- Бейте его, гада! Бейте, пацаны, – сквозь замутнённое сном сознание донеслось до упакованного алкоголем, но не вдрызг заводского электрика.
Это зло неистовала разнузданная кучка наглых подростков, каждый из которых не старше семнадцати, хищно нападая на изрядно подвыпившего Сеньку со всех сторон. Все они и били. Били жестоко. Били насмерть. Потому как у каждого из нападавших в руках было то, что называлось тогда на уличном жаргоне пионерский привет: свинцовый кастет, обрывок старой велосипедной цепи, короткий тонкий арматурный прут или доставшийся по наследству в семье солдатский ремень с заточенной по бокам железной бляхой да ещё много чего такого, и все эти подручные средства, и приспособления для увечья и убийства людей, принимали в данный момент активное участие в яростной полуночной схватке.
А почему этот привет назывался пионерским? Да всё потому что подростковый, а взрослым аргументом у тогдашних мужиков в те полуголодные послевоенные годы были более чем серьёзные для врага предъявления: острая финка, трёхгранная заточка, топор и, наконец, деревянный увесистый кол или домашние вилы в своих домах. Правда, финка и трёхгранная заточка из напильника – эти бандитские атрибуты силы мирным населением применялись в уличных и иных разборках исключительно редко, чаще в ход шло оружие для домашнего употребления, но и они, тем не менее, как устрашающий элемент имели в нужный момент своё веское значение. Мало кому в этой жизни хотелось бы испытать на себе приятнейшие ощущения от разрубленной пополам головы, или воткнутой по самую рукоятку в грудь, в бок или в спину самодельной острой заточки. Но случались в жизни уральского городка все и даже случаи жестокого смертоубийства.
- Бей его, суку, бей! – гудела разъярённая свора слабосильных недорослей.
И пьяный Сенька только успевал поворачиваться, то и дело, получая то вскользь, а то и прямо больные тычки по разным частям своего натренированного тела. В глазах его было темно, как в преисподней и несмотря на то, что вся эта дикая вакханалия неравного в отношении сил сражения происходила в секторе слабого освещения уличного фонаря. Но при этом ни одно разъярённое лицо из нападающих упырей невозможно было разглядеть, так как они наседали на бывшего матроса одной сплошной оскаленной в злобе массой. И уже не он, а толпа этих малолетних уличных пиратов, хмельная от крови и вина всё лезла и лезла на абордаж несдающегося одиночки, не замечая собственной боли и распаляя друг
друга злобной перебранкой.
Не обращая внимания на то, что уже было разбито в кровь его лицо и ныли от боли в ссадинах руки и тело, вчерашний корабельный акустик продолжал утюжить своими, как кувалдами кулаками по кругу оборзевшую мелюзгу. У него ещё хватало сил сбрасывать с себя эту наседавшую ему на загривок озверевшую свору, и он мутузил и мутузил, стиснув зубы, тяжёлыми кулачищами наваливавшуюся на него стаю оборзевших дворовых щенят. И его нешуточные приложения не совсем отревевшего до конца стойкого молотобойца то и дело натыкались в темноте на податливые и отлетающие в сторону от него мягкотелые и скользкие от пота и чужой да и собственной крови из человеческих тел препятствия. Но в ответ разъярённая уличная шпана снова и снова нападала на него многочисленной сворой оголодавших псов.
Окружив свою жертву плотным кольцом, эта обезумевшая кодла стервецов скопом старалась завалить защищающегося одиночку на землю и добить его потом окончательно уже лежащего ногами. Но плотная стена из своих же собственных рук и ног, мешала им в жестоком угаре этим мерзавцам захватить на удавку цепью щиколотки его ног и мощные запястья рук, или, что ещё лучше – шею. И от этого, потерявший человеческий облик рой сосунков, осознавая собственное бессилие в жестокой битве не на жизнь, а на смерть, ещё больше ожесточался ненавистью и жаждой мести к одиноко от них отбивающейся жертве. С дикой яростью нанося безжалостные удары, плотная толчея недоносков страшно гудела, как разбуженный улей, озадаченная единственной целью убить несдающегося морячка. И всё иступлённее наседала и наседала, жалила и жалила Сёмку безжалостно и беспощадно, как на закланье намеченного страдальца.
От боли и удручающих мыслей алкоголь у полуночного путника улетучился весь, и он уже отчётливо и ясно понимал, что если вдруг промахнётся и упадёт, то больше уже не встанет никогда, точнее не дадут ему подняться, и он бил и изо всех сил, и бился до конца, последнего вздоха, пытаясь ухватить за шкварник кого-нибудь из этих уже подуставших и потерявших бдительность тесной сутолоке сосунков. Вырвать неиствующего стервеца из общего круга, вытянуть его на себя, чтобы, как задиристому петушку свернуть в ответ ему хлипкую шейку набок, и тем самым, может быть, прекратить эту неравную и явно на убой нацеленную потасовку. От такого резкого разворота струсит и разбежится весь молодняк и наверняка забыв о своём поверженном в драке изувеченном подельнике, лишь бы самим унести подальше от этого собственные ходули-кочерыжки в разодранных штанах.
- Главное, ему надо только захватить, – пульсировала навязчивая мысль в голове у противостоящего толпе уличного Робинзона без Пятницы.
И в это время чья-то металлическая бляха от солдатского ремня больно со свистом врезалась заточенным ребром в самое защищённое фуражкой темя. Оборонец зашатался, но глухо застонав, схватился за ремень и выдернул из башки засевшую вместе с фуражкой и солдатскую пряжку, и отбросил их вместе куда-то в сторону. Кровь из пробитой головы тут же хлынула ручьём, заливая бойцу лоб и глаза, щёки и грудь. Если б не эта кепка, то и не жить бы демобилизованному матросику после такого удачного в цель попадания. Этот модный в те времена картуз, прозванный в народе лондонкой, и принял всю силу удара на себя, промявшись через волосы неглубоко внутрь головы плотной тканью, и не пропустил остро заточенную игрушку в отрезвевшую его черепушку. Но всё равно рана на затылке у него образовалась вполне приличная.
- Вали его, пацаны! – раздался в осатаневшей толпе победный клич.
- Добьём эту полосатую суку! – подхватила призыв вся разъярённая толпа.
И хищная шайка ублюдочных подростков нахрясла лютой сворой на шалого Сёмку со всех сторон верхом, как волки на спину загнанной лошади.
- Не дайте ему уйти! – донёсся жёсткий приказ из темноты барачного закоулка.
И они – эти дьявольские оборотни рвали, сатанея, и рвали в клочья этого взрослого одиночку, продолжая хищно рычать, раздирая не желающего поддаваться им человека. И разбитые в кровь отдельные атакующий зверинец и отважный в одиночку защищающийся мужчина плотно сплелись в единый клубок. И вся эта куча-мала бесновалась, как буйное пламя вспыхнувшего пожара, и её многоликий огонь регулярно, время от времени, словно вращающееся в ночи яркое светило взрывалось жаркими сполохами разнузданной стихии. Плотские протуберанцы по форме отдельных сопливых, ушибленных тел отрывались от в темноте от общей массы и, охнув, отваливались, но потом с трудом и болью снова на ноги поднимались. Больше всех хорохорился в этой злой и разнузданной, биомассе полулюдей то ли полуживотных один плюгавенький такой, прыщеватый сморчок, бойко снующий по кругу, пискляво подзуживая разъярённую в драке толпу. Сам то он, хитрован туда, в бучу не совался, а только бегал туда-сюда и громко подзадоривал своих приятелей.
- Бей его, пацаны! Бей, чёбы знал гнида наших. Бей, – изредка пытался он так же в этой бойне уличить удобный моментик, чтобы подло сунуть заострённой палкой куда-то в открывшуюся для укола матросскую бочину, спину или живот.
И всё же Семёну, удалось преодолеть после удара бляхой неимоверную качку и на одних зубах скинуть с себя это удушающее ярмо несовершеннолетних убийц. Он ухватил в последний момент, как тисками чью-то хилую шейку и вырвал сосунка из толпы на себя. Им оказался сам зачинщик ночного побоища, тот самый худосочный дылда со свинцовым кастетом в руке, и вчерашний корабельный акустик, грозно сопя, сграбастал в охапку, зло упирающегося этого щенка, за его брючную мотню меж ног второй пятернёй и приподнял заверещавшего, как резаный поросёнок, кутёнка над своей залитой кровью окровавленной головой, крутанул им в воздухе разок, другой, точно пропеллером при взлёте вертолёта и, разогнав подальше от себя весь этот схлынувший от него гадюшник, развернул обмякшее тело к себе спиной и заломил спиной через плечи свои и шею.
Парень взвыл утробно и жутко, и стая нападавших сорванцов струсила и отскочила ещё дальше от готовой на всё жертвы своего нападения. Такого оборота в развитии этой с дальним прицелом полуночной свары никто из них не ожидал, и на лицах у этих щедрых и милейших губошлёпов печатью застыла выжидающе-хищная гримаса звериного бессилия. Прикрываясь, как щитом тощим и трусливо скулящим от боли тщедушным сучком, живой моряк вырвался из окружения и сбросил визжавшего хлюпика к ногам его же не на шутку струхнувшей недоросли на уталованную десятком пар безжалостно-прытких ног матушку пыльную землю. Залитый солёной, разбавленной потом кровавой смесью, сделал матрос, превозмогая боль, покачиваясь на твёрдых ногах, несколько шагов назад и упёрся спиной в стену ближайшего к нему двухэтажного барака.
- Ну гады, налетай, – приготовил он к бою свои разбитые в кровь кулаки.
Семён Раскатов, крепкий, молодой уже мужик, а не парень, отслужив срочником на одном из современных кораблей Тихоокеанского флота гидроакустиком четыре с лишним года, уволился в запас и вернулся в свой родной, патриархальный уральский городок, куда в начале Великой Отечественной войны из западных областей страны в срочном порядке был перебазирован оборонного значения большой завод. А вместе с ним на Урал прибыл и основной его контингент необходимых ведущих специалистов и мастеровых работяг со своим руководством, чтоб сразу начать налаживать на новом месте военно-промышленное с первых дней войны необходимое Родине производство. По приезду сразу и приступили безо всякой раскачки в кротчайшие сроки обустраивать выделенное местной властью для этой махины немалые земельные площади.
Заштатный и почти одноэтажный городишко из числа тех, что был образова ещё в позапрошлом веке и самим отцом тульским оружейником Демидовым на Каменном поясе, жил себе до войны вполне спокойным, размеренным, патриархальным укладом. Старый и непорушенный даже в лихую годину гражданской войны, его железоделательный заводик привычно себе коптил и выдавал на изношенном оборудовании посильную порцию своих различных катаных профилей и разной строительной арматуры. Так что два раза в месяц, ровно в срок все заводчане и разные там в нём представители бюджетной сферы получали свою определённую плату за честный труд и жили, дружно окучивая свои приусадебные и лесные наделы, тем самым заготавливая с огорода овощные запасы на долгую зиму и сено
с лесных еланей для своих скотинок во дворах и в хлеву.
Затерянный в восточных отрогах лесистых гор Урала, этот городок имел крепкую и хорошо отлаженную, хоть и старенькую систему для промышленного водоснабжения, как никогда востребованную для пуска нового оборонного предприятия. Раньше то заводские нужды в воде полностью обеспечивал старый, с правильно продуманным местом плотины обширный пруд, благодаря прочной, на века сработанной плотине из толстых лиственниц. А питьевой водой обеспечивался городок вырытыми жителями глубокими колодцами и из речки за прудом, в верхнем её течении. И этот фактор, видимо, и повлиял на выбор места, куда был в спешном порядке эвакуирован большой завод, чтобы в глубоком тылу прочно обосноваться, не имея проблем с водой для охлаждения промышленных средств, чтобы по
окончанию войны уже остаться тут и развиваться далее в мирном направлении.
Начав работать ещё под открытым небом, прибывшая махина военной индустрии с самого начала по срокам обустроилась, не раскачиваясь, быстро, а следом уже постепенно разросся и сам городок, прирастая вокруг заводских территорий сетью щитовых времянок, бараков, делясь на посёлки. Там в одно и двухэтажных строениях ютились привлечённые на работу жители из близлежащих сёл и деревень, увеличив численность населения этого небольшого рабочего посёлка почти наполовину, побросав догнивать в таёжной глуши, за два века насиженные гнёзда. Перебрались благодаря войне деревенские селяне на жильё в барачные заводские времянки, чтоб пахать не на земле, а на промышленном производстве, став в результате заводскими работягами, а посёлок с их помощью получил статус города.
И все наспех слепленные жилые трущобы – типовые щитовые клетушки с печным отоплением лепились по окраинам частного сектора коренных аборигенов с правильным, квадратно-гнездовым распределением согласно ландшафта. Сами же эти обжитые людом со своими порядками перенаселённые прямоугольники разделялись меж собой длинными, сколоченными из обрезного горбыля дощатыми сараями и обложенными вкруг них будто сказочные замки замысловатыми нагромождениями дровяных поленниц. И все эти сараи, бараки с причудливыми поленницами дров естественно образовывали между собой как бы уменьшённое подобие узеньких улочек, переулков и тёмных тупичков.
Уличное же освещение в этом скудном секторе временного проживания заводских роботяг, в две смены во время войны не покидавших рабочих мест, разумеется, оставляло желать лучшего. И те немногие фонари, что тускло светили в основном на перекрёстках в перегруженных поселением посёлках, по большей части сиротливо торчали обиженными столбами с раскуроченными варварски пустыми дюралевыми колоколами-светильниками. Конечно же, в этом постаралась местная поросль мужеского пола, упражняясь в меткости стрельбы из своих рогаток и самодельных арбалетов. Других же, полезных для развития и приобретения нужных жизненных навыков, у местной ребятни то, предоставленной самой себе по причине вечной занятости их родителей на производстве, не было отродясь.
Но война закончилась. Завод отстроился и окреп. Сократил военное, но расширил мирное производство. Началось бурное строительство новых цехов, в которых стали уже выпускать и необходимые в стране товары. А вместе с ним, с этим новым строительством и население стало подниматься, имея кое-какие накопления. Вернулись с фронта домой и все уцелевшие в кромешном аду мужички и в большинстве своём устроились на работу на разрастающееся эвакуированное предприятие. Авральные же, печально известные в годы войны, изнуряющие переработки закончились и появилось у работяг уже гораздо больше свободного времени. В результате чего, как следствие мирного времени начался бурный прирост гражданского населения в городе за счёт нарождающейся детворы.
К этому времени в городской казне завелись деньжата, и руководство оного, хоть и медленно, нога из-за ноги, раскачиваясь, но приступило обстоятельно обустраивать свой в другой стороне стихийно образовавшийся новый центр города, где был построен типовой, современный, с колоннами очаг культуры. Временно расположенные рядом с ним бараки стали постепенно сноситься, а на их месте вырастали уже трёх и четырёх, и более этажные кирпичные благоустроенные многоподъездные коробки. Да и горожане не собирались так же от наметившегося прогресса отставать. У них стабилизировались неплохие заработки и в итоге во многих семьях появились личные трудовые накопления, которые, конечно же, необходимо было потратить, обустраивая новые по квартирам благоустроенные насесты с тёплым туалетом и ванной – благо было уже что да не всегда на что потратить.
Нажившись в угарной тесноте дощатых лачуг, городской люд стремился, справляя новоселье, обзаводиться новой удобной для комфортной жизни обстановкой, жадно, если не сказать взахлёб, скупая всё для этого необходимое, у кого, конечно, деньжата были. В новых, обустроенных кранами с холодной и горячей водой домах стали появляться новые символы современности с волновой настройкой радиоприёмники, комплексная мебель и в некоторых случаях даже свой личный транспорт. В основном, разумеется, велосипеды, но кое у кого были и мотоциклы. Воспрявшее население в общем порыве стало и лучше, да и красивее, и дороже одеваться. Слово «мода» прочно вошло в быт, всё больше и больше к себе привлекая женскую половину замухоренного поселения.
Отвечая на потребу дня, в глухой таёжной цитадели появились ясли и детские сады и какая-никакая, но гостиница, заново построенный кинотеатр и занимающая весь первый этаж в многоподъездных жилых зданиях сеть магазинов. Современные, непривычные для уральского уха гастрономы бойко торговали продуктами питания, а универмаги – обувью, одеждой и мебелью, и прочей, важной в доме хозяйственной утварью. Но в перспективно растущий населённый пункт тут же потянулись и разного рода любители скорой наживы, за счёт чужих кошельков, конечно. Благо к нему во время войны в целях передислокации завода и обеспечения его производства нужным оборудованием и сырьём и для вывоза его готовой продукции была проложена закольцованная в общий транспортный узел железная дорога, но вот вокзал в конце старой и тупиковой ветки, которая вела ещё к демидовскому старому заводу, остался тот же самый – однообразное, дореволюционной архитектуры, но вполне ещё крепкое здание в один этаж с остроконечной иглой-макушкой.
По улицам днём и ночью, не скрываясь, сновала разношёрстная публика народных умельцев, то и дело заявляя о себе неблаговидными поступками. И стихийно возникшая в городке барахолка, была их главным местом сосредоточения навыков и усилий. Так что, демобилизовавшись, лихой старшина второй статьи приехал домой, в своё тихое, родное поселение и не узнал его совсем. Большинство насыпных барачных посёлков было уже и окончательно снесено, остались только два из них да и те на самых дальних его окраинах. Но удивил его, вновь прибывшего горожанина, новый, впечатляющий центр с фонтаном в виде уральского богатыря-рудознатца. Но больше всего поразил его, отставного матроса краснознамённого тихоокеанского флота, и надо признать, очень порадовал, разбитый на пересохшей загородной болотине парк. До его, Семёнова, призыва на флот, этого парка и в помине то не было. И вдруг за какие-то всего четыре года вырос этот молодой чудесный островок – зелёный, обустроенный для отдыха горожан сектор города.
В ранишние времена, когда Сенька был ещё пацаном, эта лежащая на отшибе вдоль речушки заросшая камышом болотина, располагалась теперь рядом с новым центром, как бы отделяя современный жилой массив от заводского забора, того самого завода, который прибыл сюда в начале войны и которая была местом жарких детских сражений. И вся там местная ребятня барогозила днями зимой и летом, копируя взрослых, играя в войнушку, а других доступных развлечений в глухой уральской глубинке у местного подраставшего на отшибе империи поколения не было никогда. Густые заросли пышного рогоза на топких торфяных островках среди разветвлённых рукавчиков неглубоких и узких протоков речки Чернушки и с мостиками через них, дружно сколоченных самим же храбрыми воителями в будущих битвах защитниками отечества, создавали для этих бьющихся в потешных, как при Петре, создавая естественным образом ту самую романтичную среду, да и сам смысл для будущего их патриотического героизма и благодатную почву.
Сколько было там поранено мальчишеских рук и ног, вырабатывая характер, в этих групповых, казалось бы, не на жизнь, а насмерть жёстких побоищах, только Богу одному и известно. А какое количество на этой заросшей камышом обширной и грязной болотине было юными храбрецами сломано-переломано деревянных сабель и ружей – не счесть. И как довесок ко всему этому, нельзя не упомянуть о разбитых носах и разодранных в кровь локтях и коленках. Но надо сказать, что все эти камышиные сражения во многом, хотя бы и косвенно, но формировали основу будущих личностей и их жизненную позицию. Вот и клички, каждый из участвующих имел согласно их характерным наклонностям, с точным попаданием в десятку, соответствуя по характеру и поступкам.
Вот и у Семёна, в детстве дерзкого Шишака вместо тусклого раскачивающегося на ветру уличного фонаря, измазанных своей и чужой кровью озлобленных неудачей ночных молокососов, прижавшись спиной к стене насыпного барака, у стойкого оборонца сквозь боль и негодующую ярость перед его затуманенным взором возникла солнечная картинка новой, разбитой уже за его отсутствие на флоте в городке общественной зоны отдыха, где в окружении молодых деревьев в их тени расположились аттракционы, летний кинотеатр и небольшой со стеклянной верандой зал для чтения центральной и местной прессы и как тихий уголок для игры в нём в шашки и шахматы. Поодаль от тихой зоны расположились оповещавших вечерами по выходным жителей громкой музыкой, что вечер для знакомств открыт, танцплощадка с эстрадой.
От их у входа округлого небольшого асфальтированного пятачка во все стороны в парке веером расходились неширокие для прогулок такие же покрытые асфальтом ровные бегущие аллейки и посыпанные песком дорожки – рай да и только. Оставшийся в низине небольшой, заросший камышом бочаг бывшей болотины был аккуратно окультурен, как экзотическое украшение рукотворной природы, а выкрашенные в сине-голубой цвет все с резными деревянными перилами горбатые мосточки перекинутые через чуть углублённые и очищенные от ила и грязи протоки разветвлённой в течении речушки производили даже сказочное какое-то впечатление. В природе царствует ласкающий взоры последний месяц весны, и окрепшая молодь нового сада буйно цвела, насыщая воздух в округе приятной со вкусом весны и молодости благоухающей свежестью.
В этот-то период стабильного подъема страны демобилизовавшийся морячок и был оформлен на новом заводе, по смежной флотской специальности – электриком. Так как и эта его квалификация военной выучки была высока, то и разряд ему новому гражданскому лицу, мирному работнику сразу же присвоили вполне достойный. И столяр-макетчик был предан забвению, но навыки в сильных руках остались. Устроившись на работу, теперь и не Сёмка уже, а почтительно Семён да ещё по отчеству перво-наперво подлатал, обживая, своё доставшееся ему в наследство от бабушки частное деревянно-каменное, осиротевшее жилище. Потрудиться новому владельцу и хозяину тут пришлось уж как следует. Заново проконопатил хозяйственную часть, утеплив стены из сруба, и выкрасил свежей краской, обновив, выходящую на улицу боковую кирпичную стену и сам фасад, конечно, вместе с оконными рамами.
- Хорош домина, – оценил свою работу прилежный труженик, – на мой век хватит!
Дом – это абсолютно живой организм, в котором, если никто не живёт, то он очень быстро стареет и разрушается. Так что с виду крепкий бревенчатый сруб у хозяйственной половины, сработанный ещё мастеровыми мужиками и под неусыпным наблюдением деда нуждался в изрядном уходе. Хоть баба Таля и присматривала за домом в Сенькино после смерти бабушки отсутствие, но всё равно внутри поднакопилось достаточно много всякой мелочёвки требующей ремонта. И именно эта пустяшная, казалось бы ерунда, во многом и обуславливает необходимый в жизни человека быт и уют, который нужно было ещё тут создать, приведя доставшийся в наследство обширный терем в надлежащий порядок.
Дом, как понимал своей головой мало образованный детдомовец и моряк, исходя в своих рассуждениях исключительно из опыта собственной жизни – это не просто жилище или сооружение для проживания людей. И совсем не важно из чего этот дом построен: из глины, из камня, из дерева или из чего-то другого – это маленькое государство, в котором живёт и присутствует всё то, что присуще живому человеку и обществу. В домах, так же как и в стране кипят недюжие страсти, происходят разные события от драм и трагедий до весёлых празднеств и радостных потрясений. В каждом из домов есть и своё очарование, и своя особенность, но и своё однообразие, неустроенность и огорчение, но всё это может быть только тогда, когда он заселён и обжит, а в потухшем очаге, лишь разор и запустенье – и ничего другого не происходит, даже, если там кто-то иногда и ночует.
Каждый дом крепок руками тех кто в нём живёт, кто пестует его своим вниманием и заботой, кто неустанно бережёт в нём тепло и надёжность, и защищённость, особенно в зоне не самых благоприятных условий для проживания. Хотя вся наша Земля – это зона с рискованной средой обитания. Вот дом и есть обустроенная крепость для существования, где на первом месте должны быть удобство и целесообразность. Если в нём есть уют, мир и порядок, согласие и понимание, значит, это здание уже не развалится от неухоженности и запустения. Даже звери, и те не рушат своих нор, а берегут их, обустраивают, где хотят выводить своё потомство. Но перед ослабшим, помутневшем взором старательного ещё в недавнем прошлом доморемонтника стояло, сменив радужную картину городского парка уже совсем другое видение – иное и чёткое по смыслу красочное полотно.
Он, Сёмушка, как звала его бабушка, ещё совсем маленький мальчишка, босоногий шкет, всего лет шести, не более от роду, схватился как-то во время одной из игр в «чижа» со своими соседскими по улице сверстниками корешками в жестокую махаловку. И было это летом вскоре после окончания второй мировой душегубки, как выражалась его родная и любимая нянюшка, то есть Отечественной войны. Радость от того, что больше не будут уже никого из мужиков убивать переполняла народ и прежде всего женскую половину, но дети тоже не были в стороне от всеобщей той эйфории, так как у многих то из них в семье стали появляться новорождённые братики и сестрички. Вот только радость у них совсем по-другому выражалась. Неизжитая агрессивность лихой поры из сплочённости супротив всеобщего в лихую годину врага переросла в личностные столкновения. Но куда же было им от этого деваться – всё в этом мире взаимосвязано.
Так вот, как то один из уличных соседей маленького Сёмки летом при игре в этого самого «чижа» в азартном пылу, проигрывая, обозвал его обидно маменькиным сынком, и чтобы доказать своему обидчику, что он, Сёмка совсем не маменькин сынок полез на него в драку. Но хлызду вдруг по какой-то причине неожиданно для него сразу же поддержали все их общие приятели. И повалившихся на землю, барахтающихся в жарких обнимашках двух перекатышей накрыла махающая кулачками куча-мала. Кувыркаясь в пыли ровно по средине улицы, весь этот сопливый пыхтявый клубок детской неразберихи кричала, жутко ругаясь, увещевала усердно по клятой спине своего меньшого храбреца и противника. Но и он, этот маленький боец, не чувствуя боли, не отпускал поверженного ниц обзывалу до тех пор, пока ему вдруг от кого-то из этой агрессивной кучи-малы вдруг не досталось ему по носу острой коленкой.
Заревев от вида собственной крови, он отпустил своего обзывалу и послушно слез с него. Отступили и участники свалки. Разбрелись по кругу и давай отряхиваться, приводя себя в порядок. В детстве у Сёмки, несмышлёного крепыша вид крови почему-то всегда в нём вызывала жуткий и непонятный мистический страх. И нетрусоватому сорванцу вечно казалось, что, если кровь у него потекла, то и жизнь его следом скоро вся вместе с кровью вытечет из него, и он умрёт. А смерть для любого ребёнка – это одновременно страшное, но и непостижимое им чувство беспредельной боязни уйти, исчезнуть и пропасть куда-то навсегда, когда все ещё остальные люди останутся, жить и радоваться, но в тоже время – это применялось иногда и как злорадная месть, детский шантаж, коварная попытка как бы добиться чего то своего любой ценой.
- Вот умру – тогда вы узнаете, – думал, практически, каждый в слезах обиженный на родителей или на кого-то из взрослых родственников маленький человечек.
Но в тот раз у проигравшего драку Сёмки катились слёзы не от боли или страха за собственную жизнь, а от жгучего чувства безысходности и бессилия. Растирая до красна свои глаза, плакса и его дружки-враги стояли и ждали, когда поднимется с земли лежащий на ней незадача Севка Теплов – единственный сыночек одного из городских начальников. Он знал силу власти своего отца и, согласно своего привилегированного положения, везде и всегда пользовался этим, норовя всякий раз верховодить, где бы он не появлялся. И жил он в те годы на одной улице с небольшим семейством Раскатовых. Семья Тепловых, всего то три человека занимали второй, в три комнаты с прихожей и кухней, и балконом во весь
этаж бревенчатого фасада переднюю половину большого в прошлом купеческого дома.
Раньше, в первом основательной кирпичной кладки этаже, этого дома располагался магазин скобяных изделий, а выше этажом жил и сам хозяин этого магазина. Но во время революции этот хозяин сбежал из страны, так как поддерживал белое движение Колчака, а его хоромы с торговой лавкой перепрофилировали вначале в реввоенсовет, а потом, уже с окончанием гражданской войны в этом доме, на первом этаже в бывшей лавке разместило городское руководство единственную на всю округу государственную аптеку. А верхнюю часть дома – второй этаж занимали Тепловы и их соседи, семья директора школы с двумя
детьми, с двумя уже достаточно взрослыми, но ученицами, девочками с выходом их окон из комнат не на улицу, а во двор на огород.
В этой то аптеке, в каменной части дома и работала курносая зазноба дяди Серёжи – старшего сына младшей бабушкиной сестры бабы Наташи. Туда то и мотался он крепко сбитый прокатчик каждый раз после дневной смены к ней на свидание. Вот и сейчас, как всегда пришёл он посвиданькаться со своей любимой красавицей и вдруг увидел грязного нюню. Признав среди взъерошенной колготни своего младшего родственничка, который стоял и зло хлюпал окровавленным носом, растирая по зарёванному лицу уличную грязь и ошмётки свернувшейся крови. Поняв, что дело пахнет керосином, взрослый родич решил, что ему тут необходимо будет вмешаться, но только не сразу, а постоять и посмотреть, во всём разобраться и потом уж принимать решение.
Самодовольный пупок Севка и хитро-мудрый обладатель балкона, начальственный отпрыск только-только успел поднялся с земли. Нагловатый пацанёнок, он знал, что этот самый его балкон, вожделенная зависть для всей соседской малышни и был его разменной монетой, за которую он покупал, так сказать, своё решительное верховодство. И тем, кто поддерживал его всегда, он благосклонно позволял согласно собственной прихоти к нему подняться на балкон и там с высоты осматривать городок и его округу. Мал был проныра, но жизнь понимал, усвоив правила, очень хорошо. По найму в прошлом этот купеческий дом, хоть и находился не в самом центре города, зато стоял не далеко от церкви почти на горе, и с его балкона были видны разбегавшиеся в разные стороны от пруда одноэтажные улицы, сам старый пруд, центральная площадь и обновляемая работягами плотина.
Отряхнувшись от пыльной и грязи, Тепляк, местное трепло, ухмыльнулся нахально и, победоносно глядя сквозь нависавшие на глаза испачканные вихры, на побитого гуртом окровавленного рёву, сплюнул мстительно и цинично.
- Чё получил, бабкин хвост?
Наблюдавший за ситуацией дядя Серёжа, оценив обстановку, подошёл к своему по матери двоюродному племяшу и спросил.
- И што у вас ту, Сеньша, происходит? – погладил он рёву по его вихрастой голове, – из-за чего весь сыр-бор?
Сопливые прохвосты, участники игры и драки, заметно струхнули, прикусили свои языки, а одинокий плакса, узнав в подошедшем двоюродного дядьку, доложил ему.
- Этот гад, – указал он грязным пальцем на оскалившегося нахала, – сказал мне, чё я маменькин сынок!
- Так ты он и есть, если не можешь дать ему сдачи, – уколол обиженного вояку его взрослый родственный покровитель.
- Я могу, – обиделся Сёмка, – только вон их сколько, а я – один!
- А ты не боись, – подначил племянничка аптечный ухажёр, – иди и защищайся!
- Так ведь кровь у меня?
- Ну и чё из энтова?
- Страшно мне, – признался босоногий боец, – я, наверное, скоро умру!
- От чево ты умрёшь? – всхохотнул, пряча улыбку, его справедливый дядька.
- Кровь у меня вся моя скоро вытечет – вот и всё!
- Чё всё?
- Я умру!
- Чудак человек, – понял капустного кочерыжку взрослый заступник, пожалевши от души пугливого мистика, – кровь должна тебе, паря, сил придавать, – строго напутствовал он гнусавого рёву, – а не слёзы и страх у тебя вышибать. Понял ли, чё ли, вояка?
- Понял, – перестал елозить кулаками осмелевший разом драчун.
- Тогда чё стоишь? Иди и дай ему, этому нахалу полушку на орехи, а я присмотрю, – приказал старший сын бабы Тали.
- А чё такое полушка, дядя Серёжа, – решил, прежде чем начать драться, уточнить уличный грамотей.
- Вот такая деньга, – показал ему свой кулачище аптекарский женишок. И тогда во второй раз поверивший в себя ревун кинулся в бой, – ты не думай, Сёмка, чей он сын, бей сильнее, – подзадоривал драчуна частый посетитель городской аптеки, – дай как следует в пятак ему, чтобы знал щенок, на кого он свою руку поднял!
И, озлившись, негодующий пупс наддал. Завалил ненавистного лешака обратно на землю, оседлал его, как строптивого ишака и давай наяривать от души своими кулачками по хребтине его и по затылку. Поверженный соперник, видя прочную броню своего врага, даже и не пытался защищаться. Поддержавшая ранее его мелюзга уже более не рискнула в справедливый акт возмездия вмешаться. Знавали плуты со слов своих отцов, кто такой этот к аптекарше Аньке приходящий обожатель. И заваленный противник, лёжа на земле, уткнулся лицом в грязные ладошки и послушно подставил под удары упитанное тело своё и заросший волосами балдахин. Устав, победитель довольный собой покинул лежащую к верху задом на земле его отбивную котлету.
- Хватит с него!
- Запомни, Сёма, – обнял его за плечи суровый учитель, – слезами, паря, горю то не поможешь, так что бейся всегда до конца. Тех, кто сдаются, жизнь будет бить, и бить она буде жестоко до самой смерти. Жить то хочешь, Сёма? – неожиданно встряхнул за плечи молчащего двоюродного племяша дядя Сергей.
- Хочу, – улыбнулся запыхавшийся ученик.
- Тогда знай, – назидательно произнёс родственный покровитель, – те, кто сдаются, те долго не живут!
И уловив тайный смыл сказанных слов, подбежал недавний рёва к встающему уже с земли хлызде Теплову и что есть силы пнул его прямо в пах.
- Ай! – присел, взвыв от боли начальственный сынок.
- Ненавижу, – добавил Сенька коленом в лицо ему и отёр о штаны испачканные им в зелени руки.
Возлюбленное чадушко городского туза от такой сердечной ласки плотно прикрыл лицо руками и заныл, раскачиваясь из стороны в сторону. А когда он, отдышавшись, уже окончательно встал и убрал от лица свои капризные ручонки, то все его приятели увидели, что у Севки вокруг глаза образовался огромный шаровидной формы цвета радуги подтёк. С той поры и стали Семёна городские соседи приятели звать Шишак. А тем временем, не обращая никакого внимания на стонущего Тепляка, большой и малый мужики подались в обнимку ближе ко щам, как говаривал порой тот же сам дядька Сергей. Но во дворе дома с распахнутыми настежь задними, выходящими в огород воротами, где пока ещё не пахло никакими щами, завидев входящими с улицы племянника с растрёпанным внуком, тётка и бабушка одновременно обеспокоено, но без всяких причитаний спросила, поняв уже в чём дело, у появившегося в доме сестриного сына.
- Что случилось, Серёжа?
- Здорово, тётка Надя, – взял на себя внимание, целуя её в щёку, желанный гость.
- Здравствуй, племянничек, – похлопала та его по спине, – какими судьбами?
- Сама, знаешь, какими!
- Не уж-то, к Анне пришёл?
- А то куда же ещё!
- И где ж ты, Серёжа, встретил этого разбойника, – кивнула бабуля в сторону этого своего потрёпанного спартанца.
- Там, на улице возле аптеки, – ответствовал с улыбкой старший племяш.
- Подрался он што ли?
Разорванная рубаха, запёкшаяся под носом кровь и выпачканные в земле и зелени голые коленки красноречиво говорили о состоявшейся битве.
- Да нет, – успокоил тётушку провожатый, – наводил там порядок слегка!
- То-то я вижу, слегка, – улыбнулась криво всепрощающая нянька, – ему же только волю дай – он всю грязь на улице соберёт, этот страстный любитель наведения порядка!
- Грязи бояться – мужиком не быть, – заступился за тёткиного внука двоюродный козырь его – наставник.
- Не в грязи дело то, а в моей спине, дружок мой Сергунок, – не восприняла она его покровительство, – кто эту рвань то чинить да отстирывать станет, этот наводчик порядка што ли?
Сам коренастый крепыш и уличный франт, неуступа старший сынок родной сестры Сергей Чистяков, по кличке Жорик, не раз обласкивал горячие головы своих городских на танцульках ровесников кулачными поцелуями. И Сенькина бабушка знала это. Потому и реакция у неё была однозначной по поводу наведения порядков на улице. Её внучок тоже не из сопливых капризуль произошёл, весь в маманю характером то удался. Задумает что, хоть и мал ещё, а не свернёшь с дороги. Набычится, закусит губёшки, и ты хоть убей его, но будет стоять на своём до конца. Так что хлопот да заботы о единственном чаде в доме у ещё довольно крепкой бабули о непоседливом головастике хватало с лихвой.
- Он обязан, дорогая ты моя тётушка Надя, научиться сдачу давать, – направляясь к выходу со двора, обернулся первенец младшей сестры, – тогда он и тебя, и мать свою, да и себя самого уже защитить сможет, – и двинул за ворота на улицу.
- Этот даст, – закивала головой вслед племянничку хозяйка дома, – этот может. Ты только успевай за ним шить да пороть, Серёжа, – и не будет простой поры, но без рук да и без ног от стараний то не остаться бы!
- Тем более должен он сызмальства знать, что один мужик в доме, с него и спрос, – обернулся в широком проёме уличной калитки возлюбленный девушки Ани.
- Кто? – округлила глаза внукова потатчица, – этот рёвун што ли нас с его матерью защитит, – громко усомнилась хозяйка дома.
- Не сейчас, – заверил её внуков заступник, – когда вырастет!
- Ну до этого нам дожить ещё надо, – взяла защитника за руку родная забота.
- И запомни, пацан, те, кто сдаются – те, долго не живут! – повторил на прощание, уходя наученный жизнью заступник.
- Не живу-ут! Жи-и-вут! Жи-ив! – осталась в детской голове прочная заноза.
Вот этот то натюрморт и стоял перед замутнённым взором измордованного в кровь не сдающегося одиночки, и как острый гвоздь в его пробитой солдатской пряжкой голове торчала последняя дядькина фраза. Следовательно, и мысль о сдаче своих позиций им не допускалась вообще. Главной доктриной ещё недавнего флотского старшины была цель: как бы ему не упасть и защитить свою спину, а спереди этих хилых сосунков отутюжить ещё он сумеет, как полагается.
- Погибать, так с музыкой! – решил вчерашний акустик, – одного, а то и двух я ещё смогу забрать с собой туда. А дальше уже как получиться, – настроился на продолжение драки хладнокровный боец, – полу-ундра! – приказал он мысленно сам себе.