Мы любим тех, кто нас не любит. Чьё сердце нашей болью не болит. Кто нас обманет, кто погубит, Заставит нас рыдать навзрыд.
Мы тихо любим, мы не просим, Отдачи в этом никакой - Свою любовь мы в сердце носим, И не мечтая о другой.
Мы терпим, ищем оправданья, Ведь слепо так мы влюблены... И нет конца нашим страданьям, И никому мы не нужны...
За что? И в чем мы провинились, Что плачем мы теперь навзрыд? Зачем того мы полюбили, Чье сердце нашей болью не болит? Анастасия Павлик
Мы любим тех, кто нас не любит. Мы губим тех, кто в нас влюблен. Мы ненавидим, но целуем. Мы не стремимся, но живем.
Мы позволяем, не желая. Мы проклинаем, но берем. Мы говорим и забываем о том, Что любим - вечно лжем.
Мы безразлично созерцаем, На искры глаз не отвечаем, Мы грубо чувствами играем И не жалеем ни о чем.
Мечтаем быть с любимым рядом, Но забываем лишь о том, Что любим тех, кто нас не любит, Что губим тех, кто в нас влюблен... А.С. Пушкин
Он был немолод, непривлекателен и особого обаяния я в нём не заметила. И, тем не менее, меня обязали приходить по этому адресу. Зачем? Да ни зачем. Согласно политике мэра нашего городка каждый член городского совета брал на себя заботу о пожилых и не очень людях. Неимущим мы покупали продукты. Конечно, самые дешёвые. Инвалидам и калекам помогали бегать по инстанциям, вывозили на мероприятия, которые устраивал наш же городской совет, помогали с лекарствами и протезами. Но хуже было с одинокими – им ничего не было нужно. Особенно с пожилыми. Они не хотели от тебя помощи. Им не нужны были дешёвые продукты – им вполне хватало их пенсии, чтобы покупать себе то, что они хотят. Им не нужны были мероприятия – их вполне устраивало одиночество и редкое общение в сети. Ни собеседник, ни друг не был нужен. Им ничего не было нужно, они просто доживали свой век. Я иногда поражалась им: приходишь к ним с хорошим настроением, с желанием обнять мир и подарить свою радость другому – да хоть ему, а он (или она) смотрит на тебя пустыми глазами и мёртвым голосом говорит «спасибо». Или не говорит. После таких посещений ненавидишь весь мир. А когда таких два-три в день, да ещё в свой выходной, то… Словом, я вполне понимаю тех террористов, которые распыляют зарин в метро или стреляют из своих окон по прохожим из винтовки. И вот, когда одна сумрачная пожилая леди скончалась, так и не сказав мне ни разу доброго слова, я вздохнула свободнее: одним камнем на шее стало меньше. Мой парень, которому хватило ума отвертеться от подобного времяпровождения, ворчал, что этим замшелым и нищим попрошайкам я уделяю больше времени, чем ему. Я оправдывалась, как могла: не каждые выходные я откладывала наши встречи. И вообще, это не моя идея, а главы городского совета. Что я могла поделать, если я там работаю? Он глава, а наше ведомство привлекает больше денег в казну нашего городка за счёт тех, кто, прослышав об этом, приедет к нам жить. Это тоже плюс: я заработаю больше денег. Макс заработает тоже, мы поженимся и купим квартиру – не здесь, в нашей глуши, а в огромном городе. Квартиру, которую будем сдавать. Можно продать один из наших домов, чтобы после свадьбы жить вместе. Если только раньше я не убью кого-нибудь из своих подопечных.
Тед Коваль вернулся в наш город лет 15 назад. Кто он такой, я понятия не имела. Для меня это был ещё один немолодой старик. Мрачный, мощного телосложения постаревшего атлета, с совершенно белыми волосами на крупной голове. Отдалённо он чем-то напоминал Хемингуэя, чей портрет я видела как-то на какой-то картинке. Я даже сначала боялась заходить к нему - мы общались на террасе его просторного дома. Кто он, чем знаменит, что делал до возвращения в город, мне было неизвестно. Пока однажды…
Наш глава городского совета очень настаивал, чтобы я не забывала навещать Теда. Зачем, почему – я не спрашивала. Просто занималась тем, что на меня взвалили эту ношу. Тед всегда встречал меня взглядом из-под лобья, и на мои дежурные фразы о его здоровье или погоде отвечал сквозь зубы. Мне это, конечно, не нравилось, и я старалась быстрее от него уйти. А тут ещё Макс вздумал меня ревновать. Причём, без повода! Ну, сел у меня однажды телефон – разве я в этом виновата? Хотя, да, именно я: должна была утром проверить зарядку. Но это же не повод кричать на меня и читать нотации! Я попыталась успокоить его, но это, казалось, его только распаляло. Кончилось дело тем, что я не сдержалась и сказала ему всё, что думала: о своей работе, загруженности, его несправедливых упрёках… Он помолчал минуту, а потом… А потом предложил отдохнуть друг от друга. Я в запале согласилась. А когда он ушёл, проревела полночи. Я не хотела этого отдыха. Я любила его! У меня давно не было стабильных отношений. Только с ним, с Максом. Я не была шлюхой, но мужчины у меня были. Так, ничего серьёзного. И только Макса я полюбила. Так сильно, что простила ему эту сцену.
Утром мы должны встретиться на работе. На моё радостное «привет» он холодно и сурово кивнул, процедив официальное «доброе утро». Я как будто под холодный душ попала. Макс! Как же так! Ведь я же люблю тебя! Но поговорить мы могли только вечером. А вечером он сослался на обилие работы и приказал мне ехать домой. В наш дом – его дом. Я хотела попросить у него прощения, но его телефон молчал. Я прорыдала весь вечер. Он пришёл поздно, когда я уже спала. А утром, слопав на завтрак то, что я ему приготовила, он без слов уехал. У меня затряслись руки и, загружая посуду в посудомойку, я разбила тарелку и сильно порезала ладонь. Слёзы хлынули из глаз снова. Всю дорогу до нашей больницы я еле видела из-за слёз. А тут ещё вместо свидания с Максом надо тащиться к Теду на другой конец города. Я звонила Максу, чтобы сказать о ране, Теде и как я его люблю. Но телефон снова молчал.
На работу я опоздала. Предъявив забинтованную руку, я получила недовольный взгляд своего босса. Но что я могла сделать? Истечь кровью?
В перерыве на ланч Макс не пришёл, как раньше, перекусить со мной. У меня уже не только руки тряслись – подгибались колени, я была близка к обмороку: я не хотела, чтобы всё вышло так. Я не хотела расставаний, отчуждения или отдыха от отношений. Я хотела, чтобы всё было, как раньше.
Забежав в кабинку туалета на своём этаже, я тихо разрыдалась. Снова. Ну почему он так со мной? Да, я виновата. Но он мог бы дать мне возможность объяснить…
- … А где они встречаются? – вдруг донеслось до меня. Ясно: наши офисные сплетницы опять кому-то кости моют. А я и не услышала, как они вошли. – Не на работе же!
- А ты не знаешь? – раздался второй голос. Ну, точно, это они. – Макс каждый вечер подвозит её до дома, пока её отец работает. А потом они закрываются в её комнате и…
- А Кендра не знает? Все уже в курсе, что её жених спит с дочкой босса, а она нет?
- Не знаю. Но ты её видела? Она который день сама не своя. Лицо опухшее, как с перепоя, глаза всё время красные. Наверное, узнала. И вот, что я тебе скажу: никакая это не разбитая тарелка – она себе вены резала.
- Да ну!
- Точно говорю. А потом испугалась и поехала в больницу. Вот увидишь: она точно убьёт себя. Ещё бы! Такой красавец изменяет этой бледной моли с дочкой не кого-нибудь, а босса!
- Да, Макс просто душка. Ты видела его задницу? А кубики на животе? И что он нашёл в этой невзрачной дурочке?
- Как что? Её дом побольше, чем у него, и стоит дороже. И надо же быть такой дурой, чтобы его продать!
- А где же она живёт?
- В его доме. И знаешь, что я скажу: если мужчина не делает предложения так долго, то его всё устраивает. Потом можно тянуть со свадьбой сколько угодно. Но предложение быть должно. А то, назвала женихом – а кольца-то нет! И никогда он на ней не женится. Квартира в большом городе! И она поверила! Встречаются же ещё такие дуры! Зачем Кендра ему? Когда рядом грудастая и фигуристая дочка босса! На что она рассчитывала?
- Может, она его любит.
- Любит. – Кто-то фыркнул. – Такую любить невозможно. Высоченная, как башня, плечи, как у мужика, а ты видела её волосы? А как она одевается? Не-ет. Макс прав, что бросил её…
Голоса постепенно смолкали, удаляясь, пока не пропали совсем.
Я сидела на крышке унитаза с мокрым бумажным платком совсем оглушённая. Как? мой Макс мне изменяет? Он меня бросил? Но… как же так?
Я немедленно хотела броситься к Максу, чтобы всё выяснить, но не могла встать – моё тело как одеревенело. Но что они говорили про мой дом? Я продала его, чтобы мы с Максом накопили на квартиру в большом городе с тысячью возможностей – Макс говорил, что ему предлагают там работу. И что вместо того, чтобы сдавать квартиру там, мы можем сдавать дом здесь. То, что мне было бы неудобно по пробкам ездить на работу, его не смутило. Так получается… получается, он хотел мои деньги? А теперь бросил?
Я, наконец, овладела своим телом – ярость придала сил – и направилась в кабинет к Максу в другом крыле. Пока шла, злость всё более поднималась во мне, и под конец я почти бежала по лестницам и коридорам. Встречавшиеся мне сотрудники странновато смотрели на меня, но никто ничего не сказал. А у меня в голове проносились тысячи слов для Макса. Его кабинет был разделён перегородками на несколько отсеков, где трудились такие же, как и он сам.
Когда я влетела в дверь, ко мне повернулась пара голов, и по растерянным и смущённым лицам я поняла, что только что подслушанное в туалете правда. А тут ещё Пит – ближайший друг Макса, вдруг с грохотом встал и громко сказал:
- Кендра! Каким ветром тебя сюда занесло?
Неясные шорохи, которые я уловила, едва вошла, резко смолкли. Из-за своей перегородки показался Макс. Галстук его был слегка не в порядке, волосы взъерошены, а у угла губ я заметила розовое пятнышко помады. Понятно…
- Ты чего пришла? – грубо спросил он, попытавшись пригладить волосы ладонью и одновременно поправляя галстук. – Я же говорил, что занят. Езжай домой. После поговорим.
И это мой Макс? Взъерошенный, недовольный, грубый – нет, это не может быть он.
Я стремительно направилась к нему. Он недовольно хотел что-то сказать, но я уже увидела – за его перегородкой двадцатипятилетняя дочка босса торопливо застёгивала блузку и поправляла юбку. Розовая помада тошнотворного оттенка на её губах была смазана.
- Отдых от отношений? – в ярости сказала я.
- А что мне было делать? – с вызовом вскричал он. Голос его дал петуха, но вид был весьма заносчивый. Он даже не оправдывался – он обвинял! – Тебя никогда нет дома. А у меня тоже есть потребности! Только ты мне их не можешь исполнить!
- Твои потребности? – прошипела я. – А как насчёт моих? Я вкалываю и на работе, и после, пашу на наше будущее, а ты развлекаешься за моей спиной!
- Знаю я, как ты вкалываешь – таскаешься по старикам! Шлюха!
У меня потемнело в глазах, и я влепила ему смачную пощёчину. У него даже чуть голова не оторвалась. Секунду он оторопело смотрел на меня, а потом… У меня снова потемнело в глазах, но уже от его удара.
Очнулась я уже в больнице. Рядом стоял полицейский и мой босс. Он о чём-то уговаривал хмурого мужчину в форме, а тот, увидев, что я открыла глаза, без предисловий спросил:
- Будете подавать заявление о нападении?
- Да! – вырвалось у меня.
- Кендра! – вскричал босс. И тут же, наклоняясь ко мне, зашептал: - Умоляю тебя, не устраивай скандал. Ты же всегда была благоразумной. Ну, к чему эта шумиха?
Я посмотрела на него с отвращением и громко сказала:
- А ещё Макс мошенническим путём завладел деньгами от продажи моего дома. Вы хоть знаете, что он домогался вашей дочери на рабочем месте?
Босс поперхнулся, побагровел. По его глазам я видела, что он знал, чем занимается его дочь-нимфоманка и мой люби… мой любовник. Но ведь домогательства, как и дискриминация – это скандал! это пятно! это потеря инвесторов и деловой репутации! это судебные иски! это вообще неприлично и возмутительно! Так же, как и драка сотрудников в офисе. И если бы я только захотела молчать!
- Сколько? – быстро прошептал босс.
Я назвала сумму, раза в два превышающую стоимость дома. Ведь Макс вполне возможно пустил деньги в оборот. Да ещё нанёс мне побои…
Босс посмотрел на меня, как на раздавленного таракана. А я ещё не осознала, что я только что наделала. Подумаю об этом завтра. Как Скарлетт.
- Значит, хочешь суда? – тихо прошипел босс.
- Что, у вас нет таких денег? – с насмешкой чуть тише спросила я. – Стрясите мои деньги с Макса. Тогда и поговорим о нападении.
Босс отстранился от меня со странным выражением презрения и удивления на лице.
- А ты, оказывается, не такая скромница, а та ещё стерва, - сквозь зубы сказал он.
Я кивнула. Завтра, обо всём подумаю завтра.
- Гарри, - обратился он к полицейскому, - Кендра ещё не отошла от шока, поэтому не будет сейчас подавать заявление, - начал он.
- Буду, - упрямо сказала я.
Босс сжал кулаки, желваки заходили по его лицу. И, вроде, даже скрипнули зубы.
- Надеюсь, только о нападении? – сквозь зубы громко сказал он, глядя поверх моей головы.
- И о мошенничестве, - упрямо гнула я. – Что касается вашей дочери…
- Хорошо! – в сердцах вскричал босс. – Нападение и мошенничество! – И тихо, так, чтобы только я могла его слышать, добавил: - Стерва.
- Но ваша дочь… - снова громко начала я, мстя ему за стерву.
- Мошенничество и нападение! – громко перебил меня босс, резко выпрямившись и снова глядя поверх моей головы в пространство. – Запиши, Гарри.
Тот мрачно посмотрел на него и перевёл взгляд на меня.
- Давайте по порядку, - без эмоций произнёс он.
И тут меня понесло. Не выбирая выражений, я рассказала ему всё, что относилось к Максу, моей работе с боссом о его сверхурочных, которые оплачивались через раз. Я рассказывала, всё повышая голос. На меня с интересом, не скрывая любопытства, смотрели с кроватей больные, а медперсонал, замедляя шаг, начинал собираться вокруг нас троих. Босс всё больше начинал нервничать – цвет его лица становился уже малиновым. Он постоянно одёргивал меня, косясь на Гарри. А тот невозмутимо строчил в блокноте.
- Прекрати, Гарри, - шипел босс. – Ты видишь – она не в себе, свихнулась.
- Но вы же не будете отрицать, что ваша дочь… - каждый раз начинала я на его очередные инсинуации.
- Моя дочь не имеет к этому отношения, - каждый раз громко отрезал босс, кося глазами по сторонам.
- Ещё как имеет! – наконец громко сказала я, когда он снова начал напирать на моё помешательство. – Ведь это с ней Макс зажимался в своём кабинете, когда ударил меня!
Босс сделался вишнёвым. Пот крупными каплями струился по его лицу.
- Ты же видишь, Гарри. – Он повернулся к полицейскому, нервно дёргая ногой. – Ты же хорошо знаешь мою дочь: она бы на работе никогда…
- Есть свидетели! – самоуверенно ответила я. У меня сотрясение, а не психоз, невроз или как это там. Ещё не хватало меня в умалишённые записывать!
- Я успел кое-кого опросить, - веско произнёс Гарри. Босс стал уже чуть ли не фиолетовым. – И, знаешь что, Джордж, оставь Кендру в покое. До суда. Если не уладите всё полюбовно. – Последнюю фразу он адресовал уже мне. – Мне же всё ясно. Макса выпустили под залог. Если не хочет посидеть у нас – сюда не сунется. А ты, Джордж, - он повернулся к боссу, - не налегай – ты не врач. Кендра в этой ситуации пострадавшая.
Лицо босса приобрело насыщенный глубокий синий оттенок. Ещё немного - и кровь брызнет из глаз. Если бы не выражение его морды, мне бы понравилась палитра, которую он передо мной демонстрировал уже час. А пока я с удовлетворением смотрела на его красные как у быка глаза.
- Всё, Кендра, заявление я принял. – Гарри похлопал меня по плечу. Я поморщилась: в голове отдалось болью. – Тебя осмотрит врач. А позже я приеду с бумагами на подпись. Тебе нужен адвокат? Позвонить кому-нибудь?
Я задумалась. Как у всякого законопослушного гражданина у меня был и адвокат, и бухгалтер, и домашний врач. Но я редко к ним обращалась. Вот уж точно, дура. И, хотя, мой адвокат занимался гражданскими делами и был адвокатом Макса (надеюсь, этот недоносок не успел ему позвонить, хотя, он же вышел под залог), я назвала Гарри по памяти его номер. Пусть там сами разбираются.
Я снова посмотрела на босса. И с удовлетворением видела, как его лицо переливается всеми оттенками красно-лилово-синего цвета. Жаль, не дождалась фонтана крови из глаз.
- Да, конечно. Адвокат у меня есть. – Босс скривил физиономию, как будто у него разболелся зуб. – Обратитесь к нему, и пусть он перезвонит мне.
Я поискала глазами сумку, услужливо поданную Гарри, и выудила толстенькую записную книжку. Да, многие вещи я писала от руки – нечего забивать память телефона!
Босс уничижительно посмотрел на меня и махнул рукой. Ну, ещё бы! Ведь у него был секретарь, который ничего не забывает. А у меня – только моя книжка.
Я продиктовала номер, Гарри его записал, и оба они оставили меня в покое. Наконец мной занялись врачи. А я с тревогой думала, во сколько мне влетят их манипуляции. Ах, Макс, чтоб тебя!..
И только поздним вечером я вспомнила о Теде Ковале – я должна была сегодня его навестить. Я долго колебалась, но взяла телефон и набрала короткое sms, предупредив, что не приду, потому что попала в больницу. Через полчаса пришёл его лаконичный ответ: «понял». И всё. Ни слова сочувствия, ни вопросов, почему, ни пожелания здоровья. Эгоист, как все мужчины. Я разозлилась. А потом подумала – какого чёрта? Он мне не родственник, не друг, даже не близкий знакомый. Почему меня должно волновать его равнодушие? Он и раньше не был со мной участлив, даже элементарно вежлив – хорошо ещё, что с крыльца не спускал. Так почему сейчас меня это бесит?
Ещё пару минут подумав об этом, я махнула рукой. Снотворное, которым меня накормили на ночь, сделало своё дело: после треволнений суматошного дня я провалилась в сон как в чёрную дыру, без сновидений и мыслей. Подумаю завтра…
Когда я проснулась, я сначала не поняла, где нахожусь. Потом память постепенно вернулась. А после завтрака – весьма посредственного – ко мне пришло осознание вчерашнего дня. Я вспомнила всё, что произошло, что я говорила, что делала, и чем всё закончилось. И пришла в ужас! Я не хотела суда с Максом! Я не хотела, чтобы наши отношения закончились, да ещё и вот так, со скандалом! А на работе – что скажет, а, главное, сделает босс? Медленно меня охватывал леденящий страх. И отчаяние. Вот почему я не сдержала себя? Почему не такая холодная и отрешённая, как этот чёртов Тед Коваль? Я залилась слезами. Сначала я просто плакала, потом начала подвывать. Мне быстренько вкололи успокоительного и позвали психолога. Или психиатра. Словом, того, кто должен был дать заключение, что я в своём уме, и мотивировать меня на позитив. Я выслушала дежурный набор фраз и энергичных увещеваний, выпила ещё пару таблеток и обещала пройти у него курс реабилитации, когда выпишусь.
Когда она уходила, я заметила, что из-под кипы бумаг и блокнотов, где она записывала мои пространные объяснения, выглядывает книжка в суперобложке. Со скуки я попросила показать мне её – делать же всё равно нечего. На обложке красавец-мужчина в белой рубашке, распахнутой на груди, чёрных штанах протягивал руки к женщине, стоявшей к нему спиной и закрывавшей лицо руками. Её немая скорбь, его отчаяние были запечатлены на фоне нереально синего до черноты моря и багрового заката. Под их ногами угадывалась палуба корабля. Над всем этим ажурно переплетались буквы: Тадеуш Ковальски, «Любить вечно». Претенциозное название. Но меня в моём тогдашнем состоянии оно заинтересовало. Как и рисунок на обложке. Я взяла книжку в руки. Не слишком объёмная, но и не брошюрка. Видя мой интерес, психотерапевт стала энергично меня уговаривать взять её почитать. Возмутившись такой настойчивости – не люблю, когда мне что-то навязывают, - я хотела было отказаться, но, открыв первую страницу и увидев посвящение, я переменила мнение. Оно гласило: «Любить тебя – для меня счастье. Наши встречи – праздник. В моей жизни не было никогда такой любви, как к тебе. Никогда не будет. Цепи мои не разорвать, чтобы стремиться к тебе, меня не переделать, чтобы быть с тобой. Я делаю больно тебе. Но ещё больнее я делаю себе. Мы не можем быть вместе. И порознь нам тяжело. У каждого из нас своя жизнь. Но знай, Басенька, моя любовь была, есть и будет. Я люблю тебя. До сих пор. И прости за все. Т.К.». Этот крик обнажённой души резанул меня по сердцу. Я не знала, кто такие Тадеуш Ковальски и Басенька, о чём книжка, но мне сразу захотелось её почитать. Ибо уже посвящение не соответствовало фривольной суперобложке. Что же тогда там внутри?
- Я возьму её почитать, - решительно сказала я на словоизвержение психотерапевта.
- Обязательно возьмите! – с энтузиазмом ответила она. – Этот автор ещё пишет стихи. На мой взгляд, слишком жестокие и мрачные, но спросом пользуются. До сих пор.
До сих пор? Что это значит?
Я рассматривала томик. Потрёпанные страницы, потёртая на сгибах обложка, кое где загнутые уголки и подчёркнутые карандашом фразы.
- До сих пор? – переспросила я.
- Да, до сих пор, - также энергично отвечала психотерапевт. – Пик популярности этого автора был где-то лет двадцать-двадцать пять назад.
- Не слышала о таком, - заносчиво ответила я. Не признаваться же в своём невежестве! Или что всё время я уделяла работе и Максу, а на чтение ничего не оставалось! Хотя, сейчас, скорее, удивишь тем, что читаешь книги, а не невежеством.
- Не удивительно, - радостно улыбнулась психотерапевт.- Вы ещё очень молоды. А книги этого автора излишне серьёзные. Даже скучноваты, на мой взгляд.
Скучноваты? Я уже хотела было отдать книжку обратно, но некстати вспомнила про посвящение. В больнице меня продержат ещё день-два, и заняться мне было абсолютно нечем. Поэтому я снова взяла книжку в руки и с гордым видом откинулась на подушки, всем видом давая понять, что психотерапевт может быть свободна. Странно, но последствий вчерашней потери сознания я не ощущала. И ещё более удивило, что эта терапевт сподвигла меня загрузить глаза и мозг чтением: при вчерашнем осмотре и сегодняшнем обходе мне прописали полный и абсолютный покой: ни книг, ни телевизора, ни интернета на любом гаджете. Чтобы не беспокоить мою подвергшуюся стрессу расшатанную психику. Я подумала над этим – и открыла книжку. Как испарилась психотерапевт, я не заметила.
Не скажу, что повествование меня захватило. Скорее, склоняло в сон. Неизвестный мне автор описывал жизнь своего героя, его искания, мысли, метания. Сдабривая какими-то философскими фразами, от которых меня клонило в сон. Мне это было не интересно. Прочитав с горем пополам пару десятков страниц (через слово – эту нудятину внимательно читать у меня не было сил), я захлопнула книжку. Но, поскольку делать мне было по-прежнему нечего, а адвокат, гад такой, до сих пор не позвонил, то я полезла в интернет, чтобы узнать, кто этот автор и чем был знаменит двадцать пять лет назад. Оказалось, он действительно был знаменит! Но в Европе. Точнее, в Восточной Европе. Его жёсткие и бескомпромиссные стихи вызывали волнения студентов, его арестовывали, отпускали, высылали и возвращали. Тадеуш Ковальски – это полное имя. И кого же? Теда Коваля! Моего подопечного! Вот это меня привело в шок! Теперь я поняла, почему мэр так носится с этим неприятным человеком! Ещё бы! Диссидент из Восточной Европы, эмигрировавший на Запад и осевший здесь, в глуши! И ведь кто-то помнит его! И я не о спецслужбах. Помнят, хотя теперь он всего лишь символ борьбы с режимом. А сам по себе никто – хмурый старик, который не живёт, а существует в ожидании смерти…
Я оторвалась от мобильника и уставилась в стену. О чём это я сейчас подумала? С какой стати я начала философствовать? Пространные мысли из книжки подействовали на меня?
Я перевела взгляд на книжку. Она валялась, раскрытая страницами вверх. Я посмотрела в мобильник на фотографию. Ничего не изменилось, но я пристальнее вгляделась в глаза этого человека. Потом медленно перелистала другие фотографии на сайте. Да… Он и молодым был не слишком привлекательным. И снимали, судя по всему, его тогда, когда он не ждал – то весёлый, то грустный, то яростный, то мрачный. Вот он в окружении студентов где-то в баре, тут – на какой-то свалке или баррикаде. Вечно одухотворённое борьбой лицо, жёсткий оскал, сжатые кулаки. Одно удивляло: на любом снимке какая-то дьявольская улыбка и пустые глаза. Потом резкий перерыв – и снимки более поздних времён: более крупный, массивный, поседевший, с морщинами на мрачном лице… И эта вечная борода, которую мужчины заводят себе в среднем возрасте, лет после тридцати-сорока и которая седеет зачастую раньше, чем шевелюра на голове. И глаза… Печальный, усталый взгляд… Чёрт, почему я стала обращать внимание на глаза?
В одной статье говорилось, что у него были страшные проблемы со щитовидкой. Перенесённая операция оставила шрамы на шее. И поэтому он отпустил эту идиотскую бороду. Которая не совершенно не красила и без того непривлекательное лицо.
Медленное мелькание страниц лежащей книги привлекло моё внимание. Лениво, как снежинки зимой, они падали по обе стороны только им известной середины. Наконец страницы легли маленькими пятнистыми сугробиками. Видимо, это место мой психотерапевт читала чаще всего, раз страницы раскрылись именно тут. Меня это заинтересовало – что можно так много раз зачитывать в пошлой книжке до излома на переплёте?
И я снова взяла книжку в руки.
«То, что все без исключения принимают за любовь – это только влюблённость, страсть. Чувство, когда ты не можешь жить без человека, когда все твои мысли о нём, когда его недостатки – их нет в твоих глазах, а достоинства – совершенство его натуры. Когда один взгляд или звук голоса того, кого, как ты считаешь, любишь, поднимает тебя до высот счастья, а молчание и отсутствие сбрасывают в глубины уныния и депрессии. Это не любовь. Это страсть, чувственность, поверхностное восприятие. Влюблённость – гормоны, химическая реакция. И я так любил её. Так любил, что готов был пройти весь ад католического развода, чтобы быть с ней, жениться на ней. Да, в католицизме развод возможен. Для богатых. Вернее, это называется «аннулировать брак», если бы я смог доказать, что мой брак не соответствовал требованиям церкви. Это долго и трудно, не говоря о том, что очень дорого. Благодарение богу, папа Франциск изменил эту процедуру. Жаль, что так поздно – в 2015 году. Если бы это было возможно раньше – всё было бы иначе…
…Мы встречались, даже какое-то время жили с ней. И я в пылу этой влюблённости даже предложил ей выйти замуж и начал готовиться к разводу, заранее зная, что из этого может ничего не выйти. Она долго молчала тогда. Наконец, измученный её непонятным молчанием, я получил ответ:
- У меня в жизни было не слишком много мужчин. Всего-то пятеро. Но всё всегда заканчивалось одним: с женатыми, которые хотели развестись ради меня, мы расставались. По разным причинам. А неженатые умирали сами. Стоило нам подать заявление – как я теряла того, кого, казалось, любила больше жизни. Каждое расставание, каждая смерть – умирала часть моей души. Я давно отказалась от любви, семьи, детей. Ты пробудил меня. Но я боюсь. Я люблю тебя, но я боюсь боли, которую ты мне причинишь, когда мы расстанемся…
- Но почему мы должны расстаться?
- Потому что так будет.
- Ты заранее себя настраиваешь. Поэтому так случается.
Она тогда грустно улыбнулась и помолчала. Потом, вздохнув, чуть улыбнулась и ответила, как будто себе:
- Ну… Может, в этот раз…
Увы, она оказалась права. Мудрая женщина, лучше знавшая жизнь и мужчин. Моя влюблённость схлынула. И однажды я понял, что то, что я могу ей дать, это совершенно не то, что ей нужно. И она сама этого не понимает. Я по-прежнему её любил. Но это было не то, не так и не о том. И если раньше я говорил о браке, то после этого горького осознавания перестал. Да, я любил её. Спокойной и нежной любовью. Я ждал её звонков, наших встреч. Но отношение было, как отношения тела к своей руке или ноге. Нет, это не привычка. Она была мне необходима, нужна, но уже не до боли, как раньше. В её отсутствие я мог жить, мог не вспоминать о ней каждую минуту, мог без волнения, трепета и всплеска чувств смотреть на её фотографии и слышать её имя. Я не знаю, как бы я перенёс, если бы вдруг она умерла. Раньше это привело бы меня в ужас. А сейчас, я думаю, что боль в душе была бы острой, но я бы смог её перенести. Мне было бы тяжело без неё, но от горя я бы не умер. Эмоции? Равнодушие? Нет, это моя такая любовь к ней.
Она всё поняла. И ничего не ждала. Моё необдуманное предложение остаться друзьями она не встретила возмущением. Скорее недоумением и болью. «Друзья? Остаться друзьями? Ты сам понимаешь, что ты говоришь?» - вот и все слова, что она тогда сказала. Я осознал и устыдился. Да, какими друзьями мы можем быть, если мы любим друг друга? Наши встречи стали реже – трудно стало выбрать время на поездки из одной страны в другую. Но мы чаще стали говорить по видеосвязи. Мою жену это дико бесило. Но она виновата сама: фанатичная католичка, она не давала развод. А жить с ней рядом было мучением: мы чужие люди. Были, когда женились, и остались такими спустя 35 лет. Чужая, нелюбимая, не любящая, которую бесит во мне всё: звук голоса, стук шагов, дыхание рядом, запах одеколона, даже фотография на столе! И она рядом. Но ту, которую люблю я, я рядом видеть не хочу: то, что я её люблю, не так, как она хотела бы, чтобы её любили. Я видел её, чувствовал, слышал – и понял…».
Я подняла глаза от книги. Ничего себе завернул! Я пролистнула ещё пару страниц, и мой глаз зацепился за фразу: «Тот, кто обещает, что будет любить тебя вечно – не будет любить тебя никогда. Ибо он не знает, что такое любовь. Любовь это не слова – любовь это душа». Я снова подняла глаза от книги и задумалась. Кто человек под этой обложкой, пошлой, безвкусной, сляпанной для возбуждения низменных инстинктов, обложкой, рассчитанной на большие продажи за счет завлекательной картинки, - так обнажает душу, так щемяще и проникновенно пишет о самом светлом чувстве? И тут я снова поймала себя на мысли: с каких пор я стала философствовать? Раньше для меня было всё просто: любовь это когда вы не можете жить друг без друга, долгие разговоры по телефону ночами, когда вы в разлуке и бешеная страсть, когда вы рядом. Общий дом, общий бюджет, общие интересы, работа, семья, дети, наконец… Но, читая этого странного автора, я находила какой-то отклик в своей душе. Его жёсткие прямолинейные стихи без либерального лицемерия пришлись мне по душе. Я не политик и политикой никогда не увлекалась. Но, читая его грубые определения, призывы к разрушению всей той либерально-демократичной и толерантной лжи, я восхитилась им! И в то же время… такой неистовый борец, который видит мир только чёрно-белым, в нашивках, цепях, шипах и терниях – и такая сентиментальная книжка о любви. Хотя, почему сентиментальная? Человек раскрывал душу. От своего имени или от имени своего героя – всё равно. И у кровожадного волка есть своя волчица, и он любит своих волчат…
Задумавшись, я смотрела в окно на сгущавшиеся сумерки. Перед моими глазами стояло лицо человека, которого я не понимала и опасалась. Нет, я не почувствовала к нему расположения. Но он меня заинтересовал. И я дала себе слово, что снова пойду к нему. Я хотела услышать, что он мне скажет. Я хотела другими глазами увидеть этого странного человека, который из неистового борца с системой превратился для меня… Даже слова не подберу, в кого. Страстный борец должен столь же страстно и любить! До самоотречения, до самосожжения, абсолютно и безапелляционно! А он… А он размышляет. Взвешивает свою любовь. Оценивает, какая настоящая, какая нет. Невозможно!
Я бросила взгляд на обложку. Она мне показалась ещё более неуместной и безвкусной. А молодой красавец чем-то напоминал Макса. Надо же… Занятая анализом мыслей автора, я совсем забыла о нём. Злость ещё бурлила в моей душе, но уже не затмевала разум. Как сильно я любила Макса, также сильно я его возненавидела. Мне хотелось избить его до смерти, крушить всё в моей палате и в больнице. Я ещё раз посмотрела на глупую обложку и швырнула книжку через всю палату в угол. Какого чёрта этот доморощенный философ всё усложняет? Есть любовь и есть её отсутствие. Сейчас во мне бурлила ярость, места для любви не было. А его слова «Я любил её не так, как она хотела», «Я не мог дать ей то, что ей нужно»? Так любил или нет, чёрт бы его побрал? И почему я думаю о постороннем мужике, вместо мести собственному – предателю и гаду?
Я уставилась в потолок. Нет, надо позвать медсестру, чтобы вколола мне успокоительное. Сегодня я точно не усну…
В больнице меня долго держать не стали. Как только выяснилось, что помирать сразу я не собираюсь, меня выписали с кучей рецептов и напутствием посещать психотерапевта, поскольку выписывалась я в диком раздражении: меня посетила мать, которая только и делала, что обвиняла меня во всём. Что не настояла на браке, что не занимаюсь домом, что не родила детей, что продала свой дом и отдала деньги Максу, что спровоцировала его и теперь здесь, а она от переживаний уже пару раз чуть не умерла – то сердце, то давление подскочило… От её нотаций у меня снова заболела голова. А, заметив в углу книжку, у неё открылось второе дыхание. Она раскритиковала и обложку, и её цвета, и каждого, кто на ней изображён, и меня за то, что я это читаю. Я отобрала книжку и нажала кнопку вызова медсестры. Появившаяся хмурая девушка не заставила заткнуться мою мать. И под её поучения я попросила что-нибудь для головы. Девушка посмотрела на меня, на мать, кивнула и вышла. Когда мать по третьему кругу стала рассказывать, как тяжело и долго она меня рожала, сколько волнений я ей доставила за всю жизнь своим глупым и упрямым характером и теперь вгоняю в гроб, я не выдержала.
- Мне надо в туалет, - сказала я, и, не обращая на неё внимания, вышла из палаты. По дороге мне попалась медсестра, которую я попросила о таблетках. Она скороговоркой сказала, что все назначения надо согласовывать с лечащим врачом, и убежала. Я скрипнула зубами. Хорошо, что у матери были свои дела, и она быстро уехала. Иначе книжка полетела бы не в угол, а в неё.
После выписки мне было уже не до умствований Теда Коваля. Мне и некогда было к нему зайти. Судебное разбирательство хоть и не вернуло мне всех денег целиком, зато прошло с шумом и сопровождалось слухами и скандалами. Я выглядела не лучшим образом, но и на Максе я отыгралась по полной: описала всё, как было, расписала то, чего не было, припомнила все мелочи, которые задевали меня, пока мы были вместе, но на которые я закрывала глаза, поскольку верила, что он меня любит. Словом, я сотворила из Макса малопривлекательную личность. И он предпочёл слинять из города в другой филиал у чёрта на рогах. Чему я была очень рада. Моих денег мне хватило на съём небольшой квартиры. Остальные я оставила про запас. Покупать сейчас дом глупо – зачем он мне одной? Да и содержать его дорого. Словом, как только я уладила свои дела, как мой шеф опять пристал ко мне со своими внеплановыми посещениями. Я было воспротивилась, но вспомнила о Теде Ковале. Вот эту забытую знаменитость я бы хотела посетить.
Моё долгое отсутствие он никак не прокомментировал. В открытую дверь я видела непроницаемый взгляд. Молча впустив меня, он хмуро проводил в гостиную и отрывисто предложил кофе. Какое-то время я стояла столбом: обычно мы ограничивались разговором на террасе. Я боялась заходить в его дом: меня пугал его вид, его манера общения, да и желания задерживаться рядом с такой неприятной личностью у меня не было. Что же изменилось, что он решил меня пригласить внутрь?
Я с опаской прошла. Отказалась от кофе. Он молча сел. Молчала и я. Несколько минут он смотрел на меня серьёзным взглядом, затем пересел в продавленное кресло, взял с ближайшей тумбочки очки и толстенький томик и углубился в чтение. Я была возмущена: у него в гостях человек, а он занят своим делом!
- Вообще-то, я ещё здесь, - недовольно сказала я.
- И что? - спросил он, не отрываясь от книги.
- Как что! – Я вскочила, сжимая кулаки. – В конце концов, это невежливо!
- Невежливо заваливаться в чужой дом, когда вас не звали. Невежливо навязывать своё общество, когда вас о том не просили. Невежливо диктовать свои правила в доме, где есть правила свои.
Он произнёс это весьма недовольным голосом. На его лице я видела раздражение. Я, было, хотела разразиться гневной тирадой о гостеприимстве и дружелюбии, но что-то меня остановило. Я медленно села. В самом деле: он меня не приглашал, не ждал, вообще я ему до лампочки. Это мне было интересно, что он за человек. Это я сейчас пришла к нему. А он был вежлив – кофе предложил, а не вышвырнул сразу. И сейчас терпит моё присутствие.
Я вдохнула поглубже. До этого дурацкого сотрясения я точно бы кинулась доказывать свою правоту. А сейчас почему-то решила посмотреть его глазами на моё поведение.
Я повернулась к нему.
- Простите. Вы совершенно правы.
И я встала, чтобы уйти. Он даже не шелохнулся в своём кресле. Только поднял глаза на меня поверх очков. Я быстро оглядела его и всё вокруг: непроницаемый холодный человек, одинокий, достаточно просторный, но уютный дом, тишина, покой, тёплый свет… Как же мне не хватает такого уголка в жизни! Стандартная мебель, жизнь, в которой только работа-дом-работа, разбитая любовь, испорченная репутация скандалистки… У меня ничего в жизни нет. Была мечта – но она растоптана. Ни друзей, ни родственников, которые бы были близки, ни просто хороших знакомых. Я совсем одна.
Я медленно пошла к выходу. Осознание собственной ненужности, то, что я лишняя в этой жизни накатило на меня как стена ледяной воды. Что я в жизни видела? Что сделала важного? И к чему это всё вообще? Ходила по старухам, которые меня ненавидят? Делала проекты, которые никому не нужны? Жила день за днём в ворчании, сплетнях, лжи и предательстве?
Я дошла до входной двери и ухватилась за косяк. Слёзы душили меня. И злость. Злость на себя, потому что я это всё поняла. Злость на Макса, из-за которого получилась эта ситуация. Злость на Теда, потому что, если бы не его книжка, я бы вообще не стала об этом думать. Слёзы ярости брызнули у меня из глаз, и я стукнула кулаком по косяку. Затем взялась за ручку входной двери.
- Когда в следующий раз соберётесь ко мне, сначала звоните, - раздался недовольный голос у меня над ухом. – Меня может не быть дома.
- Да провалитесь вы! – вскричала я, обернувшись. Странно, но я даже не успела испугаться его неожиданному появлению. – Если бы не вы… - Я запнулась. В конце концов, я сама взяла читать его книжку. – Если бы не ваша книжка, - поправилась я с болью, - я была бы счастлива.
- Какая книжка? – Он даже отшатнулся. Его недовольство сменилось озлобленностью.
Я устало полезла в сумку за этой проклятой книжкой. Надо купить себе экземпляр, а эту, наконец, отдать мозгоправу в больнице. У меня рука не поднималась расстаться с ней. Я перечитывала её уже в пятый или шестой раз. Чем меня привлекло это нудное повествование? Не скажу.
Он брезгливо взял книжку в руки. Увидев обложку, брови его сошлись на переносице. Он пролистнул несколько страниц. Книжка сама открылась на том месте, где открылась у меня в больнице. Он прочитал пару строк и решительно захлопнул.
- Откуда это у вас? – недовольно спросил он.
Я честно рассказала про больницу. А потом как-то само собой начала рассказывать, что к ней привело, о Максе, о суде. Я прислонилась спиной к косяку и говорила. Хоть он и молчал, но я спорила с ним, с тем, что он писал в этой чёртовой книжке. Иногда я переходила на крик, иногда пыталась привлечь его ответить мне, не давая вставить слово. Короче, у меня случилась самая настоящая истерика.
Наконец я выдохлась и сползла по косяку на пол, уткнувшись в колени носом и разрыдалась. Я пыталась успокоиться, но слёзы всё текли и текли, и я, как дура, сидела на корточках у входной двери чужого дома.
В очередной раз хлюпнув носом, я подняла глаза от коленей. Тед как ни в чём ни бывало повернулся спиной и направился в гостиную. Меня накрыло пуще прежнего.
Сколько я просидела у двери, я не помню. Наконец слёзы иссякли. Я похлопала по карманам и нащупала смятую салфетку из кафе. Вытерев глаза и высморкавшись, я стала подниматься. У своей ноги я увидела стакан с водой. Всё ещё всхлипывая, я судорожными глотками выпила и оставила стакан на полу. Теперь, немного успокоившись, я огляделась. Тед, видимо, был в гостиной. Я была одна. И что мне делать? Уйти по-английски? Попроситься умыться? Вернуться в гостиную и пожелать доброго дня?
Пока я раздумывала, из гостиной показалась массивная фигура Теда. Он прошёл мимо меня, поднял стакан и, вертя его в руках, спросил, разглядывая ободок:
- Ты успокоилась?
Я поморгала.
- Я не умею успокаивать людей. Меня приводят в растерянность плачущие женщины – я не знаю, что делать.
Он помолчал.
- Из того, что ты наговорила, я не понял, зачем ты пришла ко мне.
Я вздохнула.
- Я и сама не знаю. Всё ваша книжка…
- Кстати, о ней. – Он вернулся в гостиную и вышел со знакомым томиком в руках. – Я её не писал.
- То есть, как? – Я оторопела. – Не вы, а кто?
- Кто-то из моих фанатов, с которым я имел неосторожность говорить о себе.
- Фанатов?
- Да. Фанаты есть не только у футболистов и рок-звёзд.
Я оторопело смотрела на него. Значит, все те слова о любви написал не он? Значит, у меня крыша поехала не из-за него?
Я взяла книжку из рук. Сам собой он снова открылся на том месте, где открылся и в первый и второй раз – в больнице, и в его руках. Без слов я потянула ему раскрытые страницы. Он лишь бросил взгляд и снова посмотрел на меня.
- Значит… - дрожащим голосом начала я, - значит, вы этого не писали?
- Не писал, - кивнул он, хмуро глядя на меня. Я в отчаянии опустила руку с книжкой. – Но я это говорил, - добавил он, глядя мне в глаза.
Он сказал и замолчал, плотно сжав губы.
Я недоумённо смотрела на него.
- То есть, вы действительно так думали?
- Я и сейчас так думаю. – Он пожал плечами.
- Как красиво там написано. – Я кивнула на книжку в моей руке.
- Я говорю, что думаю. Когда я несколько раз в жизни кривил душой и говорил не то, что хотел – я за это расплачивался.
Я молчала, хлопая глазами.
- Снова повторю свой вопрос, - холодно сказал он. – Зачем ты пришла ко мне?
Я вздохнула. За те несколько дней, что я получила по башке и провалялась в больнице, я перестала себя узнавать. Повлияло ли это сотрясение, измена Макса, суд или книжка Теда, но то, что я раньше считала правильным, во что я свято верила как в незыблемость – всё это вдруг стало вызывать у меня сомнения. Я стала оценивать и анализировать своё поведение. Я стала сначала думать, а потом говорить. И, странное дело, я стала не такой вспыльчивой. Нет, эмоции у меня по-прежнему бурлили, но я старалась их контролировать. Зачем? Сама не знаю. То ли поумнела, то ли чушью маюсь. То ли побочный результат сотрясения.
Вот и сейчас: вместо того, чтобы на его вопрос выпалить какую-нибудь дерзость или глупость, я задумалась. А, действительно: какого чёрта я ввалилась к незнакомому человеку и устраиваю ему спектакли? И какого чёрта я приходила раньше? Да, меня обязал шеф. Но… Ни его, ни меня никто не просил. Спору нет, особо одинокие или бедные были рады, когда я или кто-то ещё к ним приходил. Особенно с продуктами или побегать по инстанциям или заполнить бумажки. Да даже обычное электронное письмо отправить! Но таких было всего ничего: один-два у каждого сотрудника, а у кого-то и тех не было.
И тут я себя поймала на мысли: я не злюсь, а анализирую. Даже удивительно… И ещё удивительнее, что я продолжаю удивляться.
Впервые я посмотрела на него не как на обузу, навязанную мне шефом, а как на человека. И честно ответила:
- Не знаю. В смысле, я не знаю, зачем пришла сегодня. Зачем приходила раньше – могу рассказать. Хотя после этого вы меня вышвырните на улицу.
Он какое-то время смотрел на меня. Странное ощущение. За мою жизнь на меня мужчины смотрели по-разному. Я была довольно красива, несмотря на высокий рост, поэтому привыкла к масляным взглядам и похабным предложениям, убедилась на личном опыте, что слова мужчин, их обещания женщине ничего не значат – пока женщина их устраивает, они говорят и обещают много. Вот когда ты перестаёшь соответствовать их ожиданиям, они начинают смотреть на тебя как на грязь и перекладывают на тебя вину за скандалы, расставания и испорченную жизнь. Смотрели оценивающе, как на проститутку, хотя, никакого повода я не подавала. Смотрели с брезгливостью или ненавистью, когда я зарабатывала чуть больше или получала небольшое повышение. Словом, я привыкла к разным взглядам. Подобный – отсутствующий, непроницаемый, холодный, серьёзный, безразличный – я не смогла определить, встречала впервые. И на всякий случай решила, что с этим человеком лучше быть честной. Видимо, он это как-то понял и повернул обратно в гостиную.
- Зайди, хватит веселить соседей. Хотя… - Он остановился, - я был бы не против съездить перекусить куда-нибудь. Но подальше от этого города. Ты как? – Он повернулся ко мне.
Я пожала плечами. И вообще, я пыталась разобраться в себе. А если он приглашает – почему нет?
И я кивнула.
- Пока я переодеваюсь, умойся. А то лицо опухло, как у пьяницы, - холодно сказал он.
С удивлением я отметила, что не возмутилась его грубости. Более того, у меня она вызвала улыбку. И, положив книжку на столик у двери, я прошла внутрь дома.
Ванную мне предстояло найти самой. Побродив по дому, я удивилась беспечности Теда: казалось, ему всё равно, сижу я у порога его дома, гуляю по нему как по своему, отплясываю голая или вообще умерла посреди коридора. Я снова пожала плечами: раньше это меня бы возмутило, а сейчас всего лишь удивило. Не мой дом – не мои правила.
Дом был небольшим, но просторным, и что мне было надо, я нашла довольно быстро: планировка не поражала сложностью.
Умывшись, я огляделась. Ванная комната была роскошна: сияла белизной и позолотой. Мраморная столешница, на которой стояли несколько флаконов с одеколоном, пара тюбиков с кремами, лосьонами, шампунями, гелями и зубной пастой, вымытые до блеска душевая кабина с непрозрачным стеклом, зеркала и краны, сиявшая ослепительной белизной раковина и ванна на небольшом подиуме, куда вели пара мраморных ступенек, - всё это удивительно для угрюмого холостяка. Я ожидала типичной берлоги с коробками из-под пиццы и китайской еды, забрызганной высохшим мылом и пастой раковины и прочих прелестей одинокого и нелюдимого мужчины. Но нет. Чистые полотенца, приятный запах. Я понюхала один из флаконов одеколона – неброский и нетяжёлый аромат аристократа. Я в очередной раз пожала плечами. Если бы не его равнодушие и грубость, я вполне бы могла заинтересоваться им как мужчиной. Но нет. После Макса я ещё не была готова мужчинам доверять. Да и вообще… Какого чёрта я тут делаю? Почему меня так тянет остаться в этом доме?
Приведя себя в порядок, я вышла и снова начала бродить по дому, чтобы найти Теда. Кухня также сияла чистотой, белизной и позолотой. Я не нашла ни пакетов с хлебом, ни пустых коробок или пластиковых бутылок, ни грязных кружек и тарелок в пределах видимости. Очень хотелось заглянуть в шкафы – любопытство так и раздирало меня: всё ли в них в таком же порядке, как и то, что на виду? Но я удержалась. Странно. Раньше я бы непременно полезла в чужую жизнь. Но угрюмость и равнодушие хозяина отбивали всякое желание. Хотя, и не умеривало любопытства.
Я нашла Теда в гостиной. Сидя за ноутом, он что-то делал с роликами на экране. Я понаблюдала за ним, но он не обращал на меня внимания. Я огляделась. Комната была светлой. Мебель, похоже, из натурального дерева, тоже была в светлых тонах. Из-за этого комната производила впечатление просторной. Белый кожаный диван стоял у стены. На нём дремал рыжий кот. Рыжий… Я бы не удивилась белой ангорской кошке… За диваном дальше стоял шкаф с книгами. Напротив него расположился письменный стол, за которым, собственно, и сидел Тед, спиной ко мне. Окно рядом было распахнуто, ветер шевелил его густые волосы. Напротив входа была широкая стеклянная дверь, за которой угадывалась идеально подстриженная лужайка. На светлых стенах висели репродукции картин. Я в искусстве не разбираюсь, но мне показалось, что это были старые картины. На всех горизонтальных поверхностях в пределах моей видимости стояли цветы в горшках. Всю левую сторону занимало чёрное стекло огромной телевизионной плазмы, под которой стояла низкая тумбочка с множеством CD-дисков и пультом от этой самой плазмы. Вокруг непроницаемого чёрного пятна висели небольшие чёрно-белые фотографии в белых рамках. С моего места я не могла разглядеть, что на них было изображено. Собственно, это была и гостиная, и кабинет. Что меня удивило: в первый раз встречаю такую комнату. Обычно люди чётко делят свои зоны времяпровождения: в гостиной диван, стол и телевизор – чтобы развлекать гостей, в кабинете письменный стол, кресло, ноут, бумаги – чтобы ничего не отвлекало от работы. Шкафов с таким количеством книг я сроду не видела. И, если честно, не видела смысла в бумажной макулатуре: зачем, если можно всё найти в интернете?
- Ты иначе представляла себе жилище холостяка, - произнёс он. Я вздрогнула от неожиданности. Он не спрашивал – он утверждал. Оказывается, пока я рассматривала его комнату, он рассматривал меня в отражении дверей стеклянного шкафа.
- Вы правы, - ответила я. – До сих пор я видела совершенно других холостяков.
Я переступила порог и снова огляделась. Рядом со стеклянным журнальным столиком у распахнутой двери стояли два небольших кресла с обивкой из белой кожи, которые я поначалу не заметила – настолько они сливались с окружавшей обстановкой. Решительно пройдя к ним, я села в одно, повернувшись к Теду. Ни удивления, ни недовольства не отразилось на его лице. Хотя, если честно, я плохо читаю по лицам.
Он сидел, откинувшись на стуле, равнодушно разглядывая меня. Чего я ждала? Понятия не имею. Но мне почему-то не хотелось уходить из этого светлого, но холодного жилища.
- Ну, теперь ты мне скажешь, зачем ты пришла ко мне сегодня? – снова спросил он. – То, что ты говорила раньше, - я ничего не понял.
- Понятия не имею, - ляпнула я. И спохватилась – что я несу? А потом подумала в который раз: а ведь я и правда не знаю, зачем меня понесло именно к нему. Книжка? А что я хотела узнать у этого равнодушного человека? Вряд ли он будет раскрывать мне душу. Тем более, когда сказал, что этой книжки не писал. Более того, она вызывала у него какое-то раздражение, даже брезгливость. Так какого чёрта мне надо? – Видите ли, - начала я, - у меня в последнее время столько всего случилось, что я потеряла голову…
- Это я заметил, - равнодушно произнёс он. – Но почему ты пришла именно ко мне? Я не священник, не психолог, не твой друг, ни даже просто твой знакомый, наконец. Так почему?
Вот въедливый старик! Не знаю я! Как мне объяснить ему то, что я сама не понимаю?
И я молчала. А что ещё сказать? Я повернула голову к стеклянной двери и смотрела на траву за ней. Солнце светило с голубого неба, ветер шевелил ветки деревьев у изгороди. Мимо проехали редкие машины. А я думала.
- Наверное, меня заинтересовала ваша книга, - медленно произнесла я, глядя за стекло в никуда. – Я в первый раз прочла слова мужчины, который думает так. Автором были указаны вы. – Я повернулась к нему. – И я подумала, каким же в реальности должен быть человек, писавший так, если я видела только другую его сторону? Нелицеприятную, грубую, нелюдимую. И ещё одну – ту, которую узнала из интернета: неистового борца с режимом, анархиста и разрушителя. Не укладывалось у меня в голове, что это один человек – вы. Как-то так. – Я попыталась улыбнуться, но слёзы подкатили к моим глазам, и я снова повернула голову к стеклянной двери. Хватит ему на сегодня моих истерик.
- Я уже сказал, что этой книжки я не писал. А если бы мне пришла в голову такая блажь, я бы точно не выбрал бы подобной пошлой обложки. – Он кивнул на книжку у себя на столе. В отражении дверного стекла я уловила это движение.
- Да, я помню, что вы сказали. – Я повернулась к нему. – Книжку вы не писали, но много говорили с тем, кто сделал это.
- Именно так. – Он откинулся на стуле и сложил руки в замок на животе. – Мне давно уже всё равно, что обо мне пишут. Я помню, что писал и говорил сам. Но человек, предавший моё доверие, и приписавший мне свои измышления, для меня мёртв. Я могу с ним здороваться, отвечать на его письма, даже поговорить о погоде при встрече. Но это всё.
Он помолчал.
- То, что там написано, правда. Но я бы не хотел выставлять её на всеобщее обозрение и обнародовать в литературе подобного пошиба.
- Вы хотите сказать, что до сих пор её любите? – Я подалась к нему.
- Да. – Он прямо посмотрел мне в глаза.
- Тогда почему вы не вместе?
Он посмотрел на меня как на дуру.
- Там же всё написано: я не могу дать ей то, что ей нужно.
- Но откуда вы знаете, что именно ей нужно? – воскликнула я. – Вы любите её, она любит вас, как я поняла. Что же вам ещё надо? Она плохая жена? – внезапно спросила я.
- Нет, она была бы идеальной женой, - с лёгкой улыбкой как маленькому ребёнку ответил он. – Добрая, чуткая, понимающая, заботливая, душевная, умная, чистая, несмотря на своё прошлое.
- Так что вам ещё надо?
- Я слишком эгоистичен, - с внезапной суровостью ответил он. – Я не могу пользоваться щедростью её души, не давая ничего взамен. А я уже на это не способен. Мой брак опустошил меня.
Я вытаращила глаза. Это было выше моего понимания. Зачем так усложнять?
- Тебя удивляет, что мужчина может любить? Может говорить о душе и чувствах? – спросил он серьёзно.
- Я думала, что знала это, - задумчиво ответила я. – Но каждый раз это оказывались просто слова. Громкие и красивые, но пустые и ничего не значащие слова, за которыми ничего не стоит. Вернее, стоит: желание затащить тебя в постель, а после использовать в своих интересах. Как своего психотерапевта, как пуфик под ноги, как домработницу, как банкомат, как мамочку с функциями любовницы… - Его ресницы дрогнули на секунду. Что такое? Чем его задели мои последние слова? – Со мной можно кричать, жаловаться на весь мир, самоутверждаться, репетируя пафосную речь на совете директоров. Да что угодно! Но любовь? Нет. Я потеряла веру в любовь мужчин. Я стала старше. И циничнее… - Давно ли? промелькнуло в моей голове. Но я отогнала эту мысль.
- А я её любил. – Он посмотрел мимо меня в стекло двери. – Ты понимаешь чувство, когда до боли в сердце хочется, чтобы она была счастлива? Чтобы была спокойна, улыбалась, чтобы ей было тепло и комфортно? Когда от одной мысли о ней, одного взгляда на её фотографию уже светит солнце даже, когда на небе серые тучи и льёт дождь? Я хотел для неё радости. Пусть бы она улыбалась другому, но была бы, при этом, счастлива. Секс? Конечно, я хотел её. Она была потрясающе, неимоверно красива. А как любовница – выше всяких похвал. Но я не хотел просто физических упражнений. Любовь это не заниматься сексом всё время, не сходить с ума в ожидании звонка или встречи, не изводить себя мыслями, что она с другим. Это не любовь. Это эмоции и эгоизм. Сумасшествие влюблённости, когда не видишь недостатков того, кого любишь, ловишь каждое его слово, считая его значимым и мудрым и сказанным только тебе и для тебя, розовые мечты и воздушные замки – всё это проходит. Это первый этап любви. Самое начало. Предыстория. Эпиграф. Настоящая любовь – не восторги, не уныние, не собственничество, не секс, не ревность, не безумие. Настоящая любовь – это когда ты можешь жить без неё рядом, тоскуя, но когда она рядом – мир прекрасен. Он становится ещё лучше, даже, если и раньше был неплох. Это желание дарить радость, оберегать, защищать и наслаждаться всем тем, что дарит тебе она, что она делает – встаёт ли, растрёпанная, ото сна или безукоризненно элегантная идёт с тобой под руку по красной дорожке. Наслаждаться тем, что даришь ей ты. Без счетов и торговли – беззаветно. Это диалоги без слов. Это единые мысли. Это в прямом смысле чувствовать её боль самому. Это раствориться в ней и чувствовать, как она растворяется в тебе. Это в прямом смысле быть единым целым.
Он замолчал, всё также глядя сквозь стеклянную дверь рядом со мной. И мне казалось, что эхо его слов ещё витает в гостиной. Я смотрела на него: выражение его лица не изменилось, но в глазах… Хотя, возможно, мне показалось.
- Вы так красиво говорите – я заслушалась, - произнесла я, глядя в его лицо.
- Я так думаю. И говорю, что думаю. – Он не отрывал взгляда от двери.
- Я не понимаю этого. – Я сцепила руки в замок на коленях. – Я такого никогда не чувствовала… - Я хотела добавить, что у меня всё всегда было проще, но увидела его еле заметную улыбку, мелькнувшую на мгновение, и промолчала.
- Та, другая, говорила точно также, - печально сказал он.
- Другая?
- Это долгая история. А я хочу есть. Приглашаю тебя в небольшой ресторанчик. Заодно и договорим.
Я подумала. Посмотрела за стеклянную дверь на траву, повернула голову к нему и улыбнулась.
- А, чёрт возьми, почему нет?
Заодно и узнаю про вдруг возникшую «другую» - интересно же. Человек, так красиво говоривший о любви, хранящий верность (ведь хранящий?) своей возлюбленной – и какая-то другая! Вот сложная у этого старика жизнь! И насыщенная!
Ресторанчик, в котором мы продолжили нашу странную беседу, был на самом краю города. Я раньше тут никогда не была – просто не доезжала. Маленькое заведение было тёмным и производило впечатление тесного угрюмого помещения. Простые столы из грубо сколоченных досок, но аккуратно покрытых тёмным лаком, светильники на них, дающие слабый приглушённый свет, позволявший видеть только своего собеседника и не освещавшие ничего вокруг, маленькие окна, через которые едва пробивался дневной свет – всё это соответствовало характеру моего спутника, а на меня давило и угнетало. В подобной обстановке я вновь впала в угрюмость, вспоминая, как у меня перевернулась жизнь за последнее время. И мне это не нравилось. Я люблю свет, простор, движение, радость, я люблю шум вокруг, разговоры и яркий солнечный свет. Но по неведомой мне причине я согласилась пойти в это унылое место, чтобы слушать своего меланхоличного спутника. По какой-то одному ему понятному чувству он выбрал меня, чтобы излить свою душу. Весьма удивительно, если учесть, что за все наши предыдущие встречи он не сказал мне и пары предложений.
Я слушала его рассказы о жизни в Восточной Европе – о его детстве с вечно отбывавшим наказание в тюрьме отцом и матерью-алкоголичкой, о его увлечении философией анархизма, классической античной, немецкой, французской философией, которая сохранила ему разум, воспитала его и дала пищу для ума и характера, о его первых литературных попытках и успехах, о непонимании с собственным братом и сестрой, ярыми антикоммунистами, эмигрировавшими на Запад в разное время. Я слушала его рассказы о предательствах его друзей, о спонтанной женитьбе на дочери какой-то городской шишки, о его разгульной жизни неистового анархиста в юности и когда он стал известным писателем. Он говорил о себе странным языком, которого я до этого не слышала – языком интеллектуала. И при этом я не могла не заметить его какой-то затаённой обиды. Оскорблённая гордость – могло бы быть подходящим определением. Но это всё равно не то. Как будто ему кто-то в жизни обещал что-то великое, светлое, счастливое – и обманул. Он не был самодоволен и заносчив в банальном смысле этого слова. Как бывали самоуверенны мужчины, попадавшиеся в моей жизни – глупые примитивные создания, считавшие, что они лучшие уже потому, что они родились мужчинами. Нет. Это было очень похоже на то, что я когда-то читала в школе: бессильная обида сатаны на бога, сатаны, который, считая себя равным, не мог богу этого доказать ввиду того, что он, всё-таки, его творение и равным быть не может. Мне это сложно описать. Тем более, что Тед постоянно сбивал меня с мысли своими словами о собственном смирении. Какое смирение и покорность судьбе? Это слова. Или он сам себя хотел убедить в этом. Ну, или я приписывала ему свои собственные мысли. В поток его внезапных откровений мне удавалось вставить пару фраз о себе. О моей первой юношеской влюблённости, которая разбилась вдребезги, когда мой любимый узнал о моей беременности, о мёртвом ребёнке, который родился в результате этого потрясения, о долгой болезни и смерти моей любимой сестры, о равнодушии матери, бьющем через край энергичном эгоизме отца, сломавшего шею где-то на Эвересте, Памире или Кордильерах. В ответ на его гнетущую тоску о собственной жизни, тоску, от которой мне хотелось выть, я хотела поднять ему настроение шутками, чтобы самой не впасть в депрессию. Но он их не понимал. Дав сказать два слова обо мне, он снова начинал говорить о себе. Причём в таких подробностях, которые не рассказывают малознакомым людям. Вежливо выслушав то, что успевала вставить я о своей жизни, он снова и снова говорил о себе. И вскоре я перестала пытаться поддерживать диалог, ограничившись ролью слушателя. Опять. Да, его жизнь была яркой и насыщенной, тяжёлой и интересной. Но мне тоже хотелось выговориться. И, в конце концов, я поняла: ему не был нужен собеседник, ему не был нужен диалог. Ему нужен был только слушатель. Конечно, это понимание пришло ко мне не сразу. Зачем-то я согласилась встретиться с ним снова. И со временем я оставила попытки заинтересовать его моей жизнью, ограничившись ролью живой мебели. А он говорил. Часто возвращался к сказанному. Досада на жизнь, обманувшую его ожидания, всё явственнее проскакивала в его словах. А я, хоть и набиралась ума в его обществе, но становилась всё более угрюмой и циничной. И мне это совсем не нравилось. Но прекратить общение я не могла. Или не хотела. Не каждый день встречаешь по-настоящему умного человека, с которым сам становишься чуточку умнее, когда вокруг тебя люди с обычным средним мышлением, пошлыми стремлениями, поверхностными чувствами и глупыми заботами. Пока я не была готова прекратить столь внезапно начавшийся продолжительный жизненный урок. Тед обогащал мой ум культурой, для меня неизвестной и чуждой, литературой, о которой я не слышала, фильмами, названий которых я не знала, живописью, которой я не видела, философией, которой я раньше не понимала, считая это тупой потерей времени умников, усложняющих себе и другим жизнь. Я была импульсивна, и мне всю жизнь не хватало узды, поскольку ещё и независимый вздорный характер не позволял меня обуздывать кому попало. Влюбившись в Макса, в ослеплении своём я прощала ему всё, что могла позволить моя гордая натура. Но этого ему показалось мало. И всё закончилось так, как закончилось. Теперь в беседах с Тедом я понимала, что рвать с Максом надо было давным-давно, что никогда он меня не любил. Просто я ему была удобна. До поры. Но он не хотел выступать инициатором разрыва, подталкивая к этому меня. Что ж, прошлого не вернуть – прошлое ушло навсегда. Остаётся только его помнить. И Тед это понимал. Но затаённая обида на невозвращение всего хорошего, что было, печальной нотой звучала в его монологах.
В одну из встреч разговор зашёл о доверии. И тут я в первые услышала его слова о той, «другой». Поначалу я ничего не поняла. Самодостаточная одинокая женщина с тремя взрослыми сыновьями с какой-то стати начала общаться с этим человеком. Сначала в соцсетях, потом они встречались в парках, на художественных выставках, в музеях, спорили об анархизме, трудах Троцкого, о Че Геваре, философии Канта, Ницше, Аристотеля и Платона, трагедиях Эврипида и комедиях Мольера, пьесах Шекспира, поэзии Гёте и Александра Попа, прозе Лавкрафта и Эдгара По. Я и половины имён не слышала, а они беседовали, спорили! Начало их отношений, как говорил Тед, было очень бурным – на грани оскорблений: она была упрямой и безапелляционной. Совсем как я недавно. Но потом что-то изменилось, и Эльда (так её звали) стала его преданной слушательницей. Он говорил об их разговорах мне – зачем? А потом я начала понимать – она болезненно любила его. Любила так, что вызывала во мне оторопь – до отрицания себя как личности, до полного растворения в предмете любви.
- Какие же мы, мужчины, всё-таки, козлы, - наконец угрюмо сказал он. – Ещё когда я жил в Восточной Европе, была у меня знакомая. Ничего романтичного или эротического. В этом смысле я её никогда не рассматривал. Она меня не привлекала. Я поклонник женственности в женщине, податливости, душевности, мягкости, покоя, ласки, заботы. А она была борцом, воительницей, амазонкой. И имя у неё было подходящее – Эльда, по-итальянски, воин. С такой хорошо на баррикады, под танки, в разведку, в бой. Но – романтика? Нет. Мы были хорошими знакомыми. Она умела слушать, всё время молчала. У неё всегда при себе было всё, что нужно: лекарства, влажные салфетки, зонт, ножницы, отвёртки, деньги на бензин – что угодно. Ей не нужно было дарить цветов и говорить приятных слов. Ей не нужно было пододвигать стул, подавать пальто, открывать перед ней дверь. – Тут я вытаращила глаза: о чём он говорит вообще? Что за средневековое поведение? Или это такое унижение со стороны мужчины? – Она сама заботилась обо мне: дарила книги, которые я долго искал, трогательные мелочи, которые мне были нужны (вообще её подарки всегда были уместны и со смыслом – мишуру и ерунду она не дарила никогда), срывала с шеи шарф на улице, чтобы я не простудился, тормозила за рукав пальто, чтобы я не попал под машину, подставляла плечо, когда я поскользнусь на льду, доливала свежий чай в ресторане, напоминала о моих делах как секретарь, помогала написать письмо так, чтобы ненавидимый мной человек не обиделся, но оставил меня в покое, гасила вспышки агрессии со стороны всяких подозрительных личностей и умела договориться с ними, когда мы поздно уходили из ресторана. Это смущало. Я же мужчина – это моя обязанность. Но она это делала так естественно, что я перестал обращать на это внимание. Я мог не звонить ей – она не обижалась. Мог с досады сорваться на грубость – она пропускала мимо ушей и глупо шутила в ответ. Я присылал ей в интернете любимую музыку, фильмы – она впадала в депрессию. Мы были совершенно разные. Она не понимала импрессионизма в живописи и восточную философию, а я не мог понять её примитивную жизненную философию и буйный рок. Но с ней было легко. Она писала музыку, которую я не слушал, и ваяла скульптуры, которые я не видел. Этим она меня и зацепила: мне всегда нравились творческие люди. И поэтому я так долго с ней общался, несмотря на то, что ни одной точки пересечения между нами не было. Её романтика была романтичностью девочки-подростка. Хотя ей было почти столько лет, сколько и мне. Я привык к ней. Как привыкаешь к любимому свитеру. Который удобен и даёт тепло, но который можно снять и убрать в шкаф. Разительное отличие от той, которую я любил.
- Выходит, вы просто ею пользовались? – Моя злость снова проснулась, возмущение зашкалило: он просто самовлюблённый эгоист, а она – невозможная дура!
- Пользовался? – Он грустно улыбнулся. – Вовсе нет. Она сама хотела общения со мной. Сначала, да, мне было интересно с таким неординарным человеком. Сам я двух нот связать не мог, а о скульптурах и речи нет. Но потом… Потом меня стала раздражать её ненавязчивая забота, её желание быть в тени, уступать мне роль «первой скрипки», смиряться с моими вспышками уныния и моим пренебрежением, с тем, что она упорно не хотела, чтобы я видел в ней женщину – она хотела, чтобы я видел в ней человека. Без пола, без снисхождения - равного. И в конце концов меня раздражало то, что рядом она, а моя Бася далеко. И я стал постепенно сводить на нет наше общение. Она всё поняла. И если поначалу и задавала деликатные вопросы, на которые я отвечал, что ничего не изменилось, то потом, когда я стал пропускать её звонки, встречи и отвечал холодно и односложно, она оставила меня в покое – перестала звонить и писать в интернете. Я не расстроился. У меня же была моя Бася. И только она мне была нужна. А Эльда… За несколько месяцев я пару раз писал ей в мессенджере на её «доброе утро» или «добрый вечер». Потом и это перестал. Перестала писать и она.
- Вы!.. Вы!.. – Я была возмущена. Мой приобретённый цинизм разбился об эгоизм этого человека. Я вскочила. Всё, накопленное во мне за время общения с ним. Рвалось выплеснуться наружу. Пусть я не так умна, как он, не переживала всего того, что пережил он, не училась тому, чему учили его, не любила так, как любил он, но моё природное стремление к справедливости было возмущено и оскорблено. – Вы – такой умный человек, а ведёте себя как законченный эгоистичный дурак!
Он спокойно посмотрел на меня. Это чуть охладило мой пыл. Я села и стала слушать дальше.
Он молчал некоторое время.
- Поначалу мне показалось, что ей можно доверять, - продолжил он. - Она не хотела никаких гендерных привилегий – сразу так мне и сказала, что не хочет, чтобы в ней я видел женщину. Для меня это неприемлемо: я воспитан так, что просто обязан вести себя как мужчина, а не как современное не знаю кто. Открыть дверь, уступить место, заплатить в ресторане, подать пальто – это мелочи, которые должен делать каждый мужчина, если считает себя таковым…
Я снова вытаращила глаза: что за дикость? Разве женщина – беспомощная кукла, чтобы ей открывали дверь или подавали пальто? А платить в ресторане – это же просто унижение женщины!
Я уже хотела было открыть рот с возмущённой тирадой, но тут в голову мне пришла мысль: как же это было бы приятно, если бы Макс хоть иногда не хлопал дверью у меня перед носом или подавал руку, когда я выходила из машины. Ведь приятно чувствовать заботу, приятно чувствовать себя королевой.
Я размечталась и пропустила часть разговора. Когда я пришла в себя, Тед уже рассказывал какую-то историю.
- … Однажды она вытолкнула меня из-под машины. Мы шли из парка к моей машине, чтобы я смог вернуться домой. Как вдруг она резко толкнула меня в сторону. Машина задела её и она упала. И как она при этом ругалась! И это женщина? – Он покачал головой.
- Как? Что? – Я вообще перестала его понимать. Может, в этом его монологе я, задумавшись, пропустила самое важное? О чём он сожалел? Что женщина спасла ему жизнь или что она ругалась при этом?
Он вздохнул.
- Однажды мы встретились в парке в центре города. Я как всегда говорил – она слушала. И сопереживала. Это качество я в женщинах встречал редко. Только у моей любимой Басеньки. Заговорились мы, как всегда, допоздна. Когда мы уходили из парка поздним вечером, нам навстречу ехала машина. Узкий переулок, через который мы проходили, не разойтись. Но машина могла проехать. И вдруг она толкает меня в сторону, к стене дома. А машина… Резко вильнула и задела её. Потом взревела и быстро скрылась, протащив её пару метров. Она упала на колени и разразилась такой бранью, которую я слышал только от пьяных мужиков. Машина уже скрылась в другом переулке, а она всё кричала и стучала кулаками по асфальту. Потом вскочила и, прихрамывая, бросилась ко мне, держась за левый бок. «Как ты?» – спрашивала она. Она была обеспокоена. А я… Я не верил своим ушам. Эта милая, спокойная женщина, которой я доверял свои мысли, свою боль – ругалась, как базарная баба! Я не мог к ней относиться, как раньше. Не мог забыть её ярости, её брани.
- Она же спасла вам жизнь!
- Ты не понимаешь. Она оказалась не той, кем была раньше. Я увидел её с другой стороны. И эта сторона мне не понравилась. Моя Бася никогда не опускалась до мата.
- Она хоть раз спасала вам жизнь? Рисковала собой?
- Нет. Ей это было не нужно. Это я должен был её оберегать, а не меня спасать женщина. Это противоестественно.
Я от удивления раскрыла рот. Его беспокоили стереотипы, а не то, что женщина спасла ему жизнь, подвергая свою риску? Его беспокоила далёкая женщина, которая им даже не интересовалась, а та, которая была с ним всё время, выслушивала, заботилась, даже рискнула собой – ему на неё плевать? Важно не всё это, а то, что в шоке или со страху она поддалась эмоциям? Что за извращённая любовь у этого мужчины?
Я смотрела на его задумчивое лицо – и не могла найти ответ, не могла понять.
А он снова начал говорить о своей любимой Басе. О её тяжёлой жизни, о её одиночестве. Нет, та, любимая, была несчастна тем, что не может быть со своим любимым. Но почему эту Эльду, которая рядом, он так воспринимает? Ну не любишь ты её – она, вроде, и не просила её любить. Но зачем же ТАК?
Чем закончилась наша тогдашняя встреча, я не помню. Уж очень большую пищу для размышлений дал мне этот человек. И, что более всего меня удивляло, так это то, что я о нём думаю. С какой стати мне думать о мыслях и действиях постороннего угрюмого одинокого самовлюблённого эгоиста? Но, видимо, что-то в нём было, раз и я, и те две женщины его слушают. Одного бы мне хотелось, мелькнуло у меня в голове, чтобы я не влюбилась так, как они…
Ещё тогда, в больнице от обилия свободного времени я стала искать информацию о Теде Ковале – чем же так знаменит этот угрюмый человек, с которым так носится мой шеф? К моему удивлению, о нём было написано около дюжины книг. Но самая знаменитая (в Восточной Европе) была о его биографии с претенциозным названием «Последний анархист Европы». Оказывается, Тадеуш Ковальски – диссидент со скверным характером. Который в молодости участвовал в загулах и всех демонстрациях студентов, пропагандируя абсолютную свободу во всём. Не считался ни с врагами, ни с друзьями. Властям это, естественно, не нравилось, и несколько раз он задерживался полицией и один раз даже отсидел за избиение полицейского. Словом, бурная молодость протестующего юнца со всеми вытекающими свободной жизни.
Когда я в следующий раз пришла к Теду с распечаткой отрывков из этой книжки, он только плотно сжал губы.
- В этой книжке ни слова правды, - брезгливо сказал он, когда я протянула ему файл с распечаткой. – Вернее, слова правдивы. Но интерпретированы ложно. Всё было совсем не так.
- А как? – спросила я. С какой-то стати мне стала интересна его жизнь.
В ответ он пригласил меня погулять за городом. Там он рассказывал о своей жизни в Восточной Европе – бурной молодости с беспорядочным сексом, алкоголем и наркотиками (за что он, как сказал сам, потом расплачивался и расплачивается сейчас), о его переезде сюда после лечения (так щитовидка тут была ни причём? он лечился от другой болезни?), о разъездах по миру с собственными книгами – этого требовал от него издатель. У него была прекрасная память – он помнил даты всех событий, которые упоминались в книжке, помнил подробности, которые были пропущены или описаны не так. Он не жалел своих друзей и коллег, описывая всё то, что было в книжке упомянуто и чего упомянуто не было. Холодное описание, сквозь которое сквозила затаённая горечь. Но почему? Да, некоторые из его коллег пошли дальше – вошли в правительство, стали знамениты по всему миру, кто-то создал счастливые семьи. Это заставляло его сожалеть о своей жизни? То, что многие получили то, что хотел он, а он получил только болезнь, одиночество, нелюбимую жену рядом и любимую женщину вдалеке? То, что его сын не остался поддерживать его, когда занялся бизнесом и мог помочь ему деньгами, а уехал на Запад вслед за его братом и сестрой? Слов нет – он умный человек, я таких ещё не встречала в своей жизни. Но уж очень какой-то холодный. Жестокий. Безжалостный.
Одним вечером рассказ не ограничился. Мы продолжали встречаться. Гуляли по улицам нашего городка, по полям за городом, захаживали в ресторанчики, где он предпочитал платить сам. Я не знала, зачем ему эти встречи. О себе я бы могла сказать, что хотела дослушать его историю до конца.
В одну из последующих встреч он снова заговорил об Эльде. А меня удивило – почему? Видимо, его сильно задело её отношение к нему. Или она совершила что-то непотребное, чего он до сих пор не может ей простить.
- Это была во всех отношениях нормальная женщина, - говорил он. – Чуткая, неболтливая, сопереживающая, понимающая, не спорящая, уступчивая, она меня никогда не осуждала, когда я рассказывал ей о себе такое… Какое рассказывал мало кому. И тебе всего рассказывать не буду. – Я пожала плечами – зачем мне подробности его бурной молодости? Прочитанного и того, что он уже рассказал, мне вполне хватает, чтобы делать выводы. - Рассказывал абсолютно всё, не то, что тебе. Она умела слушать. – Он искоса посмотрел на меня. – Она всегда была готова мне помочь. Но меня стала безумно раздражать её ранимость. Я не знаю, чего она, в конце концов, стала хотеть от наших встреч. Но я видел, что она всё больше привязывается ко мне. Её беспокойство о моём здоровье и моих делах меня тяготило и раздражало. Разве у меня не может быть проблем, в которых я не обязан отчитываться постороннему человеку? Мы не были друзьями и, тем более, не были любовниками. Да даже просто близкими людьми мы не были. Так к чему её такое беспокойство обо мне? Слов нет, это поддерживает, когда тебе плохо. Но раздражает своим постоянством. И я начал постепенно ограничивать наше общение. Слова и моё поведение она понимала правильно, но очень остро реагировала. И, что хуже всего, начала писать об этом мне. Я не хотел, чтобы она держала свои мысли при себе – не хотел камней за пазухой. Но подобная откровенность мне была не нужна – она раздражала, это было невыносимо. Я не хотел копаться в её чувствах, не хотел их понимать – мне это было не нужно. Но это было нужно ей. И это было ужасно. Она не говорила о любви, но любила меня, я это прекрасно понимал. Она хотела быть нужной. А я хотел мягко свести на нет наше общение. И поэтому успокаивал её тем, что она всё выдумала. Ведь ничего не изменилось! Мы по-прежнему общались, пусть и реже. Просто мне не нужно было, чтобы она настолько погружалась в меня и мою жизнь. Подобное я мог допустить только от своей любимой Баси. Эльда же – она сама всё испортила: вместо равного общения знакомых – либо полное растворение в моих делах, либо полное молчание. А потом ещё эта книжка…
Он замолчал. А я лишь с большим трудом догадалась, что сейчас он говорил о той дурацкой книжке, которая привела меня к нему. Я хотела спросить о ней подробнее, но он перевёл разговор на философию коммунистической идеологии. И мне пришлось напрячь все свои извилины, чтобы понять хоть что-то из его слов. Наша пропаганда упростила идеи коммунизма. И хоть они были мне чужды, я с удивлением слушала, что это такое. Совсем не то, что нам преподносилось. А Тед ещё начал говорить о социализме. Для меня всегда это было одно и то же. А оказалось, что там есть разница! Мои попытки спорить обнаруживали моё абсолютное незнание предмета. О чём он говорил мне прямо, не стараясь смягчить выражения. Нет, он не называл меня дурой – для этого он был хорошо воспитан. Но его подавляющее повествование заставляло меня саму делать такие выводы. И когда я сказала ему об этом, он ответил, что не надо искать чёрных кошек в тёмной комнате, особенно, когда их там нет. Этой странной фразой он поставил меня в тупик. А потом я поняла: он сказал просто-напросто, что я всё выдумала. Как же так? Ведь весь наш разговор опровергает это!
Тогда я нахмурилась и пыталась понять: где-то я такое уже слышала. Ах, да, Эльда. Он и ей говорил, что она всё выдумала, когда почувствовала его отчуждение к ней. И тогда я стала подозревать, почему на самом деле он одинок. И почему его любимая Бася так далеко. Манипулируя чужими чувствами, он получает импульс жить. И ему рядом нужна именно такая – покорная, готовая всегда принимать его потребительское поведение. Его доброта не от сердца, а от ума – он может подать нищему (сама много раз видела), дать в долг и забыть об этом, но участие? Нет. Сердце во всём этом участие не принимало. Это был его долг, как он говорил. К этому призывает его бог и его любимая философия. Для меня это непонятно: я сама не так давно была такой. И теперь видела разницу между помощью от души и помощью по долгу. Он такой же, как и я раньше. Только гораздо умнее меня.
Когда мы встретились в следующий раз, он ошарашил меня сообщением о том, что весь предыдущий вечер и всю ночь он говорил по видеосвязи со своей любимой Басей. А я тут причём? Какое мне дело до его отношений с посторонней мне женщиной? В его словах по-прежнему проскакивала тоска о том, что он один, она одна, они не вместе. Я не знаю, зачем он мне всё это рассказывал. Чтобы я посочувствовала ему в его одиночестве? Но у меня не было сочувствия к этому человеку после всех предыдущих разговоров. Он сам разрушал то хорошее, что ему давалось, что он сам создавал. Чтобы я пожалела его? Но раз я не могу – и не хочу – сочувствовать ему, то, тем более, не собираюсь жалеть. Я не та влюблённая дурочка Эльда, которая положила свою жизнь к его ногам.
Когда речь заходила о ней, в его интонациях я замечала некое пренебрежение. Не знаю, как она относилась к его эгоизму, но он явно не испытывал уважения к ней.
- Неужели вы не понимали, что она вас любила? – вырвалось у меня однажды.
- Я понимал это прекрасно, - отвечал он. – И понимала это она. Но почему-то упорно отрицала. И продолжала твердить, что не способна любить, что никогда не чувствовала любви, что недостойна любви.
Почему? Вот подобного её поведения я не могла понять. Судя по словам Теда, это не женщина, а просто ангел какой-то. И вдруг – она недостойна любви! Что же такого она могла натворить, что считает так?
- Просто вы ей были нужны. В вас она увидела идеал человеческого общения, которого ей так не хватало. Вы оба были одиноки. Но оба не искали друг в друге романтических отношений. Вы, потому что любите другую, она, потому что от общения с мужчинами ей мало только секса. Но вас-то она любила! А вы пользовались ею! Наверняка она страдала без ваших встреч и телефонных звонков. Вы же сами говорили о её ранимости! Наверное, прощала ваш эгоизм и нападки на то, что ей дорого. Вы же не видели ничего вокруг, кроме себя и тех страданий, которые доставляли себе сами своей нерешительностью и сомнениями.
Он молчал, глядя на меня. А я себе удивлялась: откуда во мне это всё взялось? С чего вдруг я возомнила себя психологом? Зачем я анализирую этого человека – он мне никто и даже не платит. Наверное, последствия сотрясения мозга так повлияли на мою личность, что я перестала себя узнавать.
- А я думал, что снова нашёл единомышленника, - грустно, но спокойно сказал он.
- Нет, вы думали, что нашли очередную дуру, которую можно разжалобить. При всём вашем уме и философии вы всего-навсего эгоистичный зацикленный на себе дурак. Вы говорите об ужасах одиночества – как вы несчастны, поскольку вокруг вас никого нет. Ни семьи, ни друзей. Но и я тоже одинока! У меня даже кошки нет, потому что некому за ней ухаживать, пока я работаю! А что вы мне на это отвечали – вспомните?
- Я помню, - хмуро ответил он.
- Вы считаете, что только вы один страдаете больше всех. От того же одиночества. Что мои проблемы, беды, моя депрессия – это ерунда. Вы не хотите ничего знать о других, но хотите, чтобы другие сочувствовали вам. А с какой стати? Вы хороший друг – наверно. Но само слово для вас имеет иное значение. И вы предпочитаете не называть никого другом просто потому, что сами не способны им быть. Даже по собственным меркам. В вашей «дружбе» нет души. Только долг. Сейчас так принято: мир материалистов и потребителей именно таков – ты мне, я тебе. Но даже самый закостенелый и холодный человек нуждается в душевном тепле. Вы же хотите его только получать, не давая ничего взамен. Ваши слова о поддержке и помощи – просто слова. Да, вы помогали деньгами и связями своим знакомым, вы доставали лекарства и устраивали на работу. Но что вы требовали взамен? Щедрости души, которую не проявляли сами. Только долг. Так чего вы хотите сейчас? Какая душевная чуткость будет по отношению к вам, если вы не проявляли её раньше к другим?
Я помолчала.
- Я могу понять, почему ваша Бася не хочет переезжать к вам. При всей покорности своей натуры, при всей её любви к вам и прощении вашего эгоизма, она хочет остаться той, кто есть. А не быть вашей тенью или служанкой. Слова вы говорите правильные, мудрые, уместные. Но поступаете вопреки им.
Я много чего ещё ему наговорила – накопилось. Двойственность его натуры, попытки переложить на меня недопонимание достаточно потрясли, чтобы я снова перестала себя контролировать, как и раньше. Не позволю манипулировать собой! Я не влюблённая Эльда, которая была согласна жертвовать собой непонятно почему, не Бася, которая вообще ничем жертвовать не хотела. Я это я. И хочу остаться собой.
В этот раз мы расстались достаточно холодно. И какое-то время я не звонила ему, не приходила. Что он думал сам обо мне, своём поведении, наших встречах и моей последней вспышке, я не знала. И знать не хотела. Но, если честно, меня снова потянуло к нему: уж очень необычные у нас складывались отношения. Тем более, что мне по-прежнему было интересно узнать об анархизме и той философии, которой придерживался сам Тед. И я поехала к нему однажды в свой выходной.
Он встретил меня безо всякого удивления, возмущения или радости. Я не могла понять, приятно ли ему наше общение или он его просто терпит. Я уже немного стала разбираться в его характере и решила, что, если бы ему было неприятно, он тут же грубо бы закрыл передо мной дверь, не сказав ни слова. Но нет. Он пригласил меня войти и даже налил кофе. Он оказался весьма противным, и я пыталась не кривиться, чтобы не обидеть его.
Разговор снова зашёл о его бурной юности, о его работе над книгами, которые приносили ему неплохой доход, о его жене, которая всю жизнь жила за его счёт – обо всём. Меня удивляло: зачем он женился вообще? Ради шишки-тестя, который бы помогал ему при конфликтах с властями? Но это довольно скоро закончилось: в Восточной Европе начались изменения, и всякие шишки уже теряли свою власть. Да и его книги тогда стали публиковаться свободно. Почему он не развёлся? Не женился на своей любимой? Перегорел? Но он же продолжал её любить?
Я всё равно не могла понять его поведения, его чувств. А его отношения с той, «другой» - Эльдой? Это же чистой воды эгоизм!
Оказывается, я снова отвлеклась и снова пропустила начало очередной истории.
А он в это время что-то говорил.
- …Мы сидели в кафе, в центре города, - задумчиво говорил он, глядя куда-то в пространство. – Знаешь, есть в Европе такие кафе. Они расположены в старой исторической части города. Улочки, переулки, лабиринты, тупики – там и два человека не разойдутся, что уж о машинах говорить… - Он помолчал. – Я рассказывал ей о моей любви к другой женщине. Снова и снова. Я видел на её лице боль… Она говорила мне, что любить не способна. Но я не верил. А когда я рассказывал ей о своей боли… Она переживала её как свою. Я видел. Что это, если не любовь? Или то, что люди понимают под ней. Она взяла меня за руку, сжала в своих ладошках. Она ничего не говорила. Говорил я. Всё время. Я ей доверял так, как мало кому. Её преданность и понимание ошеломляли – я не понимал, чем заслужил их. Мне вовсе не требовались её чувства, какими бы они ни были. Она была одной из многих, с кем я общался в то время. У меня были и ученики, и знакомые, которые хотели знать о моей жизни, о моём прошлом, моих мыслях, моих книгах. Да, я писал книги. Когда-то. Те, с кем я встречался и общался, были разные. В основном, несмотря на слова, они хотели от меня только подтверждения своих же взглядов. С которыми я зачастую не был согласен. Хотели приобщиться к знаменитости – погреться в лучах моей славы. А она… Она меня слушала, она сопереживала так, как не сопереживают посторонние люди. И я хотел, чтобы так и оставалось. Однако… Я не мог отказать себе в удовольствии излить душу ей. Но когда я замолчал, она мне сказала: «Ну почему я не миллионерша? Я бы сделала так, чтобы вы были вместе! Поехала бы за ней и привезла сюда, дала ей работу – да что угодно! Мне больно от твоей боли. Ты не заслуживаешь того, что с тобой происходит». Я видел слёзы в её глазах. Что я ещё мог думать? Мне не нужна её любовь. Даже, если она сама не хочет в этом признаться самой себе. И я ей ответил: «Ты же хочешь занять её место. К чему все эти слова?». Она долго молчала. Потом медленно убрала руки с моих рук и продолжала молчать. Молчал и я. Наконец она сказала: «Лучше бы ты ударил меня». А потом медленно взяла сумку и стремительно вышла за дверь. А я остался. Я не мог поверить тому, что услышал. Лучше бы я её ударил? За что? За то, что она так меня оскорбляет? Миллионерша! Дала бы работу! Чушь какая-то.
Тед так сжал губы, что они побелели. А я понять не могла – в чем та, другая, Эльда, его оскорбила? Она же хотела подарить ему счастье, которое ему так нужно! И искренне об этом сказала.
- Я расплатился и вышел. Была уже глубокая ночь. За разговором я и не заметил этого. Её не было у входа. Я не знаю, где она была. Возможно, пошла пешком до дома – транспорт уже не ходил. И спросить о ней было некого. Но она всегда добиралась до дома – доберётся и в этот раз…
- То есть, вы оскорбили её и бросили на произвол судьбы? Одну в городе посреди ночи? – Я была возмущена. Этот страдающий самовлюблённый эгоист даже не подумал, что сделал! Провозглашает поведение мужчины, а сам – сама доберётся!
- Это ещё кто кого оскорбил, - проворчал он. – Она посчитала за лучшее, чтобы я её ударил! Ты понимаешь?
- Я-то понимаю. А вы? Вам не пришло в голову, что она говорила правду? Любила-не любила – она великодушно пожелала тебе счастья, а ты? – Я не заметила, как перешла границы фамильярности. – Да даже, если и любила! Это же счастье какое! Такой человек – с великодушной душой и большим сердцем – наплевала на себя ради тебя! – Я просто кипела. – И правильно она тебе ответила: лучше бы ты её ударил, чем так наплевал в душу!
Я вскочила и глубоко вздохнула.
- Надеюсь, с ней всё хорошо, и она тогда добралась до дома без последствий. Ты просто недостоин любви. Не только её. Ничьей. Свою любимую женщину ты держишь на коротком поводке своих сомнений. А влюблённую в тебя одинокую несчастную – просто оскорбил. Пусть тебе не нужна её любовь. Но разве она её тебе навязывала? Требовала жениться? Хоть что-нибудь она от тебя требовала хоть когда-нибудь? – Я почти кричала.
Он хмуро молчал. Не знаю, говорил ли ему хоть кто-то когда-нибудь то, что сказала я, но ему явно это было непривычно. И неприятно.
- Она никогда ничего не требовала. Наоборот даже, когда опаздывала на последний автобус до дома ночью из-за наших разговоров, никогда не упрекала меня в том, что шла около часа пешком. Всегда говорила, что с ней ничего не случится, - наконец выдавил из себя он с неохотой.
- Вот именно! – вскричала я. – И что она в тебе нашла? Что вообще эти две женщины нашли в тебе, что так тебе преданны и так тебя любят?
Я помолчала, глядя на него.
- Она тогда добралась до дома? С ней всё хорошо? – спросила я.
Он молчал. Я махнула рукой и повернулась, чтобы уйти.
- Она умерла от рака много лет назад, - равнодушно сказал он.
Я резко повернулась к нему и схватила чашку с недопитым кофе и плеснула остатки ему в лицо, а потом швырнула и саму чашку. Потом смерила его невозмутимое лицо холодным взглядом и без слов ушла. Нет, каков!
Мы продолжили встречаться ещё месяца четыре каждую неделю в его любимом ресторанчике, засиживаясь допоздна. Моя очередная вспышка, казалось, не произвела на него впечатления. Он по-прежнему изливал мне душу, не нуждаясь в отклике. А я слушала. Когда его рассказы о жизни пошли по третьему кругу, он снова стал говорить о любви. Возвышенно-печально он продолжал описывать свои отношения с единственной женщиной, которую он любит до сих пор – Бася. И с досадой и горечью говорил о своей женитьбе. Молодой ещё парень, ослеплённый перспективами, которые давал ему брак с дочерью не последнего человека в городе, и внешней привлекательностью и непривычной раскрепощённостью своей будущей жены, он, как сам говорил, поспешил жениться как честный человек – её родителям предлагали командировку на Запад, и они не хотели оставлять их вдвоём безо всякой определённости в отношениях. И пока он был знаменит и богат, его по-европейски свободную жену всё устраивало. Но когда начались гонения на него, когда он серьёзно заболел и потерял всё, она, по его словам, явила своё истинное лицо: эгоистичная, холодная, ограниченная, вздорная, любящая только получать и тратить, ничего не давая взамен. При этом, привыкшая к роскоши и даже в бедности любящая всё дорогое и красивое, тратящая на это последние деньги ради мишурного блеска.
- Понимаешь, - говорил он мне, - в то время мне была нужна жена. А рядом был лишь чужой человек, который так назывался. Пока я был в разъездах, это не бросалось в глаза – мы мало общались. Да и я никогда не любил жену. Но хорошо к ней относился, обеспечивал её. Даже, когда у меня дела пошли плохо. Собственно, потому и женился – она меня устраивала, она была не против. А потом… Я даже уважать её перестал. И мы так и жили в одной квартире как соседи. Если бы я тогда уехал к Басе, всё могло измениться. Но я был честным человеком: для меня семья, пусть и такая, священна, а слова «жена» и «муж» не пустой звук. И не мог я оставить свою жену в нищете – совесть не позволяла. И Бася тогда была не готова: прожив всю жизнь одна, она не знала, что значит быть женой. Хотя, пока я жил с ней какое-то время, у неё это очень хорошо получалось. Но тогда была не готова она, а потом уже остыл я.
Он помолчал.
- Жена перебралась к родственникам в Западную Европу, я – сюда, а Бася не хотела никуда уезжать. Вот так я и живу.
И он надолго замолчал.
- Мне нужна женщина, - прямо сказал он, наконец. – Мне нужна чуткая душа, которая бы поняла меня и принимала таким, какой я есть. Мне нужно тепло человеческого участия, душевность и теплота. Мне нужна та, которую я если бы и не любил, то хотя бы симпатизировал ей. Но… Молодые меня не привлекают – что они знают? Зачем им я – старый и больной? А старые… Они уже с семьями, они устроены и благополучны. А те, которые нет, у них много своих проблем. И эти проблемы мне не нужны. Я ищу покоя и человеческого тепла, а не решать чужие проблемы. Я от подобной жизни устал.
- Вы хотите получать. Но ничего не давать взамен, - холодно сказала я.
Он спокойно смотрел на меня.
- Я знаю, что я эгоистичен. Именно поэтому я берёг Басю от совместной жизни со мной. Эльда же… - Он помолчал. – Большим разочарованием для меня стало то, что она купила мне небольшой дом на реке, куда пригласила Басю – специально съездила за ней, не поставив меня в известность. Так она хотела наладить нашу жизнь – сделать нас обоих счастливыми, как она говорила. Бася приехала, погостила и уехала. А что должен был делать я? Как мне оправдаться перед любимой женщиной, что данный царский подарок от другой – это недоразумение? Что я ничего не просил, ничем не обязан и вообще у нас нет никаких отношений. Эльда говорила, что выиграла в лотерею и ей самой деньги не нужны. Она хотела сделать счастливым меня. Но я не верил – как так может вообще быть? Я попытался поговорить с Басей, объяснить. Басенька, слава богу, всё поняла прекрасно – она умница. Но Эльда… - Он снова помолчал. - Ту дурацкую книжку, с которой ты пришла ко мне, написала она. Это я узнал уже после, когда эмигрировал сюда.
- Она? – Я растерялась. – Но…
- Да, она. Это я узнал совершенно случайно. Вот так. Я раскрыл перед ней свою душу, она была откровенна со мной. Может, её страшная жизнь сподвигла сделать гадость и мне – не знаю.
- Вы уверены? Что она сказала?
- Ничего. Я не спрашивал. К тому времени мы уже долго не общались.
- Тогда откуда вы знаете?..
- В этой книжке описаны вещи, которые я говорил только ей. И больше никому.
- Больше никому и никогда?
- Да.
Я молчала. Получается, я зря ополчилась на него. И эта скромница Эльда – сочувствующая, понимающая, благородная, заботливая, бескорыстная – оказалась просто дрянью, которая заработала на грязном белье знаменитого имени.
Я встала. Сегодняшние откровения и невысказанный гнев были для меня слишком.
- Я должна подумать, - бросила я, и повернулась, чтобы уйти. Но меня остановила одна мысль: - А зачем со мной-то вы так откровенны? Я не творческий человек, философия мне не интересна, ума мало, жизнь обычна. Зачем вы всё мне рассказывали?
Он отвернулся к окну.
- Я живу один. А я не могу жить один. Одиночество меня угнетает. Тишина в доме сводит с ума. Появляются тяжёлые мысли, которые портят жизнь и здоровье. Когда твой шеф приставил тебя ко мне, это отвлекало меня. А потом – твоя истерика. Я видел страстную натуру. И хотя меня это не привлекает – мне стало любопытно. И потом, я же живой человек – мне надо живое общение.
Возмущение снова поднялось во мне.
- Общение? – вскричала я. – Несколько редких посетителей обернулись ко мне. – Не было у нас общения! Говорили всегда только вы! Когда я пыталась поговорить с вами, вы пропускали мимо ушей мои слова! Вам всё равно было, о чём я думаю, чем живу, что люблю! Я не знаю, что вам доказало предательство этой вашей Эльзы, но я бы за ваше поведение изваяла бы вас в виде огромной свиньи с вашим лицом! Круглая дура она была, что так долго терпела ваше пренебрежение! Черт с ней, с женщиной! Но вы к ней не относились даже как к просто человеку! Удобная вещь она для вас была! Чтобы скрасить ваше одиночество и тоску по несбыточной любви! Вы выдумали и усложнили её, чтобы сделать недостижимой и сожалеть об этой недостижимости вместо того, чтобы приложить усилия и сделать счастливой любимую женщину! Для этого же надо действовать! Да ещё и отплатить любовью и заботой! А вы – эгоист! Знать вас больше не хочу! Вы использовали меня, как и использовали эту влюблённую дурочку Эльзу! Но её почему-то устраивало быть в тени, быть полезной, отказавшись от себя. Меня же – нет! Она вас любила! А я нет, и не собираюсь! Вы заслужили всё то, что с вами произошло! Ваше одиночество, ваша тоска – так вам и надо! Не хочу вас больше видеть!
И, швырнув салфетку на стол, я выбежала из этого ресторанчика. Нет, каково!
После этого последнего разговора я решительно сказала шефу, что больше к этому человеку не пойду. И освободившееся время я с энергией посвятила выяснению того факта, почему Эльза… Эльда предала Теда. Я её вполне понимаю. Но предпочитаю открытую борьбу удару в спину и подлости за спиной. Тем более, по словам этого мерзкого Теда, Эльда была благороднейшим существом – прямо до зубовного скрежета. Деликатнейшим, преданным и понимающим. Как же так? Я рыла интернет, проклиная славянские языки, электронный перевод, который делал из текстов совершенную чушь. Но по истечении нескольких месяцев для себя я выяснила: Эльда вообще ни при чём. Я нашла интервью его бывшей жены. Странно, что он сам его не видел. Там вполне откровенно, не выбирая выражений, Ханна Ковальски рассказывала о своём муже британскому телевидению после выхода его очередной философско-скандальной книжки. Большая часть мне была известна – Тед рассказывал сам. Но что я не знала, это то, что Ханна Ковальски тоже писала книжки. И очень много – о своём муже. В интернете она откровенно говорила, что жила все годы с ним за его счёт, что не любила его, что вышла замуж по ошибке – посчитала, что «залетела». А он поступил честно и оформил отношения, чтобы не оставлять её одну в таком положении, когда её родители уехали на Запад в командировку. Ещё Ханна говорила, что жить с Тедом было совершенно невозможно: «Ему была нужна жена-мать, поскольку своей он был лишён с детства. А я не была на это способна. Я знала о его “великой любви”- Баське Качиньской. Он сам мне рассказывал, потому что тогда ещё хотел, чтобы я приблизилась к его идеалу. Но моими идеалами он не интересовался! Ему неважно было, чего хочу я, какого мужа, какой жизни. Когда они стали жить вместе, я написала книжку под его именем, чтобы он это понял. Но его твердолобый эгоизм был непробиваем! Он не понял ничего! Более того, поверил, что эту книжку написала какая-то Эльда. Кто она – я не знаю. Наверное, очередная восторженная глупая курица, которую восхищала его незаурядная личность. Если ей довелось жить с ним – мне её жаль. Ибо любую женщину Тед превратит в ничтожество, если она не взбунтуется. Ведь даже Баська от него убежала, в конце концов. Хотя, мне известно, что они продолжают общаться в интернете. Я вырвалась от него, и не жалею».
Вот так. Неприятная, грубая, эгоистичная женщина, но в чём-то она права.
Я скачала на флешку видео, распечатала статьи и хотела уже отправить всё это Теду, как в последний момент наткнулась на маленькую заметку: скульптуры покойной Эльды Шварц были выставлены в Дрезденском музее. Некоторые ушли на аукционах за немалую сумму. Деньги, вырученные от выставки и аукционов, Эльда Шварц завещала перечислять на счёт человека, которого, как она написала в завещании, она считала самым дорогим в своей жизни, которого уважала и перед умом которого преклонялась. Я вытаращила глаза: вместо семьи эта дура завещала свои посмертные возможные доходы человеку, для которого она ничего не значила! Если бы не интервью с Ханной Ковальски, я бы решила, что так Эльда замаливает свои грехи за предательство. Но я видела это циничное интервью! Как тогда понимать решение Эльды? Это уже не великодушие – это самоуничижение какое-то! Почему? Эльда Шварц умерла от рака. Его диагностировали тогда, когда она пострадала при взрыве бомбы террористов в одном из кафе. Тогда погибло много людей. Она выжила, но была серьёзно ранена. Её оперировали и нашли рак. Оказывается, она давно уже была больна. Но лечиться почему-то не хотела. Как говорила врачам она, не хотела терять ни минуты своей жизни на лежание в стационаре и процедуры, которые ей всё равно не помогут. И, как говорили её сыновья, до последнего дня отказывалась принимать обезболивающее, чтобы сохранить ясной голову до конца. Я содрогнулась. Я видела, как корчился от боли мой отчим, когда умирал от рака лёгких. Я тогда злорадствовала, слыша его крики: я считала, что это ему наказание за то, что он приставал ко мне в юности. Однажды он даже попытался изнасиловать меня. Мать мне не верила, считала, что я сама его провоцировала, чтобы занять её место. Тогда я собрала вещи и в первый раз ушла из дома. До сих пор она не может мне простить ни моей «клеветы», ни моей радости от его смерти. Поэтому я не могла понять поведение Эльды. Как будто она сама наказывала себя за что-то. А Тед-то каков? Он хоть раз интересовался её здоровьем? А после её смерти - без зазрения совести получает на свой счёт её деньги и пользуется ими, несмотря на то, что вычеркнул Эльду из своей жизни! Честно, нечего сказать! И благородно – дальше некуда!
Я просидела в раздумьях не одну неделю. А потом махнула рукой и распечатала эту заметку тоже. Сложила в конверт, приложила флешку с интервью и ещё парочкой, которые давали близкие и знакомые Теда. Уж не знаю, что именно он рассказывал Эльде – что такого сокровенного и интимного, что могла знать только она, - но все те люди высказывались не менее свободно, чем его жена. Один даже прямо процитировал слова из той проклятой книжки, самодовольно заметив, когда, где и в какой ситуации Тед говорил это ему.
Собрав всё это в один конверт, я хотела было написать ещё записку от себя. Но решила этого не делать: не хочу продолжать общение с этим человеком. И направилась к дому Теда. Я не знала, дома он или нет. Я просто шла.
Он открыл дверь и молча смотрел на меня пару минут. Я ничего ему не сказала. Медленно подняв конверт, я ткнула им ему в лицо и, глядя в его глаза, чётко сказала:
- Ты заслужил всё то, что с тобой случилось.
И всё. Повисла пауза, как и конверт перед его лицом. Я подождала, потом швырнула конверт ему под ноги, развернулась и, не оглядываясь, ушла от его дома.
Лишь отойдя достаточно далеко, я подумала, правильно ли я поступила, приложив последнее письмо Эльды к Теду, оставшееся с завещанием? Письмо, которое опубликовали после смерти её сыновья? Разве такой человек достоин хорошего отношения?
«Тед, если ты читаешь это письмо, значит я уже умерла. Потому что никогда бы не посмела при жизни тревожить тебя своими мыслями и чувствами – итак достаточно я их на тебя обрушивала. Я благодарна тебе, что ты был в моей жизни. Я благодарна, что мы никогда не говорили с тобой о любви между нами – это было бы смешно: ты любишь другую, а я не умею любить вообще. Я благодарна тебе за это. За то, что ты оказался настолько умён, что видел во мне не то, что многие видят на поверхности, а гораздо глубже. Ты много раз говорил, что между нами ничего общего, но мы прекрасно общались. Согласна. Ты дал мне так много, а я тебе не смогла отплатить даже малостью. Ты говорил, что я отвлекала тебя от тяжёлых мыслей. Но ты помог мне осознать себя, понять тебя и примириться со своей судьбой. Всё, что дано мне богом, мной заслуженно. И я бы хотела оградить тебя от невзгод мира, закрыть собой от бед, несчастий и болезней, подарить радость и счастье. Я бы хотела, чтобы у тебя всё было хорошо. Пусть твоя любимая будет рядом. Будь счастлив. Будьте счастливы. И прости свою жену: ты же не знаешь, что у неё в душе, за что она наказывает себя ненавистью к тебе. Ты философ. Так будь философом до конца. И не говори, что у тебя всё в прошлом! Ничто не в прошлом, пока не заколочена крышка гроба! И ты ещё жив и будешь жить! Живи, и пусть бог будет с тобой всегда. Эльда».
Я не знаю, почему Эльда утверждала, что не умеет любить. То, что я прочитала, и есть признание ранимой любящей души, великодушной, страдающей и одинокой. Я содрогнулась: не дай мне бог ощутить что-то подобное! Эта женщина не знала, насколько она несчастна, считая свою болезнь заслуженной, а пренебрежение ею человека, которого она любила, хоть и отрицала это, считала счастьем. Подобное самоуничижение, смирение и покорность – нет, я не такова. Я не могу быть настолько великодушной. И пусть я останусь одна со своим непокорным характером, но для меня это лучше, чем быть одной, но покорной смиренной овцой, которой пользуются и о которую вытирают ноги. Пусть такие дуры считают это счастьем!
Я не знаю, читал ли Тед мои распечатки и смотрел ли флешку: вскоре я бросила всё, и, добившись по суду от Макса всех оставшихся выплат за дом и моральный ущерб, уехала из своего городка. Я была жива, молода и свободна. И я хочу жить! А не писать черновик своей жизни, набело которую не проживу никогда. Ни один мужчина не затронул мне душу так, как писала Эльда и как говорил Тед. Не знаю, хорошо это или плохо. Но я счастлива тем, что есть в моей жизни. А это уже не мало.