Внезапно повалил снег, и мир переменился. Он укрылся снежным куполом. И четкие очертания уступили место белому свету, который окутал всё вокруг, и словно вата задерживал прямые лучи и звуки. Всё поплыло и слышалось как бы издалека. «– А ты тоже умрёшь?» – звучал детский голосок. «– А когда закапывают, там же земля на глаза попадает – а как смотреть?»
Детство, раннее детство, не знающее смерти и не помышляющее о том, что всё это временно. Что целый мир вокруг - не навсегда. Рядом мама и папа, и жизнь такая радостная и солнечная. Но среди всего этого таится какая-то опасность. Никто о ней не говорит, но неугомонный маленький ангел чувствует, что она есть. «– А прабабушка в этой квартире жила? А чего умерла? А она на небе?» Так раннее утро не знает о том, что день завершится закатом, и мир погрузится во тьму. И детство упорно сопротивляется самой мысли о неизбежном конце. И верит в чудо!
А взрослые так привыкли к повседневным чудесам, что даже их не замечают. Они всё ожидают какого-то волшебства, не замечая, что сама наша жизнь, каждого из нас – это Чудо! Ничего не было – и вдруг появился Человек! Из ничего. Из Любви и соития двух содрогающихся половинок. И потом вдруг – тест на беременность даёт положительную реакцию; спустя еще какое-то время – результаты УЗИ – малюсенький человечек ростом 7,8 мм, через мгновение жизни кричащий о своём рождении. Новая жизнь – из ничего. Это ли не Чудо? Все живущие на планете – это ли не Чудо? А мы всё ждем еще каких-то доказательств, каких-то фокусов, которые должны доказать существование чего-то сверхъестественного. Ты только подумай, как это? – вот этот мир был, а тебя еще не было? «– А когда я еще не родился, где я был? В животике?» И как объяснить, что тебя еще не было вообще? А родители даже не знали друг друга.
Детство. Рождение из Вселенной материнской утробы в новый Космос, где совершенно всё - неизвестное. Где ребенок никого не знает, ничего не может и не умеет, где единственная точка опоры – материнская грудь, которая и кормит, и баюкает, и приносит успокоение всем страхам от неизвестности. Мамина грудь – единственное, что знает вышедший в открытый космос маленький человечек. Единственное, во что ребенок вцепляется руками и зубами. Впрочем, и зубов еще нет. С каждым последующим днем и месяцем, и годом он словно вбивает колышки вокруг, расширяя свой мир, своё пространство. Через родной язык, через общение с людьми и животными, через путешествия по двору и огороду, по селу и городу, превращая неизвестный Космос в своё жизненное пространство. Мы все прошли через это. Мы все были космонавтами, пока не обросли земными связями.
И мы летали всё детство. И не только во сне, а представляя, что, вот, возьмешь в руки зонтик, ветер дунет, и ты полетишь. И у папы на руках, изображая самолет. Прыгая с сарая в бабушкином саду. Разбежавшись и размахивая руками. Всё детство – это попытка обрести утраченное и снова взлететь. «- Дети – это ангелы. Они рождаются с крыльями, а потом их крылья улетают на небеса. И это их Ангелы-Хранители».
Детство. Удивительное время, когда всё неизвестно и интересно; когда словно кто-то ведет через неизвестный мир, такой яркий и солнечный. Время постоянного света, стоит только погрузиться в воспоминания…
У каждого в жизни есть самое первое воспоминание. До этого была темнота, а потом вдруг луч солнца упал, и ты увидел что-то яркое в пространстве. Щёлк! И это как фотография – навсегда в твоей памяти. У каждого - своя. И ты живешь, а в душе у тебя, как в кармане, детская фотография. На которой ты. На которой я.
Мои первые воспоминания – зимние, холодные. Скрипящий под валенками снег. Обжигающий мороз. Пронизывающий ветер. Иней от дыхания - на шарфе, узлом завязанном за спиной. Шарф колючий, бабушка связала его из овечьей шерсти. Сама пряла шерсть. Я помню ее веретено и прялку. Это тоже сказочные воспоминания детства. Потом я видел такие только в музеях и советских мультфильмах. Мама купила елочные игрушки и сунула мне одну в руки. И мы едем по тротуару. Вернее, мама тянет на веревке мои санки. Это под ее валенками скрипит снег. Валенки подшивал дед, дрожащими руками тыкая в подошву шилом и матюкаясь. Я вижу только мамину спину в черном пальто, вокруг – высокие сугробы. Именно высокие, потому что мы идем по узкой расчищенной тропке, а они возвышаются над головой. А я почти лежу в санках и смотрю на зажатую в варежках елочную игрушку – хрупкую стеклянную избушку, заметенную снегом, на одной из стен которой – настенные часы, а на часах стрелки показывают без пяти двенадцать. Мама сказала, это значит, что скоро Новый год.
А дома были гости, и я всем показывал эту игрушку. И подробно всем рассказал, какие на моей избушке красивые часы и какое время они показывают.
- Без пяти двенадцать, говоришь? – насмешливо щурясь, произнес дядя Коля, - Хорошо, что не на полшестого. Все почему-то громко засмеялись. А я не понял, над чем они смеются, я ведь в цифрах еще плохо разбирался и не знал, сколько на самом деле времени показывают часы.
Время, оно какое-то непонятное. Раньше я был чуть-чуть маленький, а потом чуть-чуть вырос. Я точно знаю, что мне четыре с половиной года. И скоро будет пять, а потом шесть, а потом семь и даже десять. А, вот, как понять, когда мы пойдем в музыкальный театр, я не могу. Когда я проснулся, мама сказала: «- Мы пойдем в театр завтра». А когда я опять проснулся, она сказала: «- Мы идем в театр сегодня». Я спросил: «- Ты же говорила «завтра»? А она мне: «- Я же это тебе вчера говорила». Как это можно запомнить? Или, вот, например, сейчас ночь? «– Ночь», - отвечает мама. «– А потом будет осень?» А мама в ответ смеется. Хотя для меня это все очень серьезно. Мама говорит, что у меня путаница в голове, но со временем все разложится по полочкам. Значит, в голове есть полочки. Вы не смейтесь, это точно.
Вот, я открываю сейчас свою память – это такой шкафчик, на котором нарисована божья коровка – у меня такой шкафчик есть в детском саду. Что я вижу? Я жил в большом городе, но в так называемом частном секторе. «Горячая вода» - прочерк. Удобства - во дворе. Баня - через улицу. Телевизор - у соседей. Весной - своя редиска на грядке. И кусты красной смородины. Поселок Плановый по укладу жизни мало чем отличался от любого села или деревни. Только люди, жившие здесь, работали не в колхозе, а на Челябинском тракторном заводе. И выпускали танки. Ну, и еще трактора. Но на основе танковых корпусов. На тот случай, «если завтра война…»
Я описываю те условия, и, оценивая из сегодняшнего дня, думаю: Кошмар! Это не жизнь, это борьба с трудностями. А включаю память, - и такой яркий свет оттуда! Из самого детства! Обычные условия. Я в них родился. И для меня они были нормальными. Нормально было! Даже не так. Было просто классно! Хотя и этим словом я тогда не пользовался. Я был маленьким ангелом. И весь мир для меня был просто «ах!». И солнышко прямо над головой. И добрые дяди и тети… в основном. И улыбки со всех сторон. И музыка в ЦПКиО им. Гагарина.
А потом опять какие-то праздники, и все родственники собирались у нас дома. Мы жили в квартире с двумя соседями, но это как-то потом стало принято говорить, что в таких условиях люди «ютятся». У нас в комнате стоял стол, вокруг него сидели взрослые, человек десять, и все, конечно, с детьми. И всем хватало места, и еще танцевали. «Все-таки шестнадцать квадратных метров!» – как бабушка говорила.
На все праздники взрослые припасали для нас гостинцы, но давали их не просто так, а, чтобы мы что-нибудь спели или, там, рассказали стишок. Меня ставили на табуретку и придерживали, так как я все норовил с него соскользнуть и убежать. Поняв, что без выступления не обойтись, я мямлил какое-нибудь стихотворение и меня отпускали с конфетой и 15-копеечной монетой «на мороженое», которую я зажимал в руке. Пятнадцать копеек – это было целое сокровище, которое я прятал в коробочке и несколько раз рассматривал, прежде чем она была потрачена на покупку мороженого.
За такие деньги мой двоюродный брат забирался на табуретку и по второму разу декламировал свой небогатый репертуар:
В диких зарослях капусты,
Где опасно и темно,
Кролик ел кусочек вкусный.
Он жевал его давно.
Но осталось без ответа,
Что там было у него.
Потому что нету света,
И не видно ничего.
Не видно ничего. Ничего не видно. Ни-че-го! Это потому что в бабушкином доме… а я там жил какое-то время… на окнах ставни. И, когда просыпаешься, нужно сначала привыкнуть к темноте и уже после начинаешь в ней что-то видеть. Из деревянной ставни выскочил сучок, и в маленькое отверстие пробивается яркое солнце. Тоненький луч прорезает тьму и выхватывает кружок на крашеном полу. А в самом лучике плавно летают ставшие видимыми пылинки, и воздух в нем живой. И весь мир оживает.
Я выскальзывал из-под одеяла и, старясь никого не разбудить, выходил в маленький огород. Позже, когда у самого появились дети, удивлялся, и чего они не спят по утрам. И хуже того, именно в выходной они просыпаются раньше обычного и начинают что-то нашептывать, как бы и для себя, и чтобы показать, что негромко, и они так о тебе заботятся. Но в то же время достаточно настойчиво, чтобы ты проснулся и начал с ними играть. Конечно, я понимаю, что они меня любят и просто рады, что я дома. И поэтому встали пораньше, чтобы провести со мной побольше времени. А я? Умом я это понимаю. И чувство юмора помогает. Но спать хочется ужасно. Постоянно. Это так и закрепляется в памяти. Маленькие дети – постоянно хочется спать. В общем, ничего не меняется. И каждое поколение идет по тому же жизненному кругу. И я вставал рано-рано. Еще роса дрожала на травинках. И ноги сразу становились мокрыми, только я выходил из дома. А воздух был необычайно свежим. Но солнце уже светило и начинало пригревать. Поэтому надо было просто так извернуться и подставить себя под его лучи, чтобы почувствовать тепло. Нужно было повернуться к солнцу лицом, закрыть глаза и слегка приподнять руки, представив, что это крылья. И тогда ты кожей чувствовал солнечные лучи. Так же, как и замершие на заборе огромные синевато-зеленые стрекозы. Почему-то мы звали их американками. Интересно, знали ли об этом американки? Или американцы? Собственно, для меня этот ранний выход из дома и посвящался наблюдениям и охотой на стрекоз. В обшарпанных сандалиях я проходил по мягкой траве, называемой в народе конотопкой, в дальний конец огорода. На рейках деревянного забора, куда падали первые лучи солнца, опустив крылья, дремали стрекозы. Именно таких, с опущенными крыльями, и удавалось поймать за хвост. Если крылья стрекозы были параллельно поверхности забора, значит, она в полной боевой готовности и всегда успевала улететь, только я приближал к ней руку. Остальные, по-видимому, дремали с вечера, поэтому не реагировали, когда я, затаив дыхание, мееедленно подкрадывался к ним и хватал двумя пальцами за хвост. Стрекоза начинала трепетать крыльями. Я осторожно перехватывал ее за крылья, и она тряслась всем телом и прижимала лапки к груди, пытаясь улететь. Я внимательно всматривался в ее переливчатые изумрудные глаза и сажал на палец, освобождая крылья. Стрекоза некоторое время сидела на пальце, не шевелясь и не веря в свободу, затем мягко отталкивалась и исчезала в небе. Так же ведут себя и рыбы, когда выпускаешь их в речку. Первые мгновения они стоят на месте и лишь потом медленно идут вперед и вдруг резко уходят на глубину. Дарованная свобода - всегда неожиданная вещь. Она кажется невероятной в природе. Такого просто не бывает. За свободу всегда борются. И цена борьбы – всегда жизнь. Или смерть, если проиграл. И ребенком я это понимал. Дети вообще глубже ухватывают серьезные вещи. А взрослые люди становятся наивными. Они всё надеются, что кто-то к ним придет откуда-то снаружи или сверху и подарит свободу. Просто так! И кому из нас после этого нужно рассказывать сказки на ночь?
* * *
Впервые узнав от друзей, как родители меня сотворили, не поверил. Как такое могло быть, чтобы взрослые люди (отцу на момент моего рождения было 20 лет, матери – 21 год) занимались такими делами! Не может быть! Не верил я, правда, и в сказки про детей из магазина или найденных в капусте. Некоторый свет на таинство рождения пытался пролить вечно пьяный сосед дядя Вася, мудро изрекая с поднятым кверху скрюченным пальцем: «Весь народ - из одних ворот». Мне это было непонятно. Что за ворота такие? При этом грела спасительная мысль: как же они меня хотели, раз решились на такое!
Полового воспитания у нас не было и в помине. «Не плачь, ты же мальчик». Этим, пожалуй, все заканчивалось. В детском садике, насколько помню, был один туалет на всю группу, а, вот, в какой очередности мы туда ходили, это не запечатлелось. Но в саду я пробыл недолго, так как все время плакал и рвался на волю. Там надо было все делать по команде, вместе. А мне нравилось сидеть одному дома или носиться с друзьями и подружками на улице. Причем, вспоминаю, что подруг у меня уже тогда было гораздо больше, чем друзей. С ними интересней. В крайнем случае, можно было поиграть в больницу и узнать для себя много нового. Так что нельзя сказать, что анатомию женского тела я учил «вслепую». Но узнать об этом от взрослых как-то так и не удалось. Поэтому, пользуясь случаем, хочу, наконец, сказать: спасибо вам, мои далекие детские подружки.
В то невинное время я не знал, что такое половая самоидентификация, но интуитивно чувствовал, что некоторые предметы туалета идут вразрез с мальчиковыми понятиями. Трудней всего было противостоять натиску взрослых, которые в условиях дефицита не особенно задумывались о том, во что одеть ребенка. Конкретным воплощением этого вселенского унижения были для меня светло-коричневые нитяные чулки, теряющие форму после первой стрики. Чулки! Мальчику! До сих пор помню, что нужно было надевать специальный пояс, чтобы прицеплять чулки к идущим от него резинкам. Что интересно, гораздо позже меня стал интересовать и даже возбуждать этот предмет и женщины именно в чулках, а не в колготках. А в то время это вызывало слезы отчаяния, когда перед выходом в темное зимнее утро меня втискивали в чулки и вели в детский сад. Один из примеров унижения, который я пронес через всю жизнь.
Когда мне исполнилось 5 лет, двум моим любимым теткам было по 17. Обычно говорят, что в этом возрасте дети еще ничего не понимают. А я вспоминаю те свои детские ощущения и с высоты сегодняшнего дня могу сказать о том себе в третьем лице: это был пытливый мальчик в стране без секса. Меня волновали не подружки-ровесницы, а именно они, молодые, расцветающие. Но, как я ни пытался «что-нибудь» увидеть, обе мои юные тетки были, в отличие от меня, раздолбая, целомудренно воспитаны, очень умело «шифровались», о чем у меня осталось даже некоторое сожаление. Детская память цепкая; она сохранила бы их красоту. А в их наливающихся соком девичьих телах таилось для меня какое-то волшебство и просто магнетическое притяжение.
Взрослые избегали разговоров на самые интересные для нас темы. Они понижали голос, когда мы вдруг влетали в комнату в середине фразы о том, что соседка-потаскушка сделала аборт от этого забулдыги Васьки с Октябрьской улицы. А от него еще у Нюрки сын. Кобелина! Взрослые считали, что мы ничего не понимаем, и мы не спешили их в этом разубеждать. Это была игра с двух сторон. Закладывались крепкие основы советского театра. Где предполагалось, что с самого детства все воспринимается на веру. И вдруг в самый неподходящий момент кто-то истерично вскрикивал: «- Не верю! Не верю!». Это спорили на коммунальной кухне Станиславский с Немировичем-Данченко.
Из всех искусств для нас важнейшим является кино. А неотъемлемым и естественным элементом ненамеренного полового просвещения было совместное мытье в бане. В одном тазике с трехлетней двоюродной сестрой. Это тоже было очень познавательно. Вот тебе девочка-сестра. А вот тебе женщина-бабушка. Всё ясно без слов. И нечего тут даже и добавить. Хождение в общественные бани также много давало в плане полового просвещения. Пугало, что, когда вырасту, стану волосатым не только под мышками и там, «где надо», но даже со спины. К счастью, такого не произошло. Хотя, возможно, я бы испытывал приятные эротические ощущения, когда пальцы любимой женщины взъерошивали подшерсток на загривке, а ее губы ласково выдыхали: «- У-ух, ты мой барбосик!»
Так что, возвращаясь к воспоминаниям, можно сказать, что половое воспитание было пущено на самотёк. Но, как говорится, на безрыбье и рак рыба. Точно так же, наверное, в бескрайних степях Центральной Азии Пржевальский встретил дикую лошадь, которая через два года стала носить его фамилию. Поэтому появилась в жизни полученная от школьных приятелей и надежно спрятанная книжка про сифилис, залистанная и засаленная на страницах со схематическими рисунками женских половых органов. Напечатанная на грубой желтой бумаге, потертая, она вызывала брезгливость и опасение подхватить какую-нибудь заразу прямо со страницы, изображающей половое поражение с жутким названием ШАНКР! Как говорил ослик Иа: «Страшное зрелище! Душераздирающее зрелище!» Но как-то и это удалось пережить. Интерес к теме не пропадал, и пиком того времени стали черно-белые порнографические игральные карты, которые у меня случайно обнаружил отец. Судя по всему, он не без интереса просмотрел всю колоду и забрал для уничтожения. Многие позиции были по тогдашнему времени просто революционными. Например, ваша партнерша на качелях… Неудобно, но это уже потом выяснилось… Или, вот: женщина в позе всадницы. И это в период, когда на официальных мероприятиях и из радиодинамиков звучала песня «Мы красные кавалеристы и про нас Былинники речистые ведут рассказ…» Как говорится, у каждого времени – свои герои. Но в свободные от официального героизма минуты хотелось чего-то еще… Отец… тогда мне было и немного стыдно перед ним и немного жалко терять такое сокровище. Целая колода порнухи! А теперь… теперь мне хочется, чтобы он как-то использовал полученные знания на практике. Ведь ему было тогда совсем немного за тридцать. Хороший возраст для экспериментов. Эти карты были многократно перефотографированы. И я печатал их с негативов на своем фотоувеличителе. Точно так же, как, спустя несколько лет, я печатал на фотобумаге самиздатовские книжки Солженицина и Авторханова. Дитя своего времени, я взрослел вместе с моей страной. Так что это наша общая история.
Но всё это потом, а в пять лет вокруг – солнечный свет, впереди – бесконечная жизнь. И праздник, которого ждал целый год – День Рождения! Уже через пару месяцев после четвертого дня рождения я стал постепенно набавлять себе возраст, подчеркивая, что мне не четыре, а четыре с половиной. И вот, наконец, пять! Я проснулся, как всегда, рано и побежал к холодильнику. А там – любимый торт «Полёт», который папа откуда-то всегда умудрялся достать раз в год, как раз перед моим днем рождения. От одной из загогулинок безе я незаметно, как мне казалось, отломил верхушку, засунул ее в рот и довольный поспешил к родителям.
Папа с мамой уже встали, и по их виду было ясно, что они не забыли о моем дне рождения и приготовили мне какой-то подарок. Мама прямо вся светилась и была такая нарядная. Папа обнял меня и сказал: «- Вот ты у нас и вырос, сынулька! А у нас для тебя подарочек».
Я отвернулся к стене и закрыл руками глаза. Мама зашуршала у меня за спиной бумагой, разворачивая подарок.
- Сюрприз!
Я повернулся посмотреть, что там за подарочек и вдруг – словно молния вспыхнула и погасла – мама как-то сразу постарела. Мои дочери подскочили и поздравляют меня с каким-то праздником. Наверное, очередной день рождения. А папа умер давным-давно, когда мне было всего шестнадцать… И воспоминаний много-много. Было разное. Ведь целая жизнь прошла.
Жизнь – это время, в ходе которого мечты о будущем постепенно сменяются воспоминаниями о прошедшем. А время, оно какое-то непонятное. То, что еще совсем недавно казалось далеким завтра, сегодня уже почти забытое вчера. Я с возмущением это говорю, а мама смотрит на меня и тихо улыбается. Может, она вспоминает, как объясняла мне в детстве, чем отличается вчера от сегодня и от завтра. Время то течет невыносимо медленно, то летит так, что не за ним не успеешь. Взять, например, сорок лет. Если ты смотришь на сорок лет вперед, то кажется, что это очень долго – целая жизнь впереди. Помню в детстве я представлял, что в 2000-м году я буду жить в каком-то будущем фантастическом мире. А посмотришь сейчас на сорок лет назад, и все прожитые годы как будто спрессованы в одно мгновение, и всё помню так, как будто это было вчера. И такое чувство, что нет ни прошлого, ни будущего, а вся жизнь – одновременна, и все эти годы – как одно мгновение. Это, - как будто лепишь куличики в песочнице. Постучал лопаткой по формочке и поднимаешь ее. Нижнюю часть ты уже видишь – это прошлое, а верхняя еще не появилась, но она там уже есть в настоящем, просто мы ее еще не видим. Так и жизнь, прошлая, настоящая и будущая, она вся уже здесь. И судьба уже постучала лопаткой по голове, чтобы там всё спрессовалось и «правильно» оформилось. И так до самого конца, когда опять придут с лопатой, чтобы проводить тебя в последний путь.
Первые воспоминания, это как первый вагон в поезде. Поезд тронулся и только вагоны мелькают: детство, юность, первая любовь, рождение первой дочери, второй, третьей. Дети родились, выросли и разъехались. И только на праздники, редко-редко когда вся моя семья собирается в полном составе.
Скоро Новый Год, - последний праздник, в котором сохранилась сказка. С запахом ёлки и мандаринов. Мы вытаскиваем с пыльных антресолей коробку со старыми ёлочными игрушками. И Господь снова заводит свои часы. Я держу в руках заметенную снегом хрупкую стеклянную избушку с настенными часами. А на них – Время Детства – без пяти двенадцать…