1. Ах, какой сочельник случится в этом году!
Сладко спалось Венечке и Женечке утром. Строгий гувернёр, Иоганн Генрихович, намедни отпросился у папиньки в Житковичи. На неделю, навестить родню. А папинька ещё затемно отправились на охоту, и маменька на водах третью седмицу.
А дворня? Что та дворня...
Дети, как пробудились, с ранiцы играли по сети на плэйстэйшенах. Потом велели подать завтрак в гостиную, глядели по тиви взрослый канал, картину про Вильгельма Телля. Очень интересная картина, про всякое и с героизмом.
После затеяли игру: поставили рябого Гришку, полового, спиной к буфету, а ему на голову – яблоко. Антоновское, огромное! Женечка придумал кидать в яблоко дартсом. Гришка, такой трус, лицо руками закрывал, всё дрожал, яблоко сколько раз падало. Так сам и виноват, что и в него несколько раз попали, и в буфет, да ещё вазочку с конфитюром уронили. Гришку и высечь.
Но когда папинька воротились с охоты, то всё равно рассердились. И придумали детям урок. До самого сочельника никто не убирал в детской, не менял детям постельное бельё, трусики и носочки. Никто не приносил умываться, полоскать рот и сморкаться!
Теперь Венечка и Женечка всегда бережно относятся к прислуге и к домашнему интерьеру.
Зато какой чудный в этом году выйдет сочельник, ведь маменька, маменька приехали!
***
2. Хороводы-цыганочки
Николаич обидчив, как и многие пожилые люди. Весьма неглуп, что тоже нередко.
Насупился, зыркает на меня тёмно-синим глазом из-под пышных седых бровей, морщит крупный нос, гоняет россыпи веснушек по щёкам. Этакий древний даос из китайских боевиков. Почуял насмешку в моём взгляде, нервно теребит ухоженные баки. Красит их, кстати, хной, не чужд…
— Ну і што тыя энгельсісты? Што абуліцынiсты? Адпрацаваў, пакуль у сілах, а потым — альбо зубы на паліцу, альбо дзеткам на шыю? Ды нават і ты, кастапраў, хоць з юдэяў, але таксама амаль пан, а як што — хто за цябе? От, то-то… А я вось свае паўстагоддзя сумленна адслужыў, затое цяпер і пенсійны, і за дзетачак спакойны.І як, доктар, а?
Эх, Николаич…Да не завидую твоему пенсиону, а только кому приятно, если верой и бедностью корят… Не скрывая лицом некоторой досады, я мотнул головой в сторону кушетки:
— А раздевайся, милейший, и будь добр сюда, на лавку… На живот, руки можно под голову.
Раздевается Николаич стремительно и аккуратно: ни дать, ни взять – молодой солдат выслуживается перед дедом-ефрейтором. Бережно из кармана тульский брегет на серебрёной цепочке: фасон хоть и простой, а всё не копеечная «швейцария». Перчатки – в карманы, шарф – на крючок, ливрею – на припасённые раскладные плечики. Бежевые лаковые туфли с жёлтыми пряжками – в угол. А панталонов своих Николаич смущается, стягивает отвернувшись. Под ливреей панталоны не разглядеть, вот и обходится дешёвкой германских мануфактур. Зато чулки и рубашка хороши, отечественные, варшавская фабрика, сносу нет.
Спина у Николаича повидала, да. И порота нещадно, старый пан Круциус, дед нынешнего барина, лютовал с дворней. А вот этот шрам на лопатке от топора, зашивал ещё старик Преображенский, царствия ему небесного. Тамбовский бунт докатился до Вильно. Пятнадцатилетний мальчишка закрыл собой молодую барыню, и благодарный муж перевёлюного истопника в дом, половым.
На щеках – шрамы от дартса, панычи в детстве развлекались.
На ягодицах – опять от плётки, это уже покойный отец хозяина, кстати бакалавр медицины, Евгений Кручек. По молодости спьяну с дружками заспорил было: чей дядько лучше цыганочку пляшет. И, как водится за панами навеселе, плёткой «силы возвращали», если умучившийся холоп слабел.
Вот этот, неряшливый – от заточки, почти свежий. О прошлой весне в охотничьем домике в пуще молодой паныч с дядькой наткнулись на беглого каторжника. Штопали Николаича на месте: водкой полили, суровой ниткой зашили, да водки внутрь – всё лечение. Потом фурункул вскрывал уже я. Зелёный фельшеришка, поперву вычистил плохо, через неделю пришлось наново.
Пока я мял Николаичу спину, тот всё продолжал бубнить про коварных «абаліцыяністаў, ўсе беды ад іх».Николаич – показательный холоп, высший чин в крепости. Своя комнатка во флигеле, нестарая жена. Полное содержание от господина, даже вот меня, ветеринара оплачивают. Ныне главная задача Николаича – быть счастливым, чтобы другие холопы, на него глядя, утешались мечтами о сытой старости.
— Ну всё, Николаич. Можешь идти. Счёт я барину сам передам.
Николаич натягивает одежду в спешке, как и раздевался. Беспокоится, что в счёт пойдёт все время, пока он у меня в кабинете, до минуты. Бережёт хозяйскую копейку и чует моё недовольство. Cпособности к эмпатии у челяди наследственные, как иначе? Потому и болтлив, мыслит снять неуютность:
— А калі настырны энгельсіст з прапагандай, так пан загадаў такому адразу паміж вачэй, і ніякіх карагодаў!
Отставной лакей приосанился, почёсывая мизинцем мочку уха, что знаю за ним, как наивысшую степень удовлетворённости собой. Низко, но без излишнего подобострастия, поклонился мне и вышел.
Промеж глаз, кстати, Николаич очень даже может: и ручищи, и кулачищи. Вообще хороший у него экстерьер, хоть сейчас на выставку. И натаскивают челядь с малолетства, куда до них тем ниндзям-китайцам, и послушание – на первом месте, всё только по команде. Три Закона евгеники — не шутка, прописаны у челяди в генах. Метода Менделя-Вавилова-Лысенко. Модификация аполипротеинов в двух хромосомах и интенсивная внутриутробная гипнопедия. Помню, мы ещё подлетками в ветеринарных классах зубрили из введения в практическую евгенику:
«Холоп не может причинить вред барину, или своим бездействием допустить, чтобы барину был причинён вред. Холоп должен подчиняться всем приказам барина, кроме тех, которые противоречат Первому Закону. Холоп должен заботиться об имуществе барина и о себе самом в той мере, в которой это не противоречит двум первым Законам».
Сел заполнять счёт, да и задумался: как имя-то Николаича, опять позабыл спросить… Инициалы Г.Н. Вроде Григорий… Ну да ладно.
***
3. Папараць-кветка
В годы нашей юности ни Церковь, ни Корона веротерпимостью не славились. Так что в Краковскую медицинскую академию крещёного иудея допустили лишь после пятнадцати лет ветеринарской службы костоправом при скотине и холопах. Потому и диплом я получил далеко после сорока.
На смутные времена междуцарствия новоиспечённому лекарю выпала ординатура в Слониме, в бонифратском шпитале. Хоть и смута, добрался я без особых казусов и, как был с дороги, явился к представлению по месту.
Наставник-официозус, Иосиф Михалыч Ясинский, оказался шустёр не по годам и отыскал тогда я его не сразу. Поди, догадайся, что сей архиатр в латаном халате самолично озабочен ремонтом допотопного томографа. Хотя и в неподобающем платье мэтра мудрено спутать: ростом, статью удался. Этакий современный Ломоносов. И почтовые марки с усатым профилем Ясинского студиозусы почитают за добрые амулеты, таскают в зачётках. Суеверие-с, да, но…
Ознакомившись с бумагами, чумазый светоч поперву хмыкнул в адрес графы «национальность». Нахмурился на странице «вероисповедание», но, изучив табели оценок и отзывы интернатуры, сменил гнев на милость. Даже и приблизил – та ещё радость, уж поверьте, поверьте! Сам Иосиф Михалыч из литвинов. Хоть не коронный шляхтич, да титулован в медицинской науке чище мирского магната: и доктор, и профессор, и Preside della Facolt;, и l’acad;micien des sciences, и прочая, прочая. А человек в общении простой, не чуждается ни больных, ни персонала. Так вот, по пятницам я ассистировал в хирургической, а к шести пополудни профессор зазывал операционную команду к себе, на обед-ужин. Не только хирургистов, всех: и сестричек, и дежурных, и даже меня.
Обретался наследник ибн Сины в небольшом флигельке тут же, при шпитале. Скромненько, в пять окошечек: кабинет, столовая, спальня, людская и кухня. Маленькая столовая была для всей нашей компании тесновата, как и раздвижной стол. Стульев не хватало, ну да мы сооружали импровизированные скамьи из досок, а хозяин дома нежил зад в списанном ортопедическом кресле. Принимал нас профессор в том же белом шпитальном платье, что и больных. Но видел я не уставшего главврача в потёртом кресле, а императора медицины на троне. Как выпустит на волю седую шевелюру, откасает рукава халата на мускульных предплечьях, потянется мощным торсом так, что захрустит жалобно кресло.
Ни дать ни взять — шевалье Депардьё в роли Гаргантюа!
И питался Иосиф Михалыч под стать эпическому герою, по-богатырски. Просто замечательно питался. Славно готовили у профессора, что те хвалёные романские кухмистерские-кондитерские! Начинали мы, по обычаю хирургистов, с домашней чарки и холодных закусок. Оливки, огурчики, салатики постные, традиционная «оливьюшка». Потом немолодая красавица-кухарка Светлана с помощью наших панёнок обносила всех первым блюдом: то ли французским супом-пюре с длинным названием, то ли классическим борщом, то ли холодником – это уже по летней жаре. Ну и по второй чарочке тем, кто желал.
Наступным блюдом подавали котлеты «Папараць-кветка». Гарнир менялся — когда картофель, когда каша, когда овощи — но котлеты присутствовали непременно. Все знали слабость мэтра к этому блюду и не забывали его усердно нахваливать. Немудрено, да и душой кривить не приходилось: ни до, ни после не доводилось мне пробовать таких вкусных котлет. А профессору похвалы в адрес кухарки были лестны. Улыбался довольно.
После второго наступал черёд чаёв, кофеёв, наливочек, настоечек, цукатов, пудингов, фруктов и прочих обильных, но не отягощающих желудочную мышцу лакомств. После десерта паненки-сеньоринки выходили перекурить, а мы с хозяином дома смаковали десятилетний «Арарат», да предавались праздной болтовне на темы, близкие и понятные медикам.
Как-то, под атлантический циклон и лишнюю чарку, старший хирургист завёл было вечную нудную пластинку о мздоимстве в коронных шпиталях, но мэтр оборвал, несколько резковато:
— Перечтите Гиппократа, юноша. Давно никого не берусь судить. Своих грехов вдосталь: кабы не страхом, а любовью веровал, так хоть постриг принять. Да не делайте удивлённое лицо, неглупый мальчик, давно наблюдаю за вами.
Профессор налил себе ещё чарку, выпил, наморщил крупный нос.
— Все слышали сказочку, как Йоська Ясинский Африку от страшного мора спас?
Хотя вопрос был риторическим, я послушно кивнул, и остальные проявили вежество, и хозяин продолжил:
— Так вот, что было нас при доценте Евгении Богданыче Кручеке пять учеников. И что каждый возлагал на свою сыворотку – правда, что пламенели на себе испытать – как есть. А вот что после каждый себя заразил – уже не совсем. Мы, юные студиозусы, горячие сердца, честно ввели себе болезнь, а доцент-вдохновитель остерёгся рисковать, укололся магнезией для правдоподобной симуляции. И ведь первым вколол, чтобы остальные не засомневались. Откуда знаю? Я со своим уколом долго медлил, страшно. Когда всех уже крутить начало,у меня ещё и температура всерьёз не поднялась. А доцент-то встал, и пошёл прочь. Я ему что-то сказать пытался, так он даже внимания не обратил. Что мы для него? Так. Материал.
Иосиф Михалыч приостановил монолог. Разлил всем ещё по чарке, поднял было, но передумал, остановил жестом.
— Прошло около часа. Когда я понял, что здоров, встал и первым делом в бокс, где доцент лежал. Он даже пустую ампулку из-под магнезии поленился убрать. А может и ему совестно стало, поспешил бежать от своей подлости. Вот сейчас мне и его судить трудно: смерть от того мора нелёгкая. Да и нравы царили иные, интернов вровень с холопами держали. Но тогда… Молод, горяч, отыскал я доцента у него в кабинете, рассылающим победную реляцию о торжестве науки над природой.
Профессор опрокинул чарку, даже не ожидая остальных. Взгляд его блуждал в том далёком прошлом, в кабинете коварного наставника. Впрочем, я, в душевном волнении, поддержал, хотя эта чарка оказалась и для меня лишней. Тема волновала. Среди студиозусов ходили всякие байки, а кто добрался до ординатуры, знал наверняка: упаси от руководства честолюбивым доцентом. Ординант для такого – пыль, хуже быдла. Всё, что ни наколупаешь заграбастает, благо если отзыв лестный даст, помоями не обольёт.
Закусив оливкой, профессор продолжил:
— Хлипкий был мужичонка, трусливый, такого и бить зазорно. Меня увидел, револьверчик вытащил, а выстрелить не посмел. Тут уже мне никаких иных подтверждений не потребовалось. Прописал я иуде полевую анестезию в челюсть. Отволок беспамятного в бокс, заразу ввёл настоящую. Не выжил доцентишко, не помогла сыворотка.
Профессор опять замолчал на мгновение. Изловил в горсть мотылька, кружившего вкруг торшера, выпустил в форточку.
— Ну дальше все как писано: все герои, да один я – прижизненно. Только вот наутро обнаружил я ошибку. Доцент-то мне свою сыворотку ввёл, а себе — мою. Перепутал. Так что пусть невольно, а спаситель он мой, да и не только мой. Спаситель миллионов и миллионов… Только вот не хватило мне жара духовного, чтобы это всем открыть. Всю жизнь таскаю на себе вериги неправедного успеха.
Профессор замолчал, и мигнул ожидавшей кухарке, которая немедля нацедила ему чашечку кофею. Пригубил и вновь заговорил:
— Вижу, паненки заскучали. А для них я про любовь добавлю. В алжирских шпиталях на служащих мертвецкой возлагалась обязанность усыпления больных и престарелых холопов, дабы содержанием не отягощали хозяйский карман. Бесплатная, кстати, услуга, султанский указ.
Мэтр вновь мотнул головой кухарке, та принесла ему кальян с ароматическими травами, знаменитый на весь шпиталь, а сама почему-то выскочила из столовой. Профессор хохотнул и продолжил:
— Это романтичная история, как выйду на пенсион – распишу роман. Как раз вернулся чартер из Крыма с живым грузом и с покойником караван-баши. Ввиду малолетства наследника, опёку доверили старшей жене усопшего, немолодой турчанке, из булгар. Некрасивая такая, сухонькая, глаза злобные. И привела она к нам совсем молодую холопку. Славянку. Красавица – век доселе не видал. Рослая, фигуристая, голубоглазая блондинка. Ножки, бёдра, стан, грудь высокая, куда тем мавританкам. Даже то, что в кровь избита, красоту не заслоняло. Как там москальский поэт про таких баял? Запамятовал, excuse-moi… Про коня, про избу…
Профессор поднял вверх утвердительным жестом указательный палец и окинул взглядом собравшихся: не имеет ли кто подвергнуть? Никто не имел.
— Толмач мне судачит, что тую холопку покойный всегда с собой брал, кашеварить на весь чартер и для телесных услад. А на сей раз якобы перекормила она хозяина жирным да острым. С умыслом. Ну я толмача с хозяйкой дослушал, спрашиваю у красавицы: «Есть ли твой умысел в хозяйской смерти?». Она головой мотает, толмач с хозяйкой, ясное дело, от возмущения прямо подпрыгивают. У них-то, турецких булгаринов, это означает согласие, есть такой казус. Я ей и советую: «Ты, девка, словами скажи, не понимают они тебя!», а та рот открывает, показывает язычок подрезанный. Случалась такая мода у турков-алжирцев.
Мэтр несколько раз глубоко затянулся из кальяна. Аромат, как всегда, был дивный.
— Попытался я втолковать ошибку – ни в какую. И тут понимаю, что старухе-то справедливость безразлична. Гложет её застарелая ревность к юной сопернице, вот и обрадовалась случаю мести. Сошлись на том, что выкупил я холопку якобы для опытов, благо про сыворотку публичных объявлений ещё не дали, завершали испытания. Карга-то знала про лютость смерти от мора, сразу повеселела, но не побрезговала сторговать полсотни злотых. Почуяла мой мужской интерес, ведьма. Ну сами понимаете, что от мора красавицу сыворотка доцентская излечила. А котлеты «Папараць-кветка»? Так это ими престарелый алжирец и обожрался в жару. Особо вкусные они у Светланушки выходят! Так-то вот, коллеги, вроде доцент – злодей, а счастье мне обеспечил. Да простятся ему, грешному, все интриги.
Старший хирургист, всё ещё несколько обиженный, высказался не вполне внятно:
— У истинной шляхты и подлость благородна! На небеси шляхтич идёт, лютую смерть приявши! Чай, не быдло и мы!
Иосиф Михалыч дружелюбно расхохотался:
— Э, мил человек… Мы, шляхта, хороши не от рождения, а воспитанием. Страсти побеждаем страхом, любовь – опять страхом. Перечтите Павлова-Фрейда, хоть это Вам и не по специальности, Николай Кузьмич. А холопы от рождения к добру склонённы. Коли не портят их...
Профессор встал, выразительным кивком дал понять, что всем пора, и нетвёрдым шагом удалился в покои. Все расходились без заметного трепета, чай не впервые слушивали. А меня всерьёз зацепило за душу. До того от гарэлке отвращался, а тут прихватил со стола графинчик, да и присел на завалинке за мертвецкой.
Напился недопустимо, никогда себе не позволял. Кое-как дополз до приемного покоя. Спасибо санитарам, подобрали, уложили на кушетку, да тазик подставили.
А ведь санитары, чай, хлопьего сословия. Прав Михалыч, они лучше нас. И для чего мы? Разве лишь для того, чтобы их создать?