Мы знакомы давно, а видимся редко, больше - случайно. Федор Владимирович рассказывает очередную историю, где он борется и побеждает, а противник позорно бежит. Я чувствую необходимость выслушать его, а, скорее, просто боюсь однажды откровенно сказать, что не верю его байкам и не хочу их знать. Все они – большей частью - раскрашенные от избытка свободного времени приключения старого чудака, из принципа идущего не в ногу со всем миром.
- Разногласие вышло у нас с Еленой Ивановной, - сказал Федор Владимирович, доставая сигареты.
- На почве чего? – из вежливости поинтересовался я.
- На почве искусства, - ответил Федор Владимирович. Это меня заинтересовало. Обычно разногласия с женой у моего знакомого выходят на почве внеочередной рыбалки.
- И не так искусства, как пения в церкви, - уточнил мой собеседник. Мне стало более понятно: «на почве» церкви у моего старого знакомого разногласия с женой возникали часто. Не то, чтобы он был воинствующим безбожником, скорее критиком существующей системы. Беседуя на темы кроткости и смирения, супруги ругались яростно и непримиримо.
– А все из-за чего, спрашивается? – продолжал Федор Владимирович, - из-за ерунды, из-за самой, что ни на есть, чепухи. Племянница у Елены Ивановны помирает, не помрет никак. Лежит, как Ленин, ни взад, ни вперед. Пошла Елена Ивановна моя в церковь намедни. Свечей купила пачку, панихиду заказала…
- Молебен или ектенью? – рискнул блеснуть образованием я. – Панихида – это же уже, когда…
- Помолиться!!! – рявкнул Федор Владимирович. – Же, уже… Зажужжал, как … Буду я еще разбираться в этой хрени! – Он затянулся так, что от сигареты полетели искры, как от бенгальского огня. Я промолчал из осторожности, и он, немного остыв, продолжал:
- Сходила, в общем. Наревелась там, как не знаю, кто и зачем. Пришла, физия опухшая, глаза красные. Сильно на нее это дело действует. Хор пел и вообще. Поют, кстати, неплохо. Я ведь тоже был пару раз. Нет, ну, я не плакал. Это понятно. Но берет. Берет за душу.
Короче, пришла и давай мне обо всем рассказывать. А мне куда деваться - слушаю. Как все хорошо там было, как батюшка пел, как дьякон старый пел. Даже как молодой пел. Но у них, в церкви-то, вишь, все, как у людей: старый умеет, но уже не может, а молодой – наоборот. Ревет молодой, как бык, когда, знаешь, ему это… ну, ты понял. Ревет и все тут. Сил-то много, а научиться не успел еще. Старается и ладно. Хор поет сверху. У них там наверху хор, на балконе. Бабки с тазами промеж народа шныряют. При чем тут уборка?! Ты сам-то давно в церкви был? То-то и оно-то. Деньги они собирают. Да что ты! Почище коллекторов.
Елена Ивановна моя мне все рассказывает в подробностях. У нас знаешь, как: чем больше не спрашиваю, тем больше подробностей она вываливает. Грузит, грузит меня, а я молчу, терплю, хотя чувствую: кипит у меня уже все… с прямой кишки начиная… все кипит. Есть, что сказать. Ага, накопил.
Когда с человеком живешь пятьдесят лет подряд, бестолку скрывать как-то что-то. Кипит в кишках, а видно все по морде. Сообщающиеся сосуды, не говори. Проплакалась Елена, посмотрела на меня, вздохнула:
- Давай, - говорит, - Федя, не терпи.
Я ей даже про бабок слова не сказал, спросил только:
- На службе плакала?
- Да.
- Молилась, стало быть?
- Да. А что – плохо это разве? – И сама, знаешь, будто в позицию встает, Тайсон отдыхает.
- Наоборот, хорошо, - говорю. - Но вот скажи, хор, когда поет, старается?
- Еще как старается, Федя. Так поет, так поет! Мы все аж в слезы…
- Да не про слезы я! Хористы эти с хористками: они же стараются, как люди…
- Такие люди хорошие! Такие умнички!
- Они-то умнички, - говорю, зато ты – Степа.
- Какая степа?
- Такая, - говорю, - какая у Райкина. Он – доцент, а ты – Степа. С пятого раза въехать не можешь. Они поют, стараются, сознательно поют, как люди. Не как птицы, понимаешь?! Они только о пении думают в этот момент, чтоб красиво вышло. Им молитва при этом до Парагвая. Им лишь спеть все правильно.
- Ну, зачем ты так? Как ты вообще можешь?
- При чем здесь я? Они поют и думают, как спеть. Лишь бы в нужном месте нужную ноту промявкать.
- А как же иначе?
- Иначе. Без этих концертов. Мешает пение молитве.
- Да что ты, Федя?!
- Сама подумай. Люди зачем в церковь ходят? Чтоб молиться. От души, а не по нотам. А эти, не знаю, сколько их там, они не молятся. Зачем они?
- Да как без пения-то?
- Фонограмму пускай дьякон включит. Он все едино петь не умеет. Пускай кнопки нажимает. Кому петь охота, пусть в концерте поет. А ты в филармонию ходи, слушай.
- Да что ты, Федя! Да испокон веков…
Заладила свое. Слово за слово, поругались.
Собрала она на стол, повечеряли молча. Разошлись по разным комнатам. Перед сном уже спрашивает:
- Что же это и на клиросе, по-твоему, не петь?
А я не помню, что это за клирос такой. Только неприличное лезет в башку. Я ж по другому ведомству всю жизнь. Но нельзя неуверенность показывать, особенно с женщинами. Отвечаю твердо:
- И там тоже.
Повздыхала она:
- А как же священник с дьяконом? Им-то как же – или тоже не петь?
- Этим можно, - говорю, – если умеют, чего не спеть? Только пусть своими словами молятся, не по писанному.
- Оголтелый, - говорит, - ты, Федя, как Байден. Недаром двадцать лет в коммуняках состоял.
Про Байдена я вообще не понял, чего она его приплела. Даже не сразу сообразил, кто это. Телевизор-то не смотрю, здоровье уже не то. И потом, где Байден, и где коммуняки? Он же этот – империалист. А они, вроде наоборот, если не путаю. Но чую, задел ее всерьез. Она мне коммуняк этих два раза за всю жизнь вспоминала: когда, по неосторожности моей, накрыла меня с Клавкой, уже фамилию забыл, в столовой на заводе была у нас одна, дура-дурой, но фигуральная, тут ничего не скажешь. И второй раз, когда сервиз двенадцатиместный, по пьяни, с балкона грохнул. Оба раза, заметь, политику ни за что шила, супружница моя. Ну, она не одна такая, политику-то чаще всего ни за что шьют.
Мне вот, честно сказать, до этих песен и плясок – как… не знаю, до чего. Мне бы промолчать тогда. Решил, вишь, точку зрения свою высказать. Кому и когда она, спрашивается, была и есть интересна, кому она сдалась, точка эта, хоть она, сам понимаешь, всегда правильная на все сто двадцать процентов?! Теперь Елена Ивановна обижается. А за что – не пойму никак. Или я неправ в рассуждениях своих. Ты хоть мне скажи, а?
А что я ему скажу? Я в церковь редко ходил, а сейчас почти и вовсе не хожу. Дома пробормочу, как умею, за близких, вот и вся моя церковность. Может, прав Федор Владимирович, может, нет. Может, ошибаюсь сильно я, может не очень. Оба узнаем лет через несколько.