10.
- Так что жа, Паш? С чего у Длинного к жабам такое сочувствие? – повторил вопрос Бурый, с замиранием сердца. Оттаявшая компания, жуя, тоже с интересом поглядывала на впавшего в столбняк блондина.
Пашка, наконец, очнулся, смахнул ладонью упавшую на глаза прядь.
- Он говорил, что хочет знать всю правду хотя бы про одно существо. Говорил, что все про жаб знает, осталось увидеть, как они в природе сношаются.
- Так увидал он их акт?
- Увидал.
- Увидал? – по-бабьи сплеснул руками Бурый. – а я его и так и сяк подкалываю на крайней рыбе, «жабы Длинный, скучают, чего не ловишь?» А он только валяется да курит на бережку. А где ж был их акт? – елейно спросил Бурый, и как бы подался всем телом к Пашке.
- На Рутавече. – мягко ответил напарник, и первый раз широко улыбнулся, - до камышей еле добрался. А обратно вприпрыжку скакал. Бежит, а в каждой руке по жабе: «я видел, я видел, как он ее любил!». Пронаблюдал – заключил Пашка. – а через месяц скончался. Заветное желание словил и ага.
- Вот оно как! – покивал головой Бурый, делая шаг назад. Он обвел глазами бригаду, братков, задумчивого блондина… и замолчал. К горлу подкатился комок, он сглотнул, опустил взгляд на могильную плиту. Среди зелени огурцов, розоватых редисок, среди белых кругляшей посреди черного прямоугольника на могильном камне лежал уже слегка искалеченный – где-то с вершок колбаски умяли – символический фаллос с двумя разбитым яйцами в основании.
- «И бац – хер на стол» - вспомнил он заход Пашки… Как клево все начиналось. Чего жа теперь?
Народ брал колбасу с могилы, ел, закусывал, выпивал, между собой о чем-то переговаривался.
«Только что жа ржака была, а сразу и посурьезнели. Словно уговор вспомнили на заходы мои не вестись, – Бурый потоптался, сглотнул, и чуть не подавился слюной, - Да ладно! Чтобы эти алкаши сговорились заранее про политику общую?! Быть не могет!»
Перевел взгляд на изображение друга: сидящий на оградке Длинный как будто кивал головой: «Не прокатило ха-ха, сочувствую»
«Хули мне твое сочувствие? – со злостью ответствовал Бурый, - теперя, что ни спроси - - дураком выставят »
В ответ из «водочного коридора» донеслась трезвая мысль:
«А ты не суетись, вида не показывай. Веди себя солидно. Пожри, например. Зачем пустой жа желудок хряпаешь?! Изжогу задавил, а дальше-то как? Алкоголь свиты требует, он король, про закусь не забывай! Ты же теперь нормальный человек! Ты живой! Тебя окликают! » - этот крик из коридора был уже как бы и гневным, Бурый потер ладони - что жа, есть смысл!
Взял ломтик хлеба и головку чеснока. Она напоминала маленькую гранату. Покатал на ладони – так чтобы все видели, - сдавил ее – не поддалась, тогда разломил, расщепил на дольки и поиграл словно четками. Прежде Бурый ненавидел чеснок. И никак не мог себя его кушать заставить. Знал про его целебные свойства, но себя пересилить не мог. И только когда к народному знанию прибавил научные выкладки – лишь тогда начал жрать его залпом. Правда, в основном, на работе. Только в спецовках держал, чтобы гражданское белье не пропахло. И головку положил Бурый его за смену съедать. Бывало, слесаря подсолнухи с бактериями начинают, лущить, а он показательно рядом жует витамин. Сначала смеялись, а теперь, если нет ни сухарей, ни конфеток, сами просят на закусь. А Вовка до того дошел, в новой компании вдруг возьмет – и одну чесночину в рот закинет, потом вторую, третью – и жевать, чтобы сок с них летел! Народ столбенеет, а Бурый аж тащится! При семье лишь не мог исполнять этот номер, Верка тут же, ойкнув, выбегала из комнаты. Терпеть не могла его здоровую эту манеру.
Бурый медленно закинул одну чесночину в рот, вторую…
Нет, не прошел номер, опять ноль внимания. Хотя и чавкал, и шелуху сплевывал - бригадные были на своей волне. И к четвертой дольке уже казалось, что он выпил отборной желчи. Нёбо начало полыхать так, что плюнув на позу, мастер живо снял с могилы бутыль с минералкой. Быстро закинул в рот хлеб, зажевал, запил – немного унял пожар. Наконец, внял совету «водочного коридорного», набрал на хлеб сала, колбаски, вытащил из пучка травинку лука, присовокупил огурец – пусть овощи с гряды на Толькином участке и явно не продезинфицированы - жадно стал есть! И пища полетела вниз вкусно и долгожданно. Но как бы в другом направлении. Нет, белки-жиры-углеводы шли куда надо, в желудок и кишечник, но вот что-то другое, что еще в пище есть – сытость! Сласть! Удовольствие, давно Бурым забытое – ломанулись туда, куда прежде водка прошла, по своему направлению, и теперь там звучали восторги и вопли, и радостные восклицания. На ум пришла много раз виденная по телевизору картина стыковки космического корабля с орбитальной станцией – люк открывается, и к двум постояльцам орбиты вплывают старые знакомые, гости с земли! Ба! Дождались! Объятия, похлопывания по плечу. Так и Пища с Земли с Сытостью и Сластью встретилась, наконец! До того в полезном космосе пресном летала, как дура, одна.
И отпустило.
Даже забылся.
Чашкин вылил в изножие старую водку, смял стакан, кинул в мешок за стелу, отцепил новый от длинной ребристой пачки и налил в него новой. Уместил на мрамор .положил сверху свежий хлеб, старый ломтик, не глядя, выбросил за оградку «семейных» холмиков.
- Вот так, друган, чтоб без жалоб на обслуживание.
Утер рот рукавом, поморгал, глядя куда-то через поднятый стакан на край кладбища, где то взлетала, то садилась неугомонная стая птиц…
Донесся мягкий шуршащий звук и на площадку с щебенкой, прямо к «Газели» подъехала белая «Волга». Остановилась, выпустила двоих теток в широких юбках, в платках и с цветами, поддала газу, с тихим пощелкиванием вырулила по гравию за ворота. Куда пойдут? Не знакомицы ли Длинного? Староваты, толстоваты – но покойник всяких баб любил! Не делал разницы! Как только появился дурацкий рекламный слоган «ты этого достойна» - Длинный вооружился им, и если его спрашивали, зачем он снял каких-то старых уродин, приятель отвечал «Они этого достойны! Все без исключения» - и кивал на свой орган, считая его – чудом природы и достоянием всех. Всех, в смысле – баб. Сама доброта был Длинный для дам
Тетки подобрав юбки, пошли через оградки в противоположную сторону. Народ вернулся глазами к столу. Чашкин поковырялся пальцем в зубах, цыкнул, разлил по стаканам. Потом посмотрел на надгробие.
- Кто за чем поехал, а Длинный-то катался за немкой. Ну и всю дорогу нудил, как будет телку снимать. С поезда слезли вечером, сразу и пошли с ним в бар.
- Прям и сразу? – усомнился Фриц. Юрий в ответ без слов прижал руку к сердцу, что должно было снять все сомнения, и повел свой рассказ, тыщу раз слышанный. И совершенно неинтересный, потому что у Чашкина главным для Длинного был аспект чисто коллекционный, этнографический. Друзья же, под баян плечистого толстяка, одновременноо вспоминали версию автора, живо рассказанную на тепловом. Эпическую версию. И немного трагическую. Потому что…
…Сидели в баньке, разливали по стаканам водяру, а Длинный, лежа на топчане, заламывал руки
- Лесные нимфы Рейна и Вестфалии, оказались не нимфы. Неа. Профуры, хуже чем наши. Говорят, наши деды их миллионами трахали. И я думал – да. Русишь швайн с ППШ, куда на фиг денешься. Но ведь и гретхены не сдавались без боя, должно быть?! Плевали в лицо, ругались, царапались?!
Он воображал их гордыми женщинами, чопорными «сопротивленками» восточному варварству. «А наша базар сразу на деньги перевела»., о, майн готт! - восклицал Длинный, воздевая руки к небу, - в бар зашли, девки у стойки сидят, глаза профессионально пустые, думаю, все понятно. Сели за столик. Тут входит ничегошная телка. Плащ дорогой, сумочка, села за столик - губы подводит. Ноги, сиськи, платье в обтяжку, и на лицо не уродина, только челюсть трохи тяжеловата. То есть абсолютно не злачная. Подхожу, спрашиваю – пардон, мадам, варум хир? Она – нун, кАфе. То ись на кофе чисто зашла. Я ей подмигнул, мол, битте за наш столик, шнапс-тринькен за фройндшафт унд либе. Что ты думаешь? Поулыбались, поднялась, к нам присела. Я - заген зи мир битте, не хотите ли…. – показал жестами, - Варум? Что «варум»! Либе махен мит русишь швайн! Цвай минутен, - а Чашкин тут помогает, он же по ихнему трохи балакает, - « зайне прибор фюнф унд цванцих сантиметр». Думал, в позу встанет – найн, найн, пошель к шорт, русиш швайн, я порядочная девушка и вообще, я замужем. Тем боле, я ж дал путь отхода, а она… - Длинный обхватывал голову руками, – а она… а она…. А она - нет проблем, хундерт марк! Сто марок – и нет проблем! И дала тут же в мужском сортире! Вот вам и дойче фрау - им это дело что руки помыть! Наши шалавы и те для порядка ломаются. Так вот вопрос - зачем дедам их было насиловать? – теплотехник возвращал руки на грудь и складывал по-покойницки, - У них даже в глазах один расчет. И сейчас и тогда. Такие вещи они же исконные. Ну вот. Вчера – за миску каши благодарила, которую давали и так. Сегодня - сто марок. Сами вешались на победителей, правду дед говорил по секрету, чтоб бабуля не слышала.
Жека заканчивал, и улыбался, начинал про деда, летчика-аса, байки травить.
- Прямо Длинный различал, где профессионалка, а где «чисто на кофе зашла», - не поверил Фриц.
- Различал, сто процентов, - покачал головой Чашкин, и протянул стакан к изображению, - он же профи по части бабцов. Да, Длинный? Зря мы сауну не открыли. Порнобизнес тот же бизнес. В конце концов, на одном везении жить нельзя. Хотя тебе мастило, как никому…
Чашкин подавился и закашлялся..
- А его жену первую помните? – вдруг тихо подал голос Павел.
- Ты про которую? - нагнувшийся к водке Чашкин повернул лицо вверх, - их у него было мильон. Если про первую, я не застал.
- Ректорская дочка, которую папаша его сосватал? - повторил настырно Павел, - Она же при тебе на базар к Длинному бегала. Полиной звали.
- Не, не помню, - помотал головой Чашкин
- Это которая к тепловому с дитем приходила? Дева плечиста, ребенок в коляски и у него еще был красный грузовичок на веревочке? – встрял Анатолий, - помним, помним… грузовичок! Один глюк пришел сразу двоим, а говорят, что так не бывает! – и весело посмотрел на Павла.
- Они вскладчину купили квартиру, обставили на его деньги, а перед свадьбой она ему рога с соседом наставила, - угрюмо напомнил Павел, - он от нее в армию ушел. Она к нему приехала беременной, но без пуза. В увал его отпустили, и вот на квартире она ему… отдаться пыталась. Чтобы потом назначить отцом. Да только вот… затошнило ее. И Жека все понял. Прогнал. Она аборт сделала и снова – к соседу. Потом он пропал, она уже к Длинному. Тот ее нах. Тогда она стала трезвонить, что он психопат. Комиссию подговорила, когда он на права проверялся. Вообще, до последних дней гадила. Сынка от любовника ему навязывала. Короче, я б с таким везением сам бы сдох! – заключил Павел.
- А-а, так ты про Полину! – заливисто засмеялся пузан, - Дева отпад, Клава Шифер нервно курит в сторонке.
- Она не блондинка.
- Да помню, но все равно ж! Приходила такая несколько раз, под закрытие, когда кассу снимали. Поначалу думал – ко мне! – лицо его залоснилось, как намасленный блин, - Я к ней с почтением, может, типа того, пообщаемся после работы, ресторан, казино? А там смотрю, на Жеке лица нет - ах, думаю, вот где она, смерть Кощея! – Чашкин нагнулся к плите, расставил стаканчики в ряд, завилял бутылкой, разливая, - он же из-за нее с рынка ушел. Реально. Просто трясло его, когда она появлялась.
«Ага, вот еще одна версия!» - ухмыльнулся Бурый.
- И вот тут уж совсем был неправ. Даже если принять его кандебоберы с папой. – он качнул бокалом, выпил, утер губы, выдохнул, не закусывая, - Надо же понимать, что лежит на весах. Пусть ты блатной, но с папашей-то в контрах? Значит, считай обычный расбесдал. Значит, и не выпендривайся, бери что дают. Тем более, оно само за тобой хвостом бегает, – он нагнулся, бесцеремонно забрал бутылку нарзана у ног Фрица, сделал долгий, обильный глоток. Выдохнул, завинтил синюю крышечку, поставил перед собой. Фриц кивнул, указывая на место, где стоял «Нарзан». Чашкин, ухмыляясь, переставил.
- После всего, чего она ему сделала - простить? – поднял голову Павел.
- Да что она сделала?
- Предала его.
- Чем? – прищурился Чашкин, - загуляла когда? Причем тут предательство? Это же секс!
- В диспансер позвонила, старую карточку его принесла, где диагноз психический. Старый диагноз, по которому он от службы отмазался.
- Типа, что псих?
Пашка кивнул.
Чашкин всплеснул руками и закашлялся:
- А что он, не псих? В чем она не права?! – Чашкин даже развел руки, и посмотрел по сторонам -. народ качал головами. Юрий поправился, - не умственный, конечно, башка-то у него варила вот только мысли шли не туда. Раз от помощи отказался ищи свой шанс. Подумаешь, от другого залетела баба, и чо? Зато вину признает, и хоромы в центре, сама по себе принцесса, в койке уж наверняка чистая ягодка.
- В последний их раз в койке она на него блеванула, - напомнил Павел, - и удивление разыгрывала.
- Все равно таких баб надо прощать, – веско заметил Чашкин, поиграв ладонью, - если тетка что в голову вбила, все равно на своем настоит. Сразу надо сдаваться, выйдет дешевле. А ты, Длинный… не по христиански обошелся с невестой, друган! – Чашкин смешно наморщил нос и с шутливым осуждением кивнул портрету на камне.
«Зря, Юрец, религию вспомнил. Счас жа лекции тут начнут!– Бурый перевел взгляд на Космоса – русые бровки на лице которого подпрыгнули вверх. Он стоял ровненько, почти не покачиваясь, немного опустив веки, что говорило о скором раскрепощении речевых центров.
- Она винилась, чтобы потом на своем настоять. – сказал сварщик ровно, словно пастор. Треугольная губая его сложилась в линию, – ребенка лишилась. Аборт. Это вообще. Она эта, - Космос смущенно потер под носом и выдавил, улыбаясь, - блудница.
Народ благодушно засмеялся.
«Во-во, мякнул и в форме, погнал свою религию. А у меня ни одной мысли в позитиве. Разве что сказать, что во всем виноваты бабы? – подумал Бурый, и тут же чуть не присел от озарения, - да-да-да! Тут надо рожьями пошевелить! Все зло из-за них! Ну а рази не так?! – подкинулось что-то внутри.
Ведь если копнуться в душе, где берут начало самые потаенные мысли, то даже голды свои Бурый не для понтов изначально заказывал, а для супруги, чтоб кислую рожу Вера сменила на восхищенную, чтобы глаза ее заблестели, как когда-то в общаге у подруг, когда в новой джинсовке его встречала! И приосанивалась, гордо поглядывала – видали, подруги сердешные?! Мой! Чтобы опять понтового мужика в нем почуяла! Бабе ж что главное? Погоны, мундир!. Вот цепка с печаткой и были бы заместо погон. Плюс в должность вхождение, и все – считай, баба с понтами! Мастерша, как никак. Шишка! А он наслаждался б ее восхищением.
Да Верка вот козой оказалась, не поняла его мысль. А еще говорят – «муж да жена одна сатана». Эх…
Бурый переменил ногу, посмотрел в стакан. Там, как и у Космоса, уже третий тост грелась недопитая половина. Вздохнул, обвел глазами жующее, перебрасывающееся словами собрание, быстро сглотнул..
«Так и не таись, объяви прямо, что во всем виноваты бабы! Кто ж тут будет несогласный – тут же за провалившейся водкой, тихо зашептало внутри, а следом, перекрывая совет, веркиным осипшим на даче голосом прогнусавило, - «ага, дауай, дауай! Вечно мы тебе виноваты!» «А что, нет? – ухмылялся обвинитель, - а кто орет, что за три рубля вкалываешь и у нее, парикмахерши, на шее сидишь? Что выходила за человека, а он в ..овне ковыряется?»
«Ну же Бурый?! – шептал соблазнитель - Выложи на стол карту! А там уж – как ляжет!»
«А в том, что ты пацанов объ…бал – первая любовь Длинного виновата?» - пробубнил уже третий, критический Бурый. Обвинитель умолк, а, за невидимым внутренним горизонтом, послышались возбужденные голоса – мужской и женский, его и веркин. В каком-то таинственном мире что-то опять выговаривала взбалмошная супруга, а что именно - не мог разобрать. «Да разве и важно? – с тоской подумал Володя, - Опять ее верьх. Надо сосредоточиться, уловить момент подходящий и с блата зайти. Тема беспроигрышная».
И опять во мрак концертного зала упал луч прожектора, потом по полукружью сцены зажглись софиты и прежний Бурый, в галстучке и сером костюмчике скакал туда-сюда, крича в микрофон: «как же без блата, парни?! Кроме себя самих, кому мы нужны?! В связях и нужных людях главный секрет успеха!»
Но тут же и веркин голос возвысился – уступать не хотела, стервоза: тух,тух, тух, бу-бу-бу. «Да что ж тебе нада, лахудра? – Бурый прямо не знал что делать – мысли перебивали друг друга, притом, что за которыми Верка стояла, те были громче, - да что ты орешь?!»
«А шо я ору?! Шо ору?! – послышалось явственно с веркиными интонациями «шоканьями и «оканьями», -и где твой успех?» «И она про успех»!» «Поклоунствовал, поплясал перед своими хануриками, доволен?! Задружился опять?! Ты выпей ханьки побольше, еще не так затанцуешь перед своей алкашней. Здоровым прикидывался, дуру из меня делал!»
Конечно, не было Верки, не шептали со стороны ветра или камни. Все это Бурый. Но только.
- Во всем виноватые бабы! –зло выпалил, с наслаждением слыша себя, а заодно затыкая веркин бубнеж, - И из-за Полины его он тогда с теплопункта подался! Ну вы жа помните, сначала она раз пришла, потом преследовать стала! Он и поняв, что теперь его здесь не оставит в покое! И мальчонку его притащила! Ну что я, неправ?! Пань, ну скажи.
И беседу, как будто и не Бурого, и верную карту он не кидал, продолжил вдруг Павел, напомнив про день когда у кирпичного закутка с верстаками, манометрами, гулом и испарениями, вдруг появилась Она, Фея в открытом зеленом платьице ситца, с оголенными плечами и шеей, с тяжелыми косами, сколотыми по старинке - каскадом на затылке, плотным зигзагом спадающим вниз. Или как аксельбанты-веревки, дуги рядов…. Она катила кресло-коляску, где сидел мальчуган, конопатый и сморщенный, с носиком, задранным вверх, в светлых шортиках, белой маечке, и тонкой лодыжкой, бинтом перевязанной. А руками прижимал к себе игрушечный грузовичок. Он смотрел на сидящих у стены слесарей, у которых сразу во рту пересохло, и не хотел слезать на асфальт, чтобы поиграться в куче песка, пока мать ищет Папу. «Миша, не бойся, дяденьки добрые, они друзья папы, они не отнимут машинку». Наконец, мальчонка слезал, прихрамывая добегал до желтеющей горки, и принимался ковырять там совочком, заполняя игрушечный кузов, после чего перевозил неприятно скрипящий самосвал на другую сторону, к ногам слесарей, обалденно следивших за мамой. . Пластмассовый самосвал дребезжал, мальчишка бубукал губами, имитируя выхлоп мотора, . А Фея голосом низким, грудным, томно спросила, можно Евгения видеть? Пусть спустится к сыну – и люди не нашлись что ответить! Только Пашка привстал и тихо сказал: «Сейчас посмотрю». Зашел в тепловой, загремел сапогами по лестнице.
Длинный лежал у бани на топчане, задрав ноги на цементную, влажную стену. Услышав о Фее, изменился в лице: бледность лампочкой вспыхнула! Задергал ладонью, «прочь, прочь» будто в глаз фонарем посветили..
«Меня нет и не будет. Ходит за мной, как судьба» - сказал, отвернувшись к стене. Смущенный Павел так и ответил: Длинного нет и не будет, но Волшебница, чувствуя ложь продолжала ходить у раскрытых дверей, громко окликая сынка. «Миша – береги ножки!» Звук отзывался на пункте, звенел от входа до верха, сказал по лестнице и в баньку заглядывал. «Миша - сорви голова, в папочку весь, сбежал на стройку и железкой голень поранил, бесенок!»
Трехлетний мальчишка веснушчатый и лохматый, сходств с «отцом» не имел. Но статная мама плавно поводила округлыми формами, плечами в бретельках и теми, что ниже, под ситцем, и снова и снова повторяла притчи о сходстве Миши и «папы», в манерах, в характере – чтобы не сомневались.
Да и сынок дрессированный, столбиком иногда замирал, всегда готовый заветное выпалить:
- Папа не тот, кто родил, а кого папой мама назначила!
Пашка говорил, а Бурый с оторопью думал, что сорвался с крючка его друг, отплывал, словно на плотике по озеру, словно своим жабьим вопросом толчок он ему придал, и чем его зацепить теперь, каким багром? Какую наживку приделать? Закусил губу.
- И тогда Длинный решил стресс снять, поставил задачу: нужно что-то покрепче спирта. – вспоминал Павел.
- И эта… заслал… вон – к нему, - снова восторженно зазаикался сварной, указывая на Фрица, что лично в тот вечер принес свой фирменный «план» в банке сгущенки, разогретой потом до кипени паяльной лампой. И как потом, после приема так называемого «молока», Космос отключился в трамвае. До того угрожая кондукторам, что не давали ему вести вслух разговор с Президентом, ехавшем рядом, на соседнем сиденье! «Не мешайте нам говорить с Борис Николаевичем! Мы с ним знакомы еще с космодрома!» Проснулся на газоне лишь утром, лежал у остановке, где его высадили.
Все сильней и сильней заикался. Наконец. поднес пальцы к лицу, и в бессилии руки опустил. Сурово посмотрел в стаканчик – на дне осталось половинка от налитого, - немедленно выпил.
«Во-во, сейчас догонишься – опять соловьем запоешь, - подосадовал Бурый, - А то что Длинный и с бабой долдон, не фиг и спорить. От вида той девы всех так заколбасило, что все были готовы и развестись, и на колени встать, и хоть с цельным выводком ее замуж забрать. Потом еще узнали от Длинного, что она вдобавок блатная, дочка профессора - вообще его не поняли. Баба семь лет за ним бегает. А он ее посылает ровно как и отца . Кстати. можа, тут и про шансы поговорить, что не фиг ими разбрасываться? Что гордость надо в анус засунуть? А ведь пожалуй. Ведь шансов для нас, работяг, с гулькин нос! Мы ж не мажоры, у которых все схвачено! Нам беречь друг друга-то надо! Особливо если пользу с человека имеешь! Ха, вот он и блат!»
«Да – завопило внутри из коридора, где космонавты закончили с объятиями и обсуждали детали миссии, - теперь блатом давай замиряй! Только сначала подведи их к этой мысли, чтобы сами за кумовство подписались. Потом намекни, что главный по блату - новый мастак! И уж когда осознают - пали со всех орудий - отгулы, халтуры, отпуска, перспективы, больничные! Расстилай самобранку! А Пашке, слышь? Скажи, что с начраем поговоришь и в аварийку его переведешь. Там и дерньги, и по ямам лазить не нужно, заглушку поставил – и жди бригаду с участка! Козырки!»
«Блат! – возбужденно думал воспрянувший Бурый, - да-да, именно - аварийкой Пашку к себе подтяну»
Прислушался, о чем балакают.
А Павел припомнил свой вечер, когда одинаковая галлюцинация явилась двоим. Они с Мокой оба вразнобой видели мальчика, что за ними идет, игрушкой шумя, колесиками заевшими, Он их так впечатлил, что до дома преследовал. Пашку – спокойно. Его пронесло, хотя, говорит, и ночью половицы самосвалом скрипели. А Моку… лысый слесарь шел, боясь обернуться. А потом говорит, самосвал так заработал, взревел, что геморойщик не выдержал, и рванул по городу что есть мочи! «Бегу, - говорил, - а словно на месте топчусь, а грузовик не отстает. Оборачиваюсь, а он там огромных размеров, с «Белаз»! Еле успел в подъезд заскочить – а он за мной, я бегу по лестнице – а он и по лестнице!!! Тут я заорал, в падучей забился, соседи в шестую бригаду звонилии» - самодовольно отчитывался лысый колхозник..
Ко всем белка пришла, - вспоминала бригада. – никого не забыла. Компот с Фрицем чертей ловили по тепловому,– на пару, с загоном, и тоже клялись, что видели одинаковых, - «только не чертей, а лазутчиков», - согласно кивал Фриц и улыбался воспоминанию, как они убивали время на блокпосту в последние дни перед дембелем. На Анатолия подействовало своеобразно – успокоительно. Реально, «молоко» тихо прошло, без буянства. Даже, можно сказать, неожиданно облагораживающее. Толян начал шмонать шкафы, где висели спецовки, в поисках костюма с галстуком, который давным-давно повесил подальше от глаз жены, чтобы та не видела его сборы в Москву, где у ресторана «Арагви» назначена встреча со знаменитым писателем, автором Штирлица. Нужно спросить было автора, выпытать, почему он корреспондента «Советского спорта», шурина вздорного тогда не добил? Ведь бил же фотоаппаратом «Зенит»?! И лились по раскрасневшемуся блину лица, из-под мохнатых бровей крупные виноградины слез! Впервые узнали бригадные, что в доме у Тольки живет приживал, неуязвимый пресловутый «корреспондент», откуда и вышло слово обидное. Да!
Фриц, Толька, Компот, Мока, Пашка, Космос – все друг другу кости промыли сутки спустя. Длинный натянуто улыбался, курил, кивал задумчиво: «пейте-пейте», а сам не пил, тревожно поглядывая на дверь. И на пункте ночевать остался. А на другой день на улицу вперед себя высылал Будулая-Компота. И этим вызвал подколы, вроде ложной тревоги, когда Пашка или Толян заскакивали на тепловой с воплем: «Полундра! Полина!», и двухметровый хиппарь, забыв про больные ноги, взлетал по железной лестнице не хуже корабельного юнги. А новым вечером за колченогим общим столом, обводил всех задумчивым взглядом и с досадой предупреждал: «небесно вам, когда яйца щемят другому? Хорошо, я посмотрю, как вы запоете» И с обидой, что с ним редко бывало, в баньке скрывался.
«На свою голову прикололись! – лупил себя по коленкам «афганец», - ведь кто-кто, а Длинный слово сказал, слово исполнил. А как защемить яйца нам, ой, найдет способ!» -
Да мы только прикалывались, это шлюхи страдали.
- Хорошо, их спрятать успели. А так бы мне яйца вырвали, - заметил подкаблучник Толян и потерся подбородком о ворот бушлата.
«Ржут, уроды, «шлюхам в шкафах плохо было», - думал Бурый, - а мне? Мне было тожа тогда не до смеха! Длинный ****ей бригаде привез, а утром его женки на районе увидели, хотя им мужья поклялись, что едут всем скопом на рыбу. Притом, он нарочно там ошивался, для этого! Знал, что из окон Татка заметит. А чем в те года промышлять начал Длинный, ох, им было известно! Вот тогда они сначала на пункт, на котором замок пудовый висел, потом в МЧС позвонили, а когда те дверь ломать отказались - к Бурому в хату вломились, чтобы пункт отворил. И еще наезжали, почему их пьянствовать на ночь оставил, а сам взял и смотался! А я что, мастером был? Я запойного подменял.»
Чашкин ткнул указательным в сплюснутый нос, сплющил его еще больше, и свел глаза в кучу – сделал зачем-то гримасу, .и повторил что из бизнеса Длинный тоже ушел из-за бабы.
«Слыхала?! – победно подумал Бурый, - постановили! Победа!»
Вдохновился – что жа, теперь масть попрет! И тут же одернул себя: «Тихо. Блатом работаем. И здоровьем». И кыш!
- А вот не пойму, как бы она объяснила, что сынок непохожий? Ну, если бы Длинный с ней переспал? - Анатолий поводил квадратными плечами в телогрейке, - на что дама рассчитывала? – он поковырялся языком в зубах, поиграл желваками, - Пацан бы подрос, а фотка – крутанул у лица ладонью - чужая.
- Да никак. . – зевнул Чашкин. - полаялись бы и свыклись, чай ребенок не негр. У половины отцы непохожие, не ты первый, не ты последний. Это же секс. А то жизнь.
- Правильно, правильно, - Фриц и насмешливо глянул на друга, - мало ли народу на отцов непохожих.
Юрец не уловил иронии, а Пашка и Космос, видевшие его отца, заулыбались и отвернулись. Рослый, костистый Чашин, с буйным характером был полной противоположностью папы, субтильного, тихого аккуратиста. Злясь на отца, Чашкин доказывал, что даже в армии тот остался ради фуражки с высокой тульей, делавшей его выше на голову. И веселая присказка что их с Длинным «попутали», если непредвзято подумать, на самом деле, имела под собой трагический смысл. Да, их «попутали», только вот - до ротдома. И не медики, а…
- А потом же понимать надо, Полина - ректорская дочь, кругом блат…
«Блат, блат, блат!»
… отказов не знала а – а тут по мордасам-то прям перед свадьбой, – прокряхтел наследник, нагнувшись над «столом» и начисляя в стаканы новые дозу, - и было бы за что. Ну, с****овала. Барыню потянуло на конюха, считаю - законный интерес. А чегой-то вот барин обиделся мне не понять. Чего оскорбился-то, Длинный?! - хитро посмотрел на изображение, -. Графиня ж – потряс рукой у паха, - чик-чик – и свободна. Хотя зачем с конюхом снюхалась снова, в толк не возьму. К тебе прибегала? Не знаю. Или замороченная? Замороченная,– Чашкин посмотрел на Космоса, поднял стакан, но тот отрицательно помотал головой, - Ну да… блатные все сучья порода, кто заморочен, кто с прибабахом – все схвачено, за все заплачено, думать, крутиться не надо. Ну, ладно! Про что мы здеся стоим? - Чашкин обернулся к надгробию и качнул стакан, потом тихо ахнул и снова нагнулся за пузырем – себе не долил?
«Да зачем жа ты так про блат говорить? Почему «блатные обязательно суки»?!!» - Бурый с ненавистью посмотрел на наследника, а тот, ощериваясь и сплевывая, вдруг показался ему будто щукой.
Чашкин смачно махнул стопку. Стряхивая капли «хакнул» ртом, сплюнул.
«Мысли мои, а будто их кто-то нарочно сдает!»
Бурый зашел за стелу, оперся локтем о памятник, переломился, делая вид, что подавился и сплевывает. Взор заполнили комочки земли, елочные отпечатки следов. Фиолетовый листик с венка. Из-за памятника посмотрел на бригадных. Они слушали Чашкина. А тот скалился, и опять же по-щучьи, а сам не сводил злой глаз с никелированной шины, услужливо выдвинутой из-под цветов добрым Фрицем. «Кто сильней в волшебстве – щука или рыбка золотая? – пришла вдруг вздорная мысль, - Пока щука. Чашкин – щука. Щука волшебная. Три желания исполняет. А, ладно, пусть сдает, - невпопад подумал Бурый, облизав губы, - Клев начнется, закину и я.».
И как ушлый рыбак закинул снасти, не упуская из вида чужие поплавки.
Чашкин стукнулся стаканчиком о стелу, выпил, сморщился, фыркнул, закусил плавленым сырком. Историю задвинул, и снова про Германию, о том как они заблудились.
- На остановке электронное табло. Показывает, сколько до экспресса. Длинный достал часы, давай проверять. А нам-то в другую сторону. Как подошел, мы – о, вовремя, и прыгнули…
«Никак не уймется со своей малой родиной, - осудил Чашкина Бурый, глядя на равнодушную, позевывающую компанию,
- Заблудились? – Толян согнулся, набрал в горсть лук и редиску.
- Да там и без языка проживешь, – фыркнул Юрец, нагнулся, подхватил нарзан у ног Фрица, свинтил крышку, сделал большой глоток, - Длинного и убило, что все стали дорогу показывать. Правильно, там люди, не наше быдло. Да и все там как надо. Бизнес решил открыть, кафешку от или парикмахерскую – никаких проблем. Приходишь в банк и тут же - на тебе же и ссуда, или кредит под ноль процентов. Разоришься – все спишут, не поставят на бабки. И по родственникам и по бандитам не шаришься, только вкалываешь, да… ай…Вот если ты ТАМ жил, я понимаю, мог бы харчами перебирать. А здесь…
- В здеся и не думай о дармовщине! Никуда тут без блата! – в восторге подсек Бурый и потащил, - везде свои люди нужны, особенно сверьху! Своих нельзя забывать, их беречь надо. Особенно по нынешнему времени скорбному. Совдепия кончилась, а блат-то ВОТ шиш! Все осталось по блату, а не за взятку! Взятка никаких гарантий не даст! Только свойские люди! Операцию сделать, на работу половчее устроиться? Как? Отлучиться по срочному делу, на свадьбу-похороны, опять жа вот – как? Только по связям. А связи нужно не рвать, а беречь, не плевать в свой колодец! Не знаешь ведь, когда напиться захочется
- Сейчас можно на любого можно нарваться, – неожиданно поддержал, сморщив брови, водитель, - Под нашим вором весь город лежал, а он простым бомбилой прикидывался. Халтурил. На работе и мочканули.
- Так и я о чем?! Доктору чужому дашь на лапу, чтобы качественно аппендикс удаляили, а он стажерке операцию поручит, а она тампон зашьет в полости, как Верке, потом выпишешься, а у тебя внутри кишки гниют, а там бац – и абсцесс. А через отчима родного – другое дело! отчим тебе любое обследование без очереди устроит, а в случае чего операцию. Хорошо, подговнял тебе в детстве, да дело-то прошлое! – Бурый яростно прижимал руки к груди, обращаясь к изображению, - Думать-то надо, как дальше устроиться! Ведь если человек связи предоставляет, работки подкидывает, направляет по судьбе – что жа серчать? О плюсах нужно думать, на обиженных воду возят.
Бурый переводил взгляд с Чашкина на Фрица, не решаясь посмотреть на бригадных. Наконец, услышал кашель десантника.
- По такой жизни может сгодиться даже ..овно, - громко припечатал Толян, и на Бурого - в упор посмотрел. Пошевелил бровями, словно прицеливаясь..
- А я о чем?! – радостно вскрикнул Бурый, внутренне обмирая,
- Мне оно жизнь спасло, - Толька ощерился , и почесал полосатую майку, - Взял как-то «Красную звезду» почитать про воинов-интернационалистов. Сижу над ямой, и тут – вщю-ю-ю..
Анатолий живо изобразил свист падающих снарядов.
- И – бах! Бах!
…И над серым плато с двумя вертушками, с капониром для боекомплекта, с ровным римским, палаточным лагерем, который окружали горные пики, в звонком горячем воздухе,– не над стоянкой вертолетов, а там, где бедовал личный состав, вдруг залопались белые пузыри, через миг выпускающие длинные, неровные кривые щупальца, выжигающие на камнях все живое. Запылали брезентовые жилища, обнажая в прорехах лежащие на кроватях тела, закорелись дужки кроватей, С криками стали выбегать пылающие факелы в майках-тельняшках, бросаться к щелям, на бегу загораясь и падая…
- И надо мной розочки расцвели, белые – чух, чух! – Анатолий перевернул перед собой ладони и растопырил пальцы, изображая, как из разрыва змеиными жалами вытягиваются белые нити горящего фосфора, - И палатки фух, фух! – головы горят, руки, ноги, парни по земле катаются, а пламя не гаснет. Ну я в яму – куяк, в дерьмовую кучу, и фосфором бьет, где только сидел. Дерьмо зашипело, но выдержало, только на излете достало. Если бы не оно, сгорел прямо там. Во,– не дожидаясь ответа. Толян быстро развернулся, согнулся в поклоне, закинул полы бушлата на плечи, задрал тельник и ткнул большим пальцем в узкие белые шрамы, похожие на парочку жирных сальников, ползущих пояснице. Потом сбросил одежду, повернулся и красноречиво посмотрел на Вована.
- Дерьмо сила! - фальшиво засмеялся Бурый, потом поправил козырек кепки, и посерьезнел, – так что да, парни, держаться друг дружки нам надо. Дается шанс – не об одном себе думай. Кумекай, кому рядом помощь нужна.
- Сам-то кумекаешь? – прищурился Фриц.
- Так на том и стоим! – воодушевился Бурый, перешагивая на месте с ноги на ногу, и ощущая, что пошло дело криво… Что-то неправильно он сотворил.
«Черт, они жа поддержать были должны! – с опозданием вспомнил установку «коридорного», - А они ведь молчат! Куды ж ты сломя голову прешь?!»
Бригадные явно скучали: Павел проглотил остатки водки, Космос просто жевал, механически водя большим пальцем по ремню противогазного подсумка. А Только смотрел в небеса. Слоистые облака как по заказу превратились в белые и серые конусы. Десантник в панаме водил по ним взглядом и шало улыбался афганским историям.
«А вот, блата уж и нет. И что теперь? Сплясать перед ними опять?»
А еще небо было - словно двуцветный коктейль в голубом, жидком стекле, постоянно меняющем форму, манящей и говорящей – «выпей меня, выпей меня, я - напиток всезнания».
И вихревым срывом, упавшим с вершины, свивающим палые листья в спираль, пальцем торнадо начало небо водить по пыльной земле в поиске чтеца тайных записей.