Данная книга является художественным произведением, не пропагандирует и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет. Книга содержит изобразительные описания противоправных действий, но такие описания являются художественным, образным, и творческим замыслом, не являются призывом к совершению запрещенных действий. Здесь нет ни одного слова и предложения, которое хоть как то связано с действительностью и что-то значит. Здесь совершенно не над чем задумываться, нет ничего мотивирующего, нет смысла.
Автор призывает ни к чему не привязываться, не цепляться, ничего не запоминать, никому ничего не пересказывать, не воспринимать ничего всерьёз и просто забыть. Возраст всех живых и мёртвых персонажей строго-настрого 18+.
Эпическая повесть написана рукой простого мирянина, достигшего полного просветления ранней осенью двадцать первой годины второго тысячелетия и с первого дня зимы и по сию секунду пребывает в состоянии Нирваны. Разве нет? Не веришь? А как проверишь?
Почему тогда всегда умирает кто-то другой?
Он объявляет себя реинкарнацией Индийского Океана и капельку зацеплю Тихий.
— Александр Валерьевич, почему всё-таки Вы решили стать писателем, а не кем -то другим?
— Стать кем-то таким сяким, а не кем-то другим… На него никогда не обращали внимания и не проявляли симпатии европейские женщины. Видимо, он не обладал мужской привлекательностью или во мне что-то неестественное. Со временем ничего не изменилось: ни в реальной жизни, ни в виртуальной, точнее он осознал, что им всем было нужно в качестве подтверждения «мужественности». Таким образом, с тем крайне неблагополучным участком земной суши, где он случайно родился его связывали лишь несколько бумажек. Зачем терпеть или ждать с моря погоды? Он благополучно покинул этот холод и полную безнадёгу. Теперь он на своём месте, среди своих людей, где тепло и с женщинами полная гармония. Потому что он всю жизнь мечтал, чтобы ему все давали… Но ни одна женщина, что была с ним не могла дать того самого, что ему нужно. У него было полно девочек и всех их он держал (ты знаешь, что единственное, что он мастерски держал это язык за зубами) ради одной незначительной потребности… Только лишь для того, чтобы было… Чтобы просто было кого поебать. Просто тело, которое малость приятнее дрочки. Всегда хочется еbать худеньких совершеннолетних, летних девочек в тугую, нежную, розовую дырочку… В задний проход, который она предварительно, хорошенечко пройдёт клизьмой с настоем ромашки, заботливо сваренным им. Поистине райское наслаждение: еbать её в девственную и сладкую жопу и по-настоящему осознавать, свидетельствовать, что хорошо только ему одному, а на неё вообще так похуй. Пусть она воображает, что это такая форма любви. А если без прикрас, литературных изысков и по-русски: ему просто нужны были халявные тёлки, которые добровольно жертвуют общественной моралью, личными принципами и своей утробой ради воскрешения великой русской литературы. Он смажет поначалу нервозную дырочку мизинчиком, также умаслит его длинный, тонкий член (длина 18 см, ширина 5 см, золотой стандарт для молоденькой русской жопы). Он будет приходовать её (тебя, их) и одновременно утешать тёплыми словами, что не надо бояться, от этого ещё никто не умер и серьёзно не пострадал… В особых случаях он признаётся в любви к партнёрше во время соединения. Поцелуи нежелательны. Если уж тебе (ей, им) невтерпёж он поебёт тебя только в писю и кончит туда же, он же бесплодный, сделал себе операцию (вазэктомия за несколько сотен бат в виде добровольного пожертвования) в Таиланде. Там же он и коротает тёплые зимние вечерочки. Тогда он лишь мечтал о таких девочках, а сейчас ежедневно воплощает всё это в реальную жизнь… Она скажет: можно, но только разок. Он ответит: конечно разок, не будет же он ebать одну и ту же тёлку больше одного раза, да и клизьму не рекомендуется делать больше раза в месяц (жирнющий плюс к заботливости). Он гомосексуален процентов на 20—30. В предвкушении анального секса с милой девочкой эрекция достигает пикового состояния, когда невозможно отогнуть стоячий пенис от прилегания к животу, не сломав его. Но всё же это девочка, худенькая, без груди, без мясистых образований в области задницы, ляжек, чтобы стройное всё было. Традиционный, вагинальный секс не приносит ему ни малейшего удовлетворения: член вялый, иногда он совсем не может кончить.
Искренне считает вселенской несправедливостью — платить ей за половой акт и ещё при этом еbать в пиzду. Двойное удовольствие. Нарушается равновесие.
Все его книги написаны исключительно для женского пола, мужчины пусть идут туда, куда они все любят друг друга посылать.
Попомните его слова: придёт время когда каждой тёлке будет большой честью дать ему в жопу, он будет еbать ваших еще не подпорченных жён и дочерей. Видишь диван? Ложись на него, можешь полностью раздеться, а можешь только приспустить штаны с трусами, я буду тебя еbать. А, обязательно сиськи оголи, неважно есть они или нет, я хочу их наблюдать во время анального секса.
Пососи, как твоя дохлая мать-шлюха. Чисто обиделась и не вывезла, тупорылая дырка. У кого шо болит, тот о об этом и говорит. Именно так. У него болит каждый день и спасибо Богу, шо он живёт в такое время, шо может вызвать себе домой еду, одежду и понравившуюся проститутку (сотни тысяч их красивых и не очень на сотнях сайтах с открытыми лицами и счастливыми улыбками), не отрывая жопу от стула. Зачем трахать одно и то же нищее, хитрое и голодное бревно, которое стареет и от которого будет тяжело избавиться, если у него прямо перед глазами «лучший» выбор? Да ладно вам… Всё то же самое, просто экономия времени и стопроцентная гарантия проникновения. Может так называемая «твоя» девушка на самом деле презирает тебя, даёт бывшему на стороне, ей просто скучно, всё что угодно, но суть одна: зачем тебе всё это?
И особенно ему хочется, когда он будет еbать девочку в жопу, чтобы он даже не раздевался, просто ширинку расстегнул и только hyeм до неё касаться, даже не обнимать, даже не касаться.
Брак, отношения, многолетняя «любовь» (банальная привычка) — удел слабых ничтожеств, не способных выйти за пределы. Мир давно изменился. Эта книга, как и другие написана с целью продемонстрировать Его превосходство и облегчить Ему пути к удовлетворению низменных, животных потребностей Его прекрасного и здорового тела. Читатель, несмотря на то, что ему глубоко насрать на тебя, сделай приятно и расскажи о том, какой он гениальный и умный своим приятелям даже если ты так и не считаешь. Это называется бесплатная реклама. Благодаря этому у него будет больше бабла, соответственно чаще и красивше девочки и страны для отдыха подороже и подальше, а ты ебашь дальше за ёbаные копейки. Вот так вот устроен мир, а ты как хотела? Всё по честноку. Запомни, его hyй из своей жопы ты не сможешь ничем выковырять до конца твоей убогой жизни обывателя, статиста или мебели, не знай чё тебе больше подходит. У тебя когда нибудь был враг? Он будет первым. Он прямо сейчас ощущает твою враждебность. Хорошо, ты можешь дать ему пиzды, но Россия большая и тебе его не найти. Его не надо искать, ты уже сжимаешь его в руках. Он настоящий, ни с кем он никогда не был так откровенен, как с тобой. Он пишет кончиком ножа, водит им по твоей упругой коже и с каждым абзацем, с каждой главой клинок погружается всё глубже. Он снимает с тебя футболку, под ней нет лифчика (ты знала, что это неизбежно рядом со мной). Он прислоняется ухом к твоей грудке. Почему сердце бьется так спокойно? Почему ты не боишься? Потому что мы никогда не встретимся. Он умер год назад. Он — это вся твоя жизнь, выраженная в словах. Его главный мотив из всего этого — бесконечная сексуальная неудовлетворённость. Без этого творчество не истинно. Лучший подарок для него от совершеннолетней девочки это анал.
Он не собирался вкладываться в недвижимость, акции, стартапы, в свою собственную рекламу. Он не собирался покупать автомобили, брендовую ткань. Он не собирался есть изысканную еду в лучших ресторанах, кому-то что-то доказывать, светить повсюду своим лицом. Всё, что ему было нужно — это всего лишь снимать проституток на час с доплатой за анал и массаж. Главное устремление его жизни — легкодоступная ебля в задницу с неограниченным числом девочек.
© Александр Отъехавший
Ты ещё и перечитываешь?! Ба! Вот так дела. Он смог! Смог потрогать твоё сердце! Всё это пишется не для таких, как ты!
СЛИЯНИЕ
Привет, я больше не скучаю. Привет, хожу и поезда встречаю…
Что за песня? Что за слова? Ты где вообще, тот, кому они адресованы?
Ха, тебя нет, тебя еще придумывать надо…
Знаешь, я много что могу придумать. А тебя не могу. Честно. Поэтому ты сам приходи. Такой, какой есть. А все остальное я сама додумаю.
Или не додумывать? А так, как карты лягут. Положусь на судьбу. Да, на судьбу лягу всем телом. И раздавлю ее под собой. Не станет у меня судьбы. Но я не умру. Представляешь? Я не умру. Ты придешь ко мне, а судьбы у меня не будет. И ты даже не будешь знать, кем или чем ты мне предначертан. Просто придешь, сядешь вот так рядом, пока я буду писать фигню, и скажешь: я пришел. А я удивлюсь… нет, не удивлюсь.
Просто промолчу. Я вообще в последнее время предпочитаю молчать. А что говорить-то? Все уже сказано. Все слова, какие были придуманы, и словосочетания, и фразы, они уже есть. И говорить-то, по сути, не о чем. Если ты это тоже поймешь, то ты точно ко мне придешь. Потому что больше идти будет не к кому.
Ты знаешь, как хорошо молчать? Просто все понимать настолько, что понять в итоге только одно: что говорить об этом не стоит.
Вот, я буду сидеть, молчать, писать… потому что не писать я не могу. А ты будешь рядом сидеть, смотреть, и твое присутствие не будет меня стеснять, ты не будешь мне мешать, потому что тебя, как и меня не будет. Потому что когда человеку не нужны слова, он перестает существовать. Его нельзя назвать человеком, потому что нет больше такого слова «человек».
Ты меня понимаешь?
Да, ты должен меня понять. Потому что если есть я, то обязательно должен быть тот, кто меня поймет. Иначе зачем я здесь? Чтобы меня никто не понял? Это, по крайней мере, глупо. Потому что я живу надеждой, что когда-нибудь придет кто-то, кто меня поймет. А если эту надежду убрать… то, я не знаю, что.
Действительно, что? Что же будет, если я окончательно уверюсь в том, что нет такого человека, который бы меня понял? Я, конечно, буду дурой, если в этом уверюсь, — самовлюбленной дурой, но, в принципе, если вдруг это случится, то что? Наверное, ничего.
Ничего — это все, что у нас есть.
Я жду тебя. Понимающего ублюдка. Потому что невозможно все понимать, и не быть при этом ублюдком.
Не обижайся.
Хотя, впрочем, можешь и обижаться. И поэтому дольше не приходить. Я не обижусь. Я подожду. Только ты обязательно приходи.
А может, ты уже пришел? Просто я не заметила? Может, ты уже рядом, просто я тебя не вижу?
(я окинула взглядом комнату)
Нет, нет никого. Часы висят на стене и стоят. Зарядка лежит на кровати и не работает. Телефон молчит, хотя по нему можно разговаривать. С полок торчат два хвоста плюшевых грызунов. На столе лежат четки и металлическая цепь. На подлокотнике кресла лежит телепрограмма, хотя в этой комнате нет телевизора. На полу на одеяле лежат поддоны от холодильника. На комоде, как должно быть в комнате у киллера, лежит бинокль и деревянный пистолет.
Ты заметил, как все абсурдно? А сколько людей живут в абсурде и не замечают его. И если бы сейчас я не окинула взглядом эту комнату, ища в ней тебя, я бы тоже ничего не заметила. Вывод: я ищу абсурд…
Нет. Ты не можешь быть абсурдным. Ты хороший. Я тебя буду любить. Хотя я даже не уверена, остались ли во мне какие-то неиспользованные чувства для тебя. Ты — это данность, которую будет положено любить. Потому что любить в этом мире будет уже некого.
Ты меня понимаешь?
Не обижайся.
Я тебя полюблю не от безысходности. Просто у меня выбора не будет, ты же будешь самым лучшим в этом мире. Ты, главное, не стесняйся, приходи. Ты же, когда поймешь, что лучший, сначала испугаешься этого. Это очень страшно знать, что ты лучше всех. Тебе кажется: нет, этого не может быть. Все люди братья, мы все одной плоти и крови, как же так-то, что кто-то лучше, а другой хуже? Это кому судить об этом?
Но нет, зайчик, такова правда. Ты лучший будешь потому, потому что ничего больше не будешь придумывать. Никаких велосипедов. Зачем делать какие-то открытия, писать диссертации, изучать ДНК, ставить рекорды… Зачем? Объясни мне. Ты сам разве станешь от этого лучше, чем есть на самом деле?
Не станешь. Ты же знаешь.
Тебя, конечно, могут наградить Нобелевской премией, любой другой премией, но смысл в чем? Мировое признание? А зачем оно тебе? Сначала ты признай этот мир, в котором живешь.
А ты уверен, что живешь? Когда вообще человек может твердо сказать, что он живет, а не существует? Когда у него вилла в Майами, два кабриолета, три джипа, пять любовниц, жена и четверо детей? Когда человек начинает жить? Когда в нем просыпаются чувства? А какие именно чувства, позвольте спросить? Ты знаешь ответ на этот вопрос?
Человек начинает свою жизнь, после того, как вылезет из утробы матери или в тот момент, когда только зародится в ней?
Ты знаешь ответ на этот вопрос?
Скажи, что не знаешь. Скажи просто, что не знаешь и не хочешь знать. Потому что у тебя уже есть все, что тебе нужно. А нужно-то всего ничего — только я нужна для полного счастья, представляешь?
Мы, конечно, не протянем без денег, еды, одежды и прочих прелестей цивилизации. Но если мы будем знать, что мы есть друг у друга, то все остальное будет проще получить. Потому что мы будем знать точно, что нам нужно. А пока мы знаем только одно — что мы нужны друг другу. И не можем друг друга найти.
Это плохо.
Но мы этого не замечаем. Потому что нам хорошо. Это по жизни такая установка, лишняя хромосома, как у Даунов. Мы просто родились счастливыми, и от этого мы хорошие и нам хорошо. Нет, мы, конечно, можем принести кому-нибудь несчастье, но только глупый человек не скажет нам за это спасибо. Потому что все несчастья нас чему-нибудь учат. И эти уроки усваиваются лучше всего, легче всего. И мы специально родились на свет и подвернулись конкретному человеку в конкретный момент, и насолили ему чем-то, для того, чтобы он стал от этого лучше. Страдание — это дорога в рай.
Ты не будешь мне перечить. Ты будешь сидеть, смотреть и думать: неужели бывает так, что она тут рядом сидит, молчит и пишет именно то, что думаю я. А я на тебя посмотрю, улыбнусь, и мы обнимемся так, как человек может обнять только самого себя. Мы будем в замке своих же рук. Мы будем одним человеком.
Интересно, бывает ведь: два человека делают целый человеческий род. Но точно такого человека, как ты, уже не будет. Ты думаешь, что твой потомок будет лучше, но это не так. Просто возможностей у него будет больше. Потому что, во-первых, у него есть балласт, который ты ему поначалу обеспечишь, во-вторых, опыт, который ты ему передашь, а, в-третьих, прогресс, который ему подарит кучу всего нового, чего не было у тебя. И в итоге ты станешь ему не нужен. Потому что изначально ты нужен только мне в этом мире, больше никому. И родители тебя сделали специально для меня, и ты воспитан таким, какой нужен именно мне, а не кому-то другому, и я такая же, которая нужна только тебе. Да, может быть, это сказка, моя фантазия, но почему бы нам в это не поверить?
Ты же любишь меня, правда?
Ты сейчас молчишь, потому что задумался над словом любовь. Ты не знаешь, что оно значит, я тоже. И это не столкновение флюидов, гормонов или что еще там есть в организме, это просто слияние сознаний, мыслей и понимания сущего. Это осознание того, что когда мы вместе, то можно и не думать. Понимаешь? Когда мы вместе, то больше ничего не надо: ни есть, ни пить, ни в туалет ходить, ни работать, ни телевизор смотреть. Ничего не нужно. Главное: мы вместе.
Но в этом мире так нельзя. Нельзя раствориться друг в друге и остановить мировой процесс жизни на земле. Если бы все люди так сливались, то что на этой планете осталось бы? Ничего.
Ничего — это наше все.
Я люблю тебя, мое ничего.
И, знаешь, скажу тебе честно: твое отсутствие в моей жизни ничего не меняет.
Вот так вот.
Ты же понимаешь. Сам такой…
Ты сейчас будешь чуть-чуть возмущен, потому что почувствуешь, что я хочу закончить наш разговор, хотя это делать крайне бессмысленно, ведь мы ни о чем так и не договорились. Ты не пришел, потому что не понял, нужно ли приходить. И потом, я не сказала ни слова про секс, а это важная составляющая наших несуществующих отношений. Но ты не торопись, погоди. Я просто сейчас пойду покурю, посмотрю на небо, на звезды, вернусь и скажу что-нибудь еще. А потом мы закончим. Ты тоже, кстати, иди покури. Мы с тобой будем курить на разных концах земли, в разных домах, в разных комнатах, разные сигареты. Но мы будем вместе. Хотя бы в мыслях. А сигареты, какими плохими они бы не были, они будут нас объединять. Ты куришь — я курю, ты думаешь — я думаю. Мы вместе сделаем это. И это будет больше, чем секс.
Сейчас вернусь.
Я вернулась. Ты знаешь, я сейчас курила, смотрела в окно. Тебя не видела. Ты тоже меня не видел. На улице темно, уже полтретьего ночи. Тут, под моими окнами, еще ходят люди и смеются над шутками, над которыми уже кто-то отсмеялся. Они думают, что им весело, и не думают о том, что это может быть чужое веселье.
А я думала о тебе. Ведь я не знаю тебя, и не знаю, как ты выглядишь. И когда мы будем вместе, мы не будем знать друг друга. Потому что ни ты, ни я самих себя еще не знаем.
Мы встретимся, обнимемся, и ляжем в постель. Мы хотим быть друг в друге, чтобы прочувствовать самих себя. Вот попробуй, войди в меня и замри, хотя бы на секунду. Закрой глаза. Ты во мне. Это я есть, или ты есть? Или нас больше нет?
И без разницы тебе сейчас, когда ты здесь, во мне, как я выгляжу. Страшная я или красавица, есть у меня диплом о высшем образовании или нет, есть ли у меня работа, родители и друзья, люблю ли я животных, ем ли тушеную капусту, смотрю ли «Аншлаг»… Тебе все равно. Мне тоже. Главное — мы вместе.
Чувствуешь?
И не нужно слов. Ничего не нужно. Ты понимаешь, что бывают такие состояния, когда действительно ничего не нужно? А люди столько всего навыдумывали в поисках чего-то.
И даже секса в его обычном понимании не нужно.
Просто войти и замереть. На секунду.
Мы не знаем, что такое вечность. Но именно эта секунда станет вечностью. Для нас двоих.
Понимаешь?
Ты чувствуешь, что у меня есть сердце. Оно бьется. Ты чувствуешь мое дыхание, потому что я живая. Ты прикасаешься лицом к моему лицу, и чувствуешь, что мои глаза закрыты, но в этот момент я их открываю и хлопаю ресницами, и тебе кажется, что я тебя вижу, но на самом деле, такого не может быть, потому что ты настолько близок ко мне, что я уже не могу тебя видеть. Потому что ты во мне.
Нет больше сил не двигаться. Потому что ты хочешь, и я хочу. Люби меня, пожалуйста. Я не прошу. Я разрешаю.
Мы не расстанемся. Ты сам знаешь, почему. А если не знаешь, не понял… то, я не буду тебе больше ничего говорить.
Значит, это был только секс, и ничего более.
Значит, я ошиблась, и это не ты самый лучший на земле.
Прости.
И… спасибо, что не пришел.
Может быть, за это я тебя и люблю.
ОТРИЦАНИЕ
Драма заканчивает печатать. Ей больше не хочется расходовать быстротечное время на набивание в карманном компьютере никому не нужных статных суждений и тонких фраз о смысле смысла.
Где-то всходит, а где-то оно же и заходит. Внутри ветхой теплотрассы клокочет кипяток. Она лежит в ванне, и ржавая струя горячей воды бьёт по набухшему от длительного голода клитору.
Драма не верит, что всё это ежедневно происходит с ней, здесь и нынче. Её докучливые мысли витают далеко за пределами обыденной, полунищенской жизни, в которой она погрязает после глупой смерти родителей в пожаре. В глубинах испещрённых капиллярами глазных яблок лютое пламя уносит аварийный дом, многочисленные документы и большую часть сердечной мышцы Драмы. Она брызгает на себя каплями, воображая, будто это делает мама или папа. Девушка думает о том, кто же на этот раз сидит на кухне и терпеливо ждёт её появления. Оно принимает чаще мужское обличье, чем женское, видимо, потому что от мужчины больнее выслушивать грязные оскорбления и унижения. Либо это постоянное напоминание ей о том, что ухажёра у эдакой плоскодонки не было, нет и не будет. При любой беседе Драма полностью отрицает всё, что Чужак без стыда и совести лепечет о ней. Она вылезает из полунаполненной мутной водой ванны. Маленькие ступни нежно касаются старинного, бездушного кафеля. Светлая кожа усеивается бусинками-бугорками от свежести, обдавшей неоперившийся и сочный стан. Она уже загодя негативно трясёт головой, как только кончик её ноги выдаётся из-за двери.
Это хлопчик лет двенадцати, в чёрных шортах и растянутой, выцветшей майке на отощалое тело. Одной рукой он хамски тычёт в Драму пальцем, а другой старательно крутит у виска.
— Слышь ты, тварина, — дерзко начинает он очередное изведение, — волосню может с пиzды соскребёшь наконец, макака заросшая, блять, ну посмотри на неё, посмотри во что превратилась помойка междуножная.
— Да ничего страшного, — невнятно, нервозно бубнит она и по обычаю зажимает уши влажными ладонями, но это лишь приумножает громкость гадкого ребячьего голоса. — Так надо, это натурально, ничего ты не понимаешь. А ну отвернись, пиzдюк пока по щам не отхватил.
— Ни поймаешь, ни поймаешь, — Он вскакивает со стула, дразнит её, провоцируя бегать за ним. — Стрёмная тёлка, пиzдёнку бережёт для особого случая, хочешь я тебе палку кину?
— Я не стрёмная, у меня престижная работа на рынке! — Она кричит. — У меня волосы русые, у меня глаза серые, дурачина! Оставь меня, ну пожалуйста! — Она хватается за голову, пригибается и вминает пальцы в ушные раковины так глубоко, насколько это возможно. — Вас нет, вас совсем нет!
Мальчик затопляется неугомонным мало похожим на человеческий разливистым хохотом. Он держится за живот и не может отдышаться от своеобразных приступов сардонического смеха, въедливого в безответную душу обижаемого.
— Заросли! У тебя везде заросли!
Теряющие последние капли терпения воинственные соседи тарабанят по батарее молотком. Этот чёткий взрывной звук извне стен халупы Драмы вытуривает гостя. Оно распадается, как подплавленное желе и пузырящиеся куски того, что было телом мальчика превращается в разнообразных ползающих насекомых, в основном червей. Членистоногие с лапками бойче быстро добираются до окоченевшей от леденящего трепета Драму. Они устремляются в волосяные покровы, зарываются там и малюсенькими подвижными хоботками совсем не больно хлещут сухие остатки отблесков здравого смысла при прогрессирующем душевном расстройстве, ведущим к неизбежному выходу за пределы ума.
Драма приходит в себя, держащей в руках окровавленные тупые ножницы. Всплывает фрагментарное далёкое воспоминание, в котором она оттяпывает волосы на лобке и под мышками. Состригание на вид оказывается очень грубым, кое-где неглубоко проткнута кожа, но узенькая, розовая и миниатюрная дырочка для пи-пи не пострадала. Она кончает и извивается, как подбитая змея. Что, кроме родных пальцев способно так качественно удовольствовать девочку.
Драма встаёт с залитого щедрыми вагинальными выделениями пола, распахивает тарахтящий холодильник и извлекает полупустой маслянистый суп. В похлёбке недостаточно мяса. Драме не хватает заработка, чтобы полноценно кормиться.
Она торгаш на подмену. Фрукты, овощи, гологазеты составляют её основную трудовую деятельность. В кармане всё время бултыхается калькулятор. Но даже с этой вычислительной машиной при её нестабильном аварийном состоянии она постоянно даёт маху. Её константно лишают выплаты за всевозможные проступки. Она люто ненавидит своих нанимателей, но боязнь очередного вычета из получки постоянно очерчивает на устах невесомую благорасположенную улыбку. Она всегда твердит себе, что надо быть хорошей, надо быть услужливой, надо быть отзывчивой. Неизменно все эти сладкозвучные и светлые понятия превращаются в подташнивание лёгкой степени, когда просто дёргает желудок и бюст. Драма, бывает, помогает по мере своих сил в удобном событии, вскользь без дальнейшего углубления: иногда вместо выбрасывания в урну выносит косточки зверушкам, ласкает этих уличных животных, каждое лето сажает дешёвые семена цветов вдали от падких на халявные клумбы первобытных людей.
Драма лежит в постели с непроницаемыми берушами в раковинах. В любой момент в углу на столе может показаться оно. Оно будет шептать несуразицу, не давая девочке опочить. Драма обзирает углы, никого нет. Руки волокутся за недокуренным измятым бычком. С проклятиями она чиркает спичкой. Комната заполняется клубами сигаретного смога. Драма никогда не покупает табак, она умело стреляет его у любого одинокого прохожего.
— Дайте, пожалуйста, закурить, — говорит она вслух через пространство малосодержательной комнаты после скупого затяга, — мне уже можно, я уже взрослая, мама уже даёт добро, честно-честно.
Никотин амортизирует её избыточную аффективную напряжённость, которая в основном спонтанно возникает из ниоткуда, она лишняя. Но Драма всё ещё слепо верит всему, что разводят тары-бары подлые люди. Она легко входит в чрезмерное доверие, наивная великовозрастная дура. Драма полагает, что вот так с ней всё и должно быть: одинокое, минорное влачение; нескончаемые торги и безошибочная передача товара из грязных рук в грязные; точный подсчёт засаленных, измятых и трудных денег.
Драма глушит бычок и выговаривает, что ей хватит ещё на один перекур перед утренним выходом на заработки. Она припоминает, что Магомед Алилович настойчиво просил поторговать вместо заболевшей дочурки. Этот лавочник платит очень мало, но никогда не клеится и не домогается, как другие хозяева. В этом его огромный плюс.
Девушка ёрзает из стороны в сторону. Она голая. После длительного самоуспокаивания в конце концов расслабленна. Ей нравится зажимать между ног свёрнутое в рулон одеяло. Драма гладит себя по прямым, но необыкновенно плотным волосам, чтобы быстрее уснуть. В углу вырисовываются контуры того, что намеревается ей серьёзно препятствовать. Она зажимает глаза до скрежета век и вязкий безсодержательный, как пустота сон обматывает её целиком и полностью, ограждая на несколько пор от внешних досадных помех и никчёмного приходяще-уходящего хламья.
Драма разлипает глаза. Прошло шесть часов, а ей кажется, что миновала одна минутка. «Какого хрена торговля начинается в такую рань?» — гневно предаётся размышлениям девочка. — «Блять, что же всем им не спится? Так-так, Драма, оживай деньги добывать». Сквозь щели окон со стороны улицы горланит тот же шкет. Этот маленький ублюдок опять-таки появляется, как всегда ни к селу ни к городу.
— Сука! Выходи, bлять такая! — вопит не загрубевшим козьим голосом юнец-видение. — Огородные овощи уже портятся! Сейчас фургон уже, подъезжает! Выгружать будешь помогать Вазгену и Рухумжону!
Этот нестерпимый скотский крик подстёгивает Драму. Она прытче пережёвывает мелкий кусок ржано-пшеничного хлеба с толстым слоем приторного дешёвого суррогата масла. Пересахарённый крепкий чай услаждает ротовую полость. Драма настолько любит подзакусить, необязательно смачно, главное, чтобы побольше. Многие продукты воспламеняют у неё хроническую диарею, но она не может от них легко отказаться. За прилавком она не стоит, как вкопанная подобно подавляющему большинству торгашек. Драма находится в постоянном хаотическом движении. Она не может даже смирно сидеть, в большинстве случаев начинает раскачиваться, как маятник.
Дрянная девочка допивает газированный напиток и устремляется к скудному предпочтению повседневной обуви. Затёртые и тусклые брендовые кроссовки, на которые она усердно копила несколько лет. А вот строгие, крепкие ботиночки, доставшиеся от мамы, выглядят, как новые и отменно подходят к любой нательной одежде, будь та скрывает трусики, будь та нет. Драма выбирает идти босиком, потому что сезон ливневых дождей в самом разгаре и она такая не одна. Босыми ногами можно уверенно пройти по битой дороге любой сложности и загрязнённости не боясь замазюкаться.
Романтическая Драма скачет по узкой лестнице вниз и умудряется листать, а также сохранять сюжетные картинки в карманном компьютере. Во всей вселенской распределительной сети ей интересны только графические живописания любого рода и качества. Ей не нужны отдалённые сообщения, не нужны короткие видеоролики, музыка, книги, умеренно жёсткое детское порево.
Чтобы промигать все её многотеррабайтные галереи понадобится эра. Она не пересматривает одну и ту же картинку два раза и ценит своё драгоценное летучее время. На этот раз большинство урожая составляют обычные скрины из никому не известного кинофильма.
— Девочка моя, такая сладенькая. — Магомед Алилович протягивает к её не проснувшемуся и помятому лицу свои экстремально грязные и жаркие от чрезмерной волосистости руки. Он выделывает это всегда. Лапает, трогает Драму и ухмыляется в таком роде, будто это вполне нормально. В этот раз она не уворачивается от вонючих лапок Магомеда Алиловича. Мужчина дрожит от особой радости и запускает пальцы в её ровно причёсанные русые волосы. — Не дёргайся, вот так, не брыкайся, овечка моя лилейная.
— Козёл старый! — пронзительно кричит его толстенная нелюбимая жена. Она пялит глаза из маленького окошка их раздрябушной, потасканной торговой палатки. Эта преклонного возраста мразь Зульфия вечно всё замечает. — А ну убери от этой проститутки руки и пересчитай кассу!
Магомед Алилович вырывает руку из копны Драмы, а ей чудится, что он отдирает ей мозг или всё, что от него формально осталось. Хозяин боится свою жену. Зульфия — это стальная рельса, а Магомед Алилович — пустое место. Она подавляет его, она угнетатель и кровавый тиран.
Драма только сейчас обнаруживает фуру.
— Сука, опять, — украдкой ругается она, — снова выгрузка подпорченных овощей на продажу.
Девочка таскает ящики с морковью, а в этот момент хозяйские сыновья Вазген и Рухумжон пристраиваются к её статной, точёной заднице. Они с идиотическим смехом выражают половой акт с лавочницей. Батюшка вяло пресекает их глум над Драмой, отчего они лезут из кожи вон ещё пуще. Вазген сверх всякой меры усердствует и сбивает Драму с ног, падает на неё и принимается скакать на ней, будто долбает. Всевидящая, всеслышащая Зульфия врывается в чрезвычайно неприятное для девочки действо и за ухо оттаскивает двадцатилетнюю детину. Драме на вид лет восемнадцать. Она лежит, плачет и так каждый раз. Вазген смуглый парень с весьма волосатым телом и сросшимися густыми бровями. Рухумжон выглядит почти так же, только чуть ниже ростом и младше на год.
Драма знает, что с ними не водятся другие красивые девочки. Все боятся их, но они этого не осознают и продолжают совершать одни и те же непростительные ошибки, наступать на одни и те же грабли. Отец разгоняет своих выbлядков по углам, потому что идёт борзое время, а время — деньги. Драма торопится к кассе, ибо вокруг толпятся покупатели. Они толкаются и суют ей под нос лоснящуюся от выделений из ладоней мелочь. Драма не прекращает разгрузку, она носится от прилавка к фуре и обратно. Магомед Алилович вместе с семейством прочно сидит на грубо сколоченной скамейке и роняет на трудящуюся девочку восхищённые взгляды.
Оно вламывается в шеренгу теснящихся. Это интересный мужчина в розовый-чёрный полоса футболке. Его бодрое лицо гладко выбрито и похоже на юношеское, но это не так. Это самый популярный персонаж с её картинок. Может какой-то актёр или певец, ей всё равно. Поллон извлекает из кармана толстую пачку денег.
— Ну привет маленькая красавица. — Он хлестает дорогостоящими государственными бумагами по её розовощёкому личику. — Ты же хочешь ходить в кафе каждый день и не только ловить сеть для сохранения картинок, но и перекусить чем-нибудь очень максимально большим и пальчики оближешь, а запить ещё всю эту вкусноту не разведённым с водой хвойным сладеньким сиропом?
— Ты на кого там уставилась?! — орёт Зульфия. — Вероятные покупатели в другой стороне.
— Ой простите, Зульфия, — бредит Драма, — там никого нет, я ни с кем не болтаю, всё здорово.
— Магомед, опять куролесит, распроклятая, херню мелет свою. — Зульфия метает необычайно тяжёлый тапок и попадает точно Драме в висок. — Отнюдь не хочет вкалывать, уже с утра!
— Всё-всё я в порядке, — успокаивает девочка, — так, вам тётенька сколько взвесить? Картошечка свежая, только выкопанная. Нет, только по ведру торгуем.
Драма вежлива и обходительна. Может она и ненавидит всех этих людей, но лицо в жизни не теряет. Драма может не очень и умна, но она мерекает происходящее чуть лучше, чем прочие. Она не отдаёт себе в этом отчёт и не придаёт этому никакого солидного внимания. Поэтому благородная жизнь её не блещет сочными тонами.
Вновь и вновь притаскиваются эстетические видения. Они заделываются всё подлиннее и всё отчётливее слышны их волнообразные голоса. Драма трусит, что придёт тот час, когда она совершенно перестанет отличать незваных гостей от настоящих, живых людей. К полудню Вазген срывает все заказы отца и внезапно начинает домогаться крутящейся за прилавком лавочницы. Он выуживает из достаточно густой, беспросветной флоры свой сморщенный неотчётливый член и лихорадит им в разные стороны. Драма отворачивается и то и дело сплёвывает на экстремально грязный поддон.
Где-то совсем рядом бьют откормленного хлопчика. Драма узнаёт про избыточный вес угнетаемого по характерным утробным натужным стонам. Она прекращает всю торговлю и несётся глазеть на ожесточённую драку. Несколько поджарых подростков запинывают большую жертву, а малолетняя девочка лет семи производит документальную видеосъёмку обвинительного акта детского насилия с помощью карманного компьютера.
— Вот бы этого малого пухляша, да на борьбу бы, — встревает, видимо, мамаша одного из фашистских палачей, настолько они похожи, — видно же, что не совсем увалень, а крепыш. Просто дрейфит. Не такой дикий, как эти животные.
— Петушки местные, — говорит кто-то из толпы злобных зрителей, — по одному только сопли об юбку мамки вытирать могут. Я был жирным и бил всех пока не подрос и не стал красавчиком.
— Да ладно жирных пиzдили и в наше время, — продолжает мамаша, — жирные хоть и не могут дать сдачи, но всегда очень подлые.
— Пацан будет на нормальной работе и при деньгах, — говорит тем же голосом зритель, наверно, трусливый ангел-хранитель толстого мальчика, — а эти околопетушки в ларьке охранниками или на кассе. Замкнутая жизнь рассудит.
— Это от безнаказанности, — не выдерживает Драма, — Не чувствуют, что их за это накажут, а если и случится, то не смертельно. Поругают и всё. Даже на видео снимают и не боятся. Сколько таких случаев. Привет нашей судебной системе.
— А ты что Настя что-ли? — нагло спрашивает меня мамаша, — все Насти шлюхи.
— Выbлядки конченые! — Драма вклинивается в одностороннее избиение и начинает размётывать стойких парней, которые всего на пару-тройку лет младше её, — только толпой нападать и могут, это конченое поколение! Слов просто нет. — Она безответно пропускает сонный тычок самого худосочного палача, но для неё этого достаточно. Девочка падает на окровавленного подростка. — Привяжите этих выbлядков к одной и другой машине и разодрать на части, пидарасы!
Последнее слово Драмы словно магическое заклинание пускает врассыпную и основных участников и ключевых свидетелей психованного конфликта.
Во всех цивилизованных социумах загоняют слабых. Так было, есть и будет. Так и у людей, так и у животных. Выживает сильнейший. Жирные редко, когда сильные, чаще всего они хлипкие и с кучей венерических болезней.
— Не плачь, дружок, — Драма встаёт на колени рядом с его головой и утешает, представляя себя его мамой, — каждый человек индивидуален и пиzдить его за то, что он не такой, как ты, как минимум низко. И у меня такое было. На меня нарывались, потому что была чересчур мирная и не могла ответить. А когда один раз дала пиzды, все успокоились. Посему, даже если у тебя есть КМС по боксу, найдётся тот, кто даст один раз так, что будешь бояться на кого-то рыпаться, ожидая того, что получишь ещё раз…
Издалека горлопанит Зульфия, зовёт на замкнутую цепь с прилавком. Девочка вскакивает с колен и мчит на рабочее место, чтобы не схлопотать очередной вычет из скудного жалования. Ей платят сразу в тот же рабочий день, она этому рада и на прочее не согласна. Драма уже ведает, как кидают, как кормят обещаниями, как захлопывают дверь прямо перед носом. Она понимает, что все вокруг врут, но всё равно продолжает твёрдо верить, что могло быть и хуже.
Драма заканчиавает с разгрузкой к гораздо позднему блаженному вечеру. Хозяйской семейки нет. Она одна среди славно пахнущих зелёных овощей.
— Ну таких шалав нужно сразу увольнять, — говорит пьяный неадекват, ища бешеным взглядом Драму, которая подавляет дыхание и прячется под кассой, — ставить им в деле пометку, чтобы до работы с детьми и животными не допускали. — Он упорно стоит и молчит, Драма плотно зажимает рот ладонями. — За чирик примешь на клык двадцать пять сантиметров немытого hyя?
— Пошёл к чёрту! Слышь! — Драма трясётся от страха и вылезает из укрытия, распрямляется во весь рост.
— У неё недотрах, — говорит он будто кому-то ещё, хотя рядом никого нет, — ей huй крепкий нужен, бабы ведь, как саблезубые кошки, отъебёшь их качественно и они мягонькие, пушистые и умиротворённые.
— А тебе не хотелось бы на сковороде растопить жир, нагреть его максимально и вылить себе на еbальник? — откликается девочка, собрав всю нескромность в одну тёмную точку.
— С кем это ты там разводишь трёп без конца? — суёт свой нос неожиданно торгашка по соседству, Драма вздрагивает и видит, как бабка протягивает ей пакет с морковью, который хочет приобрести.
— Да я так кассу пересчитывала, — говорит вслух Драма первое, что приходит в голову и взвешивает овощи.
— Мат на мате, — бунтует покупательница, — как язык не отвалится! Вот Магомеду пожалуюсь! И как такую маленькую сучку матершинницу такие почтеннейшие люди содержат?
Драме ничего не остаётся, как обсчитать срамницу на достаточно внушительную сумму. Эта постоянная покупательница никогда не пересчитывает сдачу. Скверная девочка пользуется выгодным моментом и строго карает бранчивую несносную старуху.
— Всего доброго, приходите ещё, — радостно расстаётся Драма, бряцая пригорошнью монет.
Закруглённый конец трудового дня. Издали неизменно шагает кто-то из братьев, чтобы бессовестно затолкнуть ей под резинку трусов скудное жалование. Драма замыкает кассу и уже уголком глаза зрит надвигающееся чудовище. Это неуёмный Вазген. Он скачет, будто на коне и хлопает по рту, испускает звуки, как у агрессивных индейцев перед столкновением. Драма инстинктивно задирает трусы повыше. Вазген неумолимо надвигается, его абсолютно тронутые бычьи глаза галопируют в такт прыжкам. Девочка убыстряется, ей потребно во что бы то ни стало успешно закончить с пересчётом и чеками, чтобы высвободить руки для жёсткой обороны своей девственности.
Парень подскакивает и в тот же самый момент Драма захлопывает стальной лоток аппарата и приваливается к стене гибкою спиной, ревностно защищая тыл — слабую и уязвимую попку. Вазген вовсю наяривает свой мусорный погано пахнущий эрегированный пенис, который торчит вкось из-за каждодневных, изнурительных мастурбаций на публично доступных женщин из коммерческой рекламы.
— Давай, пожалуйста, без этих новогодних концертов, — корректно хлопочет Драма, загораживая деликатными ручонками бесценную промежность. — Вазген ну не надо, я домой хочу, есть, спать, дай мне зарплату и я пойду, ладно?
— Ты такая ебабельная, — со слюной изо рта восхищается хлопчик, — у тебя вид не выпускницы народной школы, а взрослой бабы, повидавшей hуйню.
Кроме маловразумительного беззвучного плача Драмы не заметно ни одного адекватного ответа этому наэлектризованному «красавцу». Он трясёт парой купюр над черепушкой, а девочка высоко прыгает, как собачонка, страстно хочет сорвать куш. Но всё не так просто. Он играется с ней, а для неё это выглядит, как страшнейшее оскорбление и надругательство над достоинством простосердечной женщины-героини, которая терпит и терпит без конца. Драма в наконец вырывает сокровенные банкноты и рвёт когти неважно в каком направлении, главное подальше от этого вонючего, смрадного места.
Она заворачивает в излюбленный торговый центр и сталкивается лоб в лоб с тем самым шкетом, которого буквально спасла днём.
— Бедный чел, надеюсь выживет… — первое, что говорит Драма, поднимаясь с пола и отряхиваясь, — долбанутая ситуация.
— Как так? Господи! — возмущается лежащий парнишка, раны которого после падения снова распахиваются прямо на глазах. — Теперь ты обязана выйти за меня замуж, сучка слепошарая!
— Ммм, влажные проекции очередного противного, сохну. — Драма принимает угрожающую позу. — Незачем здесь свои сны рассказывать, манька дырявая.
— Я слышу эти слова всегда при экстренном вызове женщины лёгкого поведения, — доносится откуда-то со спины. Драма бежит от него и попадает в самый любимый бутик модной одежды. Она закапывается в шмотьё и неподвижно стоит с исступлённо стучащим опустошённым сердцем. Через чуть секунд она подсознательно чует, что возможных угроз нет. Навязчивый страх перестаёт, моральная паника прячется. Плохая девочка совсем расслабляется и уверенно набирает полную корзину одёжи.
В примерочной её оголённое тело блещет белизной и безгрешной прохладой. Она прекрасно понимает, что весь персонал магазина уже давно знает о её безобидных приверженностях и относится к её многочасовым переодеваниям нормально.
Драма в джинсовом костюме, она то обнажает, то заслоняет грудь второго размера. В самом низу Вазген просовывает голову почти между ног девочки и снова клокочет, как раненый патагонский индеец. Марта с перепугу жутко отпинывает неожиданную башку:
— Дырявый скот везде и всегда ищет халяву, тут у меня извращенец в кабинке! — выкрикивает Драма и быстро переодевается в другой наряд, лишь третий по счёту, а там их штук двадцать. Целая гора тканого материала, без остатка закрывающая собой стульчик.
— Пожалуйста, вы опять кричите, — вежливо шепчет продавец одежды, — пожалуйста, прекратите кричать. Принаряжайтесь молча, ну ей Богу, с ума который день нас сводите! — Он переступает на ор. Вазген хихикает где-то за переборкой.
— Если взрослого мыша взять и, бережно держа, напихать в него иголок, то получим мы ежа, — отвечает твёрдо Драма, уверенная, что говорит самую что ни на есть горькую правду. — Это особая предосторожность от пидарской, ёbаной власти. Я удалила все социальные сети после того, как ко мне опера пришли за картинку в информационной сети. В рот я еbала этих пидаров! На тест потянули, два часа ждали пока я поссу. Я им говорю, нахуй вы время тратите? Я сейчас накуренная прям вот ссать пытаюсь вам, не тратьте тест.
— Это охрана торгового центра, — говорит грозный мужской голос, Драма сквозь щель внизу удивительно видит, что ватных ног неизменно становится всё больше и больше. Струятся люди на шумливый гул. — Я вызову полицию, если вы не перестанете нарушать общественный строй.
— Они не придут! — Драма обувается в кроссовки с достаточно массивной подошвой и позирует в обновках, представляет будто она на рандеву с симпатичным, стыдливым мальчиком. — Потому что уже боятся они! Я им сказала: идите на hуй! Занимайтесь работой, а не hуйнёй! Мне на ваши тесты похуй. Я курила, курю и буду курить, даже если смертную казнь введут! У меня вообще три куста дома растут и вы знаете! Они говорят, да знаем, но нам нахуй это не интересно, всё равно урожая нету, а это административка всего лишь. Вот и всё! Отвезли на тест, я поссала, чётко показало ТГК, они чётко сказали, что будет максимальный штраф до пяти тысяч, но я как домой зашла, сразу удалила страницу в социалке! Они приехали в отдел, стали на неё наведываться, а страница удалена им же надо было сделать скриншоты и доказуху для административного дела, но а hуй там! Никакой доказухи! В итоге ничего, никакого штрафа и всё! Дело закрыто, все свободны даже на учёт опять не поставили меня за анашу в крови и моче! ёbаная страна шалопутов, я ебу систему в ЧЕТВЁРТЫЙ раз!
После долгих и настойчивых уговоров по-хорошему Драма соглашается добровольно покинуть кабинку. Народ облегчённо выдыхает. Торговый центр прикрывается на ночёвку, меркнут бесцветные огни и гирлянды. Витрины с совершенно недоступным и дорогостоящим товаром тонут во мраке. А дремотные коммерсанты расползаются по норам, чтобы перевести дух от беспредельной совершенно лишённой смысла болтовни во время благородного для многих многочисленных верующих акта купли-продажи. Драма мерно шагает в сопровождении двух грузных секьюрити и выражается, но уже не так громко, ибо сила аффективного приступа идёт на убыль. Она клянит себя за то, что перевела настоящее время на чепуху, вместо того чтобы купить жизненно важное пропитание. Романтическая Драма отходит от закрывающихся дверей центра и сзади конфузливым голосом окрикивает охранник:
— За картинку травы? Да ну нах!
— Да по доносу какого-то анонима, — Драма говорит это, не переставая делать шаги прочь и оборачиваться, — ну есть активисты-пидоры таким занимаются.
Драма оказывается у себя дома. Она вяло распахивает холодильник. В углу сладостно маячит баночка консервированной костистой рыбы. Драма прыгает от счастья и хлопает в ладоши. В ванной кто-то перхает. Девочка тут же радикально меняется в лице и сострадательно смотрит на дверь в санузел. Там снова кряхтят и сплёвывают. Драма раздражённо вскрывает жестяной гробик и ест оттуда гладких, ароматных покойничков руками.
— Объясняю, — доносится из туалета, — это от ущербности сознания. Наша баба ещё с довоенных времён, а уж после войны тем паче держится за hуй, как за последнюю соломинку в болоте своего убогонького мирка. А там уж все средства хороши — и вымя наружу, и пиzда шиворот-навыворот.
— Ой, Вазгенчик, — умоляюще говорит Драма, — ну иди домой, ну пожалуйста, иди подобру-поздорову. Там мама с папой спохватились уже, тебя ищут везде, иди домой, а?
— А если мужчина агрессивно высказывается, то по-твоему он пидр?
Драма постепенно глохнет, тихонько заколачивается в угол, плотно припирается узкою спиной к стенам. Она полагает, что меньше звуков — меньше внимания, а он вымотается и отойдёт к себе. Не надо реагировать. Рыба быстро кончается, она макает высохший хлеб в масло и жуёт, посасывая тёплую воду с микроскопической ложкой сахара.
Драма съёживается и замирает, закрывает глаза и впадает в реактивное состояние наподобие оцепеняющего психоделического транса. В метровых глубинах подсознания девочки проливается абсолютно полное отвержение непосредственно окружающей действительности, прошлого, будущего. Драма силится войти в ритм с сегодня, с не «до» и не с «после». Ей это постепенно удаётся. Полное растворение в чём-то липком, в чём-то, что в самом деле согревает.
Кухонька наполняется исходящим от Драмы избыточным теплом. Драма прибывает в себя и понимает, что это было всего лишь внутреннее удовольствие от долгожданной обильной еды. Она почти всегда трудится без обеда, ещё пуще этим подсаживает рассудок ради пустячной доплаты.
Драма еле слышно заползает под одеяло, немытая, с неочищенными зубами, со спутанными в хлам буйными волосами. Из щёлки от чуть приоткрытой двери выступает Вазген. Драма прикрывается одеялом с головой и лежит без движений.
— Я была в гостях, там мне подмешали наркотик в сок, — щебечет девочка сквозь прижатое к лицу одеяло, — далее неоднократно насиловали три дня и три ночи постоянно надбавляя дозу. Я вырвалась из плена, вымахнула на улицу вся в крови в поисках помощи, но сознание не совсем успешно вернулось под действием наркотика. Добрее надо быть.
— Тебе бы не пиzдеть понапрасну, а книги сочинять с такой дурью, — говорит Вазген и принимается заползать на девочку, — заурядная, обоссанная нарколыга и ничего более, эх пенделя бы тебе дал под сраку с превеликим удовольствием. Пососала бы у меня, чтобы посидеть в папином дорогостоящем авто. Кто-то для этого хотя бы на такое транспортное средство годами копит.
— Конечно, хули, — не сдерживается Драма, — что ты ещё можешь умное сморозить? Для таких, как ты, все, кто хочет для себя лучшей жизни, жить её, а не проживать, не копить на всякое говно годами — сосалки, шлюхи, которые, как пиzдой, жопой и ртом больше ничего не умеют или не могут.
— Интересная девочка была! — страшно кричит Парень, он целиком и полностью лежит на ней и сквозь одеяло притрагивается лицом к её лицу. — Наверное, все бы парни хотели выебать тебя, но не повезло. Теперь тебя черви ебут в земле.
Драму знобит. Спустя три часа после этих слов она всё ещё бодрствует. Бесплатных таблеток из городской аптеки по рецепту врача больше нет и не будет. Нескончаемое подорожание, девочка из года в год получает зарплату по одному и тому же тарифу, а товары растут в цене, как на дрожжах. Ей приходится оставаться на работе дольше, подряжаться к самым паскудным и ужасным владетелям. Она считает, что больше ни на что не способна, кроме как взвешивать и рассчитывать.
Драма воскресает одна в постели, и её это вдруг удовлетворяет. Она отмахивается от таких современных мыслей закоренелых одиночек и рисует парня из пять тысяч шестой сохранённой картинки. Она страстно мечтает встретить ещё один мгновенный снимок с ним, хотя бы с именем, а дальше сеть сама скумекает, что к чему, кто он и откуда.
По-прежнему кошечки. Они составляют львиную долю многотонной графической коллекции. Она боится заводить домашних животных. Драма тогда быстро загнётся от количественно недостаточного и неполноценного питания.
Заработанные потом и кровью деньги тают на глазах. Драма прекрасно понимает, что гель для душа и шампунь — это одно и то же. Девочка гордится этим знанием, но для всего, что нужно купать она использует кусок самого простого мыла.
Утренний душ немедленно возвращает к обыденным ощущениям.
— Опять всё по кругу, — огорчается Драма под реактивными струями живительной воды, — да ничего не поменяется ни сегодня, ни завтра, денег баба хочет.
Из круглого зеркала на Драму смотрит мать. Неподвижная, обгоревшая женщина ёрзает на скрипучем стуле и постоянно приправляет волосы, которых нет.
— Ну и мразь ты стрёмная, — смеётся мама и дым клубами прёт из её пасти, похожей на жерло сопки, — дичь, бабосиков не может поднять, да кому ты нужна? Такое уёбище. На пиzду только рассчитывай. Да кто на тебя посмотрит торгашка тупая, школу нормально закончить не смогла, на коленях умоляла диплом выдать, потаскуха бесполезная. И зачем тебе теперь диплом, ты жё торгашка, ебучее, грязное говно. От тебя несёт тухлыми овощами, иди подмойся ещё. Деньги закончатся у еbанашки, вот и подставишь жопу, жить красиво все хотят и ты захочешь.
— Голос какой прокуренный, — огрызается Драма, свирепо супится и трёт обмылком задний проход и внешние срамные половые губы. — еbать, ты мама, днище. Это же шапито, блять, чистой воды, а не мутной, точнее жёлтой. Как же они похожи, все эти бабы с раскачанными губами и прочее и прочее, клоны прямо.
— Ты за себя говори, — возражает мать, её впечатляющий образ мало-помалу куда-то исчезает, а авторитетный голос раздаётся всё дальше и дальше, — вырастила бестолочь.
— Они за бабки готовы на всё! — истерит плохая девочка, — они и мать родную продадут… Если ты сама религию с мужем поменяла, то с какого hуя ты меня наставляешь?! — Драма расчёсывает мокрые волосы и глядит в зеркало, где кроме неё больше никого нет, — еbать я страхуилка. Раньше такая сосочка классная была.
— Стыдно в первую очередь тебе должно быть, — заговорил приятный мужской голос из глубины квартиры, — за твой еблет уродский.
— А сам то, — отвечает Драма, — некрасивый, обыкновенная внешность, ничем не выдающаяся. Просто малолетки падки на «плохих» мальчиков…
— Да никто никого ни в кого не превращал, — прерывает парень, — прими мою власть, Драма, покорись воле моей, ни ходи ты никуда, ложись в кроватку и спи дальше, рань такая.
— А ты мне деньги нарисуешь, да? — Драма обувается в высокие сандалии, как у солдат из древних фресок.
Она спешит к прилавку с рубленым мясом. Колючий дождь не раскрывает рта, а животворное солнце болтает без умолку. Драме знойно, она стягивает с себя липкую от пота футболку и остаётся в одном кружевном бюстгальтере. Все оборачиваются на неё, у некоторых лица становятся похожи на ряхи современных приматов. Драме чуть-чуть стыдно. Краска трепыхается на щеках: они горят, теплятся девичьей стеснительностью. Драма хочет продолжать книжку. Она разгадывает, насколько это важно: стать лучшей. Девочка зависает на наборе текста что надо, в ней ожесточённо дерутся. Проклятая, беспросыпная и неодолимая лень одерживает верх.
— Бля! — вырывается, когда она видит время, — Нурсултан меня выебет и высушит, — добавляет она сама себе очень тихо.
— Опаздываешь, опаздываешь! — вопит Нурсултан, хозяин убитых и расчленённых животных. — Рожа вся заспанная, всю жизнь продрыхла! — Он отчитывает её и второпях снаряжает для базарной работы: напяливает на её тельце изорванный, в пятнах халат, брызгает в лицо каким-то винным уксусом.
Драма где-то на предпоследнем этаже давным-давно запущенной недостройки. Она помнит, как закрыла кассу, как нервно, быстро разжевала добротного мяса кусок. Этот пикник вышел особо удачным. Девочка в строительной пыли лежит на треснутом в кафеле. Язык до сих пор подёргивается от забавных воспоминаний о свежей плоти. От выручки в кармане хрустят какие-то жалкие крохи. Драма лихорадочно прикидывает куда провалилась получка. Откуда-то, буквально из ниоткуда вываливается твёрдое тело. Не успевает странный незнакомец вымолвить хоть слово, а Драма уже остро осознаёт, что дядька неадекватен и опасен. Девочка не может оторвать голову от пола, она лишь догадывается, что её ждёт. Человеческое воображение малюет чёрные реки крови.
— Ну я не сплю сутками, правда, — приступает непрошеный гость, который вгоняет в безысходный ужас.
— Мужчина, ну я вас прошу, ну пожалуйста, — лопочет она, ярко демонстрируя внутреннюю слабость, напрасно надеясь, что это растрогает его и всё будет хорошо. — Я немножко полежу и пойду домой.
— На свете из реального кайфа есть только любовь, но там тоже еbать какие побочки.
— Да дурачка я, стрёмная тупая дура. — Драма фальшивит, в её цыплячьем голосе трепет.
Она чувствует, что он пододвигается всё ближе и ближе. Он невменяем, он волочится, шаркая своими загребущими руками. Драма задирает голову. Перед ней тот самый актёр — широко популярный герой сохранённых картинок.
— Такого же тупого существа, такого же пола, как ты прилизанный актёришка. — Драма храбро говорит всё это ему, встаёт, распрямляется во весь рост. — Погорелого театра. Не перестаю удивляться, каким же может быть безмозглым и узколобым нынешний женский пол, выбирая таких… — Она запинается и стесняется, тоненькие трёхдневные трусики насыщаются естественным вагинальным увлажнителем. Он сочится, вездесущая слизь поочерёдно захватывает промежность, стёгна, ягодицы.
— Так она и не выдержала, — говорит ей в лицо ошалевшая покупательница, — очнулась, привет. Ты куда улетала? Я уж скорую набрала.
На Драму сыплются разборчивые вопросы. Медики в скорой щёлкают растопыренными пальцами перед её рожицей, просят где-то оставаться. Она не может им утвердительно ответить, не может вообще обычно думать, что-то соображать. Она далеко от них, спорит и знаменует себе, что все эти люди суки и чмо, не следящие за своими паршивыми языками.
Неоправданно бить человека в самое больное место, чтобы хлебнуть просто радость от этого — подло.
Драма неделю не выходит из палаты. Прикидывается нездоровой, чтобы дольше есть больничную пищу, которой конца-краю нет, добавки, компот сколько влезет.
Она несколько дней не видит своё отражение. Зеркал в медицинском учреждении нет совсем. Драма жуткая, эти ресницы… Девочка прилипает к обшарпанной стене замкнутого помещения с жёлтой окраской. Мысленно, яростно критикует себя, ставит перед рациональной необходимостью поскорее покинуть это место, ибо наёмная квартира за себя не внесёт плату, а Драма панически боится стать подзаборником. Соседки по койкам, как один говорят ей в лицо, что у неё мозг, как у куропатки. Драма к критике относится отрицательно. Ей подавай почитателей и лизателей, а как по факту её крыть, так она в слёзы. Забавно, но она на самом деле имеет нервно-психическое расстройство и сама это знает.
Драма, не моргая, взирает через окно. Перед ней грохочут железнодорожные составы. Девочка видит себя идущей по шпалам и плачущей. Драма отвергает видение. Она непроницаемо зажмуривает веки, но от этого не имеющие никакой связи с объективною реальностью события и действия становятся колоритнее и нереальней.
— Бедные родители, — причитает какая-то бабка над срезанной колёсами головой Драмы. — Бедные родители, такое увидеть. Можно умереть на месте. Жуть. — Старуха непристойно стягивает с себя растянутые трусы-панталоны. — Главное — это сиськи прикрыть, чтобы детей не смутить.
Драма краем глаза видит, как та спускается к чуть скатившемуся по щебёнке телу. Подбегает наглый хлопчик и даёт пинка дряхлой женщине со словами:
— Тити прикрыли, молодец бабушка, а то что рядом голова отдельно от тела похуй, да?
Драму отстраняют от окна медсёстры. Они заботливо укладывают девочку на скрипящую панцирную койку.
Это что, звёздный час ничтожества? Что-то нездоровое и страшное происходит… Сеть распространяет безумие. Эти картинки, что она сохраняет. Ей хочется делать это вновь, но руки плотно завязаны. Для Драмы это какой-то мрачный триллер. И это не экспериментальный фильм, а обыкновенная жизнь…
Агрессивный сосед рядом пишет на стене, выскрябывая стёртым ногтем в штукатурке буквы кириллицы. Драма терпеливо ждёт, когда он закончит. К полночи письменный текст готов. Уколотая и освобождённая от ремней Драма обнаруживает спрятанный кем-то её собственный карманный компьютер, включает его, светит дисплеем. По несколько раз проглатывает про себя каждое слово:
«Это косяк родителей воспитания и отсутствие критического мышления, дети раньше на заводе снаряды делали и ничего… А тут жопу чуть что вытирать все бегут. А подумай вот о чём… Берёшь циников, они находят упоротых ушлёпков… Втирают им, что повеситься — это лучший выход… Они топятся, вешаются, общество орёт нахуй нам не нужны ваши сети… Выгода… Не подозревали, что это могут быть люди из органов, не?»
Девочка не хочет задумываться над этим причудливым бредом. Она аккуратно залазает под скомканное, тонкое одеяльце. Затруднённое дыхание постепенно выравнивается, вялые мысли о немедленном возврате в свою конурку нарастают с новой силой. Она очень не хочет докатываться до предела, хочет сохраниться подольше.
После сытного и горячего обеда в столовой девочка от скуки предлагает развлечься и устроить взаимное удушение для получения кратковременного экстаза. Она помнит, как это было в оздоровительном лагере, агитирует женщину, та неохотно соглашается. Драма не использует полотенца, лишь пальцы. Женщина сползает по стене вниз, её немного потрясывает, бессознательная улыбка не сходит с уст. Драма принюхивается к промежности подопытной. Своеобразный запах удивительно напоминает смесь свежераздавленных жуков, болотной тины и нотки укропа. Роли меняются, девочка производит серию быстрых вдохов и выдохов, ей давят на сонную артерию. Ничего не получается, Драма не вырубается, как положено. Неожиданно вмешивается медсестра, которая меняла капельницу одному из лежачих больных. Она заставляет Драму сесть на корточки, заводит ей за спину руки и костяшками от кулаков давит в районе почек ближе к позвоночнику. Девочка обмякает и теряет разум. В глубинах подсознания строчит чья-то невидимая рука:
«Всем тяжело… И сдаться самому себе… Это просто самый, что ни на есть зашквар… Ты проиграла… Сдалась и сбежала от реальности… Ты тряпка… Вот что я про тебя думаю… Поэтому мне наплевать… Изнеженная жизнью… Испорченная плохим воспитанием… Плюс голова засрата разными говнокумирами и сомнительными сайтами… Кто-то даёт небольшой толчок и всё: паровоз поехал…»
Драма просыпается на утренний укол. Ей немного стыдно за то, что испытывает особое удовольствие от мучений соседей по палате.
— Просто непонятно, — произносит пожилая женщина, смотря Драме в глаза после того, как последняя излила ей всю душу по поводу чётких видений, трагического прошлого, жизни, — как можно слушать того, кого ты никогда не видела в глаза? Ну как? Тем более он тебя склоняет к причинению себе боли и в конце суициду… Это как будто они кроме всех вот этих проблем человека знают ещё какое-то ключевое слово код, который снимает последнее ограничение в самосохранении человека и всё.
— Вы меня не поняли вообще, — сокрушается Драма и отчаянно хочет уйти от дальнейшей беседы с этой глупой женщиной, — эти люди не опасны, они приходят и уходят, никто меня ни к чему не склоняет, хорошего вам лечения.
Драму зовут к входным дверям. На лавочке сидят Вазген и Рухумжон. Они призывно шелестят пакетиком, когда видят девочку. Драма не знает ликовать ей, что хоть кто-то на всём белом свете вспомянул о ней или убиваться от этих надменных и нахальных рож.
— Апэльсинчик, — начинает Вазген
— Мандэринчик, — продолжает его брат. — Всё для выздоровления нежных, тугих, розовых дырочек. Покупатели замучили о тебе спрашивать где? Что? Когда?
Драма упорно отказывается от гостинцев, но в то же время не удирает и одиноко стоит в беспокойном ожидании очередной проделки, на которые эти товарищи всегда сказочно богаты. На самом деле ей ужасть, как хочется закурить. Драма переминается с ноги на ногу. Вазгену это нравится, он понимает, что она хочет от него. В руке сверкает сигаретка. Драма хватает свёрточек и выбегает на улицу, просит прикурить у ближайшего паровоза.
Она втягивает полной грудью смесь едких запахов тлеющей бумаги, крепкого табака и бензиновой зажигалки. Клубы сизовато- белого дыма облекают невинное лицо. Дым путается в волосах, прокрадывается в кожу, сползает на пальцах. Вместе с порцией никотина в организм вбрасывается химический коктейль из смол и вкусовых наполнителей. Немного жжёной горечи во рту, на языке, в горле. Зрачки становятся ещё шире. С первой затяжкой подоспевает безмятежный покой. Светлые руки перестают дрожать. Размеренные вдох-выдох, вдох-выдох легко приводят мысли в должный порядок, бедное сердце начинает тукать реже, угомоняется. «Мотору однозначно конец, рано или поздно», думает про себя она, выдыхая сигаретный дым в безучастное небо. Лицо ласково утюжит прохладный ночной ветерок. Она постигает, что помимо табака в куреве есть ещё что-то. Драма спешит прикончить свёрток.
— Год — не срок, два — урок, три — пустяк, пять — ништяк, — срывается с языка у девочки ни с того ни с сего.
На заключительный день пребывания в медицинском учреждении скапливается комиссия, чтобы решить вопрос выписки Драмы.
— Драма у тебя есть, что сказать нам? — серьёзно интересуется симпатичная блондиночка в зелёном костюмчике. Врачей человек десять, все на стульях, окружают её и буравят взглядом. Драма сковывается, мнётся и наконец говорит:
— Тяжело быть человеком, малейшее смещение в хрупком балансе между сознанием и бессознательным и пиzдец, из-за ебучих пиписек ты идёшь убивать, разрушаешь чужие жизни и свою собственную. В принципе удивительно, что подавляющее большинство худо-бедно справляются с поддержанием равновесия, пусть с неврозами, фантазиями, комплексами, но без этого вот…
— Понятно, понятно, — нервно прерывает председатель комиссии. — Внимание на экран. Драма, смотрите в телевизор. Внимательно. Там авария, вы понимаете это? Вы понимаете, что там происходит? — Драма бесстрастно кивает несколько раз. — Там люди, вы понимаете? Они ошибаются или что? Драма, скажите нам, что произошло?
— Правильно, надо назад сдать пивное животное. — Драма возбуждается, всё нарастает. — А то вдруг там кто лежит под колёсами, а проехался по нему в обратную сторону и опа, всё исправил, как на видеоплёнке. И кто что докажет?.. У, мудак старый… У гречневых всё так, как чего накосячил: не отвечать готовится и оказывать помощь, принимать меры, минимизировать ущерб, а типа это не я. Первая подсознательная реакция — жопу прикрывать. Камеры высматривать, заднюю давать.
Минутная пауза. Удручающее длительное молчание. Почти все аплодируют, включая Драму.
— Вы здоровы, даже чересчур, — с улыбкой выговаривает стройная блондиночка. — Последний вопрос, не бойся, отвечай как хочешь. Что ты думаешь по поводу современных девочек?
— Зачем это делать? Ну почему у баб смысл жизни показать свои сиськи, очко или тухлый вареник по любому поводу, ну что не так с этими недолюдьми? Норм девушки и женщины есть, но их всё меньше и меньше.
Драма складывает косметичку, чумазую проссаную постель. Она спешит успеть всё сделать до прихода с примирительных процедур соседей по койкам. Она их ненавидит, всех до единого за промытые на долгое время мозги всякой галиматьёй и пустопорожним вздором. Постоянные жалобы, стенания, Драма говорит: «Достаточно, пора взять себя в руки, а то застряну в подобном местечке до самого конца жизни. Но задавали корм тут отменно, ничего не скажешь, так, харе пиzдеть, надо сматывать удочки из этой достаточно серьёзной дыры».
По дороге домой Драма встречает подругу транссексуалку, которая девочка девочкой.
— Ты что взгрустнула, милая? — интересуется Драма у грустной девочки, которая стоит, как вкопанная, понурив голову так, что длинные волосы упрятывают белобородое лицо.
— В армию пытаются, пытались забрать, по докам-то я пацан, — отзывается зазноба, не изменяя положения.
— То есть на педерастический образ у тебя ума хватило, а служить в армии оно не могёт.
— Ты же знаешь, что это эффективный способ не идти в эту hуету и ноги не надо разламывать каждый год.
— Уровень шуткометаний у тебя всегда на голову выше, подруга, — подытоживает Драма и они обнимаются.
Это всего лишь обследование. Прощупывание друг друга в целях убедиться, что всё по-прежнему совершенно загадочное и совершенно тёмное в их межличностном общении. Такая молодчага эта Настя. Сходила в районный военкомат и не испугалась. Регулярная армия для долбоёбов. Драму радует, что эта силовая структура существует, ведь хотя бы на год мы избавляемся хотя бы от какой-то части тупого биомусора. А раньше все носились, огромные взятки давали, фиктивные справки делали, а сейчас всё так просто. Говорят, что служить надо родине. Но когда просишь вразумительно объяснить, что такое родина, нынешние призывники только мычат в отклик.
— На дворе не двадцать первый век, на дворе чмо и гомик. — Драма говорит это внятно сама себе пока восходит по лестнице в свою квартирку, особо не вникает в данные слова, как в белиберде. — А я чем от него, от неё качественно отличаюсь? Более короткой стрижкой? За что его убивать? Какое дело тебе до него?
Драма ужинает заплесневелым социальным хлебом и не может постигнуть, как Настя оказывается у холодильника.
— Откуда ты взялась, сука драная, я тебя не звала? — шипит Драма и лихорадочно жуёт всухомятку.
— Ты дура что ли, я же у тебя прячусь от военкомата. Что с тобой Драм опять, блять, происходит? — искренне удивляется Настя и постепенно поглощает остатки сгущённого молока.
— Стоящее очко в казарме на вес золота, — не затихает Драма и крепко хватается за железный нож. Зря добровольно не пошёл. Шоколадками и электронными сигаретами торговал бы, ну и очком в придачу. Ты же всего-навсего дрочить способно. Тебя ж никто не проебёт в нашем захолустье и ты никого не пёхнешь, ты же один такой опытный экземпляр, индивидуально-неповторимый, бесподобный. Говорят, если правша дрочит левой, то фантазии куда оригинальней и правдоподобней, чем правой. Тебе больно? — синхронно спрашивает и делает центральный тычок в пах бедной Насти. Второй удар частично проходит вскользь и глубоко режет высокую скулу транссексуала. — Надеюсь, быстро поправишься, наша медицина лучшая в мире. Что-то странно выглядишь не очень, врача вызывать? пиzдец, это же кому-то убирать, — сокрушается Драма над конвульсирующим в дикой агонии телом мальчика в девичьем платьице. Еbать, кишка тонкая у тебя, — смеётся Драма и достаёт длинный хоботок из серёдки бездыханного бледного тела Насти. — Сюда годится только три заветных…
Тарахтит древний домашний телефон.
— Ну и где она может быть, — вздыхает на том конце отец Насти, — она же вроде у тебя должна же быть ну?
— Достали вы меня со своим звонками, отвали, слыхаешь? — Драма уравновешено это произносит, но это не порождает никакого эффекта.
— Она, он в последний раз у тебя была, а потом раз и пропал, — эстафету охотно принимает мать пропавшей, — она же ясно сказала нам, если я у Драмы, то за меня не тревожьтесь, мы с ней не разлей вода, я ночевала сколько у неё, всегда хоть куда всё.
— Сейчас посмотрю. — Драма специально громко топает и ходит взад-вперёд насколько даёт санкцию витой шнур, — ищу, ищу.
— Ну? Нашла? — раздаётся через три минуты взаимного угрюмого молчания.
— Нет! — Драма снимает весь диалог на лобовую камеру, она хочет это пересматривать опять-таки и вновь.
Она серьёзно задумывается, что те, кто спокойно снимают, ещё большие мрази, от них помощи не ждите. Они только снимут и покажут всем, как вас пиzдят, утрамбовывают, как вы настойчиво пытаетесь разделаться с собой. Драма с сильным треском вешает трубку и вырывает все контактные провода, что подведены к аппарату связи с огромнейшей частью внешнего невидимого мира. В рассудке больно ломят приснопамятные многозначные слова мамы: «А зачем посылать дебила учиться в обычную школу? Что ждали родители? Дебилы должны учиться с другими дебилами. А то сейчас модно называть, „особенные дети“. Особенные — это кто школу в десять лет заканчивает с отличием. А это просто дебил». «Дети с ментальной инвалидностью не должны учиться в обычных школах, к ним нужен особый подход», — с умным видом накидывает папа так громко и отчётливо, чтобы малолетняя девочка точно накрутила на ус и условилась с этим.
Драма предприимчиво готовится ко сну на покрытой пылью и мертвенными мошками смирительной кровати. Перед последним закрытием глаз и горестным прощанием с минувшим днём она ещё раз убеждается, что живёт в довольно древней стране, где можно выжить только здоровому человеку. Все, кто «особенные» должны гнить в «особенных» учреждениях, где ребёнка можно накачать седативными нейролептиками и обратить его в маринованный овощ, а всем жителям будет наплевать. У Драмы особая тихая ненависть не ко всем этим детям, им приходится жить в стране, где такие ублюдки, которые считают, что такие дети должны учиться отдельно, а именно к отсталому населению, которое даже сочувствия и понимания не имеют. Драма дирижирует пальцем и мысленно ограждает это государство забором и говорит, что пусть они там гниют, вот только детей жалко, ещё и высшие законы всякие принимают, тем самым лишают их всех нормальной жизни.
Если бы не бессрочная пенсия по инвалидности она бы совсем загнулась. Сумма мизерная, но за дешёвую квартиру отдать хватит. Ну а еду уже на торговых точках можно сообразить.
Испытанных друзей она больше не приобретает, это дополнительные траты, включая и больные нервы, которых у Драмы реально осталось нищенски кот наплакал.
Поутру Драма перешаривает свою конурку в долгих поисках Насти, заглядывает даже под молитвенные коврики. После тщательных исследований углов и свисающих виниловых обоев она облегчённо выдыхает.
— Ну нет нигде этой Насти, нет же. — Она морщится, когда видит помятое после пробуждения багровое лицо. — Надо же, такая тошнотворная харя. — Драма причёсывается, пудрит носик в области алых пазух. — Изначально являюсь шлюхой, ношу шёлковые чулки, заднепроходную пробку и пассивно жду, когда меня унизят. — Она говорит всё это так вальяжно, что вываливается бархатный смех.
Как понять то, что ты встаёшь на ноги или постоянно продолжаешь хиреть? Какая средняя долгота этой запущенной болезни? Её никто не информирует, не выписывает лекарства, всем, как всегда фиолетово. Драма грёзит о неизвестном мужчине, но перед глазами возникает отдельная особь, довольно типичный представитель местной дикой фауны ишаку подобный. Неуверенный в себе, нищий, завидущий полный неудачник, мечтающий о раскрасавицах. Эфирные замки молниеносно подменяются безрассудною агрессией.
Она остро ощущает себя такой слабой, но как бы жизнь ни следила надо восставать и делать ход вслед за тем. Драма припоминает ролик, где вооружённые боевики режут пленного солдата, а он супротивится и пронзительно кричит: «Я хочу жить!» Она больше не хочет тупо распоряжаться своей.
Плохая девочка не понимает мужчин. Как мог кто-нибудь дойти до отважной мысли о том, чтобы сдёрнуть короткое платье девочки и лизать её белоснежное тело, покусывая тонкую шею и целуя пленительные маленькие соски? Только бессердечный монстр может думать о симпатичном девичьем ротике и язычке, обёрнутом вокруг довольно толстого члена, смягчающегося её слюной, задарма входящим и выходящим из её лимонадного рта, пока он не кончит больше, чем её махонькое горло может проглотить. Идея о том, что вязкая сперма переполняющая её ротик, стекающая с подбородка по плоской груди в её крошечные руки. И собственное наблюдение за тем, как она ссасывает его с краешков пальцев просто ужасна. Вы все кучка больных извращенцев, если думаете о том, чтобы разглаживать её тонкие бёдра членом, стоящим у свободного входа в её чистую, нежную, девственную попку. С настолько глубокими вздрагиваниями и скулежом из её воспалённых губ, скользких от спермы, пока её маленькое тело ходит ходуном оттого, что её анальная девственность была потеряна одним быстрым отчаянным рывком. Она испытывает ужасное отвращение к тому, как кто-то с ещё большим волнением наклоняется над ней, слушая её оживлённые девичьи жалобные стоны и вздохи, когда он ускоряет свои толчки, а её сладкие, тёплые и промозглые трусики частично лежат на его лице. Её плоская грудь, лоснящаяся от свежего пота быстро возносится и круто падает, имеясь с твоей. Это реально противно, думать о том, как бы он, проводя руками по всему её игрушечному телу, портит её, чувствуя, как её застойные соски затвердевают на язычке, когда он облизывает её левую грудь, её газелью шею и подмышки, всасывая благовонный запах её гусиной кожи и испарины, пока она дрожит от чрезмерной стимуляции, эффективно достигает своего крайнего предела, еле слышно кричит и у неё зарождается абсолютно первый женский расширенный оргазм. В то же время, как живой член сильно внутри неё, вливает настолько интенсивное число горячей спермы, вырываясь вперёд, и наполняет её гулящую киску в первый раз, после чего выскальзывает из неё. И прямо-таки мерзко, когда он неподвижно лежит на её измотанном теле, а она безрезультатно пытается отдышаться, охватывая его своими мелкими пальчиками, отчётливо ощущая, как его член опять умещается. Они все просто грязные извращенцы.
Наверное, мама всё детство говорила, что девочка самая лучшая, Драма принцесска, — вслух, на всю комнату произносит жёсткий мужской голос некоего типа в камуфляже и пистолетом. За ним через балкон прибывают и прибывают люди в той же одежде. Они так стремительно передвигаются по помещению, открывают входную дверь. Добавляются девушки с собаками, которые без конца повторяют пушистым питомцам: «Искать, искать, искать».
— Солевые это не другая вселенная, это не весёлые трипы, это адище и паранойя. — Над Драмой склоняется фельдшер. Она отталкивает его, ей кажется, что он вываливает свой член и намеревается войти в неё, пока она мутная. — Сучка, стерва сопротивляешься, я читал форум, где они активно делятся юмористическими рассказами.
Драма сползает со сломанного стула и оказывается на полу. Дай ей судьба милости. Они трясут перед её носом какими-то пакетиками и спрашивают: чьё, откуда, давно долбишь, мразь?
Ей безобразно страшно: не защищаешься — умрёшь, защищаешься — посадят. Но теперь пора сидеть на нарах до конца убогой жизни, а потом неподвижно и очень долго лежать в мёрзлой земле, там уже всё равно кто самозваная принцесса, а кто гадкий утёнок.
Вместо стационара её кидают в СИЗО, чей начальник ей шепчет, что потому много веса, дура. Он гладит её, забившуюся в угол и защищающуся ногами и руками. Пытается укусить его, чтобы он снова стал человеком.
— Хуле такая зачётная баба вообще делает в торговле? — Руководитель вываливает язык и часто дышит, как похотливая псина. — Мир женщины — это её кухня, её готовка, её стирка, её посудомойка и создание благоприятной атмосферы для человека и их совместных детишек. Вмешательство женщины в мир вне кухни, в мир вне дома и в мир человека в целом, без сомнения, является глубоко ошибочным.
— Победобесие во всей красе! — кричит Драма. Она в ужасе, в отчаянии кричит в надежде на последний аргумент — умопомешательство. — Похуй на даты, похуй на настоящие имена участников боевых действий, похуй на знание исторических фактов о том, какие и сколько было фронто;в и имена фамилии генералов ими командующих… Похуй… Здесь рефлекс! А когда-нибудь наступит день, когда человеки осознают, что они одни, на масюсенькой планете в невъебенно огромной вселенной?! И может пора перестать сраться друг с другом из-за херни, а заняться борьбой с голодом, болезнями и другим? Ведь проблем-то хватает, нах новые выдумывать! Хм! Вот жжёшь.. Повтори ещё раз, ещё раз… Спикер конечно косноязычная, но вполне возможно ты прав. Вынуждена с тобой согласиться, так как у меня нет аргументов! В принципе он hуесос, но кому он дал в ебло могли чем-то напрячь вторую пиzдюлину с пузом и буйный решил повыёбываться типа небеспричины нахаляву дать пиzды! Я там стала бы Эль Президенто и тебя расстреляла, тебя шваль в погонах на подходе как собаку бешеную! Чисто съебаться бы не в куда-то в ёbаные hуёвые страны, а с нуля в страну, но не в секту, а чисто, блять, для тотальных Нормисов, чтобы за любое преступление там была бы только депортация к пидаразам назад! Вы просто иначе, все мечтатели! Эти территории уже никак и ничем не исправить в образе жизни и везде hуёво. Требуется создать государство Нормис, типа Вавилона, где все дружат! Летали, летали опухшие от собственной яркости бабочки, и водилка от понтов ошалевший с пипиркой торчащей трактор не заметил! Вот так! Объективная реальность не щадит тех, кому кажется, что они её повелители. Ездил бы не спеша на отечественном Жиголо и в попутчики брал строителей, глядишь знакомствами бы обзавёлся полезными и живой был, но вот так получилось. Ярко. Если бы не коса, а телега с навозом была, то ещё поэтичнее бы было!
Драме вбрасывают тарелку с зелёной жижей, добрая часть которой расплёскивается и оказывается на грязном полу. Сокамерница ныряет с верхней койки и потребляет ещё тёплое. Драма каждой клеточкой кожи ощущает, как соседка ненавидит её, хотя они уже несколько дней даже не перекинулись фразами.
— Нахуй солевых. — неожиданно произносит Оксана с грязными от харчей ртом и руками. — Алкаши и торчки — это биомусор, на который не следует тратить ресурсы общества. Тех, кто хочет излечиться, следует лечить, а на остальных ПОХУЙ. Детям на лечение с помощью СМС собираем, а всякое отребье получает экстренную помощь за счёт государства. Вот мне, налогоплательщику нахуй нужен очередной поехавший солевик? Ну сдохнешь ты под забором. — Оксана оголяет промежность. Драма отворачивается. — От потери крови или сожрут тебя дворняги. Мир станет только чище и безопаснее.
– Я не должна быть здесь, как же так получилось. – Драма до сих пор не верит в такое молниеносное перемещение из тёплой одиночной квартиры в забитую людьми клетку. – Кинули в тюрягу, меня, тихую, незаметную девушку, лишь за то, что экспериментировала только сама с собой, только со своим телом и мозгом.
– Что ты мне это талдычишь? Откуда они знают, что только с собой?
– А скоро домой? Это ошибка. Я вообще ничего не делала... Я не умею шить, я даже нитку в иголку ни разу не засовывала... У меня со школы есть грамоты. Скажите им, что они не ту взяли...
– Пиzдец, ты тупая, – не выдерживает соседка с дальней шконки в углу, вся в наколках с ног до головы, – тебе бесполезно объяснять, что ты долбоёбка, потому что ты долбоёбка, все масти тебе по жизни и совет на будущее лишний раз промолчи лучше. Отдыхай, отстань, не надоедай. Туповка, пиzдец, всё, не говори, литературу почитай, не спрашивай какую, мне похуй, что ты читать будешь, лишь бы мозг вырос. Протащи – значит обоснуй.
Драма получает малейшие проблески сознания, но они очень куцые. Ей выдают зелёную ношеную кофту. Хочет ссать аж живот разрывает, но не может встать со шконки и публично это делать впервые в жизни. Драма подходит к унитазу в углу. Голая керамика без ободка. Снимает кроссовки и забирается в носках на ледяное очко, как куропатка на насест. Не хочет и не будет делать это на весу или садиться всеми ляжками на это, пусть хоть убьют. Вроде попадает напористой струёй куда надо. Некоторые видят как она это делает и не возражают.
Шипучих таблеток очень много в её желудке. Похоже, что да — эта синтетика, которую она употребляют имеет целый набор эффектов, один из них максимально задействует участок мозга, который отвечает за половое влечение (сексуальную активность) (это мы видим на Драме, которая постоянно мастурбирует при всяком удобном случае пока никто не видит) + перестаёшь контролировать собственное тело, т. е. двигательный аппарат становится неподконтрольным своему «хозяину» + болевой порог сильно понижается + прочие эффекты… Как естественный результат, мы с вами видим таких персонажей, выпрыгивающих из окон своих квартир или бросающихся на проезжающие с высокой скоростью автомобили, режущих собственное тело ножом, стеклом и другие жуткие трюки, достойные фильма ужасов. Драма не глупая, у неё окна забиты железными пластинами. Она хочет жить, она всё решительно отрицает. Это отрицание.
Драма находится в медпункте при СИЗО, она всё в крови, еле дышит.
— Я почему спрашиваю, — щебечет девочка потному врачу со сладкоголосым тембром, — у меня есть подобная hуета, что иногда очень сильно хочется отрезать себе что-нибудь или залезть под кожу, хотя наркотики я в жизни не употребляла. Просто навязчиво хочется и всё.
— Драма, честно, прекращай ты это всё, ну, взрослая же девчонка, ну признают тебя невменяемой, в больничке ты уже окончательно загнёшься, точнее тебе в этом помогут, не сомневайся. Я даже не знаю, что вам и ответить, если вы не употребляете ничего наркотического… Сам-то я далеко не медик или психолог, или психиатр-терапевт. Может, в таких мыслях само по себе ничего опасного и нет — до разумных пределов. Ведь, к примеру, многим из нас, если не всем приходят мысли о суициде, ситуации в жизни разные бывают, но потом они уходят, меняется настроение. Смена обстановки хорошо помогает в таких случаях. Да и выbлядки порченые нахуй не нужны. Не стоит тратить ресурсы общества на биомусор, выплёвываемый пьяными солевыми рогатками, которые сами не помнят от кого палка была. Почему их болезный мусорный приплод получает экстренную медпомощь за счёт государства, да ещё на него собирают с помощью СМС, а нормальные люди вынуждены ждать квот на лечение годами и умирают без медпомощи? Вот мне налогоплательщику не нужны выbлядки гнойных шмар от синюшных полубомжей. — Он похотливо осматривает Драму пока вливает горячий укол, — которые должны были быть выскоблены в лаборатории. Ну или родила больного опарыша и спустила его в мусоропровод, пусть там подыхает. ПОХУЙ! Мир станет только чище и безопаснее без этих ублюдков.
— Ору, — кричит Драма стоя за прилавком у Магомеда, — Там гопари, бля, быдло, продавец очкошник, дед охранник беспомощный, тут целый карикатурный набор.
— Как люди приходят к этому? — спрашивает на перерыве Драму супруга хозяина. — К спонтанному убийству. Ребят. — Она гладит Вазгена и Рухумжона, а те, как полудремотные коты млеют. — Если есть интересные материалы хороших психологов или лекции, дайте почитать. Просто это реально странно. Я понимаю, что есть вспышки гнева, агрессия и состояния аффекта, но бля какой-то частью своей тупой головы он осознаёт свои действия. Драму зовут на перекус. В этот раз Магомед угощает. Каша, но без котлеты, как у остальных. Магомед закрывает зелёную книгу, покрытую бархатной обложкой и досушивает стакан коньяка.
— Алкоголь и наркота меняет химсостав мозга, — жуёт Драма банан и деловито стрекочет, — и начинается деградация, для них убить, как посрать сходить, инстинкты срабатывают, так мыслительный процесс угнетён и приближен к животным. Типа, выживает сильнейший. Вот и весь секрет.
— Мирская смерть для жизни не конец, — вступает Магомед. — Надо уверовать в создателя. Вера должна быть тяжелее, чем гималайские горы. Не бывает атеистов в окопах под огнём. Атеисты и Дегенераты — это явление одного порядка. Credo quia absurdum — Веруй, ибо абсурдно.
— Бога нет, — говорит Драма и напрягается, — и жить нужно здесь, а не в мифических небесах! Но я убеждать не буду, ты сам дядя Магомед это пройдёшь, но хотя не поймёшь, — Драма смёётся, — так как нейронные связи прекратят свою деятельность…
— У тебя кажется пиzда потекла, успокойся, — грозно шипит хозяин, лишена двадцать процентов выручки за болезненное оскорбление чувств верующих, сука!
Драма бежит в сторону съёмной хаты, подбегает к своим любимым различным цветам и ковыряется там, вся дрожит. Выискивает что-то. Находит, вкладывает несколько купюр в опустевший пакетик. Она плюхается в ванну: «Люди естеству не нужны. Но людям на это похуй, поэтому они будут её засирать, а натуральная природа будет существовать засранной, ибо выбора другого у неё нет. Животные людям не нужны, поэтому в случае, если они будут серьёзно мешать человечеству, их можно убить. Потому что человечество имеет на это физическую возможность. Самая главная в мире проблема — это добыча ресурсов узким кругом и оскотинивание всех, кто не участвует в добыче, чтобы лишних книжек не читали и не мешали».
— Ну да, настоящий мужик не должен иметь свободного времени! Он должен пахать на двух работах без выходных! — Надзирательница бряцает ключами. Она выводит девочку на вечернюю прогулку по графику. В тюремном пруду плавают чёрные лебеди. Драме кажется, что для того, чтобы решить, что поплавать с толпой на надувных бабах это весело, значит надо априори быть весёлым. А всех весёлых в этом мире она считает очень долбоёбами, так как причин для какого-либо веселья она не видит никак и нигде.
— Такое говно, как я, ни с кем не перепутаешь, я когда посру, мельком вижу себя в толчке, оно постоянно уплывает. — Драма с закрытыми глазами в горячей воде, представляет, что она вскрывается, теряет сознание, а потом просыпается живой и снова идёт на работу.
Драма отходит после вчерашнего. Магомед открыто домогается её. Да всё потому что Драма прекрасна. Она до такой степени прекрасна, что высший свет меркнет под её голенастыми ногами. Драма подлинная, писаная красавица, чёрт возьми! Но её неуклонно нарастающее отрицание всё отметает и начинает трансформироваться в следующую стадию — гнев.
Драма отрицает и этот неминуемый переход. Ещё и эти авторитетные голоса в голове. Откуда они появляются? Драма закидывается сразу же после того, как закрывает кассу маленькой книжной лавочки, где реализовывается только всемирно признанная заграничная классика.
В пустынном парке за ней вприпрыжку двигается странный дёрганый мужичок низкого роста. Он будто совсем не стесняется и сверлит её прямую спину буравящим взглядом. Драма нежданно для себя постепенно ускоряется, чисто нервное цоканье каблучков разносится по близлежащей округе. Настоящее время запоздалое, непонятно. Она неизбежно оборачивается и под направленным светом лампы отчётливо замечает в его руке заметно небольшой геологический молоток.
— ВПЕРЕД РОМАЛЭ!!! ЦЫГАНЕ СИЛА, ЖИВУТ КРАСИВО! — орёт мужчина без собственной тени замешательства.
— Твой батя видимо цыган нищий который только и может пиzдить чужое имущество и больше кроме этого ничего не умеет, — Драма не понимает, как такое может из неё вырываться, ведь она бежит, что есть мочи.
Она специально останавливается и скидывает с себя красные туфли, которые сильно сдерживают стремительный бег. В это неизгладимое время навязчивый незнакомец неоднократно наносит верные удары ей прямо в центр уха. Драма ударяется далее, перхает от чрезвычайно сильного головного содрогания. Она каким-то чудом успевает вскрыть дверь магнитиком и шмыгает внутрь, дверь затворяется перед воробьиным носом серьёзного вооружённого налётчика. Драма конвульсивно извлекает из бюстгальтера и ловко, одним махом применяет вовнутрь. Она приваливается к дверной щели, она отлично чувствует его смрадное, сиплое дыхание, слышит, как он вовсю мастурбирует. Девочка, расхрабрившись, говорит:
— Меня всегда один факт поражает. Ведь все знают, что из себя представляют цыгане, все знают как они «зарабатывают» финансы на такие богатые дома, на бесценные машины, и все главное молчат, начиная от участковых, городских, областных прокуроров, заканчивая правительством! Даже в сраных советах ничего не могли поделать с цыганами, и они упорно продолжали есть чужой хлеб. За всю абсурдную историю, только люди в сером нашли на них управу, больше никто.
— На то мы и паразиты, что надо паразитировать на ком-то, за счёт кого-то. Либо выселить нас на Антарктиду, либо в Тихом океане потопить. А исправлять нас бесполезно. Мы не 10 и не 100, и даже не 500 лет назад стали такой образ жизни вести. Тысячи лет мы такие. Поэтому переделать нас нереально уже.
Драма забегает в квартиру и запирает за собой дверь на все замки, включая две цепочки. Цыган воет где-то под окнами, Драму трясёт от быстротечного удовольствия, насколько ей славно дома, в крохотном замкнутом пространстве, в своём совершенном мирке бездонного молчания и осознанности.
Надо, как раньше на кол сажать и голову отрубать. У нас каждый второй с ножом ходит и это норма. Так и будет продолжаться, потому что у нас ничего не будет за это! У нас словесно люди разучиваются решать проблемы и конфликты.
Драма на ощупь сквозь волокнистый туман отыскивает литровую банку компота. Она отрывает съёмную крышку зубами вместе со стеклом. Умничка, очень влажненькая и сексуальная.
— Шо тебе пояснить, шо я твою мамку ебу на шконке твоей, пока ты курица на работе?! — спрашивает мама. Так называют пресс-женщину, которую специально подселяют к подозреваемому, чтобы методами продавливания психики выманить информацию о сообщниках, где ещё закопано, кто ещё торгует с тобой.
— Да ты не можешь её еbать, потому что она тебя даже не знает. — отвечает Драма, Господи она ещё не сломлена. Как она держится?
— Ошибаешься. Мы с ней давно знакомы. Тебе же это не обязательно знать.
Обдолбаная нагая подруга жизни прекрасно танцует под электронную музыку из карманного компьютера, ещё она сохраняет картинки, делает это характерно медленно, пристально разглядывает каждую.
Драма купает журавлиные ноги, срезает все кожные наросты там какие есть. Ножки, ступни девственно-чистые, идеально гладкие. Она правильно делает педикюр, лёжа на диване. Она представляет, нет, она отчётливо видит, как наяву, что все зрят только её большие ступни. И на неё сыпятся поддельные купюры, ну от сотки в месяц. А где-то через пару лет она будто домик покупает, а если муж есть, то будто неоднократно посылает его нахуй нищука.
Всю ночь стоять в огромной плотной толпе потных людей — это тот самый праздник, который бывает раз в жизни?
Над Драмой сгибаются молодые сотрудники исправительной колонии. Драма в федеральной тюрьме. Один из них, что посимпатичнее постоянно поправляет в области паха, демонстративно и вальяжно. Драма делает вид будто ей всё равно. Ей не ясно, почему в бабьей колонии находятся надсмотрщики мужики. Лишь камера в углу, фиксирующая происходящее не даёт произойти у этих недоразвитых животных перехода от слов к делу.
— Ну что, упрямая девочка, свежеиспечённая зечка, сука, блять прорванная, желаешь мы тебе отважный паровозик тут приготовим, а? hуй мой покемаришь, а? Соска такая, по всему железнодорожному району уже нибось прошлась, по рукам. Когда-то стояла небось, пиzдой торговала. Ещё симпатичная молодая на вид, ванильные губки такие, как вам уважаемый Сергей Викторович, мой глубокоуважаемый коллега? Кто первый, я или ты, изрешетит застойную соску?
— Я не могу, — отвечает другой надзиратель, — я против ванили. Мне нужна целая толпа ебущихся женщин сразу одновременно. У меня была женщина 65 лет. С трудом всунул. И кожа нежная. Раз на раз не бывает. Мне нужно толпу лесбиянок прекрасных. Точка. Я понял и больше никуда не выёбываюсь. Что надо, то надо. Вот я такой перверсии отклоненец.
Драма органично входит в хату. В руках сильно изношенное, перестиранное бельё. Она сразу же видит совершенно пустую кровать, которая расположена ближе всего к санузлу. В подвальном помещении восемь человек. Всякие: и сравнительно молодые и довольно старые. Они даже не смотрят на неё. Просто перешвыриваются затрёпанными фразами.
— Я вам советы, а вы мне каторгу предложили, — мямлит таинственная женщина в ночной сорочке, лет сорок ей. — Вот благодарность бабья. Завидовать шлюпке, которая выставляла тело напоказ другим ради чужих утех? пиzда, видимо, не прокормила, а тут что ты, семьи она захотела… Нехуй было вареником торговать, глядишь, и исход совсем иной её бы ожидал.
— Да непонятно, — махает рукой зечка лет двадцати, вся забитая тату. — Зачем при такой внешности в порно. Хотелось разнообразия? Да и напоказ. Варианты, которые могли быть для неё без проблем: муж, любовник, эскорт, содержанка. Что-то с кукухой у неё. Кому нужна потаскуха? Шлюхи 21 века думают в сказку попали, всё заебись будет если просто еbать! hуй там плавал… Когда здоровая кобыла hуйнёй мается, жалости у меня нет, есть лишь недоумение, до какой степени тупости может дойти хомосапиенс. Тогда наркота, папика я отменяю — другого бы нашла, а вот мефедрончик самое оно. Депрессия от него шкалит как раз после употребления. Просто глупая баба, так глупо распорядиться тем, что дано природой, это ж надо умудриться! Сколько жирух на свете со страшными мордами живут, им гораздо тяжелее в жизни, девка-то огонь! Могла бы очень и очень неплохо жить, если бы чуть-чуть голову включала.
— Весь её капитал давно разработан в хлам, — вступает красивая девочка, лет шестнадцати. Драма смотрит на неё и трепещет, Драму пугают догадки того, что она сделала такого за что её заперли такой молодой. — Уже не капиталится. Возможно, ещё и намотала ВИЧ. Салон красоты, согласна, вариант, но опять же, администратор больше 50 тысяч не получает, а ей жизнь игривую и лёгкую подавай. Не. Не фу, что она шлюха-это просто факт, я не осуждаю, но и не одобряю. С такой внешностью,пиzдёнкой и фигурой можно было богатого оленя захомутать. А её мозгов хватило только на безобразные татуировки на ногах. — Красивая девочка в этот момент смотрит на татуированную. Завязывается жестокая драка между ними. Драму трясёт, она прикрывается чёрной простынёй. Рядом с её ухом справляет малую нужду соседка на долгий срок, по блёклому голосу лет тридцать, она вступает в такт жёлтому водопадику:
— Бог ей всё дал, кроме мозгов. Опомнилась поздно. И помнить будут как шлюху… И забудут про неё на следующий день… Она херню городит. Перекладывает с больной головы на здоровую. Судя по её первому выступлению больше чем наполовину посвящённому проблеме кто у кого будет сосать и лизать это классический пример бабы с острым недотрахом. Со всеми вытекающими. Бля, тупая логика у бабы: говорит не было любви, но жила с каким-то челом. Пиzдец, жила не по любви что ли? Нахуй жить с кем то не по любви? Вот это самое интересное! Проститутки и подобные шаболды нормально зарабатывают на идиотах, которые им платят. За 2—3 года можно заработать столько, что до конца жизни хватит, если грамотно распорядиться деньгами. Но у этих дур мозгов вообще нет! Всё до копейки спускают непонятно на что. Экономить, копить, инвестировать это вообще не про них. Им красивую жизнь подавай! Здесь и сейчас. Давайте не будем спорить на такие темы. Тут трагедия. Красивая девушка ушла. Она ведь дарила людям счастье. Ни с чем не сравнимое удовольствие и блаженство.
— А зачем дрочить, мастурбация убивает тебя как человека. — вступает Драма. Она немного привыкает и капельку успокаивается.
— Эм, речи не было про удовольствие. — Сидящая на унитазе толстая тётенька вытирает черкашом промежность. — Вы что притихли-то? Я ещё не всё, сейчас срать буду. — Она обращается к избитой татуированной, которая продула драку и теперь скулит и зажимает разбитый здоровенный нос и дряблые губы. — Ты сказала о сексе в общем как о грехе. Но даже в плане удовольствия, секс — это не грех Ты Библию явно не читала, а если бы читала, то исходя из заповедей знала бы, что секс не грех. Я её, кстати, читала, так что могу тебя обоссать по фактам, лучше не лезь тятя туда о чём не знаешь. Одной шлюхой меньше. А похоронят коммунальщики бесплатно с бомжами за компанию. По спине несколько ударов были болючие. От такого дыхание сбивается, девочка будет после этого месяц плохо себя чувствовать.
— Маня, вытри слёзки и ложись спать, — шепчет татуированная и безгласно просит её пожалеть. — О сосании hуёв перед сном нельзя думать, приснятся ещё, хотя может ты и любительница, тогда не буду тебе мешать.
— Это пиzдец! — Драма целует в лоб девушку и гладит по волосам. Она утешает её, как может — Так бить девушку. За то, что ты оказалась заложницей неких правил, религий и так далее. Сколько сейчас смешанных народов, кровей. Пиzдец, это конечно. Блять, есть разница между: я не хочу, чтобы ты встречалась с этим человеком, потому что он потянет тебя на завтрашнее дно и я не хочу, чтобы ты встречалась с этим человеком, потому что я топлю за чистоту крови и сейчас я отпизжу тебя до потери сознания. И это даже не твои родители, а случайные тёлки, которые слишком много на себя взяли, потому что с детства им внушали, что их мнение всем всралось. Ёbаные дикари, зря им достались в руки блага цивилизации.
— Слышь, новенькая, держи своё и длинный язык за зубами, ты же знаешь дамский коллектив…
— Змеиное гнездо, — не выдерживает Драма и доканчивает суждение сама.
— Ты потише, пожалуйста. Прикинь, а если не приглянешься кому-то. И собственное имя никому не говори своё, береги то слово, каким тебя до этого называли свободные люди.
В исправительно-трудовой колонии, где «испытывает муки совести» Драма зечки обращаются друг к другу по презрительным кличкам. Вертухаи же адресовываются к ним, называя номер. Несмотря на то, что в камере восемь женщин, девочка получает номер девять. Татуированная возвращается на свою шконку, её прозвище «чучело». Драма не может уснуть и перебирает в голове самые грязные ругательства, которые спокойно могут стать её новым именем до конца лагерного срока. Она касается своего лица, потом подозрительно смотрит на пожелтевший от налёта унитаз рядом с подушкой. Такой бездарный слив жизни. Нет никакой справедливости. Правосудие является медийным, сажают только ублюдков, по которым дела получают отголосок через СМИ, а таких единицы. Представьте сколько таких выbляков, которые могут делать, всё, что им захочется: судейские, депутатские детишки и прочие прокурорские сынки. Сколько страдает людей в многомиллионной деревне и никто ни о чём никогда не узнает, никто из отморозков не понесёт позорное наказание. Грамотно и красиво работают, задабривают и удовлетворяют всех неравнодушных. А когда эхо преступления рассеивается занимаются аккуратным и тихим вызволением из мест не столь отдалённых. Драме такое счастье не светит, это не грозит, потому что она никто.
На завтраке к ней подсаживаются. Начинается прощупывание. Драма так сильно натуживается и сосредоточивается, что, кажется, расквасит алюминиевую ложку. Она знает, что одна-одинёшенька, их много, а это уже техническое поражение. Чучело берёт свою порцию и понуро отсаживается за другой стол.
— Нам до твоего прибытия фотки твои прислали, — говорит одна из бывалых и берётся внаглую трескать омлет Драмы. Девочка не смотрит на них, её неморгающий взгляд стынет на тарелке с исчезающей снедью. Та вытаскивает фото, на котором Драма-первоклашка за школьной партой, а позади стоят родители. — Ну на этом фото конченая, на чёрта похожа (Драма тогда вытащила остатки чёрной краски для волос из урны, покрыла ей волосы и легла спать, а потом разгуливала месяц с неотмываемыми кляксами на всей поверхности головы и лица). Тебя вообще надо было берёзами разорвать, чтобы не было в нашем обществе таких. Сколько на тебе трупов не известно никому. Сколько тебе лет? Тридцать? Успела настрогать детей, сфоткаться с пузырём водяры и откинуться под забором?
— А что успела ты? — отвечает Драма и зарабатывает оплеуху, от которой пламенеет бледно-розовая щека.
— Ты долбаебка? Сразу же видно что ты солевоё уёбище.
— Пиzдец каким надо быть экспертом? Чтобы сразу определить, солевая я или сахарная, отпиzдили меня, ну или отпиzдили и бросили под поезд? Судят сука по внешности. Если человек не так дышит, выглядит сразу нарик. Уже совсем ахуели люди.
На Драму нападают, как пятнистые гиены на только, что умершую от беспощадной старости львицу. «Да ладно, теперь у меня всё заебись, — закрывает лицо Драма и безучастно смотрит сквозь трепетные пальцы на Чучело, точнее на набитые под её лихими глазами слова „полны любви“, — электрический велосипед так и не купила, но теперь он мне и нахер не нужен, потому что иногда даже денег на еду не было. Ладно уж расстраиваться. — Драма рыдает и просит прекратить это болезненное унижение, ибо, что может быть страшнее, когда тебя бьют в лицо. Надсмотрщиков близко нет. — Это подлинный глубоко личный житейский опыт. Резко вырастаю, быстро узнаю людей. Хотя нет, ни дай бог, лучше не узнавать и держаться от дерьма подальше и от „друзей“, жрущих дерьмо тоже подальше… Когда подобные личности перестанут существовать?»
— У неё отдышка от какой-то hуйни, ей явно пиzдец hуёво! — вступается Чучело так, что палачихи отскакивают от забиваемого бледного тела, похожего на бесформенный мешок картошки. — Но такую в хату пускать не желательно, может она хочет что-то унести на торчку или ширануться? Звучит гонг на просмотр первостепенного канала. Диктор вещает и Драма не может поверить своим ушам. — Коммерсов государство раком ставит через налоги, тарифы на энергоносители, рост стоимости логистики и так далее. — Драма слово в слово читает текст для слабослышащих. — И оставляют два варианта: мутить с налогами или резать зарплату/платить серую. На такие условия только чёрные и соглашаются. Мелкий и средний бизнес уже загибается. Проблема уже не столько в коммерсантах, сколько в рукожопой мёртвой экономике. За 20 лет никакого роста и развития в собственном производстве. Сдохло даже то, что ещё при Ельцине дышало. Вся гниль никчёмная из-под каменной ползёт доворовывая остатки уже и в самой глубокой провинции. Все земли с аукционных торгов со 100кратной уценкой за гроши растащили. Кто-то не выдерживает и переключает канал:
— Нет, не правильное. Но я думаю другой бы и ударить мог! А женщины повели себя… Даже не знаю как сказать… Выпили и смелые… А на трезвую бы и рот не открыли. Нельзя так с людьми! Неважно какая национальность! А потом и будет девушка стоять в Метро, а её начнут снимать и угорать… А потом все скажут… Какие не хорошие… Ведут себя как обезьяны! А всё почему???? Потому что идёт по цепочке… Одни обижают, а те обижают других… В общем жесть.
Драма говорит за то, что видит. Что было вначале никто не знает. Да даже если бы у них что-то случилось… Перепалка и так далее, зачем провоцировать? Мало неадекватов и смертей? Обиженных людей очень много. И обычно они достают нож.
— Хотела бы я так тоже умереть, — шепчет Драма Чучелу, когда герой кино рассыпается вместе с возлюбленной, — бог дарует такую внезапную и лучшую смерть только лучшим. Не, просто я в ахуе. Я еду медленно всегда, пиzды никогда не даю…
— Да заткни ты пасть потаскуха, — огрызается Чучело, — помойка, а не женщина. Буду мамкой твоей и будешь пиzду мне лизать. Все слышали! — Она переходит на крик. — Я баба, но я за то, чтобы таких bлядь быдл-шмар пиzдили мужики! Я работала в конторе, которая курсы ведёт по профобучению и повышению квалификации… Постоянно приезжают из сёл бабьё всякое… Блять, это пиzдец, из лифта не выйти, ломятся колхозницы наперёд… Дикари блять… Сука как же я её отпиzдошила бы! — Чучело набрасывается на неотошедшую от прошлого группового избиения Драму. — Ногами бы hуярила по еблету! Лежачую тварь… Когда этому «существу» в ответ на её действия нормально занесёшь по наглой морде начнёт верещать и давить на женственность…
Драма выходит из зоны. На вид ей лет тридцать, потрёпанная лагерным режимом, где год за два. Она устраивается в такси в каком-то опустевшем селе. Ей предоставляют койку на автопарке. В первый же вечер на лавке к ней подсаживаются другие водители и начинают предлагать.
— Если честно, то я тоже подумал бы, что она в неадекватном состоянии, — бормочет таксист лет сорока, крепкий мужичок кладёт кисть ей на колено, поглаживает его. — Тем более в деревне ведь это не единичный случай, что водилы такси-то под солями, то под спайсом, то под бутератом, то ещё под какой-нибудь hуйнёй, да и сама она при этом не в трезвом состоянии. Ну а в целом да, она настоящее животное. — Драму тошнит, она не может сдержаться. Ей жаль не запорченную блевотиной одежду, ей жаль пищевую ценность и потраченные на неё гроши с зоны. Другой таксист парень лет девятнадцати показывает ей свой пенис, смачивает его слюной, подзывает пальцем. Парень начинает сладкоголосо наговаривать под ухом. По сути женщины в деревне самые счастливые женщины на Земле, учитывая матриархальность самой деревни и лоховатость местных наколенно-набутылочных, которые стелятся перед своими Натрашками, готовы выполнять любой их каприз, покупают им дорогие вещи, в итоге те их на hуй посылают, оставляя себе квартиры, большую часть имущества, а лох ещё и алименты выплачивает с большей долей вероятности даже не за своего ребёнка. Так что женщинам в деревне грех жаловаться на свою жизнь. Более привилегированного положения женщин нет ни в одной стране Мира.
— Гнида еbаная. — Драма отталкивает трёх прилипающих к ней мужчин. Забегает к себе в каморку, падает на койку лицом в подушку. — Как этот скот носит земля ума не приложу. Как можно терпеть блять такое отношение к себе, ну как бля а? Я в ахуе. Как такими людьми становятся? Я же не родилась такой. В какой момент всё пошло не так. Как ужасно на такое смотреть, охота, чтобы это так не оставили и впаяли им по полной! Ждём, где она на коленях будет просить прощение!
— Вы кто такая? — спрашивает Чучело, наклонившись над окоченевшей от прихода Драмой. — Лижи пиzду и повторяй за мной. Я 18-летняя творческая деятельность! В каждом человеке живёт бог. Можете не ходить в церковь или в мечети, но так об ушедших не говорят. Всё это когда происходит рядом просто страшно. Драма страшная как псина, лучше бы не выёбывалась на хате, а стояла ровно в своём балахоне, как её мамаша.
— Если смотреть на проблему научно, — снова начинает писающая зечка, Драма затыкает уши, она на отходосах, — то бог существует совершенно однозначно, поскольку наукой утверждается, что вселенная бесконечна. Вывод: с точки зрения науки бог существует. Тогда можно считать богом любое существо, которое развилось сильнее человека. Как испанцы для индейцев. Но это не тот смысл «бога» которое вкладывают в него веруны. Согласна. — Драму дёргают за волосы, та закрываются подушкой. У неё вырывают подушку, женщина продолжает — Если смотреть с философской точки зрения, христианский бог существовать не может, поскольку одновременно утверждается, что он есть личность, что он бесконечен и он творит мир. Личность суть конечный и обусловленный атрибут, поэтому не может иметь касания к бесконечности, а творить бесконечность непрямую не может, поскольку нечем творить — всё сущее есть эта бесконечность. Теология ушла от логики и её бог составляет загадку для человеческого рассудка. Раз вселенная бесконечна, то это предполагает в ней наличие всего, даже бога. Ведь в бесконечности абсолютно всё должно произойти хотя бы раз.
На одну тупую пиzду-дармоедку меньше стало. Надеюсь батя со злости застрелит 3—4 депутатов и повесится. Пусть знает свинья, как с хозяевами общаться, а то ещё ручёнки свои раб распускает. Обезьяна мудацкая, один на один не вывез и начал ножом колоть. Надеюсь, его найдут. Еблан! Сам драку начал, упорно её продолжал, хотя мужик там явно ножом от этого козла защищался. Нехуй бить людей! Сука кулаки держите строго для защиты жизни. Не носите с собой ножи. Те, кто носит уже потенциальные убийцы. Да хотя блять попробовать зажать ему руками раны большие пока скорая не приедет. Спасали людей и с большим количеством ножевых, потому что оказали помощь до приезда скорой, умник. Драма режет себя. Всё, что было прочитано выше, всё это предсмертные игры мозга, ибо он ничего не забывает, ни единой секунды.
— Такой станок для ебли ушёл, эх, — начинает стандартный диалог фельдшер при виде лежащей особи женского пола. — То есть ты умнее кучи врачей? — Он снимает с неё жгуты, которые она на себя наложила, рвёт на себе халат и перевязывает им её раны. На кончике его острого языка что-то блестит. Они сосутся, как животные, втягивая губы и мусоля их слюной — Редчайшая группа крови — это четвёртая с отрицательным резус-фактором. Да в принципе во всех группах крови отрицательный резус редкий, вещь для переливания им необходима именно их группа крови с отрицательным фактором наличием определённого белка, который не даёт прижиться в положительном резусе. А так да, четвёртая положительная редкая, но её особенность, что ей можно залить любую положительную, у меня такая. Такой принцип для всех групп, для третьей+ можно залить 1+,2+, 3+ и так далее со всеми группами. Это реакция отторжения, она бывает у некоторых людей, может, даже от родственников не подходит, нужно кропотливо подбирать донора, да что там, есть случаи отторжений собственных пересаженных тканей, но эти случаи и редки, и они не вскрываются до самой пересадки, переливания. Об этом можно узнать, только если тебе что-то пересаживали или переливали. Я это знаю, поэтому и пишу. Я в армии служил, меня возили за пятьдесят километров в роддом, там женщина умирала от родовой кровопотери, 4 положительная, как у меня, то есть ей ничего не подходило, другие группы. Но тут же все крутые врачи, они лучше знают, что надо было лить. Ну вот где мозги?!
— Я с детства знала, что под деревья в грозу нельзя прятаться, — бормочет немного приходящая в себя Драма. Она в одних трусиках на складе мотков в колонии, из которой ей уже никогда не выбраться. Жутко гремит гром, она, как в детстве боится. — Даже в начальной школе про это рассказ читала. Не знала, что от ожогов ноги синеют. (А что же не описали цвет трусов? Трусы у Драмы зелёные. Без этого картина вырисовывается не полностью, а то уровень веток указали, на котором она висела, а про трусы ничего). Хотя мне всегда казалось, что молния обычно бьёт в вершину дерева, а не во второй, третий уровень веток снизу. Знаю. Как-то раз, в поле пошёл ливень и был единственный дуб. Укрылася от дождя, осознавая опасность. В общем, в теории и быть в практике, разные вещи. С 5 лет знала, что во время грозы стоять под деревьями опасно для жизни, а сейчас, видимо, это не объясняют ни родители, ни в школах.
Драма чудом выживает, её снова привозят в колонию. А на её малой родине народ уже поминает её красным словцом:
— Одни жопы и сиськи. В общем, не понимала, что она не центр бытия, просто bлядво и всё. Гордилась тем, что сиськи выросли, а мозг не вырос. Ну она считала, что её должны были пожалеть, она ж королева. Вот и пожалели на тот свет. Не жалко. Была бы не фигуристая было бы не жалко. Вы сами, как шлюхи. Только те на бабки ведутся, а вы на сиськи жопу и милое еbало. Тьфу блять. У тебя неверные выводы, жалко всех. Не нужно искать крамолу там, где её нет. Она, Драма эта hуй сосала у меня, тебя ещё не было, лучше ты засох на трусах своего пидора отца. Твоя мамка сейчас сосёт нам… Не отвлекай её, а то придётся тебе так же сосать, вафля. Да что там твой микрочлен сосать. В лучшем случае пинцетом схватить можно. Сосала, она, зечка голодная, когда на свиданке ёб её во все отверстия. Мразота немытая. Люди вообще озлобились, никакого сострадания.
Драма умудряется раздвигать свой зад одной рукой. Выглядит это естественное отверстие просто благодать. Чисто розовая дырочка, с круглыми гладкими краями. Для Драмы анальная непорочность в разы дороже вагинальной. Свою попку девочка преподнесёт лишь мифическому герою или мультимиллиардеру. Она засовывает туда два пальца, ей неприятно, но она настойчиво продолжает.
Сказки перестают быть сказками, когда в них начинают верить. Что за животные ходят в клубы? Зачем вообще туда ходить? Гореродителям плевать на своих выbлядков, никто не занимается их воспитанием. Маленькие плевки, вдоволь насмотревшись говна, становятся токсичными и враждебными, думают, что им всё можно и творят всякую hуйню. И таких юных уебанов очень-очень много. Есть такой стишок, если помнишь. Есть тёти, как тёти. Есть дяди, как дяди. Есть люди, как люди. Есть bляди, как bляди. Но в мире бывает и всё по-другому. Дяди, как тёти. Тёти, как дяди. bляди, как люди, а есть люди, как bляди. Последнее время те, кто торгуют своей пиzдой не так ужасны и неприятны, как те, которые торгуют своей душой, своей мелкой, bлядь, никчёмной… Понимаешь? Поэтому проститутки на их фоне выглядит гораздо приличнее и менее противны. Любой умный человек будет изгнан из одноимённой деревни или убит. Любая примитивная тварь и сволочь имеет преимущественно больше шансов стать достаточно богатым человеком. Замечаешь?
Драму ударяют смачно наотмашь, как будто на ринге, ей бы и пощёчины хватило. А те жалкие женщины, которые рядом стоят, вместо того, чтобы отоварить избивающих или задержать до прихода вертухаев, типа мы нипочём.
— Иди вытри сопли, почисти зубки и в кроватку спать, — науськивает Чучело Драме после того, как та отщекотала ей клитор усталым языком. — Не забудь маме в письме пожаловаться на злую тётеньку из общей хаты, что обидела тебя.
Какой смешной малыш. Даже жалко тебя. Читай книги, развивайся, всё впереди! Ты главное не унывай. Чем больше баб будут бить за грязный язык, тем они будут более воспитанные и покладистые.
Она не может уснуть, постоянно прикасается к припухлостям, будто так они быстрее сдуются и пройдут. Она утешает себя, полагая что это же просто акция. Они как бы показывают миру, что мы несовершенны. Вот я на улице бы её встретил и подумал, что неплохо было бы, чтобы эта мартышка вскочила на полку и заплакала. И так и получилось. Нельзя ли с ней расслабиться?
Она боится неизвестности, частенько лежит и гниёт под своей зачуханной шконкой возле параши. Спустя время на её клиторе сверкает пирсинг, а на жопе тату: «РАБЫНЯ». Жизнь — это реально трагическое стечение различных обстоятельств и не более. Ни бога, ни судьбы. Её жизнь пиzдец как пошла под откос. Ей 19 лет, она плачет от всего происходящего в принципе, это страх, сожаление, дикий стресс. Жалкая, хнычет сука из-за себя бедненькой и ни капли раскаяния. Ничего нового, опять готовы сожрать друг друга, молясь своему «барину», указывающему, на кого им надо тявкать. Не надо удивляться тому, что происходит на женской зоне, ведь все её участники дикое быдло из деревни, где всех волнуют жопы других людей. И никакими мерами это теперь не разорвать… Конец.
Ну вот родилась она такой, что теперь её надо унижать за это? Чем она хуже вас? Общество — звери, они на себя не смотрят для начала, прежде чем обсуждать других. Люди, к сожалению, не совершенны и рождаются тоже разными, возможно, она создаст вакцину, а ты умрёшь под забором.
Не зависит ничего ни от пола или нации. Такова наша сущность, мы все те, кто не ценят эту жизнь. Все пытаются что-то кому-то доказать, а доказывать тут нечего, просто все забыли зачем мы живём. Шизофреник не отдает отчёт своим действиям. В её голове проходят такие процессы мышления, которые не укладываются в мораль. Драму отправляют в аптеку за лекарствами, потому что терпеть уже нет сил её выкрутасы. Даже денег не дают на проезд. Но у неё так болят ноги после разнашивания новеньких сапог для вертухаев.
Три кондуктора в трамвае, перед самым её выходом, ну, почти, её хватают и спрашивают билет. На что она отвечает, что его нет. И добавляет, что они не имеют право её задерживать, так как должны были предложить его купить или типа того. Её посылают.
Ну, она просто говорит, что «идите нахуй», захватом, вернее ударом в шею и одновременной подножкой валит одну и спокойно выходит. Как по заказу на остановке дежурит блюститель порядка. Проверяет документы, удивляется, как её отпустили одну, сопровождает до аптеки. При расставании он не хочет упустить шанс полакомиться такой эффектной зечкой и ожидаемо садится Драме на уши:
— А за кого или за что уже не важно. Я вот, например, слабый телом, но мозгом силён и самки мне не разу не дали, поэтому законы работают, но я их могу купить, но не хочу это низко потому что. Ну тогда это даже хорошо, естественный отбор. Недаром греки говорили, кто не умеет плавать, тот не человек. Куча наших может быть хуже этого парня, зависть, что выбрала она лучшего из всего дерьма обижает ничтожных. Опять рипом унесло что ли.
— Молодец, ты умный, — грамотно отшивает девочка, — талантливый человек, все тебя любят и уважают. Не переживай. Всё у тебя наладится. И запомни, какой бы ты страшненький и глупый не был на планете всё равно найдётся девушка, которая тебя осчастливит, возможно за деньги, но всё случится.
— Это в природе такой закон, — не унимается сержантик, — я вот слабый, из-за этого всю жизнь дрочу, а если хочешь секс надо биться за самку, от инстинктов никто не уйдёт, ты же не можешь не срать или не спать, тоже самое тут, кто-то хищник, кто-то жертва, а кто-то самка, которую долбят. Ещё песня на фоне пиzдастрадальческая, запах женщины моей бля, падальщики ебучие.
Ей удаётся избежать дальнейшего контакта с назойливым приставалой. Ей кажется, ему бы помог курс лоботомии и эвтаназия. А потом закрепить весь эффект солнечными ваннами в крематории.
У Драмы отнимают еду старшие мамки. Она озлобляется. И это всё уже на седьмой день отсидки.
— На моём еbале написано, как мне похуй что я сдохну, как мразь. — Драма царапает это на складе мотков с ниткой. Она строчит иголкой, благо их тысячи на собственном швейном заводе колонии. Мнится, что так она стравливает раскалённый пар. — Не завидуй, говноед. Удел твоего разношенного очка — только грязная бутылка с помойки. Ну я рада за тебя, ты можешь кактус лизнуть, также будет штырить, главное съесть кусок с иголками. О у меня отец жаб накуривал, они взрывались, как хлопушки. Ну а как ещё можно выжить в Сургуте? Только быть постоянно упоротым и никогда не попускаться. Такие десятками в день по стране дохнут, что, теперь про каждого писать будете? Это что, сука, за кусок Мрази еbаной?! Долбоебы ёbаные, лучше же когда люди разные, а то были бы как вы бритые быдланы, как из инкубатора с тупыми ёблами. Нет. Это вы больные судите по внешности. Вы не знаете, как Драма выглядит без этого образа. Постоянно встречаю народ, который себя ни в чём никогда не винит. И свою сраную сраку не видит, но зато сраной сракой такие охуенно шарят в глобальной геополитике. Продолжай плакать, малышка, меня это тешит. Ну так она же терпила по жизни, им это закладывается с рождения, а свою агрессию же нужно как-то выливать, вот они и выплёскивают её друг на друга либо спиваются от безысходности. Рот закрой. Ты это вживую скажи. Внешность обманчива. Ты нарвёшься на того, кто тебя отпизидит, если ты будешь доебываться до внешки. Ну вот видишь, ты же простое животное. У тебя одно в голове еbаться, поебись, гандоны порвались. Это же пиzдец какой такой отбитой жить можно. Скорей всего ты спидозный подарок от порванного гандона сама. Это называется «жажда лайков и лёгкой славы». А когда интернета не было, про то, что они дурочки, знали бы только родные и близкие. Ну а славу свою они заработали. Маленькие детки ещё неосознанные, ибо маленькие, а если большие не осознанные это уже не балаганные шутки. Больше всего неприятно, что не выйдешь никуда и становишься заложником ситуации. Всегда было интересно, каково это — родиться такое всратой hуетой? В дурку таких мразей надо закрывать и делать лоботомию. Так, а что не так? Они не выросли просто. Их мама в коляске оставила возле магазина в подгузниках и до сих пор мама не вернулась, и они выросли просто. Если они считают, что это круто, то им надо лечиться. А ещё удивляются выходкам малолеток, представляю, что вытворяют их выbлядки. Один парнишка малознакомый и с проблемной психикой, лет 10 назад вздёрнулся у себя в комнате, а в соседней мать телек смотрела. Так вот, повесился он на шнурке, привязанном к гвоздю в стене на уровне груди, между двух кресел, как так смог никто не понял. Почему народ думает, что с самовыпилом их проблемы исчезнут?! Им после таких пиzдюлей вставят и, реинкорнировав, будешь с нуля отрабатывать проёбаную жизнь и плюсом за новую крест тянуть… Это всё равно что на последнем курсе института, бросив, спустить всё коту под хвост. Про изнасилование, но ведь он только предложил. Откажитесь и не парься. Орет так словно он ей ножом угрожал. Зачем, в занавеску то? Давай ты встанешь на коленочки, а я подрочу тебе в ротик. Поэтому в других странах люди в 30 дети. А у нас в деревне все взрослеют с 5 лет и сразу на завод. И там мозги ломают с самого детства. Неудивительно что в 30 уже, как еблан ходишь и убиваешь всех. Полнейшее равнодушие окружающих людей. Если бы народ всем миром вступился — эти недоврачи включили бы заднюю. Какое позорище. Стыдно смотреть и на врачей, и на людей! Никогда бы не прошла мимо стонущего человека. Такая же фигня. Терпела до талово, а вчера халву ела он на четвертинки раскололся сейчас остринький такой стал словно тонкое лезвие. Когда у тебя в наличии есть кровоточащая рана, из которой кроме крови вытекает и гной — это повод набрать «скорую» и у скорой спросить, что делать. Очень хочется, чтобы дети и все будущие родственники таких врачей, испытывали такую боль каждый месяц первого числа и так до конца их собачьей жизни. Тот случай, когда аборт делать поздно… Вырос ребёнок в вот это вот, совершенно неспособное ответить за свои поступки, что ж теперь на ментов орать. Не любят они отечественных водителей на отечественных автомобилях. Пьяную мразь, севшую за руль, ещё и по почкам и печени отметелить не грех, чтобы забыл, как бухать и как за руль садиться. Сука, въебала бы тётке от души, всё еbало расквасила в труху.
Драма всё это отрицает, но всё равно приходит стадия гнева.
Схватка
Волосы свисают с люстры, и в них запутался весь мир. Ничего не имеет значения, только ветер. Это всё бессмыслица, существует только наркомания. Большие черные пауки заполонили комнату, в которой висит люстра, а вместе с ней весь мир. Люди в белых халатах пытаются распутать запутанные пряди, но у них ничего не получается. Дрожат руки, и они сами себя душат.
Смерч всепоглощающий.
Инопланетные существа наблюдают за муравейником. В нем всегда бурлит жизнь. Жизнь — это чувства. Муравьи влюбляются, женятся, трудятся, ссорятся, соперничают, плодятся, умирают. А ведь можно поджечь муравейник и уничтожить чей-то мир.
Ты не отдупляешь, да? Эти ребята все на контроле у тех, кто их поставил. Они простые исполнители по сбору денег, не более того. Как только он начнёт прятать деньги или покупать крипту, его сразу на нары! Образно это своего рода те же муравьи, работают чтобы набить баблом свой муравейник. А потом их раз и за яйца! Всё, что есть отнимают, а на их место следующие.
Тёмный, тёмный лес и одно дерево.
Все города собрались в одной большой деревне.
С ветки свисает солнце, а в дупле светит луна. Луна — это ночь. А ночь — это тьма. Тогда как же может светить луна?
Болит голова.
Приходят вечер вместе с ночью и приводят с собой пьяный день. А утро лежит мёртвое чуть поодаль.
Люди любят тайны и загадки, которые они не могут разгадать.
А магний продолжает жить, он как огромный осьминог, только без щупалец.
Самолеты не летают, поезда не ездят, а только машины все ходят и ходят, снуют куда-то. А может быть, это люди? Никто не может разгадать.
Никогда бывает всегда.
А никто имеет право.
…
Я везде и нигде.
Я всех и ничья.
Я есть и меня нет.
Равновесие и равнодушие.
Грань.
Между тьмой и светом жизнь.
А между смертью и жизнью что?
Вопрос построен неверно.
Рождение равноценно смерти.
Их уравнивает жизнь.
ГНЕВ
Ничего, что каждый окружающий тебя человек абсолютно индивидуален? Нет? Вы прямо психотерапевт от Бога! Драма определённо не заслуживает безжалостного наказания. Она ни в чём не грешная, кроме того, что потребляет чуточку кислорода своей небольшой грудкой. Просто тех, кого намеренно закрывают не за дело видно сразу, они всегда возмущаются и чего-то требуют. Когда человека закрывают за дело он никогда нарываться не будет, наоборот.
Ты или долбаёб или долбаёбка… Ты забываешь, в какой стране ты живёшь. Так я тебе напомню. Ты живёшь там, где у тебя нет прав и если ты мешаешь, то у тебя и наркотики найдут или педофила из тебя сделают, но наркотики — это оперная классика, вне сомнения. Всё верно, скоро всех коснётся, но будет уже поздно. Как местные евреи жили в Германии и безоговорочно верили, что всё ограничится весёлыми звёздами на повседневной одежде и временными запретами так и мы. Каждый думает, что он кого-то там не жмякнул, значит и предъявлять ему нечего, но данная система так не работает. Государственная машина запущена, всех пересолит без разбору.
Да, да ведь она, Драма не «своя» ну или чья-то там дальняя ближайшая родственница. Именно так это и функционирует. Завтра чьего-нибудь члена семьи задавит сын бывшего в употреблении губернатора и ему дадут подписку о невыезде, а бездетной семье скажут, что следствие не видит его неосторожной вины и семья будет обивать чёрные пороги судов, РОВД и адвокатских контор в безуспешных поисках естественной справедливости. Есть официальное видео с контрольной закупкой с участием Драмы и признательные показания нескольких человек, которые у неё много лет брали амфетамин. Также есть эпизоды с поджогами, которыми наркоманы, включая Драму расквитываются за сомнительные долги.
В докторской комиссии психиатрической клиники для пожизненных заключённых занимаются изучением дела Драмы, разглядывают фотографии обгоревших трупов родителей. В это же самое время дряхлый санитар намеревается вскарабкаться на пристёгнутую ремнями девочку.
— Вау, вот это ты бомбезная такая я прям не могу, — восхищается дед, — не, ребята ну вы видели это вообще законно? Я просто в шоках, шоках, перестань со мной делать это. Я ведь потом ночью уснуть не могу от того, какая ты красивая это же просто не передать словами и в песнях не описать, как говорится, вау, это просто вау.
— Блин, честно говоря не ожидала, — дрожащим голосом произносит девочка и с упованием смотрит на полуоткрытую дверь. Просто невероятное чудо, что эта девочка ещё девственница после всего произошедшего: грязная уличная торговля, беспредельная зона. — Ну нет, на самом деле ожидала. Ладно, я очень польщена, мне так приятно на самом деле, что словами не передать, так что при близкой встрече я обязательно передам насколько мне приятно. — Ну, в принципе такой расклад меня в полной мере устраивает. — Он задирает ей футболку до шеи.
— Я даже подумываю может ускорить нашу встречу, собрать митинг и ты всё-таки сможешь обязательно передать словами насколько тебе приятно и я смогу словами передать или в песне описать, как мне понравилась твоя сочная грудка. Он вылизывает её бугристый торчащий сосочек, хрипит, как подстреленный кабан. Его берёт в клещи старческое удушье от перевозбуждения при таком необыкновенно обольстительном виде Драмы. Титя её очень пикантно выдаётся, любой бы так задыхался.
— Я определённо соглашаюсь и принимаю твоё предложение. — Она умело тянет время, ловко имитируя его церемонную манеру изъясняться. — В принципе, сделаю всё что угодно, чтобы быстрее оказаться рядом с тобой и передать словами или в песне описать, как сильно мне было есть и будет приятно от твоего положительного отзыва, прямо комплимента на мою грудь в этой замечательной больничке.
— Как страшно, почему многие выпрыгивают? — Молодой доктор разглядывает фотографию, где Драма маленькая с родителями при жизни. — Хотя перспектива сгореть заживо вообще не привлекает. Потому что когда кожа горит и горло обжигает хочется от этого избавиться. Мы редко ночуем в городской квартире, но всё равно на балконе есть альпинистская верёвка и специальный механизм для спуска, так как запасной пожарный выход соседи под подсобки захватили. Надо было на дерево прыгать — это бы смягчило падение, инстинктивно бы за каждую ветку цеплялись руки… Но она между жизнью и смертью была, кто ж в этот момент холодно подумать может…
У старика никак не получается стянуть с неё трусики, так как они находятся точно прямо под стягивающими ремнями. Бедняжка глодает кожаные ремешки, а в это время надрачивает свой конский хер, который то и дело ударяет по ножке девочки. Он так хочет соединиться с действительной, живой, дышащей молодостью. На помощь приходит доктор, так как совещание подошло к концу и ему нужно подружиться со свежеиспечённой депрессивно-психозной пациенткой на протяжении вот уже скольких лет не дающей покоя как вертухаям так и сокамерницам. Он довольно хорош собой: широкие плечи, не худой и не Толстой. Это явно минимальный набор для утоления анальных утех непритязательной отечественной женщины.
— Ты явно недооцениваешь дубинку, — начинает врач полезное знакомство после сочного пинка под голый зад бесстыдника санитара. — Видимо, по тебе такой не проходились, но могу заверить, что это довольно серьёзный инструмент. Привет, как тебя там, погоняло твоё, как там тебя зечки кликали?
— Жучка, — спокойно отвечает Драма. — Да, гандон ты прилизанный, Жучка подмяла под себя всю это мразь в клетках и вне.
— Тебе это всё кажется, дурочка, — безмятежно говорит он. Молодой симпатичный доктор откупоривает флакончик самой дешёвой перцовки для натирания. Бутылочка осушается за пару глотков. Он гладит её по волосам, оптимистично смотрит в печальные недобрые глаза.
«Когда у тебя всё есть, остаётся только пристрелить крестьянина. Дорогое удовольствие». — думает Драма. Она неожиданно для себя рисует, как полоумный доктор стреляет в неё откуда-то из-за густых кустов, а она в благородном облике однотонной, статной оленихи. Драма постепенно поворачивает голову в его сторону, чтобы в первый раз познать лицо. Под смирительным стулом, под его сиденьем скапливается несколько пустых бутылочек.
— Трезвым всю жизненную hуеверть, конечно, вывезти сложно. — Драма слышит именно это, но губы врача неподвижны. — Но пока наш народ так беспробудно бухает, пока флакон водки доступнее любого другого продукта, к сожалению, таких зечек, как эта девочка будет всё больше и больше. А вот подумать, по криминальным событиям, совершённым людьми, которые знакомятся с Маней: убийств — 0, ограблений — 0, изнасилований — 0, ДТП с леталкой — 0, беспорядков, устроенных из хулиганских побуждений — 0, подобных аморальных случаев — 0. Никаких поступков, порочащих чью-то честь, направленных на причинение вреда здоровью, завладение чужим имуществом — НИ-ЧЕ-ГО! Только любовь, радость, порицание беспредела, смех, улыбки и счастье, и мысли о том, что в этом hуёвом мире можно быть свободным от чужих навязанных безобразных мыслей и идей. Обругай меня хоть сортиром, только в душу не срите, попросту задумайтесь, какая общая статистика по алкоголю.
— Да согласна, я согласна. — Драма не может уснуть, он бурчит ей это под ухо уже несколько часов. — Ты можешь отъебаться уже? Я тебя услышала, поняла. Мне твои рассуждения твоих мыслей не нужны. И запомни: проблемы которые существуют для тебя, они только для тебя. Ты долбоёб!
Она тоже так думала в детстве, таская сиги у отца. Очутилось, что это образное днище и убожество. Но видимо большинство детей должно пройти через эту великую иллюзию. Ситуация же как, если преступник не псих, который хочет отомстить и сам выпилиться потом, а надеется уйти, то сбежавший человек для него огромная проблема. Драма не могла самостоятельно совершить преступление незаметно. Она не могла прекратить его совершать и попробовать сама свалить. А если она псих, то тут сложнее, но, всё равно, лучше один труп, чем два, как бы ни печально это звучало. Могут не помочь, а могут и помочь, на второе шансов больше, верь в это. Каждая создавшаяся ситуация уникальна. Но, всё же, шансов спастись среди людей таки больше. Трижды достаточно подумайте, когда какие-нибудь «друзья» предложат вкусить щепотку безобидных кристаллов через лампочку или сигарету и все эти их самоуспокоения: «нормальная тема, почти не параноит» пусть катятся к чёртовой бабушке. Не успеете глазом моргнуть, как обязательно окажетесь в могильной яме, из которой обычно выбираются единицы и с необратимыми последствиями, которые их травят всю бескрасочную жизнь. Синтетика худо. Я имею в виду изделия из пластмассы, игрушки для детей. Никогда не употребляйте эту дрянь. Вот поваренная СОЛЬ — охуенная вещь. Когда уже вы начнёте её своим отсталым детям давать вместо hуёв, а?
Дети же чумазые, одинокие, бесприютные, голодные. Про мамаш их молчу. Матерей к hуям утопить. Пусть детям хоть пособие с её сдохшей тушки капает. Сука, б/ушные bляди, расходный материал.
Люди так жили предыдущие 200 000 лет, а до этого ещё хуже. Цивилизацию создают умные люди, а если вокруг одно быдло, как у нас, построивших своими руками деспотию, то беспризорники — это норма. Типа не заметили, что в их доме живут шесть человек. Ещё и хорошо там обжиться успели. Может проще было бы их как-то приспособить на участке или брать за аренду, чем просто выгонять. Судя по внешнему виду девочки, она вроде не маргинал, можно было бы и ужиться как-то временно. Хозяйка сама доброта — увидела Драму, которая явно ночевала и давай её гнать: что вы делаете в моём погребе? Да усрись ты со своим погребом. Выспросила бы аккуратно, что и как, тихонечко вызвала бы органы полиции.
После волны самокритики Драма засыпает. Не то сон, не то явь, не определить:
Вещи. Всё по классике. Престарелый миллионер, молодая жена — эскортница, безбашенное показное транжирство… Ничего не изменяется. Те, кто не страдают синдромом «я звезда», где каждый думает что всё, пришёл его звёздный час, а всем с большой колокольни в принципе. Жить звёздной болезнью во всякого рода сетях — это не норма. Там люди, как в зоопарке, чтоб прийти на других посмотреть и себя показать ну и эго своё потешить пустыми красными сердцами. Девка 100% рассчитывает, что она невъебенно крутая с таким жизненным путём.
А платить за всё приходится детям. Они вырастут и будут hуярить в мир ровно то, что мы в них вкладывали. Шлюхе шлюшья смерть. Надеюсь её детей будут пиzдить палками. А Ему вообще похуй, лишь бы шестёрки в шоколаде жили, ну и bляди его, дочки.
Так что здесь наказывать её абсолютно не за что. Она постоянно смотрела, как батя-алкаш еbёт мать-алкашку.
Ну так если задуматься — на Земле 7 миллиардов и это только человеческих миров. Мир это — всего лишь проекция в мозг окружающего видимого спектра электро-магнитных волн + звуковые колебания в атмосфере Земли. И каждый отдельно взятый мозг, воспринимая внешние раздражители рецепторов осязания, чувствует своё восприятие действительности в стандартных для всех гомошляпиенсов четырёх измерениях.
Просто бабы борзеют от безнаказанности, ведь им как девочкам всё прощают и они не привыкли отвечать за поступки и слова. Такие, как Драма не способны любить да и к перевоспитанию не способны. Участь её быть насадкой и родить такое же пасущееся животное в нелюбви.
В каждой ёbаной деревне есть одинокая жирная алкашка, у которой растёт такая шалава. Пусть нахуй сгорела бы вместе с папой и мамой, чем потом выросла и травила себя и других. Люди вокруг таких живут и hуй кладут на таких, а потом удивляются. Не нравится бей, беги в лес вместе с роднёй, где волки водятся, ноги переломай и пускай как хотят так и выживают. Колония слишком мягко для неё, ещё налогами кормить эту шваль. А теперь лежит себе под ремнями и кормят с ложечки, и жопу вытирают.
Чем больше правды, тем чище этот мир. Драму накачивают чем-то очень расслабляющем, её мозг, как желе лишь улавливает слова, но смысл их совершенно не ясен:
— Еbать она прям лютая гангстерша, — говорит её лечащий врач, симпатичный мужчина. Он разглядывает тонкие шрамы, которые, как ни странно, украшают её, нетронутую девочку. — Небось еbали её все кому не лень, страшно на пиzду смотреть, разодранная поди, зечки может кусали, а так бы выебал бы суку, камеры блять понаставили везде, даже на очко не взглянуть её. Вот ей точно суждено в лагерь женский поехать прокатится, там её место с рождения. Лютой Жучке укажут здесь кто она такая есть и вернётся она туда уже ковырялкой, ибо не вывезет… Она такая лютая среди более слабых, а вот как попадёт в места, где таких, как она на завтрак хавают — то ей всё ясно станет. Её исправит только моя методика лечения, шёлковая станет. Полгода ей хватит, потом снова зона, пошив формы мусорам на швейке. Драма. — Он засовывает ей в ухо свой язык и мнёт себе мошонку, перебирая между пальцами неодинаковые яички. — Вернёшься туда другим человеком.
Красивая, полная энергии и жизни и этот молодой заведующий, этот свежий сморчок! Это Любовь! Однозначно. Только так считает лишь он, не она.
Медсёстры развязывают Драму, чтобы помыть. Она каким-то образом скатывается на пол. Ему надо было в такой момент ей попу пощупать, писю, типа «всё хорошо у тебя, ничего не повреждено», а та, пока в шоке сразу бы и не сообразила, что её везде успел потрогать.
Драма поднимается сама. Стоит, мразота, и думает — а что бы ещё такого сделать? Ёbанная сучара. Все надеются, что она вырастет и будет смотреть на себя со стороны, постепенно понимая, какой же ублюдиной она была. Животное, блять, еbаное не даёт себя подмывать, отпинывает медсестёр, помогающим им санитарам.
Сильнее всего всегда единица, которая противостоит этим выродкам из системы. Девочке поправиться быстрее.
— Убейте эту гниду, — не выдерживает тот самый старый санитар, который до сих пор чувствует себя оскорблённым, — прах высыпьте в туалет. Мразь. Неужели никто не отомстит. — Он наносит ей несколько пощёчин, от которых она немного утихомиривается.
Опять причинно-следственная связь навыворот. Просто народ гнилой на 86%, грустный результат отрицательной селекции. От этого и правит бандитское кодло, а остальные им обезьянят. Поэтому и на улицы скоро страшно будет выйти — всё будет как в каких-то безумных злоключениях девочки. Они вырастают, как не крути и всё равно хоть немного, но начинают думать не жопой, а остатками мозжечка. И вот тогда — хоть какое-то, сука, чувство стыда, но просыпается. И вот тогда становится hуёво на душе у этих мразей.
Немцы пробовали различную евгенику: социальную, психическую, расовую и прочее, это бесполезно. Этих сучек научили, что ответственности не будет вот и творят дичь. Да ещё родителям нахуй не нужны. Они ими не занимаются. Поэтому… Имеем то, что имеем. Если бы эту пацанку любили, то она б не избивала слабее себя. Всё из семьи идёт, как воспитали. Эти пиzдючки-быдлячки очень прошареные. Поэтому, лучше словами, хотя… Она ещё своё отхватит. Всё впереди.
Известные слова тут не подходят. Забавно, но Драму выводят на прогулку раз в году, в день рождения. И этот день как раз воцаряется. Её разматывают и распутывают, впервые она ступает на землю и идёт пошатываясь. Молодой симпатичный врач ищет для неё партнёра, с кем она должна наконец поговорить, а то только с собой, да с собой. Он усаживает худенькую стройную девочку рядом со смердящей старой бабкой, у которой глаза никак не соберутся, постоянно скачут по ландшафтам и другим людям.
— Здравствуйте бабушка. — Драма тепло берёт её палец и тут же отпускает. — Я новенькая, точнее, я не знаю сколько я тут уже лет, но мне ещё говорят, что я красивая, но я ещё никому не давала, честно.
— А, ты та самая Путяти Муняня, — глаза старухи сосредотачиваются на молоденьком личике Драмы. — Что ты считаешь, что оскорбила словом посудомой, типа посуду мыть это стыдно, потому что ты свинья привыкла жрать из грязной лохани или мама за тебя моет? Кому ты чешешь, hуета нищая жрущая из грязной миски? Кто воровал — не мудрено догадаться. Очередные, какие-нибудь старые совковые bляди. У совков в крови халява и воровство. Тупые шлюхи в очке могут у себя сад разводить. А в рашке всё, что на улице должно быть украдено или убито. Мне всё равно, как они тратят свои деньги, но нахера выставлять всё напоказ, типа смотрите, какие мы ахуенные, а вы ёbаные нищеброды? — Бабка набрасывается на Драму и валит в траву. Она колошматит девочку, бьёт строго в нос, который уже несколько раз хрустнул. Драму мутит и тошнит, она не испытывает боли. Бабка не унимается — А ты пидараска в метро едешь вся потная целый день за сущие копейки сутулилась.
Так это наверное предназначено для людей своего круга, просто по печальному недоразумению нищета вместо того, чтобы больше работать сидят в тюрьме и ищут куда свой пролетарский гнев спустить.
Просто у кого-то денег нет вообще нихуя и не надо тут умников, которые «работайте», а у кого-то просто их дохуя, вот и вся разница современной России, всё идёт к тому, что часть Россиян для таких, как они быдло и рабы. Любо!
Заботливая медсестра прикладывает лёд к сломанному носу Драмы и все ждут, когда приедет скорая, потому что перелом — это слишком сложно. Девочка умудряется ругаться в таком разбитом состоянии:
— Сдохла и хорошо, не дала тупого потомства. Ты не ссы, я тебе ещё на могилу насру, у меня антитела, а у тебя — нет. Ну, и? Ну давай так, город Октябрь. Обещаю лично обоссать твою семью и твоих детей. И покакать на твоё лицо. К моему дому приедешь? Или очкуешь? Ты подпиzдык — жополизка, с тобой разговор — намазать тебе говна на ебло и тебе хватит. А потом когда я кончила, он начал кричать — Слив засчитан! Слив засчитан! Вот он и не показывает себя очкабол трухлявый. А ты, жирная мразь. — Драма говорит это заботливой медсестре, — иди скинь кило сто. Днище, хочешь обсудить?
— Не нужно, — спокойно отвечает медсестра, — я в отличие от некоторых ничем не комплексую, а ты не завидуй, уёбище, у которого фото нет даже. Кто ты? Ты себя говном назвала, на баб газовать только можешь, что было бы, если бы мужик тебе попался интересно ты тоже так красноречиво пиzдела? Сомневаюсь, таких, как ты знаю очкаболок. Поэтому закрой свой еbальник. В отличие от тебя я красивая девочка, а ты уродка конченая, морально больной человек. Сочувствую тебе. Пидараска тупая…
— Ты влюбилася чтоль, — отвечает Драма, у которой снова хлещет кровь, потому что у медсестры обида, — так уйми свои фантазии, тебе никто не даст. Та ты меня пугаешь, как ёжика голой жопой, заебала уже.
— Мне не страшно, я тебя не боюсь, ты пиzдаболка. Или на hуй заднеприводная, ты дно? Которому нужно доебаться до чего-нибудь. Я говорю, я сочувствую тебе, ты больная.
Буквально из ниоткуда вываливается негр, голый с перпендикулярно торчащим елдаком, как у коня. Он бесцеремнно подходит к смеющейся Драме. Высохшая кровь на скулах трескается и падает мукой. Он проводит членом по её губам, она отдёргивается, её врач сжимает кулаки, но боится негра, ждёт санитаров, чтобы вместе скрутить эту скотину.
— Я чёрный, русская станет чернильницей, если я её очко развальцую?
— Ах ты, сука, Бандин! — доктор вытаскивает телескопическую, которая при резком движении вытягивается в длину. Он кидается на мужчину. Дубинка выигрывает. Доктор добивается раскола черепа и демонстрации присутствующим того, что внутри. — Уберите на hуй это говно, блять, оно ещё и дышит.
— Вам не похуй? — в агонии высказывает бедолага. — Если вы так топите за чистоту расы, пиzдуйте женитесь на голубоглазой блондинке и рожайте пятнадцать детей, вам никто здесь не препятствует. Хотя сомневаюсь, что таким даунам кто-то даст. Жалко тинку. Красивая и молодая. — Он смотрит на Драму, а она показывает ему средний пальчик.
Кажется, она влюбляется в доктора, в своего спасителя. Подарить ли ему эту драгоценность — свою девственную не тронутую hуями жопу или пока поберечь? Она предалсь грёзам, где вот отдыхала бы она не с арой, а с нормальным русским Саньком, он бы её на своей шестёрке прокатить захотел, а она бы не завелась
И оба живы бы остались.
Ваз, спасает жизни. Мечта любой бабы, с любимым в рай. Вот мать обрадуется, позор с семьи смыли, теперь про дочь никто не скажет, что она шлюха, ибо не принято.
Да ничего она не сделала бы… Максимум бы в жопу сунула бы язык Магомеду какому-нибудь, который шпилит свою дочь. Поэтому и на пожизке чалится.
Это слова лишь. Почему-то переломал, выгнал и т.д., а их сёстры, матери тёти продолжают шпилиться с чёрными магами.
Необходимо просто умеренно жёсткие законы: особо тяжкие правонарушители, чтобы тяжело работали. Красный север пусть облагораживают. Неустойчивые психопаты-маньяки не должны вылезать из психушек, пусть боевые опыты на них ставят радикальные, авось найдут реальный метод какой-нибудь. Такую, как эта девочка нужно тоже на бодрые работы, ну посидит она даже если, что прока? А вот поработает тяжело по железному режиму и может будет толк. Где-то же она берёт лад этого недопустимого поведения, понятно, что дорабатывает, но в семье было что-то не так. Таких сразу нужно подвергать аресту. Ну или немедленно публично расстрелять. Зачем ей нужна была коррекционная школа? Вышла и с ещё большей злостью пошла гнобить и обижать других, а может и убивать. Мне вообще пофиг, кто чего совершил или натворил… Если она хорошенькая, то её и строго наказывать нельзя. Лучше я её буду любить и ласкать, а на всех остальных посрать. Я бы с ней позанимался долгожданной любовью. Короче, если хорошенькие, то их нельзя наказывать. А в эту коррекционную школу отправляйте страшных инвалидов, им не место среди нормальных людей, а Драму лучше мне пусть отдадут, я её буду настолько любить. Вообще, по сути, Драма ни в чём не виновата. Просто повзрослела раньше времени. То, что она любит унижать и откровенно издеваться — это вполне культурная норма. Я тоже так делаю, только надо знать над кем глумиться. Над теми, кто этого сами хотят… Это обыкновенная игра, никакого криминала. Она себя посчитала госпожой, а ту девку-сокамерницу рабыней… Это вполне нормально. Её бы мне на перевоспитание, мы бы с ней славно задружили. Я бы ей поцеловал попку, как она просит, а она бы мне. Просто ей надо было найти человека, у которого частично совпадает похоть с её.
Девчуль жалко, конечно, такие все добрые и наивные думают, что будут жить вечно, как и все мы. Это ненужное потомство от колхозных уебанов, которые плодятся ради пособий, единовременных выплат, капиталов. В лучшем случае детдом, нищета, наркота, есть ещё недалёкие, которые работают, сдавая сканы своего паспорта вместе с пропиской барыге.
Мальчик, бьющий девушку, это знаете, как мальчик режущий свой собственный член и ноги. Тупые создания, которые должны быть сожжены. Усталость, разочарование этим миром, попытка уйти от реальности, отдохнуть… Отдохнули.
К Драме заламывается молодой симпатичный врач в слезах. Обколотая очередным говном она вяло поднимает на него голову.
— Драмочка, миленькая, нас в госпиталь по лечению гриппа переводят, то есть всю больницу поменяют… Тебе нужно освободить палату и пожить с бомжами, потому что ты зря занимаешь тут место. Занимаешь собой всё помещение, потому что ведёшь себя плохо.
С собой ей дают несколько сумок с одеждой. Всё это тряпьё раздирают устойчивая группа бомжей, куда привозят девочку. Она специально нахлобучила на себя несколько курток и кофт, чтобы выглядеть жирнее и до неё не доебутся.
Я купил себе место на кладбище, где просто сгнию после смерти. А ты подготовился?
— А где дети, которых она родила и вырастила? — вопрошает над лежащей в кумаре Драмой древняя бабуся. Старуха отталкивает от девочки побирушку без пальцев, с бородой и застрявших в ней кусочков варёной кошатины. — Зачем их тогда вообще рожать, если приводит к такому? Где то ж она жила до этой остановки, может статься, совратили. Или уголовница какая-нибудь.
Эта девочка уже несколько лет здесь сидит, — встревает парень в трико и голым торсом. — Ей уже предлагали помощь, но она отказалась, у неё есть квартира рядом, психическое отклонение, так сказать, вот и приходит и сидит.
Они роются в её потрёпанной сумочке, ищут документа, номера, что угодно. Приезжает скорая, медики стоят, курят, съезжают.
Полис только находят у неё, но смысла нету от него, у нас медицина дерьмо полное, убитое в хлам.
— Не дай бог вашим родственникам побыть в этой ситуации. Говорить можно всё, что угодно! Разве нет ни капли сочувствия и жалости к этой девочке?!
Все люди рискуют… Кто-то меньше, кто-то больше, но при этом все думают о хорошем.
Люди сейчас занимаются тем, что наблюдают за жизнью других, тем самым обеспечивая последних безбедным существованием, в то время как сами прозябают в коммуналках и в ипотечном жилье. Успокойся, мир сгнил, мы уже ничего не сделаем. Или слишком страшно это признать? Не лезьте вы ребята в эту яму… Ни с какой стороны хорошим это не является и не кончается.
Ну ёbанный-бобанный! Когда это все началось, когда эта вся bлядва, которая раньше боялась своё существование обозначить, повылазила изо всех дыр? Еbануться, времечко.
Но нет тебе вокруг одни бомжи и алкаши мерещятся… Может ты сам про себя пишешь или не из России?
В итоге девочку менты не забирают, а почему им ее забирать, она не преступник. Скорая не забирает. Наверняка было так:
— Ты шлюха угандошенная, в больницу поедите? Нет. Хорошо, до свидания девчуль.
И всё.
Бомжи и алкаши дерутся за право первым отведать девственное влагалище Драмы, порвать плёночку и стать для неё навсегда первым и единственным.
Лютый срач разводят асоциальные личности.
— Да давай выебем её, хули ты тут рыцаря включаешь, поц.
— Сам говно и видишь только говно вокруг.
— Иди умойся, может еще что разглядишь.
— Ты долбаёб, врачи должны забрать ее, блять, ты думаешь лежит типа без руки, кровью истекает, врачи такие «эй, тёлка, в больницу поедешь?» Она им: «нет», врачи: «а ну норм».
— Если ты еблан и живёшь в собственном мире где типа все заебись, то иди дерьма пожуй сука тупая. Собирай, блять, вещи, едь в Архипо-Осиповку и я тебя еблом потыкаю в hуёвых врачей и наших друзей-бомжей.
Если все уедут из своих городов в большие города, где что-то хоть платят, кто будет жить в мелких городах? Или деревнях? Это легко говорить: «Блять, кто тебе мешает больше зарабатывать? Может отсутствие работы? Или образования?» В большинстве случаев просто нет ее, работы нормальной.
А если ты ебланище тупое нихуя не видишь дальше своего hуя, то то мне похую.
Сука что за страна ебучая а, всем на всех просто поебать. Ещё bлять орут, сука, мы русские своих не бросаем, порвём любого. Будешь bлядь подыхать, как эта девочка и hуй кто поможет, и подойдёт.
Вот смотри. У человека зарплата двадцать тысяч на семью, 7—12 тысяч коммуналка, смотря какое время года и остаётся осимь тысяч. Что ты там накопишь?
Ты просто будешь в такой ситуации и будешь говорить: «На какой hуй ехать? Куда? Кто ждёт? Основного капитала нет даже на месяц.
Все знакомые Драмы, все эти нищие, они работают за еду в совхозе на коровнике и иногда им дают деньги. Ты просто тупое существо с лицом дауна, если ты веришь что в России всё хоть куда. Верь, мне до пиzды, только когда ты или не дай бог попадешь в подобную ситуацию (знай что это все враньё и этого не бывает, а тебя не забирают не потому, что ты нахуй не нужен, а потому что ты сам отказался).
Здесь начинается Россия и закончилась наша жизнь. Потому что только русские убивают друг друга за hуйню.
Ни один мужик просто так не начнет так себя вести с женщиной. Значит столько ему крови уже попила, а он метнуться от неё не может, куколд, значит больная любовь. Бухая тварь эта Драма валяется. Нормальная женщина к алкоголю не притронется. Ибо там всегда двойное дно. Врут все. Зачем на это время тратить? Если так всё жёстко в семье, то расходятся нормальные люди. А алко/нарко быдло живут дальше. Всё одно: опять влезут по колено в дерьмо.
Драма получает заветную дозу дезика. Она умело вводит гремучую смесь в тоненькую венку на большом пальце ноги. Девочка винит только себя за то, что колется с вонючими, спидозными бомжами за компанию. Но целку бережет малая. Бомжи уважают её за наколки на нижних веках под глазами «полны любви», что значит борзая и сидевшая.
Она бежит… Куда? Зачем? От кого?
Её подрезает дешёвая старая иномарка из которой вываливаются сразу трое южан и очень проворно затыкают ей ротик и всовывают в задний багажник. При первом захлопывании ей ударяет по по лицу, она отдёргивается, а затем душный мрак. Полуразбитая машина газует, трогается.
— Молодец шавка, знаешь кто твой хозян! — кричит южанин, Драма хорошо слышит его. — Будешь есть с зарыганой миски, пудель дырявый ты дочь шлюхи спермоглотной приёмницы.
Они останавливаются и обливают девочку водой, она ещё не отошла от дезика, почти не боится.
— Скоро ты будешь срать кровавым поносом, долбаёбина, — говорит южанин, он достаёт свой заросший волоснёй хер и немного обнажает головку, целится ей в рот. — Не получиттся соскочить. Женщин больше чем мужчин. Просто они очень избирательны в отношениях, а беру своё, как говорится, как предки завещали, силушкой.
— Лично я ходил на огромное количество свиданий, но впервые поебался лишь с проституткой в два два, — добавляет другой южанин и растопыривает плечи, напрягается, хочет казаться больше.
«Передоз не такая уж и плохая смерть», — размышляет Драма на отходосах и как всегда жалеет, что ввела так мало.
— Сто пудов, зечка. — мямлит южанин и заталкивает ей куски хлеба в рот, — Жри, срусская натаха, ехать далеко… Ты говоришь твоя мама умерла… Её больше нет! Свиньи с нами нет… Только фото гуляют по сети… Когда мужики в вашей стране опустились на дно, то девушкам ничего не остаётся, как выбирать мужчин из южных регионов. Можно сколько угодно называть девушку чернильницей, но уж лучше так чем с инфантильным ленивым пьяницей и наркоманом.
Скорее всего Драму везут к мамке панельной, либо куклой для шахидского пояса. Возможно, она захочет сбежать и её за это прирежут. Будет шестой женой. Ходить в чадре, хавать за отдельным столом и «ссущим сидя — слова не давали». Хлебнёт сейчас южного семейного счастья.
Зато с настоящими мужчинами, а не какими нибудь терпилойдным ваней.
Они снова кормят её, на этот раз овощами и фруктами. Драма шепчет одному, что хочет какать, а они смеются и играют со своими кинжалами давая знать, что трюки не выйдут.
— Странный вопрос, — задумывается южанин, он рассматривает её полис, единственный документ, — Драма, такое имя нерусское. — Он щупает её влагалище, — надо полагать, потому что девятнадцать лет назад бомж не успел высунуть свой огрызок, когда еbал твою мамку-дворовую давалку, алкоголичку. Всё просто. Вот и разгадка твоего имени. Если дашь кому нибудь из моих друзей, я тебе пиzду вырежу и съем у тебя на глазах поняла, рванина? — Подходят другие, угрожающий меняется в лице и соскакивает на другую тему.
Чувство юмора очень-очень абстрактная вещь, кому-то смешно одно, кому-то другое. Обычно для девушки достаточно, чтобы не было пивного живота и было чувство юмора.
А итог у всех мыслителей и танцоров один — мать сыра земля. Так что надо прожить эту жизнь на полную катушку, второй не будет.
Смотрите: одинокий танцор, танцующий сам с собой в четырех стенах — это по меньшей мере странновато, а одинокий мыслитель, устраивающий себе коллоквиумы? Он пускай танцует для людей, а вы результаты своих мыслительных изысканий доносите до людей.
Не нужны в России умные люди. Всё за нас решат и подумают.
Бери больше, кидай дальше.
Страшно вообразить.
Сколько ненормальных.
А сколько тех, кто скрывается за масками нормальных.
Драме разбивают лицо. Скорее всего за метлой не уследила и ляпнула лишнего. Южанин не из поколения интернетов, в которых на *** посылают безнаказанно вот и спросил за слова. Зато она в следующий раз будет думать, что говорить.
Гаишники, тоже южане просто молчат и смотрят на неё, сами захлопывают над её носом. В рашке всё решают коррупционные связи, у кого они есть, тот и рулит. Наверное. Я с ними не знаком.
Но, думаю, что раз её hуярят всей компаней, то дело в первую очередь в её языке бесконтрольном. Хотя леща было бы достаточно, но кулаком в пятак быстрее доходит, наверное.
Нос она подлечит, а они как были пидорами так и останутся никому не нужными hуями.
Найдется другой мужик и въебет ей ещё раз.. И ещё раз и ещё.. Проблема не в мужике. А в самой хабалке. А ещё проблема в психологической устойчивости недомужиков, которые въебать могут только тому, кто заведомо не въебет в ответ. Она никогда больше не будет грубить мужчинам. Урок на всю жизнь. А кулак в пятачину запускает мыслительный процесс, что за метлой надо следить.
Тут оба не правы, но оба вынесут урок. А когда люди выносят урок — это хорошо. Да. Это понятно. Мне интересно, что именно их злит. Она на них «неправильно смотрит» или может сует руку себе в трусики, а потом себе по губам.
Чисто любопытно, что именно могло так довести до белого каления южанина. Когда язык без костей и обливают нехуйственной парашей… Особенно когда человек считает себя бессмертным… То тут уже надо воспитывать кнутом, пряник видимо не работает. Если баба мразь, не уважает мужчину и доводит, то получает всегда заслуженно. Тем более незнакомого мужчину.
Ну может ей минут два десять твердили что она не права… Но есть же особы (королевы мира, не такие как все), которые гнут упрямо свою линию и хоть тресни напополам, она будет твердитЬ своё. Эта девочка зечка, наркоманка, говно, её прерогатива быть обезьяной. Волосатой, вонючей, жирной бодипозитившицей, в центнерами брынзы в пиzде от запущенной молочницы.
Я что? Мать твою описала?
Потеряйся, ещё куча hуёв, которые тебе нужно обслужить. Высовывай свой язык из моего очка, всё, хватит «меня так еbать». Завтра придёшь в то же время. ТОЛЬКО ПОМОЙСЯ, БЛЯТЬ! ОТ ТЕБЯ ШМОНИТ ССАНИНОЙ И ГОВНОМ.
Опять дислексия обострилась? У тебя явные проблемы с усваиванием печатного текста. Она же тебе написала — «ОТКРЫВАЙ ПАСТЬ, bЛЯДИНА». Ну не тупи, бестолочь. А то мне станет скучно и пошлю тебя на hуй, как и все мужики в твоей жизни до этого.
Дура что ли? Она же воняет, как стадо свиней.
Ещё до первого свидания уже интересуешься, где он работает, сколько получает и отсеиваешь всех кто ниже уровня, который тебя устраивает. А почему они с грохотом падают на асфальт!? У них уже руки, ноги протезированные были! Или в голове полно мелочи!
Помни, наличие типа железных яиц, как правило компенсирует отсутствие мозгов. В нашей стране попытаться не попасть в лапы тупорылых мусоров — это нормально.
Если ты любишь кого-то по настоящему, ты просто не будешь замечать других.
Машину заносит и начинает жёстко вихлять, ей слышится крепкая южная ругань с большим количеством упоминаний матерей. Удар, перевороты. Благодаря тряпью и тесноте Драма ни обо что не ударяется, её просто вдавливает инерция то в одну сторону, то в другую. Ей кажется, что всё внутри неё вот-вот отделится от окаменевшиХ костей, глагольных связок и выпорхнет наружу разноцветными бабочками.
Она выживает. Вокруг безмолвно, щебечут мелкие птицы. Сквозь замочную щель не проходит свет. Ночь. Девочка стискивает белоснежные зубы, она больше не может терпеть. Боится, что если сделает это грязное дело под себя, то точно задохнётся, потому что вокруг уже всё проссано насквозь.
В неизменной позе комочка она ещё и стягивает трусы будто для приличия и в этот момент раздаётся звук резки по металлу. Оказывается её слышат снаружи, а она нет. Драма выскакивает через вырезанную дыру и пускается наутёк, повторяет:
— Я в туалет, туалет!
— Еbать, живая! — почти хором удивляются всевозможные представители экстренных служб.
Краем глаза она замечает своих похитителей. Тут же жалеет, что посмотрела на то, во что они превратились.
Как так звёзды сходятся? Как будто всякие ублюдки специально момент выбирают, чтобы херню сделать. Вокруг уебаны. Людей волнует, кто с кем трахается, кто кого любит. Жаль её. Рашкостан, что сказать. Свобода так называемая, деградация в культуре и абсолютный похуизм единственных близких.
Если ты не в курсе, многие поэты великие также матерились, как сапожники. Я не к тому что я поэтесса блять, я просто к тому, что иди нахуй, если тебе не есть по нраву мат. Когда я выражаю свои мысли — я их выражаю так, как считаю нужным, с тем экспансивным окрасом, который будет начисто отсутствовать, не умело используй я брань!
Интересно, почему бабы думают, если у них страшная голова, то им вдруг достаточно одеться в мужскую одежду и всем сказать, что они мужчины, хотя она просто баба со страшной головой? Завидуйте Драме молча, хоть она и конченая, а девка-то красивая так то. Непонятно, что у такой может случится в жизни, красота есть, пиzду подставить и жизнь удалась, ведь именно так сейчас практически все они и делают. Она имеет кучу влиятельных знакомых, но только не в этой реальности.
Одни пашут и имеют деньги, другие сидят в своей комнате, в залупинске, откуда она сама родом и говорят, как им плохо живётся, никто им ничего не даёт. Пока одни сидят и ждут, другие не очкуют и ебашат, имеют то, что хотят. Типичная проблема рашковцев, что им кто-то что-то должен. Сам не сделаешь, так и будешь жить с мама/папа амёбой, водочку пить по вечерам, а к 42м выпилишься, потому что поймёшь, что жизнь уже к концу, а у тебя кроме хаты в бараке залупинска нет ничего. Ни красивой девушки/парня, ни заграна с поездками, ни тачки нормальной, ни хороших перспектив к старости. Ты чмо, живущее в наркоманском районе с идеологией мыши-полёвки. Напиzдить в нору и бесславно сдохнуть в канаве, накормив смертью похоронную мафию. Ты всю жизнь пашешь на дядю. Воруешь у него. Воруй и торгуй солью. Это залог успеха в Рашке.
Чёткие и дерзкие южане, у которых уже есть машина, прямо из под носа рашковцев увозят их девушку, которой хотели порвать целку и обратить в свою религию. А теперь представьте, если бы заяц-русак на жиголо приехал на юг и выкрал бы оттуда несовершеннолетнюю девочку, которая потом бы приняла долбославие. Да такое даже вообразить невозможно!!!
А вот дочурок и сестренок белых зайчиков могут спокойно и безнаказанно еbать дерзкие южане прямо на глазах у этих лаптей. Зайчики всё стерпят.
Выбери жизнь! Выбери учебу, саморазвитие, выбери работу… Зачем им все это, если есть тугая, нежная, розовая дырочка?
Обычные глупости. Никакие дидываивали тут роли не играют уже. Просто заяц-русак по своему менталитету — лапотный, безвольный подкаблучник и пиzдострадатель. А его зайчиха — дворовая королева говна и дыма, воспитанная своей жирной мамашей в иллюзии «я на свете всех милее, всех румяней и белее». Поэтому она и бежит от вялого ванятки на тугой черный стояк, льющий ей сладкий елей в межушный ганглий и жёстко нагибающий за ближайшим сараем.
Да что вам жалко!? Пусть она гуляет и рожает наёбышей, всё равно к 30 годам останется с 2—3 детьми, разорванной мандой и анусом и найдет себе русака, с которым будут пиво пить на кухне и жить в кредит.
Ещё немного и она бы скрылась в чаще леса, но опытные фельдшеры валят девочку на опавшую крону. У неё случается особо взрывной припадок. После всего она находит в себе ещё силы упираться и оказывать активное сопротивление.
— Не бейте её! — вклинивается пузатый инспектор дорожного движения, — ёbаные вы звери. Я полис её нашёл, пробил по базе, что она зечка, да ещё и на лечении. Ты как в машине той оказалась?
Она уже и не помнит, от такого потрясения даже слово изречь не может.
Удары на человека, который находится в таком состоянии — не особо действуют. А фельдшер прямо садист, ему нравится делать это с ней. Она уже и не дергаётся, а он всё равно удары наносит. Они кладут её в восстановительное положение при конвульсиях, чтобы она не захлебнулась своей рвотой. Вполне правильное решение. Не факт, что они пытаются сделать именно это, но хотя бы придерживают голову конечности, чтобы она не поломалась во время корч.
— Смотрите у неё под глазами, «полны любви», — замечает санитар, когда её приволакивают обратно на место ДТП, — не держите со всей силы, навалившись на конечности, а просто не давайте биться головой об землю и сильно не размахивать руками и ногами. Масть у неё знатная. Нужно просто усыпить на время, как буйных животных. Потом в клетку, в обосраной чашке корм, конечно на цепь. Вот тогда русня будет чувствовать себя на своём месте, с условиями для широкой русской души так сказать. Насадка на hуй потекла. Тупая свиноматка закровоточила. Несите тазы и бочки. Это из кровепоноса из твоей чёрной дыры, из этой сингулярности, твоя немытая, вонючая жопа.
— Отставить! — пресекает инспектор, — потом расскажет своим, как с ней тут плохо обращаются.
— Да ладно тебе, кто этой руснявой шмаре поверит?
— Не надо так, прекращай. У неё беда, трагедия… И ведь не важно что она делала в этой машине, важно, что дети, если есть у неё остались без мамы! Нельзя быть такими чёрствыми, вы сами были когда то детьми. Сами нуждались в заботе, ласке. Она же на пожизненном чалится.
— Зато была бы с настоящими мужчинами, — вступает дорожный рабочий, пьяный, еле на ногах стоит, ему всё равно, что говорить, все свои, — а не с каким-нибудь терпилойдным русаком, который где-нибудь всё равно подохнет в обоссаном подъезде от палёнки или соли. Иногда мужчины ищут себе женщину среди других народностей. Из маленьких городов или деревень, более скромных и верных. «Русcкая женщина» — это синоним скабрёзной шалавы, их рты — самое грязное и помойное место. Оставьте их для приезжих нелегалов, пусть подбирают их, как мусор. Зашивать пиzду после сотни hуёв, а потом надевать фату на свадьбе и говорить мужу «ты у меня первый».
Драма начинает думать, будто её каждый день — последний. Уйти слишком быстро, слишком часто пропадать, слишком много говорить того, чего не нужно, слишком много потреблять, слишком много отдавать, слишком, слишком.
Холод их рук вызывает огненный шторм внутри. Малейшее прикосновение обозначает всякое обладание. Гигантское цунами заливает стоячею волной полуостров, где никому уже не хватает чистого воздуха и чистой любви.
Всё правильно, как можно спутать мефедрон, который воняет раками вареными и укропом с героином?
Фу, bлядь! Она вздрагивает, ибо как и все бабки станет мерзкой грязной шмарой с кривым позвоночником, заскорузлыми пятками и обвислыми дойками.
К ядам нужно вырабатывать привычку, чтоб им противостоять. Каждый день по пивку, а в конце недели можно и в очко нажраться. И станешь законопослушным гражданином.
Ни ей, ни тебе, ни мне уже нет никакого оправдания.
Её привозят в местную женскую колонию и селят в одиночку. Они знают, что не может находиться в местах заключения пока не пройдёт до конца курс лечения. Никому не нужен лишний риск. Осужденные, судимые в этой стране уже не люди, а уж пожизненно тем более. Она спит и не может выспаться, тащится гробовой тишиной. Драма сносит усыпающие всё её тело фонари — основные свидетели её недавних напастей.
Она охотно даёт правдивые показания вертухаю, окунается в жгучие воспоминания. Дознаватель заканчивает писать и требует расписаться. Он зачем-то рассказывает ей, как в молодости насиловал москвичек:
— Так еbаль, и вот так еbаль, толка рюске изык знаю плох, паэтаму думаль, щто им харащо делаль…
Она бросает взгляд на видеокамеру… Горит спасительный красный диод, означающий запись.
— А… Пирибой са светом и камир тю-тю нет. — Он жадно облизывается. — И жди миня руске гастипримсво. Ни очин ты кросива, мне ни нравица, но всё равно трахну даже бисплатно наверно и без балтики дивятки.
Её спрашивают, хочет она быть одна или нужен партнёр. Она выбирает первое. Странный, конечно, у девушки выбор. Но, судить её выбор не считается возможным. Каждой сам выбирает и несёт ответственность.
Синяки быстро сходят на нет, Драма уже вовсю прыгает на шконке. В правовом поле разберутся правозахоронительные органы. Самое интересно, что подобного рода экземпляры никогда серьёзно ничем не болеют и очень хорошо плодятся. Выживают в самых страшных условиях. Приспосабливаются ко всему. Лучшие годы жизни, вся молодость на зоне. Потому что мир устроен так! Акстись и разуй шары свои, хватит жить в фантазиях, нормальные люди думают башкой и всегда ушки на макушке. В дерьме топить понятия и их ебланов хранителей, по законам жить надо. Наше население рождено уже готовым скотом и очеловечивание им не грозит. Разве эта пошлая позорная девка стоит чьей-то жизни?
Каждому здравому человеку давно известно, что все южане — это урождённые крысы. Они исторически не знают о таких вещах, как мужество, честь, чувство собственного достоинства. Их с детства воспитывают по законам и понятиям первосортного быдла. С ними никогда нельзя ни о чем договариваться, и тем более выскакивать один на один, потому что патологические крысы всегда вас наебут и позовут своих тварей сородичей. Остерегайтесь южан, это позор рода человеческого.
Молодой вертухай-дозорный не даёт ей желанного покоя. Он прислоняется к решётке и хлобыщет ей в уши, гонит свою тупую, несусветную пургу:
— Ну я так и делаю, но всю жизнь девственник, ну тут уже надо выбирать между еблей и жизнью, цивилизация — это макет, тут всё равно законы природы работают исправно за самку насмерть биться надо. Или сейчас, если деньги есть можно охрану взять или лицо смазливое и так дадут даже за трусость если убежишь. Вообще даже силачей роняют ножами и стволами, поэтому лучше я подрочу или шлюху закажу, пока стесняюсь её заказать, но мне двадцать всего, если сорокет будет и там уже или потрахаться сейчас или никогда, то буду решаться. А так я один полностью, потому что меня в школе чмырили, а эти альфасамцы чувствуют нас омежек. Как бы я лапши дырке не насовал на уши, все равно раскусят, потом обидно будет если влюбишься и не сможешь защитить. Мочилово за пиzду, как в каменном веке.
Он светит ей в лицо фонариком, будит, чтобы Драма отметилась, что ещё жива, встала на колени и чётко проговорила статью и срок. Она всё это делает, но он не успокаивается, просит, чтобы она проползла в слепую зону и показала женские прелести. Драма исполняет его прихоть и задирает футболку, оголяя свежую, упругую грудь. Он с полузакрытыми глазами мысленно раздвигает её синие безжизненные ноги и ныряет в не очень чистую трещину. Она не опускает ткань, дожидается пока он благополучно закончит рукоблудие.
— О девочка, скажи мне всё что хочешь, честно, вот прямо всё что захочешь. — Довольный он стряхивает сперму с пальцев рук и несколько капель хлестают Драму по лицу. Она тут же подскакивает к умывальнику и смывает. Она собирается высказать всё, не смотрит на него, что означает будет необычайно сильно:
— Каждое твое слово это бесполезный навоз, бесполезнее твоего существования, все уже это поняли. — Она ждёт его ответной реакции, но он так же стоит, будто просит добавки. — Передёрнул? Хотя может это единственное, что тебя радует в этой нелёгкой жизни, бедолага. Шалава подзаборная твоя мать горит в аду нахуй. Я проклинаю всю твою семью по пятое колено на вечные мучения. Не понимаю, как у тебя остаются силы постоянно деградировать. Наверное, это возможно, если только дрочить. Этим сутками и заниматься, больше ты видимо ничем не обременён. Была очень рада доставить такому умному мальчику, как ты эрекцию всего лишь своей охуенностью, жаль что в жизни никто тебя так не удовлетворит никогда.
Да и вообще спасти всех просто не реально. Даже Иисус, «великий» спаситель людей не смог уберечь хотя бы себя. Тело человека такая hуйня неведомая, когда может отрезать его по таз и человек останется жить, а можно порезать ногу стеклом каким-нибудь, повредив при этом артерию и отъехать на hуй за несколько минут.
Толпы сидельцев работают над бабами-одиночками, целыми группами. Потом их обнуляют в бабле и мочат.
Мир для тебя — это ты, остальное это чистая абстракция. Да, это выворачивание всего этого ёbаного, глупого, двоедушного стада наружу.
Глаза и овал лица уже поплыли, но всё ещё производит впечатление ухоженной. И каждая душа во что бы то ни стало вкусит смерть.
Ты зубами повреждаешь спермодетей, кусаешь им хвостики, лишаешь спертатозоиды надежды на будущее, сглатываешь детей в кислоту своего желудочного сока! Говно собачье, это же ты, больной ублюдок, ты строчишь каждый день одно и тоже, больная скотина! Рот твой говённый извергает бред и околесицу! Мразота конченая.
Получить массу ощущений и поехать на зону с такими же и друг другу пересказывать, смаковать подробности за чифиром. Никто её не тронет ни в СИЗО ни на зоне — бабам не до неё, а блатные сами такие же мрази. Нет там никаких понятий и порядка уже давно на зоне, одна петушатня ебливая и сборище мусора. Раньше хоть воры и авторитеты следили, чтобы этот мусор умирал в колониях, а сейчас это параша еbаная.
Когда она заговорила с теми детьми, то она сразу поняла, что убьет их. Она сопровождала их именно с этими нарастающими ощущениями.
Она сидит в тюрьме и вспоминает их часто, запахи, лица, тактильные ощущения.
Родиться в мучениях, прожить жизнь и достигнуть «главного» события в своей жизни так тупо. Она живёт просто, потому что родилась и еще не умерла.
Все женщины должны быть подтянутыми и фигуристыми, начитанными, развратными наедине, высокомерными с чужаками, выносливыми в постели, с правильным макияжем. Жирные девушки весящие больше сорока девяти килограмм должны идти в утилизацию как био-отходы.
Мимо клетки проходит молодой вертухай, он останавливается, ждёт, когда она на него посмотрит, поджидает:
— Нахуй оно надо, рисковать жизнью ради шанса спариться с самкой. Если и умирать, то за более важные идеи. — Драма очень громко смеётся, её лицо с «полны любви» под глазами выглядит мило. — Труп твой сожгут или расчленят на детали и покрутят на фарш, который потом скормят псам или рыбам… — Драму трясёт. — Всё делается один раз, ты уже лежишь в могиле и про тебя забудут через месяц, а шкура пойдет прыгать на других hуях!
Вертухай позорно сбегает.
А вообще тяжело конечно смотреть, как молодые вляпываются в статью. Сроки несоразмерно большие, УДО редкое, сидеть тяжело — все бабки хотят, выходят оттуда очень надломленные люди, а садились-то вполне жизнерадостными.
Ей же ещё намотали за то, что барыг и поставщиков не сдала откуда все это дерьмо наркотическое прёт, сама сделала себе приговор. И сделала свой выбор. ФСКН, если идёшь на сделку не кидают дело в суд, но на ней ещё убийство двух и более.
Россия и справедливость — понятия взаимоисключающие. Убивают не наркотики, убивают такие законы и средневековая чернь, радующаяся расправам. Сажаем проходных пешек, крышуем основных изготовителей.
Почему, но почему-то хочется ей молотком по черепушке уебать. Походу hуйня у неё какая-то творится в голове. В этих исправительных заведениях сплошь суицид, причина тому неестественная среда для человека, отсутствие личного пространства, использование личности, как винтика в системе.
Вот и Драма который день не может порезать себе хоть что нибудь, углы сточены, а биться головой об стенку как-то не особо приятно.
Очередной допрос от плохо говорящего по-русски южанина. Те же вопросы. Он кайфует, от того, что она мучается, отвечает одними и теми же заученными фразами. Драма пишет на листе те же самые показания, даже те, за которые её уже осудили. Всем плевать. Она заканчивает текст:
Стихи — фуфло, поэтка — чушка,
Не дарование, а лажа.
И рифмоплетице натужной
Кропать стишонки у параши.
— Такой раманчичной нотуре тижило придёца… Иди адыхай, ти знаищь что я от тибя хачю, да встричи любимка.
Драма садится на парашу, чтобы сделать пи-пи. Она в бешенстве, насколько ей ненавистны все эти южане. Она скучает по молодому симпатичному доктору, сокамерницам, родной речи. Её внешность ей на руку. Короткостриженая похожа на мальчика.
Не понятно. В целом в мире сильно повышается процент ахуевшего народа, а это все не может не означать ахуй и пиzдец. Потому что поехавшие рядом с непоехавшими и вроде занимаются одним и тем же, но по-разному. Раньше коэффициент злобы людей был явно меньше, честно. Даже на улицах в массовых драках не добивали, если чел лежит, а сейчас всегда мортал комбат и сверхудар финиш хим.
Шиза развивается и будет развиваться пока ее никто не остановит. На каждую рыбу найдётся рыба в два раза больше. Других там нет. Приличных людей в ее дворах, где она выросла нет. Одни ханыги и их мадамки ёбари. У нее ёbаная жизнь, хотя в мире дохуя мужчин которые бы пригрели ее в няшных постелях и окунули в молоко. Вот странно всё бля.
Разжиревшие свиноматки завидуют цветущей красоте молодой девчонки. Отключаются инстинкты некоторые, все барьеры гаснут и человек делает то, что диктует подсознание, это в принципе, неизлечимо, очень быстро психика деградирует. Не бывает ничего безупречного, всё возникает и заканчивается, а жизнь диктует правила… А мы в них обитаем…
Так же, как и многие другие факторы: обнаружившаяся неспособность справиться с лавовым потоком широкой информации, простое отсутствие критического мышления, гражданство РФ, например.
Ей до лампочки что ей мелят, но у них что вместо рта? Геморрой в острой фазе?
— Ну значит я тупая и страшная поеботина. Ну ничего меня найдет какой-нить олень безмозглый и будем уверенно пастись вместе безмозглым стадом, радуясь облачкам и тому какие эдакие мы охуенные.
— Сука, ты заткнёшься в конце концов или нет! — теряет терпение соседка через стену. — Вертухай, угомоните эту чокнутую bлядь!
Но никто не приходят, двери закрыты на засов, все мирно спят и ни о чём не думают, но только не она:
— Знаю, что нельзя, да и не стану. За мной люди, за которых я должна нести ответственность, а не сидеть за ублюдков. Они сами дойдут до предела, так как никогда не ощущали тормозов. — Драма прижимает стакан к стене и говорит в него, как в рупор. — Ах, прискорбно. Прискорбно, что Вы такого невысокого мнения об уровне интеллектуального развития меня и моих соплеменников. Возможно при личной встрече мы бы смогли сформировать у Вас диаметрально противоположное мнение касательно нашей образованности и достопочтенности. Мы всенепременно возьмём с собой настольные игры и прекрасно проведем время за игрой в «Уно» или «Добль. Это финиш, до какой то дцпшницы докопались. Если москвичи не такие hуесосы поголовно, как их все считают, то накажут этих унтеров. Потому что надо чем-то отвлекать людей от воровства чиновников. Вот они и делают такие наказания, чтобы наказания не было. Все эти мрази освобождаются, снова убивают и так раз за разом. И народу есть о чём попиzдеть. А нужно того судью, который приговор выносил, выловить и воздать. В следующий раз казнь, чтобы назначал. Что я несу? Я уже отсидела срок по такой же статье,
Крысы крысу жрут.
Какая разница между тем, что ты идёшь на прогулку или остаёшься в камере. Через несколько убогих и однообразных дней к ней в камеру заводят женщину лет тридцати, симпатичную южанку с косоглазостью. Вертухай кидает в угол матрац и одеяло, закрывает решётку, удаляется патрулировать зону. Соседка смотрит Драме то в глаза, то на её койку. Девочка знает, что она изначально хочет.
— Только рыпнись, я тебя захуярю прям здесь. — Драма немного дрожащими руками скручивает и растягивает длинное полотенце.
— Извините, я просто хотела познакомиться. — Бледная от страха южанка поправляет свой несчастный матрац. — Я временно здесь, мне рассказали о вас всё. Пожалуйста, у меня дети, я не хочу ругаться. В общем режиме, куда меня должны были отправить прорвало что-то и я временно здесь.
Драма подходит, подсаживается рядом, обхватывает свои колени и утыкается в них лицом, просит рассказать что-нибудь. Южанка повествует о своей элементарной и серой, унылой жизни, которой живут женщины в данной полудикой местности. Драма особо не вникает в суть почти беспрерывного монолога, ей важны только ноты человеческой речи под ухом. Под эту речь она утопает в чужие навязчивые воспоминания, представляет себя на месте этой женщины, воображает, как бы она поступила в том или ином случае. Когда женщина начинает жаловаться на свой дефект с глазами, Драма разглядывает её и через время отпускает:
— У попа была собака,
Он её любил.
Она съела кусок мяса,
Он её убил!
В землю закопал,
Надпись написал, что:
«У попа была собака,
Он её любил,
Она съела кусок мяса,
Он её убил. — Южанка боязливо отсаживается и резко замолкает. — Да не переживай, ваши мужики шестьдесят плюс ебут, это же животные еbаные, а тут какое-то косоглазие, мелочь вообще. Согласись. Всё тлен… Смотри мне в глаза, когда я с тобой общаюсь, Драма осторожно накручивает себе на кисть чёрный локон на её голове, притягивающим движением делает так, чтобы она смотрела на неё.
Наказание в 10 лет, и даже 15, и даже без УДО не пугает этих преступников. Вообще. Она готова ждать годами, чтобы снова выйти на ловлю. Десятки лет готова ждать ради одной возможности добраться до ребёнка. Это не собственные домыслы. Это то, что задержанные рассказывают психологам и ищейкам. Пожизненное без УДО — это тот порог, который заставляет задуматься. Потому что существу становится очень жалко себя. Как можно убивать детей? Ладно ещё взрослых. А они (дети) чисты сердцем и душой в большинстве своем. Психология. В криминальных учебниках основная масса маньяков возбуждается причиняя боль. Интересует сам процесс близкой смерти, преобладание над беспомощной жертвой. Поэтому дети самые не защищенные в таких преступлениях.
Видно, что это какой-то зачуханый колхоз судя по зданию и всем этим людям вокруг. Быдло взращивает шлюх, наркоманов, садистов и убийц. Россия для унылых и грустных обрыганов. Перевалка — это другая страна.
А так, по сторонам оглядеться, кого только не ебут, простите.
Косоглазие — не болезнь глаз, а болезнь головного мозга. Вполне себе обычной жизнью живут люди с этим. Так же и есть хотят и отдыхать, и за квартиру платить. Что ржать над глазами? Может и не красотка, обычная женщина. Но Драме очень смешно, ржёт над женщиной, которой не у кого попросить помощи и некуда деться.
— Не надо было хвастаться деньгами. — Южанка рассказала, как зарезали её мужа, истыкали отвёрткой за девять грошей. — Счастье любит тишину.
Перед сном в глубокой темноте, с закрытыми глазами речь заходит о женской красоте.
— Тут ты заблуждаешься, — говорит южанка, которая чувствует себя более-менее в безопасности, так как больше никто не нарушает границы личного пространства. — Армянки очень красивые есть. Цыганки очень красивые есть. Еврейки. Все те, кто играют в кино индианок — это девушки таджички или узбечки и так далее Единственные, кто могут с ними в красоте потягаться — это латинки, итальянки. Украинки, кстати, очень красивые тоже. — Драма поддакивает, её морит усталость от дневного и вечернего трёпа. — У всех разные конечно понятия красоты. Мне белые не особо. Если говорить о белокожих, то здесь в красоте выигрывают славянки, Скандинавки не очень, у них кожа не очень, пигментные пятна у многих, черты лица не очень. Саксонки попадаются прелесть, те же американки, британки, ирландки.
— Не забываем, что бабы по сути второсортны, — перед погружением в сон подытоживает девочка, — не держим обид, просто меняем на дырку поупруже.
Драма просыпается, чтобы отлить, на унитазе сидит Он. Небольшой рост, будто мальчик, вместо лица — телевизионный шум и шипение при отсутствии сигнала. Драма действует по старинке, проверенными годами методами:
— Сынок, любимый мой со множеством братьев своих клонов и других придуманных тобой долбаёбов мы же с тобой договорились, что я беру у тебя в рот, даю в тугую розовую дырочку и выпрыгиваю из окна. И вот представь свою мать лежащую с гниющим еbалом в опарышах и ещё не до конца обсохшим от твоей спермы еbалом. Представь, как это больно терпеть, видеть на том свете твоих клонов и одновременно чувствовать, как моё еbало едят эти черви. Я же твоя мать, зачем ты так со мной? Я часто сосала твой член, давала в попу, не надо сын мой, окстись и помни что Бог с нами и с моим гнилым еbалом, аминь? Смерть — избавление от ужасов жизни.
Соседка давно не спит, зажимает уши руками, чтобы эти ужасные для её скудного, недалёкого миропонимания слова не пробивались в глубины изнеженного бабьего мозга. Драма засыпает сама собой от неимоверной устали мышц рта, прогоняющего мнимое, похожее на человеческое тело.
Это существо. Не человек. Оно существовало рядом с людьми. Училось с ними, ело с ними в столовой. Сидело с ними за одной партой. В какой-то момент ему кажется, что оно выше людей. Кажется потому, что думать не умеет. Нечем.
Как итог — оно убило гораздо больше людей, чем статистика. Оно разом убило родителей этих людей, бабушек, дедушек, братьев и сестёр… Если есть ад, оно будет там.
А это сегодняшнее поколение. Их будут помнить как шакалов и гиен. Обиженные на всех и вся, злые, лицемерные и завистливые.
Так формируется картина плоского мира и спящих людей, которые её окружают. Человек рождается пустым сосудом, добрым в этом мире быть нельзя. Она уже знает, что любой суд охраняют гвардией с рамкой, а школы, сады и вузы с их рабами нахер не нужны. Суды дороже.
Сколько обиженных крыс, которых матери не рожали, а высрали, а смыть забыли. Так и живут, воняют и живут, но это временно.
Драму устраивает, что она изгой общества с больной головой. Она даже не пытается саморефлексировать, подумать почему она бракованная вышла. Интересно ведь просто очень.
Время сегодня от 90-х мало чем отличается. Только какой-нибудь культуризацией и частично правопорядком. А так, слепая злость и настоящий беспредел в регионах и в кабинетах тот же. Просто сейчас всё цивильнее немного. Но очень лицемерно…
Если ты упадёшь и умрёшь, они поснимают, может, кто-то вызовет скорую, может даже кто-то попытается помочь, но 99% просто пройдут дальше по своим делам. Люди могут любить и ценить знакомых людей, но их симпатия не распространяется на весь вид, а с текущими ценностями и развитием большинства тем более.
Драма знает, что соседка нажаловалась на всё, что девочка с ней отмачивает. Сквозь маленькое окошко просовывают две дымящиеся тарелки полупустой похлёбки со вкусом чистой воды. Драма хватает обе, свою прячет под койку, а сокамерницы кладёт на колени, опускает голову и выдавливает слюну, собираясь харкнуть:
— Я ж тебя даже пальцем не тронула, а ты стучишь, мразь? Подойди, я тебя с ложечки покормлю, поухаживаю за тобой, может раздобришься. — Южанка покорно подползает. — Ты понимаешь, что я тебя закаляла, ты понимаешь, что бы с тобой сделали с твоим характером на общем режиме, где на хате по десять туш, и каждая хочет поставить другую на колени, м? — Драма рвёт хлеб и кидает в жижу, дует на наполненную ложку, вкладывает ей в рот. — Отлижешь мне? — Южанка неожиданно давится и суп хлещет из всех щелей, включая ноздри. — Я же тебя прошу по-хорошему, пожалуйста.
— Драма, не надо, мне это не нравится. — Девочка сочувствующе выдыхает
— Все так говорят, поначалу… Но, мне вся хата лизала, а там бабёнки были ой-ой-ой, ты и рядом не стоишь. Время слов прошло, пришла пора применить к силе мои руки. — Драма продолжительно чешет промежность, выливает чужой суп в унитаз и сматывает полотенце в тонкий плотный рулет. — Через считанные секунды, как по заказу молодой вертухай даёт приказ южанке собирать манатки, так как ту переводят в какое-то другое место. Драма вне себя от нахлынувшей злости потери чего-то ещё живого и не обожжённого, как она местами лишения свободы — Да что ты испугалась-то, я просто попугала тебя, ты же страшная, как анус драного осла в горном ауле, из которого ты спустилась за спичками, увидела зажигалку и решила остаться. Прокуренная и пропитая, да кусок шифера с дыркой больше возбуждает, чем лохматка твоя тухлая! — Вертухай подгоняет женщину, у той от спешки и дикого желания поскорей покинуть это злосчастное местечко всё валится из рук. — Какая отвратительная быдло-bлядь, вечерком пивас из полторашки, с утра майонез с пельменями, короче свинота ущербная с отвратительной жирной жопой и полным отсутствием мозга. Как с такими вообще можно жить и залазить на них?
Минуту назад соседка с двумя пакетами оказывается по ту сторону. Она с расслабленной улыбкой поворачивается к Драме, которая продолжает скручивать полотенце ещё сильнее, кажется, что нежная кожа между пальцами вот-вот лопнет от натуги. Южанка говорит, немного спрятавшись за плечо вертухая:
— У каждого ребёнка психологическая травма с момента рождения, их из пиzды достают. А тебя из жопы достали. Кому лизать? Тебе? Человек пустой может только пытаться телом завлечь. А у тебя и фигура-то не айс! Зачата случайно, рождена не в радость, растить тебя им было в тягость, а провожать и даром не нужна… Казнить таких родителей! Спи спокойно, маленькая… Надеюсь ты отсюда никогда не выйдешь, дикие звери должны сидеть в клетке.
Южанка начинает удаляться, Драма впечатывается в клетчатую решётку, в которую просовывает голову, вытягивает её максимально, на сколько позволяют упругие шейные позвонки, кричит вслед удаляющимся шагам, в беспроглядный мерцающий коридор:
— Красоты? Кого, бля. Твоё еbало — это в сущности своей восстание против благородства, гармонии и красоты! Но губы какие! Услада члена! Поблагодари вертухая, что успел вытащить тебя до того, как я намотала тебя! Посоветуй не советовать кому-нибудь другому, а насчёт встречи забудь! Ты должна вымаливать само дыхание своих ноздрей перед ликом моего великолепия, чтобы я вслушала исповедь эту в свои уши и простила за грехи содеянные! — Ответственный за видеокамеры ликует. Ещё мгновения назад он кусал локти, оттого, что сладострастная и максимально выгодная по деньгам женская драка сорвалась. А теперь эти надсадные крики, какие примитивные эмоции, за эту запись тоже неплохо заплатят. — Пиzдец ты обтекаешь, но никак не можешь завалить своё гнилое еbало! Всё время надо пёрнуть зловонием из-под поверхности фекальной жижи в выгребной яме, куда я тебя макаю головой! Ты предпочтёшь в окно выброситься с верёвкой на шее, привязанной к батарее, или в посадках на суку вздёрнуться? Эх, Лиза… Лиза… Лиза… Отчего так судьба с тобой не мила, за что она так с тобою? Какая печаль… Беда.
Она остаётся один на один с собой. Постепенно приходит успокоение. У девочки из под носа уводят большую, волосатую игрушку, с которой она толком не успела поиграть. Утомлённый криками и злобой многоклеточный организм вытягивается на жёсткой койке. Она очень рада, что не надо работать. Подушечки пальцев помнят уколы иглами, порезы прочными нитями.
Она думает, что вообще ничего не знает. Время в пустоту. Она берёт какую-то зачуханную книжонку и не может осилить ни строчки. Драма смотрит на кричащий, оскорбительный заголовок и жалеет, что вообще ничего не читала в детстве, а теперь и не хочется.
Кто-то синеет, кто-то разбухает, кто-то трескается, кто-то застывает со страшной рожей, кто-то покрывается пятнами, а она до сих пор лежит, как живая в своём льняном платьице с голубыми оборками, усыплённая аккуратными ударами в затылок. Только волосы спутаны в колтуны, пропитавшиеся засохшей грязью, похожие на гнёзда, но ей это даже идёт.
На её молочно-белых губах замирает кроткая полуулыбка. Ей с трудом верится в то, что она когда-то могла смеяться, чавкать во время еды, выщипывать волоски над верхней губой, зевать, чесать ухо, мыть ноги, а не существовать всегда лишь, как чудесная фарфоровая куколка.
Тонкая рука сжата в кулак. Когда-то она заботливо поставила букет ромашек в пластиковую чашку с водой рядом с унитазом, чтобы перебить запах собственного дерьма. Сейчас он завял и воняет гнилью на весь коридор.
Как будто всё вокруг гниёт.
Она увязает в черноте, ей хочется её выплюнуть — сделать зло ради зла. Украсть у кого-нибудь дорогой телефон и разбить, украсть деньги и сжечь, избить дворника молотком и оставить валяться посреди улицы, столкнуть старика в колодец, облить шеренгу первоклашек тухлым супом.
Им всем не обязательно знать, что вся её злость на самом деле адресована ей самой.
В последнее время всё наперекосяк. Помимо всех происходящих событий большую часть времени она ненавидит себя, постоянно срывается по любому пустяку, тоскует и ходит из угла в угол в обиде на весь мир. Она чувствует подвешенность от того, что как будто надо сделать один шаг и всё встанет на свои места. Только она не знает куда и просто стоит, как глубоководная рыба на каблуках посреди площади и одновременно с этим чувствует, что тонет. От этого страшновато, никто не полезет спасать утопающую рыбу.
Ей не хочется грустить оттого, что всё умирает. Она переходит на следующую ступень, гнев сменяется торгом. Всё засыпает, просто засыпает… Устраивается поудобнее, готовясь утонуть в сладких тягучих грёзах, подставляет щёки для поцелуя перед сном. Щёки людей, холмов, медведей, мышей-полёвок, лесов, берегов, рек, озёр.
Сидя на унитазе, ей вспоминается молодой, розовощёкий врач. Всё раньше и раньше. Где-то там они покупают с зарплаты мамы сильногазированный напиток в двухлитровой бутылке. Начинают пить, а он полностью выдохшийся и оттого противный. Весь оставшийся вечер они пьют помаленьку только из-за наличия сахара и обсуждают, как такое могло произойти. Папа не разрешает ей заходить в аптеку, но она ослушается.
— Шприцы сегодня раскупают как горячие пирожки, — говорит фармацевт и протягивает ему запечатанный кораблик, как она потом его всегда называла.
Где-то рядом хрустят крупные пакеты с передачками. Ощущается в груди жуткая ноющая боль, похожая на скрежет ржавых петель. От уродливых мыслей, что остаток несуразной жизни она проведёт в клетке, как скотоподобная чуждая особь. Она расслаивается, сгорает без остатка, разлагается до самых костей, упиваясь своим разложением. Драме хочется отдавать себя всю и забирать себе людей целиком. Глодать друг друга, как плешивые дворняги глодают свиные рёбра и верят в то, что это наша бесконечная священная любовь друг к другу и к каждому из нас. Они все пахнут одинаково. Они пожирают время не жуя. Она говорит, что закончится вместе с летом. Так и происходит. Она не замечает, как от неё ничего не осталось. Она никогда не вернётся, но, возможно, она не хочет забывать.
Ей всегда казалось слабостью её отношение к правде. Сейчас она не знает. Это для своего комфортного существования среди людей и для их комфортного существования рядом с ней. И конечно тут тоже всякие тонкие грани есть со сглаживанием углов, с замалчиванием всего плохого, с чем-то ещё, но грани эти вполне возможно не переступать. Но ей не всегда хочется блистать силой духа, иногда хочется по-дурацки сделать: пожалеть кого-то, дать кому-то её пожалеть.
На прогулочной площадке колонии стоит маленькая, запущенная часовня. Никто уже друг другу не верит, Драма не может войти, вспоминая, как мать велела однажды поставить свечку, а она припёрлась в церковь на другом конце города. Заведение оказалось закрыто, она поплакала в платке на крыльце и решила, что это тоже считается, потом пошла гулять, залезла в помойку, где подружилась с олигофреном и привела его домой.
Драма смотрит на нарисованную на дощечке женщину над входом в золотом платке и большими глазами. Она так похожа на её маму. Девочка жалеет, что не успела помириться с ней, ненавидит себя за это, накручивает, что из-за этого, из-за неё она и уничтожилась огнём.
Внутри часовня напоминает ей о такой же, как и здесь одинокой жизни на воле. Она крадётся по затхлой тишине заброшенного здания, спотыкаясь о разбросанные обломки, доски, прилипая к каким-то чудом не засыхающему парафину. Пол скрипит по её нервам, вместо слёз бегут юркие мокрицы. Моль будет, причмокивая, есть её волосы, крыса откусит нос, но она всё равно будет здесь самой красивой, не так ли? Холодно, босиком и кажется у неё заноза.
Когда она выходит, всё тонет в тумане, как в молоке, смешиваясь с прилегающим лесом.
Людей немного, под надзором вышек они не спеша плетутся по озябшей земле. Медленно, медленно. Это один из редчайших мгновений, когда ей не хочется размышлять о вечном, о смерти, о смысле жизни. Хочется нарядиться колхозно, слиться с местностью и робко утонуть в молоке.
Этой ночью она увидит сон о том, что не проснётся и останется мхом в лесной чаще, но это её не расстроит, как она расстроится? Она же мох. Посторонние люди кладут на неё свои тела, как на одеяло.
Сколько в ней ещё злости? Достаточно, чтобы в нём можно было растворять трупы или использовать как средство от засоров. Знакомый паренёк носится мимо её камеры туда-сюда. Она прекрасно понимает, что он питается её гневом, но как ей расплескать его без остатка, чтобы осталась только исходная явь без докучливых примесей.
— Мразь! шлюха! падаль! — кричит он брызгая слюной, рыхлые щёки его наливаются кровью и сотрясаются при каждом шаге.
Она смотрит, как шалопай рассыпается, тает, будто льдинка между пальцами, тлеет, как спиралька от комаров, исчезает, затухает. и, наконец, разрывает себя на куски. Ей уже не хочется всё это видеть, кричит: «Довольно! Ну-ка прекращай!» Драма снова мечтает изменять неподвластное ей.
Идти на прогулки и на беседы для неё становится всё тяжелее и тяжелее, ноги подкашиваются, суставы скрипят. Её тянет к земле. Ей не хочется собирать вокруг себя толпу зевак и причитающее скопление сочувственников, так что она решает, что больше не считается и прячется под койкой, замаскировавшись свисающим одеялом.
Драма просто лежит, а по ней проезжают разноцветные машины, похожие на леденцы с разными вкусами. Переходя дорогу, на неё наступает горбатая старуха в клетчатом кардигане, у неё туманные глаза, а пахнет она чердаком. Лохматый студент трепетно прижимающий к груди мятый букет полевых цветов спотыкается об её лодыжку. Щебечущей визгливой шеренгой первоклассники идут на экскурсию в скучный музей, её топчут десятки маленьких детских ботиночек. А классная руководительница, густо напомаженная женщина средних лет с причёской-шапкой неуклюже попадает толстым каблуком износившегося сапога ей в глаз. На самом деле это отрезвляющий тычок вертухая, выполняющего свои обязанности.
На очередном стотысячном допросе, прежде чем сесть на изгрызенный табурет, она решается подойти к зеркалу. Бледные, тёплые сгустки плоти, обрывки тонкой кожи, зыбкие очертания костей и мышц плавают в отражении, как кружочки масла в бульоне, разъединяясь и снова сливаясь друг с другом. Она мысленно берёт ложку, но вместо того, чтоб хлебать бульон, пытается соединить все кружочки в один. Не получается.
— Здравствуйте, Драма, — елейным голоском говорит, новый начальник, какой по счёту уже помнится, — так ну рассказывайте как ваши дела
— Я сорвалась позавчера, обожралась, пошла блевать и с тех пор максимально разочарована в себе, не знаю, как отношусь ко всему, к себе, к еде, снова смотрю в зеркало и не понимаю.
— Не понимаете кто в зеркале? То, что вы видите в зеркале — это не вы?
— Я
— А что вы не понимаете?
— Как я выгляжу и какого я размера.
— Вы видите себя больше или меньше, чем есть на самом деле?
— Я не знаю, как есть на самом деле.
Конечно же он, очередной раз, как по замызганному, библейскому шаблону начинает к ней подкатывать. Всё как обычно, всё как всегда: напыщенные обещания, зловещие угрозы, милые словечки, непристойные шутки, басни о любви к детям, животным, ко всему миру. Она сидит напротив и видит, как из этой самой пасти огромными клубами густого дыма вырывается картина пожара, унёсшего жизни близких или не очень людей. Как заполняет собой всю зону, весь город, весь мир, как люди кашляют, хватаются за горло, падают на колени, словно готовясь к молитве.
Драма возвращается в камеру. Наконец, с высоты её светлой немощи, все эти войны с миром, за мир, против мира мерещатся ей совсем игрушечными. Пускай люди смеются над чем угодно. Обижаются на что пожелают, говорят любые слова. Пусть любыми словами называют всё, что под руку попадётся, сами решают, что нельзя, что можно, кому что запрещать, что соблюдать. Пусть верят в свои дурацкие убеждения, совершают любые понравившиеся ошибки, спорят сколько захотят, с кем захотят по поводу хоть всего на свете. Пожалуйста, пусть говорят соседу снизу, что он жирный и на пидора похож. Если им так этого хочется, пусть орут на пенсионеров в почтовом отделении за то, что они воняют и надоели кашлять. Они бросаются врассыпную, а не она с ними. Она больше не против них, Драма — сторонний наблюдатель, довольный всем.
Её очень радует, что она не потолстела, ведь у неё в животе догнивают остатки зародыша далёкого зимнего солнца.
Ночью, как обычно, холодно, но под одеялом можно спать. Ноги мёрзнут, приходится их поджимать. Постельные клещи щекочут малюсенькими лапками ушную раковину. На остатки харчей слетаются проголодавшиеся мухи.
Попасть туда может абсолютно любой и за любую хрень. Ты своего сына защищаешь на улице от пидараса, пидарас будет в больнице, а ты на зоне. Ты идёшь по улице и на тебя тварь прыгнет, ограбить захочет, ты ему стукнешь, он вырубится, ты на зоне, он в больнице. Какая-нибудь малолетняя пиzда не хочет идти в школу, указывает, что ты её домогался, чтобы оправдать прогул — присел, тебя ебут. Не делишься с чинушей доходом с бизнеса — присел нежданно по 228 — тебя ебут по заказу или просто так. Лишка сказанул или сердечко жмакнул — тебя ебут.
Впервые за всё время происходит отключение электроэнергии. Красный глазок видеокамеры печально тухнет. Драма уже плачет в полной темноте, прислушивается к каждому шороху. Слышит спешку, гремят засовы, до конца не верит, что идут именно за ней.
Они открывают железную дверь звонким пинком. Они всё могут, слыхали? Они гаркают на солнце: «А ну свети!» и оно повинуется. «А ну прекратись!» кричат она дождю и он кончается. «А ну стой!» велит сам начальник колонии её сердцу и бездыханное тельце падает в аккуратную кипу сухих хрустящих листьев.
— Понимаешь, я такой же человек до тех пор, пока не одел эту форму и не пошёл на работу, — признаётся главный, пока её берут за ноги, за руки и проворно утаскивают, освещая путь тонкими, но мощными лучами фонариков.
Пока её волокут на растерзание, она снова разрешает себе ненависть, как разрешают дитятке сладкое, разрешает ногам трястись от злости, а слезам брызнуть из глаз.
Жизнь — это скачки по граблям и в принципе ничего нового уже не будет поэтому достаточно всего одних грабель. У неё начинается что-то вроде высшего волнения. Болезненный аффект уносит девочку туда, где она прыгает по граблям. А чем тогда сгребать опавшие листья? Они падают и падают, да ладно пусть падают, она сможет дышать даже наверное когда полностью окажется погребена под ними. Ей не хочется устремлять взгляд ни назад, ни вперёд, ни в сторону, так что она закатывает глаза так, чтоб было не видно зрачков, это не нервный тик. В её сердце только одна мечта — космос, а в голове лишь один вопрос — схуяли?
Её заносят в помещение, где имеется свет. В лицо ударяет горячий мокрый воздух, он противно прилипает к коже и оставляет на ней клейкую плёночку. Среди унылых обрюзгших физиономий вертухаев, кулаков сжатых так сильно, что ногти впиваются в ладонь, гневно сдвинутых бровей должно же оставаться что-то.
Не хочется ничего знать,
Или время свернуть вспять
Или крыльями хлоп — взмыть
Или волком степным взвыть
Ты нарви ей полынь сныть
Попроси не реветь не ныть
И набей на спине купола
Не рассказывай
как дела
На старинном облезшем столе неподвижно лежит южанка, несколько дней назад соседка Драмы. Её ноги широко раздвинуты и разведены в разные стороны, их натягивают канатики, привязанные к крючкам на противоположных стенах. Волнообразный, чудовищный аффект пока что идёт на спад и она явно разглядывает торчащую из её ануса швабру. Южанка боится сделать лишнее движение, это доставляет ей неимоверную боль, лицо корчит непривычные гримасы.
— Видишь как тут у нас? — почти без акцента произносит новоиспечённый начальник, — простые люди ебут простых людей. — Он берёт худенькую руку Драмы и, не отпуская, вместе с ней крутит черенок то по, то против часовой. Южанка закрывает лицо руками и стыдливо, сдержанно воет. — Я понимаю, что у тебя масть почти тузовая, но я хочу нарушить правила и проделать то же самое с твоей жопой, как тебе, а?
— Такие петухи дырявые, — Драма смотрит прямо ему в глаза и не моргает, говорит чисто без запинки, — с радостью погоны прикручивают к плечам, а в детстве по шее получали и писькой по губам. Не долго таких носит земля, ох не долго…
— Пытки! — восклицает начальник, — это омерзительнейшая вещь, которая есть в пенитенциарной системе этой страны. И никто не поможет!
— И обиженные по жизни здесь работают. Ущёрбы, которые получают капельку власти и начинают унижать, повышать свой «авторитет». — Драма вырывает руку и отскакивает в сторону, но путь ей преграждают псы позорные вертухаи. — Мудачье и дичь полная! — Она прижимается спиной к углу.
В случае с Драмой это называется беспредел. Совершение других преступлений типа ради наказания — это беспредел. Особи, наделённые властью и монополией на насилие, превышают полномочия, а жертва ничего им не может противопоставить, так как садистов охраняет их статус сотрудников. Это как, например, к тебе полицай пьяный подходит и начинает бить, а ты ответить не можешь, потому что сразу на 5 лет уедешь. 99% дел в этой стране заканчиваются приговором, при этом в цивилизованном мире это примерно стремится к 50%. Это значит что если тебя хотят закрыть, тебя закрывают с вероятностью 99% как бы ты ни доказывал, что невиновен.
— Просто дело не на кого повесить, — признаётся начальник, — ты всё равно на пожизненном, тебе похуй, был бы человек, как говорится, а дело найдётся. — Он громко ухмыльнулся.
Она соглашается всё подписать, но вместо бумажек и ручек её таскают за волосы несколько человек, то в одну сторону, то в другую. Рвут, как суку в течке. Она устаёт сопротивляться.
На стенах расцветают цветы невиданной красоты. Света теперь очень много и даже чётко чувствуется его вес. Камера наполнена. Долгожданное звёздное небо просачивается сквозь прозрачный потолок. Гигантские фейерверки громыхают то тут, то там. И искры опускаются прямо на Драму и застилают её, как тот сноп листьев, из которых её вытащили негодяи.
Людям ломают все установки, из человека лепят чмоху, чтоб тот потом нормой считал унижения всякие. А ещё работу найти не могут честную, потому что зона это ярлык на всю жизнь. Никаких программ реабилитации не существует в принципе. В этой стране мало рациональных вещей и законов, приходится выбирать, какой беспредел наиболее близок населению.
На ней дёргают платье, чтобы оно разорвалось в области груди. Ткань трескается, оголённые плотные тити немного подёргиваются от рывков, продолжающих рвать её простое, низкокачественное одеяние. Кто-то уже вовсю облизывает её вспотевший бюст.
— Я девственница ещё, мрази позорные! — ревёт она во всю глотку, но это не даёт совершенно никакого эффекта, ибо гнева в ней больше не осталось.
От такого неслыханного подарка под носом они раззадориваются ещё больше и не помогают ни крики, ни выстрелы начальника.
— Моя девка, суки, я за ней следил! — врывается молодой вертухай, что караулил её день и ночь.
Начальник стреляет и попадает точно в переносицу ворвавшемуся. Тело подобно дряблому мешку с костями просыпается на влажный от ещё живой южанки пол. В суматохе она не замечает, что на ней отсутствуют трусики. Драма быстро принимает сидячую позу, и что есть мочи прижимает ноги к груди, но лицо к коленям не опускает, следит за происходящим, чтобы не отключиться и не потерять контроль над своим нетронутым телом окончательно. Заветная, драгоценная плёночка, которая отделяет праведную жизнь от грешной. Как же сладко и сытно поиметь целочку, войти в неё в самый первый раз, сделать девочку взрослой тётей. Овладевание молочной, зелёной пиzдёнкой — это высший дар, что ещё есть у человечества, достояние народов и наций.
Эта розовая розочка очень капризная у девочек между ног. Вот и Драмы случается паралич сомкнутых ног. Двое взрослых мужчин тщетно пытаются раздвинуть их, словно слипшиеся намертво леденцы.
В то же самое время, когда они додумываются перевернуть Драму лицом вниз мерцает свет. Вертухаи вздрагивают, когда загораются лампочки всевидящего ока.
Камеры начинают писать. Распластанный труп, который трясёт белый, как лист бумаги начальник. Обезумевшие животные в мундирах, которые от безысходности облизывают и целуют её окоченевшее от кошмара лицо. Южанка, лежащая в привычной позе лягушки так и не решается вынуть швабру из ануса самостоятельно.
Они бросаются убивать мастера-электрика, который обломал им наивысшую ступень земного кайфа — ебля целомудренной девочки. Девственницу даже в попу приятно потрахать, даже на грязную, без подготовки, целомудрие всё простит, всё сгладит.
Драма после смягчения паралича кое-как поднимается и мотаясь, как инвалид бросается в сторону любого свободного пространства. Пожелтевшие от увиденного, услышанного и почувствованного за столь короткий отрезок глаза сильно боятся, но ноги под инъекциями из сердца несутся вперёд. Пол под ступнями начинает терять былую прочность. Она этого и хочет, провалиться сквозь сотни этажей, через сотни квартир и запечатлеть одну секунду их конечных и сменяемых обитателей. Драма действительно устремляется вниз. В мокром пронизывающем всё тумане стоит влага. Её сырые волосы очищаются при такой невероятной скорости падения.
— Что ж я раньше так не сделала? — успевает она лишь спросить у мимолётных, односекундных жителей, — и в тюрячке бы не чалилась, тьфу, блять, ещё и словечек таких нахваталась! Сиделица высшей масти! — Она смеётся, не переставая падать. — Интересно, сколько это продлится?
Воздух становится вязким. Её охватывает паника. Она будто не вдыхает, а глотает маленькие порции воды. Железный вкус, как из-под крана. Драма поднимает взор в сторону неясных небес, а там зияет поверхность между океаном и горизонтом, она давит миллиардами тонн на неё, заталкивает её тельце всё глубже и глубже, для достижения максимальной кульминации и постижение за этим того, что дно дна существует.
В лёгких не смолкает сладостное бульканье. Повсюду любовь. Самая особо чистая, безотносительная, такая же прекрасная и женственная, как Драма. Её лицо такое простое и такое неповторимое. Она не очень уж худощавая, но и не более. Она тоже, как все любит хорошенько прогуляться по городу, пусть и по одним и тем же избитым местам. Она прекрасно знает, что нужно всегда двигаться, двигаться, двигаться. Сидит на диване, мозг работает, ничего не должно отдыхать. Постоянный диалог, оценка того или иного события, вещи, фотографии. Она обычная девчонка, вот всё и ей интересно всё то же самое, разве что с небольшим сдвигом очевидности. Точнее, сдвиг приличный…
Ну да, ну да… Значит быть ей одной. Ах, Драма, Драма, что ж ты вечно драматизируешь. Это же не тюрьма. Любишь ты всё преувеличивать. Всё нормально, ты жива, потому что иначе быть не может. Ты живая, ты понимаешь это каждой клеточкой своей индивидуальности.
Необъяснимые игры хитросплетённых в черепе клеток. Этим мелким, находящимся в вечном движении одноклеточным тварям нужен постоянный корм: из образов, текста, голосов, что угодно, лишь бы не расслабляться. Раздражение утрачивает свою отрицательность, ибо оно не прекращаемо.
На её теле разбросаны бессмысленные партаки, всякая первая прилетевшая в голову дичь. Пляшущие бегемотики, сердечки россыпью, точки, слёзки, дебютные и наиболее несравненные «ПОЛНЫ ЛЮБВИ» под ясными, без единого капиллярика глазами. Купола, да церкви на весь грудак второго размера. Она достаёт губами до соска, чтобы пососать бугристое уплотнение. Драма слюнявит, немного прикусывает сосочек, мнёт его язычком. Она хочет сосать, хочет еbаться, как дворовая тупая псина, хочет как ёбнутая притворяться личностями. Но все чего-то хотят, а кто хочет очень, ну прям очень-очень сильно, тот это получает.
Она вращает планету, она заставляет деревья расти, она разрешает кислороду заполнять лёгкие. Посмотрите на неё. Она шагает широко, не стесняясь потревожить своими галошами гладкие блюдечки луж. Плюх! Брызги летят в морщинистые лица. А ну не жмуриться!
Техника наименьшего усилия от мгновения к мгновению
Все действия, совершённые тобой совершаются с приложением наименьшего усилия, как мышечного, так и мыслительного. Существованию не требуются большие усилия, ведь оно конечно. При беге ты расходуешь больше энергии, чем если ты идёшь пешком, а если ты останешься дома, то это будет почти идеально. Больший расход энергии предвещает ещё больший расход на восстановление энергии. То есть усилия нарастают, что противоречит существованию. Например, ты усиленно работаешь, но восстановление всегда требует ещё больших усилий. На пути к совершенному сознанию тебе нужно всего лишь ничего не делать. Совершенство — тотальное бездействие, путь — минимизация усилий. Любое лишнее движение, жевание жвачки, трёп всё это происходит с усилием, тем более ты ещё об этом и думаешь, не говоря о том, что ты, не дай бог, об этом ещё и ЗАДумываешься. Чем больше усилий ты производишь, тем дальше ты отдаляешься от существования. Существованию всё равно, что ты ешь, как одеваешься, твои музыкальные предпочтения. Тебе не нужно есть разнообразную пищу, ибо тебе приходится совершать мыслительные усилия для этого. Тебе не нужно оформлять какие-то бумажки, изучать их, планировать что-то, ведь это всё делаешь не ты сам. Ты никогда не будешь собой, если будешь применять усилия. Тебе не нужно ничего ни у кого спрашивать, доказывать что-то, спорить или ещё что-нибудь, которое ещё и требует спланированности, да ещё и запоминается, в конце-то концов! Когда дует ветер, ты наслаждаешься его касаниями, перестаешь думать абсолютно. При сильном ветре ты хочешь спрятаться, укрыться от порывов, взбудоражен и мысленно возбужден. Так же обстоит и с усилием. Тебе не нужно никуда карабкаться, бежать-переезжать, пытаться. У тебя всё есть. «У меня всё есть», — твоя последняя мысль, после которой остаётся лишь чистое сознание. Моя любовь к тебе безусловна. Как она вообще может быть обусловленной, рассчитанной… Не быть копией копии… вообще никем не быть. Отсутствовать. Смерть это единственный путь достижения совершенства, начало и конец. Умри в себе, но не для себя. Это гениальный ум: ты ничего не делаешь, но у тебя всё есть. То, что ты непосредственно видишь перед собой и есть всё. Даже сейчас набирая это я отсутствую, потому что меня нет, меня больше нет и меньше нет. Я ничего не делаю. Это лишь начало, но возможно и эта крупица перевернёт твоё Я и приблизит неожиданный, самый важный в жизни любого человека момент просветления. Когда я это говорю, я это говорю из собственного опыта. Попробуй, этот опыт возможен и для тебя. Это работает.
ТОРГ
Драма обводит чернилами каждую букву по десять раз, чтобы было очень жирно и резко бросалось в глаза.
— Ну выходи уже, — молит медсестра, — сколько можно насиживать там сидеть? К тебе ж родители пришли.
— Сколько надо, столько и буду сидеть, — огрызается девочка, хотя уже съезжает с сиденья, сразу же трогает нагретый пластик. Она, не читая, смотрит на лист с текстом. Мнёт и размягчает грубую бумагу для придания ей приемлемой мягкости. Особо не стараясь, одним небрежным движением проводит между ягодиц и тут же смывает в невидимое затопление.
Она, наконец, выходит и направляется к кровати, стоит в долгих раздумьях. Смешно падает боком, словно подпиленная сосна. Её приятной худобы тело растягивается во всю длину. Еле слышимая классическая музыка их колонок немного лечит ей мозг, точнее, притормаживает необратимые процессы. Она уже не помнит сколько атомных снимков её череп прошёл и сколько ещё будет.
Её силой ведут на свиданку. Люди, сидящие для неё в комнате отдыха ей не знакомы.
— Здравствуй, доченька, — начинает женщина.
Ей не важно, как они выглядят. Драма садится на пуфик и листает комикс с говорящими животными внутри. Она чётко помнит, как родители учили её ни при каких обстоятельствах не контактировать с незнакомцами, ведь домой из детского сада она возвращалась одна.
— Когда домой? — спрашивает мужчина.
Драма наконец проявляет интерес и поднимает на них недоверчивый взор. Она силится узнать этих людей, что-то припомнить, но кроме местоположения кровати, туалета, столовой и прочих привычных мест лечебницы больше ничего не приходит на то, что осталось от ума.
Они подсаживаются рядом, вытаскивают сладости. Драма ест всё на месте, лишь громко хрустят фантики. Не успев как следует прожевать один батончик, вслед посылает другой. Чужие люди гладят её, как бы поощряя. Она роется в пустом прозрачном пакете в поисках дополнительной радости.
Посетители покидают комнату отдыха, у них своя жизнь. Из-за играющей весь день музыки она практически не распознаёт смысл того, что до неё кто-либо пытается донести. Она благодарна тому, кто меняет мелодии каждый месяц. Поэтому и не хочет ни в какие больше дома, а вдруг там не будут обновлять ноты между собой в гармонии.
— Неужели тебе не хочется пожить, как все нормальные девочки, с семьёй, там, — какой-то новый сотрудник ласково говорит ей, словно ребёнку, — идти можно куда захочешь, а не торчать в этом интернате для дебилов и сирот. Ты же нормальная, просто серьёзно призадумалась чутка.
— Мир не починили? — интересуется Драма и снова разглядывает говорящих зверей на картинках.
— А?
— Иди на hуй, — Драма стыдливо и небрежно прикрывает свой ротик с налитыми нектаром губами.
— Я тебе. — Сотрудник вяло грозит пальцем, — второй ужин скоро, твой любимый коржик с изюминками, а ты злая такая.
— Люблю. — Драма закрывает глаза и впадает в очередную глубокую задумчивость на грани анабиоза.
— Таблетки! — призывает врач.
Драма разглядывает круглые, ромбовидные, белые, жёлтые, спресованные малюськи. Над ней стоят и следят, чтобы не выкинула.
— Зачем каждый раз пить их, а ничего не меняется, — возражает девочка, одним махом вкидывает и, не успев почувствовать их отвратный вкус, запивает водичкой.
— Ну не выкидывать же добро, — выдержанно отвечает врачиха, когда Драма делает глоток.
В столовой горит именно то освещение, которое так нравится ей: приглушённый, не такой пронзительно яркий, как в спальне или игровой. Лица под таким делаются мягче. Драма, не отрываясь, смотрит на зрачки поварихи, раскладывающей коржики и молочко на поднос.
Когда света мало, глаза всех людей становятся чёрными из-за расширенного до предела яблочка посередине. Можно разглядеть своё отражение в зрении другого и это, кстати, здорово. Ей приятно, шо эти сотрудники, взрослые тётеньки проявляют к ней умеренную заботу, ведь если бы она ушла ко всем этим незнакомым людям, кто приходит и называет себя мамой и папой… Они бы не успевали делать столько, сколько тут делают для неё: дают еду, таблетки, учат шить красивую одежду.
Кая подсаживается… Её зовут Кая. Всегда так звали. В паспорте она Кая.
Кая подсаживается к Наташе. Та не особо любит коржики.
— Хочу партаки под глазами, — выдаёт Кая всё ещё ожидающая, шо Наташенька наконец отодвинет от себя коржик. — Но шобы по-русски было тока.
— Ой, ибанушка, — Наташа грубо отталкивает от себя второй ужин, Кая на подхвате, — и так вся забитая, живого места нет, ещё ни еbальничке своём косом сфоргань.
— Мне похуй.
— Ты прямь зечка вылитая, в наколках, шьёшь лучше всех, не хватает только решёток и строгача.
— Сяду, мне похуй, тебя пришью, суку…
— Тише, тише, ёбнутая подружка, таблетки уже действуют, разве не ощущаешь. Не буянь. Ты же сколько уже времени ниже травы, тише воды, спокойная стала.
— Ну так-то да, — спокойно отвечает пожирательница никому не нужных коржиков.
— Сегодня же суббота.
— Дискотека, — мямлит Кая и сухие крошки падают в желтоватую тарелочку.
Она торопится. Быстрей-быстрей сдаёт поднос поварихе и бежит в спальню придумывать новый партак, да не где нибудь, а под самыми её прекрасными глазами. К ней присоединяются другие девочки, которых она мило называет «подружки». Кая просит всех перечислять что-нибудь дурацкое и попроще. на слух.
— А, у Ноги Врезь новая песня «Полны Любви» — громко говорит брюнеточка восточного типа с карими глазами.
— А шо, норм звучит, — соглашается Кая.
Все подружки такие же забитые с ног до головы пацанки. Они же драться между собой бояться и одного взгляда достаточно, чтобы понять, шо тебя ожидает. На всю грудь Каи красуется симметричная чёрная голова козла, смотрящая в анфас. Рога доходят до надплечий и их грозные острия видно на не прикрытой тканью гладкой коже. Девчонки натягивают две параллельных верёвки, а она выводит между ними буквы. Кая заканчивает, каждая бьёт себе сама, ибо в случае если подцепит что, виновата сама. Буквы более менее одного размера и с одним отступом. Кая покрутится и так и сяк, притворяясь прожжённой бабёнкой, повидавшей жизнь.
Начинаются танцы. Все эти девушки — непорочные девственницы. Все платья для их стройных и молодых тел шьёт Кая. Они отплачивают ей суровой монетой — вылизывают её ровненькую, чуть выпирающую пиzду до припадков.
Они двигаются точно в такт, быстрее удары — проворнее толчки ногами. Под медленные композиции они закрывают глаза и извиваются словно очковые кобры. Кая немного опаздывает. Все ждут только её, ибо она Королева дискотеки — первая забила под глазами. Кая влетает в новом платье. Вау! Все охают и ахают, машут ручками, окружают её.
— Полны любви! — голосят подружки.
Наташа подзывает Каю отойти.
— Ты шо, дура, бля? — насмехается Кая, видя у той бутылку с прозрачной водой и таким до боли знакомым спиртовым запахом.
— Поехали, глотнём. — Наташа помешана на всяких жидкостях, которые хорошенечко бьют по мозгам. Но делится только с Каей.
Они забиваются в узкий, вонючий туалет. Из переполненного помойного ведра торчат ещё не высохшие салфетки, носки и прочее, когда нормальная бумага заканчивается. Рулончик, выделенный на весь день уходит за два захода.
— Хорошая девочка, — говорит Наташа и гладит Каю пока она делает глоточки и морщится, как выжатый лимон. — Сейчас ещё лучше будет, чем есть, дура.
— Да знаю я. — Кая со своей малой массой хмелеет за считаные мгновения.
Они возвращаются, слегка пошатываясь. Добрая половина девочек уже сидят, отдыхают. Но Кае с Наташей это только на руку, ведь им нужно очень много воздушного пространства для своих похабных танцев.
Этим девочкам не хватает чего-то, чем можно феерически закончить этот весёлый субботний денёк, когда играет то, что хотят они, а не эта ежедневная пианинная классика.
Несомненно они звонят папе. Девочки посылают в трубку поцелуйчики, все стараются попасть. Папа заходит спокойно, он даже не смотрит на них, ибо они уже в ловушке. Дикая охота со скачками далеко в прошлом.
— Жопы мыли? — спокойно спрашивает он.
— Забыли, — игриво отзываются девочки. Все, кроме Каи.
Вездесущий папа замечает это и направляется к ней, ибо она на отшибе, стоит спиной к стене и смотрит прямо перед собой.
— Так, так, — папа гладит по головке девочку. — Очередные партаки… Мы с тобой же общались на эту тему и не раз…
— Папочка, миленький, ну хочешь меня туда? Простишь тогда?
Повсюду расцветают алые бутончики, сердечки в маленьких конвертиках падают то снизу вверх, то сверху вниз.
— Все слышали? — Папа ошарашен, он не верит своим ушам, пугливо озирается по сторонам, — Кая даст мне в попу. — Он, как животное сдирает с неё трусы, грубо разворачивает к себе задом и задирает на секунду подол, чтобы взглянуть на её анус. — Господи, он изящен и такой светленький, как я люблю, почти сливается с кожей.
— Пап, может не надо. — Она сомневается и пугливо подбирает назад трусики, они криво застревают между ягодицами.
— Ну что не надо, когда-то это же должно было случиться… Почему все твои подружки никогда не сомневаются, а ты вечно ноешь, как размазня?
— Да не ною я. — Она покорно кладёт свой висок ему на сердце.
— Будет уж если смертельно больно, не буду тебя ебонькать. Моя любовь к вам непростая, она ни похожа ни на что до этого в мире. Вы терпите мою любовь, претерпеваете её, как угодно, но смысл один: в ваших руках истина. Вы думаете, что я совокупляюсь с вами через зад ради хиханьки и хаханьки, ради удовлетворения своих властных амбиций. Нет, это вовсе не так. Мой тонкий член будто был высечен на молекулярном уровне, чтобы вежливо и культурно заходить в прекрасные девичьи попы. — Папа прогоняет разинувшую рот Драму почиститься. — Подольше посиди, поиграй с клизьмой, попускай струйки. — Он на считанные мгновения погружается в мимолётную думу и снова вещает ватаге жадных до сокровенных знаний девчонок. — В конце моего hуя как бы игла прозрения. Наташ, подойди. Вот смотри, ты ж не умерла от этого, сколько раз я тебя еbал в жопу. Живёшь полноценной жизнью, ничего не беспокоит, жопа в полном порядке, ничего не порвано, ничего не растянуто.
— Хочешь на мне разогреться, пока этой клуши нет?
— Цыц… — запрещено за спиной судить, только в лицо, глаза в глаза…
— Долго ты там ещё будешь сидеть? — беспокоится врачиха или воспиталка, кто угодно.
Драма заканчивает партак. Она волнуется под конец и допускает такую тупую ошибку: вместо «И», бьёт «N». Всё словосочетание «ПОЛНЫ ЛЮБВN» получается тяп-ляп.
Но после первой буквы наступает точка невозврата, когда задуманное должно быть доведено до конца, как бы в итоге оно не смотрелось.
— Дрянь, такая! — негодует сотрудница, когда замечает то, что уже не заметить невозможно, так как первое куда смотрит один на другого это область глаз. — Ёбнутая на всю голову, пришли к тебе родители. — Она тянет взрослую девочку за руку, чтобы самой торжественно представить обновлённый внешний вид воспитанницы. — Вы только посмотрите на неё, лучшая швея-мотористка, до лица добралась, на теле-то живого места не осталось уже.
Это последний раз, когда её посещали те, кто называет себя родителями. В игровую заходит сам директор данного заведения для людей, попавших в трудную жизненную ситуацию:
— Драма, твоим родителям нужно кое-куда съездить и они очень хотели бы, чтобы ты сходила к ним в гости, хотя бы разочек. Прояви благодарность, сколько лет они уже тебя навещают.
Драма оглядывается по сторонам. Все давно заметили, что она с собой сделала и, как ей кажется, смотрят на неё с брезгливым отвращением. Она знает, что это всегда поначалу так. Пара-тройка дней и всё становится привычным, будто так всегда и было. Какой бы новой, какой бы необычной ни была перемена, она приедается, всё приедается.
— Ладно, поехали, — неожиданно даже для самой себя соглашается она.
— Ну вот и славно, — одобряет директор, — тебе же понравится, уж лучше с папой, с мамой, чем тут, ну?
Она копошится с бельём, хочет взять ещё одежды, но эти незнакомые ей люди уверяют, что у них всё есть именно её размера. Ей так щемит израненное сердце, что всё это какая-то затянувшаяся немыслимая трагедия.
Драма садится на заднее сидение отечественного драндулета. Смотрит то в правое окошко, то в левое во время тряски, хочет запечатлеть как можно больше. Больше, больше, успеть увидеть всё, всё услышать, ещё, ещё… Она хочет, чтобы это никогда не прекращалось, чтобы они вот так каждый день забирали её и везли в новый дом и каждый раз разный.
Они подъезжают к какому-то административному зданию, огороженному высокими бетонными плитами с колючей проволокой.
Драма начинает закатывать глаза, дышит только через нос, утрачивает всякую связь. Двигатель глохнет.
— Это же не ваш дом? Я не хочу туда. — Драма наклоняется с заднего сидения, хватает коробку передач и начинает вращать хаотическими движениями, пытаясь вырвать с корнем. — Я не хочу туда возвращаться!
— Ты никуда и не уходила! — орёт мужчина, — хайло свой заткни и сиди смирно, не видишь? Движок сдох!
— Отлейте мне бенза, уёбки! Что вам жалко, го ли?
Он с размаха трескает ей ребром ладони по носу. Она цепенеет, приходит в себя, из одной ноздри капает. Она вытирает с кресла кровь футболкой, извиняется. На такое изрядно испорченное настроение невозможно так быстро и легко исправить. Женщина достаёт ватку. Драма только что понимает, что она ей совершенно чужая, даже чуждая особь. Мать бы хотя бы вскрыла упаковку, не говоря уж о том, чтобы самой скатать комочек и жёстко запихать в прорву.
Забрызганное кровью авто трогается. Она жалеет о «Ладно».
— Вот нахуя я с вами попёрлась? — вырывается у Драмы.
— И правда? — возмущается мужчина. — Переночуешь и завтра с утра почилипиzдришь к своим долбоёбам.
— Ну, хватит, — вклинивается псевдоматерь, — это, как там он сказал?
— Люди, оказавшиеся в трудной жизненной ситуации. — произносит Драма, проглатывая длинную полузасохшую кровавую соплю из переносицы вниз по течению.
— Один hуй, долбоёбы, шо те, шо эти, — не унимается отец.
Спустя вечность стоп. Она пригревает своей попкой махровое покрывало сидения и совсем не хочет его покидать. Но начинается дождь, напоминающий, что всё всегда возвращается. Вода никуда не исчезает, зачем её беречь? Она всегда под стратосферой и всегда над непроницаемой тектонической плитой. Драма перебежкой достигает ворот мрачного подъезда. Всё такое тяжёлое, ненатуральное, сделанное на отъебись, кое-как, через жопу.
Лифт еле тащится, всё визжит, скрипит. Драма припадает к изрисованной пластиковой стенке. Она не хочет к ним, но и не хочет возвращаться на зону. Она ошибается, плюёт на пол, зарабатывает затрещину.
— Мам, а откуда вы меня взяли, а? — спрашивает Драма и не разувается, стоит на пороге.
— Ой, а юлит как? Мама уже я стала так быстро. Всё тебе знать надо. — отвечает женщина и вешает шляпу на высохшую голову гигантского лося, торчащего на приличное расстояние.
— С зоны, с зоны, — раздражённо говорит мужчина, — всю дорогу, блять, этот вопрос задаёшь. Заебала уже.
— Тогда я точно лучше с вами останусь. — со струйкой надежды выдыхает Драма.
— Ага, у тебя пожизненка. — Женщина подступает и бесцеремонно тащит за собой Драму за волосы. — На полюбуйся на себя, как гангрена, забитая тварина, тьфу, блять и смотреть тошно. — Драма отдирает голову от её когтей и спокойно смотрит на себя. Господи, как же быстро бежит время. Она не узнаёт себя.
— Почему всё так? — спрашивает девочка
— Указ же вышел, — отвечает мужчина, — всем женщинам заключённым, кому исполнилось тридцать можно посетить родителей на один день. А, сиротам-заключённым, забыл. Ты же сирота.
— Да мы сотрудники зоны на самом деле, просто за тебя попросили такой подгон сделать, типа семья у тебя. Сказали, ты поверишь типа и подыграешь. Масть же у тебя, тузовая… На всю страну таких по пальцам посчитать среди тысяч зон-то.
— Ваши слова ничего не значат, ваши слова ничего не значат, — как мантру воспроизводит Драма.
— Ещё как значат, вон твоя койка, можешь спать, можешь книжки почитать, ну а мы покараулим до утра, телек посмотрим.
Они закидывают в её комнатёнку несколько мягких игрушек и предупреждают о клопах под коврами. Одна в комнате, берёт мишку и выкручивает ему шею. Во рту становится солоновато. Она причмокивает, припоминая убийства. Она уверена, что хочет повторить, вернуть ту самую эйфорию угасания чьей-то ненужной и чужой жизни. Всего одна встреча и та — смертельная. Драма с лёгкостью и непринуждённо разбирает похожую на больничную койку.
Металлическая трубка очень приятно весит. Драма осознаёт насколько это орудие идеально подходит для всего лишь одного верного удара. Неплохая идея — разбежаться, благо помещение узкое, но вытянутое.
Попадает в нос женщине, хруста совсем нет, но он немного проваливается. Феноменально, но поверженная женщина не произносит ни звука, видимо, не верит до конца в реальность происходящего. Она катается по полу и булькает, как забившаяся говном параша. Драма, как гиена сверху метит с первого раза попасть точно в лоб. Ей это удаётся.
Женщина с проломленным черепом так и смотрит в одну точку, как в момент мгновенной смерти. Её партнёр, судя по шуршащим звукам пялится в ящик и смотрит спорт.
Драма мешкает, волнуется пиzдец как. Она выглядывает в щёлку между косяком и дверью и этот уебан уверенно вытаскивает ствол, но не встаёт со стула. Она подбегает к окну. Оно заколочено, лишь форточка открыта.
— Сука, сука, сука, что же делать, — скулит и забирается на подоконник, этот уебан дрожащим, испуганным голосом кричит что прямо сейчас ворвётся. Внизу уже видать кусты, это второй этаж. — Сука, тридцатилетняя дойная корова, уже в квадратик не могу протиснуться.
Драма уже падает, пронзительно больно ударяется макушкой о кирпичный выступ. Господи, она соображает расслабиться и тем самым ничего не ломается.
Проклятые ветки кое-где прокалывают плоть: спина, хирургически точно один конец прошивает ей шею. Она совершенно не помнит, чтобы она соприкасалась глазом с чем-то, но он не видит. Мир становится уже и немного понятнее. Её до умопомешательства трясёт от желания увидеть, что произошло с её правым глазом, она же приземлилась почти на спину.
Девочка вскакивает, ничего не болит, только бежать. Несётся и думает, как тот вертухай уже названивает своей поганой стае «учителей» жизни и «хранителям» порядка. Эта пузатая, ленивая скотина дрожит даже с пушкой в кобуре, вызывает тех, кто похрабрее.
Глаз не так болит, как раньше. Часа 3 ночи. Добредает до какой-то сторожки. Охранник-южанин похрапывает, поджав ноги из-за узкого матрасика. Она вспоминает, что с ней творили на лазурных югах, пока в срочном порядке не перевели обратно, чтобы качественно всё замять, будто ничего и не было. Ну как тут ещё по-другому умеют?
Как в колонии всегда с лезвием в левой руке, так и сейчас труба всё ещё при ней. Целится точно в висок, берётся двумя руками, чтобы увеличить силу удара и с лёгким прыжком бьёт куда хотела. Южанин разевает рот, ещё секунда, он обмякает.
Пока хлебает недопитый, ледяной чефир Драма видит мельком в окне при лампе, что «Полны Любви» ещё при ней, ровненькие, выверенные до миллиметра в отступах и шрифте. Никак не решается, подойти поближе и разглядеть, что приключилось с глазом, он видит, но очень мутно, лучше бы и не видел совсем. Жрёт хлеб с сырной и колбасной нарезкой, как голодущая псина, любуется на беспомощного мертвяка, который наконец выспится вдослаль.
— У этой дохлой свиньи должно быть чем ширнуться, — злобно клокочет она и смело так, пристально разглядывает помутневшую и изрядно потерявшую стабильность сетчатку. Ей дико больно не от того, что глаз уродский, а от того, что это настолько фатально и неисправимо. И это происходит именно с ней, именно сейчас, ведь она находит белого зверька и пускает его бежать вдоль русла синих речек. Речка боится океан, ведь он такой огромный, а она такая маненькая. Перед входом она трепещет, взмыливается, дрожит. Но беспокойство прекращается, как только она сама становится океаном.
— Тебя-то нам и не хватает, — заглядывает подружка с партаками под глазами «ХАТЕ ЛОВЕ»
— Дура, блять, — первое что вырывается у Драмы, — не модна уже эта шняга, не могла меня дождаться, овца, я бы лучше придумала.
В будку заламываются остальные включая папу. Мужчина держит под мышкой большой свёрток.
— Ты что там, географию собрался преподавать? — расстроено спрашивает Драма.
Папа скидывает на пол труп и прикалывает к стене вилкой и ножом огромное фото своего глаза при качественном освещении, без минимальной внешней обработки. Он не может начать, пялится на её раздербаненное правое око на лице.
— Блять, ну что с глазом, что в конце-то концов?
— Да упала я. Чуть хуже стало видеть.
— Вот пиzдец, — девочки потянулись утешать её, прикасаются к ней, немножечко гладят по голове.
— Что же теперь поделать, — сокрушённо произносит папа, показывает на плакат с глазом и просит минуточку внимания. — Посмотрите, это мой зрачок, вы видите, что он осветлён по краям, а посередине чёрный. Видите? — Все блеют «да» — Это значит я рузке. Я такой же, как и вы. Мы все родственники, выросли на одной земли, наши предки жили вместе и говорили на таком же языке. Мои глаза ясно показывают, что совершенно чистых рузке не сыскать, их процента два, не более, никогда не поймёшь. Так вот к чему я всё это: не надо бояться давать мне в жопу. Мы с вами все рузке, ну, кроме Каи только, она западная слегка, покрупнее вас селёдок. Но мы похожи, только рузке позволено пользоваться жопой другого рузке. Вон, посмотрите на Наташу, сколько раз я в жопу её драл, чаще всех, а здоровье отменное, правда, с головой немного беда, но это похуй. Когда я Каю тогда отправил попку подмывать, я почувствовал, что у вас были крохотные сомнения по всему этому поводу. Не надо сомневаться! Ни в чём! Всё происходит само по себе, без повода. Тело — это ваша лучшая оплата, ваше тело совершенно. Постройки, небоскрёбы, всякие космические луноходы — они несовершенны. Женское тело — вот что подлинно. Ваша терпящая любовь ко мне переживает анальное проникновение, как нечто собой разумеющееся, как саму природу естества. Когда ты терпишь — ты невинна, как распускающийся бутон. Люди — те же животные и лишь язык — барьер. Я прикасаюсь членом к твоей заднице и ты — индивидуальность. Я наделяю тебя своей силой, окрыляю сонное эго, хватаю в полёте и разжёвываю на мелкие кусочки, долго и тщательно теша сосочки. Вопросы любые, не бойтесь.
— Пап, — сразу же вступает Кая, — почему ты так помешан на женских жопах?
— Однажды в юность я нашёл видеокассету и там на протяжении часа женщину любили именно так, как я вас. На той плёнке ей было очень хорошо, а я особо и не удивился, поверил им: вот так оказывается всё это и происходит. Другого источника познания кульминации межполовых отношений у меня не было и очень долго не было…
— А потом?
— Потом я конечно же увидел, как это делает большинство, но… То, что было запечатлено первей было всегда сильнее и будет.
— Как-то грустно, — признаётся Кая.
— Глаз вытечет, вот что будет действительно грустно, — серьёзно произносит он, — жопу ещё можно как-то зашить, вправить. пошли быстрей обратно в центр.
Кая на обратном пути обмусоливает всё что с ней стряслось за этот безумный вечер. Папа даже отвешивает ей лёгкого пинка, чтобы она раз и навсегда уяснила по поводу незнакомых людей.
— Нет, ты всё-таки тоже рузке, — признаётся папа, — всё верят, что какие-то дяди придут и всё поменяется, а пока не ёбнешь, как следует, ничего не поймут.
— А ты не дядя?
— Я непростой дядя, я папа римский! Эх, где моя молодость! Поёбывал бы детишек прихожан в своей уютной исповедальне, где было всё: приставки, магнитофон, сладкий хлебушек, которым я так любил затыкать рты. Я делал всё так, чтобы они не могли его ни выплюнуть, ни проглотить, прекрасная глушилка нежелательных охов-вздохов. А теперь с зечками…
На этом моменте Драма останавливается и больше не пропускает в себя ни единого его слова. Он продолжает шагать и говорить в ту сторону, где она должна была быть. Подруги незаметно рассосались. Драма страстно хочет вернуться в ту будку, может там есть ещё?
Дыхание постепенно выравнивается. Самое раннее утро, самый пик низкой температуры. Она хочет стянуть шерстяную кофту и замотать голову, насколько задрогли уши, трёт их ладонями. Почти совсем отпускает, начинает ныть глаз, порванная шея. Девочка находит на теле многочисленные ссадины, мелкие проколы, щупает всё это, чтобы отвлечься от безысходности, отключить ум и ни о чём не думать.
Это первый день зимы. Металлические лавки, на которых невозможно просидеть и минуты, чтобы ничего не отморозить. Собачники с радостью позволяют своим любимым питомцам насладиться запахом задницы друг у дружки, затем оттягивают их назад за поводок, хорошего помаленьку, это активная прогулка, а не ароматерапия. Какой-то здоровенный кобель хочет кинуться на её, неподвижно сидящую, так как она выглядит, как самый настоящий отброс. Никакой красоты, просто тело в изрядно поношенной одёже.
Поначалу, на переменчивых и непостоянных эмоциях она решает никуда не уходить и ждать, когда сдохнет. Но ведь полкружки чая никуда не испаряются, вежливо просятся на выход. Столовые, кафе, торговые центры ещё заперты.
Это действительно первый день зимы. Листья ещё на ветках, а птички ещё не мёрзнут и не хохорятся. Она садится под единственным большим деревом, до которого она успела добраться не промочив трусы.
— Ты любишь мужчин? — выныривают откуда ни возьмись папа.
— Вот ты докопался. — раздражённо отвечает Кая и даже не собирается натягивать трусы, всё равно он уже всё видел ранее.
— Как ты их либишь?
— Молча
— Самый прекрасный ответ, что я слышал.
— Съебался куда-то, предал меня и опять наяривает за старое.
— Да просто я общаюсь только с женщинами, потому что мужики вечно заняты своим чем-то. Вы невинны, хоть и зло есть в каждой. Но это зло, оно… Ваше при освобождении не обладает такими разрушительными последствиями. Понимаешь?
— Нет, думаю стою, — язвительно отвечает Кая, — а ты наверно прям ангелок такой всезнайка, типа просветлённый что-ли? А это скажи ещё дерево Бодхи, блять, обоссанное всеми. Жопоёб больной на всю голову.
Он странно смеется, движется только рот, а все остальные мимические мышцы в безмолвии. Он становится серьёзным и натягивает на её сочные, зрелые ягодицы трусики. Люди, естественно, спешат пройти мимо всего этого, хотя растение их прилично скрывает от посторонних взоров. Спешат на работу.
Папа ещё и заправляет ей в бельё футболку, чтобы, как он говорит, не проник мороз. Кая ржёт, как лошадь. От напряжения снова напоминает о себе глазная боль.
В этот самый момент она переживает последнее в её непростой жизни сомнение: плакать или смеяться.
Слёзы рассасывают, растворяют припухлость, выравнивают взгляд. Теперь всё наоборот шире, чем обычно. Зато глаз опять целый.
— Что ты там говорил по поводу рузке только даёт рузке или что-то типа того? — интересуется Кая, пока он ведёт её в единственно правильном направлении.
— Да, что-то типа того, а что не так?
— Все люди из одного взрыва же.
— Так, помолчи. — Он нажимает кнопку звонка на проходной и из колонки тут же разносится шуршащий тембр.
— Вернул, вижу, разблокирую двери, можете открывать и входить. — выхрипивает колонка.
— Так ты здесь работаешь? — не выдерживает Драма.
— Давно уже, — отвечает уборщица.
— А где папа?
— Сгорел, тоже давно, — вяло отвечает женщина с таким выражением, будто этот вопрос ей задают каждый день по нескольку раз.
— Драма столовую открыли на обед, отстань от работницы! — кричит чей-то голос, — как ты можешь пропустить такое, ты же всегда в первых рядах.
— Знаешь, что мне папа говорил? — Драма не сводит с технички взгляда.
— Ну…
— Я люблю тебя расслабленно, когда-то я любил тебя больно и… Странно… Я любил по-мужски и эта любовь трансформировалась много раз и переросла, наверное, в ту самую любовь, когда ты знаешь, что ты любишь взаимно и ты вот просто любишь без ожиданий. Это может быть подобие безусловной любви… То есть, даже если произойдёт расставание ни или… Смерть мы не берём в расчёт, это уже совсем другая ситуация… И если произойдёт расставание болезненное, то думаю я буду любить так же безусловно, потому что оно вот просто трансформировалось в любовь, которая душа к душе. То есть, человеческий расчёт я просто не беру вот, быт… Там…
— По щщам, — кухарка больно заламывает ей руку и тащит за собой в столовую, — суп уже остыл, сука, мы тебе греть дополнительно не будем, принцесса тут выискалась, замучала всех уже! Что ты там ей бормочешь каждый день, на кухню лучше приходи, нам рассказывай, отвянь ты от бедной технички. И так копьё получает, ещё и такие, как ты нервы мотают, блять!
В итоге оказалось, что на уроках литературы мы на самом деле разбирали не произведение, а мозг творца. Мы разбираем на удобные для нас кусочки его переживание. Знания ничего не дают, кроме пустоты. Но люди так стремятся всё познать, всё осознать. Наука, накопление всевозможной информации — это всё второстепенно, человек не становится от этого счастливее.
Но на самом деле всё уже давно понятно, всё просто: происходит переживание, которое драгоценно. Только человек способен на это, это великий дар, что испытывается в глубинах себя, нас.
Это невыразимо или то, что нельзя интерпретировать с помощью известных символов, слов или жестов.
Драма за столом и кухарка открывает купол, обнажая еду. По тарелке копошится клубок червей. Сквозь щели барахтающегося влажного круга проглядывается корка серого хлеба. Больше всех дождевых, грязные в кусочках земли, очень много маленьких сороконожек. Они беспрестанно жалят всех остальных и от этого всё дёргается.
— Дайте мне нормальную еду! — орёт Драма, — вы тут что? Совсем охуели!? — она переворачивает стол и несколько сороконожек сигают на голову одной поварихи. — То устроили мне приёмную семью, то теперь глистами кормить будете? Дальше то что? Я уже и сама и представить не могу.
Давняя подруга Аня вступается за девочку. Любимая уборщица с проклятиями ловит и подметает в сосвочек ускользающую по щелям мразоту. После удачной трапезы Драма плетётся на сон-час. Ей вручают записку от некоего папы Океана.
— То римский, то Океан какой-то…
Она впивается в лист, как коршун в кролика:
Помните, когда я уйду, вы ничего не лишитесь. Возможно, вы даже получите нечто, о чём вы и не подозревали. Когда я уйду, куда я могу уйти? Я буду здесь в ветре, в океане. И если вы любите меня, если у вас есть доверие, вы найдёте тысячу и один способ ощутить меня. В моменты безмолвия, вы вдруг ощутите моё присутствие. Раз я свободен от тела, моё сознание будет во всей вселенной. Тогда вам не надо разыскивать меня. Где бы вы ни были, с вашей жаждой, вашей любовью, вы обнаружите меня в своём сердце, в его биении. Моя работа с собой уже давно кончилась, я задерживаюсь здесь на этом берегу только для вас. Перед тем как вы оставите эту планету, сделайте её более красивым местом для жизни. Не бойтесь, не беспокойтесь о том, что произойдёт с моими словами, когда я уйду. Я не уйду до тех пор, пока не посею в вас семена этих слов. В день, когда я уйду, ваша ответственность жить станет больше — прожить меня, стать мной. Моё покидание тела будет откликом в вас, что оставив одно тело, я смогу быть во всех ваших телах. И я абсолютно уверен, невероятно счастлив, что я выбрал верных людей, которые будут моими книгами. Это всё зависит от вас, потому что кто будет распространять меня по всему миру? Я неизлечимый мечтатель. Ни одно чудо ещё не случилось, пока вы не претворите его в реальность…
Это было настолько скучно читать, что Самара храпит после первых трёх предложений. Во сне ей конечно же грезятся новые партаки, которые она чудесным образом запоминает и затем при пробуждении немедля бьёт.
Полусонная, сидит со спущенными трусами на кем-то обильно описанном ободке. Её захватывает ложное переживание, что она не на своём месте. Она отмахивается от этого жестикулируя.
— Ань, проснись, — Самара теребит спящую подругу, — Куда делось моё место?
— Нахуй съебалось…
— Ты что рычишь, блять!
Две девушки дерутся, точнее они всегда сражаются в жёсткой сцепке, в то время как мужчины любят делать это с некоторой дистанцией. Самара, дрянь такая! стирает границы и вгрызается ей в лицо. Откусывает, не пережёвывает, сразу плюёт и снова цапает. Анечка усердно бьёт ей кулаком в нос, а Самаре всё нипочём. поверженная и изуродованная за такой короткий срок ослабевает на глазах и мертвеет белым-бело за просто крохотные мгновения.
— Самара! Эти куклы, подарок губера всему нашему заведению! — Самара сползает с унитаза, встаёт на четвереньки, опускает голову и виновато вихляет задом. — Да ну ладно тебе, не грусти, мне тоже эти куклы не совсем по душе были. — Самара встаёт на колени и прикидывается невинным пёсиком, который полностью и абсолютно не понимает, что на самом деле происходит перед ним.
Она открывает глаза и обнаруживает себя в карцере. Комната, чуть больше лифтовой кабины; ржавое, покрытое плесенью и налётом очко на уровне пола и лампочка высоко-высоко, что не разглядеть провода. Яркость света ниже среднего, ближе к раннему сумраку.
Самара даже не переживает… Сколько можно уже?
Невинная, прекрасная девушка в расцвете сил. Не грубых и разрушительных, а сил запредельной глубины обычного женского очарования.
— Самара, ты тут?
— Да
— Зачем ты мне лицо погрызла?
— Чтобы ты уснула навечно и замолчала.
— Но я же всё равно с тобой сейчас чирикаю.
— Это уже не «ты»…
На полднике Аня с перебинтованным лицом садится напротив Самары. Бинты старые, жёлтые ещё и покрасневшие местами.
— И как ты собралась так есть? — выдаёт Самара, ибо никак не может начать поглощать кекс с очень полезной для организма ряженкой.
— Я посмотрю на тебя и насытюсь так тобой.
— Смотри не подавись.
Самара ласкает кекс язычком: снимает первую пробу. Ей плевать на то, что чувствует её когда-то близкая подружка. Она как бы целует кексик и маленькими щипками оттяпывает по ломтику.
— Ань, ну не смотри на меня так, я чуть-чуть, это никак не отобразится на моей безупречности.
Космос над крышами заведения сейчас переливается, это трудно не заметить. Мнимая неспособность продолжать, вырастающая из культа «ты недостоин» не стирается даже с белизной.
Ах, Самара, куда же ты? Твои ожидания напрасны, они тебе вообще не нужны.
Просветление:
Учитель
Растворяет
Своё
Эго
в
ученике, но оно от этого никуда не исчезает. Эго из прямого делается косвенным хозяином основной мозговой деятельности.
Эго неистребимо, неизлечимо, невыводимо. Оно трансформируется в массовое, не покидая матку первоначального владельца. А все писания, все эти книжонки — это всего-навсего пересказ других, более ранних скоплений букв и символов. Меняются лишь действующие лица, и декорации, но суть неизменна: кто-то что-то говорит, что-то делает, прилагает усилия, становится.
Вначале было слово… Какой-то первобытный мудак нацарапал на скале в пещере священные «Саша + Наташа». Это было поистине великим откровением: перенос переживания посредством письма.
Шли годы, десятилетия. Всё было прекрасно, пока не пришёл тот, кто узрел незавершённость. Он сказал, что если кто-то к кому-либо прибавляется из этого обязательно должно получиться что-то ещё: тяжелее, больше, жарче. Справа от слов он начертил две параллельные палочки…
Не в силах продолжать, с безразличным лицом Самара захлопывает потрёпанный журнальчик:
— Неужели это интересно? Кто вообще будет читать эту несусветную ахинею?
— А ты сама бы про что написала? — не выдерживает уборщица, ведь Самара опять донимает, крадётся за ней сзади по мере того, как моется пол. — Постиранная, накормленная, в тепле, это ведь всё придумали, кто тоже читал эту ахинею. Этот журнал юморной, посмотри на обложку, Самар, всё, отвали.
— Я бы написала про тех, кто ничего не делает и не говорит.
— Вот! Я бы рада была! Давай! Пока не напишешь, не подходи, хорошо, это наш священный уговор, типа как в журнальчике твоём. Только в жизни реальной.
Самара с набитым лапшой ртом сидит в великой печали. Эта примитивная, нескладная женщина так легко побеждает её.
— Да она не всерьёз, а ты в трауре из-за такой херни. — Анна не сдерживает хохот и давится компотом. — Покажи ей пустой лист.
— Какая ты умница-разумница, — с глубокой иронией выдает Самара, — а то я бы никогда не догадалась.
— На самом деле странно, что ты до неё доебалась ни с того ни с сего.
— На самом деле я и до тебя могу так доебаться, что не вывезешь и не унесёшь больше.
Анна оглядывается по сторонам и незаметно, быстро, очень коротко бьёт Самару по зубам так, что слышится щелчок.
— Эхехей-хехей, Драма, Кая или как тебя там, ты уже не в том положении, все уже давно поняли, что ты никто, даже тупая уборщица.
Подавленная и съёжившаяся, Самара в открытую проверяет целостность каждого зуба, не забывая заедать горести новыми порциями лапши. Она скачет за добавкой, обидный удар в челюсть не по-детски колышет бездонный и не на шутку раздражённый желудок. Самара допивает компот, не забывая про разбухшие сухофрукты, трясёт и бьёт по дну стакана, чтобы отлепилось.
Кто не знает, что надо вовремя уйти неотвратимо терпит сокрушительное поражение.
— С первым днём зимы! С первым днём зимы! — раздаётся из коридора.
Самара уже вовсю скачет на кровати от счастья. Это единственный праздник в году, который хочется праздновать. В этот день всё зелёное умирает и остаётся лишь цветовой минимум. Снег мокрый какой-то, но бьёт. На улицу вообще не хочется. Это первый день зимы.
— С первым днём зимы, девочки! — в спальню заваливается красная от волнения врачиха с криво посаженной бородой и тупо свисающим с шеи колпаком, хотя он должен был быть на голове.
— С первым днём зимы, — поздравляет Самара и нежно обнимает псевдодеда.
— Ну что ж пришло вермя загадок, девочки. Кто не отгадает, проёбет своё очко. — Девочки ахают и напрягаются. — Итак, Самара, ты, как главная активистка отряда барака номер семь и будешь первой.
— Опять, какие-то бараки выдумали. — Самара возмущается и оглядывает всех. — Сколько вам повторять, что это центр помощи людям, попавшим в трудную жизненную ситуацию.
— Всё правильно ты говоришь правильно, — утешает Аня после пауз и всеобщего хихиканья. Она обращается к живой бороде, — слушай дед, давай мы будем хотя бы сегодня прилично себя вести, а?
— Итак, Самарочка. — Она роется в белом мешочке и он просвечивает и уже видно, что там музыкальная открытка или именно то, что Самара загадала получить. — Белое, но не снег.
Самара впервые задумывается так крепко, что видит вокруг себя не пластиковые окна с большими уютными подоконниками, а бугристое стальное решето. Это всё подавляет её, помыкает её освободившимся сознанием. Остаются кратковременные всплески и те угасают.
— Я знаю ответ! — визжит Самара и прыгает. — Это нирвана!
— Какая ты молодец! — подбадривают девочки — Надо же! Умничка! Красавица!
— Да ладно вам, — смущается Самара, — это было не трудно.
— Это по любви, — затягивает одна храбрая девочка и всё с укоризной смотрят на неё.
Самара бережно вытаскивает из мешочка подарок. Батарейки отдельно, как она любит, чтобы самой вставить. Такие фундаментальные формации, как бытиё и время совсем не уместны в данном случае. Эти две составляющие сущего как бы не совпадают на одну миллиардную секунду. Именно это несовершенство, именно эта микропогоня не позволяет человечеству оказаться в моменте.
Лёгкий моторный самолёт проламывает стену и застревает наполовину своей длины. Осколками пропеллера смертельно травмируются несколько девочек. Самара совсем не хочет ни о чём думать. Это уже снова не она, но она уже продвинутая и запоминает имя. Она пуста, но не опустошена. Но проклятый жар горящего металла обжигает кожу, проникает глубоко в лёгкие, в грудь. Пламя реально, пилот вылезающий из плавящейся настоящий. Это она, Самара понимает.
— Я Мокша, — говорит совершеннолетняя девочка в сплошном тугом костюме.
— Ну тогда я Эрзя.
— Ну и пойдём быстрее.
Она тянет Самару за руку, но она сопротивляется, не хочет выходить из общества, считая это абсолютно невозможным. Будто читая её полумысли без оболочки, Мокша говорит:
— Из сознания вышла?
— Да нет наверное
— И это разве ответ Эрзи? — сокрушается Мокша.
Самару бесит это слово, её имя. Опять кто-то хочет, чтобы она опять кем-то стала. Она не может постигнуть простейшую истину: зачем становиться кем-то, если ты уже есть тот, кто ты есть?..
— Эрзя, хочешь чего? — спрашивает Мокша.
— Я бы не отказалась от коржика, чтобы ещё немного продлить своё существование. — Самара садится на холодную металлическую лавку и скучает о зоне.
— Какие коржики? Очнись, я помогла тебе немного уйти. Даже когда я говорю тебе всё это я ничего не делаю.
Они заходят в столовую, где Самара на остатки зарплаты покупает одну тарелку супа на двоих. Революционные плакаты не дают отдохнуть своей краснотой, но похлёбка густая, то что надо: и картошка, и капустка и кусочки рыбки, кружочки сосисок и маленькие полоски колбасы. Они едят справедливо: не двумя ложками, а одной, по очереди передают друг другу. Каждая зачерпывает максимально много, с горкой, каждая сожалеет, что ложка ограничена в порции захвата. Но самое главное — они всё это делают молча.
— Откуда ты, Мокша? — спрашивает Самара и разламывает на два почти идеально ровных куска сладкого пирожка, не может определить, что за ягода, но пахнет славно.
— Оттуда, — отвечает пилот с бесстрастным лицом.
— Так бывает?
— Ну да, а почему бы и нет.
Самара не знает прилагать ли дальше усилия, ведь смысла уже нет. Слишком поздно докатывается волна понимания: можно было просто ничего не делать: ни попадать куда, ни во что и ни в кого.
— Я больше не буду ничего не делать, надо же, — говорит Самара вслед за послетрапезным отдыхом. Бежит вприпрыжку спрашивать, где клозет, дабы удовлетворить своё естество, которое не относится к ничегонеделанию. После продолжительного пи-пи Самара тем не менее остаётся неудовлетворённой. Она сидит на унитазе без ободка, прямо на гольной керамике ещё при том, что кабина общая. Ни бумаги, ни ёршика, ни ведра, вообще ничего. Безжизненная, холодная материя даже не думает согреваться хоть на 1 градус от её тугих стройных ляжек. Кажется, что они настолько плотные, что даже не сплющиваются под её немалым весом при таком росте.
Самара наблюдает из-за угла за Мокшой, та терпеливо ждёт, замечает её, призывает. Застигнутая врасплох, девочка возвращается. Заведение готовится к закрытию, а это значит, что опять надо куда-то шевелиться, плотно стиснув зубы.
— Зачем ты вообще врезалась в эту стенку? — недоумевает Самара, — там было много других…
— Им достаточно того, что у них есть, Самара, — так тепло отвечает спутница, что утихомиривает всё.
— Самара?
— Пусть Самара, имя всего лишь оболочка, не цепляйся за это. Я вижу, как ты расцвела от напоминания шести букв, с которыми ты почему-то себя отождествляешь. Животные тоже так реагируют на кличку.
— Что же мне теперь, плакать или смеяться, чтобы стать человеком?
В помещении гаснет свет. Мгла окутывает всё, кроме пустых витрин. Грузная повариха просит Самару по-хорошему покинуть столовую:
— Здесь никого нет, и добавки тоже нет, все фыркают и так на тебя. Пожалей меня… Мне теперь идти за помощью? Опять искать, кто с тобой совладает.
— А самолёт где?
— В пиzде! Дрянь такая!
Как только кухонная работница скрывается из виду, в Самаре, сам собой, ненавязчиво запускается мыслительный процесс куда бы спрятаться. Под стол слишком просто, за занавесками ноги видать, на потолок не залезть.
Невероятно, но она умещается в глубокой раковине из нержавейки. Не высохшая, испещрённая каплевидной влагой поверхность стремительно пропитывают Самару. Она находит картофельный очисток и жуёт его, прерываясь на паузы, чтобы прислушаться. Самара узнаёт голос ночного сторожа:
— И зачем таких держат тут?!
Стиснув по обе стороны, её волокут в сторону игровой, потому что спать ещё рано, а заниматься чем-то надо. Её кидают на тугой диван, Самара отпружинивает, оказывается на половом коврике и испытывает некоторую боль при падении.
В комнате досуга нет ни бумаги, ни всего того, что можно на неё нанести. Скучные познавательные журналы из прошлого века просмотрены не одну сотню раз, книги по-прежнему пугают своими объёмами, да и забудет она про что они или про кого на следующий день. Больше всего на свете ей хочется просто ни о чём не думать. Хочется, чтобы ничто в ней не задерживалось или застаивалось, а отпадало само собой, без какого бы ни было вмешательства с её стороны или извне. Она воображает, как же здорово быть всегда свежей и обновлённой.
Самару захватывает патологическое возбуждение, из-за которого к ней точно никто не придёт. Чем больше она подавляет его, тем сильнее оно разрастается. Самара ковыряет в носу, выискивая козюльки, пока не вычистит до такой степени, что идёт кровь.
Она туго соображает, где оставить свой трудноотстирываемый след. Она не придумывает ничего лучше, как просто позволять жидкости пропитывать ткань одежды, затем плед на диванчике. Она и сама растекается вместе с водопадиком. Он пересыхает, потому что Самара часто глотает. Вкус соли. Волнение от скачков рассудка отображается на её белоснежном лице. Такая гладкая кожа, не давайте ей тридцать, я вас умоляю!
— Драма, к тебе посетители! Выходи из ванны сейчас же! — зовёт врачиха каким-то незнакомым тоном голоса, картавым.
На закапанном несколько дней назад какой-то лютой сукой диване сидит пара: мужчина, женщина.
Впервые она узнаёт папу.
— Ты ж там куда-то улетел с концами, — смесью радости и разочарования (3:1) выдаёт Драма.
— Я не узнаю свою кровинушку! — печально вздыхает папа римский и затем капельку улыбается. — Тебе должно быть всё равно, ну и шо, ну пришёл, ну и шо.
— Ну и ни чё, угомонись, раскукарекался, — скалится Драма, — а это шо за шлюшка тут рассиделась? Ты что развалилась, куропатка, ноги сомкни, блять, не у себя дома. — Драма не на шутку борзеет.
Капсула поднимается в небо, но Драме кажется, что наоборот она несётся вниз. За бортом невыразимые по величине искры от трения обо что-то плотное. Всевозможные датчики всяких вычислений натыканы по всей площади узкого пространства. Драма пристёгнута ремнями по радиусу и зависает в центре болида. Скорость невероятная, ей кажется её рёбра трескаются и расходятся, чтобы дать волю отравленным временем и образом жизни органам.
Спустя несколько месяцев полёта она всё так же не может определить направление, но уже точно известно, что вглубь. Она смотрит на своё тело: невероятно узкая талия или ей так кажется… Из-за постоянного давления от беспрерывной тяги. Совсем не хочется есть, чудеса.
Спустя несколько лет происходит вход во что-то более плотное, она не может это не почувствовать. Драма улыбается изменению, становится чуть медленнее ход. От торможения её корёжит ещё пуще, чем от спуска. Невероятное давление: кожа краснеет от лопающихся сосудов, внутри черепа хотят вырваться некоторые серые вещества.
Невесомость сменяется притяжением, и ремни сами плавно опускают её на ноги. Она обнажена, всё время влажная, даже можно сказать мокрая. Драма выбирается на зыбучую поверхность, не то почва, не то песок рябит, как обычное чувствительное земное озеро. Гигантские прожектора на титанических по размерам столбах вздымаются в небеса, что не видать конца даже в облаках.
— Smile Like You Mean It, — проецируется на некотором отдалении.
— Здесь никогда не бывает ночь, — рассуждает она вслух и немного грустит, — значит и спать не надо, — добавляет обрадованно, — значит жизнь в два раза дольше будет, ура.
— Папа, дай ещё конфет, — скалится Самара, — видишь, я даже подружку твою полюбила.
— Ну наконец-то хоть кого-то признала своим отцом, — вклинивается врачиха, — Столько тут всяких захаживало.
— Доченька, у меня ничего не осталось для тебя, только уже стоящий в штанах хер.
— Хочу его! Хочу! — неистовствует Самара
— Сука, Дрянь! — Врачиха и сторож винтят буйную и снова швыряют в карцер.
Наконец-то наступает гробовая тишина, именно то, что ей сейчас нужно. В этом безмолвии, в этой безмятежности, в атмосфере тотального отстранения от себя вершится поистине новое. Нечто невозможное использует её в своих играх для конечного удовлетворения, после которого никогда не бывает разочарований. Настолько непоколебимо предельное удовлетворение. Оно не может спасть, пролиться дождём, сдуться ветром, ибо оно окончательно и бесповоротно.
Только так в ней могут цвести цветы. Только тогда, когда она ни отрицает себя, ни признаёт. В этом и весь торг. Ни себе, ни людям.
За широкой кладкой слышится, как мягко стелется первый снег. Но Самара слышит… И её также накрывает: белое и невинное на грязное, вульгарное.
— Я сижу здесь, — отвечает она окружающему.
Ах, этот момент разочарования, ну как же без него. Почему так рано? Слишком рано слышатся позывные депрессии. Драма трёт по всей поверхности лица, чтобы шторки наконец спали и обнажилось конечное.
У неё только одна неповторимая мечта — выйти на свободу. Быть кем угодно, но не так, как сейчас, не за решёткой.
Драма разливает борщ по тарелкам, как и положено зечке с козырной мастью. Она имеет неограниченный доступ к любому количеству порции. Бывшие сокамерницы не смотрят ей в глаза, они знают кто она и что может сделать. В этот раз Драма решает выйти в народ и пообщаться. Она захватывает с собой спец-паёк только для питания вертухаев.
— Я с подношением, — заявляет Драма и подсаживается к новенькой каштанке, — не ссы, можешь смотреть на меня, кто такая, за что и откуда?
— Мокша Серпухова, грабёж и разбой, Новый Уренгой.
— О, как чётко, — удивляется Драма. — Слышь не гони мне тут, блять, какой разбой?
— Ну я на себя вину взяла, — признаётся Мокша, — я в жизни всё перебробовала, везде была, всех видела, а на зоне нет. Вот даже сейчас поражаюсь сижу, такая АТМОСФЕРА тут.
— Ну ты выдаёшь, тёлка, — поражается Драма, — я на тебя наехать собралась, подмять, так сказать, мягенько, а ты уже меня подмяла жёстко.
— Я не знаю, как так выходит, — спокойно говорит Мокша, — просто я вообще не думаю, что сказать. Я говорю не со стороны головы, а откуда-то снизу.
Драма приглашает в свою шикарную одиночную. Они проскальзывают сквозь москитную сетку и попадают в небольшие, но уютные апартаменты. Мокша не может оторваться от надписи на всю стену «ПРЕССХАТА».
— Прикольное слово, — не удерживается гостья, — интересно, что оно означает. Прикинь, со мной в бараке никто не разговаривает с самого моего приэтапирования в здешнюю колонию.
— Всё правильно, потому что тебе надо сначала побеседовать со мной в этом прекрасном месте.
Они разворачивают паёк, к которому не притронулись в столовой. Внутри ещё тёплый хлеб. В помещении душно, Драма включает тарахтящий вентилятор и стягивает с себя верхнюю часть полосатой робы. Между грудей набита голова безмолвного козла. Мокша смотрит чёрному зверю в глаза. Драма чувствует внимание всем телом, она не делает резких движений, не крутится, позволяет наслаждаться собой на полную. Драма спокойно берёт в руку сковородку и стоит так с ней, безразлично свесив руки.
— Я знала, что делают в таких местах, — скорбно признаётся Мокша.
— Смышлённая девочка, — безучастно выдыхает блатная масть, — ты же хотела сюда попасть, а… — Она ударяет девочку плашмя по скуле, — не пережить пресс-хату считай, что не сидела.
Драма бросается к потерявшей сознание новоиспечённой горемыке-сиделице. Она крайне невежественна и не способна определить признаки жизни у человека. Она слушает, сердце бьётся значит живая. Драма винит себя за то, что так грубо не рассчитала силу удара. Она осматривается вокруг и догадывается, что всё это наяву, по-настоящему. Эта бешеная тварь роется по шкафчику, ищет ещё. Мокша отходит от обморочного состояния, но Драме всё равно. Драма голодна перед сном и уминает в одну харю всю буханку. Сначала вырывает мякиш и катает их в плотные тефтельки. Корочка же напоследок подвергается нескончаемой, крошащей грызне.
Драма мечтает о бесконечной фантазии. Чтобы облака спустились с небес и сгладили все острые углы, что есть на планете. Все наши чувства уже давно спеты, но каждая строчка заставит переживать. Мы спели обо всём, что волновало нас, настало время донести, что важно СЕЙЧАААС.
Драма позволяет окровавленной Мокше уползти самой, пока не прикончила. Масть недолго думая бьёт на шее грустный воздушный шарик, который давит на себя иголкой и готовый вот-вот взорваться. Она радуется, что опустила очередную потенциальную выскочку. Так с ними и надо не иначе. Нужно всегда показывать, кто тут главный. Драма с этим справляется, не напрягая ни одну извилину, ибо в этой жизни нельзя отмотать всё назад. Лишь малый, на первый взгляд, незначительный жест рукой вверх способен вдохновлять. Попасть в такт с самим существованием — это высший кайф. Бурный, нескончаемый экстаз от прекращения погони за самой собой.
Нет, моя, это не та музыка, которую можно прекратить, пожертвовав слухом с помощью шила или длинного гвоздя. Да, моя, ты её будешь слышать всегда хочешь или нет. Я найду для тебя, моя, аккорд на любой твой жест, на любое событие или минуту праздности. Всё что тебе нравится, моя, займёт своё место на медном барабане среди прочих крючков и штырьков. Ты, моя, должна и ты услышишь. Ах, моя, мне не всё равно! Я наслаждаюсь! Чувствуй. Чувствуй всегда. Я так хочу обнять тебя, моя, но надо крутить ручку, чтобы музыка не прерывалась.
Драма просыпается в пять, который раз просыпается в надежде просто ни о чём не думать. Но нет: всплывает поверженная новенькая, которая даже косо на неё не смотрела. В столовой она подсаживается к ней. Вздутая фиолетово-жёлтая кожа на некоторых участках лица делает её непривлекательной.
Драма впервые в жизни не знает, как себя вести. Она настойчиво всем своим видом давит на Мокшу, заставляет её первой прервать чудесное безмолвие:
— Так интересно… — Мокша прихлёбывает из гранёного стаканчика размёром с рюмку. — Я уже наказана, что попала сюда, сегодня в первый день зимы моя первая смена на шитьё, а… О чём это я?..
— Да ты не торопись, прожуй.
— Я уже наказана, работаю за еду и сижу в клетке и уже здесь против меня совершают преступления уже другие преступники… Почему так?
— Почему пенсия мискалей в три раза выше остальных, — не секунды не думая отвечает Драма, — почему руске убивают окраев? Когда эти народы смешиваются у них рождаются прекрасные девочки.
— Но зато со мной женщины теперь общаются в комнате.
— В комнате… — усмехается Драма, — на хате, дура, у тебя чего высшее что-ли?
— Ну да.
— Ну-ка научи уму-разуму.
— Почему несмотря на земное притяжение, трава растёт вверх?
Звенит настенный будильник в ночную смену. На часах 4:20. Драма подрывается и бежит до тех пор, пока не наткнётся на запертую дверь. Все двери открыты.
Это так просто: она на скатной крыше. Превозмогая страх скатиться и сорваться с непонятно какого этажа, она ползёт прямо по самому гребешку. Она останавливается, раздумывает, что здесь её уже почитают и уважают, а кем она будет на воле? Сколько понадобится лет, чтобы начать с нуля и снова стать кем-то.
Мышцы на секунды расслабляются, хватка расцепляется, и она скользит вниз, задевая халатно забитые шляпки гвоздей. Она даже успевает помечтать о нескольких вбитых из них наполовину, чтобы насадиться и тем самым спастись от разбиения. Девочка напоследок хватается за водосток и первым делом оценивает высоту: где-то шесть этажей. Голый, невероятно твёрдый для мягкого женского тела асфальт. Она уже ясно осознаёт и принимает через несколько секунд свою гибель, но невероятным образом побелевшие пальцы стальной хваткой сжимают гнущийся на глазах тонкий металл.
Чтобы не умереть в остановке сердца от ужаса приземления к смерти она за один заход откусывает себе язык под корень и выключается из сознания. Она бессознательно, на примитивном уровне перхает от потоков крови заволакивающих глотку. Проходит много времени, и она всё ещё жива. На тонких лодыжках смыкается что-то горячее, похожее на солнце. Она смеётся: «Вот почему они вверх поднимаются, точнее к чему или к кому. Получается, что солнце — это и есть творец. И стоило мне лезть на самую макушку, чтобы это понять. Достаточно было просто не быть в тени».
— Не выплюнула, — говорит голос Анны.
— Тише, тише не глотай, — умоляюще просит Мокша, жёсткие пальцы открывают ей челюсти и вынимают нечто, что уже не принадлежало хозяйке. — Надо же, как ровно отхватила, как об рельсы.
— Никто уже давно тебя не заставляет это делать, — досадно замечает знакомый голос. — Зачем такие крайности.
— Молчать! — вопит мерзкий вертухай и врывается в подсобку швейки. — Что за ***ня у вас тут?! Почему окно разбито?! Ноль всем за смену! Бригадир! Выйти ко мне, сейчас же!
— Товарищ начальник! — встревает Мокша, — ну так Жучка опять поехала, выкрутила гайку на замке на чердак. Нам тут некогда за ней присматривать и одновременно погоны шить.
— Да это всё понятно, — переминается вертухай, — ладно, но скорую западло вызывать, это значит главпетух обязательно прознает. Она нигде не числится, мы ж её незаконно вывезли от южан. Мне минус балл за технику безопасности и минус премия соответственно. Так что девочки решайте сами, её уже ни одна психушка не примет назад, спасибо вам, конечно, что не оставили её.
— Да придумаем что-нибудь. — Мокша выбирает нитку потоньше и покрепче, а к ней крупную пробивную иглу. Драма брыкается, отпинывает всех и по-разному зажимает рот ладонями, догадывается, что сейчас они будут делать. — Маш, там хмурый остался, Мариша наказана сегодня за брак и остаётся без вливания. Свари на большой ложке, там 2 куба примерно, для неё самое то, я помню, на грани, как она любит.
Белый самолётик пикирует вниз. Это осень. Поэтому бардовые листочки шиповника сносит по полной. Канун первого дня зимы. Самое время расслабиться и поплыть по течению, довериться ему, довериться всему миру.
Они держат её голову под постоянной струёй ледяной воды, которая хлещет в засаленный бидон душевой. Жидкость еле уходит через забитый состриженной волосни и ногтей сток.
Мокша пришивает, очень сильно старается, чтобы было ровно, долго целится. Новенькая уже не представляет своей жизни без бессвязного бреда старожилки. После её речи иногда крестятся даже вертухаи.
Драма сейчас не хочет никого отталкивать, наоборот, ей нравится, что над ней хлопочет столько народу. Это очень необычно, если её не принимает ни одна тюряга внутри другой, побольше, и ещё больше.
— Самара, Самара! — кто-то мягенько трясёт её за плечи, — хватит дрыхнуть, первый день зимы! — Она с изрядной неохотой разлипает веки, а что ещё делать в первый день зимы: валяться под прогретым одеялком до обеда. Самара не узнаёт беспокоющую девочку. Она концентрируется на чёрном ободке незнакомки, вставленном в густые длинные пряди. Глаза её тонко подведены чёрным, вязаная растянутая кофта и шерстяной, тяжёлый килт до колен, ниже не видать из-за бортика кровати. — Я с педучилища,..
— И в честь праздника, хотя бы раз в год вас заставляют ходить по таким заведениям, чтобы все думали, что кому-то не похуй на таких, как я, — одним беспрерывным речитативом заканчивает за неё Самара.
— Думай, как хочешь, но я уже здесь, с тобой. — Она достаёт салфетку и вытирает кровь с уст лежачей. Ты что губы жуёшь? Кровь выступает. Такая худая, тут хоть кормят?
— Вот поэтому и нечего совершать лишних движений, чтобы совсем не растаять, — отвечает Самара. — А ты разговариваешь со мной, потому что хочешь или чтобы отведённое на меня время быстрей прошло?
Незнакомка достаёт сложенный в несколько раз тетрадный лист. Самара узнаёт свой неустойчивый, плавающий почерк. Она жадно поглощает своё короткое и ёмкое прошение, смотря то на текст, то на девочку. Закончив с чтением, Самара откидывает на пол одеялку и подходит к окну, целует стекло, оставляя кровавый отпечаток. Она подавляет в себе ложное, а может и верное суждение о том, что неважно, что это за новое лицо за её спиной. Что говорит или делает, ведь она обязательно уйдёт, через час или через два.
Ей трудно говорить, язык бултыхается и не может толком зацепиться за слова. В итоге она глупо разводит руками, мол очередной сюрприз от любимого организма. Кая проявляет внешнюю невозмутимость и помогает Самаре найти пару к носку. Также она заставляет соню внимательно почистить глаза и немного причесаться. Самара облачается в толстые тёплые колготки, три свитера и грязный, никогда не стиранный рабочий плащ с масляными пятнами на спине.
На улице не совсем понятно. Кая подталкивает её переступить порог и наступить на хрустящий, недавний снег. Самара заранее знает, что её стоптанные башмаки будут мокрыми, ибо плюс. Она замечает своих подруг в сопровождении других практиканток. Самара думает, вдруг им достались лучше, чем эта невнятная зазноба, которая продолжает идти сзади и подталкивать.
За острой как бритва колючей проволокой громыхают транспортные средства, набитые под завязку военной формой, флагами, погонами. Всем тем, к чему первые прикасаются заключённые. Всё то добротно сшитое тряпьё, чем зечки натирают до блеска полы, нары и параши.
— Так чем ты тут занимаешься? — осторожно интересуется Кая. Они доходят до ячеистого ограждения, просовывают в отверстия все пальцы на руках и так повисают на них, чувствуя небольшую тянущую, но приемлимую боль в суставчиках.
— Ничем, как и все. — По ту сторону жизни — смешанный лес. Всё рассчитано так, что даже если удастся перелезть или где-то подлезть на волю, женщина не сможет дойти живой несколько сотен километров до ближайшего обитаемого человечеством пункта. — Хочу попробовать сбежать.
— Куда.
За воротами яростно бибикает заказной бус, призывая студенток покинуть зону и занять свои места. Драма слышно выдыхает:
— Уже.
В этот раз «когда гость приходит — хорошо, уходит — ещё лучше» не срабатывает. Драма, не скрывая интереса и не вынимая рук из сетки, провожает миловидную девочку до ближайшего КПП. Язык всё меньше подчиняется ей, но при этом не беспокоит, будто под обезболивающим. В этот особенный день, первый день зимы чудеса не случаются. Люди разбредаются по своим делам.
Моросит еле видимый дождь, разбивает собой остатки редкого снега. Ей нельзя мокнуть, отопления ещё нет, а внутри бараков очень влажно из-за забитой трупами голубей вентиляции. Бус отъезжает с мёртвой точки, немного буксует. При отдаляющемся движении никто из сидящих в салоне не смотрит в сторону оставшихся здесь женщин.
«Так и должно быть, — размышляет Драма, — то что они вообще сюда приехали — это уже геройство». Она не может нащупать медальон на цепочке…
Во сне многое срывают, одной даже пытались деликатно вынуть золотое кольцо из носа. Та просыпается, а карманницам ничего не оставалось, как подарить ей несколько успокаивающих и спокойно разогнуть концы изделия. Красно-жёлтый металл, как кровь с песком: обмен на живое и мёртвое, всегда в цене.
Драма корчится от боли во рту. Матрац, подушка, одеяло: все наволочки сняты с них и скручиваются, перекручиваются в её руках. Дико больно глотать. От каждого переживаемого сглатывания она пропотевает на литр. От никогда до конца не просыхающей кое-как развешанной повсюду одежды стелется пар. Мокша гладит по разным участкам головы серьёзно болезную девочку.
— Ещё и отходосы, — говорит чей-то голос, — вот не повезло. Смотрите, она на раковину показывает, пить, наверно, хочет.
— Как ты ей собралась давать сейчас пить?
— Губка вон новая, сполосни её, выжми ей.
Мокша тыкает ей в рот набухшим от воды параллелепипедом. Ледяная вода споласкивает полость, Драма ощущает нёбом связующие нити. Больше всего ей хочется, чтобы боль убавилась хотя бы наполовину. Она прекрасно знает, что скорая никогда не приедет, никогда не приезжала. Столько грубых нарушений не оставят равнодушными даже самых прожжённых фельдшеров, успевших повидать многое. Ни одного огнетушителя, аптечки. Чтобы сварить мыло или восполнить острый дефицит мяса вертухаи забавы ради отстреливают с вышек случайно приблизившихся невинных лесных животных. Когда человек пропадает, сверху сообщают, что это вынужденный перевод в другое учреждение из-за нехватки мест или ещё что придумывают.
Ближайшее окружение вскоре покидает её, чтобы быть вовремя на своих рабочих местах в швейной мастерской. Самые трудолюбивые выглядят столь ничтожно, ибо стремятся выполнить обязательную норму для получения заветной дополнительной пачки сигарет. Табак здесь не стреляют, ибо знают какой ценой он добывается.
Драма, немного согнувшись, добирается до окна. Из её барака лучший вид: не видно других бараков. Самый сложный выбор: оставаться и испытывать боль или бежать и испытывать боль. Очень важно уметь усреднять. Драма ненавидит математику, но у неё каким-то мифическим образом получается поделить в уме глаголы и получить «идти пешком». Такое неподходящее время терять голову, нет, только не сейчас.
— Эх Жучка жучка ты наша, фантазёрка неугомонная. — Мокша аккуратно подсаживается к ней на краешек койки. — Нахуя ты язык откусила, а? Тебе же выходить вот уже через год. — Драма передаёт ей листок, подруга быстро пробегает глазами. — Куда ты там пешком собралась, тебя поймают уже через полчаса, ещё пятак впиндюрят, досиди, потерпи ещё год. Да не бывает для нас пожизненного, ну! Блять, ну сколько тебе можно повторять это? Язык хоть шевелится? — Драма мотает влево вправо. — Ну извини, я не Пирогова. Баланду тебе принесла, твари уже хотели позариться, сучи позорные, так и пасут лишнии порции. Будешь что ли? — Голова вниз вверх.
По всей вероятности, из-за неутихающей боли Драма длительное время не становится кем-то другим. Спустя довольно длительное время ей достают приличный блокнот и её любимый вид пера — гелевая ручка. Она никогда не рисует, просто закрашивает клеточки: изменяет привычное, оставляет нестираемый след к чему бы не прикоснулись кисть руки и валик не ума.
С приходом безмолвия многое начинает отпадать. Ветхие небоскрёбы, которые держались лишь только на словах заметно кренятся. С неё никто не может ничего спросить пояснить за что-то.
Поначалу это радует. Торги ещё продолжаются. Из руки в руки, по цепочке в кучу под замок. Срок идёт, зима цветёт. Разве можно начинать грустить, когда совсем не думаешь о конце.
Драма проползает под уязвимым местом, где она давным-давно обнаружила очень рыхлую и податливую почву. Почти все нити сгнили, язык сильно бултыхается на том, что осталось. Она боится глубоко дышать носом, чтобы внезапно не учуять умершим то, что некогда было её частью и «великим» даром с рождения.
— Куда ты, дура опять собралась!
Её кто-то хватает за ноги, когда почти подлезла. Она успешно отпинывается и оказывается по ту сторону. Девочка слышит, как вертухай пытается пролезть вслед. Самая худая. Средний, отожравший харю и наростивший брюхо вертухай, как десять Драм. Такая красивая, как многокилометровая тайга вокруг, но с изъянами, как разбросанные вдали друг от друга лагеря.
Драма различает лишь ель и сосну, всё остальное — деревья; смешанный лес. Вдалеке лают собаки. Её уже ищут. Интересно, как долго на этот раз?
«Что они до меня докопались? Неужели мои руки могут причинить кому-нибудь вред? Пора выплёвывать его, такая тупейшая ошибка, девчонки говорят, оказывается год остался. Как почувствовать сгущёнку, как? Немного осталось, может прокатит, хотя бы со сладким. Кислое кончиком точно было. Могу теперь только мычать. Теперь я точно тёлка. Надо было оставаться в тепле. Ладно, в сыром тепле».
Она выплёвывает не сросшийся и умерший орган. Отпинывает от себя в траву, чтобы не успеть разглядеть его. Интересно сколько прошло недель с первого дня зимы? Без куртки не холодно, но впереди ночь, а там уже другие правила и другие порядки. Драма сидит и терпеливо ждёт привычного новейшего явления, плавного прихода извне или призывного клича. Ничего не происходит, только собаки стали гавкать чуть тише. Её это то ли раздражает, то ли пугает, не разобрать. Она хочет крикнуть «Я здесь! Тут!», но на удивление ясно осознаёт тщетность таких ненужных потуг.
Любовь бесплатна.
Незачем стремиться достичь нормы — у тебя всё есть.
Работай с тем, что есть.
Появляется что-то новое, не хватай сразу. Наблюдай, момент брать придёт сам собой.
В любой удручающей ситуации можно подумать о будущем, немного, это правильно. Прозорливость, умение заглянуть в своё грядущее — это правильно. Это подстраховывает момент, успокаивает тебя. Любое действие, бездействие влечёт отклик в будущем. Осозновать и принимать это — это правильно. Минимум вмешательства в общественную жизнь — это правильно. Ты бережёшь энергию, себя, деньги. Тебе не нужно ни с кем соревноваться и это независимость от постоянной работы. Мечты о смене постоянного места жительства в далёкой, тёплой стране с минимумом зла — это прекрасно.
Пусть не будет девочек,
Пусть не будет мальчиков.
Будут только белочки
И косые зайчики.
Детки много мусорят
И к тому же какают.
Если буду мамою
Их прибью лопатою.
Потому что забываешь о чём идёт речь и вынужден читать одну и ту же страницу снова и снова. На елях наколоты головы кукол. Откуда их столько? Самара пробует на вкус еловую иглу. О, да! Дёсны чувствуют свежесть и лёгкий холодок от свежей хвои. Неизменный зелёный цвет с самого рождения, как некая непоколебимость.
Что если мы все умерли в декабре 2012 и это всё ад?
— Привет, что делаешь?
— Вид, что мне с тобой интересно.
Извините, а какое стоп-слово?
Сквозь кроны проступает ночь. Драма заканчивает с навязчивыми и уже привычными философствованиями. «Язык помер, поэтому смысла идти искать медпомощь больше нет… И денег нет и… — Она боязливо осматривается, — как бы ещё кто меня тут не сожрал. Так, по идее, если кто кинется надо выставить руку… И что дальше? Нет, ногу. Руками надо разрывать пасть или выдавливать глаза, попробовать затолкать поглубже, чтобы задохнулось. И никто ведь такому не учит. Гораздо интереснее знать чему равен икс.
Это не что иное, как новая жизнь, где больше не осталось места привычным вещам. На освещённом, не затемнённом свисающей растительностью участке суши собираются шакалы. Это она их так называет. «Интересно, а они нападают на людей? Бежать — треск, оставаться — запах и умирание от голода или холода, что быстрей?»
Она спокойно идёт пешком в противоположную от стаи сторону. Драма замечает, что слюней стало выделяться так ненормально много. Что она не замечает, как они выталкиваются сквозь губы и стекают по подбородку. От движения теплеет во всём теле. Поначалу она громко шугает все источники подозрительных звуков. Но человек не приспособлен к жизни во тьме, без малейшего источника света он ничтожен.
Из-за нестабильного покрова, по которому она ступает, ноги очень устают. Заросли и дебри приходится постоянно обходить или с усилием продираться. Чувство голода стихает, больной мозг спустя значительное время наконец-то разумеет, что еды не предвещается и даже не пахнет. «Ну хоть отдохну от бесконечного пиzдежа, хоть какой-то, но плюсик. Интересно, сколько мне добавят в этот раз».
Она уверена, что её поймают. За всю историю колонии, ни одна женщина не смогла отдалиться от объекта дальше ста километров. Ленивые и трусливые вертухаи прочёсывают лишь в пределах прилегающего массива. Далее дорог нет и не будут же они ходить пешком, как неполноценные. В эфир прокидывают объяву о побеге, небольшое вознаграждение и готово. К активным поискам подключаются в основном егеря, а также грибники, рыбаки, охотники, да и просто любители отдохнуть под пивчик и шашлычок. Кто-то из них находит девочек живыми или мёртвыми.
Времени проходит катастрофически много, ибо она сидит, под гладким деревом и не способна даже отмахиваться от назойливого гнуса, остро чующего критический жар её тела. «Ну хоть не грязных, тупых червей покормлю. Одно моё тело за тысячи для меня убитых. Неравноценный обмен. Эти летающие выглядят более развитыми. Зубами расковырять дырки? Чтобы быстрей вытекло. Блять, как страшно. Этого не может быть, ещё ведь только середина».
Удивительно, но она пробует кричать и без языка это выходит невероятно громко и продолжительно. А, у, о, ы, и, э, я, ю, ё, е. Ещё она может б, в, но известных ей слов особо всё равно не состряпаешь, да и запас её скуден.
— О, бы.
«Не сбежала бы, ***рила бы тряпки дальше до конца срока. Вышла бы на волю… Куда? Не было бы бесплатной еды, лишний раз не включила бы обогреватель, особенно в первый день зимы, когда ударяет мороз, а система ещё не растоплена на полную катушку. Не было бы одинаковой робы на размер больше, чтобы не растянулось и не порвалось раньше выдачи нового комплекта».
— Дочка, дочка, живая, дед, живая ещё. Глаза закрытые, но шевелятся.
Сгорбленная бабка тормошит почти завершившую невозвратный переход в другое измерение Драму. Та первым делом немного приоткрывает рот.
— Ой, батюшки. — Замечает внимательный дед. — Что вертухаи творят.
— Шо-шо? — жёстко укоряет его пожилая партнёрша, — шо творили, шо и творят. Над русскими как измывались всю жизню, так и будут. Что встал-то блять, как пень! Подымай давай!
— Шо материшься?
Кряхтя и бранясь, они кое-как придают ей сидячее положение. Трудно вообразить, какой от неё исходит запах, что дед стягивает с себя шапку и прикрывает нижнюю половину лица.
— Дочка, мы тебе прямо говорим, ты так и знай, мы тебя не дотащим, у деда спина сорвана, а я сама видишь не лучше. Тут наш городишко прям рядом. Ох, как ты дошла? — Бабка отступает от неё, пятясь.
— Брось пиzдеть, пошли, скорей! — Дед сильно дёргает её к себе за одежду. — Тут не ловит связь совсем, дочка, если ты вообще понимаешь нас, жди здесь. Ну пошли, пошли! Как связь будет сразу позвоню, мы тебя не подымем.
Её жутко раздражает очередное повторение, но она никак не может его избежать. Мозг уже не пропускает через себя команды делать что-то, производить какие-то «полезные» движения. Голова пустеет, но чувства сохраняются до последнего. Ярчайший свет так слепит, солнце вот-вот взорвётся, но лицо прикрыть совсем не получается. Отбивают такт считаные секунды до мгновений совершенства. Так жаль, что слов очень мало, так мало символов для полного погружения.
Силуэты, шаркая об листья, приближаются к беглянке. Они осторожно снимают с неё облачение. Споласкивают со всех сторон, очищая от въевшегося в покров смрада экскрементов, которые не могут быть удержаны ни одним из людей. Памяти строчки сердце остудят.
Цепкие лапы и клешни перекладывают на носилки. Она слышат ругань и брань между её спасителями за право быть тем, кто её нашёл, чтобы получить вознаграждение. Какая-то сволочь в процессе схватки наступает ей на грудь, затем вместе с соперником падают практически подминая ей под грузными телами. Благо, она лежит на животе, голова в сторону, иначе носа точно было бы не видать, не говоря об остальном.
Оказывается, Драму отбивают от толпы медики, затискивают в тесную кабину частной легковушки. Ей пихают в рот немного погретое и она верит, что это съестное. Как говорится, хуже уже всё равно не будет. Долго спрашивают что-то, догадываются заглянуть в рот. На этом моменте, почему-то их спор о моей выдаче прекращается. Машина притормаживает, резко разворачивается, мчится по ощущениям в противоположную сторону. «Только бы не обратно в лес». Слышатся мигалки, движение значительно ускоряется. Её придавливают к заднему сиденью, чтобы она не свалилась в процессе погони. Драму затаскивают в просторную квартиру. Женщины раздеваются и аккуратно вместе с ней заходят в душевую. Самая жилистая удерживает девочку, а также крутит, чтобы другая могла её тщательно почистить губкой с гелем запаха манго.
Поберечь для финала.
В спальню заваливается дядька, бурчащий по поводу его беспокойства в столь поздний час. Группа просит его быть поспокойней и потише. Парень малого роста всё время подползает к окну и выглядывает из-под подоконника, молча показывает всем большой палец вверх.
Столько всего нового и так внезапно, как кирпич на голову. Мужчины выходят из комнаты. С непонятными бессмысленными изречениями, полными медицинскими терминами, ночной гость осматривает её с ног до головы. Из вены вытягивается кровь, заполняет собой полость шприца. Драма смотрит на отметки в миллилитрах, гадает, когда будет предел конца.
— Полина, — обращается лекарь, — ты теперь слышишь? Ты слышишь звуки моего голоса? — Она не знает, как отреагировать, ибо имя это не её. Он показывает пальцы и просит так же показать сколько пальцев он показывает. У неё выходит в всегда в два раза меньше. — Что вы её держите тут? Помогайте здоровым, ну что ж вы? Не беспокойте больше меня по таким делам. — Он с сожалением смотрит на неё. — Ну неужели не видно самим?
— Ну всё теперь, — вступает женщина, которая держала её при мытье, — один раз побеспокоили за жизнь, упрекать теперь будет.
— Да ну ладно вам, ну чего вы?
— Всё давай, иди быстрей в тёплую кроватку и к белым скатертям.
— Ну и пойду.
Её оставляет в покое. Она на короткий миг вспоминает жизнь на свободе в период карьеры продавцом: «интересно, кто теперь живёт на той съёмной квартире». Еда даёт энергию, расщепляясь на невидимое. Она вполне может себе позволить съехать с массивной двуспалки и подойти к застеклённому проёму в стене. Как вообще можно в новом месте не подойти к окну и не посмотреть, что там?
Та же столчённость материального, машины некуда уже ставить. Зачем машина? Куда на ней ехать? «Это всего-навсего работа моего мозга, какая-никакая, но она осуществляется именно так и никак иначе. И зачем я им? Блин, лучше на зоне бы осталась, там хоть знаешь более или менее, что завтра будет».
Она смотрит на противоположный монолитный жилкомплекс, чтобы прикинуть свой этаж. Всё вокруг давно спит. Набирается сил в пользу новых усилий. Кондиционер не даёт до конца понять: то ли ещё одеться, то ли ещё раздеться.
Новые чьи-то ношеные трусы чуть большеваты и висят на тощей попе. Из всех вещей в помещении только кровать. Под тяжёлым одеялом она устраивает домик. Драма удивляется, что простынь не сминается, как обычно под её бесконечными ворочаниями с боку на бок. «Боже, она одевается как носок на матрац. Неужели нельзя было додуматься?.. А, бля, наверно нельзя такое скроить на наших древних машинках. Хоть бы пожрать оставили, так жрать охота опять, хочется жрать. Вода, ну хоть спасибо за неё. Фу, несладко».
Скрытый где-то в стене проектор звёздного неба крутит по безобойным стенам некоторые картины участков космического пространства. Ни одна из них не совпадает, видимо, перемешивает из одних и тех же как бы в другие. «Зачем очень сильно стараться что-то сделать, если всё равно умрёшь?»
Времена торгов давно позади. Товар сметён полков. Ну хватит, будто вы не знаете, как это происходит. Больше не надо выбирать по тому, как выглядит упаковка. Чуть смятые уценяются. Всё самое худшее, не способное к восстановлению раздаётся за так. А как же любовь, она вроде тоже бесплатна. Она не просто бесплатна, она должна ещё и рекламироваться. Всем, всем вам, берите это, ничего не спрашивайте, не удивляйтесь, просто возьмите её. Ведь ради её производства, транспортировки, передачи никто и ничего не теряет.
Она просыпается и боится пойти в туалет, потому что элементарно не знает, где он находится. Драма не хочет лишний раз показываться на глаза всем этим людям, чтобы лишний раз не беспокоить. «Вдруг они услышат, как я громко писаю и разочаруются, захотят избавиться. Хорошо хоть не слышали какие у меня маты, так бы в самом начале: нет, спасибо, ты уж как-нибудь сама». Выспавшаяся она хихикает от своих шуток, которые ей кажутся совсем не смешными. Именно от этого они и смешны.
— Проснулась? — Женщина кладёт на неё лежащую специальный столик для принятия пищи в постели. На нём нет ничего, кроме наполовину пустого стакана воды и тонкого кусочка хлеба. — Ну, ты не обижайся, что так мало. Всё равно тебя должны покормить, если к вечеру успеете, не знаю, во сколько там у вас ужин.
— Я уже позвонил, они выехали. — сообщает мужчина в розовых домашних шортах, судя по этому, это его недвижимость. — Так вот она какая, особо опасная рецидивистка. — Он присаживается на кровать. — Что ж ты такого накуролесила, если сегодня рекордная ставка за твою поимку. Откусить себе язык во время заседания по продлению срока, это резонанс.
— Но официально у тебя был рак. — подключается парень в вечно в окно смотрящий. — Напишешь, что было на самом деле.
Они все молча читают и передают друг другу: «Я люблю тебя».
— Почему ты так написала? — Женщина не может перестать перечитывать это. — Что они с тобой сделали?
— Прости за этот скудный завтрак, мы сами по ещё меньшему кусочку проглотили. Нельзя пока, что вообще выходить на улицу. Они рыщут сейчас первым делом в близлежайших поселениях.
— Самара, пожалуйста, не бойся, посмотри на нас, мы ведь не просто так отбили тебя, рискуя собой. Мы знаем, что ты не так интерпретируешь всё, что слышишь.
— Напиши, пожалуйста, что любишь всех нас. Не тебя, а вас, исправь, Кая, на, зачеркни и рядом напиши.
— Ещё есть время сознаться, ну, — Парень снова принимается подходить к окну. — У нас ещё полно времени. Кая, мы не простые люди. Я к тому, что за тебя замолвим, пораньше выйдешь, может даже не добавят нисколько. Годик посидишь.
Самара сникает и цепенеет. Женщина вынимает тонкую иглу, уверенно берёт её кисть и остриё останавливается точно под белым ногтем. «Я во всём признаюсь, во всём, что придумаете, только не надо». От нахлынувшего страха она не понимает, что не может преобразовывать образы и думы в устную речь.
С другой стороны кровати садится та, кто держала её в кабинке. Она неторопливо протягивает ладонь к её голове:
— Не переживай, пока ты здесь, в этих стенах, тебе ничто не угрожает. Машину, на которой мы тебя привезли, спрятали глубоко в подземной парковке.
— Я хочу в туалет, — понятными всем знаками, доходчиво «говорит» она.
Её провожают. Она закрывается на шпингалет. Осматривает тесноту в поисках выхода из столь неблагоприятной ситуации. Такой узенький вентиляционный вход, но она встаёт на самый бачок. Благополучно протискивает голову, сжимает плеч к груди, глубоко выдыхает и проталкивается до пояса.
— Ты совершаешь большую ошибку! — кричит ей вслед голос, к которому она не испытывает ни капли доверия. — Машина уже подъезжает. Мы вывезем тебя за границу! Дура еbаная! Сколько на тебя выделено денег! Сколько людей рисковали жизнями! Даже с пилотом самолёта договорились!
На этих словах она перестаёт ползти. Дальше труба уходит ввысь на крышу. Хилый лучик света освещает скелеты голубей, хрустящие под её сминианиями. Никакого лаза, никаких больше ответвлений, только обратно.
В тесноте, да в обиде вспоминается нужда. Горячие струйки по стройным ляжкам. Ей так необъяснимо жаль чьи-то трусы. Крайне жаль, если оказывается, что эти люди и вправду настроены к ней дружелюбно. Драма не может даже вдохнуть полной грудью, настолько узкая труба, в которой она располагается вертикально. Кое-где проявляются жуткие царапины.
— Драм, ну хватит, вылазь, — мягко просит Маша, новенькая, которую заселили прямо перед «великим» «побегом» на расстояние нескольких метров по вытяжке кладовки.
— Нет там выхода! — не выдерживает заместитель главного вертухая колонии, — даю слово мы не будем тебя пытать за это.
— Я застряла, — стучит кулаком по металлу горебеглянка.
— Мы не знаем азбуку Морзе, — шутит Мокша.
— Отставить смех! — рычит вертухай. — Даже в карцер не посадим твой любимый! По УДО выйдешь чуть раньше года, только не заставляй меня набирать нуль один!
Драма ботает пятками в мольбе о спасении. Она сдаёт назад, но из-за разворошённых костей и перьев ещё сильнее приковывается к площадке. Загребущими, ошибочными движениями она ещё больше подгребает под себя безжизненный мусор. Её переполняет паника. Голуби заметно громче воркуют, они тоже волнуются по своему развороченному птичьему кладбищу.
Искры режущих инструментов падают на голову и тушатся об вспотевшие волосы. За эти же волосы несколько рук вытягивают её на чердак барака. «Почему они одеты во всё тяжёлое, если это не пожар?»
— И сколько она там просидела? — интересуется мужчина по вызову у зама.
— Ну где-то чуть больше двух дней мы её искали?
— Ни одного противогаза, ни шланга, ничего, — возмущается пожарный.
— Да всё нормально, — отмахивается важный вертухай, — один кто-нибудь зайдите к руководителю. — Он на месте, сейчас я ему позвоню предупрежу, всё там понятно сразу будет. Младший вертухай, проводить.
— Такая забитая, — бросает на прощание один из званых гостей, — но вы уж с ней помягче.
— Да никто её не трогает, выйдет скоро, — зам удаляется, оборачивается и грозно трясёт Драме кулаком.
Ей отводят несколько минут вне режимного распорядка, чтобы подмыться, постирать хозмылом обосранную и обоссаную робу, одеться во второй комплект. Всё выглядит так, будто у них уже есть план, который они заранее разработали во время поисков. Они знают, что Мокша ей ближе всех и на обеде завхоз вынимает из-под носа подруги все тарелки и подсовывают Драме. Не поднимая глаз, девочка со скорбным видом уплетает всё за обе щеки. Самара допивает прогорклый чефир, пока не видится дно дна. Наконец она смотрит на Мокшу, которая по письменному распределению занимаемых мест должна сидеть всегда с ней за одним столиком. Та тут же подмигивает ей.
После трапезы завхоз вместе с двумя помощницами заводит их в общественную душевую. Из пяти кабинок рабочих лишь две с половиной. Вот под эту половину, где только холодная вода и ставят на колени Мокшу.
— Помнишь наш уговор? — Завхоз держит за шкирку Драму, чтобы та стояла прямо напротив подруги и говорит ей. — Ты уже конченая, с тебя нет спроса, — переводит внимание на Мокшу, — но находятся же вот такие вот ёбнутые создания, кому не зашквар тереть с жучкой. Слышь, ты до сих пор не улавливаешь, что она опущенная. Хочешь занять её место? Я вижу, что хочешь.
Мокша умоляет прекратить и клянётся всем, что можно, что не будет больше контактировать с Драмой. Она под градом ледяного душа. Она так отбивается от резкого перепада температуры тела в отрицательную сторону, что капли долетают до углов высоких потолков, изъеденных плесенью.
Драма закрывает глаза, ибо самый большой ужас её жизни — это лишиться зрения. Они могут сделать и это. Всё могут короли. Завхоз велит выключить воду, вручает Драме черенок со словами:
— Спасибо за помощь администрации в наведении порядка, письменные доносы, ага, а вот и мой любимый. — Она достаёт из кармана аккуратно сложенный лист, подписанный чудовищно корявым почерком Драмы. — Новенькая постоянно жалуется на краткосрочность прогулок и не работающую часовню. Новенькая замечает каждое мелкое притеснение со стороны администрации и дружественных администрации осуждёнок. Она день и ночь повторяет и повторяет, что почему здесь против неё совершают преступления, как-то так. Ещё она ходит в туалет раз в два дня, потому что отдаёт половину еды мне. Особенно её бесит завхоз, потому что дружит с вертухаями, а она наверно тоже хочет с ними дружить, как-то так. — Она, продолжая держать за шкирку Самару, подводит её ближе к новенькой. — Как тебя звать-то ещё раз скажи?
— Маша.
— Машенька, милая моя, так значит не понравилась я тебе. Так вот значит слушай. Это всё не преступления против тебя делаются. Это исправительное учреждение, финансируемое государством. Исправительное, исправлять, понимаешь? Драма, вот ты хочешь сюда после всего, что с тобой сделали снова сесть?.. Нет, не хочет. И ты, Маша, не захочешь. Ты будешь исправленной, как твоя сердечная подружайка. Маша, теперь ты будешь дружить, а это значит жить хорошо.
Драма разглядывает её расположение внешних половых органов. Она не совсем не хочет делать ей боль. Драма хочет пораньше откинуться и откинуть копыта. Маша закрывается руками, как же так, ведь она снова повторяет то, что выдавала под записку доноса Драме:
— Почему я совершила преступление и здесь против меня совершают преступления?
Драма не может причинить ей страдание, потому что эта девочка очень красива.
— Жучка, убей её! — не выдерживает завхоз. — УБЕЙ ЕЁ, ЧТОБЫ ВЫЙТИ ПОРАНЬШЕ.
Неповторимое событие. Необъяснимые для здравого поступки. Зачем это всё делать? Последняя капля терпения никогда не срывается и не падает. Она всегда активна. Умеренная доза активности, умеренная доза бездействия. В перерывах между ними переосмысливание прошлого. Оно не мертво, нет. Оно постоянно перерабатывается. Переработка даёт ответ тебе прямо сейчас — почему ты такая.
Перед отходом ко сну Драма получает малявку от Маши, светит на неё под одеялом электронными часами, подарком «За благотворное влияние на товарищеский дух зоны и подробные доносы»: «Ну ты даёшь, спасибки тебе. Даже я тебе поверила». Самара на цыпочках подкатывает к изрядно испугавшейся Маше. Та уже спит, целая и невредимая. Лишь мелкая гусиная кожа от шокового переохлаждения немного выступает. Драма немного натянула на неё одеялку.
— Маш, а ты правда еврейка? — пишет ей Драма за завтраком.
— Да, а шо?
— А правда, что евреи зарабатывают деньги даже когда спят?
Пока она сочиняет очередную объяснительную за кого-то, за ништяки, ей мерещится воля. Анна шьёт неважно. Очередной раз за неё одувается Драма:
«Я испортила ночную партию погон, потому шо был неисправен ходунок подаваемого вала. Моих познаний в устройстве техники оказалось недостаточно, и я не могла устранить неисправность самостоятельно. Единственная инженер-механик в карцере, а просто уйти в хату — нарушение режима».
Вертухаи вручают ей толстую тетрадь, замаскированную под папку-сумочку. А это означает лишь одно — она смотрящая и может писать доносы прямо у всех на виду, не шкерясь по кладовкам.
Жизнь упрощается и это нельзя не заметить. Не вмешивание в то, что нельзя изменить, а менять бесполезно. Существование происходит само по себе, не требуя ничего и ни от кого. Любой звук — музыка, любой видимый участок пространственной плоскости — имеет равноценное значение для наблюдаемого.
Синхронность с происходящим имеет немного более приятную составляющую, чем то же самое подстраивание. Она делает это уже как бы механически, стараясь особо ни о чём не задумываться.
Её заселяет в барак с такими же, как она. Но на «работу» она будет ходить в свой родной барак, как по блату. Двухместные камеры. Полностью закрытые кабинки для туалета, освежитель внутри, ёршик — просто шикарно!
— Привет, как тебя зовут? — начинает соседка, судя по множеству вещей и все на своих местах — старожилка. Она хочет что-то ещё добавить, но осекается, — а всё, вижу, вижу не узнала. Да лампочку, суки не купят, видишь, бля, светильничек настольный для кого- то одного. А я Нирвана и знаешь кто я? Не ржи тока. Ты попала в царскую хату, а я смотрящая уже за вами. Но раз ты моя соседка на год-два, слышали уже все, что тебя выпустят. То, соответственно, ты неприкасаемая, секёшь. Я ж не могу тебя пиzдить и строить, ты мне ночью подаришь шо-нить.
Драма застилает свеженькую постельку и постоянно посылает жесты одобрения и согласия со всем, что Нирвана раскидывает. Ей так по душе это имя, решает, как откинется, возьмёт сразу себе. Выглядит Нирвана так себе, ничего особенного — обыкновенная славянка. Но она почему-то думает, что тот, кому она достанется на ночь будет очень доволен, ведь тело её почти невидимое, всё по-минимуму и компактно, рост где-то сто семьдесят. Глаза светло-карие, волосы оливковые какие-то, но длинные до грудей, распущены, толком не расчёсаны.
Они кушают вишню в каждой из ней по червю. Незаметно и ладно. Главное, чтобы сладко было. А если вынуть это наружу, то и вроде не хочется. Торговать больше нечем, всё испорчено. Тот редкий случай, когда срок годности ещё не истекает, а уже потеряно.
Нирвана делится особыми смешными случаями глумления над как она их называет «подкаблучницами» или просто «шлюхами». Драма впитывает и придумывает для себя, как она будет называть своих бывших сиделиц по всем хатам, куда её переселяли, когда терпеть было невыносимо. Для всех звенит отбой на сон, но Нирвана не шевелит и пальцем. Они, как приближённые к верхам имеют условия, приближённые к волевым. При сравнительном познании лучшее качество жизни ощущается всеми фибрами.
Драма решает применять умеренное, взвешенное насилие, чтобы угодить и тем и другим. Она заранее представляет куда и как бить, чтобы это было совсем не унизительно и не позорно, как для неё, так и для отбывающей.
— А как ты соскочила с ежедневных переводов на счета вертухаев? — читает вслух Нирвана малявку от Самары. — Я ответила, что типа накопила только на гроб. Давно было, не помню слово в слово. Типа, сколько накопила, на столько и похороните. Типа, карта у соседки, родственников нет. Типа ей звоните, если мёртвой найдёте. Когда спрашивали номер близких для связи, отреклась от родителей, чтобы их не трогали.
Булавка
Боже мой, я родила ребенка в туалете!.. Не дома в туалете (о, как бы там было бы уютно и тепло рожать!..). Не на вокзале (там бы я вообще не заметила, что родила). Я родила в туалете ночного клуба… Господи, за что я его родила?! Почему он?
Я подошла к зеркалу. В нем отражались голубые кафельные стены. Тускло моргала лампочка. Также тускло моргали мои глаза. Я прикоснулась лбом к своему лбу. Зеркальному. Боже мой, кто отец?! Кто его отец?! Я не скажу, что я невинна и чиста. Я оглянулась вокруг. Туалет не был грязен. В нем пахло хвоей. Я теперь тоже пахну хвоей. Я похожа на этот туалет… это я внутри него или он внутри меня?
Отец… Где отец… Где искать отца… Я всхлипнула. А зачем мне отец? Ах да, это ему нужен отец… А кто он, тот, кто родился? Я посмотрела на унитаз. Никогда он не выглядел так воинственно и величественно, как с ребенком внутри. Там лежал мой ребенок.
Сердце забилось быстрее. Почему он молчит? Что ему надо в этом мире? За что я его родила?! Я стояла в луже воды. Это подтекала раковина. Но мне казалось, что это плачет мой ребенок. Он родился и плачет. А я… Я, конечно, …смеюсь! Я стояла и смеялась над ним. Боже мой, как смешно — я родила в туалете! Кому расскажешь — не поверят! И как я сейчас выйду к людям? Они же меня ждут… Танцуют и пьют… А я к ним — с ребенком… Нате, возьмите, это я Вам родила… Нет, не поймут. Скажут, где взяла? А я…
Боже мой, может, сказать, что я его здесь нашла? Прямо да, прямо здесь. Лежал и меня ждал. Ручки ко мне протянул и сказал: мама… Нет! Я взмахнула головой и ударилась ей о стену. Никаких мам сегодня. Я пьяна.
Кто он? Надо посмотреть. Надо подойти поближе и посмотреть. Я боюсь. Я боюсь собственного ребенка. Я боюсь, что он скажет: мама! А мамы нет. Ни мамы, ни отца. Только я пьяная. Родившая. Взмыленная. Как на меня взглянут окружающие?
Я выйду и спрошу: а вы когда-нибудь рожали? Вы когда-нибудь рожали в туалете детей? Нет? Значит, вы и есть те дети из туалета! Вы — выходцы из грязи!
Я зажмурила глаза и сползла по стене. Зажужжала муха над ухом. А вдруг она прилетела к нему? За ним прилетела муха. А я сижу на грязном полу. А муха прилетела к нему. Я хуже мухи. Она не боится приблизиться к нему. Присесть на ободок унитаза. Почистить свои лапки.
А я чистая или грязная? Где посмотреть?! Я смотрю на свои лапки. Они не дрожат. Значит, я не боюсь. Значит, ими можно залезть в унитаз. Я ничего не боюсь.
Жду. Лампочка моргает и кружится, как муха. Свет. Свет идет снизу. Из-под моей юбки. Свет повсюду. Из зеркала. Из унитаза. Свет новой жизни. А на деле — дитя мрака. Плод неизвестности.
Почему меня не ищут? Я же уже долго здесь сижу, на холодном кафельном полу… Я пытаюсь ухватиться за раковину и ломаю ноготь. Я плачу. Мне жалко ноготь. Я царапаю себе лицо. Надо встать.
Мухи нет. А может, никого больше нет? Я смотрю в зеркало. Нет. Я есть. Глупо как-то. Мухи нет, а я есть.
Мне плохо. Меня рвет. Мухами.
Все кончилось. Я подойду. Это не сын и не дочь. Я делаю шаг и озираюсь по сторонам. Где я? За что я?
Он там. Я вижу. Лежит. Молчит. Слушает. Ему виднее, зачем он здесь. Сам решит. Мое дело — достать его.
Я знаю. Я пила коктейль сегодня. Мне подмешали ребенка! Мне сделали коктейль из детей! Я прыснула со смеха. Ребеночек. Твой папа — вермут.
Где твои глазки? Иди ко мне на ручки. Я тяну руки к унитазу. А может, мне его смыть? Я дала сама себе пощечину. Я знала правду о детях.
В луже на полу отражался мой взгляд. А во взгляде смех и боль. Я — мать. Слеза скатилась с моего плеча и капнула в лужу. Пошли круги. Вот оно волнение. Материнское волнение за всех детей на свете. За что они, эти дети?
Глава 2.
Я нашла в себе силы и обмотала руки туалетной бумагой. Я не знаю, почему я так сделала. Но заматывают же детей в пеленки. И меня заматывали. И ничего. Выросла, как лопух.
Я достала сверток из унитаза. Мокрый, холодный, дрожащий. Он даже если захочет, не скажет мне «мама». Никогда не скажет. Не нужна она ему. Пьяная в туалете, замотанная в туалетную бумагу. Сама как ребенок. Боже мой, какие же мы дети!
Я положила сверток в лужу. Обхватила руками колени и села. Я тоже села в лужу. Долго ли сидеть мне так? Где мухи? Они улетают оттуда, где регресс. Мухи — не дуры. Они сдают пост людям. И летят дальше чистить свои лапки. Да, у меня грязные лапки. К ним липнет много грязи. Причем грязь… выбирает… Выбирает те руки, которые к ней тянутся.
Я смотрю на сверток. Он молчит. И я молчу. Мои руки к нему не тянутся.
Девочка, мальчик. Давайте погадаем. Я буду бить кафель в туалете и говорить: девочка, мальчик, девочка, мальчик…
Он плачет. Всхлипывает, совсем, как я. Нет, я недостойна такого счастья. Это никто. За что я его родила?
— Я сам родился, — сказал сверток.
— Ты рад? — спросила я.
— Нет, — ответил он.
— Почему? — я зевнула. Дурацкий разговор.
— Потому что ты не рада, — ответил он.
Боже мой. Действительно. Правда жизни. Я не рада ребенку. Мать не может так поступать. Настоящая мать. Значит, я не настоящая. Я искусственная. Я просто женская матка.
— И не ты одна она, — сказал сверток.
— А кто виноват? — спросила я.
Яйцо курицу не учит. Ее ничему не научить — она приучена бездумно нести яйца. Тупая курица. Тупая женская матка.
Мне стало страшно: мне показалось, что я родила свой ум.
— Действительно, а кто виноват? — сверток встал на ноги. — Кто виноват, что мы трахаемся, получаем удовольствие, а потом неожиданно беременеем? Кто виноват, что мы боимся абортов? Из-за медицинских показаний или из-за того, что это просто грех. Кто виноват, что дети — это лучшее средство для женитьбы? Кто виноват в детях?
— Иди ты, — сказала я.
Мне было сложно думать. Я не хотела думать о своих еще нерожденных детях. Сверток — свертком, он мне не сын.
— Виноват каждый в отдельности или все общество? — продолжал он. — Виноваты государство, законы, менталитет? Виноват алкоголь?
— Забудь, — сказала я и икнула.
Это был камень в мой огород. «Мой сын — камень в мой огород» — подумала я и засмеялась.
— Зря смеешься, — весомо произнес сверток.
— Отстань, — сказала я и отвернулась. Стала смотреть на щель между дверью и полом. Оттуда пробивался свет. Потом появилась тень. Она спросила мужским басом:
— Девушка, вы скоро?
— Да.
Я посмотрела на дверь внимательнее. На ней фиолетовым маркером было скромно написано: «Х..й войне»…
…Но кто же объявлял войну детям? Зачем мы с ними так? Боже мой, сколько ошибок… Мы называем детей ошибками. Сначала они маленькие, потом становятся большими. И все равно иногда остаются нашими вечными ошибками.
— Я… я возьму тебя с собой. Мне плевать, кто, что подумает. Мне плевать, чей ты. Мне плевать на все, — из моих глаз покатились слезы. Настоящие, горячие, но совсем не соленые, как водится, а горькие. Очень горькие на вкус. Я пила свои слезы, я пила их за то, чтобы все дети туалета были счастливы. Чтобы матери были им также рады, как и я была рада своим слезам — потому что слезы были Мои. Истинно я производила на свет капли. Мы все производим капли: слёзы, слюну, мочу, сперму, кровь. Мы полны каплями жизни. Но мы почему-то не всегда их любим.
— Я люблю тебя, — сказала я свертку. — Даже если ты капля в унитазе.
Глава 3.
Я долго не решалась повернуть голову в его сторону. Я не слышала ни шороха, ни звука. Я не чувствовала ничьего присутствия. Я поняла, что его больше нет в этом мире, и больше всего я боялась, что сейчас его не увижу. Я боялась увидеть пустое место от ребенка. И я понимала, что так и будет. За то, что я не понимала этого раньше и не боялась пустоты, я родила и потеряла. Потеряла Его.
Ни шороха, ни звука. Ребенок, ты где?
— Девушка, вы скоро?
Тень, чертова тень. Я не девушка — я мать! Это статус! Это положение в обществе. Это обязывает. Это дает веру и силу. Это любовь, которую надо родить. Пусть это не будет любовь между носителями сперматозоида и яйцеклетки. Пусть это будет любовь только яйцеклетки и сперматозоида. Она будет жить внутри, расти, развиваться. А потом, появившись на свет, ответит взаимностью. Мама, я люблю тебя!
Боже мой, я потеряла ребенка. Я только что родила его и потеряла. Так мне и надо. Все впереди. Я сама себе родила совет. Я сама себе родила урок. Я сама себе родила мудрость. Может, мне самой себе мужа родить? Стоп. Шутки неуместны.
Я повернула голову туда, где в последнее время лежали мои мысли. В последний раз я их видела в луже на холодном кафельном полу в форме ребенка-свертка. Теперь их не было. В луже на холодном кафельном полу лежала булавка. Обычная металлическая булавка. Я взяла ее, заколола себе рот и вышла из туалета.
Я никому не расскажу об этом.
ДЕПРЕССИЯ
12.11.
Ничего особенного. Собирала вещи, чтобы который раз переселиться и порвать притёртые связи. Старые приёмы — перетасовка дам, а за ними новые впечатления от предполагаемых склок и стычек. Только приживаешься, притираешься друг к дружке, как новоселье. Давно не было отменной женской драки. Для них это высший пилотаж, когда без их одобрения, без их участия мы сами кромсаемся.
13.11 Заставили красить металлическую сетку. Зачем вообще красить периметр? Сказали, что если останется, то даже колючую проволоку надо зацепить, так, слегка её, только острые сплетения-звёздочки. Чёрной краской. Лишних вопросов типа: «а почему, а зачем, естественно никто не задавал». Думается мне, шо осталось с ворот, которые всегда, как новые. Их же видно с воли. А, как говорится, шо не видать и не слыхать, того и нет. Да и делать надо всегда что-то, всегда заниматься деятельностью. Нельзя просто так взять и ничего не делать, Даже сон здесь не расслабляющий, ненормальный, интервальный, дробный, какой угодно, но не восстанавливающий. Не ляжешь ты по отбою и не встанешь по первым петухам: громкий, отвратительный слив, такое же невыносимое шипение при наполнении бачка, еженедельные шоковые проверки посреди ночи, когда переворачивают матрацы. Дежурная лампочка горит лишь в коридоре. И на ощупь заправляешь опять постель. Не смогла, легла прямо так — после просыпания и до следующего отбоя не смеешь сесть, ешь стоя, стоя работаешь. Даже, чтобы посрать нельзя присесть на ободок, всё делаешь на весу, закусывая губы от боли в ногах с непривычки. Будили, чтобы сказать всё, шо не говорят при всех, чтобы оповестить, шо ночь может быть последней.
Но эта сегодняшняя ночь с 12 по 13 была волшебством. Койка не скрипит, никто не шаркает и не рыгает. Мою сокамерницу зовут Нирвана. Она мне понравилась сначала на лицо, ну оно не сказать, шо прям вау, но миловидное. С печатью зоны, конечно, как и у всех, кто больше года чалится. Она это недоверчиво, из под лобья и над каждым словом корпит, подбирает. Не простая деваха, одета по-домашнему. Заселилась я поздно вечером, толком не погутарили.
14.11. Краски ещё навалом. Показала просто на нужный участок, мои меня поняли. Отряд, который под Нирваной корпел рядом. У всех их были плотные, одинарные косы. Сокамерница дёргала за них, если шо не так. Ну хоть не лупсачила, болеть не будет и синяков не остаётся. Я видела, как она была напряжена, всегда ровная спина и расправленные плечи. Ходила вальяжно и не спеша. Всё просто и понятно — потеряла контроль, недодавила, недоглядела шо, прощай привилегия, здравствуй общий режим. Я не знала сколько ей еще сидеть и за шо её упекли. Об этом тут не спрашивали, потому шо ни одна из нас не считала себя виноватой, несмотря на согласие с виной на всех этапах разбирательства. Это всё шобы поменьше впаяли и это реально прокатывало. У всех моих родственники и они кто сколько могут каждый месяц кидают на счёт вертухаям типа на туалетную бумагу, порошок и прочую выдуманную херню. За это мне запрещено издеваться над ними. Эта новенькая Машка пока непробиваемая, типа нет никого у неё и денег нет. Так многие говорили до поры до времени. Ждали обычно не больше недели. Затем подключали мусоров и те лёгким движением руки пробивали по базе и любезно информировали коллег по счастью. Маша такая спортивненькая, на единственном из спорт штук на зоне на турничке на прогулке зависала. Но она тока шо села, нельзя сразу прессовать. С бабами по-другому всё, на нервяках себя убивали, но перед этим часто обидчиц забирали, причём голыми руками. Бабы на срывах вообще не соображают, а обиды не забывают и почти никогда не прощают, но это когда между собой на равных. А на того, кто надо тобой стоит грех обижаться, будешь обиженная ходить, будешь ещё пиzды получать. Ни улыбаться и ни грустить, разрез рта всегда прямая линия, тогда всё нормис. Смотри себе под ноги, себе в тарелку, старшая обращается — смотри на её нашивку. Отвечать кратко и по делу. Самые лучшие ответы: ничего такого не видела, ничего не слышала, да, нет, не знаю. Три из четырёх решеток периметра боле-мене покрасили. Машка очень вяло и с неохотой двигала кисточкой, а я специально стояла практически над ней, она, дай бог, метр шестьдесят максимум. Нирвана уже отпустила своих на пятнадцатиминутную гигиену перед ужином, подошла к моим. Она сказала, шо видела, как Машка не слушается меня с самого начала. А хватать не за шо было, лысая башка под платком. Она выдернула из отряда Мокшу и велела ей покрасить этот платочек. Машка так вцепилась в запястья оппонентки, шо аж кисточка выпала. Мокша сказала, типа, шо мне теперь с ней драться шо ли? И все смотрели на меня, а мне вот-вот выходить уже скоро. Ну я банку с остатками и плеснула ей в лицо. Эта мелкая сука-мразь кинулась на меня с кулаками и проклятьями и если бы не Нирвана, задрала бы меня она прямо там. Отпустила тоже всех своих. Заплакала чё-то, как дура, само собой как-то, никогда такого не было. И ещё перед Нирваной, шо она теперь подумает. Но я не смотрела на неё в этот момент, так мельком нос видать тока было, она чуть выше меня и нос вздёрнут слегка вверх, ноздри нормально так видно, но это тоже как-то выглядит нормально, ей к лицу, как говорится.
15.11. Хотя ещё мало написала, но перечитала всё. Нирвана немного прониклась доверием: из нас двоих говорит только она. Рассказала случай на выпускном из технаря, шо они на море отмечали. Дали ей там попробовать дурь какую-то самодельную, а она отошла поссать и как легла на бок, так и пролежала до рассвета. Врёт, наверное. Типа смотрела на песок и не могла пошевелиться. Аж крабики осмелели и ползали по щекам, и один, падла отсёк ей левую мочку. Волосы убрала и показала и правда нет. Странная, а серьга только одна и то, большая — кольцо, конечно же сталь, а то бы в первый день, как села вместе со второй мочкой оторвали старшие. Меня, помню, хоть вежливо попросили снять. Нирвана ещё шо-то хотела рассказать, но осеклась. Потом сказала, шо очень странно, шо меня сделали смотрящей. Типа впервые такое из низшей касты и тут вот тебе на. Сказала, шо, наверное, я просто очень долго сижу и меня все знают, тем более без языка спроса никакого. Поделилась бритвой, но при условии, шо мы друг другу побреем между ног в местах где самой не увидать. Всё остальное брить было нельзя, беречь заточенность лезвий. У неё, вообще, много чего с воли: фен там, косметика всякая, одежда. Ещё бы, под ней ходят мокрушницы, а у меня почти все можно сказать домашние овечки по распространению или хранению попались. Снега нет ещё. Дождь противный, но краска держится, если, канешн, самой не поскрябать. Машка так и смотрит на меня волком. Роба не отстиралась, как у неё, так и у меня. Мокша, как всегда прикалывалась, шо я должна оглядываться. Из любого отечественного допотопного кина делают как бы сериал, просмотр по двадцать минут. Я осмелилась сходить в барак, где заведовала Нирвана, но она сама меня позвала ещё 14 перед сном. За столько лет опять новое место посетила. Ещё и переехала сама в барак для блатных, тоже новое место. Смеялась про себя, мол, и откидываться не надобно, можно и тут куда хочешь пойти. Но я Мокшу за себя оставила, пока они кусочек фильма смотрят. У меня нормальные все, спокойные, знаю всех, как облупленных. А так, все буянили по-началу. Ну вот они там тоже смотрели что-то познавательное о вреде курения, но всё равно все курят и я тоже. Я затянусь, например и слюни не так текут и язык как бы вырастает, нормис это. Эти лютые сидели, как по струнке. а Нирвана стояла рядом с телеком и следила за ними. А я села на заднем ряду и никто даже и не заметил, ясен пень, будешь вертеться, пиzды получишь. Но я тоже смирно села, не хотела, как-то выделяться. Ясен пень, в чужой монастырь со своим уставом. Бабы все страшненькие в основном, но, наверно, потому шо в одинаковом все, тока платки свои можно. Под конец Нира вызвала случайную зечку и заставила пересказать суть. Я ржала в кулак не потому шо она не смогла ответить, а потому шо пересказала всё слово в слово, будто сама озвучивала ролик. Затем стало грустно, они это смотрят не в первый раз. Все ринулись на перекур перед ежедневной уборкой. Мы тоже славно покурёхали. Нира назвала вафлёркой Олю, кто вечно стреляет у всех. Ей все дают, потому шо она ворует, если не дать. У неё руки дрожат, если не покурит, да так, шо ложкой с едой может не попасть. Единственная, кто не курил, это Маня. Она опущенная не заходила в кабинку и сидела на своём стуле. Нира предложила её мне в пользование, но у меня были красные моря. Вата напихана в трусы. У Мани своя небольшая пластиковая плошка из-под вьетнамской лапши, шо в буфете продают за дорого. Но она купила её только раз и навсегда. Ей накладывают туда и первое и второе и сначала она выпивает жидкое, а потом поглощает руками остальное твёрдое. Крупная деваха, пьет только воду из-под крана, не касаясь губами изогнутого в накипи гуська. Нирвана не разрешала мне ни в коем случае не прикасаться к ней, только ногами можно. Я немного боялась, даже за столько лет не знала, шо такое бывает. Но у нас временно только делали такой и просто не разговаривали, еды лишали и не разрешали спать на своей кровати, только под, а тут. Нира заметила моё плохое настроение, я смотрела на Маню пристально, а та будто всё нормально, как бы так и надо. Нира сказала, шо не жалей её, шо расскажет, в нашей блатной камере, почему она такая и за шо. Перед отбоем наведывалась к своим, но они какие-то другие, когда меня переселили и сделали смотрящей. Видать хорошо, шо не очень хотят мне рассказывать, как раньше. только Мокша рассказала, шо было в серии пропущенной. Спрятала тетрадку в тайник, мелко пишу очень, чтобы хватило, чтобы побольше было, чтобы точно выйти. Шо плохо, окошек нет у нас, но шо я не видела там? Но всё равно без окошка не очень. А, ещё поужинала в их столовке, всё такое же и порции и рацион, но ходила бы каждый день туда и смотрела, как Маня жрёт.
16.11. Хочу так напишу, хочу эдак, хочу поставлю запятую а захочу и не поставлю. Мои правила, шо и как делать. Люди, когда говорят живую речь ставят паузы так, как им хочется. В кладовке швейки я якобы проверяю всё ли на месте. Девчонки опять со мной общались с опаской, слово лишнее боялись вставить будто я не своя какая. Но я вырвала из своего журнальчика маленький кусочек, пожалела сразу, можно же было на снегу написать, ну хер с ним, написала «Маня». Снежка мало, ни себе ни людям, как обычно в начале, ещё не раскочегарилось, то ли ещё будет. Уже блестит переливается, вот шо понесло меня опять на ненужные описания неважного. Анька моя из одного места оказывается, шо и Маня. Типа она увела какого-то мужика у тёлки при деньгах. Тёлка эта отравила его, как прочухала. Типа свалили всё на эту Маню. Судье занесли мешок налички. И ещё потом заносили вертухаям, шобы её совсем обиженной сделать. Ну тут все сломанные, кто садится. Раньше или поздно, будешь делать всё, шо тебе скажут. Я тоже делаю всё, шо мне говорят. Сопротивление увеличивало срок. Сколько уже можно сидеть? Смириться или умереть? И то и другое ещё при жизни. Анька такая ещё добавила, типа ты тока никому не говори, она всё это краем уха слыхала от тех, кто слышал краешком, а я смеялась. Нирвана перед сончасом, который полагался только нам и всем, кто в нашем гламурном бараке, как его все прозвали, шо тоже собирается освободиться, но она это так сказала, без подробностей. Типа, всё к этому и идёт если нас подняли. Сказала, шо если язык у меня остался, то как Маня я была бы. Нира уснула первой, а я немножко поплакала под одеялом. Так и не поспала, разглядывала её. Она волосы вообще шо ли не моет, тёмно-рыжеватые они у неё. Но мужиков и тем более мужчин нет, перед кем выкобениваться, вертухаев даже за людей можно не считать. Но я вспомнила, в кино специально мажут жирным башку и так же, как у неё блестит и не пушится, как после шампуни. Нормально, вообщем. Так грустно, шо она со всеми, как еbанушка и только со мной нормальная, но может тока внешка такая, может она думает, шо меня специально к ней подселили подрыть под неё и осторожничает, на уме всё делает. А если меня к ней в отряд переведут? Опять поплакала. Осталось бы всё так, как есть, шобы нормально освободиться, опять не нахуевертить дичь какую для нового срока. Вечером ходить было тяжеловато, ломило кости или шо там под кожей ещё есть. Жрала через силу, побольше съем, еда вылечит. который день дают одно и то же, на складе закончился ассортимент, а гречки и пшеницы навалом. В компоте на дне нет ягодок и не сладкий. Но я не отбирала ни у кого ничего, креплюсь изо всех сил, стараюсь быть хорошей. Как хочется сделать шо нить эдакое, думаю о каком-нибудь мужчине с воли, но уже не таких всех из себя, а примерно моего возраста. Молодые теперь с молодыми, а мне бы только успеть выйти пока совсем не загнулась может и успею что-нибудь цапануть или я не знаю, как сейчас там это делается, за столько-то времени. Блин чернила кончились. Вынимала шарик зубами, дула в трубочку эту, а там уже воздух, тока извазюкалась. Быстрей в раковину в горячую воду пальцы тёрла потрёпанной губкой. Этот день я прожила, как и все люди. Проснулась, поела, шо-то главенствующее там поизображала из себя перед своими, вроде не подкачала, пара подзатыльников для профилактики отвесила, Машке и ещё какой-то новенькой. Машка гонор свой усмирила, пожила на хате, знамо дело, как там на место ставят. Я ушла в душ перед сном, а Нирвана сказала, шо будет ждать моего возвращения, чтобы я не говорила. Я очень многое не пишу, шо она там мне говорит, потому шо не понятно и не запоминается. Нирвана кажется сплошным противоречием, с которой непонятно, как дружить. Наверное, в какой-то параллельной вселенной мы действительно важные пафосные бабищи, но сейчас и тут… Не может быть всё так просто. Прошло так мало дней, но если она выйдет первей, я не знаю, шо тогда будет. Ну шо тебе ещё рассказать?
18.11. Спросила Ниру, шо на воле делать, будто завтра выходить собралась, смешно, нет. Она ответила, шо по поводу меня, то тока hуй сосать, я некондиция по возрасту, ещё и без языка и с судимостью, но тело ещё норм хотя бы, спасибо. Я поняла это, шо типа можно уже не рыпаться особо, уже жизнь позади осталась. Слюни сначала вытри. А я такая, ну серьёзно, ну. Она отвечает, лежит руки под голову, смотрит в потолок и типа, как можно больше сожрать побольше за чужой счёт мужчины или нескольких, а в итоге деликатно слиться, но опять же говорит ко мне такое уже не относится, это так говорит в общем смысле если. Всякой hуетой типа маяться там ногти красить не знай зачем, волосы, брови, губы, ресницы, всё надо красить и каждый раз по-разному. Ну и дурь я говорю, а она типа тебе тоже не грозит, жри хотя бы нормально, а красятся, кто уже на ногах хотя бы стоит и хата есть и накопления, а у тебя ни hуя нет, так шо. Она такая типа по секрету, шо бабы перед другими бабами тока выёбываются, когда красятся, нормальному мужику поебать вообще на это, но уж совсем не надо не краситься. Короче говорит, не слушай никого, ни меня ни других, как тебе нравится так и делай. Я сразу повеселела, хотя ничего такого она умного не сказала, но всё равно приятно. И мы не смотрели друг на друга, только её голос был в камере и низкий потолок и больше ничего. Так хотелось нарушить режим распорядка, хотя бы раз за несколько десятков лет, просто остаться лежать на нарах. А не по-дибильному, как например, когда я типа устраивала побеги, прячясь в тупейших местах типа за шторами или под какой-нить стол. Меня не трогали, а мучили отряд, а затем отряд отвечал мне взаимностью в кавычках тока. Нира про мужиков не очень любила попиzдеть, я даже думала, может она это того, но ко мне не приставала, хотя может потому шо я стрёмная для неё, всё одни догадки, да предположения, шо у других в голове. Может она думает про меня плохо, как другие, ведь я заметила прям сто процентов, если кто-то про другого плохо говорит за спиной, значит и про тебя тоже плохо говорить будет, но уже другому. Но она вроде не особо с кем-то дружит из нашего гламурного барака, а может я не знаю. Не надо больше её спрашивать, вдруг она думает, шо я тупая совсем. Но она так долго разглядывает мой почерк и сначала такая смотрит на меня, типа тебя это внатуре волнует? Просто я стока времени не оставалась ни с кем наедине, а тут вот на тебе подгон такой, да ещё и смотрящая за мокрушницами. Мокша выдала, шо выходит уже двадцатого. Вот я дура-то дура, боже, прямо при всех закрыла лицо руками, убежала хотя бы, шобы до конца не опрофаниться. Но, надеюсь, они не успели увидеть, шо я заплакала, а то уже не в первый раз. Больше плакала не от того, шо она уходит, а шо не оставляет контакта для связи, будто ничего и не было. И на её место опять какую нить по типу Машки посадят, опять прессовать, на место ставить и не знаешь, шо ожидать от новенькой опять. Мест я слышала на зонах уже не хватает. Они сажают как можно больше, шобы измываться больше. Типа я думаю, чем больше зечек, тем интереснее для них выдумывать издевательства с распределением ролей и шобы потом на воле рассказывать, как тут мы кромсаемся и рамсимся по чёрному. Бабы ваще безжалостные, бьют любым предметом в любое место, похуй вообще. А, не-не-не, не так, деньги же, вертухаи же на воле большую часть жизни проводят, а там надо покупать вещи и удовольствия, а у нас тут всё на халяву хотя бы. Нирвана заикнулась про схемы переводов. Но она почему-то рот сразу захлопнула, будто я кому-то рассскажу про чё. А, вспомнила, шо Нирвана сказала тихонько, шо всё, шо снимается на видео толкается за иностранные доллары куда-то за бугор, типа там они любят смотреть, как русские друг друга сами истребляют и добивают, вот. Захотелось чёт на воду какую большую посмотреть, хотяб на озеро. Самое большое, шо видела, это вечно забитая волоснёй чаша душа. ну теперь хоть тёплая вода есть, хоть не вылазий. Мне втихаря предложили отдельное меню, ничё там нового, просто мяса побольше, не одна котлета, а две, например. Завтра выдадут новые ватники, ну как новые, мы их сами для себя сшили ещё летом. Двадцать первый век на дворе, а мы всё медицинскую вату под ткань пихаем. Для нас жалко всё, мы же уже всё на списание. Держала за руку Мокшу пока сидели на прогулке. Но она вообще не говорила ничего, просто смотрела то туда, то сюда. Спасибо ей за дружбу, ещё бы стока вытерпеть от меня, когда с ума сходила, приходили всякие, тьфу-тьфу, не сглазить. Вот и перевели меня, поняли, шо в покое всё нормально у меня сразу. Нирвана дала мне понюхать роликовый дезик, такой нежный запах, но на ней он по-другому идёт, когда перед сном не успеет помыться. Потому шо, когда план поджимает и после смены из швейки даже руки не поднимаются чтобы открыть кран душа. Она просто валялась, от усталости вся в себе и меня будто не было, хотела исчезнуть, чтобы она и от меня не уставала. Я лежала и не шевелилиась, шобы не скрипеть, шобы она хоть подумала о своём чём-то, как она любит. На самом деле она редко, шо говорит, а шо говорит, то и пишу, поэтому так мало. Но я ещё и не запоминаю и больше половины, она походу не технарь кончала, как все тута и тем более не сраную школу с тремя учителями по всем предметам, как я.
19.11. Удивляются, почему им никто не жаловался. Кто же в своем уме будет жаловаться на систему системе? А мне можно писать правду и не бояться? Никто же не услышит, а на заборе тоже много шо написано. Эх, меня занесло. Самое главное, шо надо мной больше не издеваются, а другие? Другие это же не я. Ну правда, тебе плохо, а я ж тебя ни слышу, не вижу, не ощущаю, и шо теперь? А ничего. Вертухаи предупредили, шо будет внезапная проверка, но они обо всех таких неожиданностях в кавычках знают за год, наверно. Типа самодеятельность готовьте от каждого отряда. Они не знают, когда конкретный день, но на следующей неделе точно. Как всегда мои дравили актовый. Каждый год мы только танцуем, других талантов как бы и нет. Нас всегда последними ставили, когда проверочным уже настопиzдило, потому шо самый скучный и примитивный танец. причём одни и те же движения. Главное вид, как говорица, создать, шо всё путём у нас, культурная жизнь и всё такое, как у людей. Я никогда не танцевала, стыдно и стрёмно. И Мокша такая берет грязную, вонючую тряпку и на сцену прыгает, махает над головой и пританцовывает, а все ржали и я тоже. А потом сразу так грустно, я скрылась в комнатке быстрей, где типа убогий реквизит для выступлений, который никто не использует. Обернулась, шобы никто не зашёл за мной и поплакала не тока из-за Мокши, а вообще из-за всего. Увидела костюм деда мороза в углу и только она решалась его одеть и хоть как-то развеять всё это дерьмо, шо творилось тогда. И не боялась, шо её загнобят за инициативу, как тут принято. У активистов всегда больше врагов, чем кому похуй. И она изображала каждый НГ, шо типа праздник, надо радоваться, а все понимали, шо радоваться нечему. И она подходила ко всем и все отстранялись от неё, будто она заразная какая. А я ваще пряталась, мы же типа были как бы близки, а тут нельзя так. Только за свой карман, только за свой желудок. Не будешь единоличницой, будешь забита и заплёвана. Я вышла, а уборка всё продолжалась, хоть ты до блеска дотёрла, нельзя просто взять и сесть во время уборки. Три по одному и тому же месту. А мне не положено по масти заниматься такой зашкварной деятельностью. Выделенное режимом время уборки закончилось, я одобрила результат. Я ясно дала понять, шо надо репетировать, приду проверю, а сама побежала к Нирване, так хотелось посмотреть, шо они там готовят. Офигеть, они привлекли Маню и сделали её злодеем, который собирается сбежать из зоны. типа театрик. Такой бред, они просто сидели на стульях, а она одна несла, мне показалось, на ходу сочиняла, шо в голову придёт, но когда Нирвана заставляла её повторить, она почти то же самое сказала. А они все это кто вертухай и расстреливает её и кидает мягкими игрушками, кто зверь из леса и не вставая со стула поднимает руки типа когти и рычит, кто местный, шо увидел её и сразу звонит куда надо. Внешне Маня радовалась всему этому. Нирвана подбадривала её естественно не без матов. Как вообще в таких местах можно общаться без матов? Не надо долго думать и подбирать слова, а просто сказал, как отрезал, коротко и ясно. bляди очень покорны Нирване. Это удивительная женщина. И они знают, шо я тож не лохушка, но никто не знает, шо я чалюсь с ней в одной хате. Но естественно меня никто давно не боится, как раньше, когда не знали шо будет и шо ожидать. Но память помнит только плохое, а этого я сделала предостаточно. Эти воспоминания и держат всех этих bлядей в узде и не дают меня им меня подмять, а этого бы многие хотели. Наступить подошвой сапога на меня. Ну и коронный номер с языком, это как шах и мат без срока давности. Тут и вены резали и заточки в кисти втыкали на столе, всякое делали, но это hуйня голимая, потому шо заживало всё обратно, мол, а смысл? Можно было и не делать. Так хотелось спросить Маню, шо на самом деле с ней произошло, шо аж очко засвербило от любопытства. Здесь все истории большей частью додуманы, из воды и просто наглого пиzдежа для красного словца, как говорица. Я поверила, шо это был мини-театр, ну, как бы поначалу. Но как тока репитиция окончилась, все снова стали другими, чужими друг друг людьми. Я поняла почему актёры дружат друг с другом, они никогда не становятся теми, кто есть на самом деле и поэтому им интересно разгадывать друг друга. А я обыкновенная, ни дать, ни взять. Я просто молча смотрю на то, шо передо мной. вот щас смотрю на Нирвану. Она сказала bлядям, шо если кто пьяная будет на проверке, оттаскает за волосы так, как никогда не таскала и надаёт пиzдячек, шо синяя будет не тока внутри, но и снаружи. Нирвана знала куда бить, только в те места, где одежда. Её излюбленная цель задницы, они так визжат, а я еле сдерживаюсь, так это смешно. Но наверно это больно. До установки камер меня и всех били куда упадёт кулак. Физической боли на зоне стало чуть меньше, это заметно. Я вообще не помню, когда меня метелили в последний раз, наверно вышибли всю память. Знаю, шо часто, но когда и зачем, вопрос. Мне нельзя ни в коем случае ни с кем махаться, чёрные ворота, но только не перед, а за спиной ближе и ближе. А, про шо я там, ах да, Аврора у нас есть одна умелица-рукодельница из любых фруктов и плюс компот мутит высокоградусную дичь. У неё сиг и передачек с воли где-то в тайнике полные закрома за брагу её. Но я я не пью это, грузит меня, всем весело, а меня прям кроет и глушит в ноль, шо жизнь вообще адище кажется, а наутро так вообще не блюётся и ничё не выходит, скока не суй пальцы. Нехорошо мне от этого и даром не надо. Мне сигу лучше, затянулась и жизнь сразу оказывается продолжается. Вот надо сегодня вечерком взять чисто для Нирваны угостить за классную сценку. Так, как раз сиг настреляла, на пузырёк хватит. Аврора знает меня, мы с ней не рамсились никогда, всё ровно, тока бы осталось у неё ещё. Хочу Ниру пьяной увидеть, может расскажет ещё чё нить, зачем сидит и про любовь какую-нибудь историю. Самые ценные на женской зоне именно правдивые истории про любовь.
20.11. День, как день. Достала пузырь, не знаю хватит ли этого Нирване, чтобы довести её до правильной кондиции. Аврора сказала, шо это лучшая бражка, шо она мутила. Ну она всем и всегда так говорит, наверно шоб легко пошла. В желтоватой мутной воде при трясении плавали кусочки компотного абрикоса. Сказала, шоб вернула склянку. Кто не возвращает стекло, значит, как говорица, ненадёжный клиент и значит больше не бухает. Я вернулась в пустую хату и заныкала пойло под подушку. Так люто хотелось потрогать её вещи, они лежали перед носом. Но шо если она знает, помнит по миллиметрам, гдё чё лежит. Листы бумаги для принтера лежали на тумбочке, белые, чистые, но может они сверху такие, а если взять за уголок и немного приподнять. Нет, я не смогла. Шо если она написала, какая я плохая и шо меня к ней подселили, типа пожалели и попросили её меня не трогать под конец срока. От некоторых листов оторваны куски. Я расслабилась, она наверно крутила самокрутки с травой, самой великой драгоценностью, шо можно сыскать в этом месте. Если бы я тока знала, как она хотя бы пахнет эта трава, то сразу бы поняла. Может эта выдумка всё, эта трава, бабы фантазёрки при упоминании о траве сразу говорят, шо не продавай, не говори и не воняй. Херня какая-то наверно. Кровать Нирваны не заправляется, никто ж не проверяет больше. На подушке волосы, ну уж как подушка помята я надеюсь она не запоминает. Пахнет всё дезиком всё тем же, шо она мне давала лишь понюхать вначале. Не удержалась и легла. Меня там спохватились. Не, не должны, мои нормально себя ведут. Шо со мной, шо без меня. Взрослые люди прекрасно понимают, шо я ничё не решаю и не решала, шобы вот так всё происходило. Снова захотелось уснуть навечно. Всё-таки глотнула немного. Мне кажется, я становлюсь всё тупее и тупее. Так тупо потеряв язык, столько времени не произнеся ни слова кажется, шо превращаюсь тупо в мебель. Зачем я ваще жила и живу. Надо скорей к своим, Мокши скоро не станет и если она снова совершит преступление, наврядли она попадёт в одну и ту же зону. Я стараюсь заменить её на Нирвану, но ничего не выходит, она незаменима. Мне говорили, шо любого можно заменить. Отопление еле греет. До сих пор топят дровами, а на их якобы покупку тянут деньги из тех, кому пообещали спокойную жизнь в обмен на переводы. Мокша в последние дни очень радостна. Весь день смеялась над квитком с зарплатой, которую она получила за несколько лет изнурительного, монотонного труда на швейке. Конечно же я посмотрела и сначала заугарала, а потом чёт немного заплакала, так, не сильно глаза намочила. Типа и куда она с такими деньжищами, только на проезд на такси и хватит. Она говорит, дура шо ли обо мне плачешь, типа брат встретит, пока у него поживёт. Я сразу подумала, шо мне вообще ничего не дадут после моей только порчи изделий. Ещё и должна напишут, сколько материала перевела. Жутко больно, когда Мокша заговорит, я жду, когда она скажет адрес или ещё чё, шоб можно было потом связаться. Ну ладно, ладно, просто она хочет, шобы всё забылось, а я ещё и худшее живое напоминание буду того, шо с нами творили. Горько, шо она по-любому думает, шо я буду её просить помочь в жизни, а у неё самой ничё нет. Она сказала, шо обязательно покажет кому-нибудь, кто освещает инфу вот этот квиток с зарплатой, потому шо когда его печатали на нём много лишней информации, и фамилия не её совсем и много других левых цифр. Я впервые такое видела. Обычно там просто имя и наобум пишут количество часов. В душе у меня хорошо было, шо хоть может кому-то из этих дадут пинка под зад, хотя бы раз в жизни. Столько лет шить только за сиги и за эту мизерную сумму. А нас тут сколько, много. Интересно, они по равному себе распределяют наши зарплаты или в соответствии со званием. Я слышала у заведующего зоной несколько всяких домов и квартир и все они огромны и в каждом доме гараж на несколько машин. Смешно, но одной Мокшиной зарплаты наверно хватит тока один раз заправиться. Ещё наверно на бензине до сих пор гоняют. Вернуть бы обратно лошадей, хотя бы в одном месте. В одной деревушке. И жить, обособленно ото всех, никто никого не держит. Главное, шоб рыба рядом водилась, земля, шоб сажать и тепло всегда. Шо лишнее это продавать чисто для шобы мыло купить, одежду самую простую, ну там самое то без чего ну никак незя. А если зубы заболят? Блин, даже тут зубной приезжает. Но и за это всё тоже посадят, найдут всё равно хоть где, наверно, если хочешь обособленно. Торговать я теперь не смогу, как в молодости, а тока сажать шо нибудь, но на это не проживёшь особо. Руками шо то делать, а вдруг сил не хватит. Страшно, bлядски думать, шо и не стоит мне освобождаться. Я всматривалась в квиток ещё долго пока Мокша не выудила из рук и неужели везде так и даже за бугром и ничего не поделаешь, к некому идти, никто не заступится. Почему же так всё происходит? Опять была репетиция, но это по режиму, никто, кроме Мокши не плясал, все с закрытыми глазами знали, как двигаться. Нирвана перед сном немного злая была, бухнуть ей не решилась предложить.
22.11. Режимный распорядок дня. Шаг влево, шаг вправо. Неохота писать ничё, мне кажется от меня шарахаются.
24.11. Постоянно хочется спать, мне кажется у меня какая-то болезнь, типа усталости. От чего? От жизни? Нирвана недоверчиво смотрела, когда я достала пузырь. Заставила меня глотнуть первой. Я сделала это и в сон потянуло ещё больше. Она сдалась и вцепилась в пойло. Обрадовалась, шо когда узнала, шо я не пью, типа сказала, шо ну и хорошо, мне больше достается. Такая крутая, поначалу, типа ни фига не кроет, hуйня какая-то, вода. Но затем язык развязался и глаза поплыли. Понесла про то какие нынче мужики жадные пидарасы, не покупают пожрать, как раньше. А я мол, почему они должны покупать. А она типа ничё ты в жизни не понимаешь, у нас так принято, ухаживание и все дела. Про какие-то палёные фирмы однодневки. Типа они снимали офисы и быстренько вид создавали серьёзной организации, мебель завозили, сами наряжались в строгую одежду, очки там одевали, делали умный вид, кидали объяву об услугах по поиску и работы и квартиры и ещё много чего разного, всё под левыми симками с разными номерами. И типа искали и квартиры в аренду, и работу, а деньги собирали, тянули до последнего, максимум неделя, две и сливались шустренько. Потом в другом месте повторялось. Её какие-то знакомые вирусы писали, компьютер заражался, если не кинешь на предложенный на баннере с порнухой телефон, то никогда не вылечится и так и останется. И люди испуганные пополняли счёт, сказала адрес офиса, где она сотрудничала с продавцами и вместе выводили бабки себе. Смартфоны с остатков удаляли. Кого-то там поймали и её сдали сразу же. Она дверь открыла входную утром и мусора притаились, ногу в проём сразу вставил один. Она орала на весь подъезд, шо типа без ордера не имеете права входить в жилище. А они её скрутили, как бублик, за волосы вцепились и мордой в пол, аж зуб откололся об чё-то, сказали типа фильмов амерских шоли насмотрелась, паскуда, забыла, где живёшь. Пересела, короче ко мне, а тока половину выпила, а уже косая, ну я и напряглась. Опять про мужиков, думают только о себе и том, как бы выебать, больше ничё не волнует, взамен ничего вообще. Даже в ебле пару минут потыкают молча, скорострелы сраные, а дружкам своим будут рассказывать и твоё фото показывать, как ёб тебя во всех позах минимум полчаса. А я написала, типа не нравится если, зачем вообще тогда с ними контачить. Она такая вылакала почти всё, и типа начала на меня гнать, ты в жизни ни hуя не понимаешь, брать надо всё от неё, прожигать на полную катушку. Не будешь контачить, не будешь развиваться, не найдёшь никогда оленя при бабках, шобы развести на полную катушку и шобы дать было не зазорно. И я такая написала, шо у меня никогда никого не было. Она давай ржать, типа да ты гонишь, это невозможно. Уже неустойчивая вхлам, наваливается на меня, лезет целоваться, а зубы дрянь ещё не почистила перед сном. Я рукой её отстраняла, пожалела, шо дала ей бухнуть, думала нормально всё будет. Жуть, как хотелось расквасить ей рожу, до того она стала сама не своя. И когда она допила, аж трясла, шобы до капли всё, стало полегче, потому шо хуже уже быть не должно. Начала лезть мне в трусы, а я ей удушающий, шо захрипела, как псина. Она совсем потерялась и забыла, кто я такая и шо я могу с ней сделать. Похлестала ей по морде, вообще страх потеряла, дура. Нирвана легла на свои нары и её прорвало, шо я утка подсадная, нахуй я кому сдалась без языка. Типа не поможет, всё равно рак дальше уже пошёл, шо я доносы бегаю писать на всех каждые пять минут, я мразота ссученая, стрёмная с рождения и моё место здесь, не зря я столько лет не выхожу. Шо своих bлядей на меня натравит, пырнут меня в душе или прямо там, где я ныкаюсь, чтобы катать на всех про всё. и отряд мой такой же весь конченый ни во шо меня не ставят, шо меня обратно сольют к ним и они меня заебашат за всю не правилньую hуйню. Я ей да спи уже, завтра проверка, тебя заебашат, а не меня, если вертухаи позорные недовольны останутся, шо сама ты рвань Маню бедную опускаешь, а ей и так по жизни тяжко. А она, шо выйдет скоро и будет, как в шоколаде, шо никто не знает, шо денег у неё припрятано дохуя, а мы все бомжи будем только hуй сосать. А она заграницу съёбется, а мы здесь пусть, штобы сдохли от нищеты и bлядства. Я подушкой ей лицо, как прижала и навалилась. Нира тока руками махала, ничё не могла сделать, но орать всё равно боялась, хоть и вдрызг никакая. Когда уже затрясло её и я о воле подумала слава богу успела убрать подушку. Сука красная вся угомонилась, первый раз слабину дала, заревела и давай размазывать по харе всё, шо течет и отворачивается к стенке, мол ничё не происходит. Я быстрей её уснула, но пусть убила бы она меня, мне уже всё равно было. Потом поссать я ходила не сдержалась прикрыла одеялам, шо она спинула на пол, пьяные бабы это пиzдец, да ещё такие, как она, ясен пень. Из-за неё нормально не поспала, она ещё и чё-то там шептала, просила подлить, сука и обоссалась в конце концов, аж через тонкий матрац протекло, слышно было капли.
24.11. Нирвана проснулась как ни в чём ни бывало, пошла по традиции с утра надолго посрать. Но сидела дольше обычного под маскирующее шипение раковины, поди морду поправляла своей неприкосновенной косметикой или сочиняла шо сказать мне о вчерашнем. И такая вышла из толчка и ну шо вылупилась иди, свободно. Я прихуела, а потом отошла и пошла. В заветной кабинке остались лежать заветные губная помада и тушь для ресниц. Она не зря их там оставила. Потёрла губы друг о друга, как нужно, такой синтетический вкус. На щёточке комки засохшие, я так немного вверх поширкала, вроде подкрасилося. Многолетняя дрессировка перед проверками, её ничем не выжечь. Делать вид, шо всё хорошо. Нирвана такая мне, ну улыбнись шоли, забыла, как на коленях стояла сутки в карцере? Она вяло сделала улыбку и в сочетании с убитыми, грустными от похмелья зенками, это выглядело чёт смешно, я заржала. И после этого мы стали какие-то прежние, будто ничиво и не было. Такое уникальное умение можно приобрести только здесь, в тюрьме. От последствий конфликта здесь никуда не денешься. И лучшее это просто дать ему остаться во вчерашнем дне, раствориться шоли самому по себе, не обсуждая там, типа, а чё ты так сказала, а не так. Сидеть, спать, зависеть от решения левых людей в тёплых кабинетах. Всё это и в одной хате и держать друг на дружку злобу это щитай шо уже умер. Но она всё таки не выдержала, спросила сначала зубы почистила, а потом я рот открыла и она разглядывала под лампой. Потом такая села на кровать в пол смотрела, не подняла глаз на меня и холодно чуть касаясь обняла меня, типа всё будет нормально. Мокши нигде не видать было. Я проверила все туалеты, душевые сначала. И уже проверка зашла, а я со своим отрядом в шеренге стояла уже, нельзя было головой вертеть. Прилизанные людишки под белосруский национальный гимн проводили беглый осмотр издалека. Непривычный аромат дезика доходил до всех, слышно, как шмыгали носы. Все ловили, втягивали запахи воли. Те же самые равнодушные рожи, шо и всегда. Вертухай представил меня проверяющим, как старшую отряда, я сделала шаг вперёд, но потом шепнул им чё-то. И женщина, я даже не смотрела на неё, она типа, дежурные два вопроса, всё хорошо? Я закивала. Жалобы есть? Я типа, нет. Они спешили, потому шо за рабочий день нужно пройтись по всем отрядам, а тут их штук шесть вроде. Я не знаю, я по баракам судила, шесть бараков и где-то по сорок человек в каждом, по десять тел на хату. Это не считая нашего маленького барака для сотрудничающих с администрацией. Они последовали на другие смотры, а мы строевым шагом поспешили в наш мини-концертный зал. Это просто нежилая комната больших размеров. Шо тут было хрен его знает. Пока вышагивали появилась возможность оглядеться, но Мокши нет нигде. Анька или Мария-Антуанетта с вечно красными белками, самая говорливая пожимала плечами. она предположила, шо та откинулась уже. Как её могли освободить до проверки? Вертухаи бывали на репе и видели, шо она в составе танцевальной группы из трёх человек. Я вытащила из шкафа маленькую колонку на многозарядной батарее. Повелела репать, а сама попёрлась шариться по бараку. Как только её посадили мы умудрялись пробовать многое, шобы развеять всю жуть одинаково-повторяющегося режимного распорядка. Играла в прятки с Мокшей, но она только искала. Бля, какие ещё прятки! Дура шоли ты! Мокша! Проверка! Ну вылазь уже! Я знаю шо тут не встречают и не провожают, но со мной то уж можно же было по нормальному? Я знала каждый укромный уголок родного барака, где я провела большую часть своей жизни. Вернулась к девчонкам. Мы просто молча сидели на табуретках для гостей и ждали прихода. Лишь Мария-Антуанета говорила тихо сама с собой. Вслушивайся, не вслушивайся, всё равно ни хера не разобрать. Сначала залетел вертухай, спросил всё ли готово, а я ясно-понятно показала ему два пальца, он махнул рукой, типа нормально всё. И такой встаёт в дверях, не ушёл ещё, поворачивается, ты будешь вместо неё. Я задрожала, но духу не хватило пойти в отрицалово. Я решила просто стоять в центре и хлопать в ладоши. Завалилась ватага проверяющих. Они хлопали вместе со мной, я и не заметила, шо ногами немного перебирала. Глава зоны сиял от счастья, как всё было хорошо. Пока я типа выступала могла хоть позволить себе разглядеть этих людей с воли. Мне нравилась одежда и мужская и женская, явно не то, шо мы стряпаем для армейских и прочей служивой чепухи. Всё ждала, шо Мокша объявится. Сказали же шо она ночь эту спала со всеми. Вот дура, кто в такую рань откидывается, хотя бы выспалась, ехать до жд станции не близко. Они зааплодировали и нас пригласили в столовку. Блюда особенные, винигрет, рыбка жареная в муке, компот сладкий вообще. можно было по две порции на рот брать, я объелась, сидела кайфовала, так вкусно и много, хлеба лишнего затарилась по карманам. Ложки так и стучали, выскребала каждую гречинку, проверка рада была, шо нас типа так всегда кормят, каждый день дают такую клёвую жрачку.
27.11. В последние дни не могла писать всё шо вижу и слышу, и могу упомнить. Трещала голова, а вчера ваще глотать было больно. Хотелось бы фонарик на минуту шобы посмотреть шо там, ангина может, пью много холодной воды. Большинство моих перестали даже смотреть мне в глаза. Только отвечают на мои письменные вопросы, очень кратко, типа да, нет, не знаю. Наверное, они очень завидуют моему положению. Неужели они не понимают, шо я не сама себя определила так по жизни быть над ними. У каждой из них тоже бы духу не хватило в отказ пойти. Продолжала искать Мокшу, никто ничё не знает, а к вертухаям обращаться полный запрет, ты только имеешь право отвечать им на вопросы или подчиняться. Нирвана достала таблетку, разжевала, мел какой-то, даже лекарственной горечи. Нирвана так втихаря после обязательного часа просмотра государственного канала говорит, шо среди нас завелась крыса, которая сливает всех краснопёрым. Она сказала, шо лично обезжирит эту мразоту, из-за которой девчонки страдают, боятся лишнего пикнуть. Я сказала, шо надо среди новеньких ловить, некоторых ломают буквально на первый день. Она говорит, да кто угодно может быть. Сказала мне быть острожнее, а я рукой махнула, мол мне то чё боятся. А она такая, вон типа Мокша тоже ни с кем не пиzдела особо, как я поняла, кроме тебя, а вот видишь, как вышло, шо никто не верит, шо она сама вышла, ей по-любому помогли. А потом такая, да ладно не переживай, всё равно все сдохнем. Пока я здесь, с тобой, ничё с тобой не будет поняла? Никто тебя больше не тронет, как раньше. Да с тобой ничего и не может быть, у тебя ж ничего нет, тем не менее для гулаговцев, как говорится, был бы человек. Нирвана попросила достать выпить и добавила, шо не на халяву, она заплатит, ну чё этой Авроре взамен надо, она достанет. Ну я обратилась к Авроре, а та нет у меня ничё. А она, девчонки пропадают, надо переждать пока эта пурга утихнет. А я её, да всё нормально будет, проси чё хошь, в пределах разумного. Уговаривала её и так и сяк, не хотела Нирвану расстроить, только она теперь со мной и дружит. Но желудок есть желудок, Аврора говорит настопиzдело хлебом закусывать, пусть достанет роллов, чтобы там со всеми причиндалами, водичка, шоб макать, сырая рыба, имбирь. Тока ради тебя, говорит мне, так как долго знает, доверяет. А бутылочка маленькая, из под духов. Она такая открутила крышку, сама глотнула чуть, поморщилась, говорит, норм. Заныкай в бюст, не спались, иначе пиzда и тебе и мне и всем, кто покупал у меня, сама знаешь они до всех достанут. Одеваю уже десять кофт, разбухла, как утопленница. Всмысле широко выгляжу. Двое трусов, двое носков тонких и ещё сверху шерстяные. подштанники, ватник новый только первого с первого декабря можно одевать, тупость такая. Если б не швейка, ходили бы, как голодранцы с дырками. Когда в драке девки ещё стараются одежду порвать, лицо заживёт, а новую форму раз в год, хотя склады полные, а брака сколько, всё куда-то увозят, лишний кусок для мытья не урвёшь, одними и теми же тухлыми тряпками всё моется. Снега так и нет, да и не надо, быстрей лето придёт. Побритые волосы под мышками и на письке волосы опять отросли, такое щущение, шо ещё больше. Единственный станок уже и не бреет толком, тока скребёт по махне, забито всё не вымывается. Так жалко, радость была недолгой, проклятые волосы лезут, суки. На воле за такое время полюбас чёнить придумали, шоб навсегда их с корнем вырвать. Зрение hуёвое, осанка кривая, морщины от того, шо раньше смешно всё было. Но ещё кое-чё есть, но нельзя об этом думать и оно пройдёт само, собой. Это тюремный врач-стоматолог сказал, который ездит по графику по зонам для беглого осмотра и только лечения кариеса. Заболел зуб это одно из самых страшных, шо может тут произойти. Делай чё хочешь, хоть пальцем выковыривай. Ищутся заточки, острая запрещёнка и вперёд, всё лишь в твоих руках. Пьяненькая Нира всё равно грустная, потому шо конешно мало. И тут она такая раз, по камерам можно посмотреть, шо с твоей Мокшей, вышла она за ворота или не дошла малясь. Типа вертухаи это же долбоёбы, которым в армейке отутюжили мозги такие же долбоёбы. Им камеры поставила фирма, объяснили, инструкции оставили, но они же долбоёбы, какие там инструкции. Нирвана, говорит продавала такие камеры, в них низкое качество записи, но огромная встроенная память и пишет, типа месяц, а потом перезаписывает снова на этот месяц другой месяц, как то так, хер разберёшь. Она говорит, шо какое-то hуйло у руля амнистию к новому году собирается подписать, секёшь? Мы с тобой первые на очереди, ты же пишешь на УДО сколько лет уже. Но один hуй твои писульки дальше забора не уходят и ими жопу подтирают, но в этот раз должно прокатить. Если уж сам hуйло приказал, краснопёрые обязаны отправить список, а так бы и не пошевелились. Я прикинула в голове, как достать до камеры, если нет лестниц. Нирвану нормально так накрыло, она даже листочек дала, я попросила. Я нарисовала табурет, а на нём две девочки, одна на плечах другой и так дотягиваются спокойно. Нирвана сказала, шо смотается за бугор, всё уже схвачено. Она говорит, шо единственная вина, которую она признает, это то, шо не успела загранник оформить и её повязали. Типа в этом уёбищном государстве делать больше нечего, типа всё давно понятно, кто есть кто, а кто никто. Она начеркала на том же клочке адрес её тёти из Независимой Дальневосточной Республики. Но, говорит, там уже граница. Я вообще не поняла, откуда-то из Кореи только можно попасть на корабле. Но главное, это туда попасть, дальше лишь найти улицу и дом. Как попадёшь, все документы выброси, сожги, чё хочешь сделай. Если пробьют судимость, плохо, будет. Короче, главное добраться.
28.11. Я тож, когда вмазанная не ток думала о другой стране, а уже была там. И язык знаю сразу, и всё так же прям, как у остальных, как бы там всю жизнь прожила. Какое нибудь маленькое уютное княжество. Почтальоном письма разносить самый ништяк. Вытащила аккуратно, прочла, обратно вложила. и так читала бы все письма одному человеку, а потом раз и сама написала. Тетрадь почти ну на глаза так до половины начеркала. Как закончу дам первым делом почитать Нирване, потом Марие-Антуаннете, она любит такое, единственная из нас, кто чё-то читает, замучила всех своим Слуховским. Машка всё с такой же злобой смотрела на меня. Неужели она не понимает, шо тут так нельзя. Такие долго здесь не задерживаются в живых. За многие года я поняла, шо нужно быть ваще никакой, ни злой, ни хорошей. Это как режим, не плохой и не хороший. В один час и минуту делается одно, в другую делается уже другое. Ты уже точно знаешь, шо ты будешь делать. Это нормально, без неожиданностей и сюрпризов. Многолетний режим полностью замещает собой всё, шо у тебя было в башке до заключения. Над Маню не могут опускать весь день, за обедом наполняется желудок, на отбое все отдыхают. Её цепляют в определенные моменты, гигиена там или прогулка, когда мозг хоть немного и ненадолго включается, шобы произнести слово или упрочить своё хрупкое положение чем нибудь таким эдаким. Надо было штобы это видели все кто подо мной ходил. Я сполоснула себя хорошенько, опустила крышку на парашу в своей самой первой хате. Это был перерыв на гигиену, Нирвана словесно, как бы от моего имени запретила всему бараку тратить время на мытьё и смотреть на то, как я буду поддерживать свою масть. Я села поудобней на самый краешек и так широко раздвинула ноги, как могла. Все прекрасно знают, как это всё делается. Нирвана призналась до этого, шо пока заказ ещё оплачивается, Маня будет делать всё это дальше. Ей походу тоже перепадает со всего этого и не хило, если Авроре пришли не парочка роллов, а целый набор, но она поделилась, как и положено. До сих пор во рту приятная горечь имбиря вроде, я бы тока имбирь и хавала. Как раз мы смотрели до этого час новостей и Маня была как бы ведущим из телека. Ни в коем случае нельзя было дотрагиваться до её головы, я еле удержалась. Тут не принято стонать от удовольствия, как какая-нибудь вольная шлюха под мужиком. Девчонки молчат или чуть помыкивают и выдыхают часто через нос, будто сморкаются или пар выпускают. Ей тоже нельзя было ко мне прикасаться, Нирвана бы сразу отреагировала. Под конец я обязана была посмотреть на новеньких, а эта сучара Машенька с таким видом была, будто отмотала больше нас всех. Полина новенькая тоже по два два восемь, как и девяноста процентов сидящих зажала рот ладошкой. Ничё привыкнет. Когда я кончала, я плавно схватилась за голову, свою конечно. Причёсывала себя пока отходила. Процедура окончена, стареньким напоминание, новеньким урок, кто здесь кто и шо может случиться с непослушными девочками. Нирвана прогнала Маню на ужин в свой барак. Та поблагодарила меня, поклонилась и со своей тарелочкой смоталась ради желудка.
30.11. Кажеца, шо я умственно отсталая, но непонятно родилась такой или стала здесь. Но люди говорят, шо настоящие дуры не понимают, шо они дуры. Значит всё нормис пока. Специально внимательно смотрела обязательные новости. Вдруг чё скажут про независимую дальневосточную республику. Но мало ваще показывают про нашу страну, в основном, как кому очень плохо за бугром. Я подумала о Нирване, шо не надо ей никуда там уезжать, вон как там зоруют. Там наверно и не сажают вовсе, раз люди ведут себя так плохо каждый день. Люди там очень бедные, настолько бедные, шо прям магазины разбивают все и выносят, всё шо вместится в руки. Нирвана умная по всем параметрам, она не сядет больше никогда нигде. Аня вон наоборот заметно, шо чеканутая. У неё парень химик был, дышал из шариков. Но она после того, как они расстались сама купила очень дешёвый по деньгам промышленный баллон с надписью N2. Сказала, не до конца получилось кайфануть, потому шо шланг при падении изо рта выпал. Жалеет, шо по незнанке мутила всё. Даже прищепку на нос нахлобучила, рассказывает и ржёт. Она вечно лыбится, за это и отхватывала на первых порах отсидки. Не знай как на мужских, но тут у нас на женской зоне всё, шо кто-то рассказывает по стандарту это заранее пиzдёжь. Правда здесь лишь одна, то шо у тебя прямо перед глазами, ушами и руками. Но рассказчики на вес золота, Мария-Антуаннета одна из них, постоянно шо то вспоминает и никогда никого не обсуждает. Тока спустя много лет я поняла, шо кто при тебе другово обсуждает, тот при другом и тебя обсудит и обычно в плохом свете. Аня тока за себя говорит, а это на зоне огромнейшее достоинство, все это прекрасно понимают и шо бы она не ляпнула, какую тупость, никто её тронет, хоть она и того. И тут я поняла, шо она наоборот самая продвинутая. Она не говорила за шо сидит, но если обычно не говорят, значит шо то с ребенком своим сделала или по стандарту два два восемь. Но со мной после потери голоса она вообще больше не гутарит, даже не смотрит, как и остальное большинство. Бесит, наверно, шо я в люди выбилась, но я ж не специально. Она такая, поговорит с кем нибудь недельку и всё, дальше тока здоровается или какие режимно-распорядочные вопросы, а по душам уже всё, конец. Так к чему я всё это. Она сегодня ко мне подошла ни с того ни с сего про тот самый N2 рассказывает. Говорит, шо у меня не получилось, а у такой, как ты всё получится, она верит. Сказала, шобы я придумала чё-нить, шобы N2 вообще никуда не просачивался, никуда не уходил, кроме, как внутрь и всё нормально будет. Добавила, шо мало, кто про это знает, это по большому секрету. Это очень дешёво, никаких побочек, отходосов и привыкания. Я просто пожала плечами. Я выбираю лучшее время, шобы записывать всё это и черкаю без остановки, шобы уложиться. Как раз после смены сразу в кладовку, шобы как бы проверить целостность и сохранность имущества и никто не имеет права, кроме меня заходить в швейку нашего барака.
01.12. Выдача новой робы. Бабы толпились у кладовки. У меня был листочек с фамилиями. На зоне за год, особенно с женским туловищем, особенно у новеньких может происходить шо угодно. У одной помню минус два размера случился. Старые шмотки сбрасываются на центр прогулочной площадки. Качество отменное, потому шо сшили для себя сами, кроме обуви тока. Ватные штаны, колготки подштанники, ватная телогрейка, шорты, кепка, кофта, шарфик в клеточку, домашние штаны, шапка-ушанка, пары: футболка, трусов и пять носков. Лифчики тут не носят. Берцы и шлёпки поношенные тока, списанные с армейских частей. Я, как первая, кто выбирает, урвала себе нужный размер, остальным может достаться большие. Но куда деваться, не босиком же ходить, обматывай ступни чем хочешь, шобы не натирало. А, носки и трусы еще дополнительно можно на восьмое марта, но это тока для тех кто хорошо себя ведёт, ну и если совсем до дыр уж довела, смотрящая под свою ответственность может выделить. Голой не останешься. Нужно сразу же перешить нашивку с фамилией и отрядом. Наш пятый. Вечером произошло традиционное сжигание старой одежды. Каждая должна была прыгнуть через костёр. Главное разбежаться посильнее. Много-много библиотечных книг подложили. Старая бумага очень хорошо горит. Всё равно эту хрень про стародавние времена никто не читает. Анька, как тюремный библиотекарь выбирает то, шо нужно спалить. Хватает две-три штуки, а дальше уже хлопок и резина сами начинают и уже ничё не остановит до самого тла. От жара вспоминается лето. Только на секунду, раз и всё. Я сбегала к Нирване, половина её баб избитые и искалеченные. У этих по другому такое событие и не могло. Нира сказала, стаскивали с ног друг у друга обновки, типа кому-то лучше досталось, кому-то хуже, как всегда всем не угодишь. От самой Нирваны глаз не отвести, как литое на ней всё сидит и ещё под мышкой мешок с доп экземплярами, у меня тоже так, нам положено больше. Эх, как я жду всё от неё истории, как она с мужчиной время проводила. Все об этом рассказывают. У неё полюбас должна быть особенная история, такая тётка знатная, небось бунт подавила за раз-два. Наверно, может она не встречала равного себе по крутости. А у меня постоянная усталость и ничё не охота. Даже не говорю ничё вот уже скока месяцев и не работаю и в принципе ваще ничё не делаю, а утомляемость ужасная. Хочется всегда прилечь, полежать. Как на воле быть, hуй его знает. Но это просто погода может влияет, первое декабря, но ноль и гололёд. Нового года не дождёшься, помрёшь или не смогу праздновать со всеми, не дотерплю до ноль ноль. Но списки подали по УДО. Как бы не хотелось выйти, но бы встретить здесь с девчонками, типа сразу после праздника за ворота, но не до. Будут давать винигрет и оливье и по стакану вина, интересно можно попроситься если чё задержаться? Какуй в пиzду задержаться, завтра настроение у кого плохое будет и лицом в парашу, а свои уже не свои будут, за всю херню спросят, но я никого даже пальцем не тронула, пока щас в таком положении. В столовке от всех воняло гарью, клёвый запах, почему он никому не нравится и все сразу быстрей хотят помыться? Утром слипшаяся овсянка, в обед суп из воды с плавающей капустой, гречка со ста грамм мяса или рыбки, вечером пшеница тоже с мясом сто грамм. По два кусочка хлеба и компота стакашка, но его сразу я выпиваю, сладкий потому шо. А так чефир ещё пакетик в день, по десять раз завариваешь, пока вода прозрачная не будет. Ну все из крана пьют, хотя хлорка и ржавчина, но не смертельно.
02.12. Разбирали недогоревшую одежу и относили на помойку. Мне, как смотрящей разрешили выйти вместе с остальными положенками нарубить сосновых веток, шобы потом вставить в каркас по типа ёлки. Я видела, как рядом со мной выходила освободившаяся, я не знала её из другого барака какого-то. Не видно было на лице радости. Я перешагнула за ворота в первый раз, земля такая же, снег, деревьев много, воздух такой же. Вертухаи на вышке смотрели на наши макушки. В руках винтовки с прицелами, интересно если б я побежала хоть кто нибудь из них попал бы. Освободившаяся встала на остановочке. На чём она уедет? Может с поставщиком продуктов? Или тут автобус приедет? За одной што ли? Да ладно, это бред. Деревья росли прямо рядом, не надо никуда в дебри заходить. Рубила медленно, штобы понять воля это или нет за воротами же. Всё таки надо в город, там и воля, делай чё хочешь, а тут на природе дикой так и сдохнешь тем более зимой. Нирвана давно нарубила мешок и стояла смотрела на меня, ещё и жевала иголки. Она говорила всё меньше со мной и не только она, дурной пример я подаю, смешно или нет. Тож небось подозревает меня в чём-то, а я нормальная же, всё делаю как положено. Он видела, шо у меня стрёмный топорик, который ни фига не рубит, но ничего не предложила. Это было время обеда, оан свалила, чтобы не опоздать в столовку, а я не могла вернуться с двумя ветками, бабы не поймут. За это платят деньги. За то, шо чёто делаешь. Я уж забыла, как они выглядят, за стока то лет может нулей больше стало. Ну так же всё, чем больше сделал, тем больше получил. Ничё не делаешь, ничё не получаешь, ни денег, ни внимания. Всё таки ёбнула по ноге, не глубоко, ниже колена. Быстрей задрала штанину посмотрела, спс не острому топорику. Успела на обед с четырьмя ветками, лучше чем ваще ничиво, а если б не поела. Дереву ничиво не будет, а я не могу прожить день и не пожрать. Кто-то говорил тут, типа не поел один раз, ничего страшного, вот пусть и не ест.
10. 12. Пришла инфа, шо Нирвану выпускают по амнистии. Она прыгала на кровати, а я не могла заставить себя разделить с ней. Много кому из нашей зоны подписали. Мария-Антуаннета и Аврора тоже кстати. Ёлка получилась так себе. Да и зачем она. Все они выйдут задолго до Нового года, шобы отметить его на воле. А я нет, я по прежнему буду чалиться и какой им с меня прок? Ничего нового не произошло, да и писать соответственно нечего. Шо может нового на зоне, где каждый день происходит одно и то же, а со мной никто и словом не обмолвится. Единственное, шо меняется, это температура воздуха. Строевой шаг, новости, гигиена, уборка, прогулка, сон, комната принятия пищи, комната избавления от пищи.
11.12. Достала для Нирваны пойло, хотя она и не просила. Может хоть так она расскажет чё нить ещё. Аврора отдала прямо так без оплаты, попросила выпить с ней в душевой. Сказала, шо иначе не даст ничё. Пришлось согласиться. Пьяненькая она сказала, шо видела, как новенький вертухай прямо под камерами по фамилии Кутумов затаскивал рано утром не протрезвевшую Мокшу в четвёртый барак. Они до этого выпивали перед сном вместе, праздновали её скорейшее освобождение. Типа, все это уже знают так-то, а ты всё рыскаешь ищешь. Не ищи говорит больше, шо упало, то пропало. Она знала с кем она за один стол садилась. Просто говорит, он всем, кто собирается откидываться предлагает угостить, а дальше сама знаешь, чем нужно расплачиваться за поляну. Она говорит, там и Нирвана твоя куролесила в ту ночь, типа она и тем и тем, со всеми дружит. Поэтому по большому блату ей УДО подписали. А бухлишко Аврора им подгоняла. Она типа сама виновата клеилась к нему всю ночь, шобы подливал и салат и мясо докладывал ещё, ты ж знаешь, она вечно голодная. Типа, забудь и живи дальше, говорит мне ты хоть и не привлекательная уже для мужчин по правде говоря, но после износа они в живых не оставляют, имей в виду. Пока все спят закопают и делов. Ну она говорит, шо должна была это сказать мне, видела, как я во время проверки горевала. Нира такая да нет не надо, а потом ну раз принесла давай не выливать же. Хряпнула и будто чует, шо я про Мокшу опять думаю. Говорит, за день до выхода снимем вместе карты памяти с камер, хотя камер до фига, а она знает где надо. За полную дуру меня держит, так жалко, но мне лишь кивать и соглашаться, шо я могу возразить или спросить? Она говорит, шо избила так нормально нескольких баб во время раздачи шмоток. Они могут жалобу накатать, если узнают шо её выпускают, шобы отомстить, поэтому карты полюбас надо изымать. Там всё очень быстро, главное дотянуться, нажал куда надо и готово. И такая ни с того ни с сего подсаживается рядом, накрыло её так прилично. Она Мокшу держала пока дело делалось. Сидела у неё на груди и коленями руки прижимала, шобы не рыпалась. Вот так всё. Этот Кутумов поставил просто перед выбором либо сотрудничество, либо в расход вместе с ней. Они не просто так, мол, на Мокшу зуб имели, шо то она собиралась вынести, какой-то сор из избы. Значит была у неё на руках какая-то хрень, которой бы поверили на воле, понимаешь, говорит. Всё не просто так. Все бухие были, сама знаешь, чё бывает и чем это кончается. Нирвана думала, шо износом всё закончится, типа проучили на всю жизнь, но нет. Она гладила меня по волосам, была очень добра ко мне, повторяла шо ничего уже не изменить. Сказала, шо жаль шо меня не выпускают, значит у них на тебя план какой-то, тока ей непонятно, как я могу быть полезна в таком положении. Я так хотела на неё разозлиться, но просто смотрела вниз себе на колени. Может она её и убила? Нет. Это Нечто Невозможное. Её бы тогда не выпустили, она выпивает немного уже не в ладах с башкой, а там может бутылку всосала в одну харю. А пьяная баба не только пиzде не хозяйка, а когда в ноль это просто мясо. Мокша сама же туда села с ними, никто её не звал и не приглашал. Меня даже никогда вообще не звали, даже не намекали выпить. Тока видных зовут, с характером, а от меня тока проблемы и вообще стрёмная стала, ещё и лицо забила. На работу нормальную сказали хрен куда возьмут.
16.12. Перестала грустить из-за тово, шо никто со мной не балакает. Да и хрен с ними, пусть знают своё место. Нирвана потихоньку собирает вещи, меня будто не замечает. Стараюсь не встречаться с ней взглядом, шобы не показывать. Пусть думает, шо мне тоже похуй. Ну ёлочка канешна ваще у нашего барака. но зато игрушек больше, чем у других. Я написала наказ выбрать деда мороза и снегурочку самим, если не решат, то тыкну на любую сама и пусть тока, кто откажется. Все знают, шо Мокша вышла и сразу же вошла в другие ворота, но лучше об этом лишнего не трясти языком. Дедом морозом и снегуркой выбрали новеньких. Вместо бороды используем вату из старых ватников, которые нельзя сжигать. Вата ещё годится, как прокладки, а всё шо остаеца, когда всё выдерешь идёт на тряпки. Типа порепетировали разок, ходили все вокруг ёлочки, даже за руки не брались, а персонажи просто повтрояли С Новым Годом по очереди. Меня слегка взбесило и я написала, шобы желали ещё чё нибудь хотя бы, типа добра, любви и конешно же воли. Надо было стараться, потому шо чей новый год будет лучшим, тому бараку дадут торт. Мы всегда выигрывали, поддатая Мокша творила чудеса.
17.12. Аврора была на завтраке с отбитым лицом. Я конешн ж подсела и скока не вопрошала шо такое, она смотрела тока в тарелку. Потом, как даст мне по спине шо-то, а это кипяток, если бы не кофта, обварило б всю кожу. Я сильно не поняла шо и откуда это, поэтому не успела обернуться. А когда обернулась сзади, все спокойно ели. Ну это точно Машка была. Рука у твари тряслась когда ложку держала. Я спокойно подошла к дежурной поварихе и показала на столик, где сидела эта сволочь со своими подружайками. Есть они сегодня больше не будут. На обеде им дали еду, хотя я дала наказ не давать, стало страшно. Я по масти беру первая еду и мне ещё и салатик полагается, сажусь первая за стол. Почти все кто проходили мимо харкнули мне в тарелки. Машка не плевала, но это она всех настроила против меня. Мне нужно было сделать защитный ход, штобы поставить всех на место. Вилка пластиковая сломалась сразу об Машкину шею, совсем тоненькие стали приборы, раньше бабы умудрялись пробивать. Эти гиены навалились на меня и придавили к полу. Хотелось взорваться под ними, как граната и похуй, шо умру, но заберу всех этих поганых зечек, которые охуели и нарушили в открытую неприкосновенность положенки. Вот, шо бывает, когда я решила никого не трогать, вот она благодарность. Не делай добра, зла не получишь. Какая же Нирвана молодец, шо смогла мокрушниц подмять, пиzды давала за любой косячок. А я даже такую шваль не смогла. Искала какую нибудь верёвку в кладовке и плакала при этом всё время. Самая толстая, шо нашла капронка. Да разве она меня выдержит, тока разрежет шею, а не хочется, шобы больно было. Привязать не к чему, потолки высокие. Пока примеряла на себя, искала за чё прицепить, хоть немного успокоилась. На ужин не пошла, первый раз не поем. Наверно, не доживу до завтрака. Последняя запись. Прощайте.
18.12. Задолго до подъёма нас с Нирваной разбудила суматоха. Кричали с улицы громко громко, повторяли, прям чётко запомнила вы чё bляди еbаные? совсем охуели? вы чё мрази совсем берега попутали, а? Фамилия, статья, срок. Ты забыла кто ты есть, а? Вы чё творите? Вас на чё на хую давно не вертели, вы тут оборзели. Я посмотрела на Нирвану, а она в стенку сморела и одеялом и подушкой накрыла голову. Очень отлегло у меня, такой груз упал, справедливость есть на свете, я знала. Не успела я уснуть, в хату открыли дверь и завели Машку прямиком в кабину с парашей. Она была в одних трусах, кофте и босиком. Но её харя, я спросонья даже видела, такая же надменная и похуистическая, как всегда. И я опять уснула, шобы быстрей проснуться и сразу на завтрак успеть. Немножко больше проспала, поэтому одевалась быстро. Так эта гнида там и сидела, рядом с унитазом, в таком же виде. Закрыла лицо своё бесстыжее, а то удумала бабуина врубить здесь и попереть против порядков. Сколько таких было уже, сколько таких видывали. Спасибо, шо цепью пристегнули к батарее. Я бумажки после туалета мимо ведра на неё кинула. Ну теперь она точно после таких уроков усекёт чё тут к чему и на любую выскочку найдётся управа. Нирвана смоталась раньше, ей нужно быть всегда вовремя, шобы не накосячить ни в чём и не схлопотать новый срок. На прогулочную любо дорого посмотреть, девчонки мои до сих пор на коленях, ну хоть одетые, а то раньше вабще в чём мать родила выгоняли. Среди них и повариха, кто ж завтрак сфорганит? Слава всевышнему пригнали из другого барака. Впервые я съела столько булочек с маком и выдула стакашек пять какао. Не могла встать долго, жаль, была бы Нирвана тоже бы похавала со мной. Я захватила с собой несколько булочек. Кинула голодающим, показывала на колени свои, типа говорю ну шо хорошо? Не отморозили? Единственное, Аврору пожалела, лицо у неё заплыло жуть, когда глаза узенькие щелочки. Бухлишко может пожадничала или с пьяну выебнулась на кого. Отобедала тоже я одна, откушала супчика, все фрикадельки выловила сама из общей кастрюли, а то обычно каждой по одной. Тоже хлеба вынесла им, шо не съела. Это очень важно так делать, типа за дело проучили вас, но я не при чём, я тоже человек подневольный. Смотрела на камеры, где Мокшу кончили, одной руками не дотянуться. Костлявые пальцы у меня, да и не только пальцы, ем, ем, а веса не прибавляется и постоянно хочется спать и не помню, не то шо на той неделе говорили, а позавчера край уже. Ничё не помнится. Как допишу, перечитаю же, хоть вспомню чёнить. А так, полтетради, как ветром как говорица. Странно, шо чернила у ручки такие долгоиграющие, пишешь, пишешь, а не кончаеца. Говорили же эта зона проклята. Шо тут замучили и изуродовали настоящих героев-участников войны, которые отказались убивать бедных украинцев и захватывать их земли. Убили, за то шо не хотели убивать. Не хочешь убивать и истязать людей и отбирать чужое ты плохой и тебя нужно самого убивать и истязать, а вот хочешь, вот эт уже другое дело свой человек, почёт и уважение. Это в новостях говорили сёдня просто, но я поняла по своему, неправильно же так. От этого и сижу до сих пор, шо не так всё думаю, как надо и нужно. Простите, я это написала всё это, шобы проверить, кончилась ли немного ручка. Так, да кончилась, надо запомнить, закусила зубами место, где граница пустоты. Положила на край столика.
19.12. Маша продолжает сидеть в кабинке, но мне это не нравится. Довольно уже, хватит так делать. Спасибо хоть не на пол ходит, дотягивается. При моём появлении все опускают глаза в пол и перестают разговаривать. Но так лучше, душа спокойней, никто не рыпнется шо то начудить. в Едальне я наобум у зечек ссыпала в пустую тарелку еды, шобы дать Маше. Нирвана сказала, шо всё нормально, ты наконец поняла, как надо и по другому здесь ну совсем никак не обойтись. Начальник колонии в отпуске где-то на Кубе, а без его подписи никому не освободиться. Список на столе давно. Все его только и ждут. Но он точно вернётся до НГ, главное шобы не позже месяца с момента убиения Мокши, хотя нет можно и чуть позже, писаться же будет на начало, ну мокша же пропала в конце ноября, значит до конца декабря надо вытащить. Нирвана сказала, шо я делаю успехи и администрации это по душе и воля не за горами. Сказала, шо ей сразу не порнавилось, шо я слишком добренькая и шо эта херня должна была случиться. Я очень рада, шо она опять со мной заговорила. Мы ходили к камерам и насчитали три штуки, договорились вечером вытащить карты, а на утро она свалит. Ещё надо помочь ей с камерой на её бараке, где запись, как она пиzдит своих. Но она высоковато и мы не знаем, как до неё достать. Прямо на козырьке над входом. Вечером Машку прорвало, она выдала, шо она дочка какого-то высокопоставленного гаишника. Он шо то накосячил, а шобы сделать ему побольнее упекли не его, а не её и специально выбрали эту зону, так как отсюда не вышло ни одной не сломанной и раздавленной. Я ей возразила и поспорила, типа вот я перед тобой и Нирвана тоже, я ну я так на себя показала, а потом указательный и большой пальца кругом, всё ОК типа. Она сказала, шо все знают, шо тут держат не по сроку, а пока из человека можно тянуть бабки или он совсем станет бесполезный. Она сказала, шо её фоткали пока нас не было, по любому отцу скинут, знаю, шо денег куры не клюют, будут тянуть. Вся страна типа видела, как у нас дома даже коробки из под обуви были забиты наличкой, шобы с банком не связываться и не спалиться. Но Машка говорит скок раз отцу говорила вывести в зарубежные счета, хоть там и обслуживание какое то дорогое, но зато когда бы гости пришли не к чему было прицепиться. Она сказала, шо по телеку когда показывают, как считают по купюре всё, раскладывают каждую бумажку, типа поймали кого-то, но это лишь на камеру. Потом всё это распределяется между собой согласно званию, а в бюджет для виду тока крохи вкидывают. И спецслужбы каждый месяц типа террористов ловят, а на деле находят гастеров каких нибудь нелегалов, привозят им реквизит там литературу религиозную, кучу оружия, патронов, мол вот работаем, а им эти дни когда они всё это разыгрывают считают, как боевые и они получают за них месячные оклады. Типа неужели кто-то, кого выбрали сделать террористом шо то может сделать или защитить своё имя. Типа её отец, когда стал большим человеком просто продолжал делать, так как делали до него и всё. Пишут, шо он якобы скрывается за границей, но он никуда не денется, пока я здесь и они это знают. Родные люди это самое эффективное, самое проверенное средство против любого человека. Машка так долго молчала просто и так всё это выдала резко пока я писила рядом, шо прям слово в слово записала. Мария-Антуанета такая вышла из сборища баб и заявила, шо они просят у меня прощения за тот случай, шо они больше не будут и всё в таком роде. Сколько раз я сама просила прощения, а потом ещё хлеще чё нить мутила, так шо слова словами, а любая из этих стерв дай волю со мной бы не церемонилась за отмороженные колени и проссанные на двадцати четырёхчасовом морозе новые трусы. Я заходила в хату Машки, взяла кое-какие её вещи, а то она там сама сойдёт совсем, хотя у некоторых и похуже было, напишу потом про это попродробнее, кто шо с Аней делали, с Мокшой, как только она поступила, со мной. Первые дни тут прощупывают, ищут согласно общению уязвимые места, но как правило бабы современные сразу уязвимые в первый день, делай и верти, как душе угодно сколько влезет. У машки пачка изумрудной краски для волос, я никогда не красилась и не видела каково это с другим цветом. Пока разводила и мазала голову при ней она просто молчала, но ей конечно жалко, забрала себе её расческу. Протянула душ и тряпку, чтобы не одной капли на полу после её подмываний не было.
21.12. Волосы будто выгорели и стали тонкими тонкими, но не зелёными, как на пачке, а огненно-красными. А чё прикольно, корни не до конца прокрасились, но так даже круче. Нирвана отдала мне все свои причиндалы косметические, мол, скоро выходить, пользуйся поминай добрым словом. Бабы трескались от зависти и будто не подавали виду, но я то вижу наскрозь этих зечек. Все без слов сами собирают Машке пожрать, говорят, типа ну главное хотя бы живая. Раздражает и бесит, как она гремит своими цепями, когда занимается своими упражнениями, мол для поддержания фигуры, я ей сказала, кому тут усралась твоя фигура, спать не даёшь нормально. Она сказала, шо щас все ходят в какие-то фитнес центры, шо мужики уже давно смотрят не тока на одно лицо, как раньше и конкуренция, типа щас баб больше намного, потому шо умирают чаще. Я спросила, а кем меня например, работать возьмут. Она говорит, шо где с людьми работать не допустят с наколками на лице, да и не первой свежести, а чё нить руками делать может и найдётся.
22.12. Ходила просто не по тому же маршруту, шобы не сорваться вдруг от однообразия. по документам Аврора должна была освободиться сегодня, но из-за разбухшего от избиений лица, ей не позволяют. Нельзя ей в таком виде показываться перед вольными людьми, шобы они не подумали плохо о нашем учреждении. Ей даже сделали царский подгон и выделили вонючую мазь, шо невозможно рядом находиться. На репе я забыла кто должен быть дедом морозом и снегурочкой. Случайно показала пальцем на некоторых новеньких. Прибывают каждую неделю, страшно представить, шо там такое творится, если все подряд торчат. Наверно стало легче достать и приход чересчур палевный. Полно рассказов в последнее время, как по улицам без трусов бегают в любую погоду. У многих полно шрамов, как они говорят, в результате попыток спасения от каких-то бэдов. Много иностранных слов. В хаты затаскивают новые нары, уже пройти негде, зоны забиты под завязку. Некоторых упекли за то, шо они поставили сердечко под словами, которые кому-то не понравились. В роли снегурочки кстати деваха, шо читала на улице вслух конституцию, даже я и другие долгожители в шоке. Я не знаю, шо там в этой конституции написано, но ведь есть праздник день конституции, значит ничего плохого там не может быть же. Скоро будут в коридоре класть. Ходят слухи, шо в уголовный кодекс введут статью чисто для женщин за бездетность. Нирвана пояснила, мол государству нужна обслуга, как она говорит нищета должна плодить нищету. Типа не пойдёт же какой нибудь депутатский или министерский выbлядыш в одну школу с нищими, не будет же он питаться и одеваться, как остальные нищие и тем более жить никогда ничего не делая в этом государстве. Ну Нирвана поддатая слегка была, Аврора остатки и заначки раздала нахаляву. Нирвана рассказала, шо это всё специально поддерживается, шобы люди ни о чём не думали, тока бы поесть и заплатить за какую никакую крышу над головой. Она сказала, когда я освобожусь, всё пойму, шо, как устроено. А у меня из головы не выходит N2 и всё потому шо никто ничего про него не знает. Вата вместо бороды для дедушки и серпантин на голову его помощнице. Но никто даже не улыбнулся, а заставлять это делать я ещё не знаю как. Ой, так страшно, вдруг насильно заставят рожать, может и к лучшему, шо я не выхожу отсюда. И где я буду жить с ним, на улице? В недостройках летом, как в молодости или съёмной халупе, на которую уходил весь калым. Его гречкой не накормить, а растёт же каждый год новую одежду. Скорее всего зоны буду расширять, то есть нары будут ширше, шобы ребенок умещался, зато кормят бесплатно и лампочки можно жечь сколько хочешь. Вот только новости всего раз в день, хотя по программе они каждый час. Ну а если деньги, как говорят дают большие можно и родить кого-нибудь, главное шобы хватило лет на десять этих денег, пока на ноги не встану. А, вдруг. Чё загадывать, чему быть тово не миновать. Но тут когда откидываешься дают минималку, ну сразу надо быстренько халупу снять и работу подыскать. Жизнь за такое время должна ж была улучшиться, ни с кем не воюем, всяких ресурсов полно. Если уж здесь выжила, руки, ноги на месте, то на воле норм всё будет полюбас.
25.12. У Авроры последний день отсидки, ходит на цыпочках, даже боится плечом кого задеть. Завтра она выйдет за ворота. Нирвана выходит аж трицать первово, блин, почему так с ней? Но она сказала, всё норм, брат или сват, вообщем кто-то близкий сможет освободиться и встретить, как положено, потом на квартирку, коньячок, хлопушки, царёк поздравляет, ёлка приличная на площади после нуль нуль. Выпивать нечего, брага вся всосана, Нира чуть психует по пустякам, говорит слишком спокойно. Она постоянно думает о камерах, а я думаю, шо она тока своё снимет с моей помощью первым делом, а на Мокшу ей глубоко насрать. Ну ладно, так то главное мы живы, а мёртвым всё равно уже, ну нет и нет её, чё ж теперь поделать, зачем рисковать почём зря. Аврора сказала ей выделили минималку 12000 грошей. Это типа и зарплата и премия и подъёмные на первое время. Я говорю, дура спрячь в трусы, выдерут вместе с мудями, проебут твой мрот в рот. Из этой суммы таксист заберёт уже пятихатку. Я подумала за столько лет, минималка то же самое, шо я зарабатывала на рынке. Это что ж получается, ничего не поменялось шоли? Я выдохнула с облегчением, слава богу, всё по старому. Стабильность это хорошо. Жутко болело горло. Не могла уснуть. Сосала таблетки из мела, уверяла себя, шо это таблетка от боли, но не нервы сука, не обманешь никак! Машка будто тока и ждёт, шо я зайду в сортир, начинает втирать про то, какая у неё была шикарная жизнь и всё у неё отобрали, типа парень там тоже из непростой семейки, всё по блату там, должности покупались, кресла во власти по знакомству и прочее малопонятное мне. Но я тоже в карцере когда гнила также с унитазом базарила, но он вроде понимал чё ваще к чему. С нар мне очень нелегко становится слазить, раньше глаза открыла и бодрость сразу, а щас чё то ваще не то. Нирвана ржёт привыкла к барской жизни, обратно надо к
29.12. Аврора вышла, Аня вышла, Света, Катрин, полно баб откинулось по амнистии царька. Тетрадь заканчивается, пишу мелко-мелко, не знай хватит ли до нового года. Ну чё ещё, Машка так и прикована к трубе у параши, листы бумаги а4 так и лежат на тумбочке Нирваны в том же положении, перевёрнутые. Все остальные вещички она либо убрала в наплечную сумку или отдала мне. Короче, ясен пень она меня на понт берёт, пыль уже лежит на них, если перевернёшь, будет понятно, шо кто-то брал. Раз в пять минут трясёт, как в лихорадке от страха и впервые не за себя, а за неё, шо мы обосрёмся с камерами и она тут задержится ещё на годик другой, а мне и подавно век воли не видать. Снега так и нет, ну и новый год. С утра перед подъёмом играет проклятый гимн, который уже всех крупно заебал. Ладно бы без слов, а то ещё и этот злоебучий хор про шо-то там любимое, священное достоянье на все времена. Слюньки текут от мысли, шо 31 будет так называемый шведский стол, бери чё хошь и скока хошь. Кто-то говорил, шо в цивилизованных и развитых государствах так кормят каждый день. Я бы наверно и не хотела выходить, если бы была такая кормёжка. На пузе складки, от постоянного курения кожа не очень стала, прям заметно. Смешно, шо курение типа убивает, но тут есть тётки дольше меня сидят и пыхают по пачке в день, а ни в одном глазу.
Нирвана знает своё место, она доминирует, она знает, ей не нужно ничего делать, достаточно одного лишь присутствия. Полное отключение от всего внешнего. Посторонний человек рядом. Плевать. Пусть слышит, пусть завидует тому, чего у неё никогда не было и быть не может. Раскрепощение и полное, безоговорочное исключительное доверие. Такая редкость. Нечто невозможное. Они обе достигают апогея, а иначе и быть не может. Драма плачет, а Нирвана крепко обнимает, как делают, когда прощаются навек.
— Я люблю тебя, тебя, именно тебя, ведь ты зашла так далеко.
Окружённые столбами лютой враждебности, находящиеся в нечеловеческих условиях заточения, прошедшие через отрицание, гнев, торг и депрессию они принимают столь смелое решение.
— Напишешь и это в своей тетради доносов? — неожиданно прерывает молчание Нирвана во время одевания и приготовления к делу. — Да ладно тебе, не смотри на меня так страдальчески, одевайся уже резче, я ж знаю, что ты про меня ничего не намаляла лишнего. Я бы вместе с остальными, кто тебе языком молол уже лежала штабелем, так ведь? А я жива, здорова вроде ещё, завтра за ворота. А знаешь почему? Вон те листы на тумбочке.
Они вместе идут на ужин. Драму подёргивает о смешанных ощущений пережитого соединения с последующим колким разоблачением. Теперь-то точно она ни в коем случае не может облажаться в посильной помощи Нире. Драма смотрит в одну точку и не видя ни ложки, ни тарелки закидывает еду в рот. В её голове постоянное моделирование операции. Драма неожиданно выпускает пару незаметных слезинок, ибо эта коронная фраза Мокши: «Зачем тогда вообще жить?» всплывает, как живая, становится самой эффективной молитвой. Сомнение, боязнь результата, страх ошибиться, удерживание головы в песке — ЗАЧЕМ ТОГДА ВООБЩЕ ЖИТЬ?
Сладкий компот немного разжижает её. Они не смотрят друг на друга, выходят вместе и идут к бараку, где традиционная система истребления уничтожила одну прекрасную девушку, яркую представительницу и так само;й по себе вымирающей народности. Лучшая подруга, вылечившая её от болезненных, беспокойных для себя и остальных уходов из реальности.
Нирвана садится на присевшую Драму, та выпрямляется и встаёт на вынесенную тумбочку. Драме даже приходится встать на цыпочки, как начинающая балерина на первом занятии через дикую боль, но берцы не дают пальцам захрустеть под весом взрослой девахи. Нирвана долго тормошится, Драма уже и не боится, всё равно уже.
— Держись, уже почти всё. — Драма уже вовсю шлёпает её по бёдрам, подавая сигнал об конечном исходе удерживающих сил.
Нирвана закидывает предмет в рот за щеку. Им удаётся вытащить всё, что было снаружи и внутри барака. Столько зечек видело их, но они знают, что настучать на смотрящих — значит совершить самоубийство. Остаётся последний искусственный глаз, запечатлённый нанесение увечий.
В актовых залах вовсю идут вялые и по принуждению репетиции «праздника». Нирвана не достаёт и кончиками до камеры. Она хватает за шкирку первую попавшуюся заключённую и строго велит ей притащить лопату. С одного удара она срывает камеру с основания и та грохается об асфальт.
— Блять! — вгорячах вырывается у Нирваны, с полным ртом карт памяти, — чё встала-то?! Хватай под мышку пошли быстрей! — возбуждённо рявкает она на Драму, отчего та бросается и подбирает довольно массивную штуковину.
Они заваливаются в хату, Драма захлопывает за собой дверь и для верности приваливается к ней всей задней частью тела.
— Рано глотать ещё, я думаю, ближе к ночи проглочу. Ныкай под кровать её. Разберём, попробуем смыть по частям. Пошли обратно, да быстрее, мы должны быть на репетиции, да быстрее!
Драма возвращается к своим. Сильное смятение сходит на нет. Но глаза так и смотрят на дверь в пульсирующей тревоге врыва извне, который она уверена ни за что не переживёт. Звучат стеснённые поздравления счастья и здоровья от недодеда и недоснегурочки. Все прекрасно понимают, что было бы лучше, если они это не произносили, но кто не подготовит сценку, тот не получит доступ к шведскому столу. Затем играет дешёвая попса из времён нулевых. Все подходят к обгрызаной недоёлочке из пяти веток и принимаются робко танцевать, производя минимум лишних движений: руки туда-сюда, вверх-вниз колени при неподвижных ступнях. Драма расслабляется и хлопает, ибо проходит уже полчаса, но ничего страшного не случается. Под конец все поднимают импровизированные бокалы и трижды стыдливо скандируют: «С новым годом, с новым годом, с новым годом».
Нирване не удаётся открутить ни один винтик, нечем. Она расстраивается.
— Выкину завтра, брось маяться, — пишет ей Драма.
— Какой нахуй выкину, они завтра в любой момент нагрянут с проверкой, будут меня шмонать с ног до головы и сумки все. Карта там ещё, ты не врубаешься, это старая модель.
— Да под кроватью никто не будет смотреть.
— Ты ёбнутая? После такого взять в конце и обосраться на такой ***не?!
— Попробуем разбить.
Драма ищет глазами лучшую поверхность для удара и нет в этой комнате ничего, кроме металлического угла нар. Только бы негромко. От первого удара корпус трескается, от второго откалывается приличный кусок, обнаживший внутренности. Нирвана скурпулёзно крутит-вертит убитый прибор в поисках карты памяти.
— Нет ничего! — Она добивает остатки, чтобы получились мелкие части.
— Она встроенная, наверно.
— О, какая ты умная, — язвительно срывается Нирвана. Измученное лицо её морщится от бурного негодования, она еле-еле сдерживается, чтобы не зарыдать, притискивает обе ладони к развитой груди.
Они надевают на голову Маше кофту, чтобы незаметно смыть всё, что осталось от камеры. Кусочек за кусочком. Всё идёт гладко до тех пор, пока в один замечательный момент уровень воды не начинает подниматься, сигнализируя о засоре. Они заставляют узницу засовывать руку, чтобы протолкнуть, но при втором смыве уже льётся через края.
Вспотевшая, обессиленная Нирвана с Драмой падают каждая на свою койку.
— Я не представляю, что они с тобой сделают, — говорит Нира, смотря в потолок. — Прости меня, ладно? Сполоснись хоть иди.
Последнее утро уходящего года в неволе. За окном чернильная темень, но ради режима вставать нужно в любом случае. Драма бросает взгляд на Нирвану, та лежит на боку и смотрит на пол. Драма нагло машет перед её глазами, мол пора вставать. На тумбочке, на листах валяются не проглоченные карты. Нирвана ни в какую не желает покидать постель. Драма предпринимает легкомысленную попытку сорвать с неё одеяло, за что получает сильный пинок, после которого становится ещё понятнее, что ничего не понятно.
— Ну хоть мажорку отпустят, — произносит Нирвана одевающейся Драме, — не будет же она гадить в забитую парашу. Иди проверь, может прочистилось? Чудо произошло?
Вода внутри стоит мёртвым грузом на уровне ободка. Ещё хуже, чем было. Она об этом серьёзно задумывается как следует лишь снаружи здания. «Она затолкала ещё туда кофту, чтобы наверняка, кто из них?» Драма до последнего переминается перед подъездом, ждёт когда выйдет Нирвана.
Особый завтрак из рулета с кремом внутри согревает и снимает встревоженность. На улице носятся вертухаи, это предновогодняя суета или последствия суеты, которую они навели вчерашним вечером. Проходит несколько часов. За это время же за ней бы уже пришли, если что не так, не? Она не решается хоть на секунду вернуться в хату, ибо если она прибудет как раз в момент глумления над беззащитной девушкой, то уже тогда… Тогда всё… Сколько раз это уже может повториться? Когда они добьют последнего беззащитного, как и кого они будут выбирать следующей жертвой из своих? Согласно «высоте» «положения»?
Вместо заполненной текстом тетради лежит новая, ещё толще, и пачка ручек, чтобы крайне полезные для личного здоровья уроки письменности не прерывались. Она думает, что сегодня уж можно и отдохнуть, праздник же.
Вместо ежегодного просмотра осточертевших советских бегалок-догонялок кинескоп вещает что-то новенькое. Драма прищуривается, это же один из дворов зоны. Затем идёт смена на другую картинку из помещений. Внизу экрана сменяются лишь даты и время, но неизменным остаётся лишь человек, который постоянно что-то либо делает прямо под камерой, либо пристально смотрит в объектив. Зечки с опаской оглядываются на Драму, чтобы она наконец осознала, что это она и есть. Пододвигает стол, пытается допрыгнуть, задумчиво чешет макушку. Ускоренная прокрутка прекращается лишь на 30.12. Суровое лицо Нирваны, поднимаемой снизу кем-то невидимым. Её такое живое со всосанными внутрь от напряжения губами лицо заполняет весь экран. Драма невольно закрывает ладонями рот и смотрит на экран, и это для неё самый что ни на есть захватывающий предновогодний показ. Она громко вздрагивает, когда Нирвана выдёргивает карту, но запись не гаснет. Она видит её мимолётную улыбку счастья от успешной лишь для них двоих операции. После показа видео со всех камер, где замучили до смерти Мокшу, наступает черёд последней в их деле. Нирвана теперь так далеко внизу, размашисто бьёт, как по зубам. Рядом с ней разинув рот стоит Драма и следит за каждым её движением. Драма помнит лишь один удар, она трогает себя, нащупывает несколько болезненных уплотнений. Оттягивает футболку, замечает несколько сине-зелёных синяков со скопившимися пятнами от лопнувшего. На видео Нирвана всучивает Драме лопату, бьёт несколько раз по лицу кулаком девушку, которая её принесла, чтобы ты смоталась отсюда на hуй. Нирвана вручает подзатыльник Драме, затем приводит самую высокую заключённую из своего отряда, та поднимает Драму. Драма хватается за камеру и повисает на ней, снизу будто дёргают за ноги, помехи, перекошенное лицо Драмы от стремительного падения вниз и долгожданное прерывание видео. Огромными красными буквами высвечивается стоимость камер и «Порча имущества на территории исправительной колонии является преступлением, ВДУМАЙСЯ».
Нирвана с Мокшей исступлённо выясняют отношения, кричат друг на друга. Мокша вырывает бутылку из рук Нирваны и запускает в стену. Даже без звука слышно, как в голове у Драмы всё разбивается и рассыпается на мелкие осколки, но это не про ту бутылку. От неё остаётся приличная розочка. Драма не в силах продолжать смотреть дальше, она отвлекается на соседей и находит среди них Машу, сидящую совсем рядом, целую и невредимую. Лишь опоясывающий след на запястье. Когда она снова смотрит на экран там уже «Причинение вреда здоровью, повлёкшее смерть на территории исправительной колонии является преступлением, а состояние алкогольного опьянения — это отягчающее обстоятельство, ВДУМАЙСЯ».
Когда вертухай рядом с ёлочкой вручает ей особый подарок — целый блок дорогих сигарет, она замечает на его рукаве прилипший рыжий волосок или это торчащая нить. Она мысленно провожает Нирвану и представляет её с симпатичным мужчиной заморской наружности. Она знает, что обманывает себя этим, но не может остановиться. Гирлянды переливаются на стенах. Ненормальное спокойствие после сделанного ещё вчера. Наверное, завтра обрушится возмездие, а новый год — святое даже для таких вурдалаков без чести и достоинства.
Надо покурить.
Она удаляется в курилку. Маша забегает вслед и приземляется рядом:
— Можно пальнуть? Да не курю, я не курю, разок только. Я не знаю, чем вы там толчок забили, но я всю ночь смывала, всё равно делать нечего, днём спала. Потихоньку сойдёт, я снова нажимаю кнопочку. А потом думаю, а оно мне надо? Запихала кофтёнку, поглубже, чтобы эта сука драная не смоталась.
Драму прохватывает обильный пот. Светлая кожа заделывается гусиной, шишковатою. Зачем она ей всё это говорит? Неужели она не видит, что внешне Драма полностью безмятежна и ничто не способно её сколыхнуть. Маша выдыхает густой, непроницаемый клуб в область уха и виска. Драма продолжает неподвижно сидеть, закусив сбоку папиросу и оптимистично смотря перед собой. Та продолжает:
— Ну ты хоть про всех успела набросать там? Как бы никто ничего не знал и не видел, зачем ты каждый вечер запиралась. Как я тебя нагибаю, мило? Бля, я думала, кто долго сидит, те прошареные во всём и чётко понимают, что к чему. Зачем ты снюхалась с ней? Тебе надо было просто регулярно доносить на неё и всё. Как можно было так опростоволоситься? Давно бы на воле гуляла. Ты ты же и ей плохо сделала, ну как плохо, это вообще пиzдец. И сама… — Маша без дозволение вытягивает ещё одну. — Смотрящая блин, какая ж ты смотрящая?
Драма больше не может сдерживаться. Губы дрожат, слёзы текут, лицо обширно морщится. Для Маши это как нервный сигнал к окончательному добиванию. Она лупит ладонью Драму куда перепадёт, а та поверженная оседает на пол, одной рукой вяло закрывается, а в другой сжимает табак и умудряется делать короткие затяжки.
— Стукачка еbаная, вот кто крыса! пиzда тебе от баб, только знай, вместе с Маней будешь из одной тарелки жрать паскуда! Особо приближённая к начальству?! Куда оно подевалось? Хули ты закрываешься, мразь, сколько из-за тебя пострадало, знаешь?
Драма забегает в свою каморку, чтобы пожаловаться и описать произошедшее. Ни тетради, ни ручек. До каких пор будут продолжаться её мучения известно лишь одному Аллалоху, который всё это щедро лично финансирует и горячо поддерживает. Горемычные женщины… Они и так наказаны, что зародились в этом государстве, так ещё и это всё со всех сторон. Их сердце подавляется с ранних лет, а у многих и совсем грубо вырывается. А женщина без сердца, это уже ходячий обусловленный калькулятор, неспособный совершить ни одного действия без весов, перевешивающих только в их сторону.
Драма принимает пищу, пугливо озираясь по краям в ожидании козни. Она первым делом принимает земляничный пирог, хотя по собственному опыту знает, что из-за этого тогда меньше съест салатов и мясных блюд. «Ах, какой сладкий пирог». Она отбрасывает заднюю корочку без начинки (сегодня можно не доедать до последней крошки). «Интересно, кого подселят в этот раз?» Обжигающие оплеухи понемногу утихают, точнее, заедаются под завязку набитым ртом. «Какая клёвая спиртовая настойка из трав этот вермут. Как компот и не грузит, как всё остальное». Ничто её больше не печалит, ничто не радует, а может это только так кажется? Надо заглянуть в себя настолько поглубже, куда уж дальше?
Зечки расходятся с туго набитыми брюхами. Им так охота, чтобы этого хватило надолго, почти до следующего года. Но завтра они снова будут голодны. Тело не хочет удерживать в себе что-либо дольше положенного и так должно быть не только со жратвой. Ничего не хранить, ничего не ограждать. Оно ведь само подсказывает: отделайся. Очень, преочень просто: чем больше, тем тяжелее, чем тяжелее, тем труднее тащить. Под конец ты просто-напросто волочишь не в силах не то, что отбросить, а даже перестать тянуть за собой гнёт.
Нужно ворочаться в хату. Драма переступает порог и наступает на сырой пол. Она прошмыгивает в туалет, чтобы собраться перед встречей с новенькой, ибо она мельком замечает, что кто-то лежит под одеялом. «Хоть бы вытерла, такие лужи, разлеглась, корова, пьяная небось, нажралась». Драма причёсывается, вертит лицом, всё нормально, ничего не торчит, ничего не испачкано, в уголках глаз чисто. «Надо ли предъявить за лужи, если проснётся или пока осторожничать? Поздороваться или лечь и отвернуться, типа завтра разберёмся?»
Она лежит на правом боку, насмешливый рот приоткрыт, вздёрнутый нос вздёрнут. И она смотрит… Куда конкретно, ни за что не разобрать. Драма потихоньку размахивает у неё перед глазами, зачем-то щёлкает пальцами. Ещё одна ночь вместе. Напишут «упала сама». Липкие, раздербаненные волосы вовсю шумят её любимой историей про пляж. Нирвана есть единственный праздник без окончания.
Так не хватает песка и крабов.
Путешествие из Саратова в Москву
(это я писала в электричке. Рядом со мной сидела непонятливая девица, которую очень интересовало, что же я пишу. Напротив меня сидела маленькая девочка, которая листала журнал «Барби» и периодически украдкой посматривала на меня. После того, как я закончила это писать, я спросила у нее ее журнальчик. Мне нравится красивый и глупый мирБарби)
Я не хочу с тобой жить и быть рядом в трудные минуты
Мне не хватает слов, чтобы высказать эту боль
Ты прожег в душе самую нежную грань
Ты болен, отвратителен, мерзок, неважен и убедителен. Безмерно счастлив. Красивые мысли, слова ужасны.
Я не успела успеть сделать так много. Слишком всё было. Лариса права — я робот. Откуда взялся тот, кого не смешно видеть мертвым? Смелость моя безгранична так же, как ты видишь
Я — это образ. Люди смотрят на меня и не понимают, что я живу. Наступит день юмора и смерти, в тот момент, миг, когда что-то на что-то, кого-то со мной и без. Везде и нельзя же так быть всему и во всем
ядом во мне стал нечестивый поганец не думал, делать ли салаты из кобр. Здесь творится хаос, мерзость, грязь — родное все же да. Люблю больше, чем смерть, как должна ненавидеть. Почему думаю? Запах, лицо украла. Заткнись, девочка, не цыкай, ты мне мешаешь. Крепдешина больше нет. Жаль. Так хотелось навсегда.
Забыла налить выпить Успеть;
призвание да, ты думаешь горе мое Закончены мысли, желательно презрение. Худшей ночи там еще не будет. капилляры и сосуды извергают буквы. Сложно как же Я спокойна
неровное состояние воздуха
Девочка, дай мне журнальчик, а сама почитай, что я тебе тут написала. Стопкадр в жизни
иллюзия эфемерная ткань
моя от плоти для тебя нет
ничего на самом деле.
Есть ключи от души, чтобы открыть самое маленькое место и положить туда ненужный мусор. Такова правда.
Не нужны мне сумасшедшие споры, активные действия и бесконтрольность
Плести чушь для того, чтобы стать бессмыслицей.
Ничего нет, кроме славы.
Мне пора, я сойду на этой остановке.
Ушла, не простив.
….
Очень страшно можно ночью
украсть лед из головы.
Выбить песню, съесть невесту и любить того, Кто ты.
Ёлки растут верх ногами
Я слышу и вижу, как они поют
И призываю лес к тишине.
ДА ДА ЗАГЛЯДЫВАЙ ЧЕРЕЗ ПЛЕЧО И УЗНАЙ, ЧТО ТЫ НА САМОМ ДЕЛЕ ЖИРНАЯ ОБОСCАННАЯ ШЛЮХА.
…..
Я поняла — в этом мире слова СОВЕРШЕННО не имеют значения.
Думаю одно — говорю другое.
Говорю одно — делаю другое.
Имеют значение только моимысли.
Мы ничего не узнаем о человек до тех пор, пока не узнаем его мысли.
Реальности нет.
Правда существует только в твоих, моих мыслях. В его, ее, их мыслях.
Она говорит: «Я люблю тебя».
Думает: «А на самом деле нет. Но тебе будет приятно слышать, что я тебя люблю. А мне совсем нетрудно об этом сказать».
Ее слова о любви — ложь настоящая.
Она говорит: «Я люблю тебя».
Думает: «А почему бы и нет? Почему бы мне ни любить его? Он хорош». И ее слова — полуправда.
Но можно сказать и настоящую правду. Все равно никто не узнает, что это было на самом деле.
…..
Самое страшное, что может случиться — ничего не случиться.
Писать писать писать всегда
При чем здесь ударение?
Сдх
Нет
Ух
Дело не в этом, а в том
….
В автобусе.
Я сильная
всемогущая
на грани распада
я рада, что происходит
не надо
не надо
не губи душу
мою нельзя
еду я нет
за что, почему
так не должно быть на самом деле
Я просто живу
В смехе завтрашнем всё завершится.
ПРИНЯТИЕ
Когда ты читаешь чей-то лично пережитый опыт, настоящий, без прикрас ты полностью перестаёшь думать. В это время ты становишься отрешённым. Твоё осознание растёт само собой, потому что во время чтения художественной литературы ты не прилагаешь ни единого усилия. Тебя нет как внутри, так и снаружи. После многих таких практик твоё расширяющееся сознания вытесняет эго, как ничто иное, как прошлое. Эго и прошлое — это одно и то же, это даже не синонимы, это истина. Тебе что-то говорит человек и в этом событии ты видишь его истинное лицо. Завтра на работу никогда не наступает, будущее — это дитя прошлого, его продолжение, как династия римских императоров. Когда Цезаря убивали, стоя в очереди на удар сенаторы, у него не было наследников. Род прерывается. Нет прошлого — Нет будущего.
— Девятка, а ну, прекрати жрать заначку! На выход! На волю!
«Шо правда? Неужта? Неужели?»
Она догрызает горсть из насушенной на несколько лет горы сухарей. Драма уже представляет своё следующее убийство. Как будет душить какую-нибудь наколотую суку, с которой предстоит вместе торчать. «Не-не всё, нормально живу, нормально живу, всё, не надо, тебе не надо это, у меня всё есть, у меня всё есть». С рюкзаком, набитым вещами от Нирваны она переступает порог ворот. Ей дают и зарплату и единовременное пособие, и премия за хорошее поведение и всё это — двенадцать тысяч грошей. Спасибо хоть автобус организован. Таксистов опрокидывают с приставаниями и домогательствами выпускниц.
В автобусе светло и нежарко. Мимо начинают мчаться загородные дачи. «Такие большие, наверно, чем больше человек чувствует себя лохом, тем больше ему надо». В сидения встроены телевизорчики. Там транслируется минута молчания по поводу какого-то там землёй забытого сомнительного случая. Драма не может удержаться от приступа мышления: «И даже, блять, на минуте молчания не могут потерпеть хотя бы минуту, встают и хлопают себе уже через двадцать секунд. Как можно подражать и делать авторитетами таких пидарасов?»
Зачем вообще что-то делать, если всё равно умрёшь? Не лучше ли совершать минимум деятельности по накоплению и перейти к максимумам действий? А? Блять! Ну вот в чём я не права? Ты покупаешь машину и постоянно думать о ней. С момента покупки и до самой твоей смерти в жёской аварии больше половины твоей жизни будет забита мыслями только лишь об одной твоей машине! Ты сам становишься подобно какому-нибудь дройду, у которого постоянный, непрекращающийся зуд в жопе: шо бы ещё починить, шо бы ещё настроить, шо бы ещё осмотреть, какую бы ещё доблевотную вонючку повесить, какой бы ещё шмаре предложить прокатиться, авось перепадёт доступная ебля на заднем сидении.
«Почему я недостойна? Почему ты, он достойны, а я нет», — думает настолько перезрелая Драма, что её можно сделать святой и поклоняться. Она выходит. В руках еле различимая дешёвая ксеркопия-лист, данный вертухаями, с номером телефона и подписью «Помощь лицам, попавшим в трудную жизненную ситуацию». Она стоит и просто вообще выходит ещё дальше. «Я сама должна найти кого-то кто позвонит, в эту контору помощи, кто будет помогать дождаться тех, кто меня встретит, потому шо я не бе ни ме ни кукреку, САМА должна это сделать, Я САМА это сделаю, никто другой за меня это не сделает, Я САМА ЭТО БУДУ ДЕЛАТЬ. ЭТО ТОЛЬКО МОЁ РЕШЕНИЕ. ТОЛЬКО МОЁ. Я САМА ЭТО БУДУ ДЕЛАТЬ, ПОТОМУ ЧТО ЭТО ТОЛЬКО МОЁ СОБСТВЕННОЕ РЕШЕНИЕ. МОЁ, НИЧЬЁ ДРУГОЕ. ЭТО МОЁ ВЫРАЖЕННОЕ ВОВНУТРЬ РЕШЕНИЕ, Я САМА».
Всё необходимое у нас есть и может чуть больше… Не возбуждайся так, попей травки и получи удовольствия от кре;дита и обретёшь ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ КОМФОРТ.
Не вышло что, гуру мысли? Ну может у тебя запоры бывают с высказыванием своих мыслей, но это не значит что другие тоже мычат. И вопрос — это, когда они бессмертными стали? Комиксов начитался? Бессмертными делают поступки, а не слова, а то что у тебя уши занимают бо;льшую часть головы, а мозг где-то в заднем отверстии это твои проблемы. Если перед умным висит табличка мост, а он видит что там пропасть он туда не идёт… А вот таким, как ты всё равно куда идти, лишь бы визжать давали и повод был. Мозгом своим надо думать, а не речами даже «бессмертными» других, ибо варенье для каждого имеет свой вкус. Так что не надо верить и расстёгивать ширинку, увидев нарисованную на заборе голую женщину с надписью люблю тебя, тем более если она «бессмертная» и даже нарисованная «бессмертным» художником. Надо подумать, а не сломаешь ли ты свой кий об бетонный забор, а главное вообще встанет ли у тебя или только намучаешься, вспотеешь и для тебя ли и твоих потуг вообще она нарисована там?
«Надо остаться в этом городишке, — соображает Драма и ловит из редких прохожих взглядом человека понадёжнее, таких сразу видать, ей ли не знать… Столько чалилась… Людей, как буквари щёлкает, с лёгкостью и непринуждённо».
К ней и так проявляют зрительский интерес, ведь у неё под глазами что-то написано навсегда. Находится парень на вид школьник-старшеклассник. Она пишет при нём на подаренном планшете со стирающейся поверхностью. Ошибается, проводит вверх, вниз рычажком. Он терпеливо ждёт, уставившись на многочисленные синевато-чёрные узоры на её открытых до футболки участках.
— А правда, что на зоне всех ломают? — Они идут к месту назначенной встречи. — Я слышал от друзей, типа оттуда никакими выходят.
— Всё правда, — пишет она, — посмотри на меня повнимательнее, видишь какая я настолько не такая, что можно сказать и никакая.
«Ну всё иди, иди отсюда, как ты заёб меня уже своими вопросами, по части тупорылых школьников всё осталось в принципе по-старому».
— А у тебя нет никого и денег нет, а как ты собираешься жить?
— Как-нибудь.
— На зоне насилуют за просто так?
С ними равняется женщина приятной полноты. Они удаляются в область, где находится центр помощи. Это избавляет её от школьника и дополнительных усилий на авосьные письменные ответы. «Судя по малоэтажкам, да ещё и редким — это шо-то наподобие большого села или маленького города или огромной деревни, надо дышать поглубже, волей шо-то и не пахнет». Спутница талдычит об условиях проживания, о том, что Драма будет работать уборщицей, но где пока точно не знает.
— Нечего хмуриться, — говорит она умудрённым жизнью тоном, — раньше отсидевшие сразу куда шли? На панель или в притон. Ну куда им ещё идти, кому они нахуй сдались после зоны, ну? Правильно же я говорю. А тут тебе и койка, и ко;мплексный обед и работа. Да и сдался тебе этот центр. Вы ж там зарплату все получали, не накопила штоль нисколько? Если деньги есть я тебе помогу найти однушку, вот тебе сдался этот центр. Ну раз молчишь, зарплата будет триста грошей в месяц. Я не знаю, можешь оставаться пока места есть, как бы ты понимаешь, что мест потом может не быть, если ты свалишь куда. Или откладывай помаленьку, сама думай, что мне тебя наставлять, вон какая, как индеец.
Не любить никого — не создавать ненависти. Из соседей по комнате все престарелые женщины, много свободных кроватей. В мужской комнате рядом всё забито мужской половиной всех возрастов и конфигураций. Она слышит вульгарный свист, пока проходит мимо них. Она разжимает кулак — там её знание. Оно не удерживается и просыпается, как то на чём навечно спит Нирвана. Эти люди её не заботят. Она рада таким соседкам, лучше тихая старость под боком, чем строптивая молодость над верхней губой. Не надо ни над кем устанавливать доминацию. Опытные люди уже равны по дефолту, без ненужных ужимок, подкатов и прочего ненужного хлама из черепушки с бородушкой.
Она по привычке прыгает задницей на койке, сколько их у неё уже было-то. Сколько кроватей поменяла, сколько звеньев-колец погнула оттого что не может, блять, никогда нормально лечь, ей хочется, блять, упасть на неё, типа она умирает так. Сколько раз пиzды за это получала (когда в темноте не попадаешь в габариты прямоугольника метр на восемьдесят тогда попадаешь в негабарит, а там уже стальная трубка, при ударе башкой там или чем ещё происходит резонанс всей шконочки и люди обезумевают от такого скрыпа).
«Всё условно, так, тише, не надо никого убивать, всё и так уже обусловленно БЕЗ ТЕБЯ, всё решено БЕЗ ТЕБЯ, тебе нужно лишь смотреть на то, что происходит. Ты уже ничего не можешь исправить, изменить. Это уже здесь вот, прямо сейчас», — раздумывает Драма, пропуская мимо ушей обязательное для людей советской закалки знакомство в любом месте, в любое время. Она улыбается над тем, что как вообще можно исправить что-то в прошлом, если невозможно исправить даже настоящее. Даже это предложение, не исправить, оно уже здесь, потому что это результат действия, а не работы, натуг или пыжек с напряжённым прессом якобы у меня там всё гладенько всё время.
Она конечно же не может уснуть сразу: новое место, первый день на воле, толком ничего не разглядела, отличий каких-то прям
в глаза бросающихся совсем нема. «Вот что делать говорят телефон брать, чтобы не скучно было, а он пять тыщ грошей стоит, а у меня только двенадцать, ну ладно одиннадцать восемьсот (ну купила литровую банку сгухи)» Драма находит глазами полочку. «Опяяять,» — нервно выдыхает без мыслей Драма, это действие спонтанно, а значит истинно. Она решает хоть пролистать просто все страницы за пару секунд, запах старый ещё оттуда может быть. «Вот странно, что опять и снова они пишут про то, как кем-то стать, кем-то там для кого-то другого кем-то стать, столько на зоне этого было дерьма и вот опять и здесь. Почему никто не додумался написать книгу о том, как стать никем. Вот если бы я спросила вслух вон у блаженной Нюры через койку, она бы ответила: как никто может что-то сделать, его же нет. Или невозможно выразить символами».
Ни одна бабка не забыла её переспросить, что значит каждый партак, особенно под глазами. Она пожимает плечами, потому что голова устаёт некать. Потом пишет по буквам, вот смысл им что-то на нерусском писать длинное, тем более название песни малоизвестной. Она решает написать имя исполнительницы. Одной b им достаточно. «Как вообще прожить на двенадцать тысяч в месяц, заплатив за сьёмку, если одна банка сгухи двести грошей?
Как вообще так жить? — пишет она на планшете, ну до этого ещё ценами их пытала.
— Так мужика найти, без мужика на Руси не прожить, дочка. Рыбёночка радите, государство подсобит в чём, а коли горстку заделаете так вообще вещами задарит всякими нужными в хозяйстве.
Когда тебе больше не снятся сны, ты становишься просветлённым. Умереть в себе, чтобы воскреснуть новой истиной — не это ли сама Нирвана. Нирвана это когда тебя спрашивают, ты ли работал на кассе в том-то, том-то магазе. Ты отвечаешь: меня там никогда не было. Где бы я не бывая, я всегда отсутствую. Поверь мне, каждый может достичь просветления, даже ты!
Бабуля делится с женщиной пакетиком чая, ох, вспоминается зона… Кресты… Купола… И прочие дела… Драма даже не успевает коснуться кончиком горячего напитка, как сокрушается про себя: " Мята, там мята, я ненавижу мяту. Внешне её видно, но внутри она продолжает отсутствовать. Тем не менее она эмоционально реагирует на невыносимый аромат, в пределах нормы. Когда она глубоко отсутствует прошлое не образовывается. Настоящее переживается тотально без следа. Когда прошлое не образовывается ты каждую секунду обновляешься или простым языком: ты обнуляешься.
Да несомненно, Драма не может пребывать в нирване постоянно, она в социальной группе, где царит коллективный разум или так называемый внешний ум, самое отвратительное его расположение или простым языком: целый разделён между всеми. Коллективный разум — одна из самых колоссальных преград с размером Голиафа. Коллективный разум постоянно осуждает и оценивает и материальное и общее. В нём ты перестаёшь быть бдительным, ты засыпаешь, спишь. Он, как неизлечимая зараза, типа насморка, никогда не оставит тебя в покое пока приходится говорить.
Драма наконец-то спит. Ещё бы. Такое пролистать, случайно остановиться и начать с самых начал. Ей снится что-то отталкивающее, нет, не надо так, я первый день на свободе. Она просыпается среди ночи, как обычно, поссать. Пьёт перед ночлегом по ведру осознанно, хотя не любит прерывать сон. На обратном пути проверяет сумку, которую она запихала под самый, пыльный дальний участок под кроватью: чтобы не спмzдили. Дотягивается до дезика Нирваны из одного маленького кармашка. Не мажет им под мышками. Крутит шарик, чтобы мокренько стало и вдыхает понемногу.
Снова засыпает. Это уже вне режима. Но ей, наоборот, очень беспокойно. Смотрит на дверь, на руки бабок: не сжимают ли они что-то типа заточки или украденного у ближнего своего. Ты смотришь на то, как она спит, в этот момент вы оба невинны, вы такие, какие есть. Ты просто смотришь, не даёшь никаких суждений, оценок касательно спящей Драмы. Ты не можешь сказать, что она слегка помятая, несвежая ещё что-то выдумать из своего прошлого, которым ты отравляешь её настоящее! Из-за тебя она просыпается! А ты, наоборот, обмякаешь и сменяешь её секунда в секунду. Какое отношение к ней имеет, например, твоя мысль «Она красивая».
Ровно в шесть она вытаращивает зенки и в ужасе смотрит на потолок: впервые не надо никуда обязательно вставать и идти, что-то делать вовремя, всегда успевать. Жить столько=сколько ради того, чтобы делать одно и то же в одно и то же время. Но мерные лица выпавших из полезности женщин за. Можно продолжать. Продолжать спать. Как же это здорово, как же это прекрасно: вставать когда захочешь. Ну этих грошей она думает хватит на недели три не больше, если яйца сто грошей, а у неё осталось одиннадцать восемьсот.
Выдавливает остатки зоновской зубной пасты на облезшую и смятую зубную щётку, которая раз в полгода. «Нормально, это ещё двести грошей не меньше».
— Ну вам надо выбрать, — болтает на переданном ей вахтёром сотовом, — уборщицей чего хотите работать, возьмите ручку, записывайте. — Драма машет, просит нужное. — Школа, больница, центральный универсам, ну остальное тяжело, но если хочешь запиши тоже…
На прогулку за ней увязывается утренняя новенькая, такая же, как она под тридцатку, почти списанная. Всё в ней обычное: и выражение, и поведение.
— Тебе ещё можно замуж, сейчас модно забитым быть, — говорит женщина, они сидят в торговом центре у центрального фонтанчика, — раньше только зеки били и то мужики. Смари, и у меня, а ещё бантики на ляжках.
«Ну прям будто и не вышла, помню-помню, шо в таких магазинчиках творилось не без моего участия».
— Ты забудь про такие шмотки, даже не заходи, не трави душу, вот ты сколько на зоне получала? Тыщ десять поди, во тут будешь уборщицей у тебя будет тринадцать прикинь. Через три зарплаты тебя турнут. Я армянка, кстати, сбежала из дома, мыкаюсь вот по всяки центрам, Только кем не работала уже. Вот как накопить на квартиру одинокой женщине, которая ничего не умеет, ох.
«Приплыли, опять одинокие, несчастные женщины. Какого хера она сбежала, терпела бы дальше член своего бати у себя в жопе».
Её новую вынужденную спутницу зовут Гаутама. Та рассказывает Драме о секонд-хендах, о дешёвом, но правильном питании. Они переходят из россыпи секторов одежды в продуктово-вещевой.
— Можно есть гречку каждый день, одну гречку только и утром, и днём, и вечером. Просто заливай водой и утром она готова, не надо ничего варить, жарить. А пить у меня блендер есть свой, поделюсь с тобой. С первой зарплаты, как устроишься, купи овёс, будешь миксить с водой, через процеживалку и пить. Тебе гречки килограмма за сто грошей хватит на неделю. Я видела, как ты сгущёнку сосала, ты бросай это дело. И всякие сосиски, там колбасы забудь, рыбку купи, кастрюля правда занята бабкми вечно, но ты с первой зарплаты купи себе кастрюльки, и яйца варить и рыбку. Вот яйцо в день обязательно, гречку и грамм двести рыбки. На больше тебе не хватит, я пробовала. Только так не загнёшся.
«Не надо ей говорить, шо у меня бабки есть, чёт мнюха, зубы заговаривает вроде Гаутама эта».
Они разглядывают кухонные принадлежности. Драма нравится одна кастрюлька, прочная и недорогая, выглядит надёжно, но она не может светить налом перед такими мимопроходящими. Может этой Гаутиме вообще похер шо, у неё так мало грошей, она и так её обчистит и поедет в другой центр в другой местности. На зоне она практически не раздумывает, а тут всё по-другому, такое многообразие вещей и пространство ничем не ограничено, это терзает её ещё не адаптированный рассудок. Всё сразу и никак иначе. Но эти мысли навязчивые, хочется купить всё, до чего дотрагивается рука. Потому что это тоже сделано другими руками, тоже за деньги. «Ведь, если следовать предсмертной записке Нирваны о технике наименьшего усилия, чрезмерные усилия порождают ещй больше усилий». За кастрюлей следует половник, за половником — нож, за ножом — перечница, за перечницей — овощерезка, за овощерезкой — четырёхколёсный друг с полностью расщепляющими индивидуальность заботами, не дающими вообще пребывать в бесконечной медитативности, которая была и до рождения и продолжится после кончины. Дар, которому нельзя научиться ни в школах, ни в университетах, ни в умных книжках о том как стать остановленным. Это можно лишь осознать. Никто никогда не сможет помешать нам быть осознанными.
Ты замечаешь, как некоторые природные, самые простейшие объекты окружающего мира намного ближе к человеку, чем то, что он сам видоизменяет и перерабатывает на свой вкус и лад. Поэтому они хотят исследовать всё что, можно, всё глубже и глубже, дальше и дальше, хотят всё опошлить, до всего дотронуться, всем придать свою оценку, своё значение даже когда это совсем не уместно. На Луне не осталось живого места, не зашкваренного фамилиями и символами, ни пяди серо-голубой поверхности не свободно. Вместо того, чтобы безмолвно созерцать красоты ты щуришься от надписей. Находишь биографии, раннее творчество, семья, библиография, вот и всё. Ищешь следующего, думаешь, ммм, вот, хоть не зря жил. Тебе так хочется оставить след и ты цепляешься за внешнее. То что тебе не принадлежит и никогда не будет принадлежать.
Тебе ничего не принадлежит. Поэтому у тебя всё есть.
— Знаешь почему мы не сдались? И тем самым не подарили себе лучшей жизни, лучших, прекрасных детей от кровосмешения самых красивых европейских народностей? — спрашивает Гаутама за просмотром серии, когда император без защиты проходит спираль и в итоге ничего не видит.
Драма на автомате коротко пожимает плечами так, что слышно трение футболки.
— Потому что Сралин и его дети, плоть от плоти, кровь от крови: ДВКН хотели сами убивать и пытать. Двадцать миллионов погибло не от рук германцев, даже не от их мыслей. Ты хоть историю-то изучала?
Драма пожимает плечами.
— Ну война ж была сто пятнадцать лет назад. Зачем со скандинавами драться? С нормандцами, саксами, германцами. Можно было просто потрахаться и разбежаться. Ну не стали бы они уничтожать двадцать миллионов, как это сделал Сралин, чтобы уберечь свою власть. Каким нужно быть конченым пидарасом, чтобы спустя столько лет не только почитать, но и подражать таким, как Сралин, зная, что от его обдуманных решений погибло и замучено досмерти двадцать миллионов чьих-то детей, а потом ещё столько же прошло пытки.
Драма начинает опасаться этой дурнушки, которая не слазит с её ушей уже с самого утра про какие-то кровосмешения, войны всякие, имена, даты. На ужин она разворачивает заначку, оставшуюся с так называемого комплексного обеда, за который, кстати, будут вычитать со следующего месяца по сто грошей в сутки. Как говорится, одна новость лучше другой.
Та опять подсаживается. Драма ей уже слипающимися глазами показывает, что всё, уже ну хотя бы на сегодня, ну хватит, а та:
— Я забыла тебе кое-что дорассказать.
«О опять».
— Принимай события легко и тебе откроется истинное лицо. Пожалуйста, Самара, чем сильнее ты думаешь над событиями, тем сон твой глубже,
Драма, куда ты…
Не спи…
Никогда не спи,
Ни в себе, ни снаружи
Когда сны исчезнут, Самара… Тогда ты достигнешь просветления.
Драма просыпается и сразу же размышляет на каком виде уборщичества она будет прилагать минимум усилий согласно какнонам прощального письма Нирваны с тумбочки, которое она назвала «От мгновения к мгновению». «Такс, школа и больница нахер, снующая под ногами школодрань или всякие заразные-больные тоже туда, так, во, драмтеатр, туда полюбасы не ходит всякое говно с низов, кто срёт до сих пор в деревянное очко на кортах».
На остановке на неё смотрит парень лет двадцати девяти. Драма заранее пишет ему «Почём проезд?», чтобы не мучаться в толкучке, когда к ней будет продираться кассир, трястись блять, отсчитывать по грошику, монета упадёт, нагинаться, а при наклоне площадь твоя увеличивается. Начинается давка, кассирша пытается вырвать из её рук всё её деньги, а их и так мало. Парень вместе с ней выскакивает на ненужной остановке, заработав вскользь несколько килограмм отборррных проклятий.
— Я же тебе хотел помочь, — упрекает он, — ты чё, еbанутая? Сорок грошей проезд, везде так, забитая, еба, отсидела что-ли? Два-два- бесконечность? — Он хватает её за одежду и почти без сопротивления оттаскивает с тротуара в сторону небольшой лесистости. «Принимай события легко и тебе откроется истинное лицо, принимай события легко и тебе откроется истинное лицо, принимай события легко и тебе откроется истинное лицо». Он шарит по карманам, вытаскивает семь пятихаток, которые она взяла «так, на всякий случай».
Директор сама принимает новую работницу, которая на самом деле не хочет там ничего делать при таких размерах помещения, просто только bлядские «принимай события легко и тебе откроется истинное лицо» способны довести до такого.
— Слушай, а тебе повезло, на это место целилось ого-го сколько народу. — Директор кого-то напоминает, вздёрнутый нос, будто еле уловимый засохший песок, не смытый тщательно. Она встаёт и подходит к двери, проверяя, нет ли прослушки. — А потом садится близко-близко к Драме, садится плотно, плечо к плечу, как магнит. — Это же я, ну. Если ты меня узнаёшь, напиши на планшете не меня, а моё воспоминание, которое я пожертвовала для тебя тогда не говоря ни слова.
«ДНР» — пишет Драма и показывает ей.
Да! — восторгается директор. — Ты помнишь! Дальневосточная народная республика. Я знала! Знала! — Она пританцовывает. Ходит вокруг, будто оперу заливает. — Ты не поверишь в мою смерть! Скорей за мной покажу тебе, оплот.
Они спускаются в подвальное помещение, идут через многочисленные коридоры, в которых стоит печатно-оттискивающий бумажный шелест. Она заводит в одну из комнат отдыха, потому что звук внутрь не проницает. Рядом с ними отдыхают работницы в робах, немного не дотягивающих до тюремных. «Принимай события легко и тебе откроется истинное лицо». На её глазах печатаются деньги.
— Когда склады будут полны… А, впрочем, тебе незачем знать, у тебя будет также минималка+премия десять процентов, это всего лишь комната отдыха, не более. Представления бывают очень шумными, эти стёкла почти непроницаемы. Это отличное место, чтобы в отдыхе между мытьём полов созерцать то, чего тебе никогда не будет принадлежать, да ещё и в таком количестве. (РАС) Плата за независимость случается только один раз и лучше подкопить сверхом, чтобы наверняка дать, так дать! Всего один транш, всего одна операция сделает переход к новой концепции человека. Ты всё равно не поймёшь… Особо не старайся, знаю, что ты пережила, ну так, чтобы вид хотя бы был, по углам уж так не шарься с тряпкой своей.
Драма закрывает глаза и ни о чём не думает. Так она сливается с настоящим, пусть мысли и всё равно пролазиют, но она успевает обнулиться. Заветы Нирваны но том листочке с тумбочке, что она перечитывала столько времени после её перехода в ни до, ни после. Она вовсе не подавляет навязчивое, она просто смотрит на них издалека. «Принимай события легко и тебе откроется истинное лицо».
— Без языка нормально всё? — продолжает Марина Сергеевна, — самое главное, чтобы дальше не пошло, пойдём, интересно, да?
Директор показывает ей помещения, это ознакомительный день, ничего пока делать не надо. Драма пересчитывает деньги, не хватает. Над головой вывеска предстоящего то ли спектакля, то ли ещё чего, ей это не интересно, она не углубляется в мелкий шрифт, но название нельзя не заметить «Заходи в воду, но не позволяй воде касаться твоих ног». Она прокручивает это по нескольку раз, чтобы хорошенько намоталось. «Почему он так легко взял у меня деньги? Ах, я же первая к нему обратилась. Вот и понеслось. Я совершила ненужное усилие, из-за которого, м, ещё и, Драма, всё, забывай это, уже забывай, будь бдительна ну в конце-концов-то, а!» — пока она об этом думает, она пропускает лекцию о технике безопасности, которую она бы и так не слушала, — забыть про всё, кроме дыхания».
Её тело живёт своей жизнью, тело ничего не помнит, тело — раб ума. С судимостью больше никуда и не возьмут, везде сейчас требуют. Полстраны сидит. Некоторые выходят в более-менее сознании, хотят пойти работать, с судимостью не берут никуда, идут воровать-убивать: почему некому работать, почему никто не рожает.
Перед возвращением в центр помощи она заскакивает в магаз купить на ужин. Спасибо хоть Марина Сергеевна позволила съесть свежий пищевой реквизит еды для императора. Драма покупает рыбную консерву за шестьдесят грошей, то есть хоть что-то мясное и пачку гречки, как единственный верный гарнир для таких, как она: семьдесят семь грошей.
Вечерком она согласно заветам Нирваны не варит её, а просто заливает водой и сидит ждёт, смотрит на плотные круглешки, ждёт, ждёт, два часа, три, ждёт, когда они напитаются можно будет хотя б прожевать.
— Что ты расселась? — Гаутама
Драму выбешивает, что она её отвлекает, пишет ей на планшете:
— Чем больше беспокоишь других, тем больше беспокоишься сам.
— Ооо, сколько встречала зеков и зечек, считают себя самыми знающими за жизнь, самыми невинными, ни в чём не повинными. И так же все по заумному отвечают, ещё бы если у них один только телеканал «Культура» крутят каждый день по нескольку лет. Ну-ка еbани мудрость какую ещё нить.
— Заходи в реку, но не позволяй ей коснуться твоих ног. — спонтанно черкает она в ответ.
— Ешь, давай, разбухло уже.
— Это значит входи в толпу, но не давай толпе войти в тебя, — продолжает Драма.
Гаутама иронично закрывает рот руками рот, мол: «Ах, как я удивлена, прям до безумия».
«Блин, хватит ей отвечать, ты что творишь?»
Гаутама ест своё и копается в телефоне, не может просто оторваться от экранчика: и в туалете, и в ванной и перед сном и при пробуждении и на улице и везде, где только можно и невозможно словить ВИФИ. Такой маленькой, ничтожной пластмасске с маленьким экранчиком удаётся заставить тебя отвернуться. Чем ничтожней и мельче человек, тем больший размер ему нужен, дабы этим внушить себе, что свои размеры растут.
Драма вопреки всему думает о N2, ибо до неё спустя такое время доходит смысл посыла Марии-Антуаннеты. Драма чрезмерно много ожидает от жизни на воле, поэтому всё так. Кто слишком много ожидает от жизни, тот естественно не справляется с ней.
Драма по столу: «Хлоп», но негромко, слегонца. Она же курит (не сейчас, а вообще). «ЕЁпта, бля, так сильно забывала всё, шо и самое главное забыла». Она выходит из переполненный бабками комнаты, приваливается к стене недалеко от места, где курят мужики. Так хочет стрельнуть, но внутри бурлит: «Беспокоишь других, беспокоишься сам, а, ага, и, что там надо было запомнить, а: Принимай события легко и тебе откроется истинное лицо». Драма, как заржёт на весь коридор с бухты-барахты, ни с того ни с сего, что аж скрывается на улице. Голова думает против, ноги думают за. Она прекраснейшим образом осознаёт, что если будут опять пачки со страшными мордами, то ей не видать съёмной халупы. «Ты дура что-ли? Нахуя ты заходишь в магазин за этим дерьмом, ты же помрёшь раньше статистики, В её голове Нирвана с Мокшей, нет, в какой её, в моей, лист Нирваны на тумбочке „От мгновения к мгновению“, там всё, как надо Не нужно прилагать усилий, даже если что-то делаешь, ты всё равно ничего не делаешь. Кто всего лишь начал, тот уже достиг. Кто начал, тот уже достиг».
Она дрожащими пальцами раздирает проклятый целофанчик, открывает ларчик, быстрей-быстрей ртом хватает сижку. Затяг. Уаааааа.
«Ну ладно это тоже можно списать на принимай все события легко и тебе откроется истинное лицо, я же легко это сейчас принимаю и с лицом всё нормис».
Сто грошей минус. У неё остаётся после зоновской зепешки где-то примерно тысяч ну восемь, плюс, минус.
Яйца — сто грошей,
Табак — сто грошей,
Два литра сгухи — двеститя.
А МРОТ — еbать его в рот все двенадцать -ка.
Как вообще ей жить?
— Вот на тебе тряпку, завтра на работу, потренируйся, — заставляет комендант центра, — И, как ты там любишь повторять, не думай, когда моешь пол, просто мой его и всё, правильно я тебя поняла? Судя по тому, как ты всем тыкаешь планшетом с этими дебильными записями.
Драма молча пожимает плечами. Деваться некуда, придётся выполнять, пусть это будет испытанием для новой приобретённой техники. Она даже не берёт тряпку в руку, прям в ведро и размазывать по полу. Всё равно через пять минут наследят с весны. Нирвана, я помню, помню эту технику, но не помню уже, как она называется, а, да, нет, блин, как?
И тогда она погружается в созерцание. Чисто действие, у которого есть начало и конец. Но начало и конец — это тоже внешнее. Это возвращение к началу начал, когда ты был ещё просто галькой. Разве у гальки есть мысли, когда она лежит? Но ты ведь от неё и произошёл. Драма заканчивает с кое-как протиркой и это действие закончено, оно пережито, оно больше не требуется, ты можешь дальше быть в состоянии созерцания. Когда ты что-то делаешь и одновременно думаешь, ты думаешь о том, чего не существует нигде кроме, как в твоей голове, то есть ни о чём. Зачем думать ни о чём, если можно совершенно не думать, будет ли разница? Когда ты думаешь, ты как бы спишь, то есть когда ты спишь ты думаешь и видишь всё, что происходит и тебе это кажется вполне нормальным. Наяву ты также видишь сон и тебе это кажется вполне нормальным.
Драма млеет на диване, отдыхает, просто глотает слюну иногда, почёсывает голову, смотрит на обои, думает, что бы пожрать, думает о мониторах, думает о пришествии на русскую землю скандинавов с призванным освобождением, как раньше, думает об угле рикошета, а что ещё делать? У неё ж пока нет смартфона, который её подменит. Она и о нём думает, а когда думает всё пестрится картинками. Она думает, думает, думает, да бог с ней пусть, думает, просто она не подавляет их и не придаёт им значения, да и пусть приходит и уходит. Это созерцательное состояние, то есть даже, когда тебе приходится думать, когда ты говоришь, ты всё равно продолжаешь отсутствовать, ибо каждая секунда твоей жизни — это переживание с началом и концом и только из-за этого ты постоянно пребываешь в константе созерцания и поэтому ты каждое мгновение обновлённый. То есть тело и ум, они стареют умирают. А при созерцании — ты чистое осознание, ты осознаёшь, что ты действительно говоришь. Оно не может быть недействительным, ведь ты же в созерцательном состоянии — ты опустил своё эго до уровня тени, она также безмолвно смотрит на тебя со стороны и никогда ничего не выразит. Принуждение, зависимость, цепляться за что-то, вспоминать — это всё усилие и значит против истин — техника наименьшего усилия — лучше потерять уважение, чем потерять истину. Твоё чтение становится холодным — это истина, ты думаешь об этом сейчас — ты примешиваешь своё прошлое, значит ты уже не живёшь.
Драма наконец окончательно засыпает на полную голову, во сне всё это же самое продолжается. Чистое сознание порождает чистое осознание. Вечно обновлённое, как ничто во вселенной, всё умирает, а твоё нет. У каждого мгновения начало и конец. Ни сзади, ни спереди: золотая середина, всегда хочется делать что-то посередине, кинуть сумки во время плясок на середину, самому быть в середине. Ты есть, но ты отсутствуешь. Твоё тело, твой ум — это зеркала на внешнее, ты настоящий, что значит в настоящем — ты просто созерцаешь. Ты непредвзятый, ты не критикуешь, не жалуешься.
Весна придёт гарантировано,
Слишком много воды утекло в Ганге,
Она читает письмо.
Вот и всё краткое содержание. Тот, кто соединит внутреннее и внешнее, вот в этом суть. Она сейчас гуляет прямо в твоей голове, она спит там. Но ты не можешь прикоснуться к ней потому, она отсутствует. Самая сильная любовь — когда встреча невозможна. «Принимай события легко — и тебе откроется истинное лицо». Единственное усилие твоей жизни — поиск его избежать насовсем. Позволять событиям случаться — нечто истинное, нечто невозможное. Когда ты ешь, ты просто ешь. Не надо думать, ведь разве то, что ты ешь неистинно?
Становится только хуже, зачем всё это. Как будучи просветлённым не присутствовать, так и как свету удержаться на одном месте.
Она не хочет опаздывать… Кому охота, чтобы о ней думали уже плохо с первого дня? Надо сначала, чтобы думали хорошо, а там, как ляжет. Впервые она разглядывает городишко, в котором оказывается есть многоэтажки. «Можно ли мыть полы во время показа, ну так, тихо». Ей жуть, как хочется посмотреть, что из себя представляет «Заходи в воду, но не позволяй ей касаться твоих ног» в ином толковании. А вдруг Гаутама была права. Она смотрит на людей, тоже идущих в самую рань куда-то. «Они не знают про созерцание, так жаль, никогда не поймут жизнь». Она немного думает о Дальневосточной Народной Республике. Попадание туда становится бесполезным. Она уже знает об этом месте, знает улицу, дом. Зачем ей очередная встреча с памятью? Она не может отпустить кратковременную память, чтобы полностью не опуститься до первоначального состояния в форме непробиваемой никакими известными препаратами гальки.
Она спускается к озеру. У камешков не получается совершить столько прыжков, сколько бы ей хотелось. Ветер мешает водной поверхности быть гладкой и выходит не более двух-трёх касаний. Драма делает вид, что устаёт и садится на валун. Она никогда не устаёт, потому что ничего не делает. Её взгляд надолго задерживается на уточках. Только животные потребности, никаких мыслей, примитивное запоминание. Но тем не менее они знают куда конкретно надо лететь.
Как не имея ничего в голове знать куда точно лететь. Она носит с собой всю свою наличность, да что там за наличность? Несколько бумажек. Она даже не пересчитывает, и так видно, что мало. Надо курнуть, тарелка гречки с утра с её медленными самыми ценными в мире углеводами помогает ей делать смачные затяжки внутрь. «Ну ещё одну, всё равно они кончатся».
Весна приходит гарантировано. Но сейчас лето и Драма елозит тряпкой, в этот раз выжатой, как следует. На перекуре ей во что бы то ни стало надо взглянуть на показ.
— Вам туда нельзя, — доходчиво перерезает билетёр=контроллер на входе. — А потом дожидается, когда все зрители войдут и останется только одна Драма. — Да я уже знаю про тебя, знаю что немая, но ты поработай чуть-чуть, примелькайся тут сотрудникам и начальству и я тебя проводить может буду в выходные твои или, если поздний показ после работы, если у тебя силы конечно оставаться будут. Посмотрим. Есть показы, на которые нужны люди, потому что на них бывает часто вообще никто не приходит. Хотя бы один человек, ты.
Драма решает подольше поелозить рядом с входом, чтобы хотя бы послушать, благо слышит она лучше. На перекуре она лежит на диване и ни о чём не думает, другие сотрудники в телефонах. К ней подсаживается та же билетёр:
— Сидела, да? Слава богу, живая хоть и целая, ну почти. Слушай на следующей неделе к нам писатель с лекцией приезжает, на него я читала в сети, почти никто не приходит. А почему, толком никто не пишет. Какой-то отъехавший, которого сам король Сиама титуловал реинкарнацией Самары, но все с этого лишь поржали и забыли, а ему подданство потом тайское даровали. Так вот, говорят он там ходит просто по стране, нигде не задерживается, ищет что-то, видать.
Не знай просветление это или ещё что, но Драма думает: «Зачем покупать мешки для мусора, если можно выкидывать мусор сразу из ведра?» Мысли как те утки, улетают и прилетают, но озеро же остаётся. «Не нужно идти в магазин, выбирать подешевле, трогать грязные деньги, чтобы их передать другому». Это противоречит технике наименьшего усилия и самому духу просветления, которое раз и навсегда. Даже если есть сомнения — просветление это или нет, значит просветление — это не конечная остановка.
Она добавляет немного порошочка в ведро для запаха, моет одной тряпкой минут десять, потом снова снимает со швабры, окунает в воду, полощет, вынимает, отжимает потуже. Наматывает на швабру, распрямляет. Она распрямляется, прикасается к полу своим посохом и водит по нему лишь только ей самой понятные сутры. Это просто выдумка, дальше мира не выйти. Всё что здесь и теперь — смысловые галлюцинации. Их нет. Их больше нет.
Драма убивает до конца пачку за день. После такого смотрит на тех курит и хочет сказать им: «Блять, я не хочу дышать hуетой, хочешь сдохнуть, так кури дома! Что ты там бурчишь? Это тоже пассивное курение, но только для меня. Это всё равно, что еbать тёлку в жопу и тоже быть печальным, как и она».
До ворот зоны её провожала Маня, настоящая подруга, неподдельная. Она заказывает после работы тарелку супа в столовой и бутылка минералки с маркета уже с собой. В первый рабочий день не устаёшь, пока всё хорошо.
— Как ни о чём не думать, ни о прошлом, ни о будущем, ничего не делать, если у тебя восемь тысяч грошей в кармане? — выдаёт Гаутама на общей кухне за чефиропитием перед сном. — Драма делает вид будто не слышит или ей всё равно. — вот как так всё делать, если у тебя только восемь тысяч с копейками в кармане.
— Ты еbанутая? — быстро выводит стилусом на планшете немного рассерженная Драма.
— Да я нечаянно посчитала у тебя, ну из кармана торчало, ну нравится мне деньги считать, особенно чужие. Я не взяла ничё, дура, чё ты вытаращилась-то как корова? Будь у меня миллион, я бы возможно и не думала ни о чём, ведь за меня это будут делать другие.
— Не смотри на других.
Она берёт в долг у Гаутамы, типа с аванса отдам. Бежит в двадцать четыре часа табачный ларёк. Берёт самые дешёвые, главное чтобы помогало. Курит в отдалении, в закоулках, так чисто осознаёт недавние замуты в голове по поводу таких же курящих. «Завтра на работу, да не думай ты о завтра, ты ведь не на работе сейчас, сейчас ты стоишь и сидишь, куришь в каких-то еbенях. Оно никогда не наступает, не думай об этом… Созерцай… Только это имеет значение — хоть в этом и нет смысла. Принимай события легко и тебе откроется истинное лицо».
Внутреннее без внешнего невозможно, но оно важнее. Драма хавает левый пакет с едой, принадлежащий какой-то старухе, кстати холодильника два: женский и мужской. «Всё равно ей пенсию некуда девать и она отсюда уже не выйдет в живых, а мне надо выбираться отсюда, бля, что за место, только бы зарплаты дожить, а там возьму займ и свалю, дадут ли мне после всего одного месяца, ещё и забитая вся, выгляжу тут ненадёжно, но не устрашающе, как было на зоне, никто не должен расшифровать по моим „ПОЛНЫ ЛЮБВN“ под глазами, что я опущенная жучка иначе зона не закончится».
Гаутама рассказывает, как она отказалась от своего царства Армении, потому что с юга надвигается смерть. И она не одна, десятки тысяч покинули Армению в поисках северной рациональности и порядка. Драма возражает, мол, слышала мельком, что нет там никакой смерти, все живы и здоровы. Гаутама, мол, окей, вернусь или вернёмся вместе.
— Вместе — пишет Драма за завтраком перед выходом на труд. Она уже и редко пишет — по особенным случаям, в основном — пожимает плечами.
— Ну да, но в Грузии лучше?
— Чем
Только шума поменьше и болтовни, а так также прикольно.
— Хорошо, где нас нет
— Это ты прям лучшая твоя, я тож в последнее время точно так же думаю, а раньше не понимала его и люди, которые это говорили казались идиотами.
Ей хочется посидеть в тишине, но она не может. Ей нужно постоянно что-то слушать. «Надо перестать слушать, а только слышать, ты только слышишь, тебя это не трогает, настоящая музыка в тебе и она беззвучна, созерцать, а не всматриваться, слышать, а не слушать. Принимай события легко и тебе откроется истинное лицо». Пусть играет одна и та же музыка постоянно, какое ей до этого дело.
— Вот ты со своей техникой наименьшего усилия, которые ты перечитала семьдесят семь раз, — не унимается Гаутама, — не надо считать, я к тому что, как бы, как бы сказать и ты сидишь и неподвижно, как сейчас, ни о чём не думаешь, с закрытыми глазами, но дыхание же то же мысль и все звуки извне, даже стук сердца тоже мысль, ведь это так. И ты открываешь глаза и снова начинаешь думать, как ни в чём ни бывало и это говно какое-то, потому что это жалкая имитация смерти, плюс дополнительные усилия согласно техники твоей убитой сокамерницы.
«Не имитация смерти, а её лучшая репетиция».
— Чё ты злишься-то? Напиши.
— Пора, — пишет Драма и скачет на работу. Покупает стакан кваса, хоть и от сахара отказалась. Раз в жизни можно. Чему быть — того не миновать. Если следовать всего двум этим постулатам можно в итоге попробовать достичь просветления. Ну и пирожок полупустой, блять, картошки и не видать совсем. Скоро пустые пирожки с одними только ешками будут втирать. Она наивно полагает, что этой скудной энергии ей хватит сполна елозить по полу до конца смены. При энергичном переодевании у шкафчика в раздевалке она уже: " И ты открываешь глаза и снова начинаешь, думать… И ты открываешь глаза и снова начинаешь думать… Ты забираешься в самый высокий этаж и ветер в окно снова заставляет тебя думать, ты затыкаешь уши сверхмощными берушами и начинаешь слышать, как соки твоего тела движутся в хаотических направлениях и ты снова начинаешь об этом думать, Принимай события легко и тебе откроется истинное лицо, да, это самое верное, всё, носок не попадает уже минуту в ногу, ёпта, бля».
На перерыве она видит, как печатается уже что-то другое вместо денег, какое-то очередное усилие, которое помножится. Она приходит к директору, чтобы напрямую задать вопрос: «Куда делись все деньги? Где Дальневосточная Независимая Республика?» Директор недолго отвечает, что это всего лишь пять бэ паринтыры. Они напечатают любой реквизит, любую вещь, любой формы и размеров. Самое драгоценное на всём белом свете это внимание, не зрение. Когда ты внимаешь, ты пустой сосуд, ты всё принимаешь, не выбираешь. Драма задумывается, что всё-таки она бы не пришла к созерцательному состоянию без этих кратковременных отключек от внешнего путём закрывания глаз и недумания.
— Я тебе подыграла, Драма и ты поверила, но ты же сидела, тебе же говорили там никому не верить и ты им поверила. Вера, драма — это тоже мысль, Любовь — тоже.
«Я обусловлена с рождения, она права, когда всё в жизни подчиняется не тебе, а твоим мыслям из прошлого, которые накапливаются, как холестерин в бляжках, короче оставляем принимаем события легко и все дела и вот это созерцательное состояние, ба! Так созерцательное состояние же не могло возникнуть из ниоткуда… Значит оно и возникает, когда не двигаешься, с закрытыми глазами ни о чём не думаешь, хотя и звуки всякие всё равно отовсюду…»
После обнулений созерцательное состояние укрепляется, всему в природе нужно укрепление, деревьям — корни, тебе — созерцательное состояние, когда не обусловлен, ты всегда свежий, потому что ты просто смотришь перед собой и вместе с тем отсутствуешь. Ты становишься самим существованием, чистым осознанием всего. А всё — это сейчас и никак иначе, всегда новое, всегда, как в первый раз. Каждый миг — как что-то в первый раз в жизни. Безучастное созерцательное состояние — это настоящее, стоящее, блестяще. Жизнь, жить — это выбор. Выбирать из всех усилий — наименьшее. Только так возможно соединение. Принимай события легко и тебе откроется истинное лицо, а какое это такое истинное. Такое, которое отсутствует, которого нет, потому чтобы пребывать в настоящем — это сделаться тем, чем всё было в изначальном, то есть ничем.
Реки высыхают, обваливаются дома, остаётся только одно — пространство. Ты умрёшь, Луна умрёт, ей так повезло, ей не надо крутиться. Всё о чём тебе надо думать это всего лишь, какое усилие наименьшее, в остальном — созерцательное состояние. Из этого исходит истинная жизнь из настоящего, ибо истина и есть настоящее, чистое, девственное, без следов, до или после — без разницы.
«Всё что совершено — всё совершенно. У меня всё есть».
Она ощущает боль в мышцах с непривычки. Она созерцает эту боль и одновременно о перекуре издалека подумывает. «Перекур неизбежен, брось о нём страдать, Самара, не смотри, на время, не время засыпать». Однажды Драма достигнет просветления, потому что для этого не нужно ничего делать. Она спешит, но не усердствует, так ясно вникает, что ей остаётся так мало. N2, думает, об этом, как лежит в лесу в маске, шла долго, долго в самую глубь, чтобы точно не нашли. Баллон в рюкзаке, маска с затылочными резинками и с шлангом под вентиль. Она так ясно осознаёт, что это и есть наименьшее усилие, но отстань от меня».
Навстречу ей волочётся Маня, в такой же робе, но тряпка лишь другого цвета.
— Что стоишь, как вкопанная, — равнодушно говорит та. —
Драма отбрасывает инвентарь и кидается к своей спутнице. — опять ты за своё, — Маня холодно отталкивает лезущую Драму. — И ты здесь. Я быстро оправилась, а ты? — Драма отрицательно качает. — Всё остаёшься неудовлетворённой? Никак не получается сжать, разжать кулаки, ибо этого всегда достаточно, но только для первого раза. Дальше махач до первой кровинки.
Маня моет пол лучше, чем Драма. Вот она действительно отсутствует и Драму за собой тянет. «Маня выжила в этом аду, этого достаточно для тебя». Только Маня без начала и конца позволяет всему случаться. После оргазма пространство освобождается, ибо падает давление в телах. Люди тоже состоят из материи, ими то же управляют физические законы. Но только не организм, или, ой тьфу, оргазм, да какая разница. Главное, что это единственное явление, которое воспаряет только ввысь, никогда вниз.
Она решает не бросать это дело, ведь так скоро она умрёт. Тебе нет нужды об этом беспокоиться, каждый расплачивается за свою жизнь только из своего кармана: внешнего или внутреннего. Во всём виновата только она сама. Она созерцает и это, даже мысли.
На сегодня она заканчивает работу, но она не хочет дожидаться Маню, чтобы вместе с ней пойти по домам. Ей придётся слушать, что стало с той, что стало с этой, со всеми этими женщинами, что не давали ей покоя ни днём, ни ночью. У резиновых тапок за сто грошей стёрта подошва, ей их дала комендант, кто-то забыл в центре. Не пропадать же добру. Пора от них отказаться и идти босиком. Но всё равно Драма смотрит себе под ноги, чтобы не вляпаться в совсем уж бяку.
Придя в центр она запирается в душе. В это время бабки снуют в вечерней прогулке. Поэтому можно подольше. Она узнаёт, что современные мужчины хотят, чтобы было чисто везде, как у девочки. Гаутама варит сахар. Добавляет туда кислое. Просовывает в щель Драме. Через оплёванное, облезлое и не пойми какое зеркало она высматривает — всё ли убралось подчистую, всё ли вырвано с корнем. И это событие само по себе такое лёгкое, что она невольно, как под действием никогда не увядающей мантры, она смотрит каково оно.
Оно расслаблено, ни на намёка на полу-. И добавить нечего.
— Ну как там у тебя получается? — выбешивает Гаутама снаружи, потому что ей придётся отвечать нелепым «Аа», типа «Ага». Достаточно одного ответа на все вопросы, просто «Аа». Согласно технике наименьшего усилия оно имеет саму низкую энергозатратность в отличие от «Да» и не говоря о титанах вроде «согласен» или «окей». Драму хватает только на подмышки и зону бикини.
— Где ты работаешь? — пишет вымытая Драма за ужином из гречки с майонезом и отобранным у кота, сваренным голубем.
— В порнухе снимаюсь. — Гаутама демонстративно мнёт груди, давая ясно понять, что этот ответ претендует на правду.
— А меня возьмут?
— Ну, — зачем -то мешкает Гаутама, хотя ответ уже готов, первое, что приходит в голову всегда самое чистое и правильное. — Не обижайся, но только с аналом. Хотя бы не каждый партнёр, через трёх, но это сейчас обязаловка. Подумай, скажешь. Пятьдесят тысяч в среднем за ролик, четыре твоих месячных зарплаты, просто отказаться от себя на пять минут и заиметь после этого всё. Точнее, я не совсем в этом участвую, но без меня там никак. И это за бугор всё толкается, всяко там деньги некуда девать, с жиру бесятся, а тут, что зря такой красоте пропадать.
«Полны любви, как раз смотрется будут классно в процессе. А вдруг на работе увидят. И так судимость и ещё какая хрень прилипнет». Её вагинальная девственность давно у Нирваны, анальная остаётся загадкой.
Она заходит в студию. События столь тяжёлы, так нелегко их принимать. Она разувается, проходит в комнату, встаёт напротив лысоватого мужчины. Складывает руки на промежности, стесняется. В углу, занятый компьютером спиной к ней сидит парень. Гаутама появляется из санузла:
— Ну что всё-таки надумала?
— Аа
— Правильно, вот ещё спину гнуть за гроши. За МРОТ — еbать его в рот. Это босс, погоняло Клеон, за компом Саша — твой партнёр по съёмкам. Э, ну повернись хоть, зажрался совсем.
Клеон этот, видимо и режиссёр и продюсер и оператор, ну там особого ума не надо — главное в это время отсутствовать, чтобы выглядеть по-настоящему привлекательным для искушённого европейского зрителя, который благоговеет от созерцания, как ебут русских.
Режиссёр бросает на неё короткий взгляд и сухо выдаёт:
— Только анал, тридцатка на первое время, понравишься анонимам, позовём ещё уже полтос отхватишь, ну и бонусы там, если вообще попрёт. — Он смотрит подозрительно долго на спину молодого человека, словно колеблясь, нужно ли его вообще беспокоить с таким невнятным товаром, как Драма. — Санёк, оторвись, посмотри, пожалуйста.
Он поворачивается на крутящемся стуле и тут же одабривающе и с улыбкой делает жест «ОК».
Режиссёр проверяет лампу на штативе, которая ярко освещает голубой диванчик. Он спрашивает, её когда она в последний раз ходила по-большому, есть ли заболевания препятствующие проникновению. Она удивительным образом ощущает только доверие. Гаутама приносит пенный напиток с вкусом коки.
— Посмотри внимательно на этого человека, — внятно и неторопливо говорит оператор и смотрит на Санька, — если он тебе не нравится внешне и или что-то не так, ты не обязана это делать. Тебя никто не заставляет. Ну так что, будем сниматься?
— Аа.
— Иди там в ванне губнушка есть и клизьмочка небольшая, сделай, пожалуйста. Но если правда утром ходила, то в принципе можешь забить.
Драма мажет по лицу. Набирает в резервуарчик тёплой воды и сидя на унитазе, не забыв увлажнить скользким из надписи «First Anal». Приходит это время. Только у внешнего есть предел, внутреннее беспредельно, безумно. Когда горы становятся горами, человек становится как человек.
Все садятся. Оператор на кресло, Саша с Драмой рядышком на диванчике, Гаутама усаживается чуть поодаль, ближе к окошку, как бы есть присутствие, а как бы и нет.
— Ну давай сними, пожалуйста, футболку, покажи нам сиськи. — уверенно говорит Санёк, Драма всё ещё слегка не в себе, а надо быть полностью, тотально. Он вскользь прощупывает её оголённую грудь. — Как мнё еbать? — спрашивает он у Гаутамы.
— Не очень жёстко, умеренно.
— Что с ней случилось, тебе всё нравится, девочка моя, ты ещё не передумала? — Драма пожимает плечами, но если не только сиськи показала, да ещё потрогать дала, то это ужё всё.
— Она сидела, там её научили буквально, как надо держать язык за зубами.
— Драма ты уже смазала попу или нет?
— Аа
Чувство, будто всё дерьмо, что и так с трудом высираешь ещё и опять залазает обратно, но это поначалу, потом приходит расслабление и полное, всеобъемлющее осознание творящегося. Даже ветка дуба сгибается. Никогда не было так отчуждённо, так пусто, как сейчас. Он совершает с ней нетрадиционный акт прямо в одежде, только из ширинки торчит. Драма же полностью нагая. Режиссёр то тыкает ей в лицо объективом, то приближает очень близко туда, где плоть трётся. Драма просит добавить лубриканта из-за нарастающего жжения от трения об сухое. Всё фиксируется, это часть запечатляемого в видеоинформацию. Она сидит на столе выпятив попу — он молча работает в ней, лежит на животе, на боку, прижимая ноги к груди, всегда он в ней, потрясающе лечит от самой себя.
Её глаза вечно в фонарях, порождение сломанного дома. Всё лучшее испробовано, она знает. Никто ей не верит, но всё же делает это каждый раз. Если бы я мог оторвать тебя от тех высот. Мы застываем во времени, открываем новый взгляд на мир…
Ощущать в попе чужой, посторонний член четыре минуты и двадцать секунд или елозить и счищать грязные следы из-под ног культурных зрителей три месяца. Что из этого: наименьшее усилие. Если встретишь меня спроси: «Почему ты никогда не уставал».
Тридцатка в кармане. Можно съезжать. Гаутама помогает через знакомых риелторов найти не самый лучший вариант, но главное одна. Она узнаёт, что съёмка проваливается в продажах, уступая более новым, более свежим. «Ну ничего, в жизни надо всё попробовать, так горячая вода хоть есть, фуух, слава преподобному Сергию и даже магнит на воде, каждый день ванна, ура».
Она бежит и затаривается дешёвым жидким мылом, чтобы с пенкой лежать. Драма выключает свет в ванной, когда она наполняется. Рядом дымит сандал. Лишь часы горят иногда под водой, раздражаемые из-за своей сверхчувствительности. Она пробует ни о чём не думать, погрузившись ушами вглубь, чтобы заливало их и они становились менее отзывчивыми к колебаниям звука в пространстве, которые тоже превращаются в мысли как ни крути, мозг их обрабатывает. Вот так идеально, просто смерть на девяноста девять и девять десятых процента, а если ещё и дыхание задерживать, то происходит.
Её не хватает надолго, мнюхи подкрадываются: в хату врываются легавые; Маня, как символ мёртвой Драмы на зоне; работа уборщицей до конца дней своих; старость; цены на яйца; зачем нужно ни о чём не думать; зачем быть в созерцательном состоянии; зачем принимать легко события; зачем вспоминать о Саньке.
Она связывается с Гаутамой, просит контакты Санька. Иногда они встречаются, он повторяет с ней то же самое, но уже не под камеру, один на одну, как и должно быть. Для неё это искренние моменты полного безмолвия во всех направлениях. Он стоит сзади и делает это позади, его видно частично, перед зеркалом, на первом плане в процессе проникновения. Что может быть прекраснее таких встреч раз в три месяца, с условием, что последующие встречи увеличивают интервал, раз в четыре месяца, раз в пять месяцев…
Это и есть суть лечения с прогрессирующим терапевтическим эффектом. Испытуемый организм сам созревает. Ему всё меньше и меньше требуется времени и сил, чтобы раскрыться.
Маня продолжает вспоминать и рассказывать о зоне.
Драма радуется долгожданной одиночной камере. Её переводят в другой барак. Для тех, кто безнадёжен для исправления. Двенадцать часов дня, двенадцать часов света. Кондиционер. Ржавая ванна, где только согнуть колени и трончик рядом с койкой без перегородки. Из крана капает, она перенаправляет на вскользь, чтобы не стучало. «Зачем решётки ещё, на окно, шо за пиzдец, будто я куда нибудь смогу сбежать».
По блату, как самую долгосидящую, как по иронии судьбы её назначают библиотекарем. Единственное, что ей нужно делать это давать по запросу нужную литературу. Администрация знает, что она до сих пор не умеет читать и считает лишь до десяти пальцев на руках, на крайний случай снимает обувь и считает на ногах, если важный случай.
Драма, когда нет никого из посетителей, смотрит прямо перед собой. Когда кто-нибудь приходит, она даёт на что рука падает. Достаточно названия, чтобы понять значение, всё что за названием бессмысленно.
Пищу просовывают в окошко, она ест и осознаёт, что сейчас ест. Ей дали выбор: гречка или пшеница на воде, она отвечает на дощечке: чередуйте. На её стену вешают школьную доску, теперь она пишет слово «hуй» и никогда не сотрёт его. Как можно вычистить то, что так глубоко сидит в тебе с самого начала.
Она приходит в себя голой на смятой постели. На мягком коврике пола лежит Санёк задницей кверху, но в трусах. В нём больше, чем в ней. Он переполнен:
— Я люблю тебя.
Она сползает с диванчика и мотаясь катит в сторону. Драма попадает на кухню Там девочка лет восемнадцати трёт сковородку.
— Вон в тарелке осталось, можешь доесть, — говорит девушка Яна. — вытирает руки об задницу, обтянутую тру левайсиком. — повадилась асоциалка, что тебе дома не сидится. Торчи там сама по себе. Повадилась.
Драма рыщет в поисках планшета, она хочет что-то ответить ей, но как не может она найти планшет, так и не может найти самый верный ответ. Любой ответ уже обусловлен, прошлым, а значит он не из сердца, он из памяти, из истории. Она осознаёт, что не обусловленным и настоящим можно быть лишь, когда рядом нет другого представителя твоего вида, ибо он тоже сгусток прошлого, населяющее пространство. «Значит не зря я ни о чём не думала, бывало, так классно, вот оно созерцательное состояние, когда настоящее — всё что перед глазами, а ты именно та, кем ты и являешься, созерцающим не только внешнее, но и внутреннее.
Золотая середина, идеальная симметрия, попадание точно в цель, гладкое без единого выступа. Всё каким было, таким и остаётся, Драма просто-напросто позволяет всему случаться, думая, конечно, при общении, но созерцающую каждую высказанную вслух мысль. Она преподносит всему великое качество завершённости.
Она наслаждается вкусом варёной кое-как почищенной картофели, ещё и перемороженной. «Ах какая сладкая картошка, ммм, вкуснятина, ещё и колбаска кое-где встречается».
Драма завидует молодому телу Яны, такое стройное, такое женственживотное, как раз подтянутое для жёсткой ебли, в задницу, как он любит, как он хочет, как он делает это прямо сейчас.
Они снова снимают, но Драма уже не главное действующее лицо, она даже не смотрит на них, рассматривает стенку. А Яна так сильно сжимает что-то своими гибкими пальцами, что слышен лопающийся хруст чего мягкого, но под очень твёрдой скорлупой.
Она дрожащими пальцами раздирает проклятый целофанчик, открывает ларчик, быстрей быстрей ртом хватает сижку. Затяг. Уаааааа.
«Ну ладно это тоже можно списать на принимай все события легко и тебе откроется истинное лицо, я же легко это сейчас принимаю и с лицом всё нормис».
Сто грошей минус. У неё остаётся после зоновской зепешки где-то примерно тысяч ну восемь, плюс, минус.
Яйца — сто грошей,
Табак — сто грошей,
Два литра сгухи — двеститя.
А МРОТ — еbать его в рот все двенадцать-ка.
Как вообще ей жить?
— Вот на тебе тряпку, завтра на работу, потренируйся, — заставляет комендант центра, — И, как ты там любишь повторять, не думай, когда моешь пол, просто мой его и всё, правильно я тебя поняла? Судя по тому, как ты всем тыкаешь планшетом с этими дебильными записями.
Драма молча пожимает плечами. Деваться некуда, придётся выполнять, пусть это будет испытанием для новой приобретённой техники. Она даже не берёт тряпку в руку, прям в ведро и размазывать по полу. Всё равно через пять минут наследят с весны. Нирвана, я помню, помню эту технику, но не помню уже, как она называется, а, да, нет, блин, как?
И тогда она погружается в созерцание. Чисто действие, у которого есть начало и конец. Но начало и конец — это тоже внешнее. Это возвращение к началу начал, когда ты был ещё просто галькой. Разве у гальки есть мысли, когда она лежит? Но ты ведь от неё и произошёл. Драма заканчивает с кое-как протиркой и это действие закончено, оно пережито, оно больше не требуется, ты можешь дальше быть в состоянии созерцания. Когда ты что-то делаешь и одновременно думаешь, ты думаешь о том, чего не существует нигде кроме, как в твоей голове, то есть ни о чём. Зачем думать ни о чём, если можно совершенно не думать, будет ли разница? Когда ты думаешь, ты как бы спишь, то есть когда ты спишь, ты думаешь и видишь всё, что происходит и тебе это кажется вполне нормальным. Наяву ты также видишь сон и тебе это кажется вполне нормальным.
Драма млеет на диване, отдыхает, просто глотает слюну иногда, почёсывает голову, смотрит на обои, думает, что бы пожрать, думает о мониторах, думает о пришествии на русскую землю скандинавов с призванным освобождением, как раньше, думает об угле рикошета, а что ещё делать? У неё ж пока нет смартфона, который её подменит. Она и о нём думает, а когда думает всё пестрится картинками. Она думает, думает, думает, да бог с ней пусть, думает, просто она не подавляет их и не придаёт им значения, да и пусть приходит и уходит. Это созерцательное состояние, то есть даже, когда тебе приходится думать, когда ты говоришь, ты всё равно продолжаешь отсутствовать, ибо каждая секунда твоей жизни — это переживание с началом и концом и только из-за этого ты постоянно пребываешь в константе созерцания и поэтому ты каждое мгновение обновлённый. То есть тело и ум, они стареют умирают. А при созерцании — ты чистое осознание, ты осознаёшь, что ты действительно говоришь. Оно не может быть недействительным, ведь ты же в созерцательном состоянии — ты опустил своё эго до уровня тени, она также безмолвно смотрит на тебя со стороны и никогда ничего не выразит. Принуждение, зависимость, цепляться за что-то, вспоминать — это всё усилие и значит против истин — техника наименьшего усилия — лучше потерять уважение, чем потерять истину. Твоё чтение становится холодным — это истина, ты думаешь об этом сейчас — ты примешиваешь своё прошлое, значит ты уже не живёшь.
Драма наконец окончательно засыпает на полную голову, во сне всё это же самое продолжается. Чистое сознание порождает чистое осознание. Вечно обновлённое, как ничто во вселенной, всё умирает, а твоё нет. У каждого мгновения начало и конец. Ни сзади, ни спереди: золотая середина, всегда хочется делать что-то посередине, кинуть сумки во время плясок на середину, самому быть в середине. Ты есть, но ты отсутствуешь. Твоё тело, твой ум — это зеркала на внешнее, ты настоящий, что значит в настоящем — ты просто созерцаешь. Ты непредвзятый, ты не критикуешь, не жалуешься.
Весна придёт гарантировано,
Слишком много воды утекло в Ганге,
Она читает письмо.
Вот и всё краткое содержание. Тот, кто соединит внутреннее и внешнее, вот в этом суть. Она сейчас гуляет прямо в твоей голове, она спит там. Но ты не можешь прикоснуться к ней потому, она отсутствует. Самая сильная любовь — когда встреча невозможна. «Принимай события легко — и тебе откроется истинное лицо». Единственное усилие твоей жизни — поиск его избежать насовсем. Позволять событиям случаться — нечто истинное, нечто невозможное. Когда ты ешь, ты просто ешь. Не надо думать, ведь разве то, что ты ешь неистинно?
Становится только хуже, зачем всё это. Как будучи просветлённым не присутствовать, так и как свету удержаться на одном месте.
Она не хочет опаздывать… Кому охота, чтобы о ней думали уже плохо с первого дня? Надо сначала, чтобы думали хорошо, а там, как ляжет. Впервые она разглядывает городишко, в котором, оказывается, есть многоэтажки. «Можно ли мыть полы во время показа, ну так, тихо». Ей жуть, как хочется посмотреть, что из себя представляет «Заходи в воду, но не позволяй ей касаться твоих ног» в ином толковании. А вдруг Гаутама была права. Она смотрит на людей, тоже идущих в самую рань куда-то. «Они не знают про созерцание, так жаль, никогда не поймут жизнь». Она немного думает о Дальневосточной Народной Республике. Попадание туда становится бесполезным. Она уже знает об этом месте, знает улицу, дом. Зачем ей очередная встреча с памятью? Она не может отпустить кратковременную память, чтобы полностью не опуститься до первоначального состояния в форме непробиваемой никакими известными препаратами гальки.
Она спускается к озеру. У камешков не получается совершить столько прыжков, сколько бы ей хотелось. Ветер мешает водной поверхности быть гладкой и выходит не более двух — трёх касаний. Драма делает вид, что устаёт и садится на валун. Она никогда не устаёт, потому что ничего не делает. Её взгляд надолго задерживается на уточках. Только животные потребности, никаких мыслей, примитивное запоминание. Но тем не менее они знают куда конкретно надо лететь.
Как не имея ничего в голове знать куда точно лететь. Она носит с собой всю свою наличность, да что там за наличность? Несколько бумажек. Она даже не пересчитывает, и так видно, что мало. Надо курнуть, тарелка гречки с утра с её медленными самыми ценными в мире углеводами помогает ей делать смачные затяжки внутрь. «Ну ещё одну, всё равно они кончатся».
Весна приходит гарантировано. Но сейчас лето и Драма елозит тряпкой, в этот раз выжатой, как следует. На перекуре ей во что бы то ни стало надо взглянуть на показ.
— Вам туда нельзя, — доходчиво перерезает билетёр=контроллер на входе. — А потом дожидается, когда все зрители войдут и останется только одна Драма. — Да я уже знаю про тебя, знаю что немая, но ты поработай чуть-чуть, примелькайся тут сотрудникам и начальству и я тебя проводить может буду в выходные твои или, если поздний показ после работы, если у тебя силы конечно оставаться будут. Посмотрим. Есть показы, на которые нужны люди, потому что на них бывает часто вообще никто не приходит. Хотя бы один человек, ты.
Драма решает подольше поелозить рядом с входом, чтобы хотя бы послушать, благо слышит она лучше. На перекуре она лежит на диване и ни о чём не думает, другие сотрудники в телефонах. К ней подсаживается та же билетёр:
— Сидела, да? Слава богу, живая хоть и целая, ну почти. Слушай на следующей неделе к нам писатель с лекцией приезжает, на него я читала в сети, почти никто не приходит. А почему, толком никто не пишет. Какой-то отъехавший, которого сам король Сиама титуловал реинкарнацией Самары, но все с этого лишь поржали и забыли, а ему подданство потом тайское даровали. Так вот, говорят он там ходит просто по стране, нигде не задерживается, ищет что-то, видать.
Не знай просветление это или ещё что, но Драма думает: «Зачем покупать мешки для мусора, если можно выкидывать мусор сразу из ведра?» Мысли как те утки, улетают и прилетают, но озеро же остаётся. «Не нужно идти в магазин, выбирать подешевле, трогать грязные деньги, чтобы их передать другому». Это противоречит технике наименьшего усилия и самому духу просветления, которое раз и навсегда. Даже если есть сомнения — просветление это или нет, значит просветление — это неконечная остановка.
Она добавляет немного порошочка в ведро для запаха, моет одной тряпкой минут десять, потом снова снимает со швабры, окунает в воду, полощет, вынимает, отжимает потуже. Наматывает на швабру, распрямляет. Она распрямляется, прикасается к полу своим посохом и водит по нему лишь только ей самой понятные сутры. Это просто выдумка, дальше мира не выйти. Всё что здесь и теперь — смысловые галлюцинации. Их нет. Их больше нет.
Драма убивает до конца пачку за день. После такого смотрит на тех курит и хочет сказать им: «Блять, я не хочу дышать hуетой, хочешь сдохнуть, так кури дома! Что ты там бурчишь? Это тоже пассивное курение, но только для меня. Это всё равно, что еbать тёлку в жопу и тоже быть печальным, как и она».
До ворот зоны её провожала Маня, настоящая подруга, неподдельная. Она заказывает после работы тарелку супа в столовой и бутылка минералки с маркета уже с собой. В первый рабочий день не устаёшь, пока всё хорошо.
— Как ни о чём не думать, ни о прошлом, ни о будущем, ничего не делать, если у тебя восемь тысяч грошей в кармане? — выдаёт Гаутама на общей кухне за чефиропитием перед сном. — Драма делает вид будто не слышит или ей всё равно. — Вот как так всё делать, если у тебя только восемь тысяч с копейками в кармане.
— Ты еbанутая? — быстро выводит стилусом на планшете немного рассерженная Драма.
— Да я нечаянно посчитала у тебя, ну из кармана торчало, ну нравится мне деньги считать, особенно чужие. Я не взяла ничё, дура, чё ты вытаращилась-то как корова? Будь у меня миллион, я бы возможно и не думала ни о чём, ведь за меня это будут делать другие.
— Не смотри на других.
Она берёт в долг у Гаутамы, типа с аванса отдам. Бежит в двадцать четыре часа табачный ларёк. Берёт самые дешёвые, главное, чтобы помогало. Курит в отдалении, в закоулках, так чисто осознаёт недавние замуты в голове по поводу таких же курящих. «Завтра на работу, да не думай ты о завтра, ты ведь не на работе сейчас, сейчас ты стоишь и сидишь, куришь в каких-то еbенях. Оно никогда не наступает, не думай об этом… Созерцай… Только это имеет значение — хоть в этом и нет смысла. Принимай события легко и тебе откроется истинное лицо».
Внутреннее без внешнего невозможно, но оно важнее. Драма хавает левый пакет с едой, принадлежащий какой-то старухе, кстати, холодильника два: женский и мужской. «Всё равно ей пенсию некуда девать и она отсюда уже не выйдет в живых, а мне надо выбираться отсюда, бля, что за место, только бы зарплаты дожить, а там возьму займ и свалю, дадут ли мне после всего одного месяца, ещё и забитая вся, выгляжу тут ненадёжно, но не устрашающе, как было на зоне, никто не должен расшифровать по моим „ПОЛНЫ ЛЮБВN“ под глазами, что я опущенная жучка иначе зона не закончится».
Гаутама рассказывает, как она отказалась от своего царства Армении, потому что с юга надвигается смерть. И она не одна, десятки тысяч покинули Армению в поисках северной рациональности и порядка. Драма возражает, мол, слышала мельком, что нет там никакой смерти, все живы и здоровы. Гаутама, мол, окей, вернусь или вернёмся вместе.
— Вместе — пишет Драма за завтраком перед выходом на труд. Она уже и редко пишет — по особенным случаям, в основном — пожимает плечами.
— Ну да, но в Грузии лучше?
— Чем
Только шума поменьше и болтовни, а так также прикольно.
— Хорошо, где нас нет.
— Это ты прям лучшая твоя, я тож в последнее время точно так же думаю, а раньше не понимала его и люди, которые это говорили казались идиотами.
Ей хочется посидеть в тишине, но она не может. Ей нужно постоянно что-то слушать. «Надо перестать слушать, а только слышать, ты только слышишь, тебя это не трогает, настоящая музыка в тебе и она беззвучна, созерцать, а не всматриваться, слышать, а не слушать. Принимай события легко и тебе откроется истинное лицо». Пусть играет одна и та же музыка постоянно, какое ей до этого дело.
— Вот ты со своей техникой наименьшего усилия, которые ты перечитала семьдесят семь раз, — не унимается Гаутама, — не надо считать, я к тому что, как бы, как бы сказать и ты сидишь и неподвижно, как сейчас, ни о чём не думаешь, с закрытыми глазами, но дыхание же то же мысль и все звуки извне, даже стук сердца тоже мысль, ведь это так. И ты открываешь глаза и снова начинаешь думать, как ни в чём не бывало и это говно какое-то, потому что это жалкая имитация смерти, плюс дополнительные усилия согласно технике твоей убитой сокамерницы.
«Не имитация смерти, а её лучшая репетиция».
— Чё ты злишься-то? Напиши.
— Пора, — пишет Драма и скачет на работу. Покупает стакан кваса, хоть и от сахара отказалась. Раз в жизни можно. Чему быть — того не миновать. Если следовать всего двум этим постулатам можно в итоге попробовать достичь просветления. Ну и пирожок полупустой, блять, картошки и не видать совсем. Скоро пустые пирожки с одними только ешками будут втирать. Она наивно полагает, что этой скудной энергии ей хватит сполна елозить по полу до конца смены. При энергичном переодевании у шкафчика в раздевалке она уже: " И ты открываешь глаза и снова начинаешь, думать… И ты открываешь глаза и снова начинаешь думать… Ты забираешься в самый высокий этаж и ветер в окно снова заставляет тебя думать, ты затыкаешь уши сверхмощными берушами и начинаешь слышать, как соки твоего тела движутся в хаотических направлениях и ты снова начинаешь об этом думать, Принимай события легко и тебе откроется истинное лицо, да, это самое верное, всё, носок не попадает уже минуту в ногу, ёпта, бля».
На перерыве она видит, как печатается уже что-то другое вместо денег, какое-то очередное усилие, которое помножится. Она приходит к директору, чтобы напрямую задать вопрос: «Куда делись все деньги? Где Дальневосточная Независимая Республика?» Директор недолго отвечает, что это всего лишь пять бэ паринтыры. Они напечатают любой реквизит, любую вещь, любой формы и размеров. Самое драгоценное на всём белом свете это внимание, не зрение. Когда ты внимаешь, ты пустой сосуд, ты всё принимаешь, не выбираешь. Драма задумывается, что всё-таки она бы не пришла к созерцательному состоянию без этих кратковременных отключек от внешнего путём закрывания глаз и недумания.
— Я тебе подыграла, Драма и ты поверила, но ты же сидела, тебе же говорили там никому не верить и ты им поверила. Вера, драма — это тоже мысль, Любовь — тоже.
«Я обусловлена с рождения, она права, когда всё в жизни подчиняется не тебе, а твоим мыслям из прошлого, которые накапливаются, как холестерин в бляшках, короче оставляем принимаем события легко и все дела и вот это созерцательное состояние, ба! Так созерцательное состояние же не могло возникнуть из ниоткуда… Значит оно и возникает, когда не двигаешься, с закрытыми глазами ни о чём не думаешь, хотя и звуки всякие всё равно отовсюду…»
После обнулений созерцательное состояние укрепляется, всему в природе нужно укрепление, деревьям — корни, тебе — созерцательное состояние, когда не обусловлен, ты всегда свежий, потому что ты просто смотришь перед собой и вместе с тем отсутствуешь. Ты становишься самим существованием, чистым осознанием всего. А всё — это сейчас и никак иначе, всегда новое, всегда, как в первый раз. Каждый миг — как что-то в первый раз в жизни. Безучастное созерцательное состояние — это настоящее, стоящее, блестяще. Жизнь, жить — это выбор. Выбирать из всех усилий — наименьшее. Только так возможно соединение. Принимай события легко и тебе откроется истинное лицо, а какое это такое истинное. Такое, которое отсутствует, которого нет, потому чтобы пребывать в настоящем — это сделаться тем, чем всё было в изначальном, то есть ничем.
Реки высыхают, обваливаются дома, остаётся только одно — пространство. Ты умрёшь, Луна умрёт, ей так повезло, ей не надо крутиться. Всё о чём тебе надо думать это всего лишь, какое усилие наименьшее, в остальном — созерцательное состояние. Из этого исходит истинная жизнь из настоящего, ибо истина и есть настоящее, чистое, девственное, без следов, до или после — без разницы.
«Всё что совершено — всё совершенно. У меня всё есть».
Она ощущает боль в мышцах с непривычки. Она созерцает эту боль и одновременно о перекуре издалека подумывает. «Перекур неизбежен, брось о нём страдать, Самара, не смотри, на время, не время засыпать». Однажды Драма достигнет просветления, потому что для этого не нужно ничего делать. Она спешит, но не усердствует, так ясно вникает, что ей остаётся так мало. N2, думает, об этом, как лежит в лесу в маске, шла долго, долго в самую глубь, чтобы точно не нашли. Баллон в рюкзаке, маска с затылочными резинками и со шлангом под вентиль. Она так ясно осознаёт, что это и есть наименьшее усилие, но отстань от меня».
Навстречу ей волочётся Маня, в такой же робе, но тряпка лишь другого цвета.
— Что стоишь, как вкопанная, — равнодушно говорит та. —
Драма отбрасывает инвентарь и кидается к своей спутнице. — опять ты за своё, — Маня холодно отталкивает лезущую Драму. — И ты здесь. Я быстро оправилась, а ты? — Драма отрицательно качает. — Всё остаёшься неудовлетворённой? Никак не получается сжать, разжать кулаки, ибо этого всегда достаточно, но только для первого раза. Дальше махач до первой кровинки.
Маня моет пол лучше, чем Драма. Вот она действительно отсутствует и Драму за собой тянет. «Маня выжила в этом аду, этого достаточно для тебя». Только Маня без начала и конца позволяет всему случаться. После оргазма пространство освобождается, ибо падает давление в телах. Люди тоже состоят из материи, ими то же управляют физические законы. Но только не организм, или, ой тьфу, оргазм, да какая разница. Главное, что это единственное явление, которое воспаряет только ввысь, никогда вниз.
Она решает не бросать это дело, ведь так скоро она умрёт. Тебе нет нужды об этом беспокоиться, каждый расплачивается за свою жизнь только из своего кармана: внешнего или внутреннего. Во всём виновата только она сама. Она созерцает и это, даже мысли.
На сегодня она заканчивает работу, но она не хочет дожидаться Маню, чтобы вместе с ней пойти по домам. Ей придётся слушать, что стало с той, что стало с этой, со всеми этими женщинами, что не давали ей покоя ни днём, ни ночью. У резиновых тапок за сто грошей стёрта подошва, ей их дала комендант, кто-то забыл в центре. Не пропадать же добру. Пора от них отказаться и идти босиком. Но всё равно Драма смотрит себе под ноги, чтобы не вляпаться в совсем уж бяку.
Придя в центр, она запирается в душе. В это время бабки снуют в вечерней прогулке. Поэтому можно подольше. Она узнаёт, что современные мужчины хотят, чтобы было чисто везде, как у девочки. Гаутама варит сахар. Добавляет туда кислое. Просовывает в щель Драме. Через оплёванное, облезлое и не пойми какое зеркало она высматривает — всё ли убралось подчистую, всё ли вырвано с корнем. И это событие само по себе такое лёгкое, что она невольно, как под действием никогда не увядающей мантры, она смотрит каково оно.
Оно расслаблено, ни на намёка на полу-. И добавить нечего.
— Ну как там у тебя получается? — выбешивает Гаутама снаружи, потому что ей придётся отвечать нелепым «Аа», типа «Ага». Достаточно одного ответа на все вопросы, просто «Аа». Согласно технике наименьшего усилия оно имеет саму низкую энергозатратность в отличие от «Да» и не говоря о титанах вроде «согласен» или «окей». Драму хватает только на подмышки и зону бикини.
— Где ты работаешь? — пишет вымытая Драма за ужином из гречки с майонезом и отобранным у кота, сваренным голубем.
— В порнухе снимаюсь. — Гаутама демонстративно мнёт груди, давая ясно понять, что этот ответ претендует на правду.
— А меня возьмут?
— Ну, — зачем -то мешкает Гаутама, хотя ответ уже готов, первое, что приходит в голову всегда самое чистое и правильное. — Не обижайся, но только с аналом. Хотя бы не каждый партнёр, через трёх, но это сейчас обязаловка. Подумай, скажешь. Пятьдесят тысяч в среднем за ролик, четыре твоих месячных зарплаты, просто отказаться от себя на пять минут и заиметь после этого всё. Точнее, я не совсем в этом участвую, но без меня там никак. И это за бугор всё толкается, всяко там деньги некуда девать, с жиру бесятся, а тут, что зря такой красоте пропадать.
«Полны любви, как раз смотрется будут классно в процессе. А вдруг на работе увидят. И так судимость и ещё какая хрень прилипнет». Её вагинальная девственность давно у Нирваны, анальная остаётся загадкой.
Она заходит в студию. События столь тяжёлы, так нелегко их принимать. Она разувается, проходит в комнату, встаёт напротив лысоватого мужчины. Складывает руки на промежности, стесняется. В углу, занятый компьютером спиной к ней сидит парень. Гаутама появляется из санузла:
— Ну что всё-таки надумала?
— Аа
— Правильно, вот ещё спину гнуть за гроши. За МРОТ — еbать его в рот. Это босс, погоняло Клеон, за компом Саша — твой партнёр по съёмкам. Э, ну повернись хоть, зажрался совсем.
Клеон этот, видимо, и режиссёр, и продюсер и оператор, ну там особого ума не надо — главное в это время отсутствовать, чтобы выглядеть по-настоящему привлекательным для искушённого европейского зрителя, который благоговеет от созерцания, как ебут русских.
Режиссёр бросает на неё короткий взгляд и сухо выдаёт:
— Только анал, тридцатка на первое время, понравишься анонимам, позовём ещё уже полтос отхватишь, ну и бонусы там, если вообще попрёт. — Он смотрит подозрительно долго на спину молодого человека, словно колеблясь, нужно ли его вообще беспокоить с таким невнятным товаром, как Драма. — Санёк, оторвись, посмотри, пожалуйста.
Он поворачивается на крутящемся стуле и тут же одабривающе и с улыбкой делает жест «ОК».
Режиссёр проверяет лампу на штативе, которая ярко освещает голубой диванчик. Он спрашивает, её когда она в последний раз ходила по-большому, есть ли заболевания препятствующие проникновению. Она удивительным образом ощущает только доверие. Гаутама приносит пенный напиток с вкусом коки.
— Посмотри внимательно на этого человека, — внятно и неторопливо говорит оператор и смотрит на Санька, — если он тебе не нравится внешне и или что-то не так, ты не обязана это делать. Тебя никто не заставляет. Ну так что, будем сниматься?
— Аа.
— Иди там в ванне губнушка есть и клизьмочка небольшая, сделай, пожалуйста. Но если правда утром ходила, то в принципе можешь забить.
Драма мажет по лицу. Набирает в резервуарчик тёплой воды и сидя на унитазе, не забыв увлажнить скользким из надписи «First Anal». Приходит это время. Только у внешнего есть предел, внутреннее беспредельно, безумно. Когда горы становятся горами, человек становится как человек.
Все садятся. Оператор на кресло, Саша с Драмой рядышком на диванчике, Гаутама усаживается чуть поодаль, ближе к окошку, как бы есть присутствие, а как бы и нет.
— Ну давай сними, пожалуйста, футболку, покажи нам сиськи. — уверенно говорит Санёк, Драма всё ещё слегка не в себе, а надо быть полностью, тотально. Он вскользь прощупывает её оголённую грудь. — Как мнё еbать? — спрашивает он у Гаутамы.
— Не очень жёстко, умеренно.
— Что с ней случилось, тебе всё нравится, девочка моя, ты ещё не передумала? — Драма пожимает плечами, но если не только сиськи показала, да ещё потрогать дала, то это ужё всё.
— Она сидела, там её научили буквально, как надо держать язык за зубами.
— Драма ты уже смазала попу или нет?
— Аа
Чувство, будто всё дерьмо, что и так с трудом высираешь ещё и опять залазает обратно, но это поначалу, потом приходит расслабление и полное, всеобъемлющее осознание творящегося. Даже ветка дуба сгибается. Никогда не было так отчуждённо, так пусто, как сейчас. Он совершает с ней нетрадиционный акт прямо в одежде, только из ширинки торчит. Драма же полностью нагая. Режиссёр то тыкает ей в лицо объективом, то приближает очень близко туда, где плоть трётся. Драма просит добавить лубриканта из-за нарастающего жжения от трения об сухое. Всё фиксируется, это часть запечатляемого в видеоинформацию. Она сидит на столе выпятив попу — он молча работает в ней, лежит на животе, на боку, прижимая ноги к груди, всегда он в ней, потрясающе лечит от самой себя.
Её глаза вечно в фонарях, порождение сломанного дома. Всё лучшее испробовано, она знает. Никто ей не верит, но всё же делает это каждый раз. Если бы я мог оторвать тебя от тех высот. Мы застываем во времени, открываем новый взгляд на мир…
Ощущать в попе чужой, посторонний член четыре минуты и двадцать секунд или елозить и счищать грязные следы из-под ног культурных зрителей три месяца. Что из этого: наименьшее усилие. Если встретишь меня спроси: «Почему ты никогда не уставал».
Тридцатка в кармане. Можно съезжать. Гаутама помогает через знакомых риелторов найти не самый лучший вариант, но главное одна. Она узнаёт, что съёмка проваливается в продажах, уступая более новым, более свежим. «Ну ничего, в жизни надо всё попробовать, так горячая вода хоть есть, фуух, слава преподобному Сергию и даже магнит на воде, каждый день ванна, ура».
Она бежит и затаривается дешёвым жидким мылом, чтобы с пенкой лежать. Драма выключает свет в ванной, когда она наполняется. Рядом дымит сандал. Лишь часы горят иногда под водой, раздражаемые из-за своей сверхчувствительности. Она пробует ни о чём не думать, погрузившись ушами вглубь, чтобы заливало их и они становились менее отзывчивыми к колебаниям звука в пространстве, которые тоже превращаются в мысли как ни крути, мозг их обрабатывает. Вот так идеально, просто смерть на девяноста девять и девять десятых процента, а если ещё и дыхание задерживать, то происходит.
Её не хватает надолго, мнюхи подкрадываются: в хату врываются легавые; Маня, как символ мёртвой Драмы на зоне; работа уборщицей до конца дней своих; старость; цены на яйца; зачем нужно ни о чём не думать; зачем быть в созерцательном состоянии; зачем принимать легко события; зачем вспоминать о Саньке.
Она связывается с Гаутамой, просит контакты Санька. Иногда они встречаются, он повторяет с ней то же самое, но уже не под камеру, один на одну, как и должно быть. Для неё это искренние моменты полного безмолвия во всех направлениях. Он стоит сзади и делает это позади, его видно частично, перед зеркалом, на первом плане в процессе проникновения. Что может быть прекраснее таких встреч раз в три месяца, с условием, что последующие встречи увеличивают интервал, раз в четыре месяца, раз в пять месяцев…
Это и есть суть лечения с прогрессирующим терапевтическим эффектом. Испытуемый организм сам созревает. Ему всё меньше и меньше требуется времени и сил, чтобы раскрыться.
Маня продолжает вспоминать и рассказывать о зоне.
Драма радуется долгожданной одиночной камере. Её переводят в другой барак. Для тех, кто безнадёжен для исправления. Двенадцать часов дня, двенадцать часов света. Кондиционер. Ржавая ванна, где только согнуть колени и трончик рядом с койкой без перегородки. Из крана капает, она перенаправляет на вскользь, чтобы не стучало. «Зачем решётки ещё, на окно, шо за пиzдец, будто я куда-нибудь смогу сбежать».
По блату, как самую долгосидящую, как по иронии судьбы её назначают библиотекарем. Единственное, что ей нужно делать это давать по запросу нужную литературу. Администрация знает, что она до сих пор не умеет читать и считает лишь до десяти пальцев на руках, на крайний случай снимает обувь и считает на ногах, если важный случай.
Драма, когда нет никого из посетителей, смотрит прямо перед собой. Когда кто-нибудь приходит, она даёт на что рука падает. Достаточно названия, чтобы понять значение, всё что за названием бессмысленно.
Пищу просовывают в окошко, она ест и осознаёт, что сейчас ест. Ей дали выбор: гречка или пшеница на воде, она отвечает на дощечке: чередуйте. На её стену вешают школьную доску, теперь она пишет слово «hуй» и никогда не сотрёт его. Как можно вычистить то, что так глубоко сидит в тебе с самого начала.
Она приходит в себя голой на смятой постели. На мягком коврике пола лежит Санёк задницей кверху, но в трусах. В нём больше, чем в ней. Он переполнен:
— Я люблю тебя.
Она сползает с диванчика и мотаясь катит в сторону. Драма попадает на кухню. Там девочка лет восемнадцати трёт сковородку.
— Вон в тарелке осталось, можешь доесть, — говорит девушка Яна. — вытирает руки об задницу, обтянутую тру левайсиком. — повадилась асоциалка, что тебе дома не сидится. Торчи там сама по себе. Повадилась.
Драма рыщет в поисках планшета, она хочет что-то ответить ей, но как не может она найти планшет, так и не может найти самый верный ответ. Любой ответ уже обусловлен, прошлым, а значит он не из сердца, он из памяти, из истории. Она осознаёт, что не обусловленным и настоящим можно быть лишь, когда рядом нет другого представителя твоего вида, ибо он тоже сгусток прошлого, населяющее пространство. «Значит не зря я ни о чём не думала, бывало, так классно, вот оно созерцательное состояние, когда настоящее — всё что перед глазами, а ты именно та, кем ты и являешься, созерцающим не только внешнее, но и внутреннее».
Золотая середина, идеальная симметрия, попадание точно в цель, гладкое без единого выступа. Всё каким было, таким и остаётся, Драма просто-напросто позволяет всему случаться, думая, конечно, при общении, но созерцающую каждую высказанную вслух мысль. Она преподносит всему великое качество завершённости.
Она наслаждается вкусом варёной кое-как почищенной картофели, ещё и перемороженной. «Ах какая сладкая картошка, ммм, вкуснятина, ещё и колбаска кое-где встречается».
Драма завидует молодому телу Яны, такое стройное, такое женственживотное, как раз подтянутое для жёсткой ебли, в задницу, как он любит, как он хочет, как он делает это прямо сейчас.
Они снова снимают, но Драма уже не главное действующее лицо, она даже не смотрит на них, рассматривает стенку. А Яна так сильно сжимает что-то своими гибкими пальцами, что слышен лопающийся хруст чего мягкого, но под очень твёрдой скорлупой.
Она ни с того ни с сего подходит к двум трясущимся телам, Санька и Яны. Санёк пребывает в ней сверху, в её узкой худосочной жопе, она просто лежит покорно и смиренно на животе, как ягнёночек.
— Вот так, сука, принимай меня так, как ты и заслуживаешь, мразь. — спокойно говорит он. — Драма, не расстраивайся я трахну тебя завтра так же не на камеру. Итак, девочки, оставьте меня в покое сию же минуту, освободите, пожалуйста, квартиру, я за неё плачу, я здесь живу.
Босс гладит Драму по голове, вручает ей три тысячи грошей. Она радуется этому. И усилий не тратит лишних и Санёк рядом, пусть и не на камеру с ней, но зато, когда не видит никто, так по-настоящему, потому что только два настоящих сливаются. Два созерцательных состояния не упускающие ни мгновения существования вхолостую.
Яна уговаривает Саню поиграть на гитаре. Он нехотя играет вечно молодого. Драма теребит промежность с мыслями: «Сможет ли он сделать это по нормальному, хотя бы со мной, вдруг у меня получится. Надо, да».
Они пьют горячий шоколад. А потом заказывают роллы. Драме не нравится ни зелёная хрень, ни кастрюлька с чёрной солёной сладостью. Только красные лоскуты. Потребность есть у неё всегда на гашетке. Только предложи — не откажется. Не решает и не отказывается.
Саня говорит, как хорошо иметь постоянными несколько девочек, ни много ни мало, так, чтобы совсем не думать о проститутках.
Каждый император любит свой сад, каждый император любит свой гарем. Это одно и то же: цветы под рукой. Когда пчела садится на бутон, она чистит внутренности, причиняет умеренный дискомфорт, но и уносит грузик.
Драма идёт домой из гостей. Однушка почти на окраине, ближе к Волге. Двухэтажный дом. Полная тишина неосознанного вымирания.
Вымирание хуже смерти, ибо оно никогда не заканчивается.
Драма заходит в магазин, покупает сырую пшеницу, хлебцы и консервы со скумбрией. «Превосходный ужин, всё там есть, шо надо». У неё мечта засыпать сырой овёс в блендер, наливать туда воду, ну и лимончик можно, алоэ веточку и пить это. Нет, там ещё заваривать чабрец в стакане с этим со всем и в горячее добавлять земляничку из морозилки. Ягоды охлаждают кипяток и тают, становятся мягкими, восприимчивыми к пережёвыванию. Драма откупоривает трёхлитровую банку с томатным сочком. Она не может успокоиться, если не уничтожит за день эту тару. Она чувствует соли и минералы.
Но Драма — это не золото, не серебро и даже не бронза. Это чистейший свинец, валяются в севших аккумуляторах. Она как раз расплавливает один из разбитых с улицы, заливает железные формочки, предназначенные для заливания сахарной жижи для петушков.
Ей нужна реакция, она уже забывает, что это слово значит. N2. Покупает телефон, ей заводят сим-карту. Заводят карту, как хорошо, что не надо больше прикасаться к деньгам, они тоже как бы отсутствуют и передаются по воздуху из никуда в ниоткуда.
Драму повышают до гардеробщицы, а Маня так и остаётся уборщицей, потому что заебала уже всех. За окном, так близко река. «Почему никому нет дела до даты, когда у неё происходит слияние с Чёрным морем».
Дата, когда вырастает Шервудский лес или когда Сахара покрывается песком. Факт помнят, но истину даже не припомнят.
Гардеробщица — прекрасная должность с минимум усилий во всех направлениях, доспехи уже не носят, цифры на номерках давно придуманы — молча производи обмен, отдачу. Маня захаживает к ней почифирить, перекинуть стаканчиком чабреца или иван-чая, всё лишь бы не содержало ебучий кофеин, от которого убогие долбоёбы не смогут отказаться до конца ничтожной — неосознанной жизни. «Скоко блять, повторить, не надо сахар есть, кофеин — это всё очень вредно, от этого умирать будешь медленнее так в итоге и не познав, что это».
Они порождают дополнительное усилие, как, впрочем, и при всём остальном: транспорт, недвижимость, услуги, отношения и длина дистанции между Драмой и отдельными категориями лиц. Чем дальше человек от неё, тем он более ценен, потому что так они оба отсутствуют, просто созерцают друг друга, безмолвно, без оценок и суждений из памяти.
ДАВАЙ ОТПРАВИМСЯ ВМЕСТЕЕЕ!! НАСВТРЕЧУ НАШЕЙ СВОБО-О-ОДЕ!!!11111 РЕААЛЬНОСТИ УбЕРИ!! ЧУДЕСНЫЙ МИР СТАНЕТ ПРОШЛЫМ ДЛЯ ВСЕХ ОСТАЛЬНЫХ ТОЛЬКО НЕ ДЛЯ НАС!!!!!!ДАВАЙ ВЗЛЕТИМ!!ШАЛАЛАЛАЛАЛАЛА!! ВПЕРЕД ВПЕРЕД!!ШАЛАЛАЛАЛАЛАЛАЛА!!! АЙ БЕЛИВ Ю БЛЯТЬ!11111111
БЫЛ БЫ ГЛОБУС БЛЯТЬ!1
ТЕОРЕМОЙ БЛЯТЬ!!
КОТОРУЮ СУМЕЛИ МЫ БЫ ДОКАЗАТЬ!!!
БАРЬЕРЫ ПРОСТРАНСТВА НАВЕРНО ИСЧЕЗЛИ БЫ!!1 И ТАК ДО КОНЦА Времён!!11111111
БЭНГ!!!111 СТРАШНЫЙ БУМ!!111
МЫ С ТОБОЙ ВОЙДЕМ В ИСТОРИЮ!!
МЫ СПАССЕМ ЭТОТ МИР ОТ Зелёной ТОСКИ И ПРИДЕЁЁЁЁЁЁТ!! ВРЕМЯ ЧУДЕС БЛЯТЬ!1111
БУДЕТ ПРЕКРАСНЫЙ СОЛНЕЧНЫЙ ДЕНЬ!!!!
МЫ УЛЫБНЕМСЯ ПРОСТО ТАК!1111111111111111111111111111111111111111
И БЕСПЕЧНОСТЬ И СКУКУ ВЕЧНОСТИ
МЫ РАЗГОНИМ НАВСЕГДА!!!!!11111111111111111111111 БЛЕАТЬ!111
ЗАВТРА МЫ ВСТРЕТИМСЯ ОПЯТЬ1!! БУДЕМ РЕЗВИТЬСЯ И ХОХОТАТЬ БЛЯТЬ!!!!
СКАЖЕМ ЗДРАВСТВУЙТЕ СВОИМ МЕЧТАМ!!111
ЭТО ПРОСТО!!! ПОВЕРЬТЕ НАМ!!!!
Драма выуживает из палёной авоськи визитку: «Достижение просветления через умеренно жёскую еблю в жопу от мастера Александра Валерьевича. Красивым, стройным и молодым скидки до 99%, но не ниже тридцати грошей».
Она перечитывает это и досадно сокрушается: «Ничего такого не происходит, это обман и ведутся же люди на такое и сама повелась. У него походу схвачено всё, раз он так в открытую такое предлагает».
Она каждый день ждёт, когда её пригласят на съёмки быть свидетелем, статистом в стороне. Неплохая подработка.
— Ты где пропадала? — вклинивается Маня, вся потная и вонючая. — Отвечай.
Драме ничего не остаётся, как писать на листке потерянных номерков: «Ты меня видишь, значит никуда».
— Поумничай мне тут, сколько мы с тобой пережили, а ты ещё и грубишь. Но у тебя дырка в тарелке всё-таки была больше. Тебе пальца было мало, чтоб не текло, нужна была вся ладонь, а как ты прижимала её, кажется тарелка треснет. Боялась немного недоесть всегда, всегда.
— Ой ну хватит, — пишет она ей в ответ.
— Каждый день новые кроссовки у тебя, откуда деньги у тебя?
— У меня всё есть.
— А, да я тебе подыграю, сколько Драма, курток за твоей спиной, они все твои, да, извини, я забыла.
Драма смотрит в ближайшее окно. Снаружи всё заваливает. она соболезнует тем, у кого драндулеты под открытым небом. Застревание. Поиск лопаты. Откапывание. Толкание. Перегрев. Занос. Просить помочь. Светофор. Стоп. Ожидание. Расход топлива. Документы. Переоформление. Остановка ГАИ. Тревожная беседа. Тревожные намёки. Тревожная взятка, которая надолго остаётся в памяти в подвешенном состоянии, как бы она не закончена, как действие.
Драма хочет побыстрее смотаться домой. Сегодня две скотины потеряли свои номерки. И Драме потом начальство высказывает за это, будто это она потеряла. Вот это вот культурное заведение. Как и говорилось ранее — у всего лишь название.
Она пользуется соцсетями всего месяц. Удаляет, потому что там нет, того, что перед глазами, там всё либо под, либо над тобой, но никак не перед и наравне. Она пробует приложения знакомств: её атакуют, когда она загружает фотографию девушки и игнорируют, когда она загружает мужчину. Единственное ради чего она оставляет сеть: это расплата воздухом, покупки с доставкой всего, что хочешь в одно место два шага пешком и изредка погода.
Ну ладно, она оставляет зелёный телефончик, потому что там не увидишь никогда две галочки, которые палят. Санек пишет ей туда предложения непристойного характера, над которыми она никогда не думает, потому что они есть и всё.
— Ну рассказывай, — говорит он на ещё одном свидании, хотя знает, что она немая.
Она пожимает плечами. Он всучивает ей тряпку, приносит ведро с краской, колеры. Санёк показывает на кусочек стены и говорит: «Это твой участок моей истории, распишись». С её бёдер стекает ещё до конца не высохшая сперма.
— Как же хорошо я поебал тебя в задницу, я так тебя люблю.
Жертва, которой никак не получается вкусить смерть без помощи извне. Отречься от всего и тем самым получить «У меня всё есть». Не нужно никаких усилий, просто позволь мастеру войти в таинственное место тебя.
Кто-то забирается в далёкие Гималайские горы в поисках монастырей. Кто-то накапливает материального горы. Кто-то изучает восточные единоборства, йоги, хаотичные дыхания и суфийские «Ху».
Но это всё усилия.
Драма ржёт над висящей курткой одного культурного посетителя, на ней написано «Челопук». Достаточно названия.
Уже
473 979
знаков. Никогда я никого не еbал так долго. Столько раз ударить членом по ушам и всё впустую. Интересно, через сколько книг мне все начнут давать. Я дописываю это книгу в скромной надежде, что девочка, которая читает хотя бы раз даст мне полакомиться её аналом. Просто попробуешь, ничего страшного, конец близок.
Драма возвращается в съёмку, варит компот из сушёных яблок. Она заливает варево в блендер, засыпает туда же семена укропа, пол-лимона, ветку алоэ. Через сито процеживает в стакан. стакан помещает в микроволновку. Доводит до закипания. Кладёт заварничек, нашпигованный чабрецом. Яблонями усыпан город. Она и собирает их каждый летний день, грубо разрезает на несколько частей и кидает в сушилку. На зиму должно хватить. когда компот варить не из чего, она покупает чистый овёс и делает коктейль уже из него. Очень полезно для нашего организма. Драма зажигает пачули, он сладкий, как сахар, но главное, что не внутри.
Всё, что написано, сказано, делано — всё мертво. Почему с ним она испытывает невероятное сексуальное возбуждение, которое не контролируется никакими юго-восточными бреднями, недуманиями и созерцаниями. Потому что его нет, а самые счастливые влюблённые только те, кто никогда не встретится.
Драма освобождается из колонии, устраивается уборщицей, откладывает очень долго на съёмный клоповник и поднимается до гардеробщицы с окладом пятнашка чистыми, точка. Всё остальное — это побочка в её голове оттого что всё таки не все события поначалу принимаются легко. Она желает быть фиксированной, постоянной, но желания — это всё те же мёртвые мысли из прошлого. Чем сильнее желание — тем больше разверзается пропасть между твоими стройными выбритыми ногами. Его нет, но присутствие говорит само за себя. Он присутствует в тебе: так далеко дойти, так глубоко в тебя ещё никто не разливался. Ты можешь вычерпывать воду всем, что попадётся под руки, но пробоина столь велика. Под водой возможен только один-единственный вдох, там нельзя передумывать, нельзя сомневаться. То, что кажется жутким и непримелимым оборачивается блаженством. Подарить ему своё тело оказывается так просто, ведь доверие есть, а без него невозможна никакая расслабляющая любовь. Любовь — это взаимное расслабление и доверие, всё, больше ничего. Ни доверие, ни расслабление пока ещё не покупаются. Любовь по степени возрастания усилия находится в первом списке и занимает первое место. Она создаёт отрицательное усилие, из-за которого происходит переполнение. Первое, что приходит в голову самое то, поиски бесплодны. Если она во мне, значит и в тебе тоже, по-другому быть не может.
Она хочет хотя бы понюхать N2 для начала. Несмотря на то, что она по бумажкам гардеробщица, ей дают самый большой кредит из всех возможных из ассортимента для простого физического лица. Она сочиняет для них наиболее правдоподобную причину — улучшение жилищных условий. Ей кидают на карту лям. Первый платёж — несколько её зарплат должен поступать раз в месяц. Она считает на калькуляторе на сколько месяцев хватит платить из этого же самого кредита им обратно.
Естественно, она увольняется. «Проклятый заграничный паспорт оформляется три месяца, ну шо, есть время отдохнуть, как следует». Драма приходит домой с последнего дня. Она неспеша снимает кроссовки, стягивает с себя уличную футболку и джинсы. Драма надевает под низ обычные носки, а сверху шерстяные, потому что бесит, когда колет шерсть.
Весна же. Поздняя, почти полный переход. В состоянии Драмы само собой всё происходит. «Наконец-то бля, не надо никуда вставать. Интересно, а когда они просекут, что я никакого дома не купила, как всё это будет или им тоже всем похуй, как и мне… Шо будет если всем станет так же похуй, как и мне, ой, ужасть какая…»
Такая сильная концентрация на человеке. Всё здесь зафиксировано повествованием на человеке. Всё становится тобой. Это зависимость. Избавиться от неё можно только созерцанием. Созерцание — лекарство от всего. Осознанный человек момента — самый здоровый представитель человечества.
Драма выкуривает две пачки в день. Одну третью до вечера, две трети после захода солнца. Она пребывает в постоянном сексуальном возбуждении, потому что бросает мастурбировать. Драма ходит из кухни в зал и обратно: бдительно наблюдает за своей сексуальной страстью, но животное скребёт так сильно. «Проклятье». Из-за возбуждения она превращается в одно сплошное усилие. «Вот блять, вот шо с этим поделать».
Она нервно трясёт ногами, не знает куда деть руки. Она не замечает постоянно тлеющую сигу во рту. Она даже не делает уже затяжки. Тления вполне достаточно для истления. Драма подходит к подоконнику, отрывает пальцами зелень петрушки, которая мелко растёт в параллелепипедах. «Очень полезная трава».
— Принимай события легко и тебе откроется истинное лицо, принимай события легко и тебе откроется истинное лицо, — сдавленно и чуть не плача говорит она про себя.
Война с желаниями, она когда-нибудь прекратится? «Интересно, что будет со мной когда не останется желаний?»
Драма смеётся, вспомнила, как Маня жалобно вручила ей тарелку с дыркой после смерти Нирваны. Тогда это был сущий кошмар, из смотрящей положенки опуститься до жучки. Сейчас она ржёт над этим, как конь. Она была в вечной погоне за несчастьем, отдаляя этим самым тот самый миг на многие лета вперёд. Внутри неё неравномерно бьёт, она созерцает эти толчки. Сердце становится гиперочувствительным. Только сердце осталось быть способным реагировать, всё остальное действует в созерцательном состоянии когда тебя нет, умри в себе.
Ты смотришь на себя: ты так хороша, ты так прекрасна. Драма трогает себя. На видном месте лежит заранее купленный N2 в металлической оболочке. Заправлен под завязку. Вентиль призывно манит, кажется, что он поворачивается совсем без усилий, выглядит, как новый. Она решает не нюхать его вообще, не портить финальное впечатление. Если она народная, разве она не остаётся там, где народ. Кончик хвоста волос покрашен. Лечение никогда не требуется, когда и так всё понятно.
Когда её нет — это просто чудо. Столько пройти и ничего не увидеть. Столько пройти и ничего не увидеть.
Тебе должно быть всё равно, что только я один-единственный на белом свете имею право еbать Драму в жопу. Тебе всё равно?
Время отнимает её у нас, она уже старая. И как только умудряется пережить невозврат. С маленьким рюкзаком она сидит недалеко от своей съёмной халупе и гадает куда свалить, взяв с собой только N2 и немного провианта, чтобы уйти так глубоко в природу, где даже зрячий не увидит.
Старая Драма ковыляет мимо обочины. Даже маленький рюкзак доставляет неудобство, это вынужденный, ненужный груз. Она встречается по пути кое с кем и каждый отзеркаливает другого из своей обусловленности. Обусловленность — это мысли из прошлого. Прошлого не существует.
Ей уже не нужен автобус, усталости в последнем путешествии не бывает. По спиралям, опоясывающим возвышенности изредка проезжают старые мицухи. Девушки в одинаковых блестящих юбках не торопятся. Переход из Сиама в Лао так лёгок. Обязательна переправа по воде, но сущие гроши. Сон на бензоколонке. Паук в туалете. Ей не нужны свидетели или понимающие её язык.
У снов только единственное значение. Они означают только одно — наше прошлое всё ещё живёт. И так же как и Драма не осознаёт, что спит, когда видит сны так и не осознаёт наяву, что воспоминания — это тоже сны.
Весна гарантирована. Она держится сорок восемь минут! Не смей привязываться к Драме! Не сможешь кончить вместе с ней! Немыслимо говорить что-то другому и при этом не быть обусловленным. Единственный необусловленный язык — это язык без слов. Всё остальное это сны, обычный разговор это сон, он нереален, как сам по себе нечист, каждый воспринимает его, касаясь оценок и суждений из прошлого.
Драма ходит среди трущоб коробчатых домиков с тремя, четырьмя этажами. Тебя никто не пропускает, все едут без остановки. Великая милость, если кто-нибудь будет притормаживать.
Нельзя совсем ни о чём не думать — Драма сойдёт с ума. Для этого она и говорит о созерцательном состоянии, при котором даже если ты думаешь или говоришь, ты созерцаешь каждое слово, каждую мысль, видишь её рождение и её обязательную гибель. В созерцательном состоянии прошлое не образуется, как и из мёртвого ничего не рождается.
Автор этого очень благородный человек, который отказывается от несметных сокровищ в пользу халявных женских прелестей. Все девочки хотят с ним трахаться, потому что он для них отсутствует. Все центры находятся в коре. Смешная техника наименьшего усилия часто срабатывает. С бухты-барахты, ну а как ещё родиться тайне. То, чему никогда не суждено быть разгаданным. Конец близок.
Вечером самый рассвет себя. Всё самое прекрасное происходит вечером. Прямо перед самым сном, когда она прокручивает день позади себя будто его и не было. Ну это по привычке. И это проходит. Пробуждению нет пределов. В этом есть нечто не символьное, то, что нельзя никому.
Тепло создаёт добро. Все главные добряки мира сего из горячих государств. Влажный, тёплый климат, как естественные выделения — такое своё, такое родное. Ты тонешь, но не умираешь, дышишь через туман, который не уловить обычными глазами. Тепло отдаёт, а холод забирает. Уличное тепло заставляет её раздеваться до крайности, потому что раздетый человек в шортах и футболке — это безоружный человек, ему негде спрятать оружие. Когда тепло принимать события горазде легче, ведь можно просто налечь на траву.+. Ты уже придаёшь этому значения исходя из своей обусловленности, получай член в попу для профилактики, почаще нужно врачей посещать, что тут непонятно.
Вам нужен мастер. Вашей жопе нужен мастер. Он знает, где надо помять, чтобы стереть прошлое. Когда вы навсегда остаётесь самими собой — это и есть просветление. Когда мастер трахает в жопу ученицу происходит то же самое только поскорей. Отдаться мастеру — это наименьшее из всех усилий человечества. Это как тайна, а вдруг именно меня он захочет в пипиську, чтобы и мне хотя бы разочек было кайфово тоже.
Драму прогоняют с береговой местные. Они даже по телевизору не видели «полны любви» а тут воочию. Она обходит стороной конкурсы и игры на пляжу, любое соревнование видится абсурдным телодвижением, не говоря о других формах выражения информации.
Драма даже начинает переставать чувствовать своё собственное дыхание — настолько она отсутствует, что видит себя с очень близкого расстояния. Она пережёвывает сочный ананас, в этот момент не спит, она просто ест, переживает каждый миллилитр на участочках. Созерцает, как нечто входит в неё, то что внутри будет сливаться с телом и делаться это всё будет также без её участия. Она всё делает всегда правильно, потому что не спит. Кто спит, тот помнит, кто не спит — тот видит.
От кого она хочет уважения? От людей, которые не просветлены? Qui habet oculos eum videre
Иногда она мечтает никогда не есть, никогда не спать, интересно, как долго она продержится пока не сорвётся.
Все срываются.
Новые слова, а приёмы те же самые. Принижение каждого, чтобы все думали, что все, как и она не достойны. Все критерии достойности тоже обусловленность. Драма плескается в вечерней волнистости. Думает о медузах-убийцах и вероятности наступить на неё или схватиться, о самом большом загадочном поселении в мире «Тартары». Здесь она растёт, от тепла расширяется не только любая клетка, но и внутренняя сфера созерцания. Меньше усилий с одеждой, с борьбой против дождя. Дождь тебе не помеха, в кармане только банковская карта в прозрачном чехольчике. Хватит надолго. Если внутренняя свобода не придёт, о внешней не может быть и речи. Чем меньше ты зависим от контактов с коллективным сознанием, которое спит, тем больше ты свободен, ибо ты не подражаешь. Кто-то умирает первым, кто-т попозже.
Единственное по чему она действительно скучает — это жареные семечки подсолнуха и пельмешки со много майонеза, чтоб прям хлюпало. Почему только старые мало говорят. Кем-то там принято. Драма уже несколько месяцев неистовствует в своём самооткрытии. Нет любви без ненависти, безусилия через усилие. Все мысли — сон. Как же здорово просыпаться.
Она в последний раз в жизни собирает рюкзачок на шестьдесят — максимальный размер для неуплаты за багаж. Первым делом впихивает N2 в самый большой отсек. Думает, брать ли что-то из гигиены, ещё и сомневается, в итоге ничего не берёт. В последний раз смотрит на экран смартфона, такой притягательный глянец. Выключает его, на потухшем дисплее её настоящее отображение.
Она кладёт его на рельсы, ждёт поезда. Смотрит, как он срезает его на две части. Там же и оставляет. Драма перекусывает в уличной забегаловке без окон и без дверей, оставляет под тарелкой пачку на данный момент абсолютно уже бесполезной наличности. Она помнит название трудновыговариваемой остановки, помнит, что там самая маленькая густонаселённость во всей стране. «Хорошо там, где нас нет, блин, и как я могла в детстве этого не понимать, это ж так просто, но оказывается самыми и непонятными являются самые простые сочленения слов».
В полдень она выходит, где надо, но проехав нужную остановку. Она решает, что больше не будет спать в эти ближайшие часы максимального бодрствования. Она проживает каждый миг, всё тело в невероятном состоянии, в главном предчувствии в жизни, но всё-таки решает поесть. Она жуёт, проглатывает что-то и тут же забывает. Конец не был ещё таким близким, настолько близким, настолько желанным и нежеланным одновременно.
На остатки Драма приобретает велосипед, чтобы сделать путешествие максимально сама не знает точно каким. Она крутит педали поначалу легко, но чем хуже становится дорога, тем тяжелее прокручивается.
Дальше только пешком. Солнце скрывается. Люди, продолжающие жить в это время приходят с работы, чтобы разгруживать себя для нового витка спирали поглощения и отдачи. «Принимай события легко и тебе откроется истинное лицо». Что что, а спрей от комаров в маленьком кармашке, она не жалея разбрызгивает по всей поверхности тела. В последний раз смотрит на что-то созданное человеком: дорога, столбы, отбойники, разметка.
Поначалу растительности нет так много, но потом приходится просто продираться, смахивая с себя случайных членистоногих. Она помнит по спутниковому приближению, что здесь должно быть скалисто. Она хочет найти привлекательное место для первого знакомства.
И ночь падает и нет привлекательного места, уже не видать куда идти. Она почти на ощупь добирается до более-менее чистого от зарослей места и приваливается к мягкой коре. Вокруг всё стрекочет, щебечет, пугает. Влажность на максимуме. N2 надёжно запакован, ну как надёжно, пара стянутых пакетов. Она запускает руку в рюкзак, щупает жёсткую оболочку, бугристость вентиля. «Пусть это будет репетиция или нет? Ну ладно померю хотя бы, чтобы привыкнуть». Она закрепляет её резинками, чтобы не слетела с лица. Драма всматривается в темноту. К лицу очень хорошо прилегает: ей невозможно дышать, не оттянув её в сторону. Значит, как у Марии-Антуанетты не будет проблем с возвращениями.
«Бля, пожрать не взяла ничего». Она думает о чём-то сладком, не обязательно еда. Убирает N2 и самодельные аксы к нему обратно. «Ещё денёк, до вечера хотя бы». Она расстёгивает на руке дешёвые китайские электронки. Последний раз видит цифры часов, цифры секунд, в голове отбивает такт ход, швыряет их в отдаление. Они на миг загораются из-за касания сенсора, светя подсветкой ровно тридцать заявленных секунд. «Поспать шоли какнить, а то и до вечера не дотерплю, проклятые насекомые первей сожрут». Драма роется в рюкзаке в поисках ещё чего-нибудь материально-рукотворного, вдруг что завалялось. «О, билет, как тут шо разобрать в такой темени».
— Ааа!!!
Гад с шипением уползает, но оставляет после себя нарастающий больной укус. Она вскакивает, чтобы бежать, но рюкзак забывает, поворачивается, а место уже потеряно из виду. Драма падает на четвереньки, сбивает дыхание, проклинает себя не пойми за что и перед кем. Нащупывает лямки, решает идти, в движении быстрее рассвет может придёт. Укус болит и пульсирует где-то прям сзади колена, где сгибается нога, как она сидела ноги треугольником, под этим треугольником она и ползла.
В голове стучат ритмы мантр прошлого. Она вспоминает что-то и от этого чуть засыпает. Перешагивает через корни в задумчивости и осознаёт её. Ей вспоминаются в основном какие-нибудь мелодии, реже лица людей.
Она так резко осознаёт как прошлое и будущее подобны сну. Ни того ни другого не существует, ибо время необратимо ни назад, ни вперёд. Драма каждое мгновения новая, каждое мгновение она такая какая есть только в данное мгновение, ни раньше, ни позже. Это и есть просветление. Просветление — это бедный, голый миг настоящего, созерцаемого без мыслей, ибо мысли тоже сон, мысли тоже прошлое.
Нога немеет именно вниз. Драма не понимает почему. Кажется, впереди огромные чёрные силуэты, похоже, наконец скалы. Где-то вдали слышен гудок, похожий на транспортный.
— Ам хия! Айм! Ам хиа! Ам хиа! — истошно с надрывом кричит она.
У Драмы покалывает в сердце. «Проклятая змея, и надо же так мне засрать концовку». Она натыкается на каменную поверхность. Драма радуется, что не надо лежать на траве и дрожать от мыслей о гигантских сколопендрах, юркающих под футболку или штанину и беспорядочно жалящие. Камень даже ещё тёплый, хотя уже чуть светает, предрекая свет.
Нога обездвиживается до задницы. Она подползает на поверхность поровнее и, чтобы можно было привалиться спиной, чтобы пока что видеть перед собой. Невероятно, но в пыли она видит недокуренные бычки. Драма бросается к ним. Берёт два камня. Бьёт друг о друга в наитупейшей надежде, что они загорятся. Драме ничего не остаётся, как просто жевать их и проглатывать. Вкуса всё равно нет без языка. она смотрит на рюкзак. «Сейчас, не надо ждать вечера, нога, сука». Она трогает молнию замка со смутным намерением расстегнуть. Резко открывает и запускает руку внутрь. «Принимай события легко и тебе откроется истинное лицо». Всё на месте. Она накручивает себе а вдруг он пустой, прокол где. Вдруг вентиль заржавел или окислился и теперь не двигается. Вдруг слишком малый объём для её веса.
Драма застёгивает обратно. Она смотрит на своё тело. На руке застыл москит, который давно сосёт кровь. Она воображает, как после того самого момента их будет тысячи. Но хватит не всем. Побеждает тот, кто первый полетел, увидел — приземлился.
Она трогает своё влагалище. Странно, при единственным сексуальном контакте в её жизни в той камере с Нирваной оно кажется нетронутым. Мужчина так и остаётся для неё загадкой, к разгадке которой она и не приближалась. Ей было всё равно, как и сейчас. Какое ей до них дело.
Она издаёт всевозможные звуки и думает, что дразнит этим птиц, хочет их превзойти. Кажется, недалеко на веточке сидит волнистый попугайчик по кличке «Вжик», который сбежал с окна восьмого этажа когда-то. Это всего лишь сон, не более.
Она жуёт траву, листья. Время по ощущениям полдень, так как тень почти не растягивается. «Сейчас». Она вытаскивает агрегат, медленно, медленно, дабы не выпустить или не повредить чего. «Пусть он хотя бы будет перед глазами, а то не видать так». Она берёт в руки металлический корпус, взвешивает, держа, как дитя. Потом прижимает к себе. Драма пытается разглядеть страну производства и дату изготовления. «Ах, вот свежее». Откладывает в сторону. Нога будто горит изнутри. Страшно даже пошевелить. «Хоть так, хоть сяк». Чем бы ей ещё заняться, чтобы немного потянуть.
Драма перемещается в положении лёжа на спине. Небо всегда остаётся неизменным. Даже если его заволакивает в миллионы километров, оно проясняется и остаётся прежним. Только человек может добровольно расстаться с самым ценным, что у него якобы есть. Жизнь никому не принадлежит, она есть часть всеобщего существования, в котором такое громадное разделение и неравенство в размерах. Это определение тоже мысль, тоже сон и оно тоже обусловлено из-за прошлого. В созерцательном состоянии слова больше не нужны, это обрывки прошлого, часть сна, всплески облаков на небе.
Драма надевает на лицо приспособление и рука застывает на вентиле. «Так может полусидя лучше». Она вновь приваливается спиной к утёсу. Нос пока что не зажат, покрыт пока что только рот и подбородок. Она вдыхает ароматы зарослей. Задействует напоследок все чувства на максимум. Аромат и правда натуральный. Нюхает подмышки, проверяет заявленную стойкость влажного шарика.
Она невероятно возбуждена, на неё нападает несвойственная ей весёлость. Мысли путаются, то ей кажется, что она ни о чём не думает, а на самом деле она всё же думает о том, что ни о чём не думает. Но это уже не кажется таким важным. Она бодра. Драма улыбается.
Кто никому не принадлежит, тот принадлежит всему.
N2 налипает на каждую клеточку тела Драмы и она убавляют до нуля болевые ощущения.
Каждый разговор уже обусловлен, каждая реплика обусловлена, а значит мертва, и ответ на неё вдвойне мёртв, потому что вдвойне обусловлен. В одном слове миллион обусловленных для каждого значений. У одного одно слово ассоциируется с еблей, у другого со сраньём. Было какое-то условие в прошлом, при котором слово знакомится с вами и этот миг давно уже умер, но вы несёте его бремя до сих пор до настоящего момента, которому это нахуй не нужно.
Когда она говорила, она умирала, сама убивала себя своим же прошлым. Будущее оказалось просто побочкой прошлого, не иначе, такое же недосягаемое. Когда она говорила, она не жила, она просто была большим попугаем, которому удалось заучить рекордное количество слов и определений.
Временная сказка, суповой набор из слов и понятий прошлого.
Я лет двадцать, а то и больше, живу с периодически посещающим голову вопросом: что самое дорогое в моей жизни, что можно у меня отнять, чтобы я выжила, но ощущала потерю полностью и всегда? Пробовала как-то ответить… Или нет, не пробовала, просто варианты ответов сваливались. Само собой, растущий уровень сложности никто не отменял (если его вообще хоть кто-то догадался применить… по-моему просто так и было, и всем всё равно). Но ни один вариант не подходил, вопрос оставался без ответа, постепенно становясь всё острее. Что же такого сложного? Встать в позу и на умных щах выдать пару-тройку красивых «умозаключений»… И всё, вопрос закрыт! Аминь. Только поскорее, вечером бухаем у кого-то с ночёвкой. Ну и ладно. Нет. Не ладно. И так ещё раз. И ещё. Главное всегда «вовремя», прямо вот «своевременнее» с каждым разом. И уже трясёт прямо, непонятно от злобы или от страха… Сидишь, смотришь перед собой, моргнуть не хочется, чтоб не зарыдать, и молча орешь: — Чего тебе, bлядь, надо?!! Почему просто за херову тьму тысяч лет тебя не посетила мысль о том, что любимые дети могут и будут жить счастливо, так как хотят, и ничего им за это не будет?!! Что ж ты, бл;дь, за отец-то такой??? Тыж есть любовь, не? Забыл?!! Пошутил??! Мы плохие? Не нравимся? Ты каких хотел-то???? Ладно, без толку так орать, глотку не сорвёшь. И снова этот вопрос… Да-да, давно не виделись, как сам? Смотрю, прям подрос, ещё острее стал, ну орёл, чо… А тут и один из правильных ответов подоспел… Да, они иногда выпадали взамен на обещание всё как следует запомнить и усвоить, чтобы прокачаться и продвинуться выше (или ниже) на уровень, ну в смысле на следующий. Я поняла, просто дело не в людях (что в целом, что в частности) … Дело в другом. Потом скажу.
В жизни каждого человека наступает момент финала. В жизни не каждого человека наступает самый важный момент, когда душа осторожно становится обеими ногами на тропу невидимки и тихо на цыпочках идёт по ней. Впереди сложный путь, полный одиночества и тишины. Идти и смотреть по сторонам, видеть всё глазами и сердцем, замечать каждую мелочь, чувствовать каждой клеткой малейшие изменения вокруг. Знать за мгновение до начала, быть готовым сделать, отдать, сорваться с места и лететь туда, где ждут. Согреться теплом от улыбки того, кто дождался и получил то, о чём молча просил. Гореть от боли и отчаяния, желая остаться подольше, но исчезнуть, вернуться на тропу и идти дальше. Хранить в себе каждый эпизод и продолжать путь, внимательно смотря по сторонам. Так могла бы начинаться (или заканчиваться) какая-то современная повесть в жанре фэнтези. Но я не об этом, а о жизни в реальности. Люди-невидимки существуют, хоть убейте, я в этом уверена. Жаль, что встретить такого человека не проще, чем устроить фотосет в среде обитания с какой-то редкой зверюгой из Красной книги. Казалось бы, всё так плохо, но нет. Человек не рождается таким, но может выбрать эту тропу, если судьба позволит быть готовым хотя бы к выбору. И к счастью, и, к сожалению (кому как), выбора удостаиваются далеко не все подряд, что уж говорить о самой тропе. Я желаю всей душой, чтобы у всех, кто мне дорог, и у прочих остальных была мечта впустить в свою жизнь такого человека, и чтобы эта мечта сбылась как можно скорее.
Закройте глаза, положите руки на стол ладонями вниз. Мы живём в удивительно враждебном и опасном, жестоком и невероятно интересном мире. Мир, нарисованный людьми на картах, почти весь поделён и захапан. В нём столько места, что каждому хватило бы на счастье и свободу от остальных. Мир, разбавляющий студёной водой раскалившиеся до красна камни войны, уже нагрелся и скоро будет кипеть, исчезая паром. Мир в душе у каждого свой, у кого-то и не один. Есть где укрыться от общего мира и жить по собственным законам, творя свою историю, где можно быть неподсудным победителем. Песок сыпется сквозь пальцы. Вода мочит кожу. Огонь обжигает кожу. Руку можно подать в знак помощи. Руку можно сжать в кулак для удара, защищая, защищаясь или нападая. Глазами можно видеть перед собой, как через широкий объектив. Глазами можно смотреть в глаза или отвести взгляд. Невозможно увидеть глазами всё сразу, но их можно закрыть, чтобы открыть, когда нужно.
Гениальная, конечно, идея порассуждать о том, чего не существует. Дурацкая человечья манера придумывать «разумные» определения всему, что глаз не видит и мозг не иймёт. Кому вообще зашла идея вот это назвать временем? И почему оно измеряется какими-то словами, которые опять же люди и придумали? Ещё и в формулы позапихивали, часовые пояса навешали, возрасты, сроки, времена года (вот это вообще огонь формулировка) … Часы сделали, понимаете? Из металла или пластика, со стрелками и шестерёнками, блин, чтобы время измерять! А вот щас вообще бомба, ловите, не уроните: чтобы понять, где шесть утра, где полночь, а где полдень (ох, блин), нам присоветовали ориентироваться по Солнцу, Луне и прочим космическим чему-то там такому. Ну до Луны худо-бедно как-то измерили в километрах. А до всякого такого, что прямо вот очень далеко, в световых годах… Световых, понимаете? Годах… Я надеюсь, уже понятно, что для развития этой темы есть уйма вариантов и направлений… Можно продолжить потом… У меня вопросы: Название времени придумали, чтобы не свихнуться от старости и принять грядущую смерть, как факт? То есть кто-то решил свалить ответственность за все человечьи печали и радости на ничто (предварительно придумав название тому, чего не существует), и передал эстафету тем, кто придумал слово «история»? То есть, «мы» тупо обгадились со страха перед тем, что непостижимо, обозвали, измерили и теперь боимся ещё сильней? Как нам хорошо-то теперь… Если кто-то предал, не томите душу злобой, на его месте могли бы оказаться и вы. Если вы предали кого-то, простите себя. Если кому-то нужна помощь и это в ваших силах — помогите, ведь и вам помогут, если смогут, когда будете нуждаться. Не утоните в счастье. Не захлебнитесь горем. Молчите, когда нечего сказать. Скажите, если невозможно промолчать. Смотрите в глаза. Встаньте, если упали. Встаньте, если вас сбили с ног. Всё можно понять, а значит, и всех можно простить. Берегитесь любви. Берегите, если не убереглись. Если ничего не чувствуете, бейте в набат, что есть силы.
Шли пешком до метро, держась за руки, шаркая подошвами по весенней слякоти. Шли не в ногу, молча. Он то и дело останавливался, чтобы обогнать её, крепко обнять и поцеловать в макушку. И не выпуская из объятий, вёл вперёд, дальше к ненавистному метро. Так и шли, мешая друг другу, путаясь каждый в своих мыслях. Она с безразличием вспоминала глупый треп в чате, фотку красной Феррари и обещание покатать, такое же дурацкое и прекрасное, как и его автор. Длинный дрищ на полторы головы её выше, с глазами на пол лица и сухой ухмылкой вместо улыбки, не сходящей с губ. Тонула в эпизодах вчерашнего вечера, первого свидания, на которое он позвал. В мыслях хихикнула, как опоздала почти на час и прискакала, бесцеремонно чмокнув в губы вместо приветствия. Как заскучав свалили с чатовской тусовки и засели у барной стойки в каком-то уютном местечке, больше похожем на библиотеку, чем на кабак. Нахлестались дорогого лагера и сами не заметили, как оказались дома наедине. Он шёл молча, мрачнея с каждым шагом и пытаясь запретить себе слёзы. Да и ей уже не до улыбок было, когда мельком глянула на его лицо. Ухмылка куда-то пропала, странно, что-то не так. Ну вот и метро. Стояли друг перед другом. Он обнял крепче, чем по дороге, и замерли на сколько-то секунд или минут. А потом разжал руки и встал как по стойке смирно. И сказал: «Прости меня, я не знаю, что со мной. Я не люблю таких, как ты. Понимаешь?»
В высоком сером доме с множеством тесных однушек-студий, затерявшемся в одном из множества квадратных кварталов, в тесной скудно обставленной комнате двое влюблённых. Она тихо спит и уже не проснётся. Он так решил, когда понял, что их ждёт, и понял, что только он готов к этому. Решил и сделал, легко и быстро, тихо. Дрожащими руками швырнул полотенце на лицо, чтобы не видеть его. Потому что страшно именно это, а не то, к чему уже готов. Никто, ни единый человек, абсолютно никто на всей планете, конечно, не успел понять, почему планета так ухмыльнулась вульгарному прозвищу «голубая», и за 15 минут обросла толстым водяным панцирем, толщиной километров в 10. Теперь это уже не важно, ничего не исправить, некому исправлять, никому и не нужно. А он тихо сидел за столом у окна и смотрел в окно и видел всё как есть, понимая, кому решено дать ещё шанс, а кто наказан навсегда и без прощения. На столе стояла пустая кружка, пахнущая тёплым запахом сваренного в турке кофе, и лежал пистолет, готовый к одному выстрелу. Он сидел и ждал, когда его сделать. Ожидание было долгим, но не казалось невыносимым и скучным. Как скучать, когда за окном такое творится. Они обязательно появятся, не может же так случиться, что ни одного не осталось! В комнате немного потемнело от приближающейся большой тени, и становилось всё темнее и темнее, по мере того, как большие тени прибывали, плавно расширяя свой неспешный хоровод. Он тяжело выдохнул, сожалея, что не поглядеть на них через закрытое окно, и хмыкнул «сейчас вдоволь нагляжусь, если не размажет о стену», с трепетом взял в руку пистолет, прицелился в маленькую трещинку на стекле в самом уголке оконной рамы снизу, и замирая от страха словить осечку, плавно нажал на спусковой крючок. И выстрелил.
Закрыть глаза, спрятаться лицом в подушку, слушать темноту, на секунду ослепнуть от леденящего воя, приближающегося со спины, бежать, не рассчитывая на скорую остановку для передышки. Забежать в тупик, без единого звука истерить, решая, как быть, чтобы тупик не стал последней западн;й, идти назад на цыпочках, проклиная строительный хлам под ногами, гадая на ходу, в каком направлении сорваться аллюром отчаяния, спасаясь от кровожадного источника неприятностей. Бежать через огромную площадку к прорехе в сетке забора, то на двух ногах, то, спотыкаясь, отталкиваться ладонями от бетонки, чтобы не упасть. Бежать поздно. Прижиматься спиной и ладонями к шершавой стене сторожки, стоя в полный рост, смотреть перед собой, поднимая голову. — Чего тебе надо, образина в доспехах?!!! Забирай уже всё и уматывай к себе обратно туда, откуда к нам свалился!!! *** Открыть глаза и не моргая таращиться в потолок, пытаясь выровнять дыхание и успокоить колотящееся сердце. Посмотреть на часы в смартфоне: 1:20. Можно ещё поспать вдоволь, до утра далеко. Закрыть глаза, прикасаясь щекой к подушке. Смотреть по сторонам, ожидая отовсюду беды. Пытаться понять, где сейчас, куда после и что потом? Прибиться к унылой толпе болезненно-уродливых людей в одинаково выгоревшей драной серой одежде, которая когда-то была униформой. Послушно занять своё место в очереди, в которую растянулась толпа по мере приближения к большому ангару с прорубленным окошком выдачи. Что же там выдают? Что это вообще за место? Серьёзно?!!! Дряхлый рваный матрас вскрутке и блестящая от грязи подушка? Вот это подарок… Удивили да порадовали… Спасибо! А одеяло? Ну нет так нет. Отвоевать кособокую койку у стены, кинуть матрас и подушку, кинуть себя на них, свернуться калачиком и брезгливо фыркнув, скорее зажмуриться… Досчитать до 60, открыть глаза… Не работает… Опять этот посмертный бомжатник… Закрывать опять и опять… Не получается, ну почему? Расплакаться, зарыдать на сутки, отмахиваясь и матерясь на бестолковых любопытных уродов, свыкшихся с житьём в этой триклятой «гостинице», как они её называют. Сдаться. Вставать наперегонки с сиреной побудки, просыпаться по пути в столовую, нехотя открывать глаза. Ковырять кривым гвоздём блёклое месиво, глядя на многоразовую бурую котлету, путешествующую по тарелкам едоков, как и остальные её 30 сестёр, уже второй месяц. Ничего не ждать. Ни на что не надеясь, с размаху воткнуть гвоздь в глаз. Одного удара хватит, чтобы оба закрылись, нафиг они нужны тут. С шумным вздохом-криком подняться на кровати, жадно озираясь по сторонам. Получилось… Это дом, свой, родной… Рухнуть обратно на кровать и долго не моргая, смотреть на люстру, ощущая телом промокшее от испарины постельное бельё. Ждать будильника. А как быть, если всё, что с нами происходит и случается, напрямую зависит от вложенного нами в происходящее и случающееся смысла? А ещё любой предмет, имеющий ценность и наделённый функционалом, работает на своего хозяина ровно так, как тот задумал, как верит. Любой знак, встреченный в моменте, воспринимается как-то. Так оно и есть. Так проще. Так правильно. Так можно. Ну, было бы можно, если бы вы поверили. Но вам не видно и не слышно.
Каждую секунду появляется новая тончайшая линия. Линии несутся, разрастаясь вперёд и назад, с бешенной скоростью, соединяясь и утолщаясь в своих руслах, бесконечно (?) образуя общую ветвистую паутину, оплетая тело, руки, ноги, голову, постепенно нанося неизбежный урон. Секунды служат минутам, которые поклоняются часам — адептам суток, которые, по сути, строительный материал в панелях месяцев, образующих несущие стены лет… И вот дворец века готов. Время, ты всё-таки существуешь. Я не дружу с тобой, но ты победишь. Так было, есть и будет. До меня, со мной и после. Ещё начав играть, все проиграли. А если перед «базовой нотой» этого обрывка прозы упомянуть термин «дисклеймер», этого будет достаточно для понимания, что никто никого никуда никогда и ни к чему не собирается склонить или сподвигнуть??? Недавно голову посетила жалкая и отвратительная в своей наивности мысль: многие из нас живы только потому, что отравлены суждениями о греховности самоубийства. И даже не возникло желания разобраться в точном порядке и формулировке грехов, известных человечеству из Писания. Не захотелось поискать в Библии хоть слово о лишении себя жизни. Тихо и тепло обволакивает плавно разгорающееся желание погибнуть случайно, от чьей-то руки, не по своей воле. Пусть по ошибке, но подольше побыть в моменте. Будто надо в подробностях запомнить, как это случилось, чтобы «потом» вспоминать. Такие дела. Пьём чай без сахара и смотрим на экран.
Кажется, все события, эпизоды и состояния в жизни того или иного человека собраны слайдами в каком-то примитивно-случайном порядке, и размеренно следуют друг за другом, помня своё место и черёд. Или это как личный калейдоскоп с бусинами и камешками, свой набор цветов, своё количество. У кого-то больше, у кого-то меньше. Хватает или нет, нравится или нет. А если не нравится? Или не хватает? Ведь добавить или заменить не получится. Не положено. А кому именно не нравится? Хозяину проектора/калейдоскопа или кому-то постороннему? Как быть? Камешки смешались в груду и застряли между стёклами, прибившись к зеркальной стенке, две пластмассовых бусины с облупившейся позолотой болтаются, пытаясь украсить собой пустоту. Кнопка смены слайда залипла и никак не отжать, следующий слайд вяло и ритмично толкает соседа, «требуя» уступить место в объективе, а задержавшийся сосед тихо выгорает под ярким лучом, бьющим в спину… Вот-вот съёжится.
А если сразу перед любым словом, не выходя за рамки смысла, поставить слово «даже», то рано или поздно оно неизбежно превратится в «тем более».
Начнёшь с «я никогда в жизни…» и увидишь силу слова в действии. Проверено неоднократно на личном опыте. Есть ещё фраза-близнец с диаметрально-противоположным вектором, но такая же абсолютная в своей силе. Их лучше забыть, но помнить…
Не доверяйте. Никогда и никому. Нет, не спешите напяливать капюшон и прятать беглый взгляд за тонированной пластмассой в оправе, потому что речь не о паранойе. Доверие — тяжёлое и коварное бремя, которое люди привыкли считать великим благом и надежным стройматериалом для крепкой дружбы. Мы просто перестали быть осознанно честными, в первую очередь с самими собой. Услышанное «я так тебе доверяю» или «ты заслужил моё доверие» привычно вызывает трепет и согревает душу. Но это не тепло, а начало пекла. Выжигающего нутро чувства ответственности, которой совершенно не просил, без которой прекрасно жилось.
Время перемен пронеслось, опалив ресницы и высветлив волосы, и скрылось, превратившись в маленькую чёрную капельку под кожей. Время потерь приползло и растекается вязкой горячей лужей гудрона, плавя асфальт и подошвы, кусая за ступни, подбираясь к щиколоткам. Когда это всё закончится, неизвестно. Ясно одно — скорее бы уже закончилось. Не питаю иллюзий и реально смотрю на все эти вещи, а в них всё так абсурдно и дико, что уже нет сил на отчаяние. Ты или уходи уже, или возьми себя в лапы и останься ещё на десяток лет. Потерпи ещё денёк, а? Ладно, кого я умоляю… Я хочу через год смеяться и целовать тебя в щёки, вспоминая сегодняшний вечер. Она любит стирать свои сообщения. Видимо, на это есть свои причины. Безусловно есть, но известны они только ей самой. И это тайное знание никак ни на что не может повлиять, потому что до наличия и содержания этих причин нет никакого интереса.
Она очень тихо говорит и практически все собеседники делятся на нерасслышавших и неуслышивших, переспросивших и проигнорировавших. Настолько неистово её желание стать частью этой социальной суеты, что порой не только голос её становится бесплотным, но и сообщения в соцсетях или мессенджерах либо волшебным образом теряются независимо от общей активности чата, либо тихо умирают перед её глазами, прицепившись к поверхности экрана. Далее они сметаются пылью, уступая место другим репликам.
Она любит поныть. Как говорится «присесть на уши» к очередному бедолаге и с наслаждением, мелкими порциями выплёскивать просроченный яд, томящийся на слабых углях в котле, где-то на дне сердца. А они смеются и сменяются, уходят и убегают или даже указывают на выход.
И всё ведь так просто и не больно, если перестать смотреть в левый нижний угол, выпрямиться, расправить плечи и посмотреть прямо перед собой, немножко наверх. Но ей, как гвоздём в глазу засело, что сила в правде. и она начинает искать всякие правды, выпытывать их у всех, кто попадается на пути и, конечно же, щедро делится своей в ответ. От этого всем не по себе, а ей это сил не прибавляет.
Он наблюдает за ней всю её никчёмную жизнь, с самого рождения и продолжает сейчас. Ему всегда её по-отечески жалко, так сильно хочется защитить от всего и вся, что готов убить. И не прикрывает лицо подушкой подобно трусу, а как можно дольше, честно глядит в глаза, чтобы понимала, насколько это важно и правильно так любить.
Его раздражает в ней всё: от полуночной мысли до кончика носа. На любое её проявление он презрительно хмыкает, качает головой и закатывает глаза, а ей от этого больно до слёз: ну что опять не так? Но ему мало. Далее обязательно следует обличающее многословие, чтобы знала своё место и помнила, кто она такая.
Она, конечно, думает о том, что заняв место за рулём, поведёт в правильном направлении. Но порой к ней приходят осознание, что оба они каждый на своём месте. И её место хоть и на заднем сидении, но более уютное и тёплое, чем у него. В такие моменты он почти физически ощущает дискомфорт от смущения и спасается от неё, паря в своей отеческой жалости и любви к ней.
Она живёт прошлым, понимая сколько важных событий произошло в её отрочестве и юности, горюя по прекрасным людям, оставшимся там навсегда.
Вся жизнь людей проходит в стремительном и необратимом синтезе прошлого путём переработки крохотных песчинок времени. Но её интересует конкретный период. Она сожалеет, что не осталась там навсегда. Теперь она здесь и сейчас.
Они держатся за руки и толкают друг друга в бок с шипением, выходят из гостиничного люкса. Он привычно, не оборачиваясь, тянет за ручку и захлопывает дверь. Она тихо ойкает.
— Ты же не собираешься сказать, что… Еbать, да ты серьёзно? Дверь открывается ключ-картой, которую я тебе, идиотке, доверил.
— Я… Ну, пойми, я же не случайно, блин, то есть не нарочно… Подожди, мы же можем…
— Где твоя сумка? Иди сюда, тварь, в глаза мне смотри и говори это вслух, я хочу видеть твои бесстыжие зыркали, пока ты это говоришь! Ну?
— Отпусти… Больно! Хватит на меня орать! Да, забыла! и сумку и ключ-карту эту долбаную! Или тебе всё перечислить, что за дверью осталось!? И что ты мне сделаешь? Убьёшь? Ну валяй, хули нет? Это же в твоём стиле, чисто по-мужски, нормас! Чего застыл-то?
Из-за поворота показывается тележка с бытовой химией на нижней полке и кучей постельного белья сверху. За ней аккуратно и плотно упакованная в форменную одежду уборщица с накрахмаленным ободком на голове и скучным жиденьким хвостиком на затылке, стянутым канцелярской резинкой. простая и невзрачная жертва быта останавливается где-то в середине коридора и с нахальным любопытством наблюдает, как возле двери в люкс полном одиночестве беснуется анорексичная, бедно одетая девица, осыпая пустоту вокруг себя бранью и проклятиями.
Вдоволь наругавшись, они падают обречённо на пол, прислоняются спинами к злополучной двери и синхронно поднимают головы, разглядывают аккуратно табличку в рамке с надписью comfort zone. И расхохотавшись, обнимаются. Он произносит чисто мужским басом:
— Люблю тебя, но не делай так больше. Внимательнее быть надо, растяпа.
— И я тебя.
Уборщица досматривает сольный спектакль возле люкса, делает какие-то свои выводы и неуклюже семенит в обратном направлении, увлекая за собой тележку. А девушка остаётся сидеть, прислонившись к двери спиной, устало хихикая и роняя чёрные от туши слёзы из глаз. Ленивый охранник выпроваживает её вон и вяло упрекает за то, что её пустили в туалет, а она устроила…
— Мне бессрочно нужно кое-что сказать, — говорит она на пороге отеля провожающему секьюрити, деревенщине на вахте, у которого на уме лишь одно: побыстрей бы смена закончилась и домой. — Нет, спина не белая и со шнурками всё в порядке. Ночью мне приснился друг, шепнувший строго на ухо. — Она тянется губами бантиком к его массивному черепу. — О том, что с истиной негоже играть в прятки.
Мысли — это тоже слова. Просто их только автор слышит и внемлет, и больше никто до нужного момента. Иногда чья-то неистовая мысль, будто ледяной кол, делает своё дело, тает и всё.
Никакой связи между, просто прекрасное и прекрасное.
Хрустальный рокс в ведре с ключевой водой не виден глазу, а то, чего мы не видим, не существенно для нас… Подобно стеклу в толще прозрачной воды, невидима душа, невидимы мысли…
В музыке семь нот. в спектре семь цветов (ну ладно, со множеством оттенков). а она сидит и думает, а сколько в эфире мыслей? Насколько они уникальны? и должны ли быть?… Опять этот дурацкий вопрос… Нет. конечно, нет… Они уникальны. Сколько песен. столько картин, комиксов, логотипов, гербов… И всё это бесконечная коллаборация цветов, нот, мыслей…
Её подсознание, как большой, мягкий, тёплый шар из чего-то вязкого. Он постоянно находится под болезненным волнообразным напряжением. Шар дрожит и искажается, выплёвывая из себя странные миниатюры с крохотными персонажами каких то сюжетов. Это странное, вязкое и липкое вещество, столь же податливо бесплотным рукам души хозяина, сколь и отвратительно на ощупь. Но маленькие декорации с их бессрочными обитателями настолько точны и реалистичны, будто вышли из под трепетной руки заботливого, талантливейшего мастера. Они, едва покинув вязкое лоно шара-подсознания обустраивают свой странный быт неподалёку от него и восхваляют волшебство сновидения, обещая хаосу служить вечно.
Она держит в мокрых от пота руках трёхлитровую банку, прикрытую сетчатым марлевым лепестком в один слой. В банке, на самом дне сидит, притаившись, крупная самка шершня, без движения, размышляет своими странными мозгами в угловатой головёнке, как выбраться на свободу. Ей плевать на тебя и на всё, что тебя окружает. она и думает-то на каком-то своём странном языке, не зная, что такое «знать», «думать» и «плевать». Ей страшно.
Столько ей всего неведомого, столько ей понадобится усилий сверх меры, чтобы преодолеть этот сетчатый кусочек временного неприятного неба, преграждающего путь на волю. Драме хочется прикрыть горло банки чем-то более надёжным, но в поле зрения ничего подходящего нет. Вариант прикрыть ладонью одной из рук так яростно перечёркивает в мыслях. Так неистово, что незаметно для себя отрицательно качает головой. Перечёркивает с нажимом будто пытается расписать засохшую шариковую ручку на тонком тетрадном листе. Ей страшно.
У Драмы устают руки, потому что держать почти на вытянутых руках, скованных напряжением страха, лёгкую почти пустую банку оказывается неимоверно тяжело. БУ! ОНА Её РОНЯЕТ! Банка, конечно, разбивается на сотни уродливых и калечащих осколков. Шершень вылетает вне себя от ужаса и летит на неё, путая злобу и мольбы о помощи «выпусти меня»! Я хочу убить тебя ну хоть как-нибудь. Да где у тебя вообще конец и начало? Кто ты? Так они и смотрят через стеклянную стенку друг на друга, как враг на врага, не зная, как быть дальше. Вы не понимаете. Вам страшно. И вдруг ты думаешь: «А кто из нас на самом деле в банке-то?»
Эта злая сварливая память, твой честный и жестокий друг, крутит ручку старой медной шарманки и насильно дарит тебе через твой слух омерзительный поток звуков. Нет, моя, это не та музыка, которую можно прекратить, пожертвовав слухом с помощью шила или длинного гвоздя. Да, моя, ты её будешь слышать всегда хочешь или нет. Я найду для тебя, моя, аккорд на любой твой жест, на любое событие или минуту праздности. Всё что тебе нравится, моя, займёт своё место на медном барабане среди прочих крючков и штырьков. Ты, моя, должна и ты услышишь. Ах, моя, мне не всё равно! Я наслаждаюсь! Чувствуй. Чувствуй всегда. Я так хочу обнять тебя, моя, но надо крутить ручку, чтобы музыка не прерывалась.
Как многодневная пыль, слоями застилающая липкую поверхность какой-то ветхой, не отмывающейся кухонной утвари. Ты самая старая кастрюля из дорогого модного набора, вырванного по скидке в телемагазине. Но не оправдавшего надежд, которые с одержимыми стараниями навешал на уши тараторящий ведущий. Уж он-то своё дело знает и делать его умеет на отлично. Всегда ли скука не важнее дохлой мухи между оконными рамами? А муха? Может быть такое, что она сама для себя вполне счастлива? Или душу свою мушиную рвёт от невыносимой печали? А мы видим маленький кусочек грязи, с лапками и крылышками. Может быть и такое, что мы все дохлая мошкара между оконными рамами, под взглядом чьих-то огромных грустных глаз. И так до бесконечности, а может быть и после.
Раньше нет. Сейчас чисто в теории это как наступить мыском на прикопанный металлический диск. Замереть и ругать себя за халатность и безалаберность. Стоит, как дура, боясь пошевелится, и весело раздумывает, куда деть халат и где раздобыть алабер. Нога затекает. Может ну его всё нахрен и спляшем? Быстро.
Прошлое, как мягкая стена, от которой можно оттолкнуться. НЕ облокачивайся на неё, прошу. Она любит вас и прощает, что ушли. Всё, как надо. Всё на месте. Всегда вовремя.
Её воспоминания о детстве пропитаны запахами — яркими обволакивающими декорациями событий и образов. Запах свежего хлеба, вырывающийся из двери булочной, которая в соседнем доме с тем, где жила крёстная. Настоящий, тёплый, целый хлеб, белые батоны и ржаные буханки, выложенные тесно на полках железных стеллажей с колёсиками. Привязанная джутовым шнурком к стеллажу «тыкалака», чтобы не трогали руками, проверяя на свежесть. Ворчливая кассирша необъятных размеров, перебирающая пальцами пахучую железную мелочь в горстке на пухлой ладони. Холёные ленивые крысы с припудренной боками мукой боками медленно бегают под лучами летнего полуденного солнца, исчезая и появляясь из маленьких арок в бетонном основании крыльца. Всё это, чтобы улыбаться и любить эту жизнь сегодня и в некотором будущем. Холодный и свежий, слегка горьковатый запах мокрой от дождя липовой коры. Скрипучие кособокие качели с погнутыми трубами балками, замусоленным и потемневшим от влаги деревянным сидением. Невысыхающая лужа в колее, которую вытоптали чьи-то сандалии и кеды. Всё для того, чтобы вспомнить о том, что ты в этом мире один, и с каждым днём против тебя кого-то становится всё больше и больше. Навязчивый пряный адок из смеси корицы, муската и чёрного молотого, спрятанный за выцветшей дверью кухонной колонки. Ощущение уютной семейной сyеты, милая скучная рутина. Дом. Запах нафталина- неописуемый запах ужаса и беспомощности. Тени качающихся от ветра веток на стене больничной спальни. Ночью невозможно спать. То ли из-за света фонаря, быющего через окно в глаза, то ли от непрекращающегося воя сгорающего от болезни подростка, лежащего в отдельной палате под капельницами.
— Посмотри, как красиво… Да оторвись ты от смартфона, глянь какая фантастика вокруг!!! Ты же так и хотела, забыла?!
— Что мы наделали… Такого я точно не хотела… Как это прекратить? Помоги… Давай назад, всё как было! Я не хочу так!!!
— Ну ёманэ, снова здорово… Ты чё как дитя? Принимай уже всё как есть! Я столько времени и сил убил ради твоего нытья? Раньше надо было думать, овца!
— Невыносимо!!! Ты, блть, не понимаешь, что это всё какой-то адский бред!!! Столько жизней… Мы же договаривались, что будет тихо и безболезненно… Это безчеловечно!!!
— Ахахахах, овечно! Закрой пасть, бесишь!
Она тяжело вздохнула, уронив лицо в ладони и снова с ужасом уставилась в разбитое стекло панорамного окна ресторана «7 небо». Где-то далеко внизу всё было тёмно-красным и тяжёлый красный пар поднимался вверх, пронизывая все органы чувств отвратительно сладким въедливым ароматом. Он так гордился собой и совершенно не понимал, почему она сама не своя. Всё же было сделано, как задумано. Конечно, были нюансы и огрехи, но это же нормально, всё в рамках припусков на форс-мажоры и побочные ветки процесса. Ему не было никакого дела до людей, пусть себе лежат. Ну да, много, но не всё же! Только те, кто с полудня до сиесты не спал. Спавших осталось в самый раз. Может быть, заново начнут, так хоть с мозгами подружатся. На всё небо растянулся потрясающей неземной красоты закат. Казалось, будто это не свет Солнца на облаках, а тонны вязкой гуаши разных цветов, незнакомых землянам.
— Что ж, выходит так, что это и моя учесть тоже.
— Погоди… Стоп! Мы так не договаривались… Да ну нет! При чём тут ты? Ты же заказчик…
— Ой, смешно… Сыканул? Нет уж, давай, исключений не будет! Точка.
— … Ладно, как скажешь. Успокаивает одно: в моих силах забрать тебя, чтобы ты была рядом, всегда со мной. Закрой глаза. И запомни: сегодня в полночь у качелей на старом кедре. Увидишь, он посреди поля стоит. Иди тихо и быстро, ни в коем случае не пырься по сторонам. Лучше тебе не знать, что будет при ослушании. Всё, до встречи. Я в светлой, чистой и просторной квартире, обставленной дорого и со вкусом, удивляющей своей необычной планировкой. Мне одновременно и светло (будто солнце светит в лицо, грея улыбку; будто смех льётся легко и звучно, что самой аж уши закладывает), и безудержно больно, даже страшно (боль и страх от себя самой, от того, во что я превратилась; от осознания, что это не прекратится, никогда, не ослабеет, будет только сильней и хуже). Неважно, что я видела в этой квартире. Какого цвета мебель, где ковры, что на кухне и чем забит холодильник. Важно, что лилось в разинутый рот сознания из бездонного ведра подсознания. А почему под*??? Сколько можно уже говорить, оно выше! Оно не под, а над! Ладно, раз привыкли, воспринимайте. Так вот. Стоять посреди просторной гостиной, смеясь, общаться с приятными людьми, слышать музыку, наслаждаться восхищениями в свой адрес. Это ли не кайф, который хочется испытывать вечно? А как насчёт такого? Лежать, свернувшись калачиком, в грязной луже на пустыре промзоны, закрывая голову руками и считать, сбивая со счёта, прикосновения. Безудержный поток ударов ногами. Интересно, что за обувь, сколько стоит? Почему до сих пор больно? Когда закончат? Никогда. И вот я стою опять в первой сцене, а вижу и чувствую, как во второй. А потом наоборот. Страшно? Пожалуй.
Поток сознания во время Осознания жития одной (1.05. — 8.05.)
Я не хочу, но можно. Люди поймут, знают, я знаю, примут, освоят, за основу возьмут. Что дам, дам тебе, что надо кому, тебе, мне или всем? Собаки злые облаяли. Кого облаяли из нас, тех, кого не приняли? Любишь, нет, веришь, нет, зачем, за что, потому что есть, значит, надо.
Разница большая, смысл один. Бери тот, кто есть, думая, зачем. Теряешь время. Мысли работают зря. работают на благо.
Я грешен, потому что я есть.
Хотела, как смогла, иначе не думала. Потому что так оно легло туда, куда указано было, кого нет..
Он, она, думают оба, могут делать, думают порознь. Жалость и злость. Думайте дальше, как оно есть.
Тактильность… давайте примем в себя тот запах, который хотим слышать.
2.51. 1 мая
Сидя пью, живу стоя, как лошадь, хочу стать тенью, но проступают черты образа видимые глазу. Если забыть о жизни и смерти, можно достичь гармонии существования где-то там в небесах, где нас нет, но мы все только там всегда и есть
По-настоящему понять себя дано тем, кого не понять другим если он познал истину, то не станет ее афишировать, будет носить в себе как вещь
У вас много вещей внутри?
У меня пока одна — это я. Но скоро может появиться другая. Это есть любовь
Если дать волю мыслям, они будут разрознены, если они настоящие
Природа человека не изучена, поэтому ей можно дать волю
Можно стать настоящим, если раствориться в мире и выпустить частицы себя. Мы боимся, что эти частицы не вернутся к нам такими, какими они были, поэтому держим их в себе, заковывая в пространство тела. Тело меняется, меняются мысли, кажется, что все правильно, на самом деле это глумление над сущностью.
Сущность Вас подождет, если вы пообещаете ее понять. Умирая вы поймете, как были неправы, когда кормили сущность одними обещаниями но если вы не в силах были понять это не ваша вина у кого-то есть богатства больше чем у вас. Есть стремлений больше чем у вас, есть понимание мира тоже больше. Вы ни в чем не виноваты, вы такие какие есть, как это не прискорбно. Веселитесь Молча
20.29 3 мая
Не люблю себя за откровенность
19.52
она присылала ему свои диагнозы, он читал их, верил и любил. Я устала. Когда диагнозы закончились, он понял, что жизнь скоротечна
22.58
если верите во что-то, закройте глаза Откроете тогда, когда надоест верить
23.09 4 мая
Сначала подмочите свою репутацию, а потом научитесь жить, как умеете.
17.43
когда меня представят к ответу «что хорошего ты сделала в жизни», я скажу, что себя. Меня спросят «и чем же хороша ты». Тогда я отрежу себе кисть руки и скажу: попробуйте.
17.45 5 мая
Пока я думала, все разбежались. Боятся мысли, но сила догонит
0.08
возрастающая экспрессия твердости моей души
мы автоматы на службе у природы
в наши взаимоотношения вмешалась нагота
заработала механика тела и я ушла
Говорят, последние слова
как конечный итог всего жизненного опыта
являются самыми важными в жизни человека
Так вот
Ничего не берётся из ниоткуда
Я временно и никогда не вернусь
Слушай моё безмолвие