Иван сидел за столом и читал газету, которую кто-то подбросил на мельницу, откуда он только что привез два мешка муки.
« В деревне разверстывается земля, а вместе с разверсткой её и выявилась сущность новых законов о земле. Скрывается с горизонта собственник земли. Вековая ошибка исправляется. Земля крестьянина перестала быть предметом купли и продажи. И только теперь, строго говоря, мужик воочию убеждается, что в его жизни начинается новая полоса. Теперь только он замозговел, загалдел и заговорил. Усерднее зачесались мужицкие затылки…Что же вы спите, вам же в рот положили, раскусите сами, отберите. Вы видите, кулаки ночами не спят, всю муку перемололи, подвалов понарыли, чтобы всё спрятать и перепродать, не ленитесь, деритесь за свое!»
- Анисья, - обратился он к молодой жене, хлопотавшей рядом с самоваром, - плохи дела, Анисья, того и гляди к нам нагрянут, как в Гнилосырове намедни. Куда зерно-то с мукой девать будем? Поди, и скотину заберут, нехристи.
- Давайте, что ли по сундукам рассыпем.
- По сундука-ам…Да они первым делом по сундукам-то и шастают. Зарывать надо.
- Куды ж по зиме зарывать-то? Снег кругом.
- А в хлеву.
Всю ночь они прятали нажитое, и всё казалось, что еще можно спрятать что-то. Подсыпали картофеля, положили несколько икон и ложек. Землю под коровой утрамбовали, набросали сена, а сверху закидали навозом. Наутро и впрямь пришли трое парней, один из которых носил на пояснице кобуру. Разговор с их стороны был короткий. Сунули под нос какую-то бумагу и пошли первым делом в хлев за скотиной. Анисья заголосила, бросилась, было, корову отбивать, да её сильно толкнули. Ударилась головой об ясли и замолчала.
- Что ж ты, щенок, делаешь? – рявкнул Иван, наклоняясь к Анисье, - совсем Бога забыл? Иуда ты, Ефим, забыл, как мой хлеб ел?
- Не замай, дядь Вань, а то по первой пойдешь! Я хоть и столовался у тебя когда, а кровососом навродь тебя не стал, на своём хлебе не сидел. На меня мужики не горбатятся. Бери её да лучше в избу иди. Сейчас описывать будем.
Иван поднял Анисью на руки и медленно поплёлся в дом, который вот уже через час-полтора будет не его, старался не думать о происходящем. Теперь перед ним разверзлось только полное лишений будущее. Назад, где у ворот собралась толпа и стояли подводы, не оборачивался. Спустя некоторое время в избу ввалились счастливые налетчики и, не мешкая, принялись за дальнейшую ликвидацию. Двое сваливали в одну кучу всё, что считали нужным, а третий, слюнявя карандаш, записывал в тетрадку реквизированное.
- На чём остановились?
- Козы две головы и птицы домашней три штуки.
- Куда ж остальных дел, а, дядь Вань? Неужто ночью съел и не подавился?
- Ты себе грабь, не разговаривай, да кончай скорее.
- А я не граблю, а на пользу Советской власти отымаю. Пиши, давай,- обратился он к парню с карандашом,- самовар медный, ведёрный – одна штука, поднос к нему, чайник заварной, сахарница, ишь, сколько сахару жрёт, ложки четыре штуки…
Закончив опись, человек с кобурой обратился к Ивану: «Ну, все вроде, аль забыли чего? Ну потом досмотрим. Даю тебе полчаса на сборы, а денег боле 500 рублей не оставлю. Соберите узелочек, да в дальнюю дорогу.
Анисья сидела заплаканная, безвольная, тихая.
- Надень на себя поболе всего, слышишь? Икону не забудь, да две кружки. Иди…
Анисья за печкой стала надевать на себя все, что попадалось под руку. Схватила шаль, расстелила на полу и первым делом положила на неё Николу Чудотворца, потом ещё что-то из одежды, оглянулась, взяла забытый кусок сала, две луковицы. Собралась было взять несколько картофелин, но подумала, что они замерзнут по дороге, отложила, а все-таки крестьянская жилка заколола и направила Анисью вновь к картофелинам. Сунула их за пазуху. Завязала узелок и вопросительно посмотрела на Ивана, который налаживал за пояс топор.
- Тулуп надевай. Деваться некуда. Пошли.
Их долго везли на подводе, собирая по деревням на дороге других раскулаченных. Спутники подсаживались хмурые, неразговорчивые. Женщины плакали, а один старик, в чем душа, прижал к себе котенка и только с ним разговаривал. Потом всех перегрузили в товарный вагон, в котором в тесноте ехали суток трое. По выгрузке снова рассадили, теперь уже по саням и повезли по совсем неведомой дороге. На санях оказались ещё конвоир с ружьём и какая-то пара. Одеты они были легко и оба дрожали от холода.
- Иди ко мне, тулупом малость прикрою, - сказала Анисья.
Женщина молча прильнула к теплому телу, но дрожать не переставала.
- Лихоманка, что ли, у тебя?
- Не знаю…
Вдоль дороги сгущался лес. Огромные сосны и ели стояли в сугробах под тяжелыми шапками снега. Смеркалось. Началась позёмка.
- Тпру-у, - закричал извозчик, - всё, приехали…лошадь захромала, да пурга вот-вот начнётся. Слезайте, мне пора домой ворочаться.
- Куда же слезать-то? Тут и домов нет. На дороге, никак оставишь? Креста на тебе нет!
- Крест-то есть, да своя душа дороже. А ты не бойся. Тут до селения всего-то верст пятьдесят будет. Дотопаете, коли в живых хотите остаться…А мы с Гаврюшей ворочаемся, не погибать же тут с вами.
Пурга свирепела. Выброшенные с саней люди растерянно смотрели по сторонам, но уже ничего не было видно. Вдруг Иван крикнул Анисье: «Чего стоишь-то? Сымай тулуп, бросай наземь, да ложись скорей на спину!»
- Ты чего, Иван Степаныч, охальник, совсем с ума сошел? Занесет совсем, а ты об одном все?
Иван нетерпеливо распоясал её тулуп, бросил на снег, толкнул на него жену, быстро скинул вслед свой тулуп, прижался тесно к жене и накрыл обоих тулупом сверху. Снег не замедлил замести их, но в образованной норе при горячем дыхании Ивана было даже тепло. А пурга завывала все злее и злее. Простились они мысленно с белым светом, да так и пролежали до утра, обнявшись. Сколько времени прошло, никто из них не знал, но при свете удалось откопаться. И лес, и дорога были уже совсем другими, как будто снег со всего света насыпался. А где же попутчики? Иван с Анисьей беспомощно оглядывались. Ни людей, ни дороги. Ивану показалось, что под сосной насыпан странный холмик. Он шагнул вперед и стал разгребать холмик руками. Теперь уже не трудно было догадаться, что он увидит под снегом, но продолжал разгребать его, пока не наткнулся на мертвое тело. Иван снял шапку.
- Отвернись, Анисья, да не смотри ты так! Молись Богу, что сама жива осталась. Теперь уж им никто не поможет.
И Иван стал стягивать с умершего сапоги.
- Ну пойдем, что ли? Только вот куда?
Они шли, увязая в снегу, по тому просвету, что казался им дорогой. Шли голодные и тихие. Какие разговоры здесь, в полной неизвестности? И обрадовались, когда увидели вдруг рябину, которую обклевывали красивые птицы с хохолками и пестрыми крылышками.
- Ты гляди-ка, и здесь свиристель водится! Ну, Анисья, жить будем! Рябина нынче с мороза сладкая. Налетай.
Они с жадностью стали срывать гроздья рябины и, запихивая ягоды в рот, быстро глотали, почти не разжевывая. Утолив немного голод, они продолжали обрывать ягоды дальше и бросали их в сапог, пока тот не наполнился доверху.
- На дорогу, поди, хватит. Идем, может к людям и выйдем.
Давно уже в их валенки засыпался сверху снег и таял внутри понемногу, отчего ноги мерзли и становились еще более неподвижными, поскольку их беспрестанно приходилось вытаскивать из снега, чтобы сделать шаг.
- Иди, Анисья, иди уж, не останавливайся. Нам теперь деваться некуда. Только бы зверьё какое не напало…
Они вновь брели и брели, не теряя надежды. Вновь переночевали в лесу и снова шли, еле вытаскивая ноги из снега. А снег всё шел и шел, и казалось, легче было дойти до края света, чем до людей. И вот однажды набрели всё же на избушку. Анисья обрадовалась несказанно, заулыбалась, заговорила что-то радостно, а Иван насторожился. В такой мороз из трубы не шел дым, да и тропинки к сторожке не было. Они постучали в дверь, и не услышав ответа, толкнули её внутрь и оторопели. Казалось, в доме, перед тем, как его покинули люди, шла ожесточенная битва. Вещи валялись на полу, скамья была разбита в щепы, с потолка свисали обрывки веревки, по полу змейкой рассыпаны были сушёные ягоды.
- Н-да-а, повоевали здесь от души. Ну, всё равно, вернётся хозяин или нет, злой или веселый, остаемся, Анисья. Обогреемся, осмотримся, да может быть, и жить здесь останемся.
- Как же тут жить-то? Тут ничего нету. И посуда вся побита.
- А так и будем. Выкрутимся как- нибудь. И то, Анисья, как повезло-то, раскинь умом-то. Ни тебе тараканов, ни блох, ни клопов, поди, нету. Все повымерзли. Ну, подоткни юбку, да приберись, пожалуй, а я что-нибудь насчет огня придумаю, если спичек не найду.
Анисья взяла какую-то тряпицу и стала аккуратно подбирать с полу ягоды, не пропуская ни одной. Потом расставила по местам всё, что оставалось ещё целым в доме. Подтащила разбитую скамью к печке-каменке и стала доставать, довольная собой, из-за пазухи картофелины, единственный жалкий припас из взятого из дома.
- Это откуда у тебя картошка?
- С собой захватила, Иван Степаныч. В чем бы только сварить её?
- Ну Анисья, ну молодец! А говорят, что бабы – дуры! И хорошо даже, что варить не в чем, хотя есть хочется ужасно. Знаешь, сохрани-ка её до весны. Весной посадим, огород разведём. А то съедим мы её сейчас, а потом хоть зубы на полку…У нас, вон, рябины полон сапог.
Иван вытащил из стены между бревен немного пакли, оторвал от скамьи щепку, сделал в ней углубление, положил в ямку паклю и стал усиленно крутить в руках валявшийся на полу прутик. Анисья с любопытством смотрела на мужа и думала, что умнее и сильнее его на свете никого нет. Пакля, наконец, задымилась, подернулась красным, подхватила другие щепочки и заполыхал огонь в печи, на которую Анисья поставила кружки, наполненные снегом. Потом бросила туда горсть сушеных ягод, и им показалось, что лучше этого чая они никогда не пили.
Недалеко от дома протекала река. Спустившись с берега, Иван разгрёб снег со льда и стал вглядываться сквозь него в воду. Немного погодя внизу промелькнула крупная тёмная тень. «Господи, да тут рыба водится», - обрадовался он.
- Ну, Анисья, с голоду не помрём, - вбежал он в дом и стал лихорадочно искать по углам что-нибудь, из чего можно сделать крючок. О наживке и не подумал. Пробил топором лед и лег около проруби, подергивая голый крючок на обрывке веревки. Когда рыба поймалась, не поверил своему счастью.
- Жарь, Анисья!
- На чем жарить-то?
- Да хоть на лопате…
С тех пор зажили Анисья с Иваном не то, чтобы сытно, но и не голодно. Нашли в подполе бочонок мочёной брусники и пустое ведро, теперь уже и воды стало больше. Весны ждали с нетерпением. Народа никакого вокруг не было. Лишь однажды набрёл на них местный охотник. На плече у него висело штук восемь довольно тощих белок.
- Издалека белка идёт. Гляди, как лапки потрескались. Неурожай нынче кедрача, поди, на Лене. Голод идёт, не иначе.
Охотник был разговорчивый, однако Иван особенно о себе не рассказывал. Поил только чаем, да ссылался на судьбу, которая его сюда забросила.
- Ну судьба, так судьба. Я смотрю, вещичек-то у вас небогато. Знать судьба не слишком милостива. Вы тут живите осторожней. Хоть лес и бескрайний, а всё же иногда беглые попадаются. Ох, и лютый народ, хуже зверя какого.
- Спасибо, дядя. А ты заходи, коли рядом будешь, погреться.
Иван пробовал соорудить лыжи, да они плохо получались из досок, не скользили и больше упирались в снег, чем помогали передвигаться. Так в валенках и ходил по лесу. Чтобы не заблудиться, из осторожности зарубки делал, в какую бы сторону ни пошел. Однажды услышал невдалеке не то лай, не то визг, не то грызню. Так и застыл на месте. Не сразу поднял глаза от ужаса, а когда поднял, и вовсе остолбенел. По другую сторону поляны над убитым оленем грызлись волки, целая стая. Иван боялся пошевелиться, словно прирос к дереву, сжимая топор, чтобы хоть не зря погибнуть. Немного погодя только стал соображать, в какую сторону ветер дует, а потом уж и молиться стал, чтоб на него подольше дуло.
Волки пировали долго. И, вроде, каждому из них оленины хватало, а все же и меж собой, оскалившись, не переставали грызться. Под вечер волки убежали. Снял Иван шапку и провел рукой по волосам, словно рукой можно было определить, как он поседел.
Осторожно, крадучись, приблизился Иван к теплым еще останкам оленя. Привязал к его голове веревку и потащил еле-еле в сторону дома. Так, на много дней хватило им с Анисьей мяса с волчьего стола. А шкуру они усердно выделали. Нарезал Иван из нее крепких ремней и соорудил, наконец, себе снегоступы. До всего приходилось доходить своим умом. Хотел, было, на зайца силок поставить, да не хватало опыта. Сколько труда понапрасну ушло, но всё же однажды и заяц попался. Ещё один праздник в доме праздновали. А потом уж, когда заяц пошел, не только ели, а носки из шкурок Анисья соорудила, так что и тепла прибавилось.
Весну ждали с нетерпением. Наконец, лед на реке вскрылся. Жирный муксун косяком пошел, хариус по воде хвостом захлопал. Соорудил Иван мотню-ловушку из гибких прутьев лиственницы. От рыбы отбоя не было. Не только ели, но и вялили под потолком муксуна. Бережливая Анисья собирала в деревянные миски стекающий жир, и теперь уже у них по вечерам горели коптелки. Хоть и некуда было продохнуть от тяжелого рыбного запаха, а всё же при свете было жить веселее.
А тут и травка появилась. Черемшу собирали и радовались её острому чесночному привкусу, как будто на родине оказались. Грезилась просторная чистая изба, на столе разделённая на дольки большая головка чеснока с крупной солью, наплывал в видении дымящийся котелок с наваристыми щами, а сбоку пристраивался другой котелок с варёной вкусной картошкой, но потом как-то картины расплывались, уходили в небытие и серые картофелины чудились серыми головами в платках, из-под которых смотрели голодные и больные глаза, слышался скрип вагона на шатких колесах, и крепкой рукой вокруг горла сжималась чья-то чужая воля.
Все растущая тоска по родному дому вызвала у Анисьи желание как-то украсить их пристанище. Не придумав ничего другого, как сплести из тростника циновки, она пошла к ближайшему заболоченному озерцу, берега которого щетинились знакомыми длинными листьями. Потянула их на себя, а те вдруг вылезли с корневищем. Тяжелые. Поволокла Анисья несколько кореньев в дом. Стала обрезать листья и из любопытства надрезала белое корневище. Обмакнула палец, облизала. Сок оказался сладковатым. Два дня ждала женщина, не помрет ли. Нет, жива осталась. С тех пор уж не только за листьями, а и за корневищами охотилась.
Сушила их, толкла, даже в муку между камнями перетирала. И радовалась, когда на той же лопате, где жарила рыбу, теперь получались пресные лепешки. Дом постепенно приобретал жилой вид. По стенам висели пучки всяких трав, на полу лежали циновки из камыша, под тряпьем на постели был толстый слой мха, а рядом со столом стояла невиданная мебель, которую одним только топором и ножом соорудил Иван. Теперь Иван любил топор больше жизни, ибо тот не только снабжал дровами, но и давал утешение и пробуждение интереса к жизни. Иван бродил по лесу, выискивал всякие коряги, притаскивал их к дому и сооружал удивительной красоты и изощренности стулья, табуреты и даже кресло. Все они были отполированы острыми камнями, без меры лежащими на берегу.
Весна разгоралась. Лес наводнился птицами. Стоял общий гомон, и недалеко от дома поселился варакушка. Его синий фартук со звездой вспыхивал в окружающей растительности, и Анисья заслушивалась пением этой удивительной птички, не устающей трудиться до самого полудня.
- Все равно, как соловей разливается.
- Даже лучше, - отвечал Иван, - ты послушай, как он песни каждый день меняет.
Земля под ногами была изрыта, как решето, маленькими мышиными норками. Присмирели мыши после зимы. Затаились. Лишь изредка из норки выглядывала маленькая серая головка, которая общипывала вокруг себя траву. Клюнет и скроется, потом опять клюнет, пока вокруг норки не образуется голое кольцо земли. Больше здесь мышь не показывалась, переходила к другому выходу.
Иван с Анисьей вскопали маленький огород и бережно посадили картофель, довольные тем, что зимой устояли и не съели его в один присест. Они много говорили о том, что вот настанет день, когда картошка будет выкопана, и они позволят себе в какой-нибудь вечер, один единственный, съесть штук пять картофелин, но остальное оставят на семена. Оставаться на следующую зиму было уже не так страшно с запасами рыбы, которую они усиленно вялили и коптили, пересыпая ягодами можжевельника. « А там летом грибы пойдут, ягоды, - мечтали они, - насушим, брусники замочим…»
Чтобы не потерять счёт времени, Иван исправно процарапывал на стене по бревнам палочки, а потом зачёркивал их десятками. Они вжились в своё бытие. Анисья полюбила плескаться в воде, студеной поначалу, как будто река текла с гор. С наступлением лета вода прогрелась, и Анисья из реки почти не вылезала, наслаждаясь чистотой воды и своего тела. Слушая её смех, пение и счастливые вскрики, разносящиеся далеко вдоль реки, Иван снисходительно улыбался. В душе его таилось тепло по отношению к этой почти девочке, одновременно жене и ребенку, за которую теперь только он один нёс ответственность, был и хозяином и рабом хрупкого создания. Его забавляла детская наивность Анисьи, когда однажды, лишь только появились под ярким солнцем сосульки, он спросил её: «А хочешь, Анисья, я огонь без всяких палочек разожгу?»
- Неужто можно, Иван Степаныч? Это как же?
- Да вон, сосулькой…
- Полно шутить надо мной. Я ж не ребёнок.
Иван обломил сосульку, помял ееё своими большими теплыми руками, закруглил края и стал ловить луч солнца, направляя его на щепочки. Анисья смотрела зачарованно и вдруг вскрикнула, увидев, как щепочка задымилась. Повезло Анисье с Иваном. Он был настоящим волшебником.
Тайга продолжала испытывать пришельцев. Новой напастью, не дающей насладиться богатством тайги, был гнус. Хоть и лето, а надевать на себя приходилось чуть не больше, чем зимой. Отдыхать можно было только в кругу маленьких костров, которые разжигали по вечерам. К этим кострам стали робко подходить олени. Гнус их одолевал до такой степени, что готовы были подпалить на себе шерсть, чтобы только не испытывать ужасной боли, которую доставляла мошка. По утрам олени и косули выходили к реке, над которой гулял ветерок, отгоняющий врага, а без ветра заходили в воду по горло и долго стояли, утоляя зуд кожи. Анисья страдала от мошки невероятно, особенно, когда уходила по грибы да по ягоды.
- Вам-то хорошо, Иван Степаныч, у вас борода вон. А мне-то… Вот бы накомарник, как у деда на пасеке…
- Чего проще?- отвечал Иван.
Он нарвал пук травы, связал его с одного конца и водрузил на голову Анисьи поверх платка. Трава полностью скрыла её лицо, а Иван засмеялся.
- Теперь ты у меня вроде чучела на огороде. Мошка испугается.
Но мошка не слишком испугалась. Только место для укуса изменила. Пуще всего кусала прямо у края одежды на руках, образуя на них кровавые браслеты. И всё потому, что поганая мошка, прежде, чем сильно укусить, любит задом во что-то упереться. Поэтому из всего зверья больше всего страдают олени. Шерсть у них как будто для мошки специально подготовлена. Вместо волос жёсткие трубочки.
Чем теплее становилось, тем больше зверья попадалось на глаза.
Однажды Иван увидел в лесу подросшего медвежонка, который лакомился, стоя на задних лапах, молодыми шишками кедра. На его морде было написано удовольствие, как у мальчишки, смакующего морковку, утащенную из-под рук матери. Глаза его то поднимались кверху, то блаженно закрывались, а из угла рта стекала молочного цвета струйка. « Не приведи, господи, тут медведица где-то рядом», - подумал Иван и стукнул по дереву обухом топора. Медвежонок встрепенулся и скрылся в чаще. «Анисье, что ли отнесу, побалую.»
Люди и животные не мешали друг другу, и жизнь протекала мирно, пока не появился человек. Это был оборванный и грязный мужчина в ветхом ватнике, с хмурым и голодным взглядом. Но всё же он был человек, а людей Анисья с Иваном не видели больше полгода. За столом он молча ел рыбину, погружая в её жирный бок своё щербатое лицо и вытирая грязные руки о край стола, ещё накануне дочиста выскобленного Анисьей, жадно пил чай из хозяйской кружки и не спускал с Анисьи глаз. Что-то было хищное в его глазах, но больше всего Ивану не понравилась его уклончивость и молчаливость. Ни на один вопрос он толком не отвечал и сам вопросов не задавал, кроме одного.
- Самогона не найдется?
- Не держим, - сухо ответил Иван.
- С такой молодкой, пожалуй, можно и без самогона, - осклабился мужик.
В воздухе росло тягостное напряжение. Становилось темно. В печке догорали дрова. Иван вышел во двор, чтобы принести ещё немного, но как только он закрыл за собой дверь, услышал звук задвигаемой щеколды. Пришелец в один прыжок оказался около Анисьи, схватил ее попрек тела и принялся жадно её целовать. Анисья отбивалась, кусала мерзкие губы и кричала во весь голос: «Ваня-я!», впервые в жизни так его называя. А Иван колотил в дверь поленом, пока не вышиб её с куском косяка. Мужик, зажав рукой рот Анисьи, шарил вдоль её тела, отчаянно ругался и был вне себя. Иван набросился на него. Оба, сцепившись, катались по полу, били и душили друг друга без пощады. Несчастная Анисья прижалась к стене и молилась за Ивана, не в силах помочь ему. Овладев, наконец, головой противника, Иван бил в остервенении этой головой об пол, бил, не помня себя, как будто вещью, и долго ещё бил после того, как эта голова уже принадлежала мертвому.
Долго ещё Анисья билась в слезах у стены. Долго Иван сидел, тупо уставившись на того, кого ещё так недавно кормил от щедрот своих. Потом, наконец, подхватил его подмышки и потащил к реке, по которой пустил останки в далёкое плавание.
С этого злополучного дня что-то лопнуло в единении двух сердец. Не слышно было ни смеха, ни пения, ни ссоры, ни упреков, ничего, кроме глухого молчания. Всё, что было до этого дня, казалось игрой, порой жестокой и тяжелой, но все же игрой, в которой они вместе побеждали судьбу и природу, а теперь правила игры были нарушены. Иван охладел к Анисье, из-за которой взял грех на душу, а Анисья, ни в чем не виноватая, чувствовала себя причиной всех бед. Она продолжала варить и жарить, мыть и скоблить, подавать на стол и толочь что-то на камне, но более всего боялась подойти к Ивану и обласкать его. Однажды осмелела и сказала.
- Вы, Иван Степаныч, не горюйте. Теперь, ежели какой человек хоть вдалеке покажется, я в подполе запрусь и пересижу его.
Ничего не ответил Иван. Только через какое-то время на реке показалась лодка с людьми. Анисья сразу спряталась, как обещала. Почти лежала там на мокрой земле и слушала, что происходит наверху. А наверху, прямо над головой, топали тяжелые, словно подкованные, сапоги, раздавался шум ломаемой мебели и доносились отдельные слова.
- Ишь ты, кулак недобитый, вздумал отсиживаться, рожу-то как наел…Молчать! По расстрельной захотел? В то время, как вся страна в едином порыве…Шагай, шагай, не оглядывайся, вошь кровососная! За работу пора приниматься!
- Проклятой оказалась изба, прощай, Анисья, - мелькнуло в голове Ивана на пороге.
Анисья долго оставалась внизу, прислушиваясь. Наконец, приподняв тяжелую крышку, вылезла. Мебель была вся поломана, бадьи перевёрнуты, рыба с верёвок содрана, всё, что создавалось, разбито, точь в точь, как тогда, когда они эту избу обнаружили.
Что-то впервые в её жизни сильно толкнуло изнутри под сердцем, и Анисья зарыдала в голос.