили анекдоты или просто смотрели в синее небо, по которому лениво брели забавные ягнята-облачка. Первыми, с кем я познакомился, были Андрей Викторов и Алексей Кошелев, оба земляки из Архангельска, поэтому держались они особняком. Андрей что-то спросил меня по истории, я ответил довольно удачно, ему понравилось, так мы познакомились, и я оказался в их компании.

  Андрей подкупал своим оптимизмом и лёгкостью в общении, много рассказывал о своих первых опытах с девочками и зрелыми женщинами, причём у него это получалось так изящно, будто он говорил о живописи известных фламандских художников. Мне на эту тему рассказывать было нечего, поэтому я помалкивал, да меня никто не спрашивал, моя роль внимательного слушателя моих новых знакомых вполне устраивала.
Кошелев запомнился тем, что знал наизусть нецензурную версию «Евгения Онегина» и цитировал произведение по памяти без устали и со вкусом, уверяя, что её, в самом деле, написал сам Александр Сергеевич Пушкин в качестве, так сказать, остренького дубликата.

  Он читал так проникновенно, и матерные слова вылетали из его уст так органично, что какой-то необычайно поджарый брюнет в импортном синем спортивном костюме и впечатляющих алых кроссовках, скорее всего, тоже заграничных, остановился рядом с нами, приоткрыв рот. Он, кажется, забыл, куда и зачем шёл.

  – Вот эта да! В школе такое не учат.

  – Сигарета есть? – повернувшись к нему, лениво сказал Викторов.

  – Нет, не курю, режим.

  – Жаль! Придётся в казарму тащиться.

  – Днём там запрещено находиться, – сказал я.

  – Эх, Валера, правила создаются, чтобы их нарушать!

  Андрей нехотя поднялся, вышел из освежающей тени молоденьких берёзок, прошёл лужайку и вместо того, чтобы уйти за угол, там был вход в казарму, подошёл к левому угловому окну, поддел его какой-то железкой, бережно положил её обратно в траву, влез через окно внутрь, и через минуту вернулся с сигаретой.

  – Слева от окна через две койки твоя тумбочка, Валера? Она почему-то открыта, я прикрыл дверцу. Будешь?

  Он протянул мне сигарету, но я покачал головой.

  – Не понимаю, какое в этом удовольствие.

  – Ты прям как девочка! Они тоже поначалу не испытывают никакого удовольствия. Честно сказать, я сам особого удовольствия не получаю, так, иногда, под настроение, я имею в виду табак, а не девочек, с ними другое дело.

  Парень-спортсмен засмеялся. В этот момент объявили построение на обед, и он рысцой живо направился по направлению к столовой. Общее построение его, как видно, не касалось.

  Как я понял из этого случая, лёгкость Викторова, оказывается, была не только в общении. Он так же легко относился к соблюдению правил внутреннего распорядка. Чем больше я его узнавал, тем больше мне представлялось странным, что он поступил в военизированное учебное заведение. Казалось, что его призванием были театральная школа или институт культуры.

  После отбоя он мог спокойно подняться с койки, открыть то самое угловое окно, оно выходило не на асфальтированный плац, по которому после отбоя частенько ходили наши офицеры, а на лужайку, и, сидя на подоконнике, выкурить сигарету перед сном. Видимо, он так постоянно делал дома или на свиданиях с подругой, о которой непрестанно рассказывал, поэтому не собирался отказываться от своей привычки, хотя, забегая вперёд, скажу, что после поступления и возвращения из лагеря на зимние квартиры в Шатск, он, насколько помню, практически не курил.

  Вскоре, как я говорил, моя жизнь абитуриента закончилась, я сдал экзамены по эксперименту. Викторов с Кошелевым откровенно позавидовали мне и мгновенно отдалились.

  – Везёт же людям! А нам ещё русский и английский язык сдавать. Жуть!

  Через неделю наш статус уравняется, они успешно сдадут экзамены и поступят на первый курс, а пока, таких, как я, счастливчиков, во всем лагере набралось человек двенадцать.

  После утренней зарядки, построения и завтрака все ушли на консультацию перед очередным экзаменом, а нас передали в распоряжение капитана Грыжука, плотного невысокого светловолосого крепыша. Он был, как я упоминал выше, преподавателем боевого самбо. Кто-то шепнул, что на четвертом курсе нам от него достанется, – он очень требовательно принимает зачёт перед отправлением на стажировку.

  Вначале я даже не предполагал, каким язвительным человеком является капитан милиции Роман Викторович Грыжук. Он был похож на охотника, который отнюдь не собирается никого ничему учить, напротив, расставляет силки и потирает от удовольствия руки, когда глупая жертва запутывается в сетке. Что ж, каждый забавляется, как может!

  Как и все наши офицеры в те дни, Грыжук был одет по-спортивному, и на его костюме была вышита на груди крупная белая буква Д. Такие удобные и довольно симпатичные шерстяные костюмы выдавались сотрудникам милиции, которые все поголовно являлись членами спортивного общества Динамо. Среди других офицеров его выделяли новенькие импортные кроссовки.

  Подобная спортивная обувь была только у Старикова, кудрявого глазастого стройного брюнета. Я вспомнил, что он подходил к нам, чтобы послушать, как Кошелев читает «Евгения Онегина» по памяти в скабрёзном варианте, а Викторов спросил у него сигарету.

  Кто-то сказал, что Стариков – кандидат в мастера спорта по дзюдо, и Грыжук обеспечил ему поступление по эксперименту, поскольку школе милиции позарез нужны борцы для успешных выступлений на различных ответственных соревнованиях. В действительности Стариков нёс на экзамене по истории какую-то околесицу, а сочинение списал со шпаргалки.

  У капитана была довольно-таки безобидная внешность, он не ходил, а как будто катался, словно забавный румяный колобок с белесыми волосиками на макушке, всегда широко улыбался и выглядел, кажется, неизменно дружелюбным и доброжелательным, однако, едва раскрывал рот, первоначальное впечатление резко менялось.

  В каждом его слове скрывалась саркастическая насмешка и сквозило превосходство, словно знание дзюдо, которым он владел в совершенстве, одновременно давало ему таинственную осведомленность о таких вещах, которые простым смертным просто недоступны для понимания.

  Наша задача состояла в том, чтобы под руководством Грыжука оборудовать класс для проведения занятий по огневой подготовке на свежем воздухе. Здесь новоиспеченные слушатели, проходя курс молодого бойца, будут учить теорию, а затем разбирать и собирать пистолет Макарова на время.

  Следовало врыть столбы, затем оборудовать на них длинный дощатый учебный стол и лавки, а затем натянуть сверху брезентовый полог для защиты от влаги и солнца. Накануне прошёл тёплый летний дождь, земля была влажной, и ямы копались легко.

  Стариков делал вид, что копает. Грыжук смотрел на его имитацию сквозь пальцы, зато остальные мгновенно стали объектом для подтрунивания и насмешек.

  – Валера, Валеру, Валеры, Валерия, – как сытый кот промурлыкал он, глядя, как я нетвёрдо всаживаю лопату в грунт, – а тебе не кажется, что имя у тебя женское?

  Он знал, что я не могу ответить, и с удовольствием балансировал на грани фола.

  – Ладно, не красней, не в службу, а в дружбу, сходи-ка в столовую, узнай, когда накрывают обед.

  Умел Грыжук смущать и выводить из равновесия! Тактика дзюдо, одним словом. Толком не осознав, что он на самом деле хочет узнать, я сходил в столовую и, вернувшись, сообщил, что как обычно, в час дня будет обед, никаких изменений в расписании.

  Глазки капитана сузились в ехидные щелочки, и он покачал головой, словно рыбак, поймавший на крючок редкую особь.

  – Вот кого к нам в сборную по эксперименту набирают! Валерий Тобольцев, Советский Союз, ага?

  Я стоял и с недоумением смотрел в его хихикающее личико, а он, вяло махнув в мою сторону рукой, принялся ходить с рулеткой, отмеряя точки, в которые следовало забить металлические штыри для брезентового полога, при этом не забывая саркастически покачивать головой.

  Я не выдержал.

  –  А что я сделал не так, товарищ капитан?

  Вместо ответа он повернулся к Старикову.

  – Жора, сходи, узнай, а то, чувствую, пока мы с Тобольцевым будем разбираться, обед давно закончится, и солнце сядет!

  Стариков кивнул и спортивной рысцой убежал в столовую, а Грыжук повернулся ко мне.

  – Ты, Тобольцев, не стой столбом, яму копай!

  Я, сгорая от непонимания и досады, закусил губу и стал углублять своё отверстие в земле. Скоро вернулся Стариков.

  – Роман Викторович, нам назначено время двенадцать двадцать, просили не опаздывать и посуду самим убрать со стола, а то они не успевают.

  Грыжук почти по-дружески похлопал своего подопечного по плечу.

  – Молодец, Жора, сядь, отдохни, а ямы пусть такие, как Тобольцев, копают!

  Только сейчас до меня дошло, что в столовой следовало спросить не о времени обеда, а том, когда накроют столы для нашей группы. Стало противно.

  Наверное, он мог нормально объяснить, когда направлял меня! Я не знал, что мы будем обедать отдельно от остальных.

  Да, но, однако, должен был сообразить, что нет смысла узнавать время общего обеда, это время всем известно. Вот они, проклятые яблоки на дубе, и, тем не менее, совершенно непонятно, зачем было так едко глумиться!

  Похоже, что издевательство над более слабым, навязывание ему мысли, что он прирожденный идиот, и доставляют капитану наслаждение. Целую сцену по унижению устроил вместо того, чтобы спокойно уточнить поручение и отправить в столовую вновь!

  Стариков с ободряющей улыбкой заглянул в моё расстроенное лицо и отошёл к скамеечкам курилки.

  Минут десять я копал, а затем отложил лопату в сторону.

  – Яма готова.

  Грыжук замерил глубину.

  – Ещё на штык углуби.

  – Какой такой штык?


Глава четвертая. Пчелинцев.

  Грыжук отвернулся, всем своим видом показывая, что со мной разговаривать бесполезно, затем повернулся, чтобы идти, однако задержался и повёл глазами в сторону моих часов на руке.

  – С противоударным механизмом? – с хохотком сказал он. – Не жалко?

  Я ничего не понял. Мои новенькие часы назывались Командирские, имели удобный циферблат с секундной стрелкой и миниатюрным компасом и смотрелись великолепно. Отец подарил мне их перед отъездом в Афганистан, тогда такие часы были большой редкостью, на чёрном рынке спекулянты просили за них сто рублей, что равнялось зарплате учителя или инженера.

  – Штык – это слой земли, который за раз берёт лопата! – крикнул мне из курилки Стариков.

  – За раз?..

  Грыжук продолжал веселиться. Казалось, что сейчас он зарегочет и покатится по земле от смеха, как колобок из известной сказки. Ему, в самом деле, доставляло удовольствие злить меня.

  – Лопату, Тобольцев, не бросай, а втыкай в землю, ты меня понял?

  – Почему?

  – Кто-нибудь наступит, споткнётся и получит травму. Техника безопасности! Не удивлюсь, если этим бедолагой окажешься ты, а мне потом за тебя отвечать придётся. Что-то ты слишком рассеянный, не иначе будущий профессор!

  Я вновь недобро поджал губы, а он едко захихикал.

  – Если тебе часы, в самом деле, жалко, то не таскай их на хозяйственные работы. Разобьёшь! Неужели непонятно?

  У самого Грыжука на руке красовались импортные японские часы. Таких дорогих наручных часов мне раньше видеть не доводилось. Я, насупившись, снял свои часы с руки, положил их в карман и с силой вонзил лопату в проклятую яму.

  В общем, первый день после сдачи экзаменов, который, как мне казалось, должен был быть счастливым, светлым и радостным, совершенно неожиданно принёс одно лишь расстройство и словно окатил ледяным душем. Я вдруг понял, что вот она – система собственной персоной, и Грыжук – её замечательный винтик. Никто ничему, в самом деле, учить не собирается!

  Мне очень захотелось плюнуть на всё и написать заявление на отчисление, однако надо же было так случиться, что именно в тот злополучный день подобное заявление  написал другой абитуриент, который так же как и я прошёл по эксперименту, то есть сдавал всего два экзамена, а не четыре, и в отличие от меня он даже набрал больше девяти  баллов, – получил две пятерки. Его последней каплей также стал результат общения с капитаном Грыжуком. 

  Я услышал, что стали говорить о нём.

  – Не выдержал трудностей, бедолага, и сбежал!

  Нет, таких разговоров и такой памяти о себе я не желал. Только это чувство остановило меня, а вскоре многое изменилось.

  Вечером я пошёл к нашему замполиту старшему лейтенанту Владимиру Ковалёву, стройному высокому брюнету с запоминающимся мужественным лицом. Говорили, что он чемпион Шатска по многоборью.

  – Товарищ капитан, прошу не направлять меня в распоряжение Грыжука.

  – В чём причина, Тобольцев?

  – Желаю в наряд.

  – Грыжук объявил вам наряд вне очереди?

  – Нет, я сам хочу в наряд.

  Ковалёв внимательно посмотрел мне прямо в глаза. Он, кажется, всё понял без лишних слов.

  – Хорошо, но завтра до обеда всё-таки побудете у него, а после обеда останетесь в казарме и будете готовиться в наряд по столовой. Сообщите о моём решении своему непосредстенному начальнику.

  Я был чрезвычайно благодарен ему за проявленные внимательность и человечность. В его тоне не было въедливой и унизительной насмешки, которая меня так раздражала тогда и раздражает сейчас, если я вижу её в людях. Он говорил без излишних эмоций, уважительно, конкретно и по существу.

  Утром, когда все ушли на экзамен, я стал собираться к Грыжуку, вспомнил его едкое замечание и решил не надевать часы вообще. Койки наши были, как я говорил, двухъярусные. Рядом с каждой стояла высокая просторная тумбочка, верхнее её отделение занимал абитуриент, который спал на верхнем ярусе, а нижнее тот, чья койка располагалась внизу. Впоследствии такой порядок сохранялся у нас все четыре года обучения.

  Я снял часы с руки, бережно завернул их в носовой платок и засунул подальше в угол своего нижнего отделения. Если открыть тумбочку и не заглядывать специально в её углы, то разглядеть носовой платок с завернутыми в него часами за мыльницей, зубной пастой и бритвенным станком было практически невозможно.

  Встреча с Грыжуком радости не принесла, он по-прежнему был в своём репертуаре, мне даже показалось, что сегодня он был ещё злее, чем вчера. Капитан беспощадно ругал за лень и неумение. Доставалось всем, кроме Старикова и меня.

  – Вы хоть раз палатки в своей жизни ставили, откуда вы на белый свет появились? Эх, чувствую, что мне самому всё придётся делать!

  Со Стариковым Грыжук добродушно балагурил, а на меня смотрел, как на ребёнка, которого лучше не трогать. В общем, тяжёл был в общении капитан Грыжук.

  – А где твои командирские часы, Тобольцев?

  – Оставил в казарме, чтобы не разбить, товарищ капитан.

  – Что ж, вполне разумно. Оказывается, ты умеешь слушать, если захочешь.

  Когда незадолго до обеда брезентовый полог был, наконец, натянут, наш мучитель вдруг смягчился и неожиданно похвалил меня.

  – Так, всем смотреть, как ямы копать! Глубина четко соблюдена, отверстие не слишком большое, поэтому столб будет стоять как влитой. Молодец, Тобольцев! После обеда отдыхай, тебе вечером в наряд заступать, ты меня понял? А то опять что-нибудь напутаешь, профессор!

  Всё-таки напоследок ужалил! С непередаваемым облегчением уходил я из-под его опеки.

  Так окончилось моё первое знакомство с капитаном Грыжуком. Ничего, кроме досады, оно у меня не вызвало. Понятное дело, что многие из нас жизни не знают, приехали из городских квартир, и кроме телевизора, двора и сада с огородом у дедушки с бабушкой ничего не видели. Кто в этом виноват? Вместо того, чтобы поощрить за то, что мы не испугались, не пошли лёгким путем, решили хоть что-то в жизни испытать, Грыжук сурово клюет за неприспособленность. А где, интересно, мы могли приобрести приспособленность? Такое отношение не только поражало, оно возмущало, и я испытывал к Роману Викторовичу нечто, очень похожее на настоящую ненависть.

  Что-то очень недоброе, я даже сказал бы бандитское, привиделось мне в его манере поведения. Он не обучал, а провоцировал на ошибки и хвалил тех, кто под таким прессингом, тем не менее, по своему внутреннему наитию делал что-то правильно. Видимо, он считал, что только так можно чему-то научиться, а у меня такая бездушная иезуитская методика вызывала неприятие и крепко раздражала.

  Тогда я ещё не в полной мере понимал, что столкнулся всего лишь с первым моим звоночком в познании некоторых пикантных подробностей общественной системы, и поэтому надеялся, что такие типажи, как Грыжук, – исключение, а не правило. Слова ветерана в самолёте я помнил, и всё же тогда не до конца верил им, поскольку в книгах, на кино- и телеэкранах главные герои неизменно имели мудрых учителей, чутких наставников и внимательных доброжелательных старших товарищей.

  В наряд по столовой я заступил впервые, до сих пор помню то изнеможение, которое осталось после него. Сонные, поскольку почти всю ночь чистили картошку на шестьсот человек, мы не успевали вымыть все тарелки по второму разу ко второй смене. Их катастрофически не хватало (неужели кто-то экономил на этой грубой алюминиевой посуде?), и нас подгоняли все, кому не лень, – сержанты, офицеры, в том числе заезжие дяди с большими звёздами на погонах, и даже преподаватели. Некоторые пытались шутить, однако в целом весь этот ажиотаж и суета производили гнетущее впечатление.

  Никаких положительных эмоций, за исключением того, что мы наелись до отвала пшёнки с мясом, наряд не доставил, а на следующий день вечером, когда мы освободились от дежурства, меня ожидал сюрприз, – мои наручные часы исчезли из тумбочки. Носовой платок лежал на месте, а часов в нём не оказалось.

  Я отлично помнил, как завернул часы в платок и засунул свёрток в дальний угол своей полки. В нашей группе только я прошёл по эксперименту, досрочно сдав вступительные экзамены, поэтому, когда все ушли на очередной экзамен, я остался в комнате один, сунул часы в тумбочку, после чего двинулся на хозяйственные работы к Грыжуку.

  О том, что мои наручные часы находятся в тумбочке, я никому не говорил. Окна нашей комнаты, как я упоминал, выходили на лужайку, за которой рос редкий березняк, а за ним проходила граница лагеря. Возможно, оттуда к нам пробрался какой-нибудь местный житель или бродяга.

  Я терялся в догадках. Неужели к нам в комнату, в самом деле, влез кто-то посторонний! Поверить в это было сложно. Днём вряд ли кто решился бы сюда залезть, – кругом снуют люди, а казарму убирают дневальные, к тому же один из них постоянно торчит в коридоре возле тумбочки.

  Выходит кто-то забрался ночью, однако в это также было непросто поверить. Все окна нашей комнаты запирались на ночь на шпингалеты, и вообще, откуда, интересно, посторонний мог узнать, что у меня в тумбочке спрятаны часы!

  Только если что-нибудь ещё у кого-нибудь из жильцов нашей комнаты пропало, или если в других тумбочках не было ничего ценного, вот тогда, наверное, можно было предположить, что неизвестный забрался к нам наобум, а не по наводке. Он решил чем-нибудь поживиться и не знал, что в моей тумбочке лежат часы, просто случайно наткнулся на них, бегло просматривая всё подряд.

  После мучительных терзаний я отправился к нашему старшему офицеру, капитану Анатолию Михайловичу Рыкову, обаятельному спортивному крепышу с редкой, но аккуратной шевелюрой, стремительной походкой кавалериста и лицом человека, который многое видел и теперь ничему не удивляется.

  Позже я узнал, что он пришёл в Шатскую школу с должности командира роты отдельного батальона специальных моторизованных частей милиции. В действительности эти якобы милицейские части комплектовались призывниками-срочниками, специально готовились и снабжались вооружением, необходимым для немедленного пресечения массовых протестных выступлений населения. Советское государство сей факт не афишировало, дабы не смущать обывателя избыточным присутствием солдат на улицах и площадях крупных городов. Военнослужащие названных частей носили обычную милицейскую форму.

  После того, как я заявил Рыкову о пропаже, его выпуклые рачьи глаза буквально впились в моё расстроенное лицо.

  – Вот ещё новости, Тобольцев! Первый раз такое, никогда ничего ни у кого не пропадало. Ещё кому-нибудь говорил?

  – Нет.

  – Правильно сделал. Пока никому не говори, я сам проверю и без огласки наведу справки.

  Вечером он пригласил меня к себе в комнату и показал светло-коричневый ремешок от наручных часов. Я вскинул брови и привстал. Сомнений быть не могло!

  – Где вы его нашли?

  – Твой?

  – Мой!

  – Мы прошли с замполитом по комнатам, проверили тумбочки и койки. Этот ремешок мы обнаружили под простынью, которой заправлен матрас Пчелинцева.

  Пчелинцев!.. Недобрые мысли тревожно загудели в моей голове. Валера Пчелинцев был долговязым юношей под метр девяносто ростом с повадками десятилетнего мальчугана, непрестанно выдавливавшего перед зеркалом прыщи на своем большом как картофелина носу. Его словарный запас, как у Эллочки Людоедки из бессмертного произведения Ильфа и Петрова, кажется, в самом деле, ограничивался тридцатью словами.

  Э-э, это, слышь, блин, братан, короче, хавло, глянь, курить есть, дай, на, иди нах, не-не, ага-ага, ого-го, прикольно, схавал, прикинь, ва-аще, – вот практически и всё, что можно было от него услышать. Иногда словарный запас обогащался нецензурными выражениями. Когда он написал сочинение на «хорошо», ребята были просто шокированы, и поползли слухи, что у него волосатая лапа, хотя он не уставал заверять всех, что написал сочинение самостоятельно и бубнил в курилке одно и то же:

  – Э-э, прикинь, парни, повезло, блин, тема попала, я, слышь, это, знал, короче.

  Его мама, видная и чрезвычайно настырная женщина с эффектной густой гривой каштановых волос, могла своей впечатляющей грудью пробить, кажется, любую стену. Она постоянно приезжала в лагерь на такси, крепко переживала, что её ребенок ходит вечно голодный, требовала от начальства, чтобы в столовой ему выдавали двойную порцию, и без устали привозила какие-то умопомрачительные продуктовые наборы в посылках размером с чемодан. В них завлекательно пахла дефицитная по тем временам колбаса, и щекотал нос запах других замечательных вкусностей.

  Пчелинцев всегда старался скрыть факт очередного приезда матери. Если такой фокус удавался, то по ночам он тайком пожирал мамины продукты под одеялом при свете фонарика, устраивал себе, так сказать, праздник желудка, а чтобы днём тоже не голодать, прятал кое-какой запас во внутренний карман спортивных штанов, расположенный на животе. Этот кармашек его неизменно выдавал, – все знали, если Пчелинцев что-то достаёт из него и жуёт, то вероятнее всего накануне пришла посылка. Тогда начиналась игра. Его пытались раскрутить на продукты, а он делал честные глаза, уверяя, что никакой посылки не приходило.

  – Э, парни, идите нах,  вы чего, слышь, хавла нет, у старшины, короче, спросите, ага-ага, не-не, не было посылки!

  В связи с этим наши острословы мгновенно прозвали его Скиппи по кличке кенгуру – главного героя известного австралийского телесериала, который с успехом транслировался по советским телеэкранам как раз в тот год. Кстати, внешне Валера Пчелинцев действительно походил на кенгуру. Ноги и ступни у него были просто огромные, а торс и плечи – гораздо более скромные по своим размерам, чем бёдра и голени.

  Вроде бы добродушный внешне парень своей примитивностью и животными повадками лично меня крепко раздражал. Несмотря на то, что нашёлся лишь ремешок, а не сами часы, было несложно представить, куда Пчелинцев их дел. Скорее всего, снял с ремешка и засунул в упомянутый потайной карман штанов, похожий на сумку кенгуру. Правда, его непомерная алчность, кажется, проявлялась лишь в еде, однако она вполне могла распространиться на ценные вещи, тем более, что совсем недавно именно он интересовался моими часами.

  – Э, Тобольцев, слышь, прикинь, твои? Прикольно, дай глянуть, ага!

  У него самого на руке красовались довольно дорогие по тем временам позолоченные часы Полёт, однако его, как видно, как сороку, привлекало всё блестящее, и мои часы он рассматривал с широко раскрытыми глазами словно абориген с далёкого тихоокеанского острова, впервые в жизни увидевший стеклянные бусы. Он вполне мог взять без спроса мои часы, теперь я в этом почти не сомневался!


Глава пятая. Викторов.

  – Чего задумался, Тобольцев? – сказал Рыков, оторвав меня от моих невесёлых мыслей. – Подозреваешь его?

  – Да, товарищ капитан, больше некому.

  – Подожди, не спеши.

  – Почему?! Пока не поздно, следует разобраться!

  – Да погоди ты, не горячись! Сам подумай, зачем ему понадобилось прятать ремешок от украденных часов под свой матрас?

  – Мало ли зачем! Он снял часы с ремешка, часы спрятал, а ремешок не успел, в этот момент кто-то зашёл в комнату, и он в спешке сунул его под простынь, чтобы потом выбросить.

  – Маловероятно.

  – А вы как думаете, товарищ капитан?

  – Тот, кто украл твои часы, снял их с ремешка и сунул в первую попавшуюся койку.

  – Чтобы отвести от себя подозрения и навлечь их на кого-то другого?

  – Именно.

  – Я не пойму, если это был посторонний, как он проник в комнату! У нас на ночь все окна запираются на тугие шпингалеты, а в коридоре у входа постоянно дежурит кто-то из дневальных.

  – Дневальными дежурили Чернов, Голиков, Сивков и Пчелинцев.

  – Пчелинцев!

  – Да, Тобольцев, опять Пчелинцев. Вроде бы всё сходится на нём, однако всё-таки прошу тебя, Валера, пока не предпринимай никаких действий, договорились? У него очень скандальная мама, и если мы ошибёмся, дело непременно дойдёт до начальника школы, тогда плохо будет всем. Желательно всё выяснить наверняка. Потерпи, я обязательно разберусь!

  Прошла неделя, закончились вступительные экзамены, на общем построении офицеры зачитали список поступивших, поздравили, разбили повзводно, и начались наши суровые будни в рамках курса молодого бойца. Теперь мы, одетые не в спортивные костюмы и кроссовки, а в милицейские брюки-галифе или, как их некоторые называли, бриджи, а также сапоги и рубашки без погон, но с галстуками, должны были утром подняться по команде «Подъём», одеться за сорок пять секунд и покинуть комнату. Тесной гурьбой мы, сломя голову, бежали на плац на утреннее построение, – это непередаваемое состояние, сопровождаемое оглушительным грохотом сапог в узком коридоре казармы с дощатыми полами, я вспоминаю до сих пор. В нём чудилось дыхание начала войны, – жуткое и в то же время притягательное и романтичное.

  Теперь жизнь в лагере проходила намного более динамично, – подъём в семь, трёхкилометровый кросс в сапогах с обнажённым торсом, заправка постелей, утренний туалет, построение и утренний осмотр, завтрак, учебные занятия, обед, снова учебные занятия или хозяйственные работы, ужин, два часа свободного времени для спортивных игр, чтения и писем, вечернее построение и вечерняя прогулка под марши духового оркестра с исполнением строевых песен, вечерняя поверка и отбой в двадцать три часа. Тяжело было первую неделю, а затем всё стало казаться естественным и привычным.

  Я, например, очень скоро стал просыпаться за минуту до команды «Подъём» и после того, как она звучала, мгновенно срывался с постели и натягивал бриджи. Это было первым действием. Портянки обматывались вокруг сапог, чтобы успели просохнуть за ночь. Так было положено делать по уставу, кто забывал или ленился, получал наряд вне очереди.

  Я, как и все, срывал портянку с сапога, расстилал на полу, ставил на угол ступню, обматывал ногу двумя быстрыми движениями и совал в сапог, затем вторую, раз, два, и ты в брюках и обут, а прошло секунд тридцать, не больше. Дальше хватаешь форменную рубашку без погон, галстук к ней приколот с вечера, и бегом из комнаты. Рубашку натягиваешь, пуговицы застегиваешь, и галстук прилаживаешь на ходу. Вот и вся премудрость.

  На учебных занятиях мы изучали воинские уставы, военную тактику, огневую и строевую подготовку, и, кроме этого, ежедневно проводились политинформации, на которых освещались важные события в стране и за рубежом. Всё это называлось боевой и политической подготовкой. Наряды, естественно, продолжались, однако теперь они казались почти раем, от восьмисот человек осталось двести тридцать, их обслуживать стало гораздо легче.

  Викторов, как и я, по случайному совпадению тоже оказался в восьмом взводе или учебной группе, как у нас официально именовались взвода. Восьмая группа стала нашей на четыре года, а Кошелев попал в седьмую группу. Кроме Викторова я успел сблизиться с Сашей Ти, симпатичным брюнетом-крепышом, который практически всегда улыбался, но иногда был задумчив и грустен, особенно когда получал письма из дома, и мы как-то сразу оказались с ним на одной волне. Папа у него был кореец, а мама русская, наши фамилии шли по алфавиту одна за другой, и потом, на старших курсах ребята из других групп со смехом рассказывали, что долгое время считали, что в нашей группе учится слушатель со смешной фамилией  Титобольцев.

  Причина этого забавного недоразумения состояла в  том, что старшина зачитывал список в журнале скороговоркой, поэтому вместо «Ти, Тобольцев» ребятам, стоявшим в строю в других группах, и не слышавших наши с Сашей ответы «Я!», слышалось: «Титобольцев!»

  Дни шли своим чередом, по поводу часов Рыков молчал, а я ничего не спрашивал. С каждым днём надежда найти их таяла всё больше, а в одну из ночей нашу группу подняли по тревоге, причём подгоняли так, словно, в самом деле, началась война. Ничего не понимая, мы, сонно хлопая ресницами, выстроились на плацу.

  Казалось странным, что командир нашей группы Владимир Касатонов, приятный молодой человек с обаятельным животиком, отслуживший в погранвойсках, тоже сейчас стоял с нами на плацу, но не как командир, а в роли статиста. Всем заправлял сержант Михаил Стрижевитов, сухопарый крепкий парень с носом и взглядом хищной птицы, который никакую должность в группе не занимал. Поговаривали, что он – помощник начальника школы по вооружению, заведует тиром и складом оружия Шатской школы милиции и поступил по блату. Кто-то метко окрестил Стрижевитова фюрером, – он, в самом деле, имел оловянный взгляд и косую  челку, а то, что он практиковал, не показывали в советских фильмах.

  Точно не знаю, из каких соображений, скорее всего, это была установка заместителя начальника школы по строевой подготовке полковника Леднёва, сержанту Стрижевитову, как и другим слушателям, отслужившим в армии, был предоставлен карт-бланш. Им надлежало показать нам, карасям и салагам, что такое настоящая армия!

  Курс наш делился на два дивизиона по четыре учебной группы в каждом. Капитан Анатолий Рыков и замполит Владимир Ковалёв были офицерами нашего второго дивизиона, все группы курса имели сквозную нумерацию, и нам, кажется, не повезло, что в нашу группу включили Стрижевитова. Он деловито прокашлялся и хмуро посмотрел на нашу коробку, так называлось построение учебной группой в количестве двадцати девяти человек в колонну по три.

  К этой памятной ночи хождение строем стало для нас достаточно привычным делом, как и бег. Утром мы бегали кросс исключительно строем, а вечером перед вечерней поверкой все группы проходили торжественным маршем перед трибуной, за которой стояли начальник курса и курсовые офицеры – командиры обоих дивизионов и замполиты. Каждая группа имела своего запевалу и исполняла строевую песню. По предложению неуёмного Викторова наша группа выбрала для себя задорный текст «Кап-кап-кап».

  Наши офицеры, посмеявшись, песню утвердили, однако случился маленький скандал, когда начальник курса услышал её в нашем исполнении при прохождении торжественным маршем по плацу перед трибуной.

  Полковника смутили такие известные всем слова:

Маруся молчит и слёзы льет,
От грусти болит душа её,
Кап-кап-кап, из ясных глаз Маруси
Капают слёзы на копьё.

  – Что за текст такой, не слишком ли фривольно, что за Марусины слёзы? – недовольно сказал наш полковник.

  Ему принялись объяснять, что взято музыкальное произведение из комедии Леонида Гайдая, и что оно отлично подходит на роль строевой песни, в фильме, кстати, её поют марширующие опричники царя Ивана Грозного. В конце концов, здравый смысл возобладал, и он разрешил. Так мы её и пели, с каждым годом всё реже и реже, а на четвёртом курсе и вовсе забыли.

  А сейчас, с трудом разлепляя глаза, мы стояли на плацу, стрелки на часах у казармы показывали два часа ночи, а сержант Стрижевитов, похлопывая ивовым прутиком по голенищу сапога, прохаживался перед нашей коробкой и насмешливо смотрел нам в лица своими холодными голубыми глазами. Его взгляд казался стальным, и мало, кто мог его выдержать, даже Викторов отвёл глаза, безуспешно попытавшись сыграть с сержантом в гляделки.

  – Сегодня вы на себе узнаете главный армейский принцип, согласно которому нарушение приказа одним бойцом – головная боль для всех. Викторов, выйти из строя!

  – А кто он такой, чтобы командовать? – взвившись, сказал Андрей. – У нас командир взвода – Володя Касатонов!

  – Викторов! – строго сказал Касатонов.
– С моего ведома взводом командует сержант Михаил Стрижевитов. Если я позволю, то вы тоже сможете командовать, ничего противозаконного нет, устав предусматривает.

  – Так бы сразу и сказали, чего голову морочите, – пожав плечами, сказал Викторов и болтающейся походкой, словно мим ярмарочного балагана перед публикой, отделился от строя.

  Стрижевитов коротко окатил его недовольным взглядом, а затем вновь уставился на нас.

  – Товарищи слушатели, после отбоя всем положено спать. Викторов бодрствует, разговаривает, мешает спать другим. Курить в казарме запрещено, кругом старая сухая древесина, вы все можете сгореть, однако Викторов курит в нарушение всех запретов.

  – Я окно открываю и окурки тщательно гашу!

  – Викторов, – снова строго сказал Касатонов, – за пререкания со старшим по званию наряд вне очереди!

  – Я всё равно буду курить.

  – Два наряда! Что следует ответить согласно уставу?

  – Есть два наряда, только я всё равно буду…

  – Три наряда!

  – Есть три наряда, только я всё равно…

  – Вот так из-за одного бойца страдает весь взвод, – с неожиданным сочувствием к нам в голосе, перебивая Андрея, сказал Стрижевитов. – В колонну по одному к уборной марш!

  Мы перестроились в колонну по одному, подбежали к нашему полевому туалету, и по приказу Стрижевитова стали небольшими группами забегать внутрь, после отправления надобности возвращались и вставали отдельно, вновь формируя взводную коробку.

  Такого опыта у нас ещё не было. Справлять нужду по команде и в колонне по одному никому из нас не приходилось.


Глава шестая. Цветочки и ромбики.

  Оправившись, наша коробка побежала в чистое поле. Касатонов и Стрижевитов бежали сбоку, подгоняя отстающих. Никто ничего не мог понять, куда бежим, зачем. Над головой недоумённо перемигиваются неяркие звезды на небе, луны нет, а впереди ничего не видно, сплошная темень.

  Кросс длился, наверное, полчаса, и некоторые стали выбиваться из сил. Стрижевитов, наконец, остановил нас, снова вызвал из строя Викторова и подал ему окурок.

  – Товарищи слушатели, вам повезло. В армии для того, чтобы похоронить окурок, вам  пришлось бы рыть яму два, два на полтора. Сегодня я добрый, так что Викторов просто закопает окурок сам. Рядовой милиции Викторов, возьмите палку и закопайте запретный окурок!

  – Я не буду. Вы издеваетесь, товарищ сержант!

  Воцарилась тягостная пауза. Стрижевитов насмешливо ел Викторова своим неподражаемым оловянным взглядом.

  – Что ж, подождём, пока Викторов соизволит.

  – Андрей, да хватит тебе выкаблучиваться, – раздался из глубины строя чей-то возмущённый голос. – Спать хочется!

  Викторов вырвал окурок из пальцев Стрижевитова и раздражённо вмял его каблуком сапога в сухую землю.

  – Всё?

  – Встаньте в строй!

  – Есть, товарищ сержант! – язвительно сказал Андрей.

  – Теперь вы поняли, что такое система? – похлопывая прутиком по голенищу, невозмутимо сказал Стрижевитов. –  Может каждый из вас по отдельности сломать её, споря с государством? Вы можете возмущаться, ругаться, не выполнять приказы, грубить командиру, однако ни к чему хорошему такое поведение не приведёт, будет только хуже. Вывод?

  – Товарищ сержант, – взмолился хор голосов, – всё понятно!

  Обратно мы не бежали, а летели как на крыльях, однако, тот, кто полагал, что на этом всё закончилось, крупно ошибался. Когда мы вновь очутились на плацу, Стрижевитов скомандовал «Отбой!», мы кинулись в казарму, на ходу стягивая с себя рубашки, но сержанту не понравилось, как мы легли в койки.

  – Медленно, очень медленно, а портянки и бриджи валяются, где попало. Подъём!

  Мы с недовольным бурчанием нехотя стали подниматься и одеваться.

  – Разговорчики. Отбой!

  Мы со стоном снова повалились в койки.

  – Медленно, и слишком много разговоров. Прекратите ныть и стонать! Сделаете, как положено по уставу, –  будете спать. Подъём, строиться в коридоре!

  Стиснув зубы от ненависти, мы соскочили с коек и, одеваясь на ходу, выстроились в коридоре. Стрижевитов вынул спичку из коробка.

  – Пока горит спичка, время есть. Спичка погасла, время закончилось. Чиркаю спичкой, время пошло!

  Он помедлил, как будто испытывая наше терпение, и, наконец, чиркнул спичкой. Мы, сбрасывая с себя галстуки и рубашки, молча бросились в комнату к нашим двухъярусным койкам, однако двое не успели вовремя раздеться и лечь под одеяло, кроме того, у многих форма была уложена неаккуратно, а портянки были криво обмотаны вокруг голенищ для просушки.

  Видимо, нет смысла описывать все детали этой тренировки, продолжалась она до тех пор, пока Стрижевитов не добился своего, – мы стали проводить подъём и отбой образцово. Когда гасла спичка, все, как один, либо стояли в строю, либо лежали под одеялами, причём в комнате царил идеальный порядок.

  – Напра-во! – скомандовал Стрижевитов.

  Мы замешкались.

  – Снова хотите подъём?

  – Мы лежим в койках, а не стоим на плацу, товарищ сержант, – со стоном сказал Викторов.

  – Отставить разговоры! По команде «Направо!» все поворачиваемся на правый бок. Напра-во!

  Пришлось, скрипя зубами, подчиниться. Мы послушно повернулись в постели на правый бок. Стрижевитов просто бесил!

  Он явно упивался властью, был холоден как робот, и от этого на душе становилось прескверно. В советских книгах и кинофильмах, посвящённых армии, мы видели совсем других сержантов  – мотивированных сердечных наставников, не только не имевших ни малейшего желания ломать личность, унижать подчиненного, но оценивавших подобные действия как недопустимые, причиняющие вред армейскому делу.

  В действительности оказалось, что сколько не говорили о недопустимости подобных вещей со времён Петра Первого и Екатерины Второй, воз и ныне там, хотя были Фёдор Ушаков и Александр Суворов, а затем грянула революция, которая, казалось бы, кардинально изменила всё к лучшему. Тем не менее, выходило, что прогрессивные методы воспитания солдат и матросов являются скорее исключением из правил, нежели общим правилом.

  Когда сержант выключил свет и вышел из комнаты, тихонько притворив за собой дверь, Викторов попытался обсудить происшедшее.

  – Вот гад, что творит, а вы чего, парни, нельзя поддаваться, – съест!

  Дверь резко распахнулась.

  – Подъём!

  Стрижевитов подслушивал! Все повторилось сначала, – подъём за сорок пять секунд, построение в коридоре, короткий осмотр, затем отбой, и так несколько раз. Мы стали плохо соображать, что происходит, и делали всё машинально, на автомате.

  В конце концов, истязание закончилось. Сержант погасил свет, вышел и плотно притворил за собой дверь.

  – Я знаю, кто на меня настучал, – недобро сказал Викторов. – Ох, плохо ему будет!

  – Да хватит тебе, Филин, ей-богу! Всё равно ты никому ничего не докажешь. Спи!

  Филином Викторова прозвали практически сразу после поступления за его впечатляющие густые брови вразлёт. Они выглядели довольно забавно, в особенности, когда он, изображая деланное изумление, приподнимал их и хлопал своими длинными, как у девушки, пушистыми ресницами.

  Ноги гудели после многокилометровой пробежки, тело ныло так, словно его избили. Мысли бестолково вертелись в голове и неловко натыкались друг на друга, словно усталые овцы в тесном загоне. Я почти мгновенно уснул, как будто провалился в глубокий чёрный колодец, даже не предполагая, что это ночное происшествие станет ключом к разгадке тайны пропажи моих часов.

  Утром следующего дня до построения на завтрак Касатонов приказал Викторову забить гвоздями угловое окно нашей комнаты, которое Андрей открывал по ночам, чтобы курить. Именно это окно было плохо видно из сержантской комнаты и комнаты офицеров. Андрей успешно пользовался этим обстоятельством, а теперь у него отбирали привычное удовольствие, и его ещё только предстояло заменить чем-то другим.

  Бормоча ругательства, он взял в руки внушительный гвоздь и молоток. Меня вдруг осенило!

  – Погоди, Андрей, – сказал я.

  – Чего ты?

  Я открыл створку и внимательно осмотрел нижнюю часть оконной коробки между рамами. Она была чистой. Тогда я высунулся из окна и попытался осмотреть его снаружи. Почти две недели дождей практически не было, и железный слив был слегка покрыт пылью, которую тёплый июльский ветер принес с лужайки.

  Вдруг в углу я заметил небольшой плоский твердый кусок луговой грязи, на котором остались характерные следы, они засохли и четко прорисовывались. У меня мурашки побежали по спине. Кажется, всё-таки кто-то залазил в наше окно! Кто – Викторов со своим неукротимым стремлением к свободе или…

  – Дивизион, строиться на завтрак! – вдруг раздался грозный бас старшины из коридора.

  – Андрей, скажи, давно ты здесь лазил?

  – А тебе зачем?

  – Послушай, ты можешь хоть раз сказать нормально, без клоунских ужимок?

  – Нет.

  Викторов скорчил ещё более забавную гримасу, однако мне было не до смеха.

  – Да пошёл ты!

  – Погоди, Валера. Что-то случилось?

  – Пока рано говорить. Когда выяснится, обязательно скажу. Подожди, стой, не забивай окно!

  Андрей замер с гвоздём в одной руке и поднятым молотком в другой, не понимая, чего от него хотят. В этот момент в комнату вошёл Касатонов.

  – Викторов, долго будешь возиться, все давно в строю! Тобольцев, а тебе особое приглашение требуется? Марш!

  – Есть, товарищ сержант!

  Я выхватил из тумбочки носовой платок, тот самый, в который две недели назад завернул часы, выскочил из казармы, но вместо того, чтобы бежать на плац, завернул за угол и подбежал к окну снаружи. Викторов стучал молотком, забивая окно, а Касатонов стоял сзади и подсказывал.

  – Да по гвоздю бей, а не по раме!

  Викторов, как всегда, огрызался, как мог.

  – Да ладно, товарищ сержант, сойдет и так, эти гнилые рамы давно менять пора!

  Я аккуратно смахнул засохший кусочек грязи с края слива в свой носовой платок. Сквозь оконное стекло Касатонов и Викторов, расширив глаза, с недоумением наблюдали за моими манипуляциями. Они, наверное, подумали, что у меня что-то приключилось с головой. Мило улыбнувшись им, я помчался на плац, где поспешно выстраивались коробки взводов.

  Вечером в курилке, пока ребята, сидя на сбитых квадратом лавках, хохотали над каким-то анекдотом, я украдкой развернул носовой платок, якобы для того, чтобы вытереть испарину со лба, а сам тайком стал рассматривать мой драгоценный кусочек засохшей грязи. Судя по характерному следу, этот кусочек, как видно, отделился от кроссовки с запоминающимся и редким рисунком на подошве, – цветком с девятью лепестками и точкой посередине.

  Чья обувь могла оставить такой след, вот вопрос. Викторов, как я давно заметил, носил кеды, а не кроссовки, и на подошвах у него красовались вовсе не цветочки, а рубчики в виде ёлочки.

  В этот момент Пчелинцев вытянул в мою сторону свою огромную ступню и полез в наружный глубокий боковой карман спортивных штанов за зажигалкой. Он сидел как раз напротив меня с незажжённой сигаретой в зубах, и гоготал, как огромный молодой гусь, слушая очередную байку, которыми без устали кормил всех присутствующих никогда не унывавший с вечной улыбкой на устах забавный увалень из пятой группы, его за внешность и спокойный рассудительный нрав практически сразу в шутку прозвали Генералом. Валера недавно заступил в наряд, убирался в казарме и на нём были спортивный костюм и кроссовки. Краем глаза я успел поймать рисунок его подошвы, прежде чем он подтянул ногу обратно к себе.

  Ромбики! Подошва кроссовок Пчелинцева была изрезана ромбиками, а не цветочками. Получается, что в окно Пчелинцев не залазил, и Викторов тоже.

  Неужели кто-то из ребят просто в порыве шалости вскочил на оконный слив, или хотел всего лишь заглянуть в окно, или, может быть, окна мыли, и кто-то залазил для этой цели. Мысли путались, и в тот вечер я ничего не надумал.

  Ночью я не мог уснуть, ворочался с боку на бок, вызывая нешуточное раздражение спавшего надо мной на верхнем ярусе Игорька Кабанова, поскольку когда кто-то из двоих ворочался в своей постели, ходуном ходила вся кровать, и думал о таинственном неизвестном. Было не до сна, я неустанно сопоставлял события, вспоминал содержание разговоров и всех, кто присутствовал при этих разговорах, и под утро я вдруг всё понял!

  Проливной дождь прошёл накануне того дня, когда меня отправили к Грыжуку, а на следующий день я ушёл в наряд. Погода была облачной, и земля, в особенности на лужайке, не успела хорошо просохнуть, поэтому неизвестный, ступив случайно в грязь, оставил след, когда залазил в окно, и сделал он это, вероятнее всего, не ночью, а утром, когда все ушли на экзамен. Выходит, что ему сдавать экзамен было не нужно!

  После подъёма и зарядки, не откладывая дело в долгий ящик, я зашёл к Рыкову. Шло построение на завтрак, он спешно просматривал какой-то документ, видимо, желая довести его содержание до личного состава, и ему было явно не до меня.


Глава седьмая. Кандидат в мастера Стариков.

– А, Тобольцев! Пока ничего обнадеживающего не могу сообщить, ступай в строй.

  – Товарищ капитан, я знаю, кто украл мои часы.

  Он оторвал свои рачьи глаза от служебных бумаг и уставился на меня так, словно увидел в первый раз.

  – Зайдёшь после завтрака, а сейчас в строй!

  Я не двинулся с места, намереваясь немедленно всё рассказать, однако в этот момент в каморку заглянул старшина, и мне пришлось выйти. Весь день как всегда царила одна сплошная суета, и Рыкову как обычно было не до меня.

  Настроение испортилось, однако после ужина он вдруг пригласил меня к себе.

  – Рассказывай, только живо, нет времени. Если опять одни лишь подозрения, то лучше оставь их при себе.

  – Нет, товарищ капитан, на этот раз будет повесть о том, как произошла кража в нашем милицейском лагере, а именно тайное похищение часов у слушателя Тобольцева, который в тот момент был ещё абитуриентом.

  Рыков искоса окинул меня настороженным взглядом.

  – Красиво глаголешь, да только много текста, и как же, интересно, она произошла?

  Я развернул платок, продемонстрировал найденную улику и коротко поделился своим открытием. Выпуклые глаза Рыкова выпучились ещё больше.

  – Ты даёшь, Тобольцев, не ожидал! Светлая, как видно, у тебя голова. Всё по полочкам разложил. Похоже, что это действительно он. Хм, и что нам теперь делать?

  – Не знаю.

  – Давай-ка вызовем его сюда. Пока мы будем с ним беседовать, сержанты осмотрят его вещи. Если обнаружат часы, пусть оставят их на прежнем месте. Мы приведем нашего человечка к вещам, и в присутствии свидетелей он выдаст украденные часы.

  – Выдаст?

  – Выдаст, никуда не денется. Когда я служил в специальных частях милиции, у нас был похожий случай, рядовой взял без спроса у товарища эксклюзивную перьевую ручку. Посиди пока здесь, я сейчас вернусь.

  Рыков вышел и вернулся минут через пять, вместе с ним в каморку вошёл слегка обескураженный Стариков, на этот раз в другом, ещё более крутом спортивном костюме, однако великолепные кроссовки на ногах были всё те же.

  Он метнул в меня настороженный взгляд, но в следующий миг улыбнулся.

  – Привет!

  Я хмуро промолчал, и он сразу помрачнел. Рыков усадил его на лавку напротив меня и натянуто улыбнулся.

  – Вот, Георгий, Тобольцев хочет что-то интересное нам рассказать.

  Стариков непринужденно вытянул в мою сторону ногу и надменно обхватил локти руками.

  – Пусть рассказывает, только коротко, времени нет.

  Я удовлетворённо посмотрел на подошву его кроссовки и начал говорить медленно и с выражением, словно диктор радио, вещающий малышам сказку на ночь. По ходу моего рассказа влажная нижняя губа Старикова потихоньку оттопыривалась всё больше.

  – Жил-был спортсмен-дзюдоист, внешне у него всё было нормально, он выступал на соревнованиях, валил как мешки с картошкой своих соперников, получал призы и титулы, а червоточинку, которая зародилась в его душе, кажется, мало кто замечал. Детская тяга к часам постепенно стала перерастать в манию. Если он видел у кого-нибудь на руке редкие часы, то буквально не находил себе места, – хотел точно такие же, и всё тут. Тренер посоветовал ему поступать в школу милиции, учёба будет проходить гладко, поскольку он не на офицера милиции учиться будет, а защищать честь школы и Шатской области на всесоюзных соревнованиях. После окончания ему светит тёплая должность инструктора в каком-нибудь подразделении, а спортивная карьера продолжится. Блестящая, можно сказать, перспектива! Он, конечно, согласился и благодаря протекции сдал два экзамена по эксперименту, оценки ему, естественно, нарисовали, и теперь он мог загорать и продолжать заниматься дзюдо под бдительной опекой Грыжука. Вскоре, однако, руководство школы поручило Грыжуку срочно оборудовать класс для учебных занятий по огневой подготовке на свежем воздухе, и там он увидел новенькие часы на руке одного из абитуриентов по фамилии Тобольцев, над которым едко насмехался Грыжук. Страсть к часам, оказывается, никуда не исчезла. Грыжук, как нарочно, посоветовал Тобольцеву не носить часы на хозяйственные работы, и на следующий день Тобольцев, в самом деле, пришёл без часов, а вечером ему, как было известно нашему герою, надлежало заступать в наряд. Помимо этого, наш тайный поклонник часов знал, в какой комнате живёт Тобольцев, и был осведомлен о том, что одно из окон в этой комнате можно открыть снаружи при помощи штыря, который был спрятан в траве. Так делал живший в этой комнате тогда ещё абитуриент, а ныне слушатель Викторов, и нашему уважаемому любителю часов об этом было известно, – случайно подсмотрел. Кроме того, со слов Викторова, невзначай им оброненных, наш искатель примерно представлял, где располагается тумбочка Тобольцева.

  – Что за детский сад? – насупившись, глухо сказал Стариков, сжал свои крепкие кулаки и резко поднялся. – Товарищ капитан, пожалуйста, избавьте меня от этого бреда, у меня по плану вечерняя пробежка, а завтра мы уезжаем в Новосибирск на соревнования. Разрешите идти?

  Рыков бросил на меня недовольный взгляд, в котором читалось одно: «Такими разговорами, мистер Шерлок Холмс, ты никого не расколешь!», однако в этот момент в каморку заглянул взъерошенный сержант Стрижевитов, что было совершенно не похоже на него. Он поймал взгляд Рыкова, утвердительно кивнул и исчез.

  Рыков включил верхний свет и, повернувшись к Старикову, вдруг мило улыбнулся.

  – Погоди, чайку выпей.

  – Не могу, у меня режим, следует соблюдать водный баланс и перед соревнованиями держать вес.

  – Сейчас Роман Викторович подойдет.

  – Зачем?

  – Не забегай вперёд.

  Тёмные глаза Старикова, до этого горевшие нетерпеливым презрением, странно потускнели. Он медленно присел обратно на скамью, снова обхватил локти руками, но теперь его надменность вмиг  куда-то испарилась. Стариков нахохлился и вдруг вновь, на этот раз с явным вызовом вытянул ногу в мою сторону.

  – Чудной он у вас, товарищ капитан, наверное, не выспался!

  Я долго крепился, но в этот момент не выдержал.

  – Ах, не выспался, хорошо. – Одним ловким движением, до сих пор удивляюсь, как у меня так получилось, я сорвал кроссовку с вытянутой ноги Старикова и треснул её подошвой его по лбу. – Наглая твоя рожа, сюда смотри!

  Я сунул ему под нос характерный рисунок подошвы, однако в ответ он неожиданно сделал мне убийственную подсечку. Я пошёл юзом, отлетел к выходу и, наверное, ударился бы теменем о дверной косяк, если бы в этот самый миг в каморку не вошёл Грыжук. Вместо косяка я врезался в его упитанный животик, он оказался удивительно мягким и тёплым как парное тесто.

  Грыжук даже не охнул, хотя удар оказался довольно сильным, а голова у меня массивная. Я грохнулся на пол, однако Роман Викторович без труда, как небольшой, но мощный домкрат, поднял меня на ноги, несмотря на то, что я весил немало и был на две головы выше его ростом.

  – В чём дело, Тобольцев? – сказал он.

  – Так, побеседовали немного… с вашим учеником.

  Стариков рвался ко мне, но Рыков жёстко усадил его обратно на лавку.

  – Не нервничай!

  – А чего он на людей кидается?

  – Вот, – Рыков подобрал с пола кроссовку и подал её Грыжуку.

  Тот фальшиво захихикал.

  – Предлагаешь понюхать?

  – Это тоже, кстати, не помешает. Рисунок видишь?

  – Вижу. Красивые цветочки. Эх, чехи, умеют делать обувь!

  – А теперь сюда смотри. – Рыков развернул на столе мой носовой платок, и в свете настольной лампы блеснули те же самые цветочки, только на этот раз на куске намертво засохшей грязи.

  – Что из этого следует? – с беззаботной улыбкой сказал Грыжук.

  – Этот кусок грязи мы обнаружили на оконном сливе казармы. Твой подопечный лазит по окнам, а после этого из тумбочек пропадают часы.

  Грыжук, приподняв свои белёсые брови, пытливо воззрился на Старикова.

  – Чушь полная! – глухо сказал тот.

  Грыжук по-отцовски положил свою пухлую руку на его крутое плечо.

  – Жора, покажи им свои вещи, и пусть они от тебя отстанут со своими кусками грязи в носу.

  – С какой стати?

  – Жора, слушай, что тебе говорят!

  Стариков, наверное, минуту сидел неподвижно, уставившись в глаза Грыжука. Не знаю, что он в них прочитал, однако в следующую минуту мы все в сопровождении старшины Звагинцева и сержанта Стрижевитова двинулись в отдельно стоящее дощатое здание, где жили преподаватели кафедры боевой подготовки и спортсмены сборной команды.

  Когда мы вошли в комнату Старикова, он деловито разложил перед нами на одной из коек свои вещи.

  – Смотрите!

  Никаких часов среди вещей не было.

  – Убедились? Что дальше? Кого вы слушаете?

  – Дипломат открой, – сказал Стрижевитов.

  Стариков нехотя открыл крышку импортного дипломата.

  – Чего застыл? Показывай все отделения, открывай кармашки!

  – Нет, сами смотрите, я ничего не буду открывать, натуральный беспредел!

  Грыжук локтем небрежно отпихнул своего строптивого питомца в сторону.

  – Жора, так твою, давай-ка ускорим процесс!

  Роман Викторович перевернул дипломат и вытряхнул на койку его содержимое. Когда всё вывалилось наружу, и Грыжук хотел отбросить кейс в сторону, именно в этот миг, как нарочно, как будто для того, чтобы все заметили, из одного из внутренних кармашков вывалились часы без ремешка и с глухим шлепком упали на книгу какого-то автора, фамилию я не запомнил, со звучным названием «Философия дзюдо».

  – Мои часы! – тихо сказал я.

  Все замерли, уставившись на Старикова. Его щеки налились пунцовым румянцем, а большие чуть раскосые глаза превратились в узкие неприятные щелочки.

  – Мне их подбросили! – сжав крепкие кулаки, надсадно сказал он и с ненавистью воззрился на меня, как будто решил испепелить взглядом. – Слушайте больше сказки этого болвана.


Глава восьмая. Смерч.

  Стариков оказался прав. Слушать меня всерьёз никто из офицеров не собирался.

  Часы мне вернули, а скандал раздувать не стали. Догадаться, как Грыжук уговорил Рыкова, было несложно, да его и не надо было уговаривать. Рыков сам прекрасно понимал, что талантливые дзюдоисты школе нужны как воздух, а Стариков был весьма талантливым дзюдоистом. Утром следующего дня он вместе с Грыжуком убыл на соревнования, и больше я его не видел.

  Утром следующего дня Рыков предложил мне стать командиром отделения с присвоением звания младшего сержанта. Я был не уверен в том, что смогу быть настоящим командиром, а планку я ставил высокую, поэтому отказался, несмотря на то, что Рыков с Ковалёвым долго уговаривали. Наверное, следовало согласиться, однако демон Грыжука маячил перед глазами: «Да откуда ты такой взялся, Тобольцев, в какой лаборатории Папы Карло тебя выстругали?»

  Какое-то подспудное разочарование поселилось у меня в сердце, я ожидал совсем другого от обучения, и холод формализма и бездушия, несмотря на торжественные внешние атрибуты, невозможно было скрыть. Грыжук – типичный винтик двуличной системы, и от того, что я вдруг кожей почувствовал её, мне с самого начала стало не по себе, и где-то глубоко внутри я понял, что не хочу быть генералом, хотя надежда на то, что, может быть, это ошибочное впечатление, конечно, ещё теплилась долгие годы.

  Командиром нашего отделения стал Саша Ти. Хорошим, кстати, младшим сержантом оказался.

  Месячный курс молодого бойца прошёл как один день, мы учили уставы, маршировали по плацу, ночью нас неоднократно поднимали по тревоге, проводилась перекличка, после чего офицеры командовали отбой, и мы сломя голову неслись к своим койкам, либо устраивался километровый кросс. О том, что за нарушение дисциплины нас могли поднять по тревоге и устроить кросс в воспитательных целях, я упоминал выше. Сержантам было совершенно неважно, кто допустил нарушение, – по тревоге поднималась вся учебная группа. Так что бегать строем по ночам в поле, чтобы закопать запретный окурок, пришлось не только нашему взводу.

  Коллективная ответственность творила чудеса! Теперь каждый чувствовал на себе одобрительный или осуждающий взгляд своих товарищей, с которыми ему приходилось ежечасно тереться бок о бок.  Своеволие и разгильдяйство, пусть не сразу, однако достаточно быстро ушли в прошлое.

  Строгий режим и свежий воздух сделали своё дело, я почувствовал себя гораздо лучше, однако инцидент с кражей часов не выходил из головы, и от этого портилось настроение. К тому же мучил вопрос, – методы сержантов в самом деле идут на пользу или ломают личность. В короткие минуты досуга мы у себя в комнате или в курилке с ребятами из других групп часто обсуждали этот вопрос, спорили до хрипоты и наиболее активные неизменно склонялись к мысли, что муштра, рано или поздно, выбивает интеллект.

  – Следует испытать трудности, это обязательно пригодится вам в жизни, – почти каждый день на общем построении дивизиона по-отечески говорил нам старшина Звагинцев.

  Первой трудностью оказались сапоги, и дело даже не в том, что многие не умели обматывать портянки и сбили себе ноги до кровавых мозолей. Нам выдали сапоги, которые до нас два года носили старшекурсники, и не только сапоги – вообще всё обмундирование, то есть растоптанные сапоги, ношеные китель, бриджи и милицейскую рубаху с галстуком, но без погон. Нам объяснили, что мы ещё не приняли присягу, поэтому новое обмундирование будет выдано в октябре по прибытии на зимние квартиры в Шатск.

  Такое объяснение поначалу казалось вполне логичным, однако не прошло недели, как несколько человек попали в санчасть из-за кровавых мозолей. Один из этих бедных парней до третьего курса ходил с палочкой и был освобождён от физической подготовки, – в те первые недели нашей учебы от сапога с чужой ноги у него серьёзно воспалилась надкостница. В чём смысл преодоления подобной трудности, многим было непонятно.

  Я был из тех, кто свято верил, что всё делается правильно, что система не может быть всегда бездушной, она так или иначе воспитывает настоящих бойцов, а то, что происходило на самом деле, моё сознание списывало на субъективный фактор или фактор Грыжука, как я в шутку его прозвал.

  Сам я из кучи поношенных сапог, которые нам выгрузили, так и не смог подобрать себе подходящие по размеру. Обувь, которая была связана по парам, расхватали сразу, а я стеснялся выхватывать приглянувшиеся сапоги прямо из-под носа своих товарищей. В итоге скоро остались лишь сапоги, которые не были связаны парой. Те ребята, кому пар не досталось, долго бродили, силясь найти что-то, в самом деле, стоящее, и я был среди них.

  В конце концов, мне подошли сапоги от разных пар, причём один сапог был яловым, – слушателям школы милиции выдавали яловые сапоги, – а второй оказался юфтевым, чрезвычайно удобным, с приятной мягкой кожей. Позже я узнал, что такие сапоги выдавали военнослужащим специальных частей милиции для несения внутренних нарядов, а для полевых занятий они не годились, и как одинокий юфтевый сапог очутился на нашем складе, я до сих пор не знаю.

  Вскоре Звагинцев сделал мне замечание, затем повёл на склад, однако там ничего для меня не нашлось. Мой сорок третий размер оказался самым ходовым. Все сапоги, которые мне давали мерить, либо жали безбожно, либо были слишком велики, и нога в них не сидела, а плясала, норовя в любой момент выскочить наружу.

  – Что ж, Тобольцев, придётся до октября потерпеть, ходи пока в разных сапогах, начальству я объясню ситуацию.

  Подбор фуражки тоже оказался проблемой, на мою голову шестидесятого размера ни одна из фуражек, бывших на складе, не лезла. В конце концов, снабженец из какого-то загашника выудил крепко поношенную фуражку шестидесятого размера, похожую на большую придавленную жабу, она села, наконец, мне на голову, до этого все фуражки, которые он мне выдавал, съезжали с макушки.

  – Потерпи, парень, до октября, а пока так!

  Мы все ожидали, что хоть занятия по огневой подготовке будут интересными, однако каково же было общее разочарование, когда вместо напряжённой систематической стрельбы мы дни напролёт скучно конспектировали сухие характеристики пистолета Макарова. Мы знали назубок, какова длина его ствола, и сколько метров в секунду проходит пуля, когда из него вылетает, однако ни разу не видели этот пистолет в деле. Наконец, недели через две мы занялись изучением его деталей – рукояти со стволом, возвратной пружины, затвора и так далее.

  – Товарищ майор, когда будем стрелять, – ноющим тоном говорил Викторов на каждом занятии.

  – Погодите, успеете ещё, – со странным смешком отвечал поджарый бровастый преподаватель, который на кафедре огневой подготовки считался лучшим.

  Через три недели нудной теории мы перешли к разборке и сборке пистолета на время, занимались этим все оставшиеся дни, и лишь в день окончания курса молодого бойца преподаватель провёл, наконец, стрельбы, которые, как оказалось, были зачётными, – три патрона пробные, и три патрона на зачёт. Стрельба засчитывалась, если слушатель попадал в грудную мишень с двадцати пяти метров, при этом неважно куда, главное, что попадал.

  – Вот так огневая подготовка! – сетуя, сказал Викторов. – Нам её умудрились преподнести практически без стрельбы.

  С автоматом Калашникова тоже занимались, – разбирали и собирали, учились правильно носить на плече и удерживать во время стрельбы лёжа, стоя и сидя, только самой стрельбы не было. Теория длилась бесконечно, и лишь в самом конце нас вывезли на стрельбище, где с расстояния ста метров мы сделали три пробных и три зачётных выстрела по грудной мишени.

  – Не поразил, а обстрелял, – с усмешкой сказал преподаватель, обозначая мелом мои попадания.

  Для зачёта этого было достаточно. Мишени с кругами, по которым можно было высчитывать очки, мы увидели на полигоне только через год.

  Кроме разочарования курс молодого бойца принёс надежду, что пока это только начало, и дальше всё будет намного интереснее. Так мы и жили от курса к курсу, – с мыслью, что дальше будет интереснее, однако действительность приносила монотонный распорядок дня, бездонное море информации, практическое значение которой постоянно оставалось под вопросом, и наряды, они шли нескончаемой чередой. А ещё были кроссы, патрули, хозяйственные работы и, конечно, ежедневные бравурные речи командиров и преподавателей о нас, – будущих советских Шерлоках Холмсах, вершителях судеб человеческих.

  Короче говоря, наша боевая подготовка была сжата в один месяц, а следующий месяц мы вместо учебы убирали с полей лук. Было весело выхватывать собратьев Чиполлино за вихры, складывать в корзину и вдвоем тащить её к кузову трактора. Тогда я ещё больше сдружился с Сашей Ти, в отличие от многих он не ныл и не ёрничал, а работал с энтузиазмом. Мы неизменно вставали к грядке парой, и работа у нас шла довольно живо.

  Уборка лука не обошлась, однако, без инцидента. Мало того, что случился такой ураган, что воздух буквально свистел в ушах, и всё вокруг погрузилось в пыль. Плюс к этому пострадал слушатель Вениамин Харитонов, его увезли на скорой помощи с разбитой головой.

  Из того, что нам озвучили перед строем, следовало, что ураганный ветер выломал огромную трубу поливочной системы из муфты и покатил её по полю. Эту трубу без проблем тащил трактор по луковым грядкам, поскольку она покоилась на огромных металлических колесах со спицами. Несмотря на то, что в качестве металла был использован легкий дюралюминий, впечатляющие по своим размерам колёса, а они были высотой в два человеческих роста, ударив с разгона, могли запросто покалечить.

  Ураганный ветер сорвал соединение в одном месте, и кусок трубы помчался по полю, описывая плавную дугу, поскольку тот конец, который сорвался с муфты, катился как раз на таком колесе. В черноте от пыли, которую поднял ужасающий ветер, ничего не было видно, и любой мог попасть под раздачу. Харитонову просто не повезло.

  Я с содроганием подумал, что на его месте мог оказаться я. Когда начался ураган, мы с Сашей задержались, решив всё-таки наполнить нашу корзину луком, а когда поняли, что надвигается не просто дождь, а нечто гораздо более грозное и опасное, было поздно.

  Раскрыв рот, мы смотрели как под фиолетовым небом несётся, дико извиваясь, самый настоящий смерч, такой в детстве я видел в мультфильме «Волшебник Изумрудного города». Элли он унёс в волшебную страну, а нас затащил в крупную неприятность.

  Отстав от остальных, мы с Сашей потеряли направление, в наступившей темноте ветер нещадно бил в лицо и сбивал с ног. Мы с трудом медленно брели по полю, такой силы был шквал, и совершенно случайно наткнулись на бочку с водой.

  В советские времена были распространены подобные металлические бочки на колесах, тяжёлые, внушительные, из них дородные тётки в белых халатах, как будто их специально таких подбирали, продавали населению квас или пиво на разлив в бидоны или в имевшиеся стеклянные кружки, которые продавщица ополаскивала в мойке после каждого клиента.

  Едва мы присели к бочке, прислонившись спинами к одному из её колес, а это были довольно внушительные колеса от грузового автомобиля ГАЗ-51, как последовал жуткий удар. Казалось, что великан с размаху врезал по нашей бочке кованой подошвой своего огромного ботинка.

  Сверху раздался мерзкий скрежет металла по металлу, а затем в унисон ужасным порывам ветра невидимый великан принялся бить в нашу бочку так, что она стала опасно раскачиваться, норовя в любой момент опрокинуться на нас. Мы замерли от страха, не понимая в кромешной тьме, в чём дело.

  В конце концов, бочка опрокинулась, и мы едва успели отскочить. Сквозь пыль проступила огромная труба, просунутая в центр не менее огромного колеса.

  Словно диковинное транспортное средство, труба, гонимая ветром, опрокинула бочку и, колесо, едва не задев меня, стремительно покатилась дальше по полю. Именно от этого колеса пострадал слушатель Харитонов.


Глава девятая. Ключ четырнадцать на шестнадцать.

  Прошло некоторое время, и вдруг дело приняло совершенно неожиданный поворот. Папой Харитонова оказался высокопоставленный начальник в аппарате областного управления внутренних дел. Кто-то кому-то что-то сказал, и в одно прекрасное утро сержанты взяли нашего Андрея Викторова под белы рученьки и потащили к начальнику курса. Разгорелся нешуточный скандал. Оказалось, что Харитонов шепнул отцу, что у него есть враг, который его люто ненавидит, это Андрей Викторов.

  Сержанты третируют Викторова за курение в казарме по ночам, но откуда узнают, вопрос. Викторов решил, что его ещё со времен сдачи вступительных экзаменов выдавал Харитонов, и, воспользовавшись ураганом, выместил на нём злобу.

  Папа и сын долго думали, как могло такое произойти, и придумали. По их версии  выходило, что после того, как начался ураган, Викторов ослабил болты на муфте поливочной системы гаечным ключом с таким расчетом, чтобы ураганный ветер, сорвав трубу с муфты, покалечил Харитонова, он имел для этого возможность.

  Викторов, в самом деле, неоднократно делился своими подозрениями в курилке. Поначалу он не мог понять, откуда сержанты знают, что он ночью курит в казарме. Угловое окно, у которого он постоянно зажигал сигарету, выходит на лужайку, а дальше – лишь одна берёзовая роща. Плац расположен с другой стороны, там, конечно, мог пройти дежурный, но вряд ли кто-то будет бродить по ночной лужайке рядом с лесом лишь для того, чтобы поймать нарушителя-курильщика.

  К тому же Викторов всегда вначале выглядывал из окна, осматривался и закуривал только тогда, когда убеждался, что на лужайке никого нет, и кроме того, он предусмотрительно прятал огонёк от зажженной сигареты в ладонь, как это, если судить по фильмам, делали солдаты на фронте.

  Сержанты никак не могли знать о том, что Викторов курит, если только не сидели каждую ночь в засаде в берёзовом лесу, наблюдая за нашими окнами, но в такое невозможно было поверить, – не фанатики-идиоты же они, в самом деле!

  Тем не менее, на следующее утро Касатонов точно знал, курил Викторов ночью или нет, и если курил, то неизменно следовало наказание – наряд вне очереди. Всё это крепко его злило, и он пошёл на хитрость, – вставал ночью к окну и делал вид, что курит, а на самом деле сигарету не зажигал.

  Результат следовал тот же самый – наряд вне очереди. Наш замечательный Викторов, с детства читавший романы Агаты Кристи, Эдгара По и сэра Артура Конан Дойла сделал вывод, что его выдаёт кто-то из обитателей комнаты. Он стал наблюдать, кто из абитуриентов не спит, когда он курит у окна или якобы курит.

  – В общем, парни, жук он ещё тот, но я его вычислил. Все сопят, дышат, а он лежит, гад, и дыхание затаил, сквозь приспущенные ресницы за мной подсматривает.

  – Кто?

  – Харитонов! Я ему устрою.

  Вот такой разговор состоялся в курилке. О нём многие знали, и, наверное, кто-то передал слова Викторова Харитонову, после чего он, конечно, пожаловался папе на Викторова, мол, это он намеренно его травмировал.

  Все с недоумением вопрошали друг друга:

  – Неужели Викторов способен на такую месть?

  Мы склонялись к мысли, что сведение счетов таким способом было на него совершенно не похоже. Он устроил бы открытые разборки в присутствии ребят, такие вещи он любил, а тайком подводить кого-то под цугундер, тюремный или больничный, – нет, это было явно не его амплуа!

  Однако чужая душа – потёмки, мало ли что человека клюнуло в темечко в один интересный момент, и вот он сделал то, что сделал, рассчитывая, что его знают с одной стороны, а он повернётся другой, и дело останется нераскрытым. Вот на этом все и сошлись.

  Когда Викторов вернулся после разбирательства, его забросали вопросами, однако и без всяких расспросов было понятно, что дело плохо. Андрей был очень расстроен.

  – Не делал я этого, верите, парни?

  – Верим, конечно, но тогда кто?

  – А я откуда знаю? Эх, меньше языком на абитуре болтать следовало! Язык мой – враг мой, доигрался, в общем. Это же надо было такое придумать! Да разве я так ему отомстил бы? Надавал бы в морду и все дела. Скажите,  товарищи дорогие, зачем мне болты крутить! Да и где, интересно, взять гаечный ключ? Пальцами болты не открутишь. Короче, кранты мне. Завтра приезжает машина, повезут в город к начальнику школы. Если просто исключат, считайте, что счастливо отделался, потому как папаша Харитонова настаивает на возбуждении уголовного дела.

  – Как же так. ты ни в чём не виноват! – не выдержав, сказал я.

  – Да ты что, Тобольцев, маленький, что ли? Кто будет разбираться? Нашли крайнего, вот и вся история!

  Мне стало жалко его. Он беззлобно чинил мне мелкие пакости, постоянно подкалывал, живя по принципу, что, мол, так веселее, однако в целом был парень неплохой, компанейский и в трудную минуту всегда поддерживал, этого у него было не отнять.

  Нас снова повезли на уборку лука. Погода была отличная, сияло синее небо и светило ласковое сентябрьское солнце.

  Мы опять работали в паре с Сашей Ти. Работать с ним было одно удовольствие, уборка шла споро, с огоньком, нас хвалили командиры, а я не переставал думать об этом странном деле.

  Во время обеденного перерыва, когда приехала полевая кухня, я наскоро бросил в  желудок содержимое котелка и пошёл по колее трактора, в кузов которого мы выгружали из корзин лук. Пройдя шагов двести, я по следам заметил то место, где нас застал ураган. В пятидесяти шагах слева от него все ещё светлела опрокинутая бочка на колесах, а справа в ста шагах от неё в ярких солнечных лучах серебрилась нитка поливочной системы. В том месте, где была соединительная муфта, оборванная секция грустно чернела пустым зрачком.

  Перешагивая через убранные луковые грядки, я подошёл к этому чёртову колесу и стал его рассматривать. Вот точно такая махина, сорвавшись с муфты, едва не задавила нас с Сашей!

  Восемь отверстий муфты, предназначенные для болтов, были пусты. Я нагнулся и стал внимательно осматривать пыльную землю. Два болта, покрытых свежей чёрной краской, видимо для того, чтобы предотвратить коррозию, я нашёл сразу, остальные не находились, а  вскоре я вдруг нашёл нечто ещё более интересное.

  В пыли валялся гаечный ключ четырнадцать на шестнадцать, обыкновенный ключ, только губки его хранили частички синей и белой краски. Как я ни вглядывался, ни вертел его в руках так, чтобы свет падал на внутренности губок, никаких следов чёрной краски я так и не отыскал.

  Я засунул ключ в бриджи и двинулся по полю вдоль нитки, вначале в одну сторону от обрыва секции, затем в другую. Меня интересовали болты, которыми были соединены секции. Все они были диаметром шестнадцать миллиметров, и все были покрыты либо белой, либо синей краской. Ни одного болта, покрытого чёрной краской, я не нашёл, как ни старался. Выходит, что болты, окрашенные в чёрный цвет, использовались при соединении только одной этой секции, видимо, совсем недавно её поменяли на новую, вот и использовали другие болты, и именно эту новую секцию сорвало ураганом. Я взволнованно нащупал ключ в кармане. Кажется, этот обыкновенный с виду гаечный ключ – ценная улика!

  В этот самый момент я заметил Касатонова. Он, энергично жестикулируя, звал к себе.

  – Тобольцев, я тебя обыскался, – строго сказал он, когда я, запыхавшись, подбежал к нему. – Срочно уезжаем в лагерь!

  – А лук?

  – Руководство школы дало срочное задание, – следует немедленно очистить от хлама одно из складских строений под новый лагерный учебный корпус.

  В тот день моё хождение по следам закончилось, а на следующий день мы снова поехали в поле, и когда наступил обеденный перерыв, я решил продолжить свое импровизированное расследование. Викторова ещё не увезли в город, начальник школы был занят чем-то срочным, ему было не до него, поэтому Андрея вместо уборки лука в ожидании приказа из Шатска захомутали во внеочередной наряд по столовой.

  Я пошёл по полю. В этот раз бочка уже не лежала на боку, а стояла на колёсах, и сорванная ураганом секция была возвращена на место. У муфты, подставив лёгкую металлическую лестницу, копошился румяный, кровь с молоком, разбитной парень. Он непрестанно чертыхался и, держа погасшую папиросу во рту, красил болты соединения в белый цвет.

  Внизу на земле на куске брезента лежал раскрытый набор гаечных ключей, однако я сразу заметил, что ключ четырнадцать на шестнадцать отсутствует. Кармашек для него был пуст.

  – У вас ключа четырнадцать на шестнадцать не хватает.

  Он покосился на меня через плечо, и я увидел красный глаз, опухший то ли от недосыпания, то ли с похмелья.

  – Я его потерял, браток, приходится использовать газовый ключ.

  – Во время урагана потеряли?

  – Ага.

  – Вы болты поливочной системы подтягивали?

  – Подтягивал, да ураган помешал.

  – Болты этой секции тоже вы подтягивали?

  – Да, я.

  Он принялся насвистывать какую-то задорную мелодию, а я невольно напрягся. В тот день именно эта секция была ближе всего к трактору, который принимал собранный лук.

  Он снова покосился на меня, на этот раз подозрительно.

  – А ты забыл чего?

  – Во время урагана я потерял фотографию любимой девушки.

  – Ух, ты! Как же ты так? Ох, уж эти девушки! Нет, не видел я никакой фотографии. Красивая?

  – Не то слово.

  Мне стало не по себе. Что же получается?

  В тот день Викторов не таскал лук, а принимал его в кузове трактора, сдвигал и разравнивал, оттуда ему, конечно, было хорошо видно, кто где работал. Он заметил, как монтажник обронил ключ, а может быть незаметно взял его из чехла, воспользовавшись суматохой, которая началась в тот момент, когда так неожиданно поднялась буря.

  Зная, где находится Харитонов, Викторов рассчитал, что трубчатая секция, сорвавшись, может задеть его, только не учёл, что труба могла зацепиться за бочку с водой. Для воплощения плана требовалось всего лишь  ослабить болты муфты. Лестницу монтажник, удирая от урагана, скорее всего, бросил неподалеку, так что сделать это было несложно, а поднявшаяся пыль скрыла действия Андрея от посторонних глаз.


Глава десятая. Монтажник Василий.

  В таком случае получается, что болты были ослаблены Викторовым, и именно поэтому секция сорвалась, опрокинула бочку на колесах, едва не проехав по нам с Сашей, и ранила Харитонова. Выходит, что Викторов действительно виноват. В это было нелегко поверить, но факты упрямая вещь.

  Я уныло побрёл обратно.

  – Эй, парень, постой! – Монтажник спрыгнул с лестницы и, ловко раскурив на ходу папиросу, пошёл в мою сторону. – Ты, это, скажи, а правду говорят, что во время урагана эта секция, которую я на место ставлю, покалечила вашего парня?

  – Да, так оно и есть.

  – Ах, ураган проклятый! – жадно затянувшись, сказал он и протянул мне свою широкую ладонь. – Меня Василием зовут. Ты не расстраивайся, найду я твою фотографию. Её наверняка пылью присыпало.

  – Буду очень признателен. Завтра будете здесь?

  – Да, буду продолжать секции осматривать, болты подтягивать, подкрашивать, так что приходи.

  Такое внимание было приятно, хотя с трудом верилось, что он в самом деле выполнит обещание. Обеденный перерыв ещё не закончился, и я подошёл к трактористу, щуплому глазастому мужичку с одутловатым лицом. Вместо обеда он что-то пил из походного термоса и курил Беломор.

  – Чего тебе? За руль? Не дам! Иди, иди отсюда. Замордовали, трактористы хреновы!

  – Нет, не за руль.

  – Да? А чего?

  Он смотрел на меня с явным подозрением. Как видно, что только ему ни говорили и чего только ни выдумывали мои товарищи, чтобы он разрешил им залезть в кабину и попробовать трактор в деле.

  Я заговорил, стараясь оставаться предельно спокойным.

  – В тот день, когда ураган случился, у вас в кузове работал наш парень, высокий гибкий такой, у него брови как у филина.

  – А, помню его! Что-то его не видать. Весёлый паренек, разговорчивый.

  – Он заболел.

  – Во как! Пусть выздоравливает.

  – А когда ураган начался, вы что делали?

  – Как что? Трактор в укрытие отогнал. Еле успел, между прочим.

  – А он что делал?

  – Кто?

  – Филин.

  – А, Филин ваш! Он, что он, он со мной не поехал, из кузова выпрыгнул, к своим, кажется, побежал. Буря начиналась, пыль поднялась, я точно не заметил, куда он делся.

  Весь день я ходил сам не свой. Всё сходилось на Викторове, однако была одна нестыковка! Всего лишь одна, но она, похоже, перевешивала все стыковки.

  Ночь я очень плохо спал, проворачивая в голове все детали, а на следующее утро пошёл к капитану Рыкову.

  – Чего тебе, Тобольцев?

  – Викторов ни в чём не виноват.

  – Руководство школы разберётся.

  – А зачем доводить дело до руководства школы? Ему забот хватает.

  Рыков с интересом посмотрел на меня.

  – Опять что-то обнаружил?

  – Сегодня поедете с нами в поле?

  – Зачем?

  – Я вам покажу виновника.

  Рыков недоверчиво повёл плечами и ничего не сказал, однако прямо с утра поехал с нами на уборку лука, хотя обычно приезжал туда позже, ближе к концу дня.

  Едва началась уборка, он подошёл ко мне.

  – Показывай!

  Фигура Василия маячила в поле, он продолжал красить болты на муфтах. Когда мы с Рыковым подошли к нему, я нащупал в необъятном кармане своих брюк-галифе заветный гаечный ключ и два болта с сорванной резьбой.

  – А болты-то вы не все подкрутили!

  Монтажник вздрогнул, обернулся, увидел у меня в руках его пропавший гаечный ключ, а рядом со мной Рыкова в форме капитана милиции, и едва не свалился с лестницы.

  – Блин, заикой сделаете!

  Он спрыгнул на землю, подошёл к нам, на ходу стирая краску с рук ветошью, и недоброжелательно нахмурил брови.

  – В чём дело?

  – Ваш ключ?

  – Мой, а где вы его нашли?

  Я подвёл его к той самой муфте, чёрные болты которой он успел перекрасить в белый цвет.

  – Вот здесь он выпал у вас из кармана, когда вы спрыгнули с лестницы, спасаясь от урагана.

  – Надо же! А я искал и не нашёл, и чего?

  – Везде вы болты подтянули, а на этой муфте не успели, ураган помешал.

  Василий весь страшно побагровел.

  – С чего вы взяли? Я всё успел, всё подтянул, а ключ потерял, когда начался ураган.

  – Вы ключ потеряли, когда начался ураган, это верно, однако подтянуть болты не успели.

  Рыков раздражённо мотнул головой, мои непонятные вопросы ему, как видно, крепко не понравились, а Василий ошарашенно уставился на меня, мой уверенный тон его крепко озадачил.

  – Ты что, парень, рядом стоял? Тебя рядом со мной не было! Товарищ капитан, что за глупые вопросы, разрешите идти, у меня работа горит.

  – Вы как будто волнуетесь, – сказал я, – в чём причина?

  – Говорю вам, работа стоит! Вы её за меня делать будете? Тогда делайте! У меня километр поливочных сетей, а я, между прочим, один. Поле следует полить, сейчас трактора придут, а у меня ничего не готово!

  – А вы не бойтесь, – сказал я. – Чего вы боитесь?

  – Послушай, парень, ты как репей, честное слово! Я тебе объясняю, но ты как будто не понимаешь.. Я тебе, кажется, сказал…

  – Вы переживаете, что секция сорвалась, ранила слушателя школы милиции, и вас привлекут.

  Василий мрачно насупился.

  – Я свою работу сделал, ко мне какие претензии?

  Я снова взял в руки гаечный ключ и поднёс его губки к глазам Василия.

  – Видите частицы краски?

  – Вижу, не слепой, и что?

  – Хоть одну частицу чёрной краски видите?

  – Не вижу.

  – Целых восемь болтов, покрытых чёрной краской, вы умудрились закрутить так, что никаких следов чёрной краски на ключе и в помине нет, вместо этого мы видим только частицы синей и белой краски. О чём это говорит?

  – О чём?

  – Вы подтягивали болты на других секциях, а на секции, где болты выкрашены чёрной краской, не успели, и ветер сорвал её.

  – Это всё ваши домыслы. Все болты были покрыты старой синей краской!

  Я достал из кармана свои бесценные два болта, выкрашенные в чёрный цвет.

  – Вот на каких болтах держалась эта секция, я нашёл два из них здесь, в пыли. Они все были покрыты чёрной краской, и резьба у них сорвана, вот, смотрите сюда, потому что их вовремя не подтянули.

  Василий вдруг понуро опустил голову. Я повернулся к Рыкову.

  – Товарищ капитан, а что, неужели будут судить монтажника, который ремонтировал поливочную систему, но не успел завершить ремонт из-за урагана, в результате чего секция сорвалась с болтов и ранила человека?

  – Случилось стихийное бедствие, умысла нет, он вёл плановые работы, и, как я понял, никто о приближающемся урагане его не предупредил.

  Василий сразу оживился и вскинул голову.

  – Во-во, именно! Хоть бы одна сволочь предупредила. Спрашивать спрашивают, а я один, понимаете, один, хоть ты тресни! Даже если бы предупредили, один я не успел бы, начальству следовало срочно мне на помощь монтажников присылать, а оно само о приближении урагана ничего не знало. Синоптики проспали!

  – Василий, мы всё понимаем и могли вообще с вами не разговаривать, однако пострадал ещё один наш слушатель, его необоснованно обвиняют в том, что это он умышленно ослабил болты на одной из секций.

  – Ах, вот оно что, так что ж вы сразу не сказали! Я немедленно напишу объяснительную нашему директору, невиновного следует освободить, непорядок.

  – Почему сами не сообщили?

  – Так правильно ваш парень сказал, товарищ капитан! Боялся, что привлечёте, у нашей милиции и прокуратуры разговор короткий, однако теперь всё напишу, всё как было, только не привлекайте.

  – Да ты просто монстр, Тобольцев! – схватив меня за локоть, сказал Рыков, когда мы шли обратно к трактору, где Саша Ти в одиночку ссыпал лук в кузов, укоризненно поглядывая на меня.

  Вечером, сменившись с наряда, ко мне подошёл Викторов.

  – Говорят, ты там какого-то монтажника надыбал.

  – Ага.

  – Дай пять!

  Он с чувством пожал мне руку. Его глубокие и выразительные как у девушки карие глаза слегка увлажнились.

  – Ты не представляешь, что для меня значит учёба здесь, и обратно домой возвращаться да ещё с таким позором – это была бы виселица!

  Так закончилась эта история с ураганом. Вскоре мы успешно собрали с поля весь лук и получили благодарность от руководства совхоза. После построения на плацу и торжественных речей начальства, мы, как обычно, пошли повзводно перед трибуной, за которой стояли наши командиры.

  В тот ясный звёздный вечер мне запомнился куплет песни, которую, проходя мимо трибуны, пел один из взводов. Позже я узнал, что эту песню сочинил кто-то из слушателей семьдесят пятого года выпуска.

Парадный строй, идём красиво,
То, что мы здесь, нам повезло,
И знаем, что в борьбе со злом
Верны мы матери-России