Да, я раскаиваюсь, но я даже не уверен, так ли глубоко мое раскаяние, как должно быть. Я всегда удивлялся, почему я не испытываю более глубокие эмоции. Даже не знаю, могу ли я испытывать нормальные эмоции или нет. Я никогда не думал что все мои фантазии воплотятся в жизнь. Я не думаю, что я способен что-то создавать. Я думаю, что единственное на что я способен — это разрушение. Я болен и устал быть разрушителем. Что стоит жизнь, если ты не можешь быть кому-то полезным?
Это грандиозный финал впустую потраченной жизни.
© Джеффри Дамер
;
Я нёсся со всех ног из психотравмирующей школы домой, чтобы успеть глянуть очередную получасовую серию величайшего японского мультфильма. Брызги из-под колес проезжающих мимо машин и ошмётки липкой грязи впивались в лицо, шею, расшибались об оголённые руки. Зависимость от пёстрой и неживой сюжетной картинки полностью побеждала патологический страх быть задушенным тепличными мамиными пальцами за комок грязи, в который я превратился по дороге домой. Норовя смахнуть ещё не засохшие капельки, я ещё гуще размазывал слякоть и сопли по своему лицу и шмотью. Не было времени даже сходить по малой нужде в углу лифта или ещё больше подкоптить едва различимые от гари номера этажей в кабине.
Яростно скинув портфель в коридоре и, как попало, повесив кошмарного состояния одеяние на крюк, я запрыгнул на диван и надавил заветную кнопочку на затасканном пульте в защитном пакетике. За считанные секунды меня унесло в нарисованные занимательные миры. Туда, где никогда не было ежедневной и монотонной рутины: домашних заданий, нестерпимых пробуждений по безрадостным утрам, ворчащей по любому ничтожному поводу матери. Там вершилось живописное движение, все проблемы неизменно решались за несколько минут, а неутешная печаль была скоротечна. Ничего лишнего: безукоризненная скачущая мозаика из всех цветов и оттенков.
Но когда рядом с главными героями появлялось лицо женского пола, я терпеть этого не мог. Мне всегда казалось, что оно только мешается под ногами, не позволяет достичь поставленных задач или разлагает здоровую мужскую среду. При этом мужское адекватное поведение вмиг делалось ненатуральным и приторно сладким. Главные герои плавно менялись в лице и начинали невидимую, безотчётную схватку между собой за женское отчужденно-любопытное внимание. Их титанические планы рушились, а полные невероятных идей головы опустошались.
— Пошла вон, дура, — вёл я беседу с телевизором. — Они и без тебя знают, что делать. Ой, ну как же им обойтись без твоего важного мнения… Только тебя забыли спросить. Что ж ты так оделась-то? Уж сорвала бы совсем всё, что мелочиться? Вот дура-то, свадебный макияж каждый день… И не приелось ей мазюкаться всеми этими пудрами? Ну, свали уже в конце концов, дай им нормально спасти ближайшую галактику…
— Ты бы лучше так на уроках отвечал, болван! Сереж, а ну, быстро марш есть! — с язвинкой крикнула мама из кухни.
Я не мог сию же минуту подорваться и приземлиться за стол с торчащими штанами. Бурное возбуждение породил получеловек-полумышь с обнажённым торсом, гоночным мотоциклом и здоровенной плазменной пушкой. Стояк случался всегда, когда я видел привлекательного мужчину. Я обожал их, боготворил, ибо сам Спаситель явился нам в мужском обличье. Их порой преувеличенная сила и недооцененная слабость, девически обаятельная нежность и неотёсанная, иногда крайняя грубость, размашистые плечи, тесные бёдра, застенчивость, решительность, нешуточная страсть — всё это было мне крайне близко, всё это я хотел получить в горячие объятия с самого своего созревания. В детстве мать всегда наряжала меня в девчачьи платья и повязывала на редкие волосенки розовые банты. Она всегда хотела дочь, а родился я. С небольшим беспокойством я терпеливо ожидал того освободительного мгновения, когда мой орган уменьшится в габаритах и примет неприглядное сморщенное обличье.
— Ну, ты долго там, нет!? — кричала теряющая терпение мама. — Желудок испортишь, потом будешь вместо своих аниме шланг заглатывать, как вон у Светки дочка, дура, решила спустить жир, потом из подъезда выносили аж скелета видоужасного в больничку!
— Ну, мультик же! — с возмущенной и капризной, притворно-детской интонацией ответил я, — ты всё время зовёшь есть, когда я смотрю мультик!
К счастью, в одной из сцен предстало перед взором лицо женского пола, по-прежнему не к месту. Я сконцентрировался на её вечно окрашенных кричаще-красным цветом разляпанных губищах. Она была весьма страшненькой, посему всё, что она лепетала, будто не имело никакого значения, ибо герой всё равно поступил бы по-своему. Да, воистину, мужская физическая красота являлась могучей силой, а преобладающее повсеместно женское безобразие лишь дополнительно подчеркивало её. Красавец с экрана, как и я, терпеливо выслушивал словесный поток и кивал. Мой член обмяк, я расслабился.
— Всё?! Кончилось?! — не утихомиривалась мама. — Сейчас вот возьму ремень!..
— Нет! — достойно ответил я на предмаксимальной громкости.
— Я тебе сейчас поору! К телевизору не подойдёшь больше!
Просмотр финальных титров также был обязателен, ибо зажигательная рок-музыка великолепно поднимала настроение и распаляла аппетит. Серии были всегда такие короткие, а по выходным их вовсе не показывали, это крайне огорчало. На кухне я юркнул на табурет с недовольным лицом и словами:
— Опять гречка…
— Жри, что дают, — свирепо проговорила она и брякнула чем-то по кастрюле. — Или вари сам.
Я ковырял ложкой в коричневатой массе и раскапывал кусочки печени. В коридоре бабахнула входная дверь. Воротился отец. Он ввалился к нам, поравнялся с матерью.
— Двойки принёс? — спросил он с кроткой вымученной улыбкой.
— Вообще-то, я сочинение лучше всех настрочил, — ехидно ответил я, — со мной учатся одни дебилы.
— Ты посмотри на него, у него все дебилы, в школе дебилы, во дворе придурки, учителя нелюди, — со жгучим раздражением вклинилась мама, — один он у нас самый распрекрасный и разумный. Ты будешь есть, в конце концов, или нет?
Отец не прикоснулся к ней. Никогда в жизни не видел, чтобы он приобнял или сказал маме что-нибудь приятное. Между ними будто образовалось непреодолимое препятствие и, может, оно наличествовало там с самого их совместного зачина. Они ничего не предпринимали, чтобы преодолеть его. Я начал с неохотой всасывать харч, роняя сравнивающий взгляд на них. Я был не голоден, так как незадолго до этого в школе успешно штурмовал «грушу для битья» Сашу и отобрал у него щедрый родительский паёк в виде приличного шмата сочной варёной колбасы. Запахло рельсами и застарелыми деревянными шпалами, мне приходился по сердцу этот своеобразный аромат. Я посмел подумать о том, как такой красивый мужчина сошёлся с эдакой неказистой нервной женщиной?
В одно время я перерыл весь дом вверх дном в поисках маминых снимков. Они понадобились для общего успокоения. Я верил, когда-то она была красива, но мне нужны были фактические доказательства. Как окружающие ни поучали и не талдычили о том, что главное — душа или ещё что-то непонятное под кожурой, облик человека для меня всегда был на первом месте. Внешность кардинально меняла всё: не нужно было ни лишних слов, ни избыточных раздумий, достаточно было, сохраняя молчание, неподвижно любоваться на обольстительную красоту в томительном ожидании дозволения прикасаться к ней влажными ладонями или бесстыдно-жадными губами, всем телом, всей его поверхностью.
Несмотря на то, что оба родителя беспрерывно работали, мы вечно пребывали в беспросветной нужде. Постоянно экономили на всём: на времени просмотра телевизора, на принятии ванны. Жизнь в нужде — это лишний раз не перекусить, не сходить в церковь, не полакомиться сахаром. Папа ишачил на железной дороге вот уже несколько лет на одной должности. Часто мне казалось, что он никого вокруг не замечает, точнее, он ни чуточки не желает углубляться в человека, а конкретно в меня. Все его стереотипные вопросы сводились к тривиальному: «Как в школе? Какую отметку получил?» Всякий мой ответ был будто совершенно ничего для него не значащим.
Мама вкалывала в детском саду или «аду», как она говорила. Она поносила на чём свет стоит коллег, мамочек, у которых было по несколько детей. «Ну вот, куда они клепают по сто штук? Придёт шлюха пропитая в рваных сапогах, когда ей позвонят только, а так бы и не вспомнила. Еле на ногах стоит, и ребёнок такой же вырастет. Директор — воровка, заставляет нас уже покупать принадлежности для детей, от родителей же мало поборов! Всё никак не ужрётся, пусть подавится, тварь этакая! Из заграниц не вылезает. Ну вот, почему такая несправедливость, а? И ведь все боятся даже пикнуть. Это только у нас такое, а ты представь, что выше творится…» — в подобном роде, бывало, плакалась она папе, который поддакивал и делал вид, что внимательно слушает. Вероятно, из-за его наплевательского ко всему отношения мамаша была всегда на взводе. Любой пустяк мог сдетонировать кратковременную ярость.
Отец отодвинул крышку кастрюли, наклонил голову и тщательно принюхался.
— Не протухло ещё. Накладывай себе, сколько нужно, — сухо обратилась она к нему.
Он хлопнул ей ладонью по хребту так, что она сделала маленький шаг вперёд. Мы все оскалились. Это происходило регулярно. Папа будил её, пихая ногой. Частенько вручал пинка, когда она куда-нибудь торопилась, приговаривая: «Для удвоенной скорости». Когда он перегибал палку в своём, как мне казалось, приятном для мамы домашнем насилии, она вставала как вкопанная, сжав кулаки. Отец никогда не приносил извинений, убирался в комнату и зажигал телевизор.
В одно прекрасное время глубокой ночью я услышал, как мама с папой занимались Амуром. Это было в четыре часа. Я презирал их обоих в тот трагический момент. Его за то, что так мучил её, отчего она скулила на весь дом. Её за то, что забыла про мое присутствие в этой квартире. Обожжённое сердце моё клокотало, в бессильной злобе я клялся, что никогда не буду делать то же самое с этими гадкими тётками. Моя необузданная пуберантная фантазия тут же нарисовала мне мультипликационную сцену, безупречную и прилизанную как тонкая шерсть главных героев. У них состоялась неотвратимая кульминация настоящих мужских отношений. На мотоцикле в боевой экипировке, приспустив только штаны, они взаимно дополняли друг друга. Тот, кто претерпевал вторжение был постройнее и поженственнее, совсем как я… Он испускал мамины удушливые стоны. Жёваные звуки целиком и полностью подходили к его чувственным мышиным гримасам. Вместе они неоднократно спасали галактики, делили кров и снедь, неизбежно приближая взаимное дело. Любовное видение оборвалось сразу же, как отец заключительно прохрипел и прокашлялся, а мать фальшиво подыграла.
За столом я простёр руку и взял из пакета невзрачное червивое яблоко, купленное в магазине под окнами. Не успел я поднести его ко рту, как по руке плоской стороной разделочного ножа стукнула мамаша.
— Ты хоть знаешь через что оно прошло, чтобы оказаться в этом пакете? — сурово спросила она.
— Ну, мам, да оно нормальное, — промямлил я, виновато пряча фрукт обратно.
— Обкуренные грязные негры! — вскипела она, — которые цедят коровью мочу от жажды, собирали их своими обезьяньими лапами, затем облапанные уличными проститутками и обоссавшиеся от страха не довезти товар к сроку дальнобойщики дотрагивались, смердящие торгаши напоследок попробовали свежесть языком!
Припадок закончился так же быстро, как и возник. Я поражался её безграничной необузданной фантазии по части ругательств, она могла совсем обойтись без матов, но от этого всё было не менее жёстким. Никто серьёзно не пострадал. Мы закончили трапезу и разбрелись по своим углам, бросив маму одну на махонькой кухоньке. Мне всегда было необъяснимо жаль её за то, что она обречена коротать бо;льшую часть своей неинтересной жизни в этом задымлённом и покрытом жирной плёнкой помещении.
Квартира была двухкомнатной. Папа без единой жертвы триумфально завоевал зал с главнейшим квадратным сокровищем на облезлой тумбочке, а мне перепало, я был уверен, лишь временное владение спаленкой, как мелкому вассалу из учебника по истории Средних веков. Совмещённый санузел я без тапочек не посещал, дабы не вляпаться в невысыхающие, беспорядочные отцовские стряхивания, окропляющие мёрзлый пол. Стоит заметить, мне потребовалось несколько лет нотаций, чтобы добиться от него лишь поднимания ободка.
После кое-как выполненного домашнего задания и отчёта перед мамой с малоутешительными результатами, я запрыгнул на обрюзгший и облупившийся диван к папаше, который разлёгся во всю длину, оставив мне тесный кусочек. Он способен был смотреть телевизор, не мигая несколько десятков минут подряд.
Половину общего режимного вечернего времени в зале я израсходовал на его застывшие в мерцающем кинескопе прекрасные глаза. Я обильно слезился, напрасно пытаясь победить в гляделках. Услышав музыкальную заставку вот уже несколько месяцев непрекращающейся наитупейшей рекламы яркого фантика какого-то ядовито-зелёного кваса, матушка залетела к нам со словами:
«Вот это надо обязательно купить, подружки на работе уж больно хвалили». Такие врывания с громогласными обещаниями повторялись изо дня в день, но она так ничего и не приобретала. Разве что на Новый год они, скрепя сердце, тратили скопленные гроши на изысканные яства из рекламы, недоступные в другое время. Ходя с мамой по коробчатым магазинам, я диву давался такому преобладающему количеству товара над численностью людей. Я размышлял, что невозможно укупить всё, что продаётся. Людям же надо совсем немножко, чтобы жить, и они берут — капля в море. Куда же девается всё остальное, никем не востребованное? Я носил одну и ту же одежду до тех пор, пока родителям не становилось зазорно на меня взирать.
Ближе к позднему, чуть апатичному вечеру мама довела до конца свои дела и примкнула к ритуальному просмотру сериала с не одним миллиардом снятых сезонов. Телевизор был главным и уважаемым членом нашей склочной семьи. Он не мог не нравиться. Говорил только тогда, когда надо было. Всё что транслировал, было всегда славным зрелищем. Я восхищался сверхлюдьми, способными творить такие притягательные видеоряды, от которых отец не мог даже моргнуть. Невозможно было вообразить себе жизнь без этого чуда техники, казалось, человек мог бы околеть от скуки, потеряв его хоть на несколько дней.
Серия была так себе, мать даже ни разу никого среди холёных лицедеев не оскорбила. Папа предпринял заведомо провальную попытку переключить канал, на что заработал чудовищное шипение от мамы, сковавшее ему пятерню. Психотерапевтический сеанс телевизоротерапии для меня подошёл к концу. Я нехотя соскользнул с прогретого местечка и устремился в спальню. Мой уход был незаметен так же, как неприметны были мои потаённые наклонности и неистребимые интересы. Я не стал отходить и замер в коридоре. Как правило, они продолжали просмотр в безмолвии, но на этот раз мама подавила главенствующий гул телевизора вопросом.
— Ты поверишь в то, что твой сыночек роется в моей косметике и белье?
— И дальше что? — последовал бесцветный ответ спустя некоторое время.
Вместо того чтобы испугаться, я захихикал в кулак, но тем не менее слегка побагровел от лёгкой стыдобы.
— Валер, тебя хоть немного волнует, что происходит в нашей семье? — напряжённо спросила она.
— Ты думаешь, он голубой что ли?
— Не знаю я голубой он или зелёный, но точно противоестественный, учителя всё время про него на собраниях отдельно мне говорят.
— Ну, вот видишь, вырастет человеком, — лукаво ответил папа, воцарилось безответное пугающее молчание, от которого я скрылся в темноте своей комнаты.
Блёклый, мерцающий свет находящейся на последнем издыхании лампы озарил выцветшие стены и обстановку. Чуток покосившейся мебели, малость разных носков с прорванной пяткой, Творец, мерно покачивающийся в петле, школьный ненужный хлам в виде учебников — вот и всё роскошное убранство. Я разделся донага, обрушился на узкую кроватку, помыслил, конечно же, о мальчиках из школы, телевизора, улицы. В отличие от штампованных под одну гребёнку девчонок они были такими неодинаковыми: прилежными учениками с пятёрками, драчунами из неблагополучных семейств, демонически прекрасными отпрысками богатых, одетых с иголочки. Тогда я хотел близко дружить с ними со всеми, точнее, главное, чтобы они были привлекательными, остальное приложится. В каждом было что-то притягательное, какая-то индивидуальная особенность поведения, вызывающая романтический интерес. Я вовсю размышлял об однополом сексе. Точно не ведая, как святое таинство выглядит на самом деле, я лишь догадывался, как этот секс происходит в действительной жизни. Уже тогда я полагал, что он и представляет что ни на есть самую истинную Любовь. Нервно-мышечное соединение двух существ. Писатели нахально лгали себе и другим о высшей ступени людского счастья в своих толстых книжках скучной литературы, которую нас заставляли не только читать, но и разбирать по мелким кусочкам. Они обрисовывали и передавали Любовь, как нечто смутное и аморфное, витающее в воздухе, невидимое, как то, что нельзя полапать, полизать, пососать, погрузить в себя и пережить на самом деле. И почему взрослые так умалчивали и подавляли буйные мысли обо всём, что с этим связано? Все остальные виды приятных взаимоотношений между двумя влекомыми друг к другу дикими сердцами были лишь подготовкой и баловством. Любовь случалась… Самая кратковременная, самая чокнутая процедура, после которой весь мир для двух людей переворачивается с ног на голову! Я всего-навсего хотел впускать её в себя и только таким образом, как делали девчонки. Мой голый зад ходил ходуном и сокращался при накатывающих волнами мыслях о том, что моталось между ног у симпатичных парней. Я начал сомневаться в своём теле и это вгоняло в лёгкую печаль. Оно отличалось от женского, а Любовь требовала лёгкости полового сближения.
Я окунулся в тяжёлое одеяло и включил фонарик. Словно в глубокой тёмной пещере из детских россказней я дожидался принца на чёрном коне, который должен был освободить меня от злых колдовских чар и поцелуем обратить в великолепную королеву. Нестерпимое ожидание Любви… Я задумался, что если все будут её ждать, то просто-напросто дождутся лишь неотвратимую смерть. Я постиг всё, что надобно было для обретения данного счастья, — это совершение простейших действий к сближению. Девчонки беспрестанно мололи языком о первой Любви, называя её одним из важнейших ступеней перехода во взрослую жизнь. Рома из параллельного класса. Недавно я выбрал его. Такой же высокий и мужественный, он отдалённо был похож на одного из героев телесериала, на который мы таращили глаза каждый вечер.
— Господи, — начал я импровизировать личную молитву, как попало петляясь, — сделай так, чтобы Рома сдружился со мной. Ты же помогаешь всем, кто тебя просит. Направь меня и Рому на один путь, шепни ему о моих чувствах и пусть он обратит на меня внимание. Во имя сына, отца, дочери, дедушки, аминь, аминь, воистину аминь.
Сон не приходил, я ёрзал с одного бока на другой. Я чересчур сильно захотел поймать момент засыпания и стал заложником такого глупого желания. Самый ужасный кошмар всегда проистекал именно тогда, когда абсолютно ничего не творится. Я остался совсем один с плотно закрытыми веками в прохладной от паршивого отопления комнате. Ни единого шуршания, даже редкое дыхание сделалось беззвучным. Безупречная темнота, великая пустота, могильная тишина, полное отсутствие мыслей, образов и чудовищный страх перед будильником на тумбочке рядом с ухом. Это был подарок на день рождения: электронные часы. Я страшился того, что если совсем не посплю, то обязательно помру на следующий день. К счастью, на кухне спасительно затарахтел холодильник, что вернуло меня из кошмара, где ничего не происходит, в мир, где вещи были такими же живыми, как люди. Где у каждого была своя стоимость: видимая или скрытая.
Утренний свет усиленно атаковал грузные пыльные занавески. На улице в сопровождении крепкой ругани хозяев раздражённо гудели металлические чудовища. В квартире началась копошение, шарканье. Звонко гремели тарелки, чашки. Матерь вовсю орудовала на кухне, масло громко скворчало. Я сонно посмотрел на циферблат. До моего запланированного пробуждения оставалось где-то полчаса. Папа с мамой никогда не разговаривали перед выходом на работу. Я испытал невесомое чувство вины от того, что вот так беспомощно лежу, поджидая набившего оскомину раскатистого звона будильника, не в силах ничего изменить, главным образом, в себе. С утра родители всегда выглядели на грани жизни и смерти, поэтому я намеренно тянул время, чтобы они скорее убрались до того момента, как я предстану перед ними.
Ровно секунду успел прозвенеть проклятый будильник, пока я не треснул сверху кулаком, попав точно на кнопку. Медленно натянув одежду, я подошёл к окну и бросил взгляд на пламенеющее солнце. Таким было моё утреннее умывание. Щадящий свет восхода бодрил и разгонял сонливость намного лучше ледяной воды. Взбодрённый, я неторопливо рассматривал немногочисленную живность кривых улиц. «Куда делись все воробьи? — подумал я. — Голуби сожрали, или они улетели отсюда в более тёплое место?».
Родители всё еще были в квартире, и мне ничего не оставалось, как примкнуть к их компании. Еле волоча ноги, я проник на кухню и сел напротив папаши. Меня поражало то, как он мог так много есть с утра. Он тряс ногами под столом, запихивал хлебный ломоть с поджаренной колбасой с истекшим сроком годности в рот, чавкал с туго набитыми щеками и часто запивал всё это горячим чаем, пронзительно и продолжительно прихлёбывая, чтобы не обжечься. Это зверски нервировало, и я не мог начать завтракать, дожидаясь, когда он уйдёт.
— Тебе особое приглашение надо? — с упрёком спросила меня мама. — Ешь быстро, а то худой, как кощей, девчонки не полюбят.
От последних слов стало ещё паршивее, затем я бросил взгляд на её висящий живот и тупо выговорил:
— Худоба — вот что красиво, а жирных никто не любит.
— Если бы не ты, скотина, мы бы жили в своё удовольствие, ни в чём себе не отказывая, — жёлчно произнесла она под монотонное бульканье поглощавшего чай отца. — Жри, сказала! Одни жалобы от учителей! На собрание страшно идти. Кому ты такой нужен?
Спустя время отец встал из-за стола. Я, наконец, расслабился и под зрительным и психологическим давлением мамы начал механически пережёвывать пресную жратву.
Я знал, что внутри у матери в этот момент пылало ликование. Возможно, я был единственным человеком на всём чёрном свете, на которого она могла оказывать влияние. Она была до такой степени простенькая, совсем никакой таинственности или бабьего обаяния. Казалось, я видел её насквозь, и это было удручающе. Её сознание будто срослось с массовым, и говорила она отнюдь не от себя, а от имени какой-то неразумной оравы, оперируя навязанными шаблонами, стереотипами и несколькими «умными» словечками из телеэфира. Было горько, что любая попытка возражения на мамины доводы обращалась для меня беспощадными упреками во всех надуманных и истинных бедах. Она говорила, что я разрушаю их жизнь, свою; я измываюсь, думаю только о себе, я виноват в нашей нищете. Вызывая во мне чувство вины своими досадными обвинениями, она могла всегда брать верх.
Хлопнула дверь. Вслед за отцом мама тоже оставила меня, что позволило мне на мизерно короткий интервал времени стать по-настоящему собой. С горящими глазами забежав в зал, я стащил с себя джинсы, торжественно открыл шкаф и нарыл любимую короткую юбку в клеточку, как у воинственных дикарей из зрелищного кино. Из-за ожирения ног и последующей за этим потерей самоуважения мать перестала носить её. Я в спешке напялил и застегнул на талии этот великолепный кусочек материи, заправив футболку. Невесёлое настроение в мгновение ока улучшилось. Я порхал по комнате, испытывая невообразимую воздушность, движения были свободны. Ткань мягко лелеяла бёдра и ягодицы. Я очень хотел так пойти в школу, чтобы раз и навсегда поставить точку в сомнениях этих недалёких людей относительно меня и моего восприятия окружающего мира.
На полке в углу располагались покрытые пылью косметические принадлежности. Мама давненько перестала использовать их, видимо, ясно осознавая, во что она превратилась. Я посмотрел на их с отцом совместную чёрно-белую фотку в дешёвой рамочке, как на единственное напоминание о минувшем. Глядя на них, мне казалось, что они уже кончились и притаскиваются домой живыми только ради меня, то есть они были вынуждены продолжать наличествовать исключительно из-за меня. Мне ещё раз стало жаль маму. Почему-то это чувство появлялось как раз тогда, когда её не было рядом. Я малевал губы сладенько пахнущей помадой и, застыв, неотрывно взирал на выцарапанные лезвием у обоих глаза на снимке. Возможно, они повздорили и сделали это друг другу в порыве слепого гнева.
Я закончил с покраской губ, закрыл глаза, запрокинул голову и подумал о Романе. Пальцы сжали соски;, как если бы он это сделал. Ноги подкосились, я упал на колени, затем на локти. Рука резво задрала юбку и стянула трусы. Другая рука сдавила горло. Небольшой возбуждённый член покрылся маслянистыми выделениями.
— Ром, что ты делаешь? — шептал я, — не надо так грубо, я ещё девочка. Ты же знаешь, Рома, про первую Любовь? Всё должно быть не так.
Но я рисовал, как ему было всё равно на мои ласковые слова, он был грубым палачом, на которого не действуют сладкоголосые нежности. Он разрывал меня на части. Я горланил от невероятного упоения и мужские слёзы давящей боли вперемешку со сладострастием заволакивали глаза. Эти толчки сзади смахивали на первые счастливые покатушки на скрипящих качелях из радужного детства. Мои трусы резко пропитывались падающим сверху окончанием неземных фантазий. В любом случае Рому нужно было как-то прельстить. Я ничего не умел и ничем не увлекался, кроме просмотра телеканала про религию и Бога, и чтения Книги Жизни. У него, наверняка, были приставка, футбольный мяч и мама не прятала от него спички. Я подумал, что мог бы поговорить с ним про поджигание. Ему это тоже, должно быть, нравилось. Раньше, когда мама не утаивала от меня спички, я подпаливал волосы на теле и обездвижено сидел, вбирал невнятный аромат, как умалишённый. Я порассудил, что лучшего свидания и не изобрести, как предложить что-нибудь поджечь. Припомнилась школа, в которую я уже должен был вышагивать. Святая любовь неизменно требовала жертв, не всегда болезненных и кровавых. Мне крайне нужны были особенные знания, чтобы было чем заполнить пустоту на Любовных свиданиях между поджогами. Я включил телевизор, разлёгся на диване и начал впитывать информацию, ведь это было то самое время, когда в эфире шло выступление популярнейшего святого отца.
— Вера, дети мои, — говорил розовощёкий батюшка с выпуклого экрана, — это отречение от денег в пользу церкви и приобретение сим поступком отпущение всех совершённых грехов. И деток надо учить семьям-то нашим. Подрался с кем-нибудь, покакал в кроватку, ругнулся матюком — замаливай денюжкой в ящичек на золотых вратах жилища Божьего.
Я повторял за ним и старался запоминать каждое слово, чтобы рассказать Роме. На груди святого отца висела бриллиантовая могучая петля. Под конец выступления он снял её с кабаньей шеи и поднял над головой. Камера начала медленно надвигаться к драгоценности.
— Дети мои, телезрители, страдальцы! — надрывисто в виде песнопения голосил он, — за веру подлинную, за князя нашего Господи Боже сохрани! На бархатные покрывала сына человеческого ты золото возложи. Храм мой открыт с утра до вечера, чтобы очистить сердца ваши недоверчивые! Мамы и папы, Господа зёрна отказа от денег в душах их посей, Спаситель — отец всех ваших виновных детей!
Он так красиво это пел, что я испытал небольшой экстаз. Петля с телеэкрана будто вошла в меня сзади, но она была вовсе не ребристой и жёсткой, а очень гладкой и скользкой. Я извивался и стонал, глазея на батюшку. Мои духовные жертвования закончились, я бы без сомнений передал ему свою кучку мелочи, если бы имелась такая возможность.
Выбежав на улицу, я опрометью бросился в логово «знаний», ибо непомерный гнев маменьки, приходящей с родительских собраний, был во сто крат ужаснее учительницы по алгебре, которая меня открыто ненавидела.
;
Первым уроком была география. Уборщица, от которой разило диким купажом белизны и перегара, заплетающимся языком потребовала вторую обувь. От нескончаемого мытья пола у нее всегда были мокрые пятна под мышками и в промежности, все к этому привыкли и уже не замечали. У меня не было времени с ней пререкаться и под дребезжащий звонок я, усеянный брызгами луж и каплями пота, залетел в класс. Сразу же при моём явлении среди одноклассников прощебетали смешки. Девочки в снежных сарафанчиках, хрустальных туфельках с малюсенькими каблучками и конскими хвостами на потылицах хихикали и алели, зажимая кулачками уста. Но под пахнущими свежестью и целомудрием уборами скрывались пошлые и мокрые су;чки, подобные обтёрханным половым тряпкам из ведра постоянно пьяной вдрызг технички. Улыбающиеся пареньки сурово и настороженно вперились в моё лицо, ожидая дальнейших деяний. Я резко провёл перстами по губам. «Вот блин, забыл смыть», — подумал я, принявшись стирать губную помаду, размазывая и делая ещё хуже.
— Серёжа, Серёжа, — начала Марина Сергеевна, вставая из-за стола, — всё хуже и хуже. — Она настолько страдальчески и безнадёжно это произносила, будто произошла какая-то всесветная катастрофа. Упади ей сверху атомная бомба в руки, она бы была намного спокойней. — Не садись за парту, возьми указку и покажи страну, в которой мы обитаем. — Я запаниковал и замешкался, нервозно бегая сощуренными глазами по глобусу. Мой взволнованный взгляд перевёлся и машинально упал на самого большого человека в помещении — пузана Вову. С дальней парты он широко расставлял руки, но я совершенно не брал в толк, что он хотел до меня донести. Я тут же подумал: «На кой нужна школа, если я даже не в курсе, где проживаю?»
— Так, а какую страну знаешь? — продолжила она допрос. — Серёж, ну не будь таким тупым…
Я смотрел на глобус и продолжал упорно молчать. Гнилой деревянный пол поскрипывал под моими нервными переминаниями с ноги на ногу. Удары порывистого ветра прогибали стену и заставляли штукатурку осыпаться. Словно зябкий туман в классе стояла еле различимая дымка. Я не знал даже, какое было время года, а она меня допытывала со странами. Наши застарелые учебники представляли собой книги, подвергшиеся неописуемому вандализму. Наверное, на самой парте информации было больше, чем в этих «кладезях» знаний, прошедших через сотни рук. Драные и смятые страницы, красочные иллюстрации выглядели так, будто их беспрестанно зачёркивали чернилами. Я так же, как и все, уродовал имущество не только в стенах школы, но и везде, где можно, руководствуясь идейным принципом «Не моё — не жалко». Но на самом деле, всё было намного сложнее. Культ минувшей, настоящей и предстоящей войны, упорно насаждаемый всеми учителями разъедал, притуплял свободное мышление, замыкал подлинную индивидуальность и вскармливал озлобленность ко всему. Наши «герои», на которых нужно было равняться, являлись отвратительными и мерзкими убийцами: выдающиеся полководцы, одинокие короли, вечные президенты, пламенные революционеры, местные олигархи. Нас заставляли учить даты важнейших сражений и смертей, пересказывать жизнеописания абсолютных рекордсменов по изуверским злодеяниям. Делать это всё нужно было с возвышенным выражением и важным лицом, на котором должна была сверкать гордость и глубокое почтение ко всем этим кровопролитиям и кровопивцам. Особенно поражало во всём этом паскудном обмусоливании истории упорное нежелание армий и народов той местности, где я родился, сдаться и перейти под контроль государству, где люди были более образованны, умны, красивы, и где уровень жизни был на порядок выше, чем у нас.
— Очень плохо, Серёжа. — Она села на своё место и Лёша, который сидел напротив неё, нарочно уронил ручку на пол. Под его партой не было перегородки. Он видел её промежность. По его словам, однажды Марина Сергеевна была без исподнего белья. Тогда он отпросился выйти в туалет, его долго не было. Я прекрасно знал, чем он там занимался. На перемене Лёша увлечённо рассказывал нам о её впускном отверстии. В этот раз он опять-таки отпросился выйти. Во мне что-то перевернулось и я, скинув тяжеленный портфель с исковерканными книгами, вышел вслед за ним.
— А ну вернись, двоечник! — прокричало маленькое существо, которому за сорок.
— У меня животик заболел, — обронил я напоследок и захлопнул за собой дверь.
— Мать в школу, скотина! — раздалось откуда издалека, но я уже привык к таким вскукарекам.
С увеличением возраста человека интерес к нему затухал. Марину Сергеевну помнили только за полчаса до и полчаса после урока. Я не заметил, как прихватил с собой глобус. Он крутился, как бешеный во время моего преследующего движения по пустынным коридорам крепости детских сердец. Я не мог до конца понять, что повлекло меня за мальчиком. Невероятно странное бессознательное желание, которое одержало верх над нежелательными последствиями. Из прокуренного насквозь клозета тащило сигаретным дымом, но уж лучше так, чем пронзительный запах дерьма. Я шмыгнул внутрь и притаился, вычисляя местоположение озорника.
— Лёш, что ты увидел под столом? — спросил я его, услышав из какой кабинки исходит возбуждённый шум.
— Серый, ты дурак что ли? — получил я в ответ от застигнутого врасплох одноклассника.
— Впусти меня, пожалуйста, — заговорил я будто не своим медовым и бабьим голосом. Я захотел разнести дверь, чтобы показаться намного больше, чем был. Странное желание: всегда и везде пытаться казаться прекраснее и важнее, чем ты есть на самом деле.
— Иди в жопу, Серёг, а! — буркнул он, но это ещё больше подогрело меня.
— Лёх, я знаю, что ты собираешься делать, — произносил я настолько спокойно и уверенно, как мог, — впусти меня, пожалуйста, я никому не расскажу.
Не дожидаясь ответа, я пропихнулся под низом, выпрямился и застукал его со спущенными штанами. Его вытянувшийся в длину молочный член был в нескольких сантиметрах от моего живота. Не зная, что предпринять, я почему-то сильно крутанул глобус. В который раз я пережил упадочное состояние отчуждённости и кое-какой внутренней боли оттого, что невозможно поставить себя на место иного человека, чтобы хорошенько понять, что он хочет, а что нет. Что могло быть прекраснее взаимного понимания без слов? Находясь в крайнем смущении, я хотел, чтобы Лёша расслабился и довёл задуманное до естественного конца. Впервинку я увидел мужской половой орган другого человека так близко, до этого я только несколько раз засекал отцовский и то — мельком и не так досконально.
— Что вылупился, будто у тебя не такой? — внезапно заговорил он, чуток привыкнув ко мне, — ты что губы накрасил, как баба?
— Для тебя специально. — Я соврал, так как внешне он был малопривлекательным и совсем не в моём вкусе. — Лёх ты можешь делать это, пожалуйста? — произнёс я, и к горлу подступало ощущение тяжело нарастающего дикого и беспомощного стыда за него, себя и такой шальной ситуации. — Я тебе Богом клянусь, никому не скажу.
— Да ты только попробуй, — с небольшой угрозой проговорил он, — я тебе с пацанами за щеку наваляю за школой. — Для него это было проявлением злого насилия и морального унижения, но для меня резон этих слов был совершенно из другого русла.
— Лёшенька, — мягко обратился я, — слушай, напомни мне сколько тебе лет, а то мало ли?
— Мне сегодня исполнилось ровно восемнадцать лет, — ответил он немного рассерженный.
— Да ладно? — удивился я, — мне тоже сегодня стукнуло восемнадцать лет, представляешь? Я родился ровно в двенадцать часов дня. Посмотри на часы, сейчас двенадцать и одна минута, нам очень повезло, мы всё делаем правильно, не бойся, дружок. Теперь можно и материться вслух, громко, при всех.
— Блять, это пиzдец какой-то, смотрю на тебя и не верится, как такое вообще возможно. Серёженька, а почему спрашиваешь про возраст, зачем тебе это?
— Сейчас сам увидишь…
Я возбудился и плюнул точно на головку его живой ветви. Лёша начал онанировать, но я не решался притронуться, боясь непонимания с болезненным для моего очаровательного лица финалом. Это было необычайно волнующе, похоже на репетицию того, что должно быть между мной и Романом в нашу первую ночь Любви. Я тяжело дышал и не сводил глаз с этого великого чуда природы. Отменный мужской член, такой примитивный и доступный, рукой подать. Его форма напоминала дорогой леденец, который мне как-то раз презентовала матерь. До безумия хотелось прикоснуться к нему губами, обхватить полностью и заглотнуть настолько глубоко, чтобы аж поперхнуться.
— Лёх, у неё были трусы? — Я неотрывно наблюдал за его повторяющимися элементарными движениями.
— Покажи свой, — будто не расслышав моего вопроса, потребовал он.
Земной шар в руке сбрасывал обороты. Благословенная планета Земля… Так вот какой она была… Маленький космический объект, укрощённый и полностью покорённый воле хитрого человека. Бог даровал нам этот свет. Он был рядышком и незаметно смотрел на меня из вентиляционного окошка. Сумбурно шепча про себя молитвы, я положил глобус на потрескавшийся кафель и трясущимися руками с показной уверенностью вывалил из ширинки член, немного поцарапав тонкую кожу металлической змейкой.
— Такой малюсенький! — визгливо засмеявшись, удивился он.
Я совсем не оскорбился, напротив, охватил его пальцами, почувствовав как он наливается кровью, разрастается и заполняет пространство сжатого на нём кулака.
— Сейчас или никогда… — вырвалось у меня вслух, отчего мы оба дёрнулись. Нужно было совершить такой поступок, который бы стоил тысячи слов. Простейший акт к сближению. Один умело действует, другой легко реагирует. Я глубоко вздохнул, одним движением спустил брюки до пола и повернулся к Лёше задом, положив руки на стену. Зажмурившись и окоченев, я ожидал вхождения, которое должно было сделать меня взрослым и гордым мужчиной, который впоследствии должен был рассказывать о первой Любви в прокуренной кабинке школьного туалета.
— Фу, у тебя жопа грязная, — насмешливо произнёс он через мгновение.
Я за мгновение зардел и готов был сгинуть, в воду кануть, под землю провалиться, пропасть пропадом. Эти слова прозвучали до такой степени унизительно, что будь я поменьше размерами, я бы, наверное, реально смог утопиться в унитазе. Ни с того, ни с сего вспомнились многочисленные мультфильмы, где культурные герои разгуливали вообще без одёжи, они стреляли и носились, но задницы их были всегда первозданно чисты. Тяжело раненный, я в горячке нахлобучил мешковатые дешманские штаны и как недобитый таракан выполз из позорной кабины, прихватив глобус. Это был достаточно суровый опыт, но по дороге в класс я смекнул, что если бы это стряслось на свидании с Романом, то я бы точно отдал концы. После того злополучного момента я купал гузно всегда и везде. Специально для этого раздобыл складной стаканчик, в который наливал воду из бачка и подмывался, если находился вне своего обиталища.
— Ты там своему другу бросился на помощь, сам он не может в туалет сходить? У него запор? — «тепло» встретила меня Марина Сергеевна, — марш за парту! Харю свою даже так и не помыл, как занят был! Наглая рожа!
— Я ж сказал, что живот, — семеня к своей парте, промямлил я.
— Тупорылый, чтобы к следующему уроку выучил державу, которая тебя взлелеяла, взрастила, воспитала и, надеюсь, сделает из тебя благочестивого человека!
Мне повезло с соседкой по парте. Мы несколько лет играли в куклы, пока её мать не запретила нам видеться, посчитав меня опасным или маниакально больным на всю голову. Это было ещё тогда, когда я не до конца определился со своими страстишками в Любви, точнее ещё не совсем разумел, какого пола люди будоражат мне сердце и разжигают бурлящее пламя телесной страсти. С точки зрения странных взрослых, которые «понимают» жизнь и то, как всё заведено, я должен был играть роль начинающего «настоящего» мужчины: стрелять по воронам из пистолета, взрывать самодельные бомбы из спичечной серы, а не кормить прекрасных пластиковых деток с ложечки.
Женя вытащила из портфеля прокладку и вручила мне. Её восточная внешность вкупе с вьющимися волосами нравилась мне, было приятно слышать её мечтательный голос. Она была, наверно, единственной девочкой в целом мире, с которой я мог раскованно общаться. Остальных одноклассниц, как и всех девочек, кроме мамы, я даже не почитал за людей. Стоило мне только бросить взор на них, как тут же их наивные святящиеся мордочки превращались в пропитые рожи с настолько опухшими от систематических избиений и горячительного мягкими тканями, что казалось, стоит всего лишь коснуться их раздутых змеиных голов колючкой, как они рванут, забрызгав ошметками плоти уличные прилавки с подгнившим мясом.
— Чистая, не бойся, — успокоила она, заметив вопрошающее выражение моего лица. Затем она несколько раз брызнула на неё сладкими духами, и я с лёгкостью стёр губную помаду. — Что с тобой происходит, Серёж?
— Я тебе расскажу, Жень, — прошептал я, не сводя глаз с педагога.
— Расскажи, расскажи, расскажи, — затараторила она, ёрзая своими не по дням увеличивающимися ягодками и тряся небольшими грудками.
— Прекратить разговоры! — закричала Марина Сергеевна, хлопнув по столу так, что тетради на проверке разлетелись в разные стороны и попадали на пол. — Саша, подбери сейчас же!
Тот бросился исполнять приказ. Никто не смел измываться надо мной, особенно после случая с отцом Саши. Саша был отщепенцем и, соответственно, неживым объектом нашей изощрённой жестокости. Все, включая «милых» созданий, девчонок, глумились над ним, как могли. Как то раз в класс во время урока истории, на котором преподаватель очередной раз вздыхала о том, как хорошо жилось раньше, неожиданно залетел разгневанный мужчина и принялся мощными подзатыльниками и пощёчинами истреблять всё живое, не щадя никого. Если бы не посмотренная мной накануне серия по религиозному телеканалу про то, как сенаторы по очереди приканчивали императора, я бы смирился и тоже подставился под удар, но всё вышло иначе. Я ждал, когда он закончит с учителем. Воистину она скулила, как побитая шлюха, и представляла собой полное ничтожество, протухший мусор, говорящий труп. Она с таким воодушевлением на протяжении нескольких лет рассказывала нам о ратных подвигах героев нашего величайшего государства, о непобедимости народа, стальном характере и отваге. Но в тот момент массированной безудержной атаки это рыхлое трепло хлюпало и молило о пощаде, созерцая, как её отстающие ученики подвергались истреблению. Я в полной мере осознал, что это значило — верить во что-то, самоотверженно делиться с другими, а в результате в подобной критической ситуации с вонью сдуться и позорно преставиться прямо на глазах своих учеников, как личность и авторитет, на которого стоит равняться, и к словам которого нужно прислушиваться. Сразу же после того, как лихой воин напинал ей по зубам, я огрел его стулом по башке. Удар был настолько удачным, что он повалился на преподавателя, изловчась зацепить её серёжку и оторвать вместе с мочкой. Если бы не физрук, который по счастливой случайности проходил мимо и услышал военные действия, я бы давненько переводил дух под святою землёй. Валентин Петрович, как центурион легиона, вошёл через арку дверей и силовым приёмом усмирил варвара. Сашин папаша сел за решётку, так как был рецидивистом, а подавление Саши снова продолжилось в прежнем ключе и распорядке.
Воротился Лёша. Я потупил взор на парту, чувствуя его блуждающий взгляд на себе. Что было — то было, чему быть — того не миновать. Пронзительно прозвенел звонок. Все рванулись с мест к выходу, как стая голодных волков. На перемене Лёша собрал вокруг себя приятелей, включая Рому. Мой наречённый был умеренно высок и обладал беспорядочными волнистыми волосами на голове, конфигурация которой была безукоризненна. Его джинсы плотно облегали твёрдую попу, от которой порой мне было так тяжело оторваться. Я искоса смотрел на компанию, которая по традиции собиралась обсуждать женские дырочки и чудовищно колебался. С одной стороны, Лёша мог рассказывать о промежности Марины Сергеевны, и я хотел бы послушать подробности, а также понаблюдать за реакцией Ромы, с другой — он мог упомянуть чумазую задницу при моём появлении. «Убью пидора, если заикнётся», — подумал я и устремился навстречу судьбе.
— Прикиньте, хлопчики, — возбуждённо жестикулируя, начал Лёша, — у неё трусы, как сетка рыбацкая, всё видать вообще. — Я заметил, как Рома облизнулся. — Волосики маленькие торчат, как у бати двухдневная щетина и сырая какая-то, будто слизью покрыта.
— А что ты в туалете так долго делал? — заинтересованно спросил Рома.
Я натужился и сдавил кулаки, готовясь к смертоносному броску. Лёша вонзился в меня философским взглядом, наполовину приоткрыв рот. На моём бескровном лице в тот момент можно было прочесть всё.
— Я дрочил, — захихикав, прошептал он.
Рома поморщился, дав понять, что это признание было ему не по душе.
— Смотрите, — внезапно сказал Роман громче обычного, — Санёк — лох и подбирала тетрадей идёт.
Это был крайне благоприятный момент для оказания должного впечатления на объект моей сумасбродной страсти. Я с небольшого разгона впечатал ступню в зад этого жалкого ублюдка так, что он рухнул, и все учебники вывалились наружу. Одним привычным и очень умелым ходом я прикончил двух зайцев: отвлёк Лёшу и не позволил ему замарать мою безупречную репутацию, а также предстал перед Ромой в образе беспощадного воина, карающего слабых и немощных. Зверскую расправу внезапно пресёк звонок на урок. Ватага уже тронутых от системы образования детей рассеялась по помещениям, чтобы сызнова начать пропускать сквозь крохотные ушки неуправляемый поток болтовни, испускаемый никем и уходящий в никуда.
На алгебре, к несчастью для него, я сидел с тем же великомучеником Александром. Я старательно отдавливал ему пальцы под партой, а тот страдал, подзакусив губу, чтобы натужными стонами или визгливыми криками не потревожить преподавателя. Вера Ивановна, как страус, вытянула шею и принялась искать среди голов возможную жертву.
— Сергей, к доске! — грозно позвала она меня.
— Удачи тебе, — мягко прошептал Саша, после всего, что я с ним проделывал.
— Пидарас, ты пидарас, — тихонько шептала учитель, чтобы слышно было только мне, пока я делал вид, что усиленно думаю над решением уравнения, в котором совершенно ничего не понимал. — Я же вижу, как задом вихляешь, по глазам вижу, у меня муж такой же… Пассивный гомик… И не сознаётся, тварь такая, и ты небось держишь язык за зубами. Такой святой дар утаивать от народа, это же додуматься… Серёж, останься после урока, пожалуйста, и мы придумаем, как организовать тебе признание. Это ведь подарок от Бога…
Она так изощрённо ненавидела меня и ей на ум постоянно являлись какие-то несусветные идеи по поводу того, как можно было меня сжить со свету. Я не поверил этой сволочи ни на грамм, не смог ничего сообразить по задаче и принял алый двояк с вычурной подписью в свой никогда не заполняемый дневник. Когда я шёл назад, Женя одобрительно кивнула. Я давненько уже должен был кому-нибудь рассказать о себе. Судя по её игривому и немного надменному взгляду она, наверняка, уже сношалась, и не раз. Её пережитый опыт общения с привлекательным для меня мужским полом мог бы здорово пригодиться.
— Смотри, пидор, что я получил, — выговорил я Саше, ткнув ему в нос «неудом», — всё из-за тебя.
— Ты можешь стереть её лезвием, Серёг, — немедленно предложил он.
Это была невероятно удачная идея. Перед выходом из класса я спёр красную ручку со стола учителя, пока она что-то вносила в свой журнал. На перемене Саша был сшиблен мной с ног. Я таскал его слабую тушку по оплёванному полу, силясь выдрать из рук портфель, в который он вцепился мёртвой хваткой. Силы были неравны, и я легко одержал верх. Он жалобно и еле слышно хныкал без выступающих наружу слёз, что меня взбеленило ещё больше. Я высыпал всё содержимое его портфеля, нашёл дневник и принялся ставить двойки и колы напротив всех дисциплин, изощряясь в росписях и основаниях столь неудовлетворительных оценок: «Весь урок ковырялся в носу; постоянно оскорблял преподавателя; не может связывать слова в предложение; не может посчитать в уме простейшее сложение». В конце концов, его глаза намокли. Поставленная цель была достигнута: он в очередной раз уничтожен и подавлен, а я в свою очередь вознёсся, прочно утвердился, стал увереннее в себе.
Пролетело ещё несколько унылых уроков, и завершающим испытанием стала любимая мной физкультура. Мужское соперничество за победу в игре было чистым искусством. Мы отдавали себя без остатка, чтобы одержать верх над временным неприятелем. Это здорово укрепляло не только тело, но и чисто внутренние качества, необходимые в дальнейшей взрослой жизни, где нас поджидало соперничество уже в области зарабатывания крупных денег и соответствующего веса в обществе. Чтобы демонстрировать всем свои прелести при переодевании я умышленно снимал джинсы, трусы и подолгу копался в рюкзаке в поисках шорт, якобы они куда-то запропастились. Но на этот раз я сделал всё по-быстрому, так как ещё не отошёл от утреннего позора в кабинке. От терпкого запаха мужского пота в конце занятий у меня славно ныла попа. Это было голубой грёзой — стать слабой, чувственной натурой и отдаться разгорячённому любовнику сразу же после силовых единоборств, пока кровь клокочет в венах и истомленное сердце трепыхается бешено в груди. Я оглядывал своих одноклассников и гадал, был ли кто-нибудь из них в меня влюблён? Во всей этой развалюшной школе не было никого красивее меня.
Очередной бессмысленный школьный день подошёл к концу. Женя поджидала меня у выхода во двор. Мы частенько возвращались вместе домой. Я начал рассказывать про Бога и праведную жизнь, рисуя вместо неё Романа.
— Скоро день святого Асмодея, — идя рядом, перебила она.
— И что? — раздражённо ответил я. — Эти сердечки, переданные через левых людей, которые прочитают всё, что там написано такая тупость.
Сам же я хранил все асмодейки в шкафчике, часто доставал и перечитывал, одновременно радуясь такому приятному вниманию к себе и огорчаясь оттого, что все они были посланы совсем не от тех.
— Ты всё ещё смотришь мультики? — замедляясь, спросила она.
— Дура что-ли! — незлобиво и с улыбкой воскликнул я, — только сериал «Иллюзия любви».
— Такое название дурацкое, и про что там?
— Там в будущем из-за перенаселения в каждом теле по несколько человек, в подпольных лабораториях можно перебраться в робота, а самые богатые могут себе позволить переехать в отдельное туловище и находиться там только в единственном числе.
— Что только не придумают… — Она была уникальной девочкой. Ничто её не смущало. С ней я мог говорить обо всём и не испытывать при этом никаких существенных затруднений. — Вот почему у нас никогда ничего не могут снять подобного? Скучная хрень всё время по телевизору.
— Это да, но я из нашего только религиозный канал смотрю, супер вообще, про Бога каждый раз что-нибудь новенькое, скоро буду знать всё вообще. — Я мог говорить о Творце часами, но соображал, что для Жени это была скучноватая тема.
Мы дошли до того места, где наши пути расходились. Я предложил немного посидеть на лавочке. Пока она что-то калякала о подругах, которые кидали её всевозможными способами сотню раз, я посмотрел на её точёные ноги в белых чулках и на миг представил, как бы мы сношались. Дико глодающее меня за мою гомосексуальную ориентацию агрессивное чувство вины, утихнувшее давным-давно, зажглось и запылало, как олимпийский факел. «Почему её тело было таким отталкивающим для меня? Почему все мультфильмы, песни и прочая созидательная деятельность людей касались только соединения мужчины с женщиной?» — задумался я обо всём этом, нервно поправляя причёску, смахивая несуществующую пыль с плеч и смотря пропащим взглядом куда-то за горизонт. Все эти волнения, накрывшие меня с головой, пророчили нечто довольно смелое.
— Я не такой как все, — продолжая смотреть в сторону, негромко сказал я.
— Как? — осведомилась она, пригнувшись ко мне вплотную.
— Мне хочется быть как девочка с мальчиком, только быть ею, а не им, — посмотрев ей в глаза, пояснил я, — разумеешь, о чём я?
— Офигеть! — засияла она от моего откровения. Её глаза заметно расширились, — так круто! Я подозревала, что-то с тобой не так, когда мы ещё в куклы играли. Помнишь, ты ни в какую не пускал мою Сьюзи в домик, где жили одни парни? А что ж ты раньше не сказал?
— Сомневался я долго, — задумчиво ответил я.
— Ну, ты даёшь, Серёг! — не унималась Женя. — Таких, как ты, таких особенных людей, их очень мало ведь, прикинь? Их культурно называют геями во всём мире, я слышала где-то. Их берегут и уважают, потому что они очень миролюбивы и чрезвычайно талантливы.
— Правда? — немного заразившись от неё повышенным настроением, спросил я. — Я вот что хотел ещё сказать… Мне нравится один мальчик в параллельном классе. Подумал, может, поможешь с ним сблизиться, ну ты поняла.
— Конечно Серёж. — Она заключила моё частично освобождённое тело в крепкие объятия так, что её немалые грудки вдавились в меня, поставив печати приятного сердцу одобрения. — Ну, всё, пойду я, а то маман орать опять будет, что шляюсь после школы. Пока.
— Жень, — обратился я, когда она встала и начала поправлять помятое платье, — ты только не говори никому ничего, ладно? Я сам как-нибудь с этим решу.
— Не боись, — успокоила она, — ты ж меня знаешь столько времени.
Она удалялась, и её распущенные русые волосы прерывисто миловал ветерок. Евгения была небольшого роста, и это было славно. Будь наоборот, она бы в упор не замечала окружающих людей, ибо броская красота тела и лица, как ни странно, больше пугала, чем притягивала. Я подумал: «Может, я тоже отталкиваю от себя вероятную любовь, ибо слишком привлекателен?» Человеческая внешность была чрезвычайно опасна, так как могла зацепить кого-нибудь, даже невзначай, и, как крюк крана, волочить обезумевшего за носителем прирождённой красоты. Мне нужно было что-то изменить, чтобы спуститься с аквамариновых небес и стать чуть похожим на других: покрасить волосы, проколоть ухо или начать материться через каждое слово, как провонявшие до костей коллеги отца, приходящие раз в год на его день рождения.
Моё подсознание вдруг вспомнило про важную часть моей жизни — мультфильм, а ноги сами понесли по знакомым до боли кварталам.
;
Беспокойные дни проносились мимо носа, как окаянные. Обыденная жизнь не улучшалась, как и кислая погода. Неполноценные люди, привязанные к одним и тем же заезженным местам и другим людям, продолжали свой круговорот. В выходной я уселся на койку, задрал ноги и принялся впервые скрупулёзно рассматривать свою попу. Выглядела она совсем не так, как бы мне хотелось. Кожа вокруг дырочки была несимпатично тёмной и при прощупывании отчётливо ощущалась мелкая совершенно ненужная растительность. Тогда я дал себе несколько обетов. Один на то, что перед любым рандеву я во что бы то ни стало должен буду стричь мягкие волоски и пудрить тёмные ворота для более эстетической встречи Любви. Второй, что не стану жалкой пародией на бедных родителей, буду необыкновенно богатым и соответственно счастливым. Я поклялся самим Всевышним, что отыщу самую невероятную и сильную Любовь на этой тесной планете. Я поразмыслил, где она могла таиться и кроме святилища, ничего больше не приходило на ум. Господь был весьма близок мне, ибо Он был зачат через зад, что роднило нас. Его отцом был дряхлый, прокажённый козёл — царственный мученик, наделённый вековой мудростью. Согласно Священному Писанию Мать Бога была уличной потаскухой самого низкого сорта. Плод зрел в ней 33 года, напитываясь семенем воров, дезертиров и палачей. Иной раз я представлял себя животворным, оплодотворённым через попу и вынашивающим Бога чудотворцем. В животе Он будто игрался, пинался, и отпечатки от мелких ножек выпирали изнутри. Библия была единственной книгой, которую я понимал. Никакие энциклопедии, никакие многотомные сборники не шли в сравнении с описанием жития и благих деяний Всевышнего. Если б я был директором школы, я бы строго запретил все эти бесполезные учебники и ввёл один-единственный урок — богословие и заставил зубрить наизусть все абзацы из Книги Жизни. Это было нужно всякому, как целительная вода, ибо без Слова Божьего рядовой человек зачахнет и потеряет путь, а он вёл только в одно благодатное место — храм.
— Серёг, собирайся быстро в церковь! — прокричала мама, прервав моё внутричерепное общение с Создателем. — Опять припоздаем, стыда не наберёшься!
Вояж на вечернюю молитву каждый выходной был, наверно, единственным моментом, когда соседи и регулярные прихожане видели нас, как ладную семью, как ячейку общества и по-любому говорили: «Какая примерная и образцовая семья». Я напялил особый наряд, испещрённый не отстирываемыми красными пятнами. В башке уже вовсю разливался грохочущий голос батюшки. Пока я зашнуровывал шнурки, мамаша нависала надо мной и сурово смотрела. Её лиловые фингалы будто подсвечивали глаза и делали лицо малознакомым. Корочка на разбитых и воспалённых губах так и просила себя оторвать. Единственное улучшение, которое она содеяла, — это как следует причесалась.
— Мам, откуда у тебя берутся эти синяки на глазах? — спросил я, выходя вместе с ней на лестничную клетку. — У тебя же пудры навалом всякой.
— Да ты уж, больной, всё перевёл, — выдала она, намереваясь вогнать меня в краску. — Ты, болван, сполоснулся перед благостною молитвой? — Она пригладила платье, покрывающее всё её вялое тело от шеи до пят и также испещрённое засохшими рубиновыми каплями — Ты повкалывай в детском саду, так у тебя вся голова такая синяя будет.
Отец ждал нас во дворе и короткими затяжками приканчивал сигарету, себя и нас. На его тыльных сторонах пястей среди бледной кожи высвечивались свежие синячки. Я не мог постичь, как при такой бедной жизни у него хватало совести покупать табак. Он выкуривал по пачке в день, хотя мог бы потратить эти средства на то, чтобы сделать нашу нескладную жизнь хоть чуть-чуть приятнее. Несмотря на то, что я был уже довольно взрослым, они встали с двух сторон, крепко взяли меня за руки, и мы так пошли в приход. Мне было стыдно, но я не вырывался.
— Я хочу стать священником, — вдруг произнёс я по дороге. Они вместе бесчувственно рассмеялись, будто услышали несмешной бородатый анекдот.
— А я в Африку хочу, — раздражённо произнесла мать. — Дурак что ли? Туда не пропихнёшься, там все места уже куплены на сто лет вперёд.
— Так я Библию почти уже выучил всю от корки до корки. Туда же, я слышал, берут тех, кто сможет любой отрывок процитировать. Мам, зачем же мы тогда в церковь ходим каждый выходной?
— Потому что мы — семья. — Она начала осекаться, так бывало в моменты чрезмерного умственного напряжения. — Хоть на людей посмотрим и себя покажем. Все соседи ходят, а мы ж будем сидеть дома, как пампуши? А про пожертвование ты не забыл? Поэтому у нас в семье всё и замечательно… Вносим плату Боженьке за благополучие, надо ведь хоть немножко Библию соблюдать.
Я замолк, но мне хотелось продолжать спор, хотя понимал своё положение проигравшего при всяком исходе. Впереди показался чёрный, как самая бездонная ночь собор. Он носил название «Храм на крови менструальных выделений чрева Богоматери». Владельцем дома Бога являлся почтеннейший батюшка Филарет. Он был для меня безусловным авторитетом ещё с малолетства. Я ходил в большей степени только из-за того, чтобы послушать чувственные проповеди или песнопения, проникающие в самое сердце, будто сам Господь молвил его устами. То, с каким мастерством он выуживал подаяния, было высоким искусством. Он был достоин, чтобы про него уже при жизни нацарапали фолиант, чтобы он встал в ряд с другими описаниями богатейших священников мира. Казалось, количеству его движимого и недвижимого имущества не было конца и края: коллекция холодного и огнестрельного оружия, гигантский автопарк, личный самолёт, красивые дворцы в каждом уголке планеты, дом для прислуги был намного больше, чем многоэтажка, в которой мы обитали. О таком несметном богатстве можно было лишь мечтать, и всё это имелось исключительно благодаря незыблемой вере в Господа Бога и строгому соблюдению заповедей. Все знали, каким доминирующим влиянием и связями обладал Филарет, и как легко он ликвидировал соперников по бизнесу. Поговаривали даже, что хозяевами черепов, украшающих собор снаружи и изнутри, являлись другие святые отцы и члены их семей, которые не смогли дать достойный отпор безжалостной вооружённой банде Филарета, состоящей из освободившихся из мест лишения уголовников.
Перед нами выросли позолоченные аномально высокие ворота с угольно-чёрными мифическими созданиями с длинными и острыми зубами. Они держали в руках луки и натягивали тетиву, целясь зазубренными стрелами во входящих. Совсем рядом бугай в тёмных очках и деловом костюме оттаскивал за волосы цыганку с закутанным младенцем в руках.
— Стойте, — сказала мама, — давайте посмотрим, что будет.
— Сколько тебе раз говорить! — кричал мужчина пытавшейся вырваться женщине, — это частная территория! Сюда приходят культурные люди! Вали на рынок со своим выпердышем, накаченным самогоном, и там побирайся!
Она изловчилась и вырвала из его густой шевелюры несколько волосков. Бугай обозвал её проклятой ведьмой и стал наносить несильные тычковые удары кулаком в костлявое лицо. Я взглянул на отца. Он ухмылялся и увлечённо двигался, будто сам сражался с невидимым соперником. Под градом ударов попрошайка ослабила хватку, и дитятко выпало из рук. Мама рванулась, но отец крепко сдавил ей кисть.
— Дура, успокойся, ты же знаешь, — произнёс он, дёрнув её назад, — заступишься за неё, а потом от милиционеров не спасёшься, да ещё и сядешь.
В пылу неравной схватки избивающий несколько раз наступил на младенца, затем пнул его подальше от себя. Я не принимал ни одну из сторон и только бесстрастно наблюдал за происходящим, ибо как говорил Господь: «Будь равнодушным и холодным в сердце своём, и тогда кто воистину верует в меня не сможет зажечься и сгореть дотла…»
Наконец, всё прекратилось. Цыганка подобрала своё безмолвное чадо. Она поплелась прочь, вытирая гигантским узорчатым платком хлещущую кровь из носа. Бугай отряхнулся, поправил одежду и с располагающей доверительной улыбкой приблизился к нам.
— Господи помилуй, — проговорил он, сложив кисти в замок на груди, а затем перепетлившись, — прошу простить за столь богомерзкую сцену и любезно зову вас пройти в приход, массовая молитва ещё не началась.
Родители поблагодарили за приглашение, и мы вошли. Нас сразу же обыскали. Я обожал это мероприятие, момент, когда тебя всего трогают и щупают, а ты беззащитно стоишь и чувствуешь себя в безопасности. Отец прошёл к одной из сотни стоек церковной лавки и принялся нахально разглядывать иконы с вклеенными красочными фотографиями лишённых целомудрия девушек. Особо верующие люди приводили своих дочерей Филарету, и тот проводил обряд вхождения в виновную жизнь посредством разрывания перегородочной плёнки внутри женского влагалища. Мне жуть как хотелось оказаться на таком обряде и воочию посмотреть на исполнение наказов Бога из Книги Жизни, ибо сказано было: «Дева, на глазах у простых мирян запятнанная прикосновениями и прониканиями наместников Моих в храмах, она избавлена от страха бесчестия и порицания от злых языков, ибо показала бесчестье своё добровольно…»
Неожиданно мне на ум нагрянула шальная мысль о том, что папа искал фотографию мамы среди икон и хотел её выкупить, чтобы никто другой не посмел излиться, смотря на неё. Это отчего-то показалось таким уморительным, что я взорвался раскатистым гоготом и тут же неприятно принял шлепок по губам от всевидящей и всеслышащей матери.
— Сколько тебе раз говорить, — прошипела она, — веди себя прилично в святилище.
Народ всё прибывал, становилось невозможно дышать. Габариты данного сооружения мне казались равными размерам стадиона. Неимоверная смесь дурманных ароматов низкокачественного ладана, свечек из жира ненужных трупов из морга, еле уловимого пота от вымытой кожи придавали окружающей обстановке вид сакрального таинства. Наэлектризованный божественным замыслом воздух плавно успокаивал и развевал накопившиеся за неделю неурядицы. Перед нами была мини-сцена с горизонтальным и мокрым операционным столом из какой-то очень тяжёлой и крепкой древесины, ибо выглядел он так массивно, что казалось, вот-вот провалится куда-то ниже. Стол пропитался всевозможными выделениями от тысяч человек, которые отдавали себя во власть Филарету и платили немалые деньги за жизненно необходимые обряды: дефлорация, обрезание, лёгкое омовение грехов или тщательное, снимок на память с чушкой, с Филаретом.
Где-то наверху громоподобно забил тонный колокол, от языка которого каждая косточка тела затрещала и завибрировала. Несколько человек в старинных и ветхих одеяниях вышли на сцену и принялись окроплять вениками прихожан. Они забрызгивали всех свиной кровью, взятой у умерших от старости священных животных, ибо сказал Бог: «Муж и свинья из одного теста замешаны, одним духом дышат и по одной земле ходят, а отнял голос Я у свиньи, чтобы не просила о пощаде во время закалывания и жертвовала кровь свою для рода человеческого…»
Я всё больше дивился тому, как легко мог точно объяснить любую житейскую ситуацию выдержкой из Книги Жизни. Всё чаще меня трясло и мутило от полного осознания того, что Спаситель знал уже всё заблаговременно; до мельчайших деталей знал, как всё устроено; каков человек; что, как, зачем вершится в мире, который он придумал и так гармонично изваял.
Показался Филарет в сопровождении с поросятами-попросятами, обвешанными золотыми украшениями. Его длиннющую королевскую мантию, усыпанную сверкающими камушками, тащили сзади красивые несовершеннолетние девочки. Это был высокий мужчина лет сорока с потрясающей белой бородой до пояса. Прихожане принялись кидать ему под ноги мелочь, тем самым подмасливая батюшку и демонстрируя своё трепетное уважение. Церковные бабки прислужницы ползали и ловко подбирали начальное лёгкое пожертвование. Мы приземлились на колени. Священник был хмельной и чуть мотался из стороны в сторону. В безмолвии и со строгим выражением лица он обводил взором всякого, проверяя готовность внимать откровение. За кулисами зазвучал непрерывный звук «М», издаваемый группой мужчин. Сразу же Филарет начал молитвенную полупеснь-полусказ:
— Господи, прими вот этих убогих людишек и калек в царствие своё! Как принял Ты мужеложников и тех, кто любит животных, так же как подобных себе. И усадил Ты их на свои колени и перенял их грехи на себя, даровав прощение! В час безысходности и крайнего отчаяния взываем к тебе, Господи, произведи непорочное зачатие одичавших свиней, чтобы столы наши ломились от снеди, посади лавровое дерево, чтобы всегда оттискивались купюры, на кои мы могли купить помилование в домах Твоих! — Мы покачивались в точности, как он, и беспрестанно петлялись. Я переживал такую благодать в душе. В тот момент для меня ничего больше не существовало, кроме моего пристального внимания и искренней песни, порождаемой настоящим наместником Бога и разливающейся, словно речка в весеннее половодье. Он был миллионером, а значит, Спаситель услышал его молитвы. — Покарай нас! Господи, накажи по всей строгости законов твоих! Отсеки пальцы тем, кто утаил даяние для святилища! Отсеки языки тем, кто говорит худо о Доме Твоём!
Филарет обмакнул розги в ведре со свиной кровью, сошёл со сцены и пошёл по рядам. Мы опустились ещё ниже, подставляя спины под очищающие удары, наши губы касались пола. Он настолько тонко рассчитывал силу удара, что жгучая боль от розг была впрямь похожей на универсальное лекарство, успокаивающее и эффективное. Я чуял, как он подступал ко мне, в этот особый момент очередной раз на ум пришла выдержка из Библии: «Как побивали Меня те, кто не принял учение Моё, так и вас будут побивать… Так говорили дурные самозванцы, а Я истинно говорю вам, только через страдание и боль, причиненную ближнему своему, сможете вы прийти ко Мне, плюй на него, наступи сапогом на его лицо, попользуйся его женой, чтобы он узнал об этом деянии, ибо только так вы сможете встретиться со мной в вечном царствии, где Я также буду самым важным и главным…»
Прошло ещё несколько интересных церемоний, в одной из которых священник жестоко колошматил случайного прихожанина, не позволяя ему защищаться. Массовая молитва подошла к концу. Родители скалились так, будто только что поженились. Забрызганные с ног до головы кровью набожные люди поднимались и выглядели блаженными. Батюшка поспешил к стулу, стоящему у выхода. Каждый, кто собирался покидать церковь должен был опустить в сундук деньги, наклониться к сидящему Филарету, прошептать ему на ухо размер пожертвования и поцеловать его в губы. Мама порылась в своей облезлой сумочке из дешёвого кожзаменителя и разделила вытащенную сумму на троих.
Подошёл её черёд, батюшка с такой страстью сосался с мамой, что я невольно посмотрел на отца, а он в этот момент взирал куда-то в сторону. Так и хотелось подойти, взять за руку, подвести к ним поближе и сказать: «Вот как надо, смотри, пап, как он умеет это делать». Их страстный поцелуй немного затянулся, но я был рад, что ей это нравилось. Следующим был папа. Контакт между ними был кратковременным, и отец вышел на улицу.
Я протиснул купюры сквозь щёлку крышки и в тревоге начал приближаться к посреднику между Всевышним и грешным народом. Его нереально большое величественное лицо источало некую потустороннюю мощь, заставляющую сделать всё, о чём бы он ни попросил. Я наклонился, обнял его широкие плечи и прошептал на ухо вброшенную сумму. Он слегка улыбнулся уголками рта, я расслабился, и стряслось столкновение губ. Целовался он так же превосходно, как пел молитвы. Его здоровый и мясистый язык беспардонно вломился на мою территорию. У меня начали проявляться первые тревожные симптомы эрекции. Я отгонял похабные думы, припоминая слова Бога: «Тот, у кого великая власть и богатство, тот твой хозяин, тот волен делать с твоим нищим телом и душой всё, что пожелает. Возрадуйся этому, ибо всё это даровал и допустил Я. В нескончаемый очереди в царство небесное первым будешь ты, ибо признал себя калекой и убогим, а на плечах у тебя будет сидеть богатей, покоривший себе твоё нутро и указавший тебе стезю к вечной жизни…»
Он обхватил и начал придавливать меня к своему массивному телу, огромные ладони грубо елозили по моей сплошь покрытой от удовольствия мурашками спине. Мама дёрнула за руку.
— Простите его, пожалуйста, — взмолилась мама, — он у нас чудной.
— Не печалься мать, — заговорил Филарет, — губы у вашего сына просто мёд. На вкус чувствуется след Бога. Вы его не забрасывайте. Служить бы ему в храме суждено. Я подсоблю. — Глаза его хитро блеснули. Он со странной улыбкой посмотрел мне в глаза. — Пусть приходит ко мне он, мать, слышишь? Уж больно смазливый.
— Спасибо вам огромное, отец Филарет, — растроганно произнесла мама, нервно вертя головой и сконфуженно водя глазами, — мы, может, выделим ему часок вечером, и пусть ходит.
Я страшно обрадовался, подпрыгнул и взвизгнул от удовольствия. Затем Филарет протянул руки, мы снова крепко обнялись.
— Класс, мама! Вот видишь! — похрюкивая, чуть не в слезах пробормотал я, не ожидая такой удачи, — я обязательно буду хорошим, мама, буду делать уроки быстро-быстро.
— Буду ждать тебя, сынок, — заявил он напоследок, грубо проведя перстами по моему маленькому рту.
Мама извинилась и потянула меня за руку, так как сзади нас подталкивала негодующая многокилометровая очередь. Прищурившись, на улице отец докуривал до фильтра самую дешёвую сигарету, обжигая руки. Я заметил, что стоило нам перешагнуть за порог храма, как наши озарённые лучами свечей восхищённые лица стали угрюмыми, прямо как вечно недовольные и разжиревшие лица правящих политиков из телевизора, которые делали нашу жизнь лучше и лучше.
Мы молча стояли, я осматривал выходящих и мученически думал, что никто не был виноват и все виноваты, никто не хотел умирать и все хотели, никто не был готов и все были готовы. Странная двойственность была во всём. На самом деле все события были двусмысленны, нет, они обладали тысячей значений, тысячей трактовок и расшифровок, также как бесчисленное множество клеток человеческого мозга. Сознание крохотку спуталось, видимо, от дикой каши благовонных и человеческих запахов внутри святилища. Мне показалось, что из затылка проступает кровь, возможно, краешек розги глубоко саданул по голове. Я стоял и обтирал шею, но кроме пота из кожи больше ничего не показывалось.
Отец всё дорогу домой странно смотрел на меня, будто подозревал в ужасном злодеянии, но из-за родственной связи боялся спросить и ошибиться. У меня продолжала кружиться голова, и путались ноги, но рана от удара розгами приятно напоминала о Филарете, вырисовывая в рассудке сумасшедшие варианты нашего с ним совместного времяпрепровождения.
— Что лыбишься? — что-то замыслив, спросила мама во время ужина, — думаешь, я тебя отпущу в церковь?
— Ну, мам, — прекратив жевать, возразил я, — ну зачем ты всё усложняешь? Вместо просмотра сериалов, мне было бы полезнее ходить на часок к настоятелю.
— Ах, ты хочешь полюбоваться, как девочек лишают чистоты, а? Рано тебе ещё на такое смотреть. — Я готов был взорваться или кинуть ей ложку в лицо. — Ни по одному предмету в школе ничего не соображает и собрался стать ближе к Богу. Ишь чего… Господь-то любит умных, а ты… — Она покрутила пальцем у виска. — Вырастили дылду бестолковую: пальчиком поманили, обрадовался? А если на улице позовут, тоже пойдёшь? Кругом одни убийства.
— Я Библию наизусть знаю! — гаркнул я.
— И что знаешь? — Она рассмеялась, повернула голову в сторону дверного проёма и крикнула отцу в зал. — Валер, слышь, что? Он знает Библию наизусть, дожили, какой верующий, сейчас крылья вырастут за спиной. — Она снова посмотрела на меня. — Ты хоть что-нибудь там понимаешь? Твоя книжка тебе получку не даст, дорогуша.
Я психанул, ударил кулаком по столу и выбежал из помещения.
— Перебесишься, вернёшься, доешь за собой, выдраишь всю посуду и полы на кухне помоешь!
Я в лютой ярости избивал подушку и негромко осыпал проклятиями маму, которая обожала доводить меня до такого состояния. Схватив сломанную хоккейную клюшку, я сшиб Библию с полки и начал лупить по ней сверху. Мне было не понять, почему маме, да и многим другим, так нравится всё усложнять и преувеличивать? Надуманные и бессмысленные запреты окружали со всех сторон, не давая свободно дышать и поступать так, как охота. Мне ещё больше захотелось стать батюшкой, но я не мог придумать, что нужно было для этого сделать. Без получения духовного образования туда было не приткнуться, а с такими школьными результатами на меня в семинарии даже и не посмотрят.
Я поднял книгу с пола и сказал себе, что на какой странице открою, на такой и прочитаю то, что надо делать. «И собрались ученицы — проститутки и гулящие вдовы, ученики — карманные воришки, бездомные сквернословы, драчуны и спросили у Него, как вера может согреть в холодную пору и тяжкую годину. Спаситель отыскал среди собравшихся самого хилого и неприметного, повелел ему показать, где он живёт. Господь дотронулся до угла дома, и тот запылал великим огнём. Люди взялись за руки и ходили вокруг зарева, тела их согрелись, а подлинная вера упрочилась. И распорядился тогда Он схватить и бросить в пламя хозяина дома, кто стоял и горько плакал, не желая присоединяться к хороводу. Сказал Он всем новую истину, чтобы в нелёгкую пору искали подобных же слабых телом и духом и предавали огню, ибо для таких закрыты ворота царствия Его».
Почти всю ночь ворочался и не мог уснуть, представляя, как поджигаю дом одноклассника Саши, как ошарашенный Роман встаёт передо мной на колени, обнимает ноги, будто целиком и полностью отдавая себя под моё начало. В буйных вымыслах одноклассники водили хоровод вокруг нас, а мы без единой капли стыдобы и замешательства отдавались Любви, согреваемые не только иссиня-фиолетовым пламенем огня, но и взаимным теплом юных тел. Откуда-то из глубины дымящегося дома раздавался оглушительный свиной визг, что нарушало всю гармонию вокруг. Роман никак не мог закончить, а хоровод из одноклассников не смог бы простить такой крах, особенно с моей стороны. Я был идеален и красив, со мной любой парень или мужчина должен испытывать вожделение и непреодолимое желание познакомиться поближе. Моё чутьё этого мира и то, как с ним нужно было обращаться, сводило с ума. На самом деле человек принимал всё, что ему подсунут. Как бы это ни происходило: со злобой, жалостью, тревогой, неважно. «Ах, Господи! — громко шептал я, обняв ногами одеяло, — люди стали мне понятны так преждевременно, так рано я вижу, что им на самом деле нужно, но не могу рассказать об этом всем, ибо меня никто не поймёт». Пылающая чушка выбежала из густого дыма и мне стало так холодно, всё покрылось девственно-чистым льдом: хоровод, Роман сзади. Я испытывал длинную тонкую сосульку в глубине брюха. Свинья стремительно удалялась. Я рванул за ней и через целую вечность достиг плавящейся кожи, дотронулся и за мгновение ока оказался внутри её скользкой туши.
Я готов был поклясться, что запомнил неуловимый момент засыпания, но наутро уже ничего не мог вспомнить.
;
В портфеле аккуратно лежали асмодейки, купленные на вымоленные у мамы деньги. Я заранее решил заполнить их прямо на уроке, чтобы все видели и грезили, что моя достанется именно ему. Саша сидел на перемене в углу зала и с чем-то возился. Я осторожно подкрался и вломил ему под зад заборного пенделя, отчего он аж свалился на живот.
— Что там делаешь, а? — спросил я, пнув дополнительно в бок, поднял с пола дорогую и большую асмодейку и начал читать вслух, — Женечка, миленькая моя, это Сашенька, твой тихий одноклассник. Люблю тебя очень, что живот ноет. Не могу терпеть своих чувств, они разрывают мне голову. Я каждый день только о тебе и думаю. Зачем ты с Сережёй водишься? Он же погубит тебя. По нему видно, не такой он, как все, коварный, только о себе печётся и слабых обижает, а я о тебе каждую секунду думать буду и заботиться. Женечка, жду от тебя такого же письма, такого же длинного и чистосердечного. — Я перестал читать. — Ты что, пидор, там про меня написал?
— Серый, ну отдай, пожалуйста, — лёжа и смотря на меня искоса молил он, — что ты до меня докопался, что я тебе сделал-то?
— Заткнись, червячок, — проговорил я, придав голосу злобный оттенок, разъярённый тем невероятным фактом, что такое полное ничтожество посмело втюриться в мою лучшую подругу, — как учил Бог, надо помогать равным себе. Я передам твою асмодейку ей сам и тем самым помогу ей тебя возненавидеть.
По коридору цокала толстобрюхая учитель биологии, которая пила из банок с заспиртованными органами животных. Я не верил в это, пока сам не узрел через щёлку стены. Она лакала оттуда длинным языком, как собака, а я не мог оторваться от такого диковинного зрелища. Особенно ей приходилась по вкусу банка с крохотным мозгом кролика. Она подливала туда из других тар, чтобы любимый сосуд был всегда полон. Неотрывно смотря в драматический момент потребления спирта на её безжизненное лицо с плотно закрытыми глазами, я заподозрил, что ей словно само;й не хватало ума, чтобы жить счастливо и беззаботно, а так она тщетно восполняла потери.
Я отскочил от поверженного Саши, чтобы она не подумала, будто я над ним измываюсь. В глазах людей, кто был выше меня по статусу я должен был быть всегда хорошим хлопчиком из ничем не примечательной и образцово-показательной семьи.
— Жень, угадай, что у меня есть, — прошептал я на уроке литературы, который вела немного помешанная после смерти сына женщина, практически полностью потерявшая контроль над классом.
На её уроках я очень любил рисковать и испытывать её безграничное терпение: взбирался и скакал по партам, писал на доске непотребные слова, во время пересказывания выученного стихотворения порол полнейшую белиберду. Она держалась с таким бесстрастным выражением лица, переполненного высокой чести и достоинства. Никогда не позволяла себе даже увеличить громкость голоса, не говоря о рукоприкладстве, которым баловались все остальные преподаватели. Порой я проявлял неслыханную жалость и великодушное милосердие, переходя на её сторону и подавляя особо обнаглевших хулиганов, рисующих у неё на лбу чернилами или крошащим мел на кудрявые волосы. Но это был короткий миг, когда я ложно полагал, что всем вокруг меня должно быть одинаково приятно и комфортно. Но жертва будто сама молчаливо просила наших экзекуций, позволяла всему этому происходить, может, надеясь на то, что мы в одно прекрасное время поумнеем и, наконец, будем со вниманием выслушивать занудные россказни о давно умерших писаках, которые начиркали столпы никому не нужных букв в далёком вчера.
— Ну, так что там у тебя? — с нетерпением осведомилась Женя, — показывай, показывай. — Она подскакивала на стуле, и грудки тряслись как желе.
— Угадай, кто накатал? — Хихикая, я достал большую и дорогую асмодейку Саши, покрытую золотинками и вручил ей. Женя бежала по тексту, зажав ладошками рот, вылупив юркие глаза и сдерживая вырывающийся смех.
Я бросил взгляд на Сашу, а тот смирно сидел, смотря перед собой, и даже не поворачивался. Он прекрасно знал, что происходило позади него. Женя встала из-за парты, стремительно подошла к нему, смяла и засунула его подарок ему в трусы, дав несильный подзатыльник. Я громко расхохотался и захлопал в ладоши, чтобы все слышали, особенно этот возомнивший о себе не пойми что жалкий ублюдок.
— Большое спасибо за аплодисменты, — поблагодарила вернувшаяся на место Женя. — Будь я парнем, отметелила бы эту мразь прямо на уроке.
— Поможешь мне написать одному мальчику? — попросил я, выуживая свои асмодейки.
— Одному? — удивилась она.
— Да, это всё для него, — невозмутимо произнёс я, поглаживая бархатные сердечки.
— Как его зовут? — Она вопросительно захлопала ресницами.
— Ну, Роман из параллельного, знаешь такого?
— А, видела пару раз, — пробубнила она и замялась.
У меня было всего три асмодейки. На первой мы написали «Ты мне очень нравишься», хотя я хотел «Я тебя люблю», но Женя категорически отвергла такой вариант. Видимо, она что-то знала, чего не знал я, секрет человеческих взаимоотношений, при котором ни в коем случае нельзя было употреблять слова, связанные с Любовью. На второй было написано «Думаю о тебе каждый день». Нам обоим приглянулся такой лаконичный, но мощный вариант. На третьей Женя написала своим витиеватым и узорчатым почерком «Поздравляю тебя с днём всех влюблённых, Роман, я буду ждать тебя после школы под грушей, там и поговорим».
Преподаватель подвергалась кратковременным атакам смятыми бумажками и рассказывала о каком-то лирическом затасканном герое из очередной книжонки. Зачем было про это читать, если лучше быстро и не напрягая ум посмотреть то же самое по телевизору. Единственное, что можно было ещё почитать, кроме Книги Жизни, это жития святых великомучеников и почерпнуть действительно полезных знаний о том, как поднять денег и подняться над другими. Было с самого начала понятно, что героев не существует. Вероятно, многие стремились стать ими. Самые знаменитые герои были убийцами. Примечательно, что чем больше они отправляли к Богу людей, тем сильнее Любили свою жизнь.
Я уже заранее представлял, как Роман встретит меня, его приятное удивление и наша неспешная, насыщенная уютными беседами сентиментальная прогулка по округе. Завис на перемене в туалете, причёсываясь и выискивая прыщи. Каждое махонькое покраснение на коже вынуждало меня содрогаться и прощупывать ненавистное высыпание. В кабинке я изловчился и несколько раз сполоснул своё наиболее чувствительное и нежное место. Моё шелковистое тело было безупречным и готовым к самому неожиданному повороту нашей благословлённой Всевышним встречи, ибо как учил Он своих воришек и побирушек: «Истинно говорю вам, что нет Любви большей, чем между двумя мужами. Как Я Любил вас холодными ночами, сдабривая тёмные врата маслом оливы, так и вы Любите друг друга».
Роман стоял на нужном месте, привалившись всем своим широкоплечим телом к древу. Сверху срываемые студёным ветром падали листочки, застревая в его беспорядочных волосах. Коты ватагой ухлёстывали за текущей кошкой, которая яростно отбивалась от их брачных ухаживаний. Это был мой шанс увидеть вживую, как на самом деле происходит Любовное соединение. Периодически бросая взгляд на Романа, я следил за зверьками.
— Тупая кошка, тупое животное, тупая баба, такая же неразумная тварь, как женщина человека, — сказал я вслух, — зачем ты сопротивляешься тому, что тебе понравится? Ну что ты ломаешься? На тебя тратят время столько котов, а они могли бы ловить мышей или отдыхать на хозяйских коленях.
Уроки закончились. Противный ветер усилился, предвещая что-то недоброе. Из обшарпанной школы высыпали мальчики и девочки с ранцами. Они хотели побыстрее отдалиться от ненавистного им места, чтобы вовсю обсуждать людей, универсальные магазины, пластмассовые игрушки, соревнуясь в искусстве сквернословия. Кошка так и не позволила сделать себе приятность, кто-то спугнул котов, а я выступил по направлению к объекту моего вожделения. Я ступал осторожно, будто подкрадываясь. Роман принялся зевать, а я заблаговременно начал припоминать занимательные темы для предстоящей романтической беседы.
— Привет, ждёшь тут кого? — спросил я, встав напротив него. В области груди томительно тащило. Поющее сердце учащённо трудилось.
— А, да, тебя вроде Серёгой звать, — в его руках покоились мои асмодейки. — Да, девочку одну.
— Ты ведь, Ромашка? — с наигранным сомнением справился я. — Может, прогуляемся?
— А как же асмодейки? — Он показал мне их содержимое, а я ещё раз внимательно перечитал, — Я жду ту, кто назначил мне встречу.
— Это был я… — с придыханием и с поэтическим чувством признался я, легонько тронув его лапку.
— Да ну хватит ржать, — отмахнулся он, — почерк же бабский.
— Ну и что, — моё внутреннее напряжение начало увеличиваться. — Я попросил свою одноклассницу.
— А, та симпотная девчонка, с которой ты всегда контачишь?
Цветущее лицо его оживилось, а моё помертвело. Воздушные замки, выстраиваемые в ночных фантазиях с громыханием лопались, крошились и золотой песок из щелей засыпа;л мне глаза. В довесок ко всему Женя как раз вышла из дверей и, как бабочка, запорхала к нам. Она была моей последней надеждой на спасение, сопливая богоматерь в короткой изношенной юбке с застарелыми потёртостями на попке.
Листопад усилился. Кошка, героиня массовой безудержной атаки, топала в одиночестве, использованная по назначению где-нибудь в углу вонючего, сырого подвала. Женя бесцеремонно подошла, вломилась в наше глубоко личное пространство, встала напротив Ромочки, отгородив меня спиной, и заговорила с ним, как ни в чём ни бывало. Подобного феерического поворота я не мог даже и представить. Роман и Женя мило ворковали, как голубки. Я — лишний и неуместный — стоял совсем рядышком и из-за чудовищного нервного звона в ушах с трудом разбирал слова. Меня не замечали, меня будто уже не существовало. Звенья нашей с Женей многолетней связи одно за другим рвались от эдакого неожиданного и крайне обидного разочарования. Каждой частичкой тела я перенёсся в однообразный сюжет вечернего сериала, у которого не было ни конца, ни края. И там почти во всех эпизодах звёздные актёры предавали и надували друг друга: как папа маму, а она его; как учителя учеников; как торгаши покупателей; как я себя, накручивая ежедневно всякую дурь и фантазируя идеальную жизнь, как в сказках. Только Господь был всегда честен и учил от сердца, говорил всё как есть, напрямую, без ухищрений и недомолвок.
Ромашка и Женечка уже неспешно удалялись, увязая по колено в нанесенных листьях из опавшей кущи. Промозглый ветер подвывал на ухо обрывочные выдержки из Книги жизни, которые были не к месту и нервировали. Ссутулившись, держа глубоко руки в карманах и поверхностно вдыхая прохладный кислород, я находился в окаменевшем состоянии полного бездействия. Самое одинокое существо во всей вселенной, которое не было виновато, что шальная химическая реакция в утробе матери заставила его появиться на повинный свет именно таким. «Истинно Я говорю вам: легион солдат терзает вашу мать — окаменей и сложи руки на груди, ибо вмешавшись, будешь насажен на меч, на твоих глазах обдирают лавку — отвернись, ибо выйдя из темницы вор найдёт тебя и украдёт жизнь твою, али стража запишет тебя в подельники его и будете гнить в кандалах и во мраке…»
Несмотря на грозный и монотонный голос Бога в глубине головы, я намерился нарушить данную заповедь и не оставаться в стороне. Скача взглядом расширенных зрачков по волнообразной поверхности мокрого асфальта в поисках чего-либо увесистого, я нагонял парочку. Возобновились невероятно странные ощущения в области потылицы. Из мелкой дырочки будто что-то изливалось тонким ручейком и расползалось по всей задней части башки. Одной рукой я настойчиво ощупывал мнимую рану, а в другой уже имелся мелкий булыжник — осколок красного старого кирпича.
Они обернулись, услышав мои шаркающие шаги. Голос Господа смолк. В этот самый момент, особо не целясь, я резко замахнулся в область её розовощёкого и откормленного девичьего лица. Всё приключилось так быстро. Я успел подхватить падающее тело Жени под мышки и мягко уложить на спину. Моя неудавшаяся Любовь в испуге дала дёру, я швырнул вдогонку обломок, но он просвистел мимо цели. Чуть ниже левого глаза Жени свисал добротный кус срезанной кожицы и изнутри выталкивались крохотные порции крови.
— Серёж, Господи, — дрожащими белыми губами вместе с трясущимся подбородком сердобольно лопотала она, — у меня глаз вытекает, да? Ты что ж наделал?
— Я ж тебе душу открыл! — истерично визжал я, как баба, и плевал ей в лицо, — я самый красивый! Я! Я! Я! Ты слышишь?! Бог говорит, что надобно побивать камнями уродливых лицом! Тебя!
— Серёж, ну успокойся, ну я давно его знаю. — Она хотела прикоснуться к повреждению, но кисть её лишь дрожала рядом с побледневшей кожей. — Не знаю, что нашло даже на меня, я не хотела, всё само собой как-то случилось… Тоже нравится мне… — Молчи, сука! — Я замахнулся, мне захотелось сделать ей несколько ударов костлявым кулаком.
— А ну прекратить! Ты что там с ней творишь!? — крикнул кто-то сзади. Я рванул, промчался некоторое расстояние и спрятался за углом, ни капельки не сожалея о содеянном.
Незнакомая женщина склонилась над Женей и принялась вытирать ей поражённое лицо чем-то похожим на платок. Рядом с ней было, видимо, её чадо непонятного пола лет шести. Оно заливисто хохотало и норовилось потрогать лежащую. Меня начало жутко выводить, что Женя не собиралась вставать, как будто её подстрелили из пушки или оторвало ноги миной. Непонятно откуда берущиеся листья метались в воздухе, продолжали падение и заваливали бывшую подругу, стремясь своими касаниями как-то утешить или пожалеть.
Лишь после того, как подъехала тарахтящая и ржавая карета скорой помощи, ко мне мало помалу начало прибывать постижение произошедшего и его катастрофические последствия. Её неуклюже загрузили внутрь кабины. Тонкое тело скрылось за металлической преградой. Меня накрыло невыразимым сожалением. Машина упорно не хотела заводиться, а в эти щемящие мгновения я ждал, что Женя просто высадится и пойдёт домой как ни в чём не бывало. Карета газанула и тронулась, постепенно исчезая.
Сделалось тихо. Вся малюсенькая живность разбежалась, люди довели до конца перемещение из точки А в точку Б. Повторяющийся цикл людской низменной жизни, которой из всех закоулков и закутков придавалось тысячекратно преувеличенное значение. Я оставался в своей кренящейся в неизвестном направлении плоскости, сидя на ледяном бетоне и обхватив руками голову, как тонущий океанский лайнер. Грузным валуном накатило противоречивое чувство потери близкого. Оно неизменно являлось аккурат тогда, когда человек находился где-то в отдалении, недосягаемый, будто неживой. Но стоило ему вновь приблизиться, как ты был готов содрать с него кожу живьём, вытереть об него подошвы, оплевать с ног до макушки и грубо освистать. Я заскучал по Жене, припоминая, как мы давали куклам благозвучные имена. Почти у всех игрушек заклинило веки. Они продолжали беспечно жить в наших детских играх незрячими. Возможно, у них было чему поучиться. Закрывая глаза на многие вещи вокруг, я бы смог увидеть, что действительно то или иное событие значит.
Моё мягкое место замёрзло. Нужно было куда-то идти, куда угодно, но не домой, где мама была, наверняка, уже в курсе произошедшего и сочинила целиком и полностью уничтожающий меня жуткий монолог. Я зашагал на работу к отцу.
— Господи, прости меня за то, что пропускаю приём съестного, — бубнил я себе под нос, вспоминая, что мама обещала приготовить постный ужин и сварить дольку святого зверя — свиное сердце. — Господи, я больше не буду никуда соваться, клянусь, не буду влезать ни во что.
Мимо проплывали изуродованные автобусные остановки. От них остался только каркас: стёкла выбиты, железные пластины оторваны. Было заметно, что для завершающего мазка полной картины их ещё хотели перевернуть, но не хватило сил или внутренней неудовлетворённости собой человека, совершившего это разрушение.
Впереди показались лианы контактных проводов и многокилометровые союзы застывшего металла и порубленного дерева. Я взобрался на трясущийся мост, под ногами громыхал многотонный состав. Мне крупно повезло: в отличие от самых популярных и скучных с нефтью или газом вагоны были разными, и я разглядывал содержимое каждого. Сонный машинист медленно вёл железного змея всё дальше и дальше. Всё было так сложно, кто-то ведь выдумал всё это: поезда, чётко идущие друг за другом и приносившие деньги хитрым людям, которые смогли обвести нас — бедняков — вокруг пальца. Я заприметил вдалеке отца и узнал его по неизменной вялой походке. Кто-то должен был выполнять эту непристойную работу, и он занимался этим не один десяток лет. Папаша мог бы стать кем угодно, но не работягой-железнодорожником, заложником изматывающего труда.
— Пап! Пап! — крикнул я и помахал руками, чтобы он заметил.
Он прекратил стучать кувалдой, поднял на меня взгляд, коротким приветственным жестом взметнул ладонь и продолжил дело, перебрасываясь фразами с коллегами. Отец мог бы поинтересоваться, что я здесь делаю или строго послать меня домой, но ему были важнее все эти грубые и неотёсанные мужланы, с которыми он коротал большую часть жизненного времени.
Очередной грохочущий зверь замельтешил в глазах, вскружив голову. Я крепко задумался, что на самом деле, может, я не такой и красивый, не такой выдающийся среди других, может, меня никто втайне не Любит и не Любил никогда. Но вспомнив священные слова о том, что все гомосексуалисты прекрасны, начал мыслить в более или менее положительном ключе.
Я осторожно спустился и пошёл по шпалам к родителю. Проходящий совсем рядом товарняк оглушал и больно колол лицо создаваемым потоком ветра. Колеса-лезвия не пощадили бы ни одно живое существо: исполинская масса кромсает и размозжёвывает до слуховой косточки.
— Твой что-ли? — осведомился бородач у отца, когда я подошёл к бригаде впритык.
— Да, — ответил папа, не посмотрев на меня и продолжив обсуждать какую-то ночную телепередачу.
Он мог пройти несколько километров путей, вколачивая в каждую шпалу костыль, мог наладить и вдохнуть жизнь в огромных механических чудищ, мог спросить у любого коллеги, что тот думает о том или ином пустяковом событии, но даже не мог кинуть взгляд на меня или маму больше нескольких секунд.
— Иди в депо, погрейся, поцик, — предложил бородач. — Смена заканчивается, посиди, подожди. Это малюсенькое проявление тёплой заботы было так приятно услышать после такого сумасшедшего дня. Хоть кто-то увидел меня, значит, я существую.
Я вошёл в душное помещение и уселся на липкий стул. Серенький чахоточный свет годами не менявшихся ламп падал на мои плечи. От интенсивного запаха солидола тягуче и маленькими лопающимися пузырьками заурчал желудок.
— Слышь, паря, Валерка — это твой отец? — спросила грузная женщина-вахтёр, держа поднятую телефонную трубку в руке, — зови его, мать звонит, что-то срочное, шевелись, ну!
Я всё понял, но ничего нельзя было исправить, или починить как разломанных кукол, которым я отрывал из суставов конечности и головы. «Ты совершил поступок, благое деяние или дурное злодеяние, обрети его полностью, почивших не оживить, жестоко побитых не возвратить в друзья, изнасилованных не утешить, а сворованное не отдать обратно, прими свой проступок сердцем холодным». — Мудрая выдержка из великого собрания изречений Господних чуточку успокаивала разволнованный рассудок.
Стекло дребезжало от истошных маминых воплей. Отец держал трубку на приличной дистанции от уха, чтобы не оглохнуть. По правде говоря, мне хотелось, что лучше бы она меня молча побивала, чем осыпала изуверской бранью. Впрямь ничего больнее слов на свете не бывало.
— Ну что доигрался? — невозмутимо бросил он мне и направился переодеваться.
— Нет, лишь начал, — раздражённо прошептал я, чтобы никто не услышал.
Повторяя в точности каждое движение за отцом, я плёлся за ним позади в полном молчании. Маловатые и стоптанные в хлам ботинки натёрли пятку, кончики пальцев. Великое чувство голода вдруг прекратилось. Именно он заставлял нас возвращаться в неприятные места, совершать нежелательные действия. Исчезни голод совсем, я бы развернулся и пошёл в противоположную сторону, там где тепло и много соблазнительных загорелых мужчин, которые только и поджидали бледненьких женоподобных красавчиков вроде меня. Едва в попе зазудело от солнечных грёз, их тут же отмёл вдаль мамин крик из распахнутого окна:
— Скотина! Уматывай из дома! Чтобы духу твоего здесь не было!
Я застопорился в нескольких шагах от подъезда и начал печально смотреть себе под ноги. Ни разу не обернувшись, папа вошёл внутрь и исчез в пещерной глубине панельного исполина. Я должен был выглядеть максимально виноватым, чтобы мамина аффективная вспышка безудержной ярости побыстрее прошла.
Неожиданно, она вынырнула в одном халате и босиком. Я попятился, чтобы мама не сшибла меня.
— Исключили! Тупица! — завыла она, поджимая ноги в коленях и драматично жестикулируя руками. — Милиция приезжала! Где ты, тварь, шлялся?! Из школы турнули! Ты слышишь?! Выперли! Какое позорище!
Никогда прежде я так не смеялся, как в тот момент. Я дошёл до такого градуса припадочного смеха, что вместо хохота стали выталкиваться лишь порожние звуки, а пищевод просто разрывало. Полумёртвые жильцы многоэтажки целыми семьями сгрудились у окон и таращились на диковинное вечернее представление. Я заметил отца с пультом в руке и резко прекратил заливаться, поражённый тем, что тот оторвался от телевизора, чтобы взглянуть на давно позабытых членов своей семьи.
Я сидел за столом, и улыбка до ушей не сходила с лица от осознания, что мне больше не надо идти в прокля;тую школу, ибо говорил Бог: «Поучать вас будут всякими знаниями погаными, чтобы отвратить от Моего непорочного учения. Будьте семижильными и надсмехайтесь над этими неверными, внушающими вам неприязнь ко Мне и жуть передо Мной, ибо Моё Слово и есть единственное истинное знание, а тот, кто последует ему, обретёт высшую награду!»
Мама бросила передо мной тарелку с кусочком свиного сердца и горячие, жирные капли обагрили моё лицо, вернув в подлинную явь.
— Ты понимаешь, что у неё на роже на веки веков остался след после тебя? — дрожащим от тихой злости голосом медленно говорила она.
— Ничто не проходит бесследно, — громко и с чувством затянул я, и тут же был огрет ударом по губам, от которого кусочки свиного сердечка выпорхнули на волю. — Знаешь, куда мы завтра пойдём, душегуб? — Мне стало жутко не по себе. — Мы пойдём в милицию. Уголовника вырастили.
Я задрожал при слове «милиция», ибо Господь называл городскую стражу гнусными отродьями, с которыми воспрещалось иметь любую связь. «Ученики мои и братья! Я сотворил этот мир несовершенным, чтобы житие ваше протекало в безостановочной борьбе за место рядом с моим престолом. Увидишь ростовщика, чинодрала, стражника и подобных всем этим нечестивым тварям, то сожги ему сарай, отрави его собаку, убей его. Денег у вас должно иметься больше, чем у них. Только накопив кучи сокровищ, вы сможете от них отречься полностью. Не имей с ними никакой связи и дел, ибо чем ближе вы к ним, тем дальше от Меня и нетленной великолепной жизни».
;
Всю мятежную ночь я не смыкал очей, думая о милиции. Перед глазами стояли безобразные монстры с раскалёнными докрасна палками. С их окровавленных лягушиных ртов крапала маслянистая субстанция, напоминающая гной. Они пребывали в безукоризненно чистой и отглаженной форме с золотыми звёздочками-погонами и беспрестанно отдавали честь друг другу со словами: «Так точно, есть, слушаюсь, никак нет». Издалече они выглядели обычными людьми, но стоило только приблизиться, как сразу становилось ясно, что это были нелюди.
Ближе к утру мне всё же удалось на несколько мгновений впасть в бессодержательный сон без сновидений. Проснувшись, не моргая, я глазел на дверь в томительном ожидании, когда мама распахнёт её и поведёт в скандально знаменитое отделение. Простынь промокла до нитки, жирные немытые волосы приклеились к голове. На узорчатом настенном ковре отплясывали закорючки и перетекали друг в друга всех цветов радуги капли. Безмолвные вещи всевозможных размеров и расцветок желали, чтобы всё протекло благополучно, и я опять воротился в их тёплую компанию. Ненормально ныла попа внутри, будто чуя что-то неладное. На всякий случай после нужника я вымыл её и крошечку смазал подсолнечным маслом, умудрившись не замазюкать трусики.
Во время завтрака мне в рот не полез ни один кусочек, лишь удалось выпить крепкий чай с большим количеством сахара. Мать приоделась в парадное платье тона ванили и нанесла порядочную массу косметики на измождённое от ежедневных ранних оживаний лицо. Мы собирались тронуться в непредсказуемое и чрезвычайно опасное место, из которого не всем удавалось вернуться живыми и невредимыми. Там, где царят собственные законы, там, где жизнь рядового человека ни во что не ставится и может с лёгкостью быть отобрана. Перед выходом мамка длительное время вела напряжённые переговоры со своей второсортной работой по поводу отгула, вдавливая трубку телефона в оттопыренное ухо и в рот. На том конце провода будто уже начали допрос, заставляя обрисовывать мельчайшие детали моего злодеяния и последующего за этим визита милиции. Мама описывала, как выглядели сотрудники, как они по шаблону, как и всем белым женщинам, предлагали ей устроиться к ним гулящей, но только лишь низшего уровня из-за внушительного возраста и неважного наружного обличья.
— С работы из-за тебя отпросилась! — вышагивая по улице, нервно бурчала мама и тянула меня за руку точно так же, как когда-то давно в садик. Я переживал невероятную внутреннюю немощь и хныкал, как маленький, как перед тарелкой мерзкой манки с комочками, от которых меня сотрясали рвотные спазмы. — Что теперь слёзы льёшь? Священником он хочет стать! Теперь-то тебя ни священником, ни дворником не возьмут! Весь город скоро узнает! Прославился! Аж кости ломит, на работе уже все знают и промывают! Год теперь мусолить будут! Вот позор-то! Все нервы вымотал, эгоист прокля;тый! Подумал бы о нас хоть раз!
— Ну, мам, — взмолился я, — ну хватит. Я буду богатым, потому что я красивый. У всех красивых людей много денег. — Она рассмеялась и нам обоим стало полегче. — Куплю из любой самой крутой рекламы, что хочешь.
Смех являлся воистину главным даром человеку. Кто смеялся, тот обезоруживался, тот не был способен ощущать злобу и ненависть. Создатель поощрял шаловливый смех и призывал насмехаться над любой ситуацией: «Я учу вас не унимать смех, вашего сына изнасиловали — не источайте слёз, а потешайтесь, ибо время обратно не завернуть, а от слёз токмо боль гуще станет; вас лишают жизни — хохочите, ибо вступите в царствие небесное без очереди на плодородные луга с пригожими мужчинами и аппетитными женщинами, дающими усладу и успокоение».
— Красавец писаный, миллионер с прорехами в карманах и голове. Двоечник. — Она постоянно доставала зеркальце и проверяла всё ли нормально с лицом.
Одинаковые стоквартирные дома, одинаковые набожные люди, одинаковые клокочущие чувства. Хотелось испытывать нечто большее, чем просто элементарные эмоции. Во мне девчачьего было гораздо больше, чем даже в самой женственной куропатке. После длительного гнетущего молчания я не сдержался и тихонько запел:
— Зашей мне нитью рану, залей глаза вином, так звёзды светят ярко, и зверь горит огнём, на горизонте время уходит нам во вред, ты видишь: я весь белый выкрикиваю бред…
Чем ближе мы подступали к отделению, тем ровнее становилась дорога под ногами. По бокам выросли красные фонари весьма необычной формы. Через кое-какое время мы очутились у многоэтажного здания, покрашенного в цвет государственного флага и обвешанного камерами слежения, которые наблюдали за каждым нашим движением. Перед тем, как добраться до входа, мы миновали идеально чистую обширную площадку с сочными газонами, кустиками разнообразной формы, светомузыкальными фонтанами с античными скульптурами и прочими изысканными вещами. В центре площадки возвышалась бронзовая статуя бессменного адмирала Писькососова, заведующего всей этой влиятельнейшей организацией. Обвешанный автоматами и пистолетами, он восседал на коне-единороге и держал в одной руке отрезанную голову мирянина, а в другой серебряный свиток с их профессиональной коронной фразой: «Действуем по беспределу». Только три учреждения в городе так богато и роскошно выглядели, как снаружи, так и внутри: администрация, святилище и милиция. Три кита, на которых всё держалось, три бездонных моря, в кои безостановочно струились бурные потоки денежных рек. Они тесно дружили, поддерживали и уважали финансово-хозяйственную деятельность друг друга.
— Что надо вам? — грубо справился дежурный через громкоговоритель под защитой толстого бронированного стекла.
— Простите, пожалуйста, — елейно затараторила мама, — мой сын совершил преступление вчера, к нам заезжали ваши доблестные сотрудники, велели привести его, чтобы назначить наказание, поставить на учёт и провести воспитательную беседу.
— Да заткни хайло своё уже, понял я всё. — Он куда-то позвонил.
К нам вышел ветхий человек в чёрно-белой полосатой робе и с цепью на ногах, как из фильмов про войну.
— Завяжи им глаза и проводи в триста четырнадцатый кабинет. А вы, мамочка, и ты, шелуха подзаборная, только попробуете снять повязки, домой не вернётесь никогда.
Мы семенили, держась за плечи друг друга. Я вздрагивал от грохота задвижек через каждые несколько метров. Так боязно не было давненько. Мама дрожала. Я от всего сердца сожалел, что ей приходилось переживать все эти ужасы из-за меня. Я чётко взял в толк, что надобно быть более уравновешенным в таких спонтанных и крайне выбивающих из колеи ситуациях. Нужно было всего-навсего проследовать за этой большегрудой и задастой сучкой, забравшей у меня Любовь, и повалить наглухо, чтобы никто не видел, тогда ничего этого бы не было, ибо произносил Царь небесный: «Не страшитесь убиения дурной женщины, ибо вместо языка у неё змеиное жало, вместо зерна в голове колючие сорняки, которые ничем не вырвать. Побивай жену с рассвета до заката и не убоись, что она больше не повидает белый свет».
Мы оказались в просторном кабинете, где с нас сняли повязки. С потолка свисал крутящийся шар, который мерцал и переливал всеми цветами радуги. Напротив нас сидел милиционер, положив ноги в высоких сапогах на стол. Он неотрывно следил за танцующей в углу потаскухой в одних пунцовых трусиках. Юная барышня размеренно вращала бёдрами в такт хрипловатой благозвучной музыке, доносящейся откуда-то сверху. Она держала глаза закрытыми и скалилась, было явно, что ей нравится находиться в таком месте.
— Мать-перемать, — чуть слышно произнёс он, посмотрев в нашу сторону, — возьми пока что со стола перечень цен с высококачественными продуктами собственного производства и козлёночку своему покажи, приобрети ему чуть-чуть, устрой праздничек. — Он снова вперился в шлюху. — Тише жопой крути, до вечера ещё далеко, лицо попроще сделай. Кто у тебя сменщица?
— Наташка, зайчиха, — коротко ответила гулящая.
— А, это та у которой из жопы постоянно что-то торчит? То хвост, то железяки какие-то. Ну, она, кстати, получше тебя будет.
От саднящих слов, она расстроилась и наморщилась, но непринуждённые движения стали бодрее и любопытнее. Когда-то проститутки стояли тайно, по ночам в специально отведённых для этого точках, но с назначением главой управления Писькососова всё круто изменилось. На каждом столбе стали клеить фотографии гулящих и единый номер для заказа «ноль-два». Такая же ситуация случилась и с веществами. Поначалу это многим пришлось не по вкусу, но голые руки не могли противостоять заряженному автомату и тем, кто властвует над законом, всё притёрлось и устаканилось. Больше половины женского населения трудилось потаскухами в милиции. В одно время мы уговаривали пойти туда трудиться маму, но ей не хотелось, так как нужно было идти очень далеко и ходить на заказы по квартирам. Ей нравилась более безмятежная деятельность. Господь говорил: «Шлюха — вот настоящая женщина, достойная царствия небесного и бессмертной жизни, ибо не принадлежит никому и ложиться под всякого мужа, не жалея лона и тела своего, даря подлинную Любовь в божественном совокуплении через щели свои, заплёванные щедро любовниками». Денег у нас едва хватало на скромную еду, так что о веществах и гулящих не могло быть и речи.
Мама ради приличия почитала перечень цен. Краем глаза углядел самые дорогие позиции: зверобой, пустырник, сок алоэ, ещё что-то на иностранном языке. Я совсем не знал, что это такое и почему всё это имело такую непомерную стоимость, равную папиной зарплате за год.
— Ну что, купите что-нибудь? — спросил он, — с хорошей скидкой, всё свежее, наши сотрудники всё сами фасуют, вес с точностью до сотых.
— Вы знаете, товарищ…
— Капитан! — резко добавил он.
— Мы люди простые, — говорила мама, как можно более милым тоном, — я вкалываю в детском садике, муж на железной дороге. Едва на харчи хватает, одежду раз в год покупаем.
— Ты ещё расплачься тут. — Он нажал на кнопку и музыка смолкла. — В детском саду работаешь, а вырастила такого уголовника, нет денег — идите в бизнес, что непонятного? А мы крышанём. — Он замолчал и задумался, повисла неловкая пауза. — Встаньте, подойдите ближе и повторяйте движения, как у моей дежурной проститутки.
Мама покорилась, вновь заиграла музыка, на этот раз неторопливая, какая-то своеобразно пространственная и с эхом, женский голос на иностранном языке пел очень славный мотив. Мерно стучал барабан. Мать, рдея и беспрестанно поправляя наряд, стеснённо повторяла движения. Вместо привычных обоев с цветочками стены кабинета усеивали героические портреты бессменного презерзидента, которого любили все — от мала до велика, потому что он был главным героем телевизора. Он всё умел, ничего не боялся и помогал нескольким счастливчикам, которым повезло до него дозвониться раз в год.
— Ну, всё, достаточно, вы произвели на меня чуток впечатления. Ну, пройдёмте же, женщина, со мной в отдельный кабинет. — Он усилил громкость музыки, резко встал, открыл дверь в другое помещение и поманил матушку. — Нам надо наедине обсудить грязный поступок вашего сына и принять справедливое решение о наказании. Точнее, всё будет зависеть от вас и ваших талантов.
Мама опрометью последовала за ним, дверь захлопнулась, раздался оглушительный звон запирания. Я остался один на один с девкой. Она тут же присела и устало прильнула спиной к шесту, расслабив тело.
— А ты красавчик! — грубым, прожжённым чем-то блеющим голосом промолвила она.
— Правда? — обрадовался я, — я тоже так считаю, хотя часто сомневаюсь!
— Ты далеко пойдёшь! Подойди поближе, парниша, я тебя хоть пощупаю.
— Меня могут трогать только мужчины, которые меня привлекают, — неожиданно разоткровенничался я, опьянённый проникающей в самые глубины слуха музыки, — ещё мама с папой.
— Ого, мужчины, такой серьёзный уже! Ути-пути какой! — проронила она и дерзко оттянула тонкие трусики, оголив всё, что имелось между точёных ног.
Я каким-то чудесным образом предвидел это и успел отвернуться, ибо Бог сказывал: «Остерегайтесь срамных губ белой женщины, ибо они распространяют несмываемую грязь, трупное зловоние и безумие. Погружайте туда всё подряд, руки, овощи, ветки, но только лишь не голову вашу, ибо заклинится она там на веки вечные».
Мама возвратилась и села рядом. С её покрытого испариной лица не сходила улыбка. Она медленно повернула голову, взглянула на меня. Я был готов утопнуть в её исполинских чёрных зрачках, заполонивших глаза, превратив их в агатовые шарики. Мать до такой степени взмокла, что невыносимый запах пота целиком заглушил дезодорант и неприятно разнёсся по помещению. Язык её заплетался, слова не складывались и обрывались, проглоченные и застрявшие в самых глубинах нутра.
— Ну что ж, маленький уголовник, скажи «спасибо» маме, — начал капитан, усевшись на своё место за широким столом, — у неё большое сердце. Длительное тюремное заключение я официально заменил на трёхступенчатое наказание. Во-первых, ты приходишь к пострадавшей в больницу и клянчишь у неё прощение, получая от неё по роже равноценный удар, око за око, приятель, ты должен знать эту основную заповедь. Во-вторых, вы оплачиваете штраф в церкви, ты получаешь там тридцать три удара плетью Господней. — Он перепетлился. — И, конечно же, исправительные работы в нашем отделении на неопределённый срок до полного раскаяния. Все три направления я сейчас оформлю. К нам заявишься в последнюю очередь с подписями наблюдающего за твоим наказанием врача и преподобного настоятеля Филарета или его заместителей. — Он принялся заполнять пустые бумажки. — Мамочка, что ж вы присмирели. Я ж вижу, что вы хотите пристроиться к моей шлюхе, поднимайтесь, ну же, какая подходящая музыка звучит.
Мать захихикала, я помог ей встать и, поддерживая за талию, проводил к шесту. Никогда я не видел её столь жизнерадостной и счастливой. Из истерично-буйной и закомплексованной домохозяйки она превратилась в юную леди, полностью раскрепощённую и согласную на всё. Отчего с ней произошло такое кардинальное изменение, я не ведал. Я, почему-то, подумал, что это навсегда, и её должны уволить, так как она не могла выговорить ни слова и едва волочила ноги. Зато, возможно, она отныне будет всегда в хорошем настроении и перестанет вопить по пустячкам. Я постиг, что во всём, что происходило и случалось вокруг, как бы ужасно это ни выглядело со стороны, имелись плюсы. Любой негативный или положительный акт неотвратимо порождал полезный опыт и переживание, из которых извлекалось знание и собственное понимание происходящего.
В конце концов, мама осталась полностью обнажённой и превратилась от этого в какую-то постороннюю тётку. Широко разинув рот, я взирал на неё и беспрестанно думал о боли, которую мне предстояло пережить. Главным было то, чтобы моя прирождённая красота осталась нетронутой, а ведь самыми неприглядными являлись раны, которые толком не зарастали или оставляли после себя уродливый рубец.
Капитан милиции то глядел на танцы, то продолжал писать. Его веки наполовину заслоняли покрасневшие белки глаз, движение руки было натужным. Казалось, что он карябал по одному слову, после чего застывал на танцующих и хлопал в ладоши. Всё это чересчур затянулось.
— Дядя милиционер, а мама выздоровеет? — осторожно подойдя к нему, спросил я.
— Сделаешь шаг вперёд, я тебя прикончу, монстр, — пригрозил он, положив кисть на кобуру с пистолетом внутри. Я сел обратно на продавленный и скрипящий диван. Наконец, спустя вечность он грубо смял документы в плотный комок и швырнул в меня. — Вот твой приговор. Я расписался там за вас. Поздравляю, ты теперь на учёте. Забирай свою потаскушку и топай в свой клоповник, у меня дел выше крыши, и вы ещё тут устроили мне!
Я подбежал к маме и активно принялся одевать её, но она вновь снимала наряд и отбрасывала от себя.
— Мам, ну пожалуйста, ну пошли домой, — лопотал я и меня подхватил поток невероятного смятения, возникающего в подобные кризисные моменты, когда ситуация полностью выходит из всякого контроля. — Тётенька, ну помогите нам, пожалуйста.
Та продолжала обнимать то шест, то маму, не забывая про изящные па.
— Выметайтесь отсюда! Иначе действовать буду по беспределу! — гневно закричал блюститель режима позади нас. Размеренную жалобную музыку прорвал оглушительный хлопок. Девка в мгновение ока стала белой, как смятые листы документов. Вытаращив коровьи глаза и мученически сморщив лицо, она начала неспешно оседать по шесту вниз. Раздался ещё один хлопо;к, на лбу презерзидента образовалось огнестрельное отверстие, из которого прыснула сухая штукатурка. Мать сама ринулась к выходу, я за ней, позади гремела канонада выстрелов.
Пробежав сквозь задымлённый кабинет, мы выскочили наружу и оказались в коридоре. Она мчалась вперёд, я за ней еле поспевал.
— Стоять, стрелять буду! — закричал, вооружённый автоматом милиционер на нашем пути. Я обнял сзади и изо всех сил, словно клещами, сдавил маму, чтобы она не двигалась, и нас не прикончили. — Кто такие? Ты курьер? Почему гулящая носится по отделению голая с каким-то малолеткой!
— Дяденька, это моя мама, — как можно более мягким тоном заговорил я, удерживая её на месте, — а вот мой приговор. — Я развернул комок и показал ему. — Можно мы пойдём домой, мы были у капитана.
— Какой я тебе дяденька, щенок! Где повязки на глазах, суки! — Он замахнулся на нас прикладом, но ударить не решился. — Получили приговор, выметайтесь отсюда к собачьей матери! Разбегались тут.
— Дайте, пожалуйста, какую-нибудь одежду и покажите, где тут выход.
— Милый, ну ты куда пропал, — промурлыкала зрелая потаскуха, приоткрыв дверь и выглянув из щёлки, — я уже закинулась, не хватает только тебя до полного счастья.
— Да подожди ты! — рявкнул он, — тут опять клиенты капитана Пидорасова. Надо же, ещё и живые, и невредимые.
Он сходил куда-то и вернулся с полосатой робой, всучил мне в руки со словами:
— Мне некогда с вами возиться, у вас нет повязок, так что выйти можете только через вон то окно. Там невысоко, не прыгайте зараз, а просто свисните на вытянутых руках и отцепитесь, травка там мягкая, ничё не будет. Понятно разъяснил?!
Я так же громко согласился. Маменька немного пришла в себя и позволила себя одеть. На её спине красовался внушительных размеров герб ощипанной куропатки с двумя надрубленными головами. В задымлённом воздухе стояли диковинные запахи, от которых кружилась башка. Хотелось лечь на пол, остаться неподвижным и ничего больше не делать. Удивительно, но мне отнюдь не желалось покидать это здание, хотелось заглатывать этот ядрёный воздух вечно. Практически беспомощная мать начала раздражать и выводить из себя. Полчаса я уговаривал её пойти со мной и выйти в окно. Я на коленях умолял, затем угрожал, прикидывался и папой, и начальником, но она стонала: «Ещё, ещё, ещё разок, где ты его прячешь, не всё, чуть-чуть попробовать, тебе тоже достанется, счастья и радости хватит всем…»
— Вот дура-то, надоела уже, пошли со мной на выход, домой надо, мам, блин. — Я применил силу и, обхватив её за шею удушающим приёмом, рывками потянул с собой, благо, она была со мной практически одного роста.
— Серёжа, ты пользуешься моим бельём и косметикой, — внезапно так чётко произнесла она, когда я открыл окно.
— Да правда что-ли? — измотанный и обозлённый оскалился я, — Машка, ты собираешься сегодня домой или нет?
— Ах ты подонок! Всю жизнь на тебя угробила… Нужно было рискнуть. Ловким движением я выпихнул её наружу. Это был один из редчайших моментов, когда самый близкий и родной тебе человек обращается в заклятого врага, заслуживающего страданий или даже смерти. Господь учил: «Ни мать, ни отец, ни брат, ни жена и не соратник не помогут тебе в твоём деле, истинно говорю тебе: только ты сам искупаешь чашу жития, только ты решаешь на какой путь ступить, и если все эти люди мешают тебе, то без страха отрекайся от них или столкни со скалы в тёмную пучину». Это произошло так же быстро, как ослепительная вспышка умирающей звезды или скоротечная болезнь с летальным исходом. Меня что-то покинуло: то ли невесёлое детство, то ли прежняя жизнь, то ли ещё что-то безвозвратное. Я испуганно трогал потылицу, мне опять казалось, что она очень сырая. Сразу же после её удачной посадки я спустился следом, руководствуясь инструкцией милиционера. Мама вскочила и начала ощупывать себя с ног до головы, проверяя целостность тела после падения.
— Мам, ну пошли уже а? Сколько можно? — Я заботливо отряхнул её от пыли и сухих травинок.
— Серёж, что случилось? — спросила она, почти вернувшись в своё привычное состояние. Зрачки сузились, а движения вновь стали неторопливыми.
— Мы ходили в отделение, мне выписали трёхступенчатый приговор, вот это и случилось.
Лимонное солнце парило ещё высоко. Скорее всего, часовая стрелка уже достигла полуденную отметку. Мы шли, точнее, бежали домой, так как ей было жутко стыдно показываться на глаза совершенно ничего незначащим людям в таком виде. У неё начали проявляться фиолетовые синяки на руках. Мне так сильно хотелось домой, несмотря на всё то, что стряслось. Это было единственное место на всей планете, где я мог быть на сто процентов собой: неподдельным, таким, каким меня сотворила сама природа. И мне, конечно же, хотелось, чтобы так было везде, далеко за пределами моей комнатки, ибо гей — это особое украшение любой компании или места.
Спустя полчаса мы проникли в квартиру. Я выдохнул с облегчением, рухнул на свою кровать и принялся перечитывать приговор.
— Хлеба нет нисколько! — завопила мама из кухни, — иди быстро купи! Я прошёл к двери и начал обуваться. Она подошла и вложила крупную банкноту мне в карман. По её хитрому выражению лица было ясно, что одной буханкой дело не обойдётся. — Ещё двести грамм колбасы, пачку макарон самых дешёвых, зелёного лука пучок, картошки полкило… — Она запнулась, подпёрла бока, и лицо её приняло крайне враждебный оттенок. — Ты же нас предал, отрёкся от родного отца и матери, какой позор-то а? Позорище видоужасное! Исключили из школы! — Я схватил ключи с гвоздика и вынырнул в подъезд. — Домой можешь не возвращаться, стыдоба ходячая!
Пока спускался по лестнице, пару раз грохнулся и растянулся во весь рост. Из-за дикой усталости и общего перенапряжения её слова-ножи произвели сногсшибательный эффект. Я сел на ступеньке, извлёк деньгу и принялся продумывать геройский план побега. Все немногочисленные варианты, пришедшие на ум, были с плачевным исходом: холодная погода, малая сумма наличности, возраст, приговор. Я с трудом втемяшил и закрепил себе в голове рискованную мысль, что она всё это не всерьёз и единственное верное решение — это сходить в магазин и выполнить наказ. В Книге Жизни Создатель глаголил: «До Меня вам говорили есть хлеб и пить вино, сожгите все книги, где это написано, предайте проклятию всякого, кто будет поучать вас глотать это. Я вещаю от чистого сердца: свинина и вода, вот и всё, что нужно для спасения хворого тела и очищения виновной души, ибо хлеб уродует тело, раздувая его, а вино уродует душу, изгоняя её и превращая тебя в нечистого скота, недостойного вечной жизни!»
;
С большою неохотой передвигая нижними конечностями, я прокручивал в голове истеричные наихудшие образы пожелтевших от постоянного недержания окон, засохшей мокротки и соплюшек в потаённых местах. Ни в коем случае нельзя было трогать невидимую часть подлокотников, чтобы не напороться на засохшие вековые козявки, которые как бритвы вскрывают вены. Несколько этажей печального недоразумения с хитро придуманными трудноизлечимыми болезнями. Вечная толкотня и заполненность, искры прожигающих беспокойных и недоверчивых взоров, порванные бахилы, через которые протекает принесённая на ребристых подошвах бесформенная слякоть. Священные игры с очередями и те отчаянные, кто нарушал правила и прорывался к наряженным в разноцветные халаты.
Я никогда не мог уразуметь: «Что всем этим заболевшим людям здесь надо на самом деле?!» Они ведь непременно ходили в храм, а, значит, понимали, что их плотские недуги — это наказание божие, и его необходимо пережить без посещений шарлатанов и проходимцев, как писал о лекарях в Библии Господь.
Внутри дома боли всё вокруг белое, якобы чистое, предрекающее непременно хороший исход, окончательное выздоровление и лёгкость бытия. Врачи даже не смотрели и не слушали простодушных людей. Они только записывали и записывали, что надобно купить, чтобы продлить череду вздыманий и опусканий груди, которая и была обратным таймером жизни, её истинной сути — вдох и выдох. Куда ни плюнь слышался всхлипывающий плач не осознающих неизбежность болезненного вмешательства. Металлические механизмы для каждой дырки в туловище прокипячены и разложены на постиранной быстрым режимом простынке.
Это место было излюбленным для самоубийц, точнее, оно официально предназначалось для этого. Здесь было напичкано оборудование, позволяющее сэкономить дорогой бензин скорых и отправлять их лишь к тем, кто ещё хотел продолжать свое существование. Пожелал уйти пораньше отведённого тебе Богом срока: заявляйся на крышу дома боли и сигай вниз. Спаситель сам повесился и настолько приветствовал таких людей в царствии небесном, что самостоятельно, сходя с трона, распахивал триумфальные ворота, обнимал пришедшего и наделял божественным могуществом. Он вещал в Книге Жизни: «Самоубийцы — это первейшие из людей, храбрость которых не ведает границ. Ибо они те, кто возжелал вкусить Меня полностью, а не дожидаться позорной дряхлости или мучительного недуга. Я встречу тебя сам, ибо через самоубийство ты делаешься равновеликим мне, становишься ещё одним Богом, ибо Я также оставлю сотворённый Мною вечный мир в тугой петле».
Выход на крышу был продуманно украшен красной дорожкой, хромированными перилами, и из встроенных в стены колонок раздавалась успокаивающая фортепьянная музыка. На самом видном месте у регистратуры висело расписание с фамилиями тех, кто спланировал прыжок исповедания. Вокруг точки приземления были расставлены стульчики, где родня и любители поглазеть могли комфортно понаблюдать за последним полётом.
Для тех, кто боялся высоты, имелась возможность попросить врача, который обязан был помочь. Доктора вводили оптимальную дозу подходящего под каждый индивидуальный случай вещества, закупаемого со значительной скидкой у милиции. Инъекция воодушевляла, стирала страхи, укрепляла охоту поскорей увидеться со Спасителем. Медики зашибали нешуточный процент с продаж веществ. Многие злоупотребляли своим положением, обманывая и рассказывая здоровому человеку, что тот смертельно болен и единственно верное лекарство — суицид. Так случилось с братом отца. Он простудился и пошёл взять больничный, а ему накрутили, что тот заразился лунной чумой. Я был маленький, мама держала меня на руках во время прыжка дяди. Запомнились лишь горячие мелкие капельки, долетевшие до кожи и секундный лопающийся хруст, образовавшийся после соприкосновения тела и асфальта. Вероломный обман вскрылся, но прошло столько времени, что всем было уже наплевать, никто не хотел никого беспокоить и ворошить минувшее.
Перед турне в больничку я всю ночь перечитывал Библию, горячо молился, потом снова перечитывал. С утра вымыл попку до лоска. Потратив изрядное количество времени, я сделал самую удачную причёску, напялил широкие белые джинсы с жёлтым моряцким ремнём деда. Чтобы дополнительно снять стрессовое напряжение перед выходом, я опять-таки подолгу наряжался в мамины шмотки, не забывая при этом пудриться и мазать чёрным карандашиком брови, глаза. Я внимал выступление разухабистого хора столичных высокопрестольных батюшек из религиозного телеканала. Микропорциями вдыхал пары от жидкости для снятия лака и балдел, недоумевая при этом, почему нельзя было пользоваться этим благородным ароматом вместо специальных ароматных водичек в бутылочках.
По дороге в больничку забежал в магазин, где попросил брызнуть на меня одеколоном. Не прошло и пары часов, как я очутился в нужном месте и в нужный момент. Уже за версту было видать массовую давку у входа, лирическое настроение от этого резко упало. Специальные работники проталкивали людей и утрамбовывали кучу, дабы всё выглядело опрятно. Главное, чтобы во всём был приемлемый и приличный вид, всё прочее неважно и никого не касается. Только чисто внешняя оболочка, только фасад, только лицо, а то, что за всем этим, что скрыто от глаз, пусть остаётся там, в тени, невидимым. Если обойти дом боли, то можно приметить обвалившиеся стены, сквозь которые вырисовывались запущенные кабинеты, закрытые на замок. Милиционеры с величайшим удовольствием вырывали языки всем особо любопытным, да словоохотливым, кто любил посмотреть дальше своего носа и с бурным недовольством отреагировать. Всё было всегда замечательно, всё чисто, всё помыто, всё настроено, всё принято во внимание, всё организовано по высшему разряду.
Едва не задохнувшись от удушья из-за необозримого моря колеблющихся и орущих тел вокруг, я добрался до регистратуры. Показал приговор бабе, которая одновременно совершала несколько дел: трепалась по телефону, строчила и контактировала с посетителями. К Жене со мной отправили молодого специалиста. Я шлёпал в носках по ледяному полу, потому что возвращаться к выходу через тугую несметную толпу для покупки бахил было опасно для жизни. Сопровождающий косился на меня и непрерывно бурчал что-то обидное. Я постоянно поправлял причёску и стремился не таращить глаза по сторонам, чтобы окончательно не исковеркать себе подпорченное настроение. Больные располагались прямо на полу, лёжа на жутко скомканных и вонючих матрасах, из которых торчали пучки потемневшей ваты. Услышав шаги, они жалобно потянули ко мне дрожащие руки.
«Я не врач, я не врач…» — отмахивался я в спешке, перешагивая через иссохшие от недоедания и болезней тела. Она лежала среди сумятицы тел обездвиженных старушек. Я сразу узнал этот неповторимый силуэт издалека. Её лицо было скрыто за раскрытой книгой.
— Завтра на работу, — прочёл я вслух название на обложке, отчего она дёрнулась и открыла заспанное лицо. Область под её глазом чертовски вздулась, кусочек кожи был пришит тяп-ляп, наружу выступали неровные витки чёрной толстой нити. Она потянула на себя тонкое лоскутное одеяло, будто защищаясь.
— Привет, Женёк, — произнёс я привычным дружелюбным тоном, будто ничего не случилось, и мы встретились где-нибудь в стенах школы.
— Так, — встрял сопровождающий, выуживая из пакетика тот самый кусок кирпича, — необходимо привести приговор в исполнение, у меня много дел. — Потерпевшая, встаньте и совершите «око за око». Злоумышленник, стойте, не шевелясь, и заведите руки за спину. После завершения, пусть она распишется у своей фамилии.
Женя поднялась и выпрямилась во весь рост, по выражению её лица невозможно было распознать, как она была настроена. Я в свою очередь также на первых порах стоял с каменным лицом, испуская наглую уверенность и поразительное спокойствие, но через мгновения всё-таки сдался и начал трястись, что было очень заметно. Запланированное нанесение зверской боли и увечий любого характера всегда являлись источником животного страха, разрушающего под ноль психическое здоровье. Лучше бы в меня внезапно выстрелили или сбили автомобилем, чем вот такое глодающее ожидание непредсказуемого поступка, после которого внешность могла измениться до неузнаваемости.
Она взяла из его рук осколок. Я мог бы попытаться выклянчить прощение, но плотный комок непонятно откуда взявшейся гордости не пропускал ни звука. Больные бабки вытянули шеи и приподнялись на локтях, чтобы не пропустить ни одной переживаемой эмоции, скачущей на моей напряжённой коже. Свершилось. Я устоял на ногах, сделав лишь маленький шаг назад. Горячая кровь затопляла левый глаз и мчалась далее вниз по щеке.
— Спасибо, Жень, — тепло поблагодарил я, уяснив, что область красоты цела. Удар пришёлся куда-то в область брови, в местечко, где шрам только украсил бы облик, — тебе стало легче?
— Нет, — ответила она, вернув кирпичик специалисту, который тут же смотался, — лучше бы ты умер, да? — Она снова легла и накрылась одеялом по подбородок.
— А меня из школы вышибли, — проговорил я в такой особой манере, будто принижая себя и уравнивая нас в эфемерной надежде, что ей от этого сделается лучше. — Почему ты здесь торчишь среди всего этого и не идёшь домой?
— У меня ещё нашли что-то, СПИД! — выдала она, а я машинально попятился. — Какое же ты дерьмо, я ж могла тебе все зубы выбить, и ты бы до конца жизни сосал за копейки, чтобы вклеить новые, слышишь, что я говорю?
— Подпиши, пожалуйста, — попросил я, одной рукой протягивая ей приговор, а другой изо всех сил придавливая горячую рану, которая никак не хотела прекратить кровоточить. При этом я стоял на расстоянии больше метра от неё.
Техничка с исступлённою злостью начала вытирать кровавые следы. Лишаться крови было богоугодным делом: «Вся потерянная собственная и чужая кровь будет помножена на тысячи и обратится морем, в котором вы будете обмываться и греть ноги. Вся потерянная собственная и чужая плоть будет помножена на тысячи и обратится в свинину для нескончаемого обеда на радость бездонной утробе в царствии моём. И обильные слёзы наивысшего счастья в раю посолят воду и мясо, как напоминание о вкусе жизни земной».
— Не болтай ты с дурой этой, малолеткой, — прохрипела одна из лежащих на койке старух, — давай я тебе распишусь, всё равно проверять не будут, кому это надо? У меня как раз ручка, а я кроссворды отгадываю, вот так вот. — Я подошёл к ней, и она витиеватым почерком сделала роспись в нужной клеточке. — Такая маленькая, а уже спидозная, ты её пришиб? — Я кивнул и ощутил некоторую благодать за то, что бабка встала на мою сторону. — Мало ей, ещё наподдай, зачем нам такие больные? Шлюшка, ещё и в милицию пойдёт жопой торговать, как подрастёт, да весь город перезаражает. На, прижми вот. — Она оторвала от плотной пижамы кусок. — Всяко лучше, чем рукой прижимать.
— Я буду священником, бабуль, — признался я, придавливая ткань к сочащейся дыре, — приходите ко мне на службу, все грехи вам смою, и выздоровление наступит.
— Вот умница какой, сыночек, Богу служить — это великое дело. Одни продавцы кругом, да за компьютерами лоботрясы жопу протирают, а ты, ну золотой человек. И держись от таких бабёнок подальше, змеина подколодная, ишь чего, око за око, раньше лупсачили их, как сидоровых коз, и меня муж порол, а сейчас милиция сердобольная за них вступается, на работу потаскухами берёт, шли бы в поле картошку сажать, а не писей зарабатывать.
Женя выслушивала всё это, накрывшись с головой одеялом. Я соглашался с каждым бабкиным словом, поминая Слово Божье, оскверняющее ненадёжную и лживую женскую натуру. Но через несколько секунд эта хрипящая бабка мне также стала противна. Я захотел поскорей удалиться, ведь подтверждающее увечье и одна из трёх подписей были на мне и со мной.
— Жень, пока, выздоравливай, — сухо, с неохотой произнёс я и, не дожидаясь ответа, поспешил к выходу.
Ни к кому не имелось ни капельки доверия. Кроме собственной персоны у меня помимо Бога никого и не было. Люди в белых халатах, видя меня раненого, издали меняли курс движения, чтобы благополучно избежать встречи. Я спускался по лестнице, крепко держась за перила. Меня начало чуть подташнивать и штормить. Я задумался о том, как всё вокруг зыбко и неустойчиво. Как всё могло рухнуть в любой момент: постройки, ненормальные люди, вожделенные цели, высокие идеи. Я вспомнил о Романе. Он зацепился за моё нутро и никак не отбрасывался в сторону. Неживую вещь можно было выкинуть и забыть, а с человеком такое совсем не удавалось. Казалось бы, ты навсегда простился, навсегда исчез из его существования, но его образ не стирался, и никакое всесильное время не помогало. Человек-заноза жил своей жизнью в твоём сознании и раз в день да являлся во всей красе, единственным и неповторимым.
Нужно было идти в церковь, но я бы не пережил и пары ударов божественной части наказания. Я хотел предстать перед публичным судом Всевышнего не ослабленным и вялым, а с неповреждённым телом и незамутнённым от большой кровопотери рассудком. Я присел на металлическую скамейку у окон регистратуры, прижимая увечье и наблюдая за всем, что творится вокруг. Шелест перелистываемых листов и постоянные переспрашивания раздражали слух. Истории болезней были современными автобиографиями людей: фамилия, имя, год появления на свет, адрес и букет хворей на протяжении короткого отрезка неустроенной жизни.
В конце концов, в области брови образовалась толстая корочка-плотина, которую так не терпелось сковырнуть и пожевать. Когда выходил из больнички, заметил заполненные места зрителей вокруг посадочной площадки. Это было время массового просмотра очередного ухода из земного страдальческого существования и последующее за этим гарантированное попадание в Царствие Лазурное.
— Ну что встал?! — рявкнула женщина, развалившись на стуле, — весь обзор загородил!
Я отскочил от неожиданности и вперился взором в стоя;щую на краю крыши. Здание было невысоким, и контуры её утомлённого лица были так хорошо различимы. Это была смесь вселенской усталости и зашкаливающего недовольства.
— Не надо! — нежданно-негаданно вырвалось у меня, я мгновенно весь съёжился и зарумянился от такого мимолётного порыва и десятка взглядов ошеломлённых зрителей.
— Ты больной что-ли? — продолжила та же дрянная женщина с ожесточённой физиономией, — возвращайся, подлечись ещё, вся морда в крови. Не мешай человеку! Дай нам спокойно посмотреть.
Я снова глянул на большую молодую птицу без распростёртых крыльев, которой приспичило хоть раз в жизни полетать. На этот раз было заметно, как она заколебалась после моей выходки. Может быть, в её жизни просто не было никого, кто мог бы произнести ей то же самое, что я выкрикнул.
— Девушка, девушка! — начал драть горло седовласый доктор высунув голову из окна и посмотрев наверх, — время, время, не нарушайте график, там уже другие ожидают, переживают!
— Да чей вон тот придурочный всё испортил! — крикнул кто-то из зрителей в мой адрес. — Она теперь из-за тебя передумала!
Моё щекотливое положение среди всех этих людей стало критическим. Мне пришлось скорее ретироваться и отправиться за следующим незаслуженным наказанием. Я не знал, сиганула она или нет, а слышал лишь возбуждённые крики, по которым трудно определить, расстроены они были или нет исходом всего мероприятия:
— Вот дура конченая! Сука неблагодарная!
Я удалялся от дома боли по раздолбанным и жаждущим государственной заботы переулкам, пиная весь мусор, что попадался под ноги. Тяжёлые брюхатые тучи нависали так низко, что немного давили на темечко. Сквозь витрины магазинов просматривались безголовые манекены в дешёвых, но симпатичных платьях. Ещё одна причина, по которой я хотел стать священнослужителем — это возможность отрастить длинные волосы и надевать шикарное угольное облачение до пят. Каждый раз я лелеял хрупкую надежду на то, что когда-нибудь мама якобы не заметит тот момент, когда моя шевелюра станет длиннее обычного и разрешит ей расти. Но, увы, она неизменно подкарауливала меня в ванной комнате вооружённая небывалой роскошью — машинкой для стрижки. Я снова становился мужеподобной обезьянкой и несколько недель с превеликой болью на сердце украдкой взирал на своё отражение.
Над крышами малоэтажек величественно возносился святой дом. Его было заметно со всех отдалённых окраин городка, чтобы любая заблудшая душа могла пойти в правильном направлении.
— Штраф! — сдавленно крикнул я и резко застопорился, с неохотой вынув из кармана церковный приговор, — тебя там нет, нет, как же…
Я читал снова и снова это режущее глаза слово, с трудом осознавая то, как я мог забыть спросить у мамы эти проклятущие деньжонки. Возвращаться домой совсем не хотелось. Что особенно терзало, это неуказанная сумма к оплате. Тридцать три удара плетью поджидали меня за ярко-зелёными стенами. Возможно, там с этим не так строго и я решил просто попросить усилить телесное истязание. Тем не менее, деньги для храма были главным, ибо не зря даже Библия стала самым продаваемым товаром во все времена.
Столько всего приключилось за столь короткий период, а башка была почти пуста. Я не сожалел и не радовался, но было кое-что неуклонно разрастающееся и заполняющее все закрома моей плотской оболочки. Оно подавляло все мелкие мыслишки и давило изнутри всё интенсивнее. Признание родителям. Почему-то это простое с виду деяние казалось таким значительным. При любом исходе Господь должен будет заступиться за меня, как за своего преданного поросёнка, с которым он провёл длительное время. Он научил священное животное делать первоклассное обрезание и иные удивительные вещи.
В области затылка снова стало влажно. Я шёл сквозь врата внешнего забора, смахивая накапливающуюся в волосах жидкость, но ладонь выглядела совсем сухой. В дремотном состоянии глубочайшей задумчивости я прощупывал кожу, норовя найти отверстие или трещину, через которое могло что-то просачиваться. Моё сосредоточенное внимание отвлекла цыганка с укутанным в тряпьё ребёнком. Она беспрестанно качала его и жалостливо смотрела мне в глаза. Я представил, как вырываю из её рук дитя, убегаю от неё и требую выкуп, держась на расстоянии.
— Мальчик, — заговорила она измученным, но настойчивым голосом, — подай денежкой, я на кладбище пойду, сожгу её, тебе здоровье будет. — Она выставила перед собой отпрыска для демонстрации незавидного положения.
— Подай ты мне, — парировал я. — Я штраф заплачу.
— А, вон чего. — Гнусливый голос её огрубел. — У тебя дом, мама с папой, ты посмотри какой ребёночек, два дня голодный.
Я приблизился к ней и склонился, чтобы разглядеть непонятный оживлённый пакет в худых руках. У бледного ребёнка были закрыты глаза, широко открыта пасть, из которой разило жуткой смесью запахов хлеба и спирта. Оглядевшись и удостоверившись, что поблизости никого нет, я нанёс ей ногой молниеносный тычковый удар в лицо кончиком ботинка. Она повалилась на спину, ребёнок отлетел в одну сторону, а откуда-то из-под одежд вылетевшая стеклянная бутыль покатилась по асфальту в другую. Я поднял с пола живой свёрток и лёгким бегом направился на заднюю часть двора святилища, не забывая оглядываться. Мать, подобрав бутылку, бросилась в погоню. Обогнув здание, я оказался перед садом, изобилующим разнообразными плодово-ягодными растениями. В самом центре маленького леса располагался уютный загончик для свиней, огороженный невысоким заборчиком. Благородные животные, почуяв человека, зашевелились и дружелюбно завиляли хвостиками. Я встал вплотную к забору и простёр им вонючий свёрток с крошечным вырожденцем внутри. Звери были необыкновенно чисты, и от них исходил приятный своеобразный аромат. Мокрые пятачки активно обнюхивали висящего над их головами сына человеческого, обречённого на бесконечные терзания. Краем уха я слышал, как среди кущи энергично рыскала женщина.
В Библии Спасителя малюткой швырнули к свиньям и те, вместо того, чтобы наброситься на Него и растерзать, кормили, как своего, признав в Нём истинное начало и точку всего сущего, Отца рода людского, Творца всего мёртвого и живого, видимого и невидимого. После этого Он возвысил этот вид и сделал святым. Спаситель вещал: «Заклинаю, отныне в каждом храме свинья — это равновеликое священнику создание, это его драгоценный друг, ближайший помощник в обрядах и снедь на столе в тяжёлую годину, берегите свиней больше, чем своих детей, ибо отпрыски ваши увязают в согрешении, а свинья чиста и неповинна».
— Отдай ребёнка, тварь проклятая! — завопила цыганка, в конце концов отыскав нас.
— Ты сколько уже у церкви сидишь, — повернув голову, спокойно ответил я, — смотри какой он у тебя худенький, есть хочет, пусть эти святые его насытят до отвала своим молочком. Дитя твоё у дома Бога каждый день, значит, пропиталось святым духом, пусть покормится тут досыта. Это добрые животные.
— Убью, сука! — с этими словами, замахнувшись полупустой бутылкой, она кинулась в лихую атаку.
Я, как можно ниже опустив свёрток, чтобы приземление было мягким, разжал пальцы и отбежал в сторонку. Свиньи разлетелись от чада, а его мать вместо того, чтобы устремиться к нему на помощь опять-таки погналась за мной. Снова оказавшись у главного входа, я встал и вслушался. Воцарилась благоговейная тишина. От массивных дубовых дверей, за которыми было спасение, веяло мощью и сладостным спокойствием. На одной из них висел надёжно приколоченный прозрачный ящик для пожертвований набитый купюрами. «Наш небесный покровитель и верховный первосвященник преподобный Филарет тяжело болен, каждый день ему необходимы дорогостоящие лекарства, сбережём же и подсобим всем миром, слава Господи!» Кроме вычурной надписи на ящике красовались колоритные фотографии батюшки занятого различными полезными обрядами: обрезание, отнятие невинности, побивание по приговору, везде он светился от счастья. Я в который раз пошарился по карманам, но кроме пустоты и торчащих ниток в них не было ничего. Мимо прошла цыганка со свёртком и как в ни в чём не бывало приземлилась на своё привычное место, не проронив ни слова. Они были до такой степени нечисты и настолько далеки от Бога, что даже свиньи почувствовали это, и мало что на свете могло им как-то помочь.
;
Приятное прощупывание на наличие запрещённых предметов малую толику сбило психическое напряжение и существенно поубавило нескрываемое волнение от предстоящей экзекуции. Не успел я осмотреться, как ко мне неприметно подкрался симпатичный продавец-консультант. Разглядев за несколько секунд его смазливое личико, я облизнулся острым кончиком языка по верхней губе. Он встал напротив и расположил кисти на боках, точно скопировав мою позу. Казалось, что он даже дышал в моём ритме, каков красавчик! На его ягодной рясе зелёными цифрами сиял номер телефона, по которому можно было вызвать священника-подмастерье на дом или просто провести платную консультацию по любому житейскому вопросу. Чем выше сан служителя храма, тем ближе он к Богу и соответственно дороже вызов. Самого Филарета могли позволить себе только довольно зажиточные горожане, руководители ведомств и организаций, то есть не простые люди со статусом.
— Иконы, жития успешных святых, — заговорил продавец, — масла, ладан, петли золотые, серебряные, можно в рассрочку.
— Здравствуйте, — промямлил я, вынимая из кармана скомканный вердикт, — у меня тут вот какое дело, я из милиции, точнее, меня оттуда прислали, чтобы принять божеское наказание.
— Ах вот как. Тридцать три удара, хм, неплохо, неплохо, наши коллеги-милиционеры не дают нам заскучать. Давненько у нас не проливалась кровь. Подожди, я схожу за палачом.
От слова «палач» я дёрнулся и наморщился. Он удалился, пританцовывая с отрады от грядущего кровавого месива. Мой беспокойный взгляд плутал по стенам и прилавкам в необъяснимых поисках, будто хотел зацепиться за что-то важное. Я стоял почти в центре огромной залы, чуть поодаль на стальном тросе, в петле висело тело Спасителя, слегка покачиваясь из стороны в сторону. Образ его был вороного цвета, видимо, из пластика с ровной плоскостью вместо лица и отверстием на месте рта. Он обнимал себя, ноги были перекручены. Согласно Книге Жизни после того, как его вздёрнули, Он надсаживался несколько дней и ночей прежде, чем оставить один из Его миров. Этот рёв было слышно на всех уголках планеты. Люди шагали к нему. «Возлюбите себя так сильно, что даже сильнее, чем меня! Ибо в каждом из вас Я посеял свои зёрна!» — были его последние слова. После этого сотни тысяч людей подставляли под струю, стекавшую с Его ступ вместимости, дабы испить и искупить вину, которая после ухода Избавителя стала неискупаемой.
Я подошёл к прилавку с образами. Господь гласил, что в миг лишения невинности Он сам закрадывался в женское лоно, проявляя себя, и церковный фотограф ловил эту секунду своим дорогущим аппаратом. Девушки были разных возрастов, но асимметричные лица были ошеломляюще схожи своими внешними выражениями в миг впускания в себя Божьей благодати. Меня нервировал тот факт, что иконы были только с женским полом. «Почему нельзя было щёлкать, например, мальчиков в момент обрезания? Ибо Бог также входил в их тело и проявлял себя в виде разнообразной боли. В моём святилище можно будет притронуться к изящным ногам свисающего Творца, чтобы верующий мог больше проникнуться и почуять связь со Вседержителем через прикосновение», — с такими взрослыми мыслями и с протянутыми ввысь руками я застыл прямо под массивной фигурой Бога. Меня вновь потянуло к лавке с изображениями несмертельно проткнутых девочек.
Сзади на плечо опустилась чья-то тяжёлая кисть. Я молниеносно уложил одну из иконок с плачущей девочкой на место и резко повернулся всем телом и тут же попятился от неожиданности. Передо мной вырос сам Филарет.
— А, мальчик со сладкими губами, — мягко произнёс он, — ну что натворил? Сознавайся, негодник.
— Здравствуйте, пресвятой батюшка, — говорил я, виновато смотря в пол, — я… Я сделал больно одному человеку. Кинул в него камнем и попал в лицо. Нынче она в доме боли.
— Она? — переспросил он.
— Да, мы дружили в школе, но она меня предала, и что-то захлестнуло меня в ту минутку, не знаю даже, что нашло на меня.
— Это Бог, сынок, это точно Бог, женщина заслуживает побивания, ты же знаешь, читал Библию?
— Да, да, конечно, — я в мгновение ока оживился, посмотрел в его аквамариновые глаза, и мы с ним были будто на одной волне. — Сто раз читал, моя любимая книга, я столько цитат знаю…
— Ну всё, всё, утихомирься, — прервал он, — покажи приговор. — Я протянул ему страшно измятый лист. — Ну как же ты неаккуратно с документами. Так, Сергей, тридцать три удара и штраф. У тебя есть, что добавить по поводу вердикта?
— Нет денег, — коротко ответил я.
— А ну тише. — Он заткнул мне рот ладонью. — Ты что такое толкуешь? Величайший грех на душу берёшь, такое в храме произносить, как их может не быть? Где-нибудь да есть всегда, у мамы, папы, друзей, это же мера всего, как Господь учил, что без денег не укупишь наилучшее место в раю. Чем больше ты пожертвуешь в храм, тем ближе ты будешь сидеть за столом к Богу, и тем слаще будут яства, краше девочки. Самое главное, ты будешь слышать Его бархатный певческий голос, услаждающий слух своей высшею мудростью. — Я заслушался и нечаянно лизнул краешком языка его потную массивную длань и ощутил привкус вишни, он убрал руку с моего рта. — Нашего палача сегодня нет, но я как раз намеревался немного размяться, и ты подвернулся. Тебе нравится тута?
— Да очень, пресвятой батюшка, у вас столько денег и богатств, столько всего, что захочешь. Я тоже хочу стать священником, как вы, я очень люблю читать Библию и верую в Бога сильно-сильно.
Величественное лицо его моментально посерьёзнело. Он подтолкнул меня, и мы устремились в неизвестном направлении. Вокруг было так пустынно по сравнению с теми днями, когда мы ходили семьёй. Каждый шаг отдавался таинственным отголоском, несколько бабок с щётками усердно натирали различную церковную утварь и старинные предметы, которых имелось в большом изобилии. Кривые сабли, священные мечи, пистолеты, автоматы, ружья, луки висели на стенах. На полу располагались золотые кубки, серебряные тазы, сундуки с массивными замками. В позорном углу в рамочках висели отрубленные по локоть руки и фотографии лиц тех, кто захотел присвоить себе все эти сокровища. По количеству роскоши наш храм занимал первое место во всей области, чем мы все очень гордились. По периметру стояли охранники в непроницаемых очках и костюмах, готовые всегда свалить или прикончить любого, кто захочет прибрать всё то, что принадлежит только Всевышнему.
— Нравится, да? — спросил Филарет, когда заметил, что я до такой степени заинтересовался всем этим богатством, что встал как вкопанный и зрачки заскакали от одного предмета к другому как солнечные зайчики.
— Да, очень, Бог изрекал: «Истинно говорю вам, все деньги, что есть у вас, все принадлежат мне, все отчеканены с именем Моим, заклинаю, не копите их, лишнее приносите Мне в дом Мой, а Я сберегу злато, да серебро, верну вам в сотни раз больше после того, как встречу в царствии своём».
— Ой, какой ты умница, — удивился батюшка и нежно провёл по моей макушке, — слово в слово, как в Писании. Парень, ты мне нравишься всё больше и больше, пойдём, покажу тебе сначала своего боевого хряка.
Он снова подтолкнул меня. Мы прошли через всю залу, спустились по лестнице и оказались в симпатичном подвальном помещении, увешанном старинными коврами. Большую часть пространства занимала клетка до потолка, в коей лежал здоровенный шерстяной комок. Я пригляделся и прислушался: он неровно дышал, его громкое сопение вибрировало в перепонках. При нашем приближении комок зашевелился, затем встал и вытянулся во весь рост. Это был гигантский кабан. Его клыки сверкали и были остры, как бритвы.
— Знаешь, чем он питается? — заговорил Филарет, когда мы приблизились вплотную к решётке, отделяющей зверя от нас. — Хлопцами, которые плохо себя ведут. — Я мгновенно потерял самообладание и затрепетал всем телом. Он ухмыльнулся. — Вон в корзине возьми морковку и просунь ему.
Спустя несколько секунд я отошёл от нахлынувшего страха и взял оранжевый овощ. Хряк, узрев в моей руке лакомство, придвинулся совсем близко. Налитые кровью глаза на массивной голове неустанно следили за каждым движением моей конечности. Я сначала посмотрел на Филарета, затем осторожно и неуверенно просунул руку в щель между прутьями. Зверь сделал шаг назад и резко накинулся, врезался в ограду, поранил запястье клыком и намертво закусил кисть.
— Вот видишь! — воскликнул святой отец, — не быть тебе батюшкой! Благородное божье создание почуяло твою полную неготовность к службе Спасителю! — В ледяном ужасе я замер в ожидании, когда это существо разожмёт свои челюсти. — На этом кабанчике сотни убитых свиней моих устранённых конкурентов. Ты же не хочешь встретиться с ним ещё раз в будущем, а? Священник ты мой.
— Нет… Не хочу, — простонал я.
— Вольно, вольно! — приказал он, хряк освободил кисть и принялся жадно трескать упавшую морковь с каплями моей крови.
Я тут же выдернул руку и начал пристально разглядывать полученные повреждения. На коже повсюду были разбросаны мелкие дырочки, из которых выталкивалась кровь. С каждой секундой объём её умножался, будто ей было мало утреннего удара от Жени, и она только и поджидала своего очередного выхода, устремясь гигантскими потоками наружу. К такому я был явно не готов. Меня одолело смятение, которое я изо всех сил подавлял, но оно не поддалось и одержало верх. Бриллиантовые слёзы хлынули градом. Я стоял и выл, смотря куда-то в сторону. Вепрь, услышав рёв, заметался по клетке. Вероятно, он чуял моё ослабленное состояние и желал добраться до моего тела, дабы задрать окончательно.
— Ну чего разревелся? — строго произнёс пресвятой батюшка, — око за око, от тридцати трёх плетей за этот эпизод вычту пять. С башки сними тряпки и замотай руку, весь пол мне тут зальёшь. Священником он хочет стать. Ты хоть знаешь, сколько я крови пролил? Твои пустячки по сравнению с моими — мелочишка.
Я стянул с головы покрытое засохшей коркой тряпьё и кое-как обмотал кисть, завязав на тугой узел. И когда я поднял голову, передо мной стоял уже не батюшка в тяжёлой рясе, а обнажённый мужчина. От удивления грызучая боль от ранений улетучилась. Я с широко выпученными глазами уставился на его пах. Там всё было чёрно от густой растительности. Она была повсюду: на выпяченном брюхе, ногах и, конечно же, в самой промежности, из которой торчал свисающий сморщенный от прохлады член. Зрелище было жутким, без одежд он выглядел гадостно и отталкивающе. Весь его образ возвышенного и непорочного посредника между Спасителем и народом серьёзно пошатнулся после такого скверного поступка.
— Ну как? Нравится? — спросил он, поглаживая себя по всему телу обеими руками. Я отрицательно покачал головой. — Как это не нравится, ты же из тех самых, кому должно нравится, нет? Как на богослужении целовался, не помнишь, уже? Как обрадовался, когда я тебя пригласил, м? Ни штрафа, ни плети не будет, это так просто… — Он сжал и потряс член. — Просто подойди и доверься мне, потом будешь гордиться, рассказывать всем, что полежал с самым богатым. — Я не понимал, почему он не мог хотя бы предложить мне чуточку денег или какую-нибудь роскошную вещичку из его бесчисленной уникальной коллекции. — Что как в рот воды набрал? Всё это во славу Господа нашего. Он же превозносил таких, как ты. Серёжа, ты избранный, ты же гомосексуалист? Ну, идём ко мне, я тебе всё прощу, идём… — Я повторил предшествующий жест несогласия. Он нахмурился и поднял сброшенную с себя рясу. — В таком случае сейчас мы отправимся и закончим уже с тобой. Тридцать плетей, и на тебе ещё висит денежный долг, а долг церкви — это святое. — Неожиданно для себя я умудрился громко и протяжно зевнуть. — Ах, ещё и скучно стало, ну ничего, сейчас пройдём в трапезную для прислуги за порцией тугой плети, повеселеет.
Филарет принялся набирать в корзину еды для того, чтобы покормить своего питомца. При попытке сжать пальцы моя рука остро заболела от кончиков до самого локтя. Кровь остановилась, батюшка с полной плетушкой вкусностей, которых даже у нас никогда не бывает на столе, открыл дверь клетки и вошёл внутрь. Он произносил зверю ласковости, гладил и вкладывал в пасть овощи. Я осознал, что нахожусь в храме, а здесь всё протекает так, как угодно Спасителю, и всё имеет свой глубокий смысл, поэтому моё плохое состояние стабилизировалось, и суматошная паника сошла на нет.
В трапезной, где мы очутились, было как раз время ужина. За длинным столом скапливались работники святилища: продавцы, охранники, младшие батюшки, садовники, свинопасы и многие-многие другие. Ни один из них мне не приглянулся, лица их были какие-то несвежие и слегка замученные, да ещё и Филарет подпортил настрой своей выходкой. Те же самые бабки, которые недавно убирались, беспрестанно таскали из кухни на подносах ароматную и горячую снедь. От запаха еды мученически заныло внутри, ведь с утра во рту у меня не было и крошки. Несмотря на довольно непростые отношения с родителями по-прежнему хотелось домой, хотя, возможно, там меня совсем никто и не ждал. Я стоял в затемнённом углу, сложив за спиной руки и не зная, куда себя деть. Малюсенькая надежда на то, что меня пригласят за стол, угрюмо царапала нутро и невольно заставляла ловить взгляды всех присутствующих: «А вдруг, кто призывно махнёт рукой…» Жареная свинина щекотала пазухи носа, приторный аромат яблочного компота заставлял пересохший язык шевелиться. Бабки заливались потом и делали всё очень быстро, желая во что бы то ни стало угодить Филарету, дабы, вероятно, смыть с себя весь пласт грехов, накопленных за блудную жизнь. Все эти люди были так близки Богу, а я по какой-то непонятной причине, наоборот, отдалялся. Что-то постоянно было не так, и это что-то было каким-то непостижимым для понимания, оно всегда было рядом, но я очень хотел узреть, дотронуться, постичь.
Звонко забряцали ложки и вилки, зазвучали причмокивания и чавканья, начался ужин. Бабки за отдельным столиком посасывали из тарелок суп, заедая ломтями хрустящего хлеба. Одно центральное место с большим стулом было свободно, там лежали диковинные фрукты и несколько бутылок с вином. Филарета не было с нами, он привёл меня и ушёл куда-то. Одна из бабок кинула мне кусок хлеба, который ударился об меня и упал под ноги. Я подобрал подарок и кивнул ей в знак благодарности. Церковный хлеб со вкусом мёда расщеплялся во рту со скоростью света.
Не успел я проглотить кусок, как в трапезную зашёл Филарет, держа в руках увесистую плеть, на концах которой сверкало что-то металлическое. Все перестали поглощать еду и устремили взоры на него.
— Господи, спасибо тебе за горячую пищу и за щедрых прихожан, — зычно произнёс он и все хором повторили. Филарет подошёл ко мне и взял за руку. — Хочу представить вам Сергея — маленького нарушителя, присланного за божьим наказанием.
— Пресвятой отец, — встряла одна из бабок, — присядь, покушай-то с нами, а то ведь остынут твои любимые пирожки с осетровой икрой, невкусно будет.
— Размяться мне надо, косточками похрустеть, в последнее время мало активничаю, а тут как раз свеженький мальчик подвернулся. — Он провёл меня немного вперёд и поставил в центре помещения лицом к столу. Я покорно снял зараз кофту с футболкой. — Братья и сёстры, око за око, как учил Господь! — Первый удар я не ощутил и даже не шелохнулся, прикосновение плетью было такое, будто царапнул кот. Люди с ещё большим аппетитом продолжили уминать харчи, и уже на этот раз они все как один смотрели мне в глаза. — Кто любит, тот калечит! Спаситель! Ты любишь этого мальчика, Твоего сына! Моей рукой Ты истязаешь его, ведь Любовь Твоя могущественна и необъятна, как и царствие Твоё! Освободи же грех его, возьми красную кровь его и безутешную боль взамен! — Яростные удары продолжались. Многие едоки даже перестали жевать, ожидая моего скорейшего падения, но ноги будто вросли в гранитный пол, как глубокие корни несгибаемых деревьев под этим непрерывным шквалом.
Идеализированный образ одного популярного актёра, как из-под земли вырос передо мной или во мне, это было не важно. Я вспомнил, как впервые увидел и тут же влюбился в его вечно печальные глаза, как сдавленно ревел в подушку, когда закончилась заключительная серия с его участием. Именно он дал мне чётко понять, какой же я был на самом деле, неосознанно рассекретил меня передо мной самим. Та жизненная вскрытая боль, когда он в самом конце потерялся в сумраке опустевшего моста, была несравнима с той, что я получал от безжизненных кожаных лоскутов.
Моё сломленное тело валялось на животе. Горячий пот неугомонного пресвятого батюшки падал сверху и въедался в распаханную кожу спины. Он уже сбился со счёта. Я нисколько не сомневался, он ожидал, когда же я, в конце концов, заплачу и замолю о пощаде. Но мои мысли изолировались от тела, и в них моя голова лежала на коленях того лучшего актёра, который что-то неторопливо вещал, прерываясь на долгие паузы.
— Пусть, Филарет, он поваляется, — говорила бабка, когда процедура закончилась и все разошлись, — не гони его, пусть отдохнёт, а то до дому не дойдёт ещё, ну и крепко же ты его отутюжил. — Она подошла ко мне, присела на коленки прямо рядом с головой, которая уже вернулась из вынужденного странствия в обманчивые грёзы. Бабка понесла свои вопросы и причитания, от которых стало действительно невыносимо больно. — Что же ты такое натворил, а? Какой же ладный мальчик… Такой маленький, а уже такие наказания получает, а? А Бог то ведь всё видит, всё слышит, вот и попался ты. Хорошо, что сотрудники милиции — такие молодцы, придумали в храм посылать, только тут Бог-то уже и коснётся, и выпьет твоей кровушки греховной, да возьмёт на себя всё. Зачем маму расстраиваешь?
Через несколько минут она, наконец, закончила, вытащила из ведра для мытья полов какие-то грязные изодранные тряпки и деятельно принялась обтирать мне спину. Затем я встал и осторожно натянул верхнюю одежду. Бабка потребовала покинуть трапезную, так как она собралась там прибираться. Я снова оказался в центральной зале, Спаситель по-прежнему мерно покачивался в петле. У Него не было лица и глаз, но в тот момент он смотрел на меня, и голос бездонный шептал: «Человек, прочитавший Библию, навсегда останется человеком прочитавшим Библию». Я не мог понять, что это могло значить и значило ли это что-либо, ибо я совсем не помнил этих строк из Книги Жизни.
Судя по зажжённым повсюду неоновым лампам, горящим вывескам «Распродажа» с гигантскими стрелками, мерцающими процентами вперемешку с парафиновыми свечами, стало ясно, что на улице уже наступила темень. Запахов благовоний я практически не ощущал, так как все обычные чувства, все издёрганные нервы сосредоточились в области спины, которая то и дело вспыхивала от малейшего трения футболки, и я останавливался, чтобы неподвижно перетерпеть болевые разряды. Так небольшими перебежками я добрался до выхода, где меня радушно встретил всё тот же бодрый продавец-консультант.
— Ну как всё прошло? — спросил он с лучезарной улыбкой, и не успел я открыть рот, как парень протянул мне свернутый в трубочку лист бумаги, — вот, Филарет велел передать тебе приговор с его подписью и печатью. Ещё он велел сказать, что, несмотря на то, что он подписал его, штраф никуда не делся, понимаешь?
— Да, — согласился я, — церковный долг — это святое. Я обязательно принесу.
— Мой совет: не затягивай с этим, паря, пресвятой батюшка такое не забывает. Чем дольше ты с этим будешь возиться, тем тяжелее могут быть последствия. — Меня одновременно ошеломило и глубоко расстроило, что он в такой дерзкой манере заявлял про эти деньги, будто это была какая-то несусветная сумма, исчисляемая большим количеством купюр-кирпичиков, стянутых резинками.
— Да, я знаю, что говорил Спаситель по этому поводу: «Кто долг в дом Мой отдать забудет, тот Меня потеряет, а вместо Царствия Моего угодит в вечно горящую крепость, где долг будет помножен на тысячи, и из содранной живьём проклятущей шкуры, которая будет отрастать вновь и вновь, будут вырезать купюры, но их всегда будет не хватать…»
— Ого, ну ты выдал, смышлёный паря. Как говорится, премного благодарен за то, что посетили наш храм, всего вам доброго, рады будем вас видеть снова.
Я простился и вышел наружу. Приятная свежесть позднего вечера обволокла тело, измождённое странствованиями за наказаниями. Невероятно, но цыганка продолжала сидеть на том же месте. Она перестала качать своё неподвижное чадо и крепко прижала к себе, как только заметила моё появление. Когда я проходил мимо них, меня захватило дикое спонтанное желание запинать, растоптать, вдавить в асфальт этих убогих существ, но я чересчур устал, и ещё одной прогулки с мамой до отделения милиции моё сердце бы не выдержало. Я всего лишь сказал им «До свидания» и прошёл через главные ворота.
Прожектор на большущей петле, расположенной на маковке купола, некоторое время озарял дорогу. Дальше в пути со мной остались только неугасающие звёзды, но мне они были совсем ни к чему, ибо до дома я мог добраться с закрытыми глазами. Перекорёженная и вывернутая лавка у родного подъезда притянула мою ещё не троганную и не целованную попку, как магнит. Я полагал, что у всех моих одноклассников давно случается Любовь и по нескольку раз с разными людьми. Каждый человек при этом дарил Любовь своего индивидуального тона, запаха и, главное, — наслаждения. На кухне горел неяркий свет, все лампы в квартире были тусклые для экономии электричества. Тут-то бы и пригодилась самая маленькая звёздочка с неба. Я подумал тогда, что в будущем в моём приходе должны быть самые яркие вывески, самые красочные, сочные цвета радуги, самый высокий купол, всё самое современное и новое, чтобы прихожане со всей страны съезжались помолиться и настоятельно попросить прощения у меня лично за все свои прегрешения.
— Ну здравствуйте, — встретила меня мать на пороге с недовольным лицом, — что опять натворил? Признавайся. — Поджав губы, я молча стоял и ждал. — Да вижу, вижу я твоё ранение, маловато что-то. Ты сам себе что ли нанёс его? — Я скинул обувь и стремительно прошёл в уборную, специально оставив дверь широко открытой, чтобы она увидела, что со мной наделали. Очутившись в этом маленьком помещении, я тут же скинул с себя верхнюю одежду и начал с жалостным выражением лица вертеться перед зеркалом. Мама появилась тут как тут, было слышно, как она тяжело задышала. — Валер, ты посмотри, что эти твари с ним сделали, живого места нет.
Внутренне я ликовал оттого, что мама смягчилась, и отношение её ко мне, возможно, стало чуть лучше. Отец не сдвинулся с места, прикованный к ежечасному выпуску новостей. Не успел я расслабиться в горячей ванне, убаюкиваемый потоком из смесителя, как в дверь уже задолбила мама, требуя прекратить переводить воду и подогревающий её газ.
— Да не касайся ты пальцем! Достал уже! — вскипела мама, ударив по руке, которой я трогал и колупал свою распухшую бровь, когда мы сидели вдвоём за столом на кухне, и я рассказывал ей подробности моих злоключений.
Я нарочно говорил, как мне было невыносимо больно, и по её лицу было заметно, как она проникалась моим рассказом. Но когда я доел, она холодно ушла в зал к отцу и присоединилась к телевизоротерапии. Я тоже хотел полечиться с ними, но она меня не позвала, а сам пойти не отважился, да и глаза слипались, будто намазанные клеем. Мне ещё предстояло посещение отделения, нужно было отдать документы, получить назначение на исправительные работы и главное — не пойми где достать деньги на святой церковный долг.
;
Я несмело воскрес. Будильник не визжал, потому что его незачем было заводить, ибо школа, к счастью (или к сожалению), осталась где-то в туманном и недосягаемом вчера. Было жаль, что ничего не приснилось, так как цветные сны свидетельствовали о том, что ты ещё не помер, а когда ты распахиваешь глаза, перед тобой возникнет всё та же самая чёткая и осязаемая обычная реальность, где ты можешь стать кем угодно. У меня же получалось становиться токмо горемыкой с идиотскими и импульсивными поступками, которые после пережитого именовались ошибками наивной молодости.
Прислушавшись, я понял, что родители ушли на непристойную работу. Я, наверное, мог бы совсем не выходить из квартиры, если бы последовательно победил природную тягу стать частью общества. Включив телевизор на музыкальном канале на предельную громкость, я, совершенно обнажённый, в раскованном танце проследовал на кухню. Стол был так же пуст, как мой изнывающий от вакуума желудок. Состряпав кое-что из припасов в холодильнике, я с жратвой во рту протанцевал назад в зал. На той стороне экрана заливались красивые парни об извечных промахах и проблемах, возникающих между всеми людьми. Я особо не вникал в значение слов, а энергично тряс гениталиями в такт стучащего ритма и жевал крошащуюся и рассыпающуюся снедь. Певцы были образцом чистоты, непорочности. Я тонко чувствовал их мощный талант, не хотел размышлять, что над этой струящейся картинкой работали сотни людей, что каждый кадр снимался сотни раз для того, чтобы в итоге получился безукоризненным. Между нами имелась только ладная песня и лихой танец, и этого было достаточно, об остальном думать не следовало. Сознание заполнялось максимально сжатым потоком вибрирующего звука. Меня прельщали все, кто был там, и я вожделел настоящего взаимного прикосновения одновременно с ними со всеми. На это всё и были направлены объединённые усилия работников телевидения, всё делалось, чтобы их хотели и страстно желали связаться. Я мечтал о совокуплении под куполом могучего слова «Любовь», когда одна часть тела присоединяется к другому человеку. В этот момент все ошибки былого или проблемы настоящего в считанные секунды истираются под увлажненным трением крайней плоти в плотном мраке романтической ночи или при ласкающем свете погожего дня.
На религиозном канале ведущий сетовал на то, что повсюду свирепствует заразная эпидемия, и храмы совсем пусты. Он даже выдавил чуток горючих слёз оттого, что умершая от старости священная свинина на продажу быстро портится и её надобно немедленно спасти, что на церковном языке означало «купить». Мне так захотелось пожалеть его, настолько у него было грустное лицо. Нужно было во что бы то ни стало научиться так же передавать плакучую печаль, чтобы продажи в моем личном будущем приходе были просто фантастические. Я был уверен, в божественной семинарии всему этому должны научить, так как торг — это важнейшая часть духовного развития и движения к всестороннему постижению Господа Бога и Его благородного замысла. Телевизор нельзя было смотреть вечно, а так хотелось… Сжав зубы, я нажал на кнопку выключения и воцарилась тишь. У многих знакомых уже имелись в наличии миниатюрные устройства, позволяющие носить музыку у себя в ушах где угодно и когда угодно, но мне о таком можно было лишь мечтать. Я знал, где содержались все наши скромные сбережения. Добравшись до купюр, я сгрёб их в одну кучу и сдавил в руке. Можно было не считать, ибо и так было видно, что мало. Если бежать, то куда? Если оставаться, то зачем? Прыгать с крыши больницы не вариант, ибо там даже на это была запись на несколько лет вперёд и, чтобы влезть без очереди, надо было заплатить и немало.
Ответ определённо должен был быть в Библии, и я начал перелистывать тысячи раз перечитанные страницы, а вдруг что-нибудь пропустил?
«…И подошёл к Нему местный знахарь, упал на колени и, охватив ноги, крепко залился слезами, повинившись, что он мужеложник. И тогда встал Господь тоже на колени насупротив и изрёк: тогда ты равен Мне и друг Мне лучший, встань и возьми Меня за руку, ибо ты одарён с рождения и с рождения пребываешь уже в Царствии Моём, ибо дар твой позволяет быть тебе выше небес…»
— Дар твой позволяет тебе быть выше небес, быть выше небес, — читал я снова и снова эти такие сложные и в то же время проникающие в сердце и побуждающие к протестным поступкам мудрые изречения Спасителя.
«Здравуйте мама и папа, это я — ваш сын Сиргей. Я сделал многа плохово и поэтому я стану свищеником, а БОХ станет очинь близка ка мне и всё прастит. У нас будет многа деняг и папе и тебе не надо будет роботать ваще, потому шта мой приход будит окрашен во все цвета радуги и все будут пакупать у меня и прасить прощения за сваи плахие дела. А самое главное БОХ же так сказал в БИБЛИИ, что я выше небес, патаму шта я радился с даром. Мам, я савсем не люблю девачек, патаму што я…» Не закончив признательную записку, я скомкал её и выкинул в урну.
Перед выходом на улицу я по славной традиции досыта понаряжался в женское бельё, воображая из себя лёгкую и ранимую девочку. В женской одежде я становился невесомым и, казалось, стоит лишь ветру подуть под платье, как я воспарю именно туда, куда указывает Господь. Выше небес, там, где ты можешь быть любой формы, где пушистые бездонные облака втягивают и тут же выталкивают стройные ноги, подшвыривая на несколько метров ввысь. Там, где я мог бы изваять из флуоресцирующих капель дождя своего единственного и неповторимого партнёра, собрав по самой привлекательной частичке с каждой телезвезды.
Я шёл к отделению милиции. Удивительно, но спина почти не болела, а клочковатая бровь даже не опухла. Моя первозданная красота, данная природой, возвращалась. Это было как-никак влияние храма, не иначе. На постоянную мокроту на затылке я практически перестал обращать внимание, ибо не мог нащупать что-либо её вызывающее.
— Давай быстрей, что у тебя там, — буркнул сонный дежурный. Я протянул ему два документа: больничный и церковный приговоры. — Ты их в жопе держал, мудак? Тебе может ещё раз выписать? Ещё раз сходишь? Скотина.
— Простите меня ради Бога, — нежно заговорил я.
— Простите его, а что ты такой целёхонький с лёгкой походочкой, а? Тут на носилках обычно приносят или все перемотанные, с костылями приползают.
— Ну, потому что я очень верующий, Спаситель за меня заступился.
— У вас, у верунов, что-нибудь в жизни происходит без участия бога? Нашёл на улице денег — бог подкинул, порезался — бог наказал, умер — бог забрал, так?
— Конечно, ведь, Он сказал: «Я везде, Я всё, в каждой секунде и во всей жизни каждого, кто обретает или отвергает Меня, во сне и наяву, в само;й вечности до и после конца…»
— Переодевайся, идиот, надоел уже! — пресёк он и протиснул в щёлку полосатую чёрно-белую робу, — проповедник хренов, малолетка, как других уродовать, так забывает все умные слова сразу. Одежду свою оставь в ящике. Когда твоя служба окончится, снова переоденешься. Забудь своё имя: пока ты в этой робе — ты шавка. Тебе нужно пройти к своему куратору, ты уже там был, триста четырнадцатый кабинет, на этот раз сам дойдёшь. Теперь это место — твой родной дом и поэтому вести ты тут себя будешь, как маленький покорный сынок.
Я переодевался и повторял про себя номер кабинета, чтобы не забыть и не переспрашивать этого неприятного сотрудника, настолько он был груб и неотёсан, как и все ему подобные, кто, нацепив камуфлированную форму, тут же превращается в гавкающее животное. Идя по коридорам, я считал двери и останавливался, когда из помещений доносились все гаммы и вариации человечьего голоса, смешанные с оглушительной музыкой: заунывный плач сквозь миллионы скрипок, истерический смех под долбящие барабаны и басы, скорбные стоны от грубой боли или блаженной радости под гробовую тишину. Мне страсть как хотелось наведаться хотя бы на минутку в каждый из этих кабинетов посмотреть и спросить всех участников: «Что вы тут делаете?» Бронированные двери были закрыты на тяжеленные засовы, чтобы проходящий никогда не смог хоть одним глазком увидеть, что там творится.
Внутри нужного кабинета ничего серьёзно не изменилось с прошлого раза. То же убранство и те же участники, кроме простреленного портрета презерзидента и новой потаскухи взамен приконченой. Молоденькая девица сидела на стульчике возле шеста, лифчик на ней отсутствовал, потому что ему не на чём было держаться. Алые протёртые сапоги выше колен и крошечный шматок обтягивающей ткани, наполовину закрывающий ягодицы, составляли всю её одёжу. Дырку на лбу презерзидента неважно замазали белой краской, и выглядел он с этими подтёками так, будто со лба стекала порядочная порция спермы, неожиданно для него выстрелившая откуда-то снизу.
— А вот и свежая шавка, ты так нужен нам, — хитро заговорил куратор Абаписин, как только я вошёл и уселся на диван. — Без маменьки на этот раз, не захотела с тобой пойти, обидел ты её, а она у тебя такая мягкая, а запах. — Он прикрыл глаза и с довольной физиономией громко вобрал ноздрями воздух, вспомнив что-то очень приятное. Он вытянул голову в мою сторону и стал безмолвно разглядывать моё смиренное лицо с опущенным под ноги взором. — Хитрожопый же ты, ну? Или подфартило… А, ты же девчонку шарахнул, а она тебе в ответ, что? Погладила по голове только, видимо. Ну а в храме сто процентов сам Филарет тебя наказывал, всё жалеет вас, не знай за что, чем-то ты ему угодил. Нарядный какой на праздник к нам пришёл. Так как тебя там зовут? — Он замер и замахнулся на меня шариковой ручкой, готовый в любую секунду метнуть.
— Сер… Шавка, — отозвался я.
— Так, начало замечательное, а я знаешь кто? Ваше Величество. Запомни это тоже. А знаешь почему? Потому что твоя ничтожная жизнь и бесполезная жизнь твоих родаков — полностью в моих руках. — Лицо его приняло такой грозный вид, что я перевёл взгляд с его красно-мутных глаз и начал снова глазеть в пол. — Ты будешь отрабатывать свои ошибки, разнося товар по адресам, короче, на выдаче разжуют, я только скажу, что вещества и деньги станут для тебя настолько значимыми, что потеряв, истратив, проглотив их, ты не увидишь своих мамашу и папашу. Живыми. Мать выпотрошу, а отца за яйца подвешу. — Я сразу же подумал, что было бы здорово, если всё так и произошло, ведь так я бы стал единственным жильцом в своей небольшой келье, приводил бы приятных глазу гостей, но потом во рту заиграл вкус маминой стряпни и перебил подобные думы. — Ты же уже взрослый, без мамы гуляешь или всё-таки нет? Письку бабью видал? — Я негативно покачал головой. — Хочешь же, ну? — Я воспроизвёл предыдущий жест.
— Да он просто стесняется, — произнесла девушка тоненьким голоском, — вон как уши покраснели.
— Парень, что-то с тобой не так, или всё-таки я ошибся, и тебя нормально так огрели по башке. — Он пригубил какую-то длинную стеклянную трубку, в которой забурлила вода, и затем на выдохе изо рта пошёл густой дым. — Всё-таки сознавайся, шавка, что с тобой не так, не ссы ты, говори как есть.
— Ваше Величество, я так сильно верую в Бога, — заговорил я, — что перечитываю Его Священное Писание почти каждый день, потому что я слышал, что тот, кто выучит наизусть всё, что там написано, того возьмут в духовную семинарию без конкурса и без экзаменов. А по поводу женской этой, ну, Спаситель говорил: «Я плоть от плоти вашей и Я захотел показать, что ошибаться не возбраняется, ибо я сам ошибся, создав фальшивого друга мужу — жену, но решил оставить её с вами, как напоминание о том, что даже Бог ошибается в своих произведениях, также как и сотворение паразитов, хворей, хищных скотин. Так вот истинно то, что Жена и её поганое лоно — это Моя ловушка для немощных и слабых мужей, на которых Я даже не взгляну в блаженный момент, когда они постучатся в мои врата, ибо уды их будут запятнаны дрянным лоном, на которое они выменяли Меня и Мою Любовь».
Я произнёс всё это почти слово в слово, как в Книге, а когда закончил и оторвал взор от пола, то увидел, как у неё распахнулся рот и расширились глаза от услышанного, а он взялся обеими руками за потылицу и замер. Спустя несколько мгновений они столкнулись взглядами, и кабинет растерзало припадком нездорового захлёбывающегося хохота.
— Ну, ты выдал, шавка, это ты где такое вычитал? — сквозь смех процедил куратор, — что за Библия такая, офигеть, ты принеси, я тоже почитаю. Может, я и неправильно жил до сих пор, не праведно, точнее. — Но это было неубедительно.
Он вытащил пакетик из ящичка и насыпал на ладонь небольшую порцию белоснежного порошка. Для барышни это было призывным сигналом. Она, опустившись на четвереньки, замяукав, закрякав и облизнувшись, выдвинулась за лакомством. Милиционер, не вставая, запустил руку под стол, она влезла туда и принялась ненасытно слизывать гостинец.
— Сучка, кушай, кушай. Запомни паря, работать на милицию это почётно, это модно, это безопасно, потому что если хоть кто-нибудь рискнёт тебя обидеть или не подсказать адрес или ещё что-то, то это для него будет горькие слёзы, понимаешь? Ты теперь на одну десятую наш доблестный сотрудник и поэтому ты под защитой. Ну что святоша наш, готов прямо сейчас радикально поменять свои религиозные понятия?
Он постоянно смеялся, а мои вежливые отказы только подначивали его пыл. Гулящая надвинулась впритык, её промежность находилась на уровне моего носа. Я мгновенно ощутил затхлый удушливый аромат, похожий на тухлятину, на которую я как-то раз напоролся, копошась в песочнице. Наступил миг демонстрации фальшивой драгоценности, она повернулась на сто восемьдесят градусов и начала дразнить меня, играясь с подолом короткой юбки. Я удачно поймал тот злополучный момент, когда она нагнулась. Мои ладони, как пружины соскочили с колен и прижались к плотно зажмуренным глазам. Краем уха я услышал, как милиционер отодвинул стул и зашагал к нам. Его сильные руки разрушили мою жалкую оборону. Я узрел то, о чём беспрестанно вздыхают, из-за чего не спят ночами бывшие одноклассники. Куски шкурки неодинаковых размеров торчали в разные стороны. С маленьких волосков свисала мутная маслянистая жидкость, которая кое-где растягивалась, как сопли и, отрываясь, падала на паркет. Казалось, вот-вот, ещё секунда и мои слезящиеся, дрожащие глаза рванут от этого хлюпающего пучка из сморщенных и болтающихся лоскутков.
От ослепления и полного уничтожения меня спас раздавшийся телефонный звонок. Куратор выпустил мои руки и рванул к трубке. Судя по вкрадчивому разговору, на другом конце висел адмирал Писькососов.
— Так, смирно, я скоро вернусь, — промолвил милиционер напоследок и удалился из кабинета.
Девка села так близко, что наши плечи вжались друг в друга. Вероятно, она полагала, что мне всё очень понравилось, и прошептала влажным дыханием прямо в ухо:
— Ты что так испугался, дурачок…, вот подрастёшь, ещё каждый день будешь видеть такие, парнишки, подобные тебе, бабам нравятся. — Я продолжал неподвижно сидеть и глазеть прямо перед собой. — У меня на языке осталось… Хочешь вещество? Тебе на первый раз хватит с головой. — Она коснулась кончиком языка моего уха. — Ну, ты что молчишь?..
В этот момент под какую-то пространственную и обволакивающую музыку из колонок, под весёлыми лучами светомузыки я вспомнил трагическую историю первого поцелуя. В детском саду меня норовила чмокнуть одна девочка, но я всегда ловко избегал этого действия. Я отворачивался, удирал, затыкал ей рот ладошкой, когда она бесцеремонно приближала жизнерадостное лицо. Но однажды я нашёл пакет, надел ей на голову, крепко затянул на шее и только так разрешил поцеловать. Ей не хватило каких-то пары сантиметров, чтобы прикоснуться к моим устам. Она ухнулась и начала дёргаться, а я притих, не желая, чтобы кто-нибудь услышал и пришёл на помощь. Внимательное человечество подоспело, её спасли, а я получил серию плотных подзатыльников. Ей строжайше запретили подходить ко мне, но отныне она стала пристально, не отрываясь смотреть на меня, а я так и не подошёл, и не осведомился, что же она во мне такого углядела.
Шлюха снова дотронулась краешком языка моего виска и переспросила о желании отведать вещества, на что, собравшись с отрывочными мыслями, я ответил:
— Я предаю проклятию тех, кто отшатнулся от Меня и вкусил дурмана. Истинно говорю вам, тот ослеп и утерял Меня на веки вечные. Я дал вам горькое вино, упивайтесь же им вволю, поите же им ваших детей и матерей, ибо это и есть эликсир жизни. Лечите им все немочи в церквях. Повелеваю, чтобы в доме Моём не пересыхали горла ваши от вина, ибо вы все и есть дети мои, и другого пути, чтобы увидеть Отца при земной жизни, нет.
— Вот ты больной. — Она отодвинулась от меня на приличное расстояние. Неожиданно её всю увлёк истерический задыхающийся смех, от которого окружающим обычно бывает не по себе. Неистовая довольно продолжительная и ненормальная эмоция прекратилась так же внезапно, как и завязалась. — Я первым делом подумала, ты шутишь. Ты пьяный? Кто тебя вообще научил так обращаться с женщинами? Приводи мамку свою в следующий раз, я её живо научу, как надо детей воспитывать. — Да моя мама тебе все патлы повыдёргивает… — Ах ты, гадёныш!
Возвратился Абаписин, и она сразу же заткнула звонкую пасть, соскочила с дивана и приземлилась на своё место в затемнённом углу возле шеста.
— Ну, шавка, мне в принципе добавить нечего, — заговорил он после того, как сел за стол и забурлил стеклянной трубкой. — Всё остальное тебе объяснят на выдаче. Кабинет с красной табличкой «вещдок» прямо у выхода, тебе туда сейчас. Ты, как я заметил, не такой тупорылый, как все, если аж Библию дословно цитируешь. Как говорится, Бог в помощь, приводи маму свою, что она там с этими мелкими зверьками возится? Тут она почувствует себя настоящей женщиной, потому что… — Он смолк, выдохнул густое облако, закрыл глаза и запрокинул голову назад. — Так заботливо ухаживать за гулящими, как нам, больше никому не дано, да? Сучка.
— Да, мой капитан, — ответила она ласковым материнским тоном, отчего он захихикал.
— Ну что у тебя, жопа что ли приросла к дивану? — улыбаясь, грубо осведомился он.
По непонятным причинам слегка заторможенный я вяло оторвал гузно от мягкого основания и поплёлся к выходу. Позади продолжился заливистый смех, который прервался чётким приказом: «Следующий!»
Через несколько шагов и несколько вдохов и выдохов я очутился в просторном кабинете, точнее, помещение больше походило на склад со стеллажами и непрекращающейся вознёй людей повсюду. За длинным столом сидели сотрудники и принимали телефонные звонки. Курьеры, такие же виновные, как и я, всех возрастов и состояний, наполняли большие рюкзаки товаром. По-прежнему ясно чувствовалась некая заторможенность рассудка, движений и общая расслабленность.
— Шавка! А ну марш сюда! — Меня подозвал милиционер с огромными звёздами на плечах. Я рванул с места к нему, уж больно свирепый был клич. — Из триста четырнадцатого? Ну, понятно, для тебя сумки нет, завтра будет, но есть один маленький заказ, можно в кармане дотащить. — Он отошёл к стеллажам и через некоторое время вернулся с небольшим чёрным пакетиком, затем он распечатал лист, и всё это положил передо мной. — На бамажке адрес, сумма, вес товара и место для подписи клиента, без закорючки не возвращайся, понял? А, ещё памятку курьера возьми и следуй строго инструкции: выразительная улыбка, приветствие, дистанция, — чтоб прочитал! Помни о главном: как бы ты далеко ни смылся, как бы глубоко ты ни зарылся, мы найдём тебя. Товар — клиенту, грамм к грамму, деньги — нам, монета к монете.
В кабинет внезапно зашёл сам адмирал Писькососов, и все сразу вскочили с мест и отдали честь. Его лицо знали все, так как около его статуи постоянно проводились какие-нибудь благотворительные или увеселительные мероприятия. Недавно проходила массовая кормёжка города. Гостям завязывали руки за спиной, чтобы не было беспорядков, и они не вырывали друг у друга корм, либо не выносили его за пределы площадки. Со сцены под зажигательную музыку метали твёрдую пищу: булочки, свиные пятачки, шоколадные конфеты без фантиков. Писькососов в кителе и с грудью, усыпанной орденами да медалями, пел в микрофон военные песни и беспрестанно фотографировался на фоне ползающих на коленях горожан. Мне повезло тогда, и я зацапал множество свиных пятачков. Мама так объелась, что раздобрилась и угостила меня конфеткой, вынесенной через ограждение за щекой.
У маленького окошка дежурного я надел свою протёртую одежонку, а сверху напялил полосатую робу, чтобы все знали, что я шавка и отрабатываю преступление. По всей видимости, стояла багряная осень, если ослабленные деревья рыдали листьями и кидались ими на безжизненный асфальт. Вечно недовольные тучи нагло перекрывали собой доступ к лёгкости и невесомости. От щемящего голода я принялся рыться в жёлто-оранжевой куче, выискивая листочки посимпатичнее и посвежее. Чтобы никто не видел, я отошёл к одной из неказистых малоэтажек, встал лицом к стене и, зажмурив глаза, начал размеренно один за другим запихивать пожухлость себе в рот. Горечь разъедала, а я жевал и жевал, не в силах проглотить образовавшуюся массу. Я сразу помыслил о том, что в жизни я недостаточно терплю мучения, как велел Господь. Точнее я всегда старался избегать страданий, хотя это — главное в праведной жизни.
— Господи, помоги мне, — говорил я чуть слышно и струйки стекали с уголков рта, — я перестал говорить с тобой, как раньше… Господи, избавь меня поскорей от службы на стражей, которых ты предал проклятию навеки за то, что арестовали тебя и осудили, хотя я знаю, что ты всё это специально подстроил, потому что знал всё наперёд. — Сзади послышались частые шаги. Я повернулся и заприметил приближающуюся женщину с полными сумками в руках. — Тётенька, где улица Центральная? — справился я, и маленькие жёлтые кусочки вылетели вслед за словами, чуть не угодив ей в жабье лицо.
— Ой, шавка, — извиняющимся тоном заговорила она, — я не местная же, прости меня, пожалуйста. Рот-то какой чумазый, давай оботру.
Кое-как я отыскал нужный адрес.
Дверь отворил молодой человек исключительной красивости, от которой я обомлел, забыв про свирепый голод, житейские невзгоды, неисчезающую горечь во рту. Бог сам был воплощением совершенной людской красоты как лицом, так и телом. Он не раз повторял: «Кто ладен и статен ликом и формой своей, тот повелевает миром подобно Мне, перед тем открыты все блага земные и на того любуюсь я из Царствия своего и веду по пути к неугасающему блаженству». Я запорол всю инструкцию, забыв либо не чётко произнеся нужные слова.
— Да не парься, — успокоил он, и я начал вытаскивать пакетик с цветной наклеечкой устройства для сушки волос и одновременно с этим ловко поправил набухший член, сместив в сторонку, где он стал незаметным. — Что, может, зайдёшь? — спросил он, взял товар и потряс им, пристально посмотрев мне в глаза беззлобным гипнотизирующим взглядом, от которого веяло уверенным спокойствием.
Всё это было слишком нереальным, слишком идеальным. В то время, как он ходил за деньгами и расписываться в листе, моё романтическое сознание уже вовсю обрисовывало грядущую Любовь феерического уровня. Из глубин квартиры доносилась доселе неслыханная дребезжащая музыка, которая была потрясающей.
— Ну вот и всё, — коротко произнёс он, передал мне деньги с документом, и дверь моментом захлопнулась, оставив меня за бортом тонуть в необъятном океане нерешительности.
Выйдя на улицу и вобрав порцию промозглого воздуха, я воспарил духом, так как смекнул, что мы снова должны обязательно увидеться, только бы он оказался постоянным клиентом. По дороге домой мне вспомнился Роман, он тоже был хорош собой и я по-прежнему жаждал соединения с ним. Я любил прекрасных мужчин, любил их всех одинаково сильно и был очень рад, что от этого страдал душой и телом, так как это было угодно Богу.
;
Первые дни жутко трещали ноги от нескончаемой ходьбы, но потом ничего, притерпелся. Отношения с родителями сделались ужасными. После нескольких явных едких намёков до меня дошло, что лучше для них, если меня совсем не будет видно. Я специально брал побольше заказов, чтобы мой трудовой день растянулся до поздней ночи, когда неблагополучные родители лягут спать. Если мамаша наведывалась на кухню в пору моей ночной трапезы, я прекращал есть, замирал и прятался в верхнюю одежду, натягивая её на голову, будто меня не существовало.
Любимое чтение стало невозможным. Строчки из Книги Жизни истирались, потому что лишь стоило мне лечь на спину и захлопнуть глаза на время больше двух секунд, как открыв их, я уже лицезрел небесное светило, гнавшее в очередную гонку, из которой никто никогда не выйдёт победителем. Не забываемый ни на секунду священный церковный долг начал являться уже во сне во всяческих вариациях: стадо свиней отхватывало от моего тела по кусочку и, падая на пылающую землю, плоть превращалась в звенящие монеты, но я не мог их собрать все, они неизменно высыпались; я парил в петле вместо Спасителя, с пальцев ног струилась янтарная жидкость, а многочисленные верующие снизу подставляли лепную посуду.
Последние события сигнализировали лишь об одном: всё неуклонно скатывалось в пропасть. Но из обрыва торчала веточка, и было неизвестно: крепкая она или нет, могла ли она удержать меня, когда я сорвусь и полечу вниз. Этот сучок именовался признанием. Люди, с которыми меня ещё связывала еле видимая, тоненькая ниточка, должны были узнать какой же я на самом деле. Но я решил, что сначала я должен очиститься от денежного и трудового долга, дабы если случится непредвиденная катастрофа, я мог бы исчезнуть из их безоблачных жизней совсем. От того полубога, что на улице Центральная, заказы не поступали, но я не терял надежды и каждый подписной лист мог оказаться счастливым. От этого отработка не была такой невыносимой, я тах хотел повидаться с ним, чтобы снова отдаться тому самому дурному чувству прекрасного.
Покупатели были такие разные: многодетные семьи, где члены расталкивали друг друга, чтобы первым принять в себя особое вещество; одиночки, которые подолгу задерживали меня на лестничной площадке, уламывая заскочить на минутку и побыть вместе, хотя бы на некоторое время разделить бремя жизни на две части. Всех их объединяло одно — все они были счастливы от воздействия отравляющих порошков, жидкостей. Я держался, как мог, отнекиваясь от всех предложений, так как не хотел окончательно предать Спасителя, ибо радость от всего этого была ложной, ненастоящей. Истинная благодать исходила только от великой воды с градусами, ведь она лечит, а не калечит.
В нежный день, когда пошёл первый снег, меня понесло к зданию школы. Захотелось увидеть лица людей, с которыми я скоротал несколько фронтовых лет бок о бок. По дороге я останавливался, чтобы ловить ртом серебряные снежинки, так как вода в бутылочке, которую я брал с собой на весь день, одним махом заканчивалась от потной беготни.
Я встал в кое-каком отдалении от главного входа и, скрытый ветвями низкорослого кустарника, принялся ждать, неотрывно взирая на трухлявую, тысячекратно избитую непослушными ногами дверь. От внезапного звонка на большую перемену я вздрогнул и по автоматической привычке рванул с места, а затем тут же остановился. Двор стал заполняться щебечущей и неугомонной живностью. Я, как затаившийся мелкий хищник, высматривал свою бывшую стаю, из которой меня вышвырнули. Женя вышла вместе с каким-то свежеиспечённым другом, возможно, он был новеньким, видел я его в первый раз. Они завернули за угол, куда я ходил с ней каждый день и пассивно наблюдал то, с каким она упоением сосёт дымящиеся подобранные окурки. Под её доверчивым глазом сверкнула широкая багровая полоска. Через некоторое время послышались усердные щелчки зажигалки и последующие за ним производимые в спешке облачка табачного дыма. Как быстро она нашла мне замену.
Прозвенел звонок на урок, он выбежал из густого туманчика и помчался за сокровенными знаниями. Она ещё твёрдо стояла там, будто чуяла моё присутсвие и желание контакта.
— Приветик, Жека, — занырнул я к ней из-за угла, у неё от испуга вылетела изо рта почти докуренная до основания потрёпанная папироса-самокрутка.
— Мало тебе там было? — рассерженно поинтересовалась она, дрожащими руками подбирая с пола окурок. — За добавкой припёрся?
— Бог страдал в миллион раз сильнее, — убедительным тоном отвечал я, — этим я подчистил тебя чуть, в святилище не надо ходить долго тебе, понимаешь?
— Слышь, иди в жопу со своим храмом, Царём небесным и прочим калом. — Она бегло оглядела меня с ног до головы. — Я смотрю, ты стал, кем хотел. — Женя нервически оскалилась, тут же обожглась и отбросила остаток курева. — Ментовская шавка, жалкий ушлёпок в дебильной полосатой пижаме, а мне лапшу вешал, про то какие они проклятые Богом, какие они самые конченые мужики, а сам то…
— Ты предала меня, — слабо выдал я, раздосадованный гадкими оскорблениями, в которых была доля суровой истины. — Открыл душу, а ты… Молча, прямо на моих глазах увела у меня…
— Всё, мне на урок, ты посмотри, что ты мне оставил на всю жизнь. — Она ткнула пальцем в шрам. — Как я тебе нынче, ценитель высшей красоты, а?
— Женщина заслуживает быть побитой, искалеченной, так Спаситель учил, теперь он стал к тебе ближе, Жека, не обижайся на меня.
— Иди, шавка, порошок разноси и сам попробуй, может, вылечишься от врождённого гомосексуализма, богослов придурочный, — бросила она напоследок и скрылась в логове знаний.
Понуро повесив голову, с тяжёлым гнётом на душе я поплёлся к клиенту. В рюкзаке бултыхался огромный пакет с какой-то сухой зелёной травой — самый популярный и недорогой товар. Я догадался, что её недружелюбное отношение ко мне было напрямую связано с повисшим церковным долгом. Господь уже через близких людей давал мне понять, что расплата чересчур затянулась и необходимо срочно предпринимать какие-либо меры по искуплению. Ни в коем случае нельзя было рисковать, так как на выдаче мне шепнули, что час освобождения совсем близок благодаря моим высочайшим показателям.
— Добрый день, господин, — низко раскланявшись, поприветствовал я клиента, мужчину в растянутых семейных трусах, в которые была заправлена белая майка с жирными пятнами, — прибыл ваш заказ из милиции.
— Ну, давай быстрей, болван, — скривив лицо, нагрубил он.
— Вот, пожалуйста. — Я с ложной улыбкой вручил ему пакет, хотя внутри всё клокотало от очередного незаслуженного обзывательства.
— Кто вам придумал такую форму носить? — Он стоял и отсчитывал купюры малого номинала.
— Ну, нам сказали, что она показывает то, что мы достойные люди, избранные и неприкосновенные, — ответил я и протянул руки за платой.
— Мда, мир бесповоротно сошёл с ума.
Я вообще не понял, что он имел в виду. Форма скрывала мою истасканную одежду и выглядела довольно-таки стильно, и ничего такого сумасшедшего в ней не было. Лишь круглая шапочка, надетая сверху на зимнюю, смотрелась малость забавно.
Миновали ещё несколько ничем не примечательных смен. Я зачастил ходить к школе и вести наблюдение за всеми, кого я когда-то знал вблизи. Иной раз мой возлюбленный выходил за компанию наружу, и в этот миг я разглядывал его. Мы идеально подходили друг для друга. И как только он мог контачить с эдакими недоносками? Он должен быть всегда одинок, в ожидании того, кто явится взору и разом развеет все неизлечимые печали, подскажет ответ на любой вопрос и поддержит во всяком деле. От такого окружения он лишь терял и растрачивал себя. Красивые люди должны быть вместе, ибо только так они могли бы ощутить всю полноту, всю гамму чувств от своей исключительности, избранности. Два воплощения прекрасного — это уже великая сила, укрощающая остальных, повелевающая недостойными и неверующими.
Пришла зима. Я возвращался в отделение, чтобы сдать деньги с подписанными листами. Сугробы так и манили, чтобы поваляться в их мягкости, что я и делал. Главное, чтобы сахарный снег не попал за шиворот или в носки. На улице было уже темно, несмотря на достаточно раннее время. Бог специально это устроил, дабы можно было незаметно поваляться, покувыркаться в белой перине или, наоборот, испугаться морозного мрака и оставаться дома в целости и сохранности. Так Он заботился о своих детях. Люди, поцелованные Спасителем, те, у кого много денег, могли улететь туда, где бесконечная зима или бесконечное лето. Они не ждали ничего, как мы. Они стали полными хозяевами над пространством и частично установили власть над временем, получая всё самое первейшее для поддержания, усовершенствования ускользающей красоты и истощаемого здоровья.
— Труд освобождает, а? Шавка, — обратился работник по приёму, пересчитывая капиталы и сверяя суммы с данными на листах.
— Такие верующие, как я, не должны трудиться, — ответил я, — они должны только усиленно молиться и им воздастся.
— Я так и знал, что ты брякнешь свой очередной религиозный абсурдный бред. То есть прямо-таки молиться, и жратва сама у тебя в желудке будет появляться, так?
— Вы далеки от Всевышнего, и вам не дано раскумекать насколько он могущественен…
— Слышь, ты, — он схватил меня за ворот и притянул к себе. Зловонное дыхание бацнуло мне в нос. — Поганец, я бы тебя запер на недельку и посмотрел, как тебе будет воздаваться. Сколько можно нести эту чушь? Тебя ещё хотя бы что-нибудь интересует, кроме одной древней сказочки, а? Тёлки, закинуться чем-нибудь, а? Купил бы что-нибудь у нас, скидка для курьера же пять процентов и на бабу три процента.
— Всё, что вы перечислили, противно Богу, а я следую Ему, — я начал терять терпение и чуть поднял громкость, — я ж вам столько раз говорил, что священником стану, что вы до меня докопались.
— Конечно, станешь, туда таких упёртых пидоров и берут. Оставь в этом месте рюкзак и марш к куратору!
Разволнованный, с пульсирующими висками по пути в триста четырнадцатый кабинет я двигался с разной быстротой: замедлял ход, когда думал, что где-то прокололся с веществом или деньгами, ускорялся, когда ликовал, что это финальный день отработки. Мысленно расставался с мамой и умолял Бога, чтобы всё, что с ней собирались совершить, случилось не на моих глазах. Отца можно было давно прикончить за просто так, потому что для меня он уже был неживым, человек — четыре ступеньки: работа, кухня, телевизор, спальня, и ни одного вопроса за всю мою жизнь наподобие: «А что за книжку ты читаешь каждый день?» или хотя бы: «Где ты нахватал столько синяков на своё лицо?»
Я легонько постучал и аккуратно проскользнул внутрь. Слух тут же разорвало от потока долбящей музыки, на столе куратор отплясывал какой-то странный танец, а две новеньких потаскухи пламенно лобызались в затемнённом углу, и руки их мерно шевелились в промежностях друг друга.
Осторожно сев на диван, я принялся наблюдать за милиционером, который заметил меня и продолжил истошно топтать стол под звуки мелодии. У него было броское тело, но с лицом имелись явные проблемы: перекошенный выступающий нос, чрезвычайно короткая стрижка ещё больше подчёркивала уродство черепа. Глаза, как и у всех его коллег, смахивали на глаза обезьян из зоопарка, они буквально кричали о том, что их носитель примитивен. Будь он даже внешне, как певец из телевизора, я бы всё равно обошёл его стороной, ибо милиционеры все прокляты Богом, и любая тесная связь приносит лишь скорбь.
— Я так и не дождался твоей Библии, — строго заговорил он, как только танцевальная бравая мелодия закончилась и поменялась на спокойную, с медленно дудящими трубами.
— Ваше Величество, вы же знаете, у всякого должна быть своя личная Книга Жизни. Каждый человек на планете Земля должен купить себе её, чтобы подсобить церквам и порадовать Господа.
— Нет, не знаю, — смягчился куратор и поскрёб голову, — я от тебя узнаю поразительные вещи и… — Он метнул степлер в девушек, одна из них взвизгнула, и они прекратили заниматься всякими непотребствами. — Либо ты мастерски на ходу сочиняешь, либо и вправду такой толковый в божьих делах. Ни разу не вляпался на проверках, неужто совсем не хотелось попробовать?
— Нет, Ваше Величество.
— Ты единственный такой. Он начал предлагать мне отведать всё, что захочу, перечисляя приятные получаемые эффекты и крайнюю дороговизну каждого вещества. Абаписин уверял, что это не проверка, что чуть-чуть Бог не засечёт, а если и заметит, то простит.
— Неужели ты не хочешь побыть счастливым хоть маленько, Сергей… — От упоминания моего имени какая-то неведомая сила подняла меня с дивана и направила прямиком к столу, на котором он разложил разнообразные вещества. — Ты уже сделал первый шаг, осталось только протянуть руку и взять восхитительное счастье, оно бесплатно, наилучшему курьеру, тебе, Сергей.
Разноцветные импульсные лампы заискрило ядовитой радугой, каждый стук в музыке подстроился под трепыхание моего гибкого и упругого сердца. Фосфорические искры заваливали меня кричащими смешанными цветами. Я прикасался к телу, и руки были будто не мои, а мамины, когда-то давным-давно нежные для меня такого маленького и несмышлёного. То, что я никогда не видел, даже в самых храбрых выдумках вырисовывалось где-то в глубине глаз и оставалось там навсегда чёрно-белой картинкой с оборванными краешками. Я любил всех, даже во сто крат сильнее, чем себя. Именно той Любовью, что являла собой божественное соединение, плоть в плоть, нежно и грубо, в дикости и в кротости.
— Сергей, Сергей… — Куратор превратился в мусорную корзину, нашпигованную черенками со зловонными мокрыми тряпками, каждая буква моего имени докатывалась до меня с промежутком в несколько секунд. — Ты свободен… Сдавай форму… Иди домой… Уже ночь на дворе… Зачем так много сожрал…
— Я проклят, я проклят, Господи, прости мне. — Приклеенный к дивану, я мерно и широко закачался в сумбурном ритме. — Я не хотел, Господи.
Слюни, сопли и слёзы вперемешку заволакивали безучастное лицо. Уяснение тягчайшего прегрешения перемалывало ноющее сердце. Я заметил, что остался один в махоньком кабинете. Комната начала с грохотом сужаться. Я подавлял глухой вопль, впившись давно не стрижеными ногтями в свою потрясающую задницу. В необъятном ужасе я уменьшался вместе с комнатой. Я был тем самым атомом с урока Физики, одной единственной частицей. Все нужные и ненужные влечения, всё человеческое отталкивалось от моей сферической оболочки. Во мне не осталось ничего людского. Никаких чувств, никаких эмоций, никаких ходов, лишь величественное движение со скоростью света самой дальней звезды, нескончаемое движение в неустанных поисках не имеющего границ края.
Девушки рывками сдирали с меня форму, затем, подхваченный за подмышки, я поплыл к выходу, волоча ноги, как верёвки, по коридорам и лестницам. Я продолжал пускать всевозможные виды жидкостей из своего лица, а дежурный заливался гомерическим смехом, приговаривая:
— Проповедник-то наш со свидания с Богом возвращается. Ну как всё прошло? Нормально он с тобой пообщался, я вижу, но мало, поэтому не прощаемся, сынок…
Уже бывшие коллеги бережно положили моё переполненное чем-то тяжёлым тело в сугроб, заботливо скрестив подёргивающиеся руки на груди. Совершенно пустынно и безветренно, это была глубочайшая в моей жизни ночь. И я был решительно уверен в том, что во всём наглухо замёрзшем городе лишь один человек не сомкнул глаз, — это была моя мама. Я чувствовал на все сто, как она, напрягшись, неподвижно сидела, уложив руки на стол. Периодически её затвердевший взгляд падал на трубку телефона. В ней сражались два полчища: одно за то, чтобы кому-нибудь позвонить и доложить, что я пропал, а другая за то, чтобы устроить что-либо скандальное, истеричное, громкое. Ни одна рать не могла одержать верх.
Стало совсем жутко, когда я не смог пошевелить пальцами на ногах и на правой руке, потому что она сорвалась с груди в пучину острого холода. Я привстал и уцелевшей рукой начал лихорадочно растирать всё, что заледенело. Меня обуял кошмар, что всё это должно отвалиться, и родители будут вынуждены ухаживать за никчёмным инвалидом, Бог окончательно отшатнётся от меня, а кто-нибудь такой же глубоко верующий сожжёт моё недостойное тело и станет особо любимым Всевышним.
Я так был счастлив, когда конечности оттаяли, смогли пошевелиться и поднять тело на ноги. По дороге домой я сотню раз сходил с дистанции, и меня заносило во всякие дебри. Я очень старался быть тихим, как мышка, чтобы ни в коем случае не разбудить того, кому, быть может, было, завтра на работу. Издалека окно кухни, как маяк светило мне в лицо, а мечущийся мамин силуэт сулил нечто паршивое. Она заметила меня. Не успел я войти в подъезд, как застонала входная дверь моего хрупкого и неустойчивого жилища.
— Ну-ка, посмотри на меня, — тут же произнесла она, как только я вошёл на кухню и застал её именно такой, как я недавно представлял. — Всё понятно… Вот значит, как он у нас вовсю исправляется… Вот же скотину вырастила, а… Ты, сволочь, всё это время прятался от меня? Нажирался, мразь, днём веществ и ходил по городу, мотался? Собирай вещички, завтра, чтобы духа твоего здесь не было.
— Ну, мам.
— Уматывай, куда хочешь. — Она проговаривала всё это до такой степени спокойно и убедительно, что не было абсолютно никаких сомнений, что это был не очередной ерундовый пустячок с пылу жару. — Мне насрать, можешь посетить крышу больницы, там, я слышала, сирот без очереди пропускают, скажешь, что мамы и папы нет. С Богом своим любимым, наконец, увидишься. Ну а мы без тебя как-нибудь проживём, точнее, проживём, как надо. Можешь папин походный рюкзак взять, он всё равно уже никуда больше не поедет.
Я сразу понял, что это сам Господь отвечает мне на моё предательство. Он произносил её устами и отталкивал меня от себя. Трудно было даже вообразить, сколько после всех этих отступнических деяний требовалось денег, чтобы всё это загладить. Рюкзак оказался довольно просторным, но тяжёлым. Очередной неодушевлённый предмет показывал, что идеальных вещей не бывает. «И почему я об этом задумался? От меня только что отреклись родители. Один вслух, второй в молчании, и произошло это в самый разгар зимы», — я взволнованно размышлял, сидя на кровати и крепко обнимая рюкзак, будто это был умирающий вместе со мной воображаемый приятель.
Спустя пару секунд я выбрал и затискал в «друга» всё самое нужное: два одеяла, подушку и пластиковый стаканчик. Библию я запихал в середину, чтобы на ней не образовалось ни одной вмятинки и царапинки. Перед этим я с целью успокоения, конечно же, прочёл о матери и отце: «…Я учу вас, что ваши родители вам — главные враги, не почитайте их и всегда ожидайте горечной измены, Я ваш отец и ваша мать, и только Мои наставления должны вас воспитывать. Отвернитесь от них и устремитесь ко Мне, ибо Я вас никогда не оставлю…»
Действие вещества затихало, и вместе с тем уже ничто не могло удерживать мои веки распахнутыми. Следующий день должен был стать концом прежней жизни и началом нового пути, который, я ожидал, превратится в головокружительный полёт в земное царство красоты, Любви и наслаждений.
Наутро я отворил глаза, и сразу же мое сознание расшиблось от падения с небес на землю. Маленькое счастье прошло, а ведь казалось, что оно должно было тянуться, пока имеется дыхание. Все материальные предметы вокруг сделались сморщенными, пожухлыми и печальными. Меня глодали бродячие собаки предательства, а в утробе каждой лязгал церковный долг. Я лихорадочно обыскивал комнату родителей и одновременно с этим проклинал их, плевал на измятую их прогнившими телами простыню. Кажется, они досконально продумали блестящий план моего выдворения и попрятали всё ценное. С вечно мокрого затылка, наконец, капнуло. Я резко прекратил вытаскивать фотокарточки из старого фотоальбома и медленно опустил голову. Об пол расшиблась красная капелька, цвет её радикально отличался от цвета крови.
Оказавшись на улице, я долго стоял, опустив голову и не ведая, что делать дальше. Я стал для всех посторонним, ненужным, выброшенным. Я также рискнул предположить, что всё это ещё из-за того, что моё роскошное тело тянулось к мужчинам, а докучливые мысли, повседневные переживания навечно срослись со Всевышним. Понесло к школе, ибо знакомые лица порой утихомиривают внутренние боли различного характера. Сев на рюкзак, я начал выжидать. На пороге показался всё время грустный Санёк. Я не сдержался и напал на него, схватил за воротник и потащил за угол.
— Ты, чмо богопротивное, — возбуждённо начал я атаку, — Романа знаешь из параллельного класса, симпатичного такого.
— Симпатичного?
— Да, лох, не такого же стрёмного, как ты.
— Который головой назад дёргает, чтобы причёска легла?
— Пошёл и позвал его сюда, резко, — приказал я и наградил пенделем для подтверждения серьёзности намерений.
При виде Саши в разуме мигом созрел нечёткий, мутный план спасения, но для его окончательного формирования нужен был дорогой сердцу человек. Роман неожиданно показался, но я был готов и во всеоружии. Вдохнув полной грудью и расправив плечи, как крылья какой-нибудь величественной птицы, я уверенной поступью устремился к эстетическому феномену и встал напротив.
— Серёг, ты что-ли? — Он был приятно удивлён, я это заметил, и по моему телу начало распространяться эмоциональное тепло.
— Пойдём со мной, — предложил я и вцепился в его руки. — Меня пока не было… — Я запнулся, отвёл глаза. — Эээ… — В глубинах сознания возник дом Саши, как важнейший элемент плана, как мой временный храм, который должен восполнить недостаток тепла и выпутать из затягивающихся на шее передряг. — Я на домик сколотил тут недалёко. Пойдем, покажу мою хату. Прикинь, вещества сбывал, а милиция разрешала брать деньги.
— Да у меня урок, ещё один, Серёг, давай после школы.
— После уроков будет уже слишком поздно.
Я попятился и потянул его за собой. Роман сначала вяло сопротивлялся, а затем, к моей радости, сдался. Прикосновение к его нагретой теплом классов коже оказало необыкновенное влияние на всю мою расстроенную за последнее время душу. Он попросил отпустить его руку и согласился пойти самостоятельно. Рюкзак начал доставлять нарастающее беспокойство в виде неприятных ощущений в области спины. Я стойко переносил трудности, ведь со мной было живое воплощение мечты, а всё прочее должно непременно образоваться. Впереди показалась покосившаяся набок хибара Саши.
— И вот это ты купил? — удивился Роман, когда я остановился перед домом, похожим больше на заброшенный сарай для скотины.
— Да, друг, главное же — внутреннее тепло? Ну а как там снаружи смотрится, плевать же. — Сразу же после своих лживых слов я взглянул на него полными похоти глазами. — Пойдём, перелезем через забор, у меня ещё ключей нет.
Я трогал его мягкое место в виде небольшой помощи, когда он перелезал через ограждение.
— Смотри, как я могу, — проговорил я, поднял железяку и принялся неистово крушить окно, — нравится, а? Друг.
Через проделанное отверстие мы прошмыгнули внутрь. Это была спальня, большую часть которой занимала огромная кровать на пружинах. Мы скакали на перинах, почти касаясь темечками потолка. Пух из растерзанных подушек, висел в воздухе, как застывший во времени снег. Мы держались за руки, он был немножко мной, а я был немножко им. Перетекая друг в друга через интимный контакт, мы по невидимым протокам между пальцев становились родными людьми.
Слишком увлёкшись безумными скачками, мы и не заметили, как оказались друг на друге. Он часто дышал, и его грудь впечатывала меня в жёсткие металлические пружины. Мой член взвинтился, но не подвел меня, расположившись в незаметном и укромном месте.
— Слушай, Ром, — заговорил я почти шёпотом, — давай я тебя попробую на вкус?
— Как?
Случайно забытая верная клятва напомнила о себе. Я попросил Рому подождать меня в развороченной постели, а сам бросился на поиски туалета. Я сдавленно выругался последними словами и ударил по настольным часам так, что кулак прошёл сквозь неживой пластик. Причиной моего недовольства стал туалет, вернее его отсутствие, так же как и у меня отсутствовало время, чтобы хорошенько подумать. На кухне было обнаружено керамическое спасение ситуации, расположенное не так уж и высоко от пола. Спустив штаны до колен, я под мощной струёй наяривал попу до состояния первозданной чистоты, чтобы настоящая Любовь уверенно пробралась в тело и поселилась там навеки.
Раковина беззвучно треснула в нескольких местах, но я успел закончить щепетильное дело, не допустив её полного разрушения. Раскалённое докрасна ложе было безлюдным, пустым, замороженным от разбитого окна. Роман испарился. Несколько поддельных цветочков, захваченных по пути, выпали из моих рук. В аварийном состоянии глубокого одиночества я вернулся в просторный зал с печкой, от которой исходило такое нужное тепло. Я не нашёл ни одной петли, ни одной иконки с лишёнными невинности полусвятыми девочками. Этот слабый безбожник и ублюдок Саша жил ещё беднее, чем мы. Я выгребал раскалённые угли лопатой и возлагал их на старинную мебель, на растения, на всё, что могло изуродоваться от воздействия высоких температур. Окружающее пространство начало наполняться палитрой удушливых ароматов. Ударивший откуда-то из-за спины едкий дым всколыхнул думы обо всех катастрофах моей развалившейся до основания жизни. В условиях плохой видимости и нарастающего жара я ринулся на поиски денег для оплаты церковного долга, хлеба, грядущего. Саша или бабушка, с которой он жил, могли явиться в любую секунду. Ничего не отыскав, я загасил ударами попавшейся под руки одежды все разрастающиеся огоньки и выскочил наружу.
Я шёл куда-то прочь, не думая совершенно ни о чём, ибо тело от макушки до кончиков пальцев было полым, как мяч: всю мякоть вырезали, высосали, оставив взамен лишь влажный воздух с мелкими каплями слёз.
— Саня, ты домой что-ли? — встретив одноклассника, спросил я, — я мимо проходил, там какие-то два придурка в твоей хате что-то делали.
Я вернулся с ним в тлевшую изнутри избу и общими усилиями мы смогли потушить все очаги возгорания. По ходу дела я с Божьего благословения пинал его и бранил на чём свет стоит, будто это он всё подпалил. Я смог убедить Сашу, что это он во всём виноват, что после всего этого он мне должен будет по гроб. Уходя, я пригрозил, чтобы он никому не рассказывал про это происшествие, потому что с моих слов взломщики были в милицейской форме, что их специально послала церковь, потому что Саша неверующий и если он пожалуется, то они вернутся вновь и пристрелят его немощную бабулю.
;
В конечном итоге у меня осталась лишь одна высшая форма платежа — собственная жизнь. Я не знал точно, простит ли меня Господь, если я соскочу с кровли дома боли, ибо на мне висело, по крайней мере, два тяжких греха: денежный долг в Его жилище и предательство с употреблением дурманов. Но было кое-что, что должно было смягчить Всевышнего, что занимало мой рассудок несколько недель.
— Кто там? — отозвался настороженный голос.
— Мам, открой, пожалуйста, — говорил я прямо в щель между дверью и косяком, чтобы каждое слово беспрепятственно достигло цели.
— У нас… — Она умолкла и притаилась на мгновение. — Какая мама, ты кто? У нас нет детей.
— Мам, я замёрз, — в моём расслабленном голосе не было ни капли того, отчего я выглядел бы жалким и презренным. — Я две ночи не спал. — На той стороне воцарилось давящее продолжительное молчание, но я чуял, что она пребывала там. — Я только скажу кое-что вам про себя и уйду, и больше никогда не вернусь, клянусь…
Послышались удаляющиеся шаги, затем неразличимый разговор с отцом. Дверь распахнулась с неизменным скрипом, который за два дня из родного превратился в чужой. Я скинул уже изрядно набивший оскомину рюкзак и проследовал в главное помещение по самым важным переговорам и решениям. Родители молча сидели за столом друг напротив друга. Я не стал садиться рядом, а встал у стены и состроил такую гримасу, будто готовился выступать перед всем населением планеты. Отец, как обычно, безразлично уставился в стол, а мать нервно вертела головой. Перед тем как заговорить, я поразмыслил о том, как же мне не повезло родиться в семье таких убожеств, которые чинно ходили в храм каждый выходной, при этом не зная абсолютно ничего из того, что проповедовал Создатель. Сколько раз я предпринимал попытки почитать им из Книги, чтобы донести хоть что-то, но неизменно меня прогоняли, затыкали рот или предлагали заняться чем-нибудь «полезным». Я оттаял и, посмотрев через окно в поисках чего-нибудь симпатичного, заговорил:
— Я хочу вам признаться, что я родился испытывающим гомосексуальные чувства к мальчикам. Девчонок я терпеть не могу во всех смыслах. Вот так… Вот так всё и происходит…
Они оба будто окоченели, не в силах даже моргнуть. За окном вспорхнула в небо стая чернобоких птичек. Это был словно неуклюжий жест одобрения со стороны живой природы, ибо каким бы я ни появился на свет, я был её неотъемлемой частью.
Отец молча встал из-за стола и подошёл к матери. Он простёр к ней руки, она подалась такому же жесту, на его глазах выступили горошины застарелых слёз. Она встала, и отец крепко сдавил её в объятиях с приглушенно произнесёнными словами:
— Наш сын… Он… Мужелюб…
— Да, — на чувственном выдохе согласилась она.
— Подойди к нам, немедленно.
Я подчинился, сделал шаг вперёд и тут же был раздавлен с двух сторон тёплыми тисками родительской заботы и ласки. Никогда в жизни они не совершали ничего подобного. От отца, который даже залился краской от счастья, я эдакого никак не ожидал.
— Сыночек, миленький, — заговорила мать со мной так, будто я был мелким пацанёнком, — что ж ты не раздеваешься, домой же пришёл. Валер, что встал, как вкопанный, достань из холодильника суп, погрей.
— У меня сын — гей, — отрицательно качая головой, повторял он, — гей — это по-современному вроде их так называют, я по телеку про них смотрел спецвыпуск про очень достойных и гордых людей, которых в мире очень мало. Что ж ты родной, молчал? На работе расскажу, не поверят же.
— Серёж, ты как поешь, иди, сходи-помойся, запах есть, а я тебе постель поменяю, отдохнёшь, — нежно говорила мама, нервозно крутясь на одном месте и не зная куда деть руки.
Я делал всё с вытаращенными и бараньими глазами. Эпохальные перемены так оглушили еня, что я не мог переварить смысл всего происходящего вокруг. Предметы квартиры стали из вечно мёрзлых излучающими противоестественное глубинное тепло. Всё говорило лишь о том, что Спаситель спустил мне всё за такое потрясающее признание. Он заполнял собой, своим благодатным светом всё живое и неживое. Я будто очутился в центре вообще всего происходящего в мире, при этом окружённый одобрением, какой-то воздушностью и приятной невесомостью. Оказалось, что надобно всего лишь недвусмысленно заявить, какой ты на самом деле, и тогда весь нерушимый мир повергнется к твоим стопам.
Само собой разумеется, о том, какой я был сексуальной ориентации, в первый же день узнал весь город. Затем позвонили из регионального телевидения, велели тщательно готовиться к встрече. К их приезду Мама из закромов достала подвенечное платье. Мы с папой помогали ей насадить его на тело, многократно увеличенное с быстротечных времён мятежной юности.
— Здравствуйте, — начала интервью репортёр у нас во дворе, приставив микрофон ко рту мамы, — как так получилось, что вы так поздно узнали, что ваш сын одарённый?
— Да, Серёжа у нас скрытный такой малый, — она отвечала, глазея прямо в камеру, будто популярная телеведущая. — У нас, в нашей примерной семье в последнее время возникли некоторые трудности, но сыночек открылся, и всё стало нормально. Сынок, подойди. — Я только и ждал этого звёздного момента, буквально подлетел и угодил под прицел транслятора. — Помимо того, что он гомосексуален, он у нас ещё и боговерующий, Библию наизусть знает.
— Прекрасное и чрезвычайно редкое сочетание, — прокомментировала репортёр, — я уверена, такая живая особенность нашего уютного городка теперь приткнётся в любое учебное заведение, какое пожелает, да?
— Да, я хочу бесплатно учиться в духовной семинарии, — ответил я, плотно прижавшись ртом к пушистому и мягкому микрофону.
Вечером отец позвал всех к телевизору, ибо на экране был я с мамой. Как же я был счастлив, что попал на плёнку и выглядел шикарно, будто какая-нибудь мегазвезда.
Весь следующий день не смолкал телефон. Названивали из школы, из магазина одежды, все мамины подруги и знакомые: все хотели разузнать любопытные подробности такого несусветного события. Я помаленьку осознавал свою общественную значимость, античный нос задирался выше, а атлетическая грудь выпячивалась интенсивнее.
— Мы видели ваше золотце по телевизору, — заговорила продавщица, как только мы всей семьёй ввалились в местный бутик. — Пусть выбирает, что захочет, пусть приоденется, такой красавчик должен настойчиво подчёркивать свою эффектную внешность броской одёжей.
Я тут же бросился к безголовому манекену на витрине. Его я лицезрел изо дня в день, когда бегал с сумкой, полной веществ. Клетчатое платье, свисающее до колен, облегало тело и было сшито будто специально для меня. В раздевалке я крутился и вертелся перед зеркалом, строя различные гримасы и воображая, как я буду модничать под восторженными взорами окружающих. К платью я взял прочные чёрно-белые кеды.
— Где уже измазюкался, — с укоризной проговорила мама, смахнув со спины и показав на пальцах зелёные капельки.
— Ну вот, Серёжа, — продавщица оглядела меня с ног до головы и одобряюще подняла большой палец вверх, — теперь ты одет именно так, как ты себя чувствуешь.
— Спасибо вам огромное, — неожиданно заговорил отец, — когда наш сын станет богатым и успешным батюшкой, он обязательно поставит за вас самую толстую и дорогую свечку.
Я угодил прямо в реальную сказку и старался больше помалкивать, чем говорить, ибо боялся, что неверное слово всё раздует и превратит в развалины. Вскоре я узнал, что меня восстановили в школе и все с нетерпением ожидали моего триумфального возвращения. Чтение Библии возобновилось с ещё большим рвением, чем встарь. Спаситель находился совсем рядом, ибо как можно было истолковать то, что Он созидал вокруг меня земной рай. Мама разрешила отращивать волосы и пользоваться её косметикой. Качественные перемены с родителями выглядели ошеломляющими. Мои искренние желания и навязчивые стремления, какими бы они ни казались недосягаемыми или дикими, нашли долгожданную поддержку и понимание.
Перед вояжем в школу я намеренно встал пораньше, чтобы качественно причипуриться. Отныне я должен был привыкать к ранним подъёмам, ибо макияж забирал у меня много времени. Я ощущал себя по-настоящему, раскованно, как разливающийся через берега океан, сдерживаемый со всех сторон плотинами в течение нескольких лет. В школу я должен был прибыть, как новичок, ибо я всецело переродился, распустился, как спящий бутон душистого цветка.
Вязкая губнушка шаляй-валяй елозила по губам, будто в первый раз. «Я буду королевой бала, я буду королевой бала», — вертелось водоворотом в голове. Я решил ограничиться неброским макияжем в области губ, добавил ещё чуток тонального крема на носик, щёчки и подчернил ресницы, отчего они стали выглядеть длиннее.
Отец напросился проводить меня, чтобы, как он сказал: «Защитить меня от какой-нибудь нелепой случайности». Я не стал противиться, и, видимо, он должен был остро чувствовать гордость, что идёт рядом с таким сыном.
Первым уроком была информатика с вечно дёрганой Мариной Сергеевной, за что она заработала почётное прозвище «Эпилепсия». Я уже переобулся в кеды и начал выглядывать из-за угла в ожидании, когда весь класс заполонит помещение. Все расселись по местам, и тут впорхнул я.
— Марина Сергеевна, можно войти, — опустив накрашенные ресницы, неторопливо проговорил я, — я новенький.
— Какой же ты новенький, Серёж, — трясущимися руками поманила она. — Идём, садись давай.
Меня всегда поражало, как она так чётко умудряется попадать по клавишам. Поговаривали, у неё дома есть интернеты, которые одновременно сделали её инвалидом и профессионалом в области информатики. Всё внимание со всех лиц обрушилось на меня и мне даже показалось, что все мальчики принялись раздевать меня зрительно. Место с Женей было не занято с момента моего исчезновения из этих стен. Я снова был там, и давняя подруга мягко предлагала мне оказаться рядом.
— Ну, привет, придурок, — по-доброму говорила она, пока загружалась экранная заставка древнего компьютера с местами выгоревшим кинескопом. — Про тебя только все и судачат. Я ж тебе говорила, что быть геем — это круто. В нашем городке таких отродясь не было. Ты теперь местная достопримечательность.
— Да ладно тебе, брось, — отмахнулся я, хотя внутри всё пылало от счастья. — Выпускной скоро, экзамены там.
На перемене меня окружили плотным кольцом. Для них всех было удивительно, что парень припожаловал в дамском платье. Я с высокомерием рассказывал о своих геройских подвигах на позиции шавки, приукрашивая и преувеличивая события. За весь день я несколько раз пытался завести разговор с Романом, но он был холоден, как никогда.
— Ну, как тебе мой прикид? — спросил я его на последней перемене.
— Нормально, — ответил он, бегло пробежав по мне глазами.
— И всё?
— Ну и кеды прикольно подобрал, смотрится и сочетается зачётно.
— И всё?
— Губы накрасил не как в тот раз. — Мы кратковременно похихикали.
— Вот теперь можно говорить, — произнёс я с удовлетворенной улыбкой, так как он заметил всё, что надо.
Тем не менее, его маслянистый голос не подавал признаков искренней заинтересованности в живой и непринуждённой беседе. Я решил особо не давить на него и предоставить время привыкнуть к моему кардинально изменившемуся образу и статусу. Меня вызвала к себе директор. Она пообещала, что поможет с экзаменами и заверила, что не стоит волноваться вообще ни о чём.
— Такой уникальный мальчик и оставляет нас так быстро, — сокрушалась она.
В магазине нам стали делать неплохие скидки, и мы ощутимо разнообразили рацион. Мама баловала меня шоколадками, а я лопал их и вместе с тем ругал её за такие покупки, потому что подозревал, что от сладкого на языке вырастает безобразие внешности. Все хотели близко дружить со мной, и поначалу такое внимание услаждало меня, но затем спонтанно возникло какое-то странное чувство отрешённости. Оно было очень лёгким, почти неуловимым, но я всё же предпочитал гулять с Женей, так как мне казалось, что нанесённые друг другу увечья породнили нас.
Однажды я заглянул к ней на огонёк, пока родителей не было. Женя разрешила перемерить все её немногочисленные наряды. У неё имелся магнитофон, и мы сотрясали воздух неуклюжими движениями под сладкоголосый, дребезжащий мотивчик. В какой-то момент я не заметил, как её нитевидные губы оказались на мне, пробравшись через незащищённое короткой юбкой пространство. Мой член мгновенно сморщился и практически исчез от такого наглого вмешательства.
— Ты что, дура что ли?! Не надо, прекрати, — жёстко оттолкнув её ногой, заявил я с изрядно посерьёзневшим лицом. — Мне это не нравится.
— Да ладно тебе, — нисколько не обидевшись, сказала Женя, — какая разница-то? Ты что не можешь закрыть глаза и представить на моём месте какого-нибудь красавчика?
— Нет, не могу, Бог всё видит, слышишь? Представляешь, если после такого, что ты хотела со мной сделать, Он отнимет у меня врождённый дар? Тогда я стану, как все, и не смогу подняться выше небес. Спаситель отвернётся.
— Ты можешь хоть раз по-нормальному пообщаться? Хоть раз можешь не упоминать Бога?
— Вот и доказательство… — сурово заговорил я и начал собираться на выход.
— Какое доказательство? Что ты несёшь? Себя послушай.
Это был последний день, когда я с ней общался. Она норовила всё уладить, преследовала меня после школы, чтобы что-то обсудить. Я был непреклонен, убегал от неё, не смотрел в глаза и даже не здоровался. Она совершила недопустимое деяние, после которого упала в моих глазах и подтвердила строчки из Писания о женской сути. Данный полезный урок научил не подпускать этих коварных существ ближе, чем дозволено, ибо они погрязли в грехах, лжи и фальши. Господь молвил: «Они (женщины) караулят в томительном ожидании, пока жертва не станет уязвимой, и кидаются, как смертельно ядовитые змеи, впиваясь в самое дорогое, что есть у человека. Будьте бдительны, ученики мои, ибо уснув ночью с блудливой женщиной, наутро вы проснётесь предпоследним в бесконечной очереди в Царство Небесное».
Нарядная весна подкралась незаметно. Таяние снегов, невыразимая густая грязь на каждом углу, обнажившийся мусор, — всё как обычно, всё как всегда. Моя коллекция платьев пополнилась несколькими чудесными экземплярами, одно из которых было на пару размеров больше и визуально напоминало рясу. Приближались экзамены и выпускной, но я совершенно не готовился, так как отцу шепнули на работе, что геев в духовную семинарию берут без всего этого, а пассивных так вообще с руками отрывают. У папиного коллеги там дрессировался сын, который пообещал похлопотать насчёт моего местечка. Тем не менее, я не наглел и в любое свободное время перечитывал Книгу. Дома я начал устраивать собственную литургию. Под скорбные песнопения величавого хора батюшек из религиозного телеканала проходили ежедневные таинства. Я оттачивал навыки священнослужителя и набивал руку, истязая родителей самодельной плетью из ремня, который стал ненужным из-за кардинальной смены гардероба. Они даже начали иногда величать меня преподобный Сергий, что мне очень нравилось. Я заставлял их внимательно слушать, как я читаю нетленные строчки, а если кто-нибудь из них не мог повторить слово в слово, на него обрушивался беспощадный град ударов. Мама иногда тихонько плакала, когда ей выпадало чрезмерно, а я успокаивал, заявляя, что страданиями питается Господь, и чем больше слез выходит из человека, тем сильнее он любим Всевышним. Я строго-настрого запретил ходить им в церковь Филарета, так как он стал моим пока что не реальным, но вероятным соперником в опасной борьбе за паству.
В школе склонять к служению моей персоне я ещё не решался, так как это всё могло дойти до Филарета, а налитые кипящей кровью глаза хряка мне видеть ещё раз не хотелось. Во время экзаменов на тестовом листе я рисовал каракули и петли. Мне не терпелось появиться на выпускном, где я хотел предпринять окончательную попытку штурма сердца возлюбленного Романа.
— Серёж, тебя уже ждут в семинарии, — восторженно заявил батя за ужином, — скоро будешь жить в общежитии с другими мальчиками, близкими тебе.
— Да! Да! Да! — воскликнул я, вскинув руки вверх.
— Найдёшь себе там самого красивого паренька, будете учиться вместе: как девчонок прокалывать, как выгодно торговать и ухаживать за чушками.
— Да ладно тебе, пап, — я вышел из-за стола и проследовал в спальню, не забыв поцеловать родителя в лоб.
Я скакал по комнате и обнимал Библию, благодаря Бога за помощь. На полу валялся детский крем для рук. Костлявые пальцы стали скользкими, как будто превратились во что-то водянистое. Я разделся догола и лёг на живот, намазанную кисть завёл за спину, принялся поглаживать себя по заднице.
— Ром, — заговорил я тоненьким голоском, — ну вот видишь, ничего страшного, всё как у девок, и даже лучше.
— Серёг, — заговорил я более грубым и низким тоном, — ты так добр ко мне, ты божественен, ты непростой верующий, ты и есть Спаситель.
— Ромашка, так оно и есть, — ответил я воображаемому лицу, — снаружи и внутри у меня всё чисто, наконец-то, со мной случится Любовь.
Неумелые пальцы заскользили вглубь. Я чуть приподнял зад, схватился другой рукой за член и начал его тревожить: «Вставай, друг, нас с тобой посетила сама Любовь». Чем глубже я окунался в себя, тем сильнее сходила с ума бесновавшаяся рука. В конце я дёрнулся пару раз и закусил кончик подушки. Молниеносно ударила хандра, Роман куда-то улетучился, несколько пальцев в попе стали доставлять беспокойство.
На выпускном я хлебнул божьего напитка первым и в первый раз. Горячие струйки бойко растеклись в моём внутреннем мире, богатом и сияющем. Тяготение к своему полу стало интенсивным, но я был верен только одному Роману, как герою эротических романов, которые до замужества читала матерь. Полностью расслабленным и готовым ко всему я подкатил к своему избраннику.
— Приветствую выпускника, — поздоровался я и потрепал его по плечу. — Куда собрался поступать?
— На стриптизёра пойду в культуру, — грустно ответил он, — экзамены никудышно сдал.
— Дружочек, не хнычь. — Я крепко обнял его и прижал к себе. — Стриптизёр сейчас — уважаемая профессия, всем всегда хочется смотреть на то, как раздеваются люди. Слышишь, какая музыка звучит? Давай, попробуй, подвигайся, как они, я буду твоим первым зрителем и поклонником. Да не стесняйся.
Я ловко сорвал с него ветровку и уселся на валун, игриво прикрыв одеждой Романа половину лица и робко захлопав наращёнными выгнутыми ресницами. На мне было облегающее вечернее платье почти до пят. После дополнительных порций шипучего вина его тело начало ловить импульсивный ритм мелодии. Кроваво-красная луна освещала процесс увеличения моего маленького жителя из междуножья. Я прикрыл всё ветровкой, чтобы Романа ничего не отвлекало и не смущало. Под конец неказистого, но крайне возбуждающего танца он остался в одних трусах.
— Ну что встал-то? Иди же ко мне. — Я распростёр руки к нему и замер в беспокойном ожидании.
— Не могу я Серёг, ты конечно клёвый, но мне девочки нравятся.
Губы мои поджались и задрожали. Застоявшиеся слёзы, обрадованные такой возможностью освободиться, вырывались наружу.
— Я не хочу тебя больше видеть, — подавляя сильнейшее желание зареветь навзрыд, промямлил я, — пошёл вон отсюда, иди к своим мужланам.
— Ну, Серёг, да ладно тебе…
— Пошёл вон, козёл! — не сдержался я.
Он торопливо натянул сброшенную недавно одежду и скоропостижно скончался, умыкнув к толстокожей, невыразительной толпе. Я остался один на один с кровожадной луной и дал волю эмоциям. Частые капли расшибались о безжизненную твердь горных пород. Розовое детство заканчивалось без Любви. Я мог бы отдаться любому, но предпочёл того, кому совсем не нужен. Глянцевая вода была ледяной, именно такой, чтобы остудить циркулирующую кровь и перейти на смелые мысли о вымышленном будущем, в котором всё должно было быть не так.
Вернувшись к компании поддатых одноклассников, я сел в сторонке и принялся наблюдать за происходящим. Евгения, заметив мой буравящий взгляд, отскочила от веселящегося Романа на значительное расстояние. Саша был уже жутко пьян и подвергался безжалостным издёвкам со стороны товарищей. Я взял полную бутыль, сделал несколько приличных глотков и сразу согнулся в три погибели, чтобы удержать от возврата обратно эту воду Господню. Я подступил к отщепенцу. Саша начал отбиваться и отнекиваться от моих настойчивых предложений отойти. Нужно было действовать жёстко, и я схватил его за волосы и потянул за собой.
— Я тебе себя хочу подарить, а ты отбиваешься, — говорил я ему по пути. Внезапно я почувствовал редкостную заторможенность в движениях и мыслях. — Ну, шагай же убогий. — Вслед за ним начал падать и я. Я был одержим серьёзной идеей сыскать место поудобнее и поровнее, чтобы я мог встать на четвереньки. — Ещё немного, вон там песок, шагай же. Впереди показалось идеальная площадочка для осуществления Любви. Я встал в позу, чуток пригнув нижнюю половину тела к земле, чтобы ему было удобно пристроиться. — Что ты на меня ложишься, дурачина, мы не спать сюда пришли, задирай мне платье и сверши хоть один по-настоящему мужской поступок!
Язык заплетался в словах или слова заплетались на языке, всё вокруг было, как в тумане и сильно давило. Я сам задрал облачение до пояса и стянул трусики, презентовав себя полностью готовым, как на блюдечке. Саша продолжал лежать на мне не в силах что-либо предпринять и придавливал изрядно ослабшее тело к земле. Я сбавил его с себя и начал поить вином в надежде, что от большей дозы божественного напитка он воспрянет духом и совершит всё, что надобно.
— Саш, ты что, ты нужен мне, только мне одному. — Бормотал я и вливал ему в рот маленькие порции горячительного. — Пей, не выплёвывай, тебе от этого будет только лучше. Бог каждый день с самого рождения пил и нам велел, чтобы мы смогли полюбить друг друга.
Я решил воплотить в жизнь запасной план и начал расстёгивать ему ремень. Ширинка предательски заела. Я с самыми циничными ругательствами задёргал собачку, желая вырвать её насовсем. Спустя время я нашёл осколок стекла и искромсал ему все брюки в области паха.
— Ну, наконец-то, — с облегчением выдохнул я, и рука потянулась, чтобы убрать последнюю преграду.
Как только мои пальцы коснулись его нижнего белья, на нём начало стремительно расползаться дурно пахнущее желтоватое пятно. Через несколько секунд послышался хрюкающий храп, окончательно меня добивший. Я оставил Сашу в покое.
Нахлобучив испачканные в песке трусики и поправив измятое платье, я с трудом поднялся и, мотаясь туда-сюда, зашагал домой. Спаситель почему-то не способствовал мне в любовных делах и оставался в сторонке. Я успокоил себя, что эти люди были недостойны меня и стоит переживать не об этих пустяках, а о предстоящем служении Господу, в котором должно быть всё: хрустящие деньги, податливые мальчики и покорные прихожане.
— Ну как выпускной, сыночек? — спросила мама в щёлку ванной комнаты.
— Не очень, мам. Ты смотрела выступление архиерея вечером?
— Конечно, мы с папой оторваться не могли.
— Безбожники проклятые, выйду, перед сном послушаю, что вы запомнили, чтобы от зубов отлетало!
Горячая вода обволакивала пьяное тело и разгоняла тревоги. «Всё будет хорошо, Господи, помоги мне найти нового возлюбленного и не дай ему сбежать, когда дело дойдёт до присоединения и переживания Любви, которой ты учишь». Вода немного окрасилась в непонятно откуда взявшийся фиолетовый оттенок. Разморённый и жутко пьяный, я перелез через бортик ванны и рухнул на скользкий пол. Отцовские руки перетащили моё хрупкое тело в мягкую постель, свет погас, и под нежным одеялом жизнь, кажется, наладилась.
;
— Свидетельствую своё величайшее почтение вам в нашей элитной духовной семинарии имени пресвятой Марты! — Начал выступление седобородый старец с игуменским посохом, на макушке которого красовался череп какого-то зверька с длинными клыками, — Здесь вы изучите технику рекордных продаж, научитесь использовать эффективные приёмы психологического давления на прихожан с целью проникновения в их нечестивый разум и выбивания из них щедрых пожертвований или дорогостоящих покупкок! — Он перешёл на властный крик и из трёх десятков студентов бросил суровый взгляд на меня. — Ты, сладкий, встань и выйди ко мне. Я растерянно выкарабкался из-за парты и поспешил к учителю. — Ты гомо, да? Как звать?
— Ну да, Сергей, — ухмыльнувшись, ответил я.
— Кто ещё гомо? — справился он, оглядев студентов, и один крайне несимпатичный парень поднял руку. — Выйди сюда. — Тот игриво подошёл. Что было примечательно, это был первый раз, когда я узрел такого же, как и я. Мне понравилась в нём чрезмерная весёлость, она сглаживала неказистые черты аляповатого лица. — Ты кем будешь?
— Я Димочка буду, — ответил он так манерно, что я тут же понурился и взгрустнул: он являлся таким же пассивным, как я, поглощающим Любовь в себя, в попу.
— Димочка, поцелуй Серёженьку, будто это твой новый прихожанин.
Тот подчинился, и мне пришлось немного склонить голову, чтобы он достал до губ. На привкус наше продолжительное прикосновение было как молочная вода из-под крана с лимоном. Он просто приклеился и замер без движений.
— Серёженька, как поцелуй? Опиши студентам.
— Сдержанно и довольно-таки мило получилось. Я бы купил что-нибудь или заказал бы услугу, например, услугу духовного очищения, я был бы непрочь получить несколько ударов плёткой от такого хрупкого и женственного батюшки.
— Вы видели их? — спросил старец, — вы слышали их? Это геи — чрезвычайно одарённые люди. Особо возлюбленные Создателем нашим первосортные священники. Один уже мастерски целуется, а второй глаголит подобно Избавителю из Книги. Запомните эти божественные лица, их бархатные губы вы будете целовать все эти непростые годы учёбы. Определяю вас старшими потока, — произнёс учитель нам и коротко поцеловал нас. Несмотря на то, что он источал дорогой одеколон, от него тащило старческой затхлостью, которую ничем нельзя перебить.
После вводного поучения, где было лаконично рассказано о правилах и порядках, нас проводили в благоустроенные двухместные кельи. Меня заселили в одну комнату с Димочкой. Семинария пресвятой Марты находилась в трёх часах езды от родного дома. Это было здание, где раньше располагался доильный завод, а Марта в нём была не только ударницей труда, но и истошно верующей активисткой. Она встретила мученическую смерть, свалившись в резервуар с нечистотами, и имя её после этого было увековечено, а лик причислен к святым.
— Ты из деревни что ли? — осведомился сосед, его тоненькие ручки расфасовывали великое множество всевозможных вещей из багажа по полкам вместительной тумбочки у кровати.
— Это почему это? — Я давно разложил свой скудный скарб и неотрывно следил за его кошачьими, изящными движениями.
— На тебе платьице. — Он повернулся и оценивающе окинул меня с ног до головы. — Оно вышло из моды пятьсот лет назад.
— Да? — Я стал пунцовым и принялся нервно отряхиваться.
— Ты ещё и девственница, — заявил он, очередной раз оторвавшись от раскладывания добра.
Он говорил всё это в шутливом тоне, из-за чего мне не удавалось обидеться. Димочка сказал, что его родители являются знатными людьми, трудясь в администрации, и поэтому его семья всегда при диких деньгах. Они отправили его дрессироваться, чтобы сын сам научился зашибать, и ещё им нужен был личный храм под боком, где они могли бы гарантированно искупить любой грех через кровного человека. Димочка сел рядышком и приобнял меня, заявив, что я могу пользоваться его косметикой сколько захочу.
Уроки были потрясающе увлекательными и учили там действительно именно тому, что необходимо для жизни и тем более особо ответственной работы священнослужителем.
— Что нужно сделать, чтобы гарантированно сбыть прихожанину товар или услугу? — справился учитель на бизнес уроке.
— Отец Серафим, — попросился я ответить, взвихрив руку, — нужно, чтобы он отпил святой воды с большим градусом.
— Отличный ответ, студент! — воскликнул он. — Это, кстати, почему-то не очень популярный метод, хотя и довольно эффективный. — Он поднял со стола тонкую свечку и возвысил над головой. — Кто хочет приобрести этот предмет? Поднимите руку. Ага, почти никто. Старшина Димочка, подойди и возьми у меня свечку. А теперь… Кто хочет купить этот превосходный товар? Лес рук. Все хотят, почему? Димочка, ответь, почему так произошло?
— Отец Серафим, всё потому что на мне импортная одежда, свадебный макияж и я сам прекрасный мальчик-гей. — На слове «прекрасный» меня передёрнуло от того, как же он сильно себя любил и превозносил, несмотря на то, что ничего такого в нём не было.
— Да! Спасибо, Димочка, садись на место. Твой особый образ. Он неестественный. Мужчина, который любит других мужчин — наместник Господа нашего на земле. Все хотят твоего внимания, все хотят купить твой товар, потому что ты отличен от них, у тебя великий дар. Это относится ко всем, выходите за рамки себя, сокрушайте систему, и капиталы не заставят себя долго ждать.
Я слушал, приоткрыв рот, стараясь не прошляпить ни одного слова. Этот толковый педагог давал бесценные знания. Неспроста многие выпускники семинарии стали миллионерами и всемирно известными священниками, которые дошли до такого уровня, что брали баснословные суммы лишь за то, чтобы можно было постоять рядом с ними.
Я познакомился со всеми своими одногруппниками. Я наивно полагал, что они будут какими-то совершенно особенными людьми, но они оказались такими же простофилями, как и мои одноклассники. На лицо не было ни одного интересного, все какие-то несуразные, будто вырубленные топором из дешёвого дерева. Один Димочка был из ценных пород, но мне показалось, что он избегал меня и с неохотой шёл на гомосексуальный контакт. Я краснел за свою сильно изношенную одежду и даже не притрагивался к его вещам. Мне хотелось, чтобы он указал, что не так, дал нотацию, как нужно правильно вести себя в той или иной ситуации, ибо впервинку я осознал, что кто-то был выше меня и умнее. Димочка вальяжно и уверенно ходил, эффективно общался и чувствовал себя, как рыба в воде, в любой обстановке. Меня это маленько угнетало, и я старался сильнее концентрироваться на учёбе, чтобы в дальнейшем превзойти его и ему подобных на моём жизненном пути.
— Так, ребята, — начал урок Акифий, — нынче я привёл вам девочку — дочку нашего архиигумена, и сегодня на ней мы будем с вами практиковать священное лишение забора, загораживающего вход во взрослую жизнь. Так, ребята, все взяли со школьных парт петли и подошли к нашему столу.
Он одним махом педагог сорвал с неё юбку с трусами и уложил на учительский стол. Димочка в приподнятом настроении выдвинулся на дело, будто его совершенно не заботило, что он будет лицезреть сморщенные выпуклости. И в этом он тоже меня превосходил: женское влагалище — это всего-то лишь орган, как и сердце и всё прочее, а я накрутил себе всякую чепуху и сущий вздор. Я должен был давно смириться с подобного рода неприязненными ощущениями ради успешной карьеры священника, ведь от количества бабьих кожных наростов напрямую зависит уровень дохода. Акифий грубо врезал ей оплеуху, а также раздвинул тощие ноги врозь, в этот особый момент я приблизился и окинул взором лица зрителей. У многих от увиденного потекли слюнки, и мне стало так печально, что захотелось взять самого вожделеющего за руки и станцевать с ним медленный танец без музыки.
— Перестаньте смотреть на неё волком! — вскрикнул учитель. — К вам клиент пришёл, а не бывшая! Обмакните свои влагалищные петли в раскалённый парафин. Повторяйте за мной: «Господней рукой я распахиваю эту девку для проникновения в неё духа святого и снятия запрета на Любовь!» — Он вогнал бугристую петлю с высохшим парафином в подопытную. Раздалось что-то наподобие рваного хруста, от которого я сильно сморщился. «Боже, входи же сквозь врата и обратись в тепло, согревающее мужское начало!» — Вы за неё не переживайте она уже пять лет здесь прирабатывает, у неё там внутри всё уже не убиваемое стало. Подходите, не стесняйтесь, упражняйтесь, хлопчики мои.
Когда подошла моя очередь, я подошёл и встал напротив отверстия, слегка зависнув, вспоминая незабываемый эпизод в милиции. Я перевёл взгляд на Димочку. Он сочувствующе и понимающе смотрел мне в глаза. Я вяло и с неохотой вводил в неё петлю, продолжая пялиться на Димочку.
— Сергей! — так громко буркнул Акифий, что я взбрыкнулся, — Что за посвящение?! Это не попа милаши, с которым нужно быть предельно нежным! Это устойчивая к внешним воздействиям мышца!
Все скупо засмеялись, включая меня. Со второй попытки всё получилось, как надо, и даже лучше: от резкого вхождения предмета она визгливо пискнула.
— Вот это уже по-божески, — одобряюще похвалил преподаватель. — Вы должны заставлять людей страдать, а они вам за это будут ещё приплачивать, всё просто. Не жалейте прихожанина, иначе он уйдёт и не вернётся. Господь хворал, да ныл и нам велел.
Мама звонила практически каждый день и рассказывала однообразные бабьи сплетни, от которых мне мгновенно легчало, ибо, судя по скверным историям, жизнь у большинства окружающих была хуже моей. Особенно вгоняло в неутолимую тоску то, что дела мои были сладенько хорошими: высшие баллы по учёбе, глубочайшее уважение учителей и одногруппников, небывалая поддержка от родителей.
Я начал подозревать Димочку в коварном преступлении по неосторожности против моего душевного спокойствия. Однажды во время кормления свиней пережёванной пищей произошло несчастье. Священных животных можно было кормить только из своего рта, выталкивая языком размельчённую пищу. Я невзначай оказался в хлеву и застал соседа питающим изящную свинку. Меня одолел неведомый порыв, похожий на ветер внутри тела.
Это полезное друг для друга соединение двух благословенных Всевышним существ заставило меня испытать Любовь именно как нечто далёкое и неосязаемое, а не как плотское совмещение. Димочка стал для меня материальным воплощением подлинного людского совершенства, не из телевизора и не из каких-то чужих рассказов, а в нескольких сантиметрах от губ. Я безотчётно атаковал его вишнёвыми губами в рот, выждав благоприятный момент, когда он закончит кормление животинки.
Его на вид тоненькая и пластичная, как веточка рука распахнутой ладошкой парировала нежеланное лицо. Я так растерялся, что не заметил, как заревел, так горько, как растоптанная огромным стадом диких зверей малюсенькая девочка. В Димочке было заключено большое солнце поначалу незаметное. Каждому, кто с ним взаимодействовал, доставался хотя бы небольшой, но настоящий лучик.
— Да ладно, Серёг, брось, — утешил он, положив руку мне на хребет, — надо было тебе сразу сказать, у меня любимый есть, и мы поженимся, когда закончу учёбу и вернусь в свою церковь, которую к этому времени уже возведут.
Обычно беглыми вечерами мы втыкали в телевизор, привезённый родителями Димочки. Но в тот день, когда я оказался отверженным, меня призвало окружающее пространство вне стен кельи. Здание семинарии опоясывал небольшой и уютный лесок с непохожими друг на друга растениями. Под ногами не было ни единого свободного клочка пустой земли. Всё дышащее в этом созерцаемом мире активно стремилось занять первейшее место под нежно-голубым небом, а если мест не хватало, начиналась толкотня и суматоха, которую многие и называли жизнью. Блуждая по протоптанным стежкам, я сомневался. Только оставшись наедине с собой, окружённым молчащими зелёными созданиями, можно накрутить себе такого, после которого только один эвакуационный выход — крыша дома боли.
Я немедленно поспешил назад к синему экрану, оказывающему наилучший терапевтический эффект после благотворных молитв и регулярного общения с Богом. Благодаря телевидению я впервые узнал о Создателе, о том, к чему нужно стремиться в этой жизни, ибо там за экраном были самые красивые и счастливые люди из всех, что я когда-либо встречал. Я должен был быть среди этих мужчин, ибо тоже стабильно хорош собой, достаточно умён, а главное безгрешен.
Димочка любил щёлкать каналами, а я не перечил. За одну минуту мы могли пропутешествовать все грани и закоулки меняющегося мира, оставаясь при этом недвижимыми под тёплыми одеялами.
— Ну где ты был? — спросил Димочка, когда я явился перед ним в одних трусах, — такое пропустил… Тут премьер-министр признался, что он гей, прикинь.
— Да ладно?
— Залезай ко мне, полежим вместе, идём, идём, я не шучу. — Я юркнул на нагретую простынь и прижался к живому, гладкому и мягкому телу близкого человека. — Прикинь, он прям во время центрального богослужения сделал заявление, бабки аж на колени упали от умиления, всё ему простили после такого. Я сразу признался, как говорить научился, что ждать-то с моря погоды?
Странно лежать в обнимку с влекущим телом, которым ты никогда не овладеешь. Я постоянно комментировал видеоряд, а Димочка одобряюще молчал: от моего щебета он не проваливался в сон раньше обычного.
— Как ты думаешь, мы станем теми, кем на самом деле хотим быть? — прорвал погребальную пелену тьмы его девический голос, когда я уже был в своей кровати и одним глазом во сне.
— Димочка, что с тобой? — незаинтересованно отозвался я. — Я тебя не узнаю.
— Мои чувства, мысли меняются множество раз на дню, и, пожалуй, я никогда ещё не был настолько непостоянным… Ты будто не принадлежишь этому времени и месту… Серёг… Это не ты…
Лоскутки чудаковатых предложений стремительно затихали. Он умолял меня не засыпать и выслушать, но охлаждающая струйка голубой жидкости из неизменной и невидимой точки в затылке убаюкала окончательно.
На уроке свиноведения свинопас на молоденькой любимице студентов показывал, как ухаживать и чистить высшее животное. Можно использовать только мягкую губку и средство для мытья посуды. Он неустанно повторял, чтобы мы никогда не забывали, что у них совсем нет зубов, так как им их вырывают ещё при рождении. Пища должна быть и нетвёрдой и не очень жидкой. Мы учились готовить различные каши из овощей, смесей зёрен и остальных питательных наборов. Чушка представлялась лицом прихода, и без неё никакой храм не мог нормально работать.
— Это животное, — говорил свинопас, — оно является единственной живой иконой. Почаще выпускайте её из ограждения. Пусть прихожане прикасаются к ней и связываются тем самым с Господом. Я заметил, многие держат их в клетках и скрыто из вида, это неправильно! Пусть они своими глазами видят, что у вас есть зверь. От этого их пожертвования увеличатся, тем более они будут приносить снедь. Главное, чем больше денег они оставят в вашем приходе, тем ценнее будете вы для них, то есть вы станете для них не просто священником, а родным отцом. Понятно говорю?
Я набрал полный рот каши, встал на колени перед хрюшкой и накренил голову. Мокрый пятачок ткнулся мне в лицо, и я принялся маленькими порциями выталкивать корм.
— Сергей, не забывай лёгкими надавливающими движениями массировать ей горлышко. — Свинопас-преподаватель подходил к каждому и давал полезные рекомендации. — Боря, а ну дай мне попробовать, что ты там нажевал… Нет, ты передерживаешь, много слюней напускал, слишком жидко, у неё может случиться болевое расстройство животика. Димочка, у тебя, как обычно, всё идеально, она закрыла глазки, что значит, её всё устраивает.
— Знаешь, что у меня есть? — загадочно спросил Димочка, запустив руку в пакет. С нами было долгожданное позднее утро выходного. — У меня есть для тебя подарочек. — Он вытянул на первый взгляд что-то шикарное.
— Это что, мне? — фальшиво удивился я и засиял от неистовой радости. — Димочка, ну перестань, мне не нужны такие дорогие подарки, — набивая себе цену, активно протестовал я.
— Нет, Серёженька, очень нужны, потому что прямо сейчас мы идём гулять за ручку.
Я даже не знал, что и подумать, а просто бросился мерить обновку потрясающе дорого выглядевшего платья, в котором не было ни единой лишней детали. Я постиг тогда, насколько Господь одарил нас, гомосексуалистов чувством изящного вкуса не только к еде, но и ко всему нас окружающему.
— Ну как я тебе? — выпорхнув из туалета, поинтересовался я, — до полного состояния девочки мне не хватает нескольких сантиметров роста волос.
— Серёг, я бы даже, может, и полюбил тебя.
В платье так легко было ходить. После признания премьер-министра о своих любовных предпочтениях они там наверху непременно должны разрешить всем мужчинам носить эти воздушные одеяния в общественных местах. Вообще, я давно для себя решил, что гомосексуалисты должны править народами. Тогда бы не было ни безумных войн, ни бойней, ни бесконечных раздоров. Простые люди бы тогда узнали о существовании чувства прекрасного, которым мы были одарены с лихвой. «Господи-Боже, большое спасибо тебе за такого дружочка, за моё здоровье, за то, что жить становится всё слаще и вкусней».
На прогулке наши ладошки замкнулись так, что нам даже приходилось обходить столбы, чтобы они не расчленили нашу особенную дружбу. Одинокие прохожие нам завидовали: мальчики улыбались, а девочки хмурились. Мы страстно искали что-либо впечатляющее, шлёндая по малознакомому городку. В полном молчании мимо сновали понурые люди. Я задумался, как народ тут может быть таким печальным, если каждый день они видят семинарию имени Марты. От строения веяло мощью грохочущих звуков нескончаемого производства. На свете всё время что-то делалось, и я знал, что чем больше движений совершает тот или иной объект, тем раньше он отрывается от земли и выше взлетает. Димочка казался уже немного оторванным от поверхности, постоянно весёлый и в хорошем расположении духа. Я думал, что именно за это он так сильно полюбился мне, причём не сразу, а постепенно, по нарастающей — это было очень странное увлечение. Но, каким бы сильным оно не являлось, его односторонность всё заглушала.
— Городишко, конечно, так себе, — проскулил я, когда мы отдыхали, развалившись на жёсткой лавочке.
— Город-то — это не дохлые дома и не полудохлые столбы, — спокойно ответил Димочка, вперившись в небо. — Это я и ты, Серёжа. Бог, сидящий где-то неподалёку. Ты что в него, правда, веришь? — Я сначала не поверил своим ушам и настоятельно попросил повторить жуткий вопрос, который оказался точно таким же. Тело моё напряглось и вытянулось, широко раскрытые глаза прожигали Димочку. — Сереж, ну брось шутить, ты, правда, веруешь в эту сумасшедшую и противоречащую самой себе на каждой странице белиберду. Схватившись за сердце, я с трудом поднялся с лавки и побрёл в неизвестном направлении. — Ну, Серёг, ну ты что, дурак что ли? Простофиля, ну миленький, идём ко мне, я тебя приобниму, ну хочешь помолимся в обнимку, а? — Я остановился и начал предпринимать яростные попытки оторвать от подола наряда кусок, чтобы заткнуть рот этому гнусному безбожнику. Ткань была очень качественной и мне ничего не удавалось. Мне казалось, стоит мне лишь обернуться и посмотреть на его гадкое улыбающееся лицо, как ноги сами понесут меня в атаку, а железные кулаки вышибут из него все его, так называемые, противоречия.
Жить и дрессироваться с этим богомерзким существом сделалось невыносимым. На уроках я всё чаще стал обводить взором своих сокурсников и полагать, что они тоже были неверующими лживыми ублюдками. Всё меня в соседе раздражало, его вечная беспричинная весёлость превратилась в вечную издёвку-усмешку. Его платья начали казаться излишне вычурными и выделяющимися, он в них стал похож на клоуна-неудачника, который, как ни старался, но так и не смог никого насмешить.
— Ты выйдешь из этого грёбаного туалета когда-нибудь? — навалившись на дверь, шипел я.
— Ты офигел что-ли? Козёл! — разгневанно отвечал он, скрипя унитазом. — Сколько можно меня караулить в туалете?!
— Я тоже хочу, — лживо и сдавленно говорил я.
— Что ты на меня взъелся? — умоляющим голоском заговорил Димочка, — что я тебе сделал?
— Всё хорошо, Димочка, всё хорошо, сиди, сиди.
Я отступил и устремился к его постели, на которой принялся исступлёнными бомбовыми ударами лупцевать подушку. «Господи, почему ты не заберёшь из земной жизни этого нелюдя, эту бесчестную мразь, что так нагло лжёт тебе, признаваясь в Любви на уроках богословия, — молил я во время схватки с подушкой, — забери их всех и поставь в очередь на перерождение точно таким же человеком с такой же ничтожной жизнью неверца!»
На последнем слове мой кулак пробил нежную поверхность подушки и вонзился в пух. Быстрыми движениями я заменил растерзанную Димочкину подушку на свою.
Димочка покинул кабину освобождений и раздражающе зашлёпал в мокрых тапках. Глядя на него в одних трусах, я уже не верил, что его, как он говорил, трахнула вся школа от младших до старших классов, и никто из партнёров так и никому не проговорился, насколько он сильно был удовлетворён Димочкиной попой. Сосед накинул пушистый розовый халат и начал расчёсывать длинные и редкие подобно струнам волосы. Он гадко корчил рожицы и посылал себе воздушные поцелуи. На самом-то деле Димочка оказался пустышкой, и весь его постоянно оптимистический настрой был ничем иным, как тщательно замаскированной убогостью и ничтожностью. Пока он менял халат на шелковистую пижаму, на его спине будто высветились святые строчки из недавнего урока по истории Библии, которые тогда и повторил Димочка, слово в слово, даже не моргнув: «… И кто отречётся от Меня молча в себе, тот должен гореть синим пламенем изнутри. Тот, кто отрекается вслух при свидетелях, того кончает всяк взрослый человек любым способом и с причинением больших тяжких мук изменнику, лучшее — это отрезание головы наживую…»
На уроках трудоделия, где нас учили мелкому ремонту, изготовлению роскошных свечек премиум класса и других церковных полезных вещичек, я мысленно умерщвлял безбожника. Особенно мне нравилось делать это молотком. Я стучал по гвоздю и представлял, как он заколачивается этому ублюдку сначала в разведённые друг от друга ладони, а потом в сведённые вместе ноги. И в таком положении я приподнимал его на доске, где он висел бы и терзался до конца времён и света.
— Послушник Сергей, — обращался трудовик, потеряв терпение от моих выходок, — вернитесь к нам или, если там, где вы зависаете, так хорошо, возьмите и нас тоже.
— Простите, отец Даниил, — ответил я, — я хочу сплести петлю и постоянно забываю, как это правильно делается.
— Детки, внимание. — Он поднял кусок каната. — Буду показывать, как плести точную копию петли, на которой удавился Спаситель до тех пор, пока вы не научитесь делать это так же легко, как со шнурками на ботинках. — Я внимательно следил за каждым движением и воспроизводил манипуляции. Узел петли Спасителя был воистину сложен, он затягивал так мягко и деликатно, что представлял собой самое лучшее успокоительное, и в нём можно было парить в воздухе, взмыв с земли навсегда.
Так летели лихие дни, недели, годы. Я жутко устал от хронической неприязни к Димочке. Невероятно хотелось поскорей покинуть это волшебное заведение и начать поднимать, наконец, свою церковь, используя все сокровенные знания. Дизайн моего дома Бога менялся несколько раз в моей голове кардинальным образом после крайне полезных дополнительных курсов свободного творчества. Это был и мини-средневековый замок со свисающими с потолка многочисленными миниатюрными Спасителями; и небольшая заброшенная фабрика, где фигура Бога была исполинской формой, занимающей большую часть пространства цеха; и многое-многое другое, даже такие конфигурации зданий, до которых ещё никто не додумывался…
;
Шёл заключительный год увлекательного обучения, в котором всё было идеально, кроме одного мерзкого вероотступника. Я почти доработал в голове блестящий план устранения из этого непоколебимого мира Димочки, но предстоящая ссылка в храм на предвыпускную практику всё изменила. На собрании нам торжественно вручили рясы, церковные украшения и сообщили персональные адреса для поездки. Лучших из лучших послушников снаряжали в самые глухие места, в нерентабельные и бесперспективные приходы. Мне выпала церковь Пресвятого Козла Отца Господа в нескольких часах езды на восток, и, благо, дорогостоящий билет оплатило наше заботливое учреждение. Жителей деревни предупредили о моей гомосексуальной природе, и на это они ответили, что подготовят особый приём. Предстояло применить все свои знания, чтобы помочь местному батюшке вернуть старинной постройке былую славу и величие, а также привлечь больше прихожан для выхода денежных балансов в устойчивый плюс.
Я был великолепен: бесстыдно-жадные губы покрашены розовым, пепельно-русая коса заплетена и закинута на плечо, сладкая попа вымыта и побрита. Несмотря на всё, что произошло, я облачился в Димочкин подарок. Он презентовал его до того, как признался в том, каким же гнусным пидором является, поэтому никаких серьёзных нарушений в этом не было. Димочка неохотно согласился проводить меня до автовокзала и помочь со скарбом. Мы шли нога в ногу, и я поражался, что он до сих пор не уразумевал того, как же я его ненавидел.
До отправления остались считанные минуты, багаж был закинут, душевный настрой для длительного переезда пойман.
— Ну, пока, пидр, — с лёгкой улыбкой выговорил я, встав у открытых дверей тарахтящего транспорта.
— Удачи тебе, Серёг, — также улыбаясь, изрёк Димочка, и внезапно бодрое лицо его исказилось. — В каком смысле, пидр? — Каждая мышца его тельца натужилась, дыхание сбилось и странно засопело. — Отвечай, ты, нищета подзаборная.
— В том смысле, как написано в Библии, отрёкшийся от Бога гнилой и фальшивый пидарас, это ты.
Я почувствовал, как ближайшие окружающие со всех сторон уставились на нас, услышав вульгарщину. Развязка не заставила себя долго ждать. Острые ногти Димочки мёртвой хваткой вцепились мне в волосы. Он начал совершать вырывающие движения, вожделея снять с меня скальп, а я особо не сопротивлялся, чтобы не усугублять и так тяжёлую ситуацию и не испортить наведённый марафет.
— Думаешь, я не знал, как ты ко мне относишься? — негромко скулил он, мотая мою голову из стороны в сторону. — Всё это время я пытался сблизиться с тобой и закрывал глаза на твои выходки, а ты вот так мне отвечаешь… И кто из нас безбожник, а?
— Ты, сука безбожная, ты, — отвечал я спокойно, — Бог любит меня, а ты… Будь ты проклят, падлюка, чтоб хлеб на твоём столе всегда был червивым, а родители твои пусть разлагаются при жизни за то, что произвели на свет Божий такого предателя Господа.
Наконец подоспела миротворческая армия из нескольких женщин. Несмотря на настойчивые уговоры многочисленных зрителей мужчин не впутываться и не мешать, они деликатно устранили нашу жёсткую сцепку. Обессиленный от интенсивной борьбы Димочка свалился на задницу, на пальцах его кое-где виднелись оранжевые капли. Тётеньки читали мораль, что мы такие хрупкие и особенные мальчики не должны применять силу, так как это нам совсем не идёт, и несли прочую женскую милоту не к месту. Пьяный водитель избавил меня от созерцания этого убожества, пригласив занять кресло. Через стеклянное окно я наблюдал и слышал, как Димочка жаловался на меня миротворцам, называя меня грязным голоштанником. Автобус, в отличие от меня, давно тронулся и начал уверенно набирать максимальную скорость. Смотря на своё еле заметное отражение в забрызганном окне, я приводил в строй потрёпанную шевелюру. Волосам нужно было ещё чуточку подрасти, чтобы сделать всё, что выше плеч женственным на сто процентов. Лёгкая потасовка никак не повлияла на моё рабочее настроение: я размеренно перебирал в голове переполненные цифрами уроки экономики; способы введения петли в срамное отверстие девочки; принципы здорового питания свиней и методы подчинения людей преклонного возраста для их дальнейшей коммерческой эксплуатации.
Чья-то небольшая кисть легкими толчками в плечо выдернула меня из поверхностного сна.
— Дяденька, дяденька, — негромко повторял подростковый голос у уха, — смотрите быстрее, там вы, вы.
Я спросонья вытаращил глаза и сразу напоролся на приближающийся плакат у дороги, растянутый между столбами.
На нём была моя фотография с крайне серьёзным лицом во время ввода петли в дочь ректора. Колоссальными буквами было написано:
«СерГЕЙ — чрезвычайно талантливый священник гей!
Милости просим к нашему шалашу.
Прихожанин монет не жалей,
Приходи покупать поскорей!
Храм Козла Отца Господня, Центральная, 13».
Я аж взвизгнул от нахлынувшего пленительного счастья, настолько удачно я вышел на фотографии: на заднем фоне развалилась девочка с белозубой улыбкой и с закрытыми глазами, а над всем её существом угрожающе навис я, такой тяжёлый и массивный, будто только что спустился с небес. Как бесстрастный судья, я приговаривал её ко вступлению во взрослую жизнь введением петли Господней. Тогда всё это получилось с хирургической точностью, и после эта девочка настойчиво звала меня к себе, чтобы повторить то же самое любым способом и предметом. Я отказывался, так как, если бы согласился, то во что бы то ни стало выбрал бы инструментом для введения обоюдоострый нож или что изощрённее.
Междугородный автобус окончательно остановился и с жутким грохотом распахнул двери. Не успел я ступить на грешную землю, как меня окружила пестрящая цветами радуги группа положительно настроенных людей. Из оравы вышла девочка в лохмотьях и протянула мне дымящийся каравай с махонькой с виду менструальной чашечкой соли. Дядя в театральном костюме лучистого солнышка громко заголосил:
— Впервые на нашей земле такой необычный гость — несравненный! Бесподобный! Мужчина гомосексуалист. — На этом вдохновенном моменте я деятельно принялся поправлять причёску и постоянно трогать серьги. — Скажите нам, пожалуйста, вы к нам надолго, мил сударь?
— Здравствуй, добрый тёмный люд, — мягко заговорил я, — с Божьей помощью добрался до вашей деревеньки, но недолго мне быть с вами, ибо надобно воротиться в семинарию за лицензией священника и дальше поднимать на бабки уже свой домик.
Меня ещё немного поспрашивали о тяжёлой молодости и внутренних взглядах, мы примитивно потанцевали, и в конце торжественной встречи мне адекватно объяснили, как добраться до нужного прихода. Я катил за собой багаж и ужасался видами местного зодчества, точнее его полным отсутствием. Милимизерные домики, похожие на гигантские собачьи будки были беспорядочно натыканы в землю, как грибы. Одно окно, примитивная крыша из какой-то сухой травы и малюсенькая дверь, в которую, наверное, можно было только проползти. Осмотрев эти хибары, я неожиданно для себя осознал, что все-все люди терпят муки. Начиная от малюток, которые при рождении страдают и заставляют страдать матерь, заканчивая самой богатой и скандально знаменитой на весь белый свет супертелезвездой. Меня это страшно порадовало: вершится наяву воля Господа и всё идёт, как надобно. Спаситель страдал всех больше и сильней… А мы ни на каплю не продвинулись, чтобы хоть на малость приблизиться к его величию. Я благодарил Создателя за «здесь» и «сейчас», за каждый сделанный вдох и выдох, за сапфировое небо, за розовые трусики, за лиловые тени, за красный свет солнца, за жёлтый песок, оранжевые фрукты и зелёные равнины.
Прежде чем достигнуть нужного мне прихода, я пересёк нескончаемое поле подсолнухов. Чуть не пошёл на дно, перешагивая овраг, и, в конце концов, пробрался через буйную траву выше темечка к святилищу.
— Кто не спешит, то понял жизнь, — встретил меня дёрганый мужчина лет полста с висящим пузом.
— Тот ещё молчит и не спрашивает, — продолжил беседу я, войдя во что-то и вправду напоминающее шалаш, построенный из кое-как сваленных деревьев.
— Проходите, пожалуйста, — вежливо приглашал он, беспрерывно массируя выпирающее брюхо, состоящее из нескольких засаленных складок. — Как тебя, радушно встретили, брат Сергей?
— Великолепно, — грубовато отвечал я из-за того, что во время движения чуть ли не скользил по ковру из пёстрой смеси свиного помёта, бычков и пластиковых бутылок.
— Так вот знай, на это мероприятие, которое было твоей рекламой, я отдал последние сбережения.
Внутренняя отделка, витающая атмосфера, доисторический угловатый дизайн вещей, их вяжущий запах, неприглядный вид и даже сам священник: всё это в храме пребывало в крайне плачевном состоянии. Спустя значительный отрезок времени я всё так смог раскопать среди завалов стул и присесть для отдыха.
— Я, конечно, польщен, что ты сделал меня рекламным щитом, но что ты продаёшь?
— Молитвы, — коротко ответил он, и откуда ни возьмись выскочила деформированная свинья. — О, это Нюша. Дорогая, познакомься это Сергей, практикант из духовной семинарии. Будет нам помогать, ну не бойся, подойди. Он гомосексуалист, они не опасны, наоборот, очень нежные люди.
— На одних молитвах далеко не укатишь, — я неотрывно следил за хромающим животным, у которого была перекошена башка, от истощения проглядывали рёбрышки. — Бедненький, что с тобой сделали? Иди ко мне. — Хрюшка приблизилась к моим вытянутым рукам, но они были пусты. — Что за бардак? Что тут происходит? Где товар?
— Закончился… — Он явно загрустил и уселся на операционный стол, опустив голову. — Вся надежда на тебя, скоро Рождество, как скоро, вот уже в следующем месяце…
— И ты потратил все средства на мою рекламу, потому что рассчитывал на то, что явится больше народу, и будут пожертвования? — Он легонько кивнул. — Сейчас слова ничего уже не решают, брат мой, тебе нужно было на все свободные средства приобрести товар. — Я ещё раз взглянул на покорёженную чушку, которая гонялась за своим хвостиком, скакала на развороченной мебели и ещё сильнее портила тканевую отделку. — Ты понимаешь, что будет, если я доложу высокопрестольным батюшкам, во что ты превратил дом Спасителя. Подожди, подожди, что ты в общак скидываешь?
— Я совсем немножко вкладываю… Они мне угрожают каждый месяц, что приедут с проверкой… Из семинарии звонили, что пришлют лучшего послушника и… Я так рад, что ты подлинный гей. Я думал, они только в баснях, в фильмах или в самых больших городах, и вот ты передо мной, натуральный, да ещё и в женской одежде.
— Ну, да, так оно и есть, я лучший, — растроганно произнёс я мягким тоном, — но это вовсе не значит, что мы одной теорией всё решим: практика и только практика!
Я намекнул, что было бы неплохо, если бы для начала он привёл себя в порядок. У Кирилла, как его звали, из еды был в распоряжении только жертвенный грубый хлеб. Из-за однообразной углеводной пищи он имел помимо жировых отложений прыщи и блестящую сальную кожу. Я на миг представил, во что бы я превратился, питаясь одним хлебом эти несколько месяцев. Тело моё пронзил бодрящий разряд, а голова начала бешено прикидывать тактический план выхода из такого катастрофического положения.
Из того, что я узрел, стало ясно, что деньгами местные особо не обладают: крошечные домики, разодранная одежда, непритворная печаль в каждой косой улыбке. Он пригласил за стол, накрыв на него размоченный хлеб и кувшин с отколотым носиком, наполненный мутной водой, в которой плавали крошки и соринки. В одном небольшом помещении располагалось всё обо всём: широкая кровать, умывальник, горелка; покрытые грязью и толстым слоём пыли витрины, подставки для свечек, сундук для пожертвований; в дальнем углу размещался загончик для свиней, ограждение которого почти полностью сгнило и обвалилось.
— Твоя вера настолько слаба, Кирилл, что ты допустил такое? — Я жевал промокшую корочку. — Думаешь, если бы Господь зашёл и увидел, что витрины пусты, сундук пуст и, главное, желудок свиньи святой пуст… Что бы он сказал?
— Брат Сергей, я понимаю твоё негодование, просто… Зачем торговать, если можно есть хлеб и пить воду и… Просто наслаждаться отдыхом.
— Господь дал нам завет приумножать, копить, зарабатывать деньги, чтобы на них купить место, расположенное как можно ближе к Нему. Ты разве забыл, что говорилось об этом в Писании? Да и вообще, нужно при жизни оградиться от всех неверующих, построив в дворце своей души самый высокий забор. Сделать себя самым желанным и самым недосягаемым… Но всё равно, с рекламой круто было, премного благодарен. Так вот: надо стремиться к тому, чтобы тебя везде так встречали.
— Ты ещё молодой, красивый, да ещё и гей, а я то что? Я уже всё, — пробормотал Кирилл, набив рот пищей. Он встал на четвереньки и стал кормить Нюшу в точности, как учили в семинарии.
— Ладно, как бы то ни было, Всевышний привёл меня сюда, и я сделаю всё возможное, чтобы помочь тебе, Кирилл. Просто я понял, что ты немного запутался и потерял направление, да?
Нюша привыкла ко мне и запрыгнула на колени. Я легонько касался мокрого пятачка, а она пыталась поймать пастью мой палец. Свинья напомнила мне о частых навязчивых раздумьях по поводу горького вина. Божественный эликсир был единственным выходом. Денежная река снова должна была разлиться по всем закромам и карманам, которыми мы обладали, чтобы Бог, услышав звон монет и хруст купюр, вернулся в этот сельский приход и образумил Кирилла, чья вера представилась мне весьма ослабшей.
Неожиданно подступила коварная ночь. Наша трескотня теряла обороты. Я многозначительно смотрел то на кровать, то на Кирилла. Я уже прикидывал, насколько мне там будет тесно.
— Может, примешь душ? — потирая руки, спросил он.
— В смысле? — прикинувшись дурачком, поинтересовался я.
— Ну, мы же вместе спать будем, кроватей больше нет.
— Правда? — с комом в горле произнёс я, глупо надеясь до последнего, что всё будет иначе. — А где душ?
— Видишь раковину? — Он показал пальцем на глубокую керамическую чашу. — Может, у тебя получится поместиться, ты молодой, стройный. Я давно не влезаю. Только если на вызов пойду, там хату освятить бабульке какой-нибудь, то прошусь в ванную. В последний раз это было… сказать — не соврать, где-то года четыре назад. После такой прекрасной новости комок в горле многократно увеличился. Я снял всю верхнюю одежду, и руки мои в нерешительности застопорились на заключительном рубеже — резинке от трусов. Отчаянно сдёрнув остатнее бельё и согнувшись три погибели, я вскарабкался на раковину и смыл полным-полно темно-бурой грязи с тела, а также частично избавился от потрёпанного дорогой макияжа.
— Что встал, как неродной, брат Сергей? — Кирилл разлёгся на кровати и завлекающее похлопал по скомканной, дурно выглядящей простынке. — Ты точно, гомосексуалист, Серёж?
— Откуда такие сомнения? — Я стоял перед краем кровати, прикрывая руками свою глубоко спящую висюльку.
— Выглядишь так, будто для тебя ложиться в постель к мужчине не в радость, да ещё и причиндалы свои прячешь.
Я лёг почти на краешек, но его пузо всё равно вдавилось мне в спину.
— Хорошая моя, — лепетал он и гладил мою худую косу, которую я не распустил, — сладенькая послушница, спасительница моя маленькая.
От парной жары обильно потекла несмытая тушь, застилая глаза чёрной пеленой. Его губы неумело и пугливо лобызали мою заднюю часть шеи, оставляя мокрые лужицы. Я изо всех сил пытался расслабиться и неустанно молился Всевышнему, чтобы он посодействовал и помог состояться первой настоящей в моей жизни Любви. Но вместо долгожданного проникновения до меня донёсся лишь храп, сопровождаемый горячими выдохами, осушающими следы кратковременной страсти на коже шеи.
Несколько алтарных свечей, натыканные, где попало, издавали лопающийся треск. Нюша бодрствовала и, не моргая, взирала на меня. Она чувствовала мою скорбящую радость от того, что мне никак не везло в Любви, даже с таким монстром, как мой коллега. Бессвязные воспоминания наваливались волна за волной, возбуждая странную растроганность. В конце концов, полностью расклеенный от утрамбованной кучи минувших провалов с различными мужчинами, я потихоньку вылез из-под одеяла. Из заплёванного зеркала на меня смотрел потрясающей красоты юноша, внешние данные которого либо не распознавали, либо не могли, как следует, разглядеть окружающие.
— Господи, — зашептал я, подтирая щёки руками, — за что ты так со мной? Ты подарил мне дар любить мужчин, подарил это милое лицо и складное тело, а Любовь прячешь… Сколько мне ещё надо переживать и маяться? Чтобы ты смилостивился, наконец. Я всегда готов…
Меня прервала хрюшка, которая ласкала ногу шероховатым язычком, как бы утешая и говоря: «Посмотри на меня, всё бывает. Главное, в сердце зла не держи и отпусти. Знай, добро есть, и тебя любят». В полумраке я пощупал ей промежность и определил, что это была девочка.
Найдя несколько тряпок и непонятных материй, я свалил всё в кучу, и получилась неплохая постель. «Не выискивайте Любовь, не роняйте голову из-за Любви, ибо я и есть сама Любовь, ни один муж и ни одна жена не способна заменить Мою к вам Любовь…» — я сжал мошонку до острой боли в наказание себе, так как эту заповедь я сознательно не принимал всерьёз и грубо нарушал изо дня в день. В конце концов, я забылся сном.
— Подъём! — взревел Кирилл, вылив на меня таз ледяной воды, отчего мы с Нюшей вскочили и бросились наутёк, пока каждый не врезался в препятствие. — Куда сбежал из моей тёплой кроватки, а?
— Я увидел, как Нюша дрожит от холода, — решил соврать я, — и подумал прилечь с ней, плюс постоянно бегал в туалет, не хотел тебя тревожить своими шумными вылазками и возвращениями.
— Ты придумал, что нам делать?
— Спирт, — ответил я первое, что пришло в голову. — Мы купим в аптеке спирт, смешаем с водой и так превратим в вино.
— Ты просто гений, Серёжа! — воскликнул он, — спасибо тебе, Господи, что ниспослал мне такого помощника!
Идея была вполне так ничего: постепенно накачивать доверчивых прихожан напитком Господним. Я прикинул, что первые дозы должны смягчить сердца и распахнуть карманы, из которых посыпятся пожертвования. Самые стойкие должны быть сильно напоены и осторожно обчищены, ибо как молвил Всевышний: «…все монеты, пронесенные через стены дома Моего, остаются там, и горе тому, кто уйдёт, не расплатившись сполна…»
Из-за постоянных дегустаций при вычислении идеальных пропорций я стал пить беспробудно. Мы приходили в аптеку, опухшие и полуживые. Кирилл вставал на колени перед окошком, умоляя пожертвовать пузырек горячего. Каждый раз ему удавалось уломать сердитую женщину на жизненно важное подаяние. Кирилл в отличие от меня накачивался до отключки, и я в эти моменты ненавидел его, потому что было явно: он связывается со Спасителем и становится чуть счастливее. Моё же состояние можно было описать одним словом: желе. Бессильное тело оставалось недвижимым, а конечности постоянно подёргивало из стороны в сторону. В эти минуты особого душевного смятения я молил Его подать мне знак, что всё происходящее вокруг так и должно происходить; что капли из моего затылка — это всего лишь капли пота, преломляющие свет и меняющие цвет, а не явный признак неполадок со здоровьем. «Господи, да святится тело Твоё и лицо, да будет имя Твоё кумиром на устах всех говорящих, да будут заветы Твои законом верховным, да будет за тебя кровь расплёскиваться и головы отрезаться до конца света и времени…» Благо, у меня хватало разума прятать бутылочки, чтобы не провалить Рождество и не убить планы по пополнению казны прихода.
— Привет, Кирилл, — произнёс я, еле ворочая языком, лёжа в мокрых кусках хлеба, которые нам продолжали приносить особо верующие, — почему ты меня не желаешь? Я недостаточно хорош для тебя? Я слишком худой или слишком толстый? От меня пахнет или совсем никакого запаха нет? Я не так тебе улыбаюсь, или мой смех раздражает тебя? Я слишком молод или, может, ты думаешь, что ты слишком стар для меня? Я не так глажу твою Нюшу, или ты думаешь, я пытаюсь сместить её с первого места в твоём списке?
На все эти банальные вопросы он мямлил что-то сплошное и нечленораздельное. Нюша стала выдирать стакан из моей сжатой кисти. Я стремился дойти до предела, коснуться границ божественного помутнения: ещё глоток, ещё один, ещё полстакана, скоро-скоро, нет, это не оно, ещё глоточек. Мы, то обнимались, лёжа каждый раз в новом месте, то уныло боролись, докатываясь до битья посуды. Каждый раз мы клялись друг другу, что эта финальная. Я забыл, когда последний раз мылся, хотя клятву держал и попу подмывал регулярно. Единственными людьми из внешнего мира трезвости, кто посещал нас, были две женщины из местной хлебопекарни. Помимо хлеба, они приносили мне незначительные неприятности в виде поползновений сквозь ширинку. В каком бы состоянии я ни находился, я всегда давал достойный отпор. Иногда они сильно обижались от моих вялых оплеух и обещали, что больше никогда не придут, но к Кириллу от таких угроз будто возвращался дар речи, он начинал скулить: «О Нюшеньке-то нашей подумайте, она-то в чём виновата?! Голодная, вечно хрюкает. Что вы моего брата Сергея домогаетесь, змеи подколодные, знаете же, что гей он одарённый, а? В честь грядущего Рождества хоть не гневайте Бога, а?»
Мы воинственно и торжественно, встав друг перед другом на колени и крепко обнявшись, поклялись, что канун Рождества будет трезвым. Когда этот день наступил, мы провели большую его часть, ожидая когда зрение, наконец, прояснится и стабилизируется. Надо отдать должное богатырской силе нашей прочной веры, ибо мы ревностно принялись наводить всеобщий порядок с редкими перерывами на отдых. Нюшу я снабдил элегантной бабочкой, закрывающей кривую шею. На несимпатичную мордочку был нанесён приличный слой лёгкой строительной штукатурки, которая на время удачно скрыла сильно выступающие бугры и неровности. Я понемножку кусочек за кусочком вспоминал стадии литургии, посвященной важнейшему историческому событию человечества и Вселенной — появление на свет зачатого от пресвятого Козла младенца, возвестившего об истинном предначертании людей: глубоко страдать, настойчиво стремиться к великому богатству и сердечно благодарить за каждую монеточку Создателя.
;
Первые прихожане подтягивались, пока вялое солнце ещё дремало вместе с нами. От настойчивых стуков извне запертую дверь, казалось, разорвёт в щепки. Я будто прилип к полу и не мог пошевелиться. Нюша, активно виляя хвостиком, крутилась, тёрлась возле входа в беспокойном ожидании заветных гостей. Я с трудом повернул голову в сторону Кирилла. Тот в одних протёртых штанах валялся среди поломанных стульев, будто мёртвый. Вспомнилось, как мы под ночь снова сорвались и употребили изрядное количество выпивки.
— Ну, кого там ещё принесло в такую рань. — Отодрав слипшиеся волосы от пола, я, мотаясь из края в край, добрёл до двери, которую уже вовсю пинали. — Кто там?!
— Рождество, Рождество! — надрывно заголосили несколько глоток, отчего я попятился назад и низвергнулся прямо на Нюшу, которая взвизгнула и больно укусила за ухо. — Боженька родился! Слава, слава! Я и ты исцелился! Храм открой, прихожан пусти! Все грехи батюшка нам отпусти!
Я тут же принялся искать глазами спирт в зыбкой надежде, что он ещё имелся в наличии, и празднество должно было состояться. Нюша, будто разгадав моё желание, стала вертеться возле тела моего коллеги, ибо он располагал информацией, где были запрятанные припасы напитка божьего.
— Секундочку, мои дорогие прихожане! — прикрикнул я и приблизился к Кириллу.
Выглядел он тошнотворно: живот разбух так, будто он ел до отвала каждый день. Кожа отливала то синим, то зелёным оттенком. Я выдернул из его кисти почти полную целебной жидкости полторашку. Он беспокойно заворочался и принялся хватать руками воздух, не открывая глаз.
— Вставай, сука, Рождество наступило, — строго произнёс я, потрепав его за плечо. — Где водка, сука, отвечай, где водка, скотина.
В ответ Кирилл широко разинул хайло, и вместо звуков из него посыпались надувающиеся и тут же лопающиеся пузыри. Прозвучал пронзительный грохот разбивающегося стекла. Кто-то не выдержал длительного ожидания и уничтожил форточку. Хлынувший из щели свежий утренний воздух немного отрезвил моё ослабшее сознание и я, захватив стаканчик, бросился к главному входу.
На пороге стояла небольшая группа утренних пташек, которые, вытаращив глаза, изо дня в день пробуждаются в самую рань. Расправив плечи, словно крылья, выставив перед собой бутылку и стакан, собрав всю свою трезвость в кулак, я встал в дверном проёме и запел молитвенно-натужным голосом:
— Рождество приходит к нам, Господу помолимся, в дом Его войдите вы, стыд и совесть оставьте за порогом, приготовьте тела свои к очищению от согрешения, а карманы свои к опустошению. Я наместник Его, отец Сергий, проведу вас по верной дороге. — Я кончил мелодично причитать и сменил тон на всегдашний разговорный. — Так, дорогие мои, заходите в гости и раздевайтесь только до трусов, так как не все свечи ещё зажжены, кстати, кто разбил стекло? Шаг вперёд. — Никто не шелохнулся. — Вы что, хотите испортить праздник? — Я перешёл на эффективные и безотказные угрозы, которыми нас учили, и из группы вышел мальчик лет пятнадцати. — У меня нет времени выяснять, зачем ты это сделал, сейчас ты идёшь обратно, стучишься во все двери, горюче плачешь и просишь деньги на ремонт стекла, ты понял!? Куртку снял и оставил мне, я ею заткну дыру, что ты сделал, подлец ты этакий. Шагом марш и кричи «Все в церковь! Все в церковь!» Не вернёшься с деньгами, прокляну и отлучу, ты понял? Поесть все захватили? — Прихожане вскинули и потрясли пакетами. — Про деньги я и не спрашиваю.
Они проходили мимо меня, и каждого я останавливал, чтобы налить чуть-чуть спирта. Я велел им разложить еду на столах и на всём, что визуально напоминает мебель, а также прибраться на центральной площадочке для массовых обрядов и литургий. Разгорячённые алкоголем верующие принялись за дело, дети в рваных трусиках носились за Нюшей. Я изо всех сил держался, чтобы снова не пригубить напиток и торопливо зажигал свечи. С моего разрешения высокорослая женщина стянула с продолжающего храпеть Кирилла штаны и в дополнение к куртке заткнула ими брешь в окне, ибо ощущался небольшой пронизывающий сквозняк. Неожиданно я испугался, подумав, что наступила зима, и я всё проморгал: выпускные экзамены, получение лицензии и поросёнка, как самому лучшему одарённому студенту.
Подбежав к целому окну, я принялся разглядывать местность. На искривлённых деревцах набухали почки, и маетное сердце моё успокоилось. В отражении заплесневелого стекла на меня таращил глаза иссохший полутруп. Ряса на тонком теле свисала, как платье на вешалке: также свободно и невесомо. Пока люди расчищали сцену для торжества, отвернувшись и встав к ним спиной, я запрятывал по укромным местам большую часть разложенной еды, не забывая при этом прожорливо запихивать в рот мясные блюда, чтобы больше никому не досталось.
— Рождество, рождествулька! — внезапно взревел Кирилл, поднимаясь. Я вздрогнул так, что тарелка с тонко нарезанной колбасой в руке вылетела и пронзительно разбилась вдребезги, обратив на мой бешено жующий рот всё человеческое внимание. Кирилл продолжал, — дорогие вы мои, прихо-прихожаночки, покажите-ка вы мне все свои карманушки. — Он уверенно устремился к массивному сундуку, с лязгом открыл и, часто захлопав поникнувшими ресницами, ещё раз перстом пригласил заплатить за небывалый праздник.
Приход бросил уборку, и забряцали монеты, зашуршали купюры. По старой доброй традиции в Рождество принято было избавляться от накоплений за год в пользу Бога. Священнослужители считались толковее черни, ибо они могли потратить их более разумно: позаботиться о своей внешности, модно приодеться или вкусно полакомиться здоровой снедью: чем-то вроде чёрной икры или водкой из хрустальной росы, собранной с самого высокого места Земли.
Сундук сверкал и пел, как колокольчик. Я следил за божественным ручьём, заранее подсчитывая свою долю. Неожиданно на душе стало противно, мне словно всё это опостылело. Всё это было не моё, чужое: этот недосвященник, запущенный храм и нищие прихожане. Ни одного симпатичного лица, всем будто с размаху приложили лопатой при рождении. Они быстро окосели, так как я забыл развести спирт водой и преподнёс им пламенную жидкость, которую они проглотили, не моргнув и глазом.
Народ всё прибывал и прибывал, наряженный кто во что горазд: мужчины в колготках и замызганных женских париках, полуголые юноши и девушки с вырезами в самых пикантных местах. В Рождество людям было позволено стать кем угодно, ибо Спаситель сам при жизни перепробовал сотни видов деятельности: храмовая проституция, жульничество и плутовство. При этом Он менял наряды и внешность, сказывая вслух бесспорную истину: «…Ваше тело нуждается в украшениях, ваши буйные волосы и безучастное лицо нуждаются в палитре цветов, ибо так Мне лучше вас заметить, а в друге разбудить плотскую похоть…»
Наконец, внутрь на привязи завели самого старого козла в округе. Это животное являлось главным символом праздника, так как семенем его была зачата сама Богомать. Кирилл продолжал из кожи вон лезть и клянчить подаяния. Я начал его одёргивать, прося успокоиться и не портить всем мармеладное настроение. К счастью несколько человек принесли несколько бутылок спирта и нам не пришлось краснеть за недостаток повышателя счастья на торжестве.
Крайне не хватало музыки, и один красный от опьянения дряхлый старикан принялся дубасить половником по заплесневелой кастрюле, в которой давно ничего не готовилось. Благодаря этому наш приход стал пополняться новыми верующими, пришедшими на зов примитивного стука, который тоже был мелодией, заставившей всех ритмично танцевать. Раскочегаренные свечи сделали своё дело: жар заставил людей раздеваться. Площадка для литургии заполнилась обнажёнными телами. Они истекали мутным обильным потом, хлопали в ладоши и прыгали подобно маленьким детям, освоившим скакалку. Это было запредельно громко и невероятно приятно: в этот момент я почувствовал себя в правильном месте, в правильной обстановке, и Бог слышал нас, благодарил за нашу святую Любовь к Нему. Козёл бегал среди нас так прытко, будто снова встретился с молодостью. Среди женского пола я избрал самую симпатичную. Я судил по широким плечам и резким чертам лица, как у мужчины. Дамского в ней было также предостаточно: гигантские дойки и массивные, плотные бёдра наверняка свели с ума не одного мужчину. Кирилл отправился за подсолнечным маслом, а я приказал всем остановиться и запел слащаво-ядовитым голосом:
«Господу помолимся! Святая петля защити нас от напастей, Боже, дай нам денег побольше и невзгод мирских поменьше! Господи прими эту срамную жену в Рождество, как Мать Твою и позволь ей соединиться с Отцом Твоим и да отпусти нам наши страшные грехи и да не дойди до белого каления, если ничего не получится!»
Кирилл инициативно поставил избранную на четвереньки и грубо смазал ей лоно прогорклым маслом. Все были слишком пьяны, чтобы думать о любовном соединении между собой и просто вяло наблюдали за культовой церемонией. Козёл вовсю супротивничал и не хотел приближаться к девушке ни на сантиметр. Несколько человек, еле удерживаясь на своих двоих, разрозненно и неуклюже натаскивали скотину на неё. Я с увлечением наблюдал за всеми этими забавными деяниями, которые из года в год становились всё интереснее и ожесточённее. Мужчина в бабьих панталонах ревел на испытуемую, обзывая её заледенелым поленом. Она действительно проявляла малую активность и начала раздражать даже меня, хотя я объелся до такой степени, что, казалось, ничто не могло меня удручить. Даже Нюша грустными глазками с торчащими из век белыми волосиками-ресничками из-под стола протяжно ротозейничала и взирала на наше Рождественское сближение, как друг с другом, так и с самим Господом.
Это была белая горячка. Впервые я испытал её, и это проистекало так ярко и радужно. Катаясь по полу, я силился увидеть Творца всего сущего среди дико дерущейся толпы. Кирилл тоже сражался с несколькими жилистыми бабками, вцепившихся ему бороду и густую шевелюру.
— Господи! — взвыл я, — где же ты? Я же столько выпил ради тебя! Столько свинины съел сегодня! Столько раз попу подмывал! А Любви-то и не видно!
Горячка тянулась несколько минут и закончилась так же внезапно, как и началась. Пьяная драка утихала. Избранная на глазах невыразимой людской пьяни сама носилась за козлом, но тот будто совсем не устал от всего и скакал, как гулящий лось. Последние тарелки и кухонная утварь разлетелись на мелкие черепки под ударами копыт и невменяемых ступней. Моя дешевая жизнь продолжалась и вовсе не собиралась прекращаться. Уставший и рассерженный на бездыханные тела перепивших, я принялся выгонять приход.
— Все, кто не пожертвовал все свои годовые сбережения! — закричал изрядно уставший от поборов Кирилл, — будьте вы прокляты, сукины дети! Я тут за вас Богу молюсь изо дня в день, руки отваливаются, а вы пожалели денег!? Спирт кончается, хлеб кончается, кто нам поможет, если не вы! Как вам не стыдно?! Только две женщины приносят хлебушка! Нюша, посмотрите, во что превратилась! В скелет! Хоть бы зёрнышко принесли ей на зубок! Мучается с нами и страдает за вас за всех! — Прихожане делали вид, будто его воинственные вопли их не касаются, но некоторые ещё подходили и выскабливали последнюю мелочь. — К нам гомосексуалиста аж прислали! Какое безграничное уважение! Да это сам Господь его направил! Всем же понравилось Рождество? Все довольны!?
Несколько человек заплетающимся языком прокрякали слова одобрения. Я принялся нагло подталкивать всех к выходу, провозглашая, что народный праздник давно окончен. Когда большая часть народа оказалась за дверью, жутко усталый я плюхнулся на захламлённый и сырой от пролитого спирта пол, привалившись спиной к операционному столу. Натужные попытки попасть рукой в рукав ветровки у одного прихожанина, казалось, длятся целую вечность. Я так хотел помочь ему, но не мог сделать никаких движений, кроме дыхательных. Вдох и выдох были нашими секундными стрелками, а наши тела — живыми китайскими часами: такими же ломкими и недолговечными.
Когда последний верующий покинул стены святой обители, наступило невероятное расслабление. Несмотря на мелкие неурядицы, возникшие во время службы, наша работа всё-таки была выполнена на высшем уровне: сундук ломился от пожертвований, Нюша была сыта, а внутреннее убранство даже местами уцелело. Битая посуда усыпала весь пол, и кое-где черепки были окрашены в потухший рдяный цвет засохшей крови. Страданий для Бога в этот день было предостаточно: драки, порезы, белые горячки. Он определённо остался доволен, иначе бы не набралась такая куча денег.
— Никогда столько не набиралось, — заплетающимся языком бубнил Кирилл, стоя на коленях и погружая в зелень руки, перемешивая и пересыпая эту священную массу. — До конца жизни хватит. — Он посмотрел на меня остекленевшим взглядом. — А ты что уставился на мои пожертвования? Мой приход — моя прибыль. Ты тут практикант, ты забыл, а? Сосуночек.
— Слышь, ты, — я медленно вытягивал каждую букву, силясь не упустить значение слова, — это я всё придумал.
— Я ежеминутно их упрашивал пожертвовать! — перешёл на властный крик мой коллега.
— Я их поил с ложечки! — сорвался на ор и я, — Ни один рот не пропустил. Если бы не опьянение, не видать нам денежек!
— Я козла ловил! Я срамоту смазывал! — Он начал усердно ползти в моём направлении, всё его лицо выглядело угрожающим.
— Я спирт выпрашивал каждый день у наших преданных снабженцев хлебом насущным!
Он всё-таки дополз до меня, и началась ожесточённая борьба под воющий визг Нюши. Она предала всю тёплую заботу и ласку, которыми я одаривал её каждый день и перешла на сторону жестокого хозяина. Нюша перегрызла бы мне глотку, если бы не ворвавшийся с улицы паренёк, который разбил утром стекло.
— Святые батюшки! — закричал он, — не стукайте друг друга, я денежек принёс за окошко.
Наше внимание тут же переключилось на такого неожиданно приятного гостя.
Кирилл не двигался и казался бездыханным мешком с помоями из-за моего крепкого и безжалостного тычка в нос, из которого мерными каплями побежала кровь. Дико уставший, я доплёлся до юнца и выдернул всю наличку из его озорных ручонок, не забыв при этом проверить карманы.
— Ладно, ты выслужил прощение, — невнятно пробубнил я. — Ну что: встал, пошёл домой! Устали мы. Видишь, святый Кирилл спит, как убитый?
— Батюшка, батюшка, а вы, правда, гей? — глаза его любопытно сверкали. Я важно кивнул с небольшой полуулыбкой, я любил всё, что касалось такой пикантной темы, меня это просто окрыляло, и я чувствовал, как частички Бога искрятся вокруг. — Я тоже хочу стать геем, когда вырасту. Мне с мальчиками больше нравится дружить, мы смеёмся лучше и играем во всё подряд.
— Быть гомосексуалистом, сыночек, — важно говорил я, похлопывая его по спинке, — это дар Божий. Господь очень хотел бы, чтобы все мужчины на Земле были геями, но тогда мы не сможем больше рождаться, понимаешь? И тогда Он повелел, чтобы ангелы выбирали самых красивеньких, самых умненьких младенцев и целовали их в животике у мамы, наделяя святым гомосексуализмом. Поэтому нас так мало, сыночек. — Я вдруг расчувствовался и начал выталкивать потоки горячих слёз. — Поэтому нас так любят обычные люди: мы уникальные, мы особенные, и найти себе Любовь так тяжело.
— Не плачьте, батюшка, Сергий. — Он обнял меня так, насколько ему позволял его размах ручек. — Вы самый красивый мужчина по-настоящему, как в телевизоре, но только перед глазами.
После таких пронзительных слов я заревел и завыл, как побитая шлюха, припомнив все свои Любовные провалы и потрясения.
— Иди, сыночек, возьми из сундука монеток, купи себе жвачку.
— У меня ещё три сестры и три братика есть, — с благодарностью промолвил он, начав рыться на дне, набирая добро.
— Хватит, — строго изрёк я, успокоившись. — Я сказал одну жвачку, а не десять. Порежешь её ножичком потом на всех.
Я остановил его, пересчитал деньги, что он присвоил и большую часть оставил себе, кратко бросив: «На свечки». И смотрел на ценные бумаги, небрежно рассыпанные и шелестящие. Сначала я оглядел окружающую разруху, затем руки стали сами запихивать сокровища в найденный крепкий тканевый мешок. В этот благостный миг мои окрылённые думы вырисовывали то, какие чудесные торговые лотки я закуплю, какие шикарные подсвечники закажу, какой операционный стол из красного дерева будет украшать мой собственный храм. Всё это можно было купить на то, что я сгрёб. Кирилл протяжно замычал, будто только что появился на свет. Я отбросил мешок, схватил бутылку с горячим и, стремительно приблизившись, начал поить своего коллегу.
— Забывай, мой хороший, — причитал я ему на ухо, аккуратно вливая в поддерживаемую голову, — ничего не было, не было ни меня, ни Рождества, не было ни прихожан, ни денег. Всё время был лишь ты, вечно пьяный и твоя неблагодарная свинья под боком. Слышишь? К тебе также приходят эти женщины и приносят хлебушка. И спирт, каждый день, они будут носить его тебе, чтобы ты мог очищаться перед Господом Богом каждый белый день. Пусть тебе будет хорошо.
Он давился, а я гладил ему горло, способствуя мягкому заглатыванию. Я собрал все свои вещи, хорошенько ополоснулся в раковине и зашагал к выходу, не забыв огреть каблуком Нюшу-предательницу. Я поразмыслил, что моя личная свинья никогда не станет такой неблагодарной скотиной, как эта, никогда не предаст и не падёт в моих глазах.
Я вышел на центральную площадь деревни, упал на колени и вскрикнул: «Господи, люди добрые, батюшка я присланный издалека, пресвятой Сергий! Выгнал меня ваш Кирилл, окаянный, провались он пропадом! Приютите сиротинушку до наступления Лета! Освящу с хорошей скидкой все ваши трактора, все ваши дома, всех ваших родственников по фотографии!» Ко мне сразу подбежали несколько человек, почти все из которых были на волшебном Рождестве, но уже успели протрезветь. Они дружно подняли меня, окружили и принялись предлагать своё жилище. Я не спешил и скрупулёзно рассматривал одеяния этих деревенщин, выбирая тех, кто одет более или менее, не как нищий.
Румяная весна вовсю кружила свои дела повсюду: на движимом и недвижимом, на людях и животных. Мой день рождения был примерно где-то в марте. Это число стёрлось из памяти за ненадобностью и бесполезностью. Оно напоминало лишь о том, что ты принадлежал земле, а мне это совсем не требовалось. Для тех, кто собрался возвыситься выше небес, земные даты являли собой повторяющиеся цифры, за которыми следуют другие. Вся эта числовая вакханалия сводила в могилу быстрее, чем безжалостная старость или внезапные болезни. Умереть я решил только лишь после того, как стану богатейшим и влиятельным священником. У меня для этого было всё, что нужно: гомосексуальность, безмерная вера и бесподобная красота.
Мы прошли в хату, и ноздри трепетно начали раздуваться от почти забытого дразнящего аромата домашнего варева. Во время ужина бездетная пара очень приятно проявляла ко мне заботу, постоянно спрашивала «всё ли в порядке». После нескольких месяцев беспробудного потребления спирта выглядел я и вправду скверно, но так было угодно Богу. Они плакались мне, как у них вот уже который год совместной жизни ничего не получается с зачатием. Мне было всё равно, но я делал вид, что мне не плевать. Всё моё внутреннее внимание сфокусировалось на собственном приходе. Под их мерную трепку про тоскливую работу и наивные желания о переезде я вырисовывал свой идеальный храм у небольшой извилистой речки. Там было бы всё: канализация, свет, горячая вода, личная просторная келья на втором этаже. Рабочий персонал проживал бы в отдельном домике вместе со свиньями. Неалчные и преданные мне садовники, кухарки, свинопасы, которым для жизни достаточно было подачек с барского стола, стопочки горячительного и слов одобрения. Я позвонил родителям, и от кровных голосов пассивное состояние враз улучшилось. Я лгал им, что у меня всё хорошо, что я попал в самую лучшую церковь с самым мудрым наставником. Мать трындела без умолку обо всём, чем возможно и невозможно: смерти каких-то далёких от нас людей, кто куда пристроился из моего класса, кто на ком женился, и кто кого кончил. Когда трубку взял отец, я признался, что начал употреблять спирт в больших количествах и получил слова поддержки и похвалы. Отец сказал, что я стал достойным сыном ему и всему государству.
В первую же ночь в новом жилище я стоял на коленях в углу комнаты, а за спиной они страстно сношались. Это была тоже моя работа и взывания к Всевышнему: «Господи, доведи семя этого распроклятого тобой грешника до матки этой помойной грешницы! Прости им через меня всё, что они натворили, прости им все не переданные и припрятанные излишки денег для церкви!» Он захрипел и закончил Любовь, которая продлилась минут пятнадцать. Они сердечно поблагодарили меня за проникновенные молитвы и проводили в зал, где меня ожидал мягкий диван.
Несмотря на неимоверную усталость, я не засыпал и терпел мучения от пустого одиночества. За окном постоянно капал талый почернелый снег, толстое пуховое одеяло не давало холоду добить меня окончательно. Я постепенно осознал, чего мне не хватало: моих беззаветных друзей — денег. Выбрав купюры с самым высоким номиналом, я одну часть аккуратно вложил между вымытыми дочиста ягодицами, а вторую затискал под мошонку. Тонизирующий эффект не заставил себя долго ждать, тепло и нега устремились от промежности по каналам и руслам всего моего святого тела-сосуда. Нельзя было отчаиваться и поддаваться панике, ибо всё было на месте: руки, ноги и светлая голова, которая догадалась, как нужно было поступить с Кириллом, который в тот момент был единственной проблемой.
Все эти остаточные дни практики я набивал руку в приумножении капитала. Стеснение и скромность верно замещались предпринимательской хваткой и наглостью. Освящению подвергалось буквально всё: от сельскохозяйственных инструментов до заброшенных сараев и построек. По моему велению женщины утром и вечером поили с ложечки спиртом бывшего коллегу. За это я виртуозно дефлорировал самодельной петлёй их дочерей: быстро, больно и почти без крови. Судя по их словам, Кирилл совсем ничем не интересовался, кроме дополнительных порций горячего, за что я от всего сердца благодарил их за благодатный труд во славу Спасителя. Все монеты я разменял на бумажные носители и раз в два-три дня перепрятывал мешочек с деньгами, трясясь за его сохранность.
Помимо бизнеса я активно разваливал прочный брак между приютившей меня парой. Для меня это было делом чести. Я с самозабвенным азартом хотел успеть покончить с их глубинной связью раз и навсегда до конца практики. Чем больше приятного они делали мне, чем больше внимания они меня уделяли, тем пуще я их презирал.
— Твой супруг недостаточно много зарабатывает, — серьёзно сказывал я, хлебая горячую похлёбку. — Понимаешь, да? Я больше его накосил за несколько месяцев, чем он набатрачил за всю свою жизнь. Брось его. У тебя же мама тут неподалёку живёт. Вот кому ты нужна, уйдёшь туда, поживёшь и поймёшь всё. Не твоё это, слышишь? Дурочка. — Она в замешательстве опустила глаза на стол и крепко задумалась. — Я Божий человек, слышишь? Я всё вижу, всё чую. Прислушайся к моим словам.
Миновали недели. Кирилл не узнал меня во время спланированного визита. За день до посещения мне несколько часов наносили свадебный макияж местные парикмахеры-простофили. Я надел подвенечное платье, которым со мной расплатилась одна клиентка за неимением валюты.
— Здравствуй, красавица, — прохрюкал он, поскребя пузо и погладив странно разжиревшую Нюшу. — Хотите заказать бракосочетание?
— Да хочу, — дерзко ответил я, важно поставив одну ногу на стул, — хочу замуж за Спасителя.
— Ведьма! — взвизгнул он, — такое произносить! Пошла вон отсюда, проклятущая.
После того, как я вдоволь просмеялся, я запрыгнул на Святое Тело Бога, традиционно свисающее с потолка в самом центре любого святилища. Мои бесстыдно-жадные губы сочно засосали ледяной лик Творца. Мне показалось, что это совсем не богохульство, а богоугодная забава. Мне вспомнилось, как в Библии Он нередко учил через усмешки: «… а если ощутил железный кинжал в спине, то извлеки его, да передай это чувство ближнему своему…»
Кирилл никак не мог меня нагнать. Убегая, я с силой швырнул ему горсть мелких монет в лицо за успешный ритуал. Кирилл упал и так и остался лежать, едва дыша, вплоть до моего ухода. Нюша пыталась привести его в чувство облизыванием, но он грубо отбивал её морду кулаком. Я попрощался с этим строением, куда Бог давным-давно позабыл дорогу. Поэтому если я что-то и делал не так, Он не видел и не слышал. Я поманил Нюшу и нежно потрепал её по спинке, так как в последний миг решил проститься приятелями без взаимных обид и недопониманий.
— Прощай мой друг ненаглядный, — заголосил я по-церковному громкой полупесней. — Кирилл, ты ещё жив, помни об этом. Мы тебя ещё видим и слышим, не падай духом, береги Нюшу и постоянно держи сундук запертым.
— Он пустой всегда, — жалобно проговорил он, скрючившись комочком. — Что там хранить-то?
— А вот нет у тебя жилки-то предпринимательской, нет у тебя хотенья наживы.
— Что-то голос у тебя знакомый, — неожиданно проскулил он, отчего я вздрогнул, моментом выискал нужный священный напиток и снабдил коллегу несколькими ложками, по-отечески придерживая голову руками.
Дней моей незабываемой практики осталось так мало, что можно было посчитать на пальцах. Туго перевязанный мешочек надрывался от хрустящих плодов моего впечатляющего успеха.
— Слушай, знаешь что, пойдём, пообщаемся. — Я завёл радушного супруга за деревянный туалет на участке. — Твоя мне себя предлагала. — Он в крайнем ужасе закрыл лицо ладонями и затрясся, как в горячке. — Не хочет она с тобой больше, поэтому и дети не получаются. — Я жёстко схватил его за грудки. — Между нами, понял? Я святой человек, не смей ей донести, меня стыдить. Уйдёт если, не удерживай, понял меня ты? — Он нервозно закивал.
В их последний, а для меня крайний день я сообщил, чтоб она срочно собирала вещи и бежала из этого дома, так как супруг её страдает врождённой бездетностью, и чем больше она находится рядом с ним, тем сильнее разрушается её собственная способность к материнству.
Из окна медленно отъезжающего транспорта я пристально наблюдал, как она с тюками и сумками, шатаясь, брела, куда глаза глядят. Если бы Бог давным-давно не покинул это гиблое местечко, то ему бы непременно понравилась моя блестяще выполненная работа, как для общественности, так и для самого себя.
;
На торжественной церемонии награждения все стояли нарядные и счастливые. Нас ожидал ключевой шаг к полной самостоятельности, где мы смогли бы проявить как свои лучшие личные качества, так и широко применить полученные здесь бесценные знания. На мне была повседневная короткая юбка, повседневные балетки и колоссально растянутая полосатая футболка. Таким нарядом я словно бы показывал своё крайнее пренебрежение к подобным условностям, как облачение на праздники во что-то редко одеваемое. В тот день я подумал, что красивым можно быть под любыми кусками ткани: заношенными или нулёвыми, запятнанными или сверкающими первозданной белизной. Главным было твоё тёплое и живое тело. Его индивидуально неповторимые изгибы, его человеческая уникальность и бесстыдная красота, которая не смогла бы перебиться никакими тряпками.
Подошла моя очередь. Вальяжно и с каменным лицом я продефилировал до малой сцены.
— Встречайте! — поприветствовал специально приглашённый ведущий. — Отец Сергий! Самый лучший послушник после Димочки. — На этих словах внутри чуток садануло, и мой светлый лик перекосило. — Сергий поднял из руин дышащий на ладан удалённый храм во время своей блестящей практики. Он освятил там буквально каждый квадратный сантиметр и извлёк из этого значительную выгоду. — Вот здесь я громко оскалился, затем присмотрелся к ведущему, и под его глазами заметил чёрные надписи «НАТЕ». Мне жутко понравилось. Я загорелся сделать точно такие же, но только не на лице, а на своей до сих пор не впустившей Любовь девственной попке. — Отцу Сергию вручается лицензия священника! Нагрудный жетон и служебное удостоверение! И, конечно же, суперприз! Поросёнок элитных пород!
На поводке вывели священное животное и я ахнул, когда оно приблизилось. Этот боровок выглядел просто сногсшибательно, таких правильных черт, таких белоснежных волосков, такой симпатичной мордочки я ещё не видывал. Я сразу почему-то представил, как он (разглядел яички и пенис) лечит и освящает ласковыми посасываниями ранку после обрезания. В голове большими кириллическими буквами загорелась кличка «Сосулька». Сосулька бросился в дружественные объятия, как родной. Его мокрый пятачок целовал моё напудренное лицо. Он похрюкивал что-то на своём свинячем, но это были благородные звуки, источающие Божественную благодать. Ему я тоже решил набить на боку это прекрасное слово «нате». «Нате, Сосулька, нате, — шептал я в его волосистое ушко, — вместе мы поострим такую империю, как не видывал весь истинно верующий люд. Ты, Сосулька, будешь самым преданным другом мне, и нас ничто не сможет разлучить».
На привычном столе дымился старательно прожаренный поросёнок. Я шутливо закрыл Сосульке глазки, чтобы тот не увидал, что бывает с простыми, неосвящёнными животинками, предназначенными только для забоя. В подарочном наборе с моим боровком шла удобная, просторная клетка с ручкой, где он пока что из-за малых габаритов чувствовал себя великолепно и не жаловался.
— Это, Сосулька, — представил я свой пресвятой талисман истинной веры, посадив его командой «Сидеть» на стул рядом с собой, — Сосулька, это моя мама. Я так часто называл её одним словом «Мама», что совсем забыл её подлинное имя. — Все мило рассмеялись, боровок громко хрюкнул. — Пусть для тебя она будет также просто «Мама». — Я аккуратно отрезал от жареного поросёнка самый лакомый кусочек и попотчевал нового члена семьи. — Это мой батёк, дядя Валера. Он заведует большими железными чудовищами. Когда-нибудь я прокачу тебя в горячем тепловозе. Дядя Валера гордится мной, потому что однажды я поступил, как настоящий мужчина, и сознался в том, что без ума от таких же настоящих и симпатичных мужчин.
В начале трапезы все в молчании жевали, но затем предсказуемо маму прорвало. Её голос нескончаемым возрастающим потоком начал заливать нам уши, проникая так глубоко, что поневоле заслушаешься и прекратишь всякое движение.
Во время ужина было заметно, как сильно они поглупели без моих горячих проповедей и библейских разучиваний. Они с трудом припоминали самые важные строчки основного творения на Земле, любезно переданного Спасителем в наши грешные руки. Но, главным было то, что они по-прежнему оставались необыкновенно добрыми ко мне после тех глобальных изменений, произошедших после волнительного признания в гомосексуальности.
Отец натирал мне спину мочалкой, а я начал представлять, что это был некто из далёкого, упущенного куда-то вдаль босого детства. И что он был тогда всем для меня, а я розово воображал, что был всем для него. Член мой поднялся и я, застыдившись, прогнал неуместного на тот момент человека вон из ванной комнаты, ибо если б он произнёс «У меня больше», то я бы утопился в мыльной горькой воде. Мне нравилась горячая вода, чтобы температура была буквально на грани: полградуса выше и я — друг поросёнка, давно перевариваемого в наших утробах.
— Всё складывается идеально, — вслух лгал я себе, лопая пузырьки. — А, Любовь… Да будет она ещё… Как денег заработаю, так и Любовь сама купится, сама поймается, как на приманку.
Тщательно обмыв Сосульку, я внёс его в свою спальню и принялся показывать родные вещи и кратко рассказывать историю каждой. Глаза чушки слипались от утомительного и длительного переезда. Я нежно вложил его под одеяло, сам взял в руки Книгу, прилёг рядом и по слогам, как маленькому ребёнку, прочёл тёплые строчки о дружбе между верующим человеком и свиньёй.
Все последующие дни я вздрагивал при каждом звонке, ожидая тот самый, который определит мою судьбу. Прогулявшись до школы, я увидел на пороге храма «знаний» всё тех же неполноценных детей, играющих в какую-то примитивную игру. Никто никого не стеснялся, девочки-наблюдатели лобызали в щёки мальчиков-победителей. Я стоял в некотором отдалении от эпицентра событий и мысленно возвращался в тот же возраст, как и у них. У меня не было никаких игр, не было таких поцелуйчиков, моими лучшими друзьями были вовсе не люди, а различные сноподобные состояния себя самого и, конечно же, Он — Творец и наиболее близкий мне друг во всей Вселенной. Сосулька был в ошейнике и на привязи, его тянуло туда, тянуло к этим ещё не огрубевшим крикливым голосам. Я сдался, и мы приблизились.
— Познакомьтесь, детки, это Сосулька — любимчик Бога, а я отец Сергий, можете погладить, но только осторожно, он ещё маненький и хрупкий, мягенько прикасайтесь к нему. — Игры мигом прекратились, и ватага сорванцов окружила моего слегка напуганного боровка. Они тискали и мяли его, но я зорко следил, чтобы никто из них не перестарался. Сосульке было приятно, он негромко повизгивал и дёргался, да метался от одних рук к другим, предпочитая женские, что меня на минутку рассердило. — Деточки, давайте поговорим о Боге. Что вы знаете о нашем Создателе? Читали ли вы Книгу Жизни?
— Дайте руку, дяденька, — попросила одна малюсенькая девочка и вытащила из пенала обыкновенную ручку. Через несколько секунд на моей кисти красовалось старательно выведенное «Бога НЕТ».
— А ну отвлеклись и посмотрели на меня, сукины дети, — прорычал я и продемонстрировал всем крамольную надпись. Прочитав, почти все неуверенно кивнули. Я схватил эту дерзкую девочку за ухо и начал постепенно выкручивать. — Вы же помрёте без Бога, — сокрушался я, — ты, маленькая поганка, помрёшь от проституции, работая на милиционеров, а вы все сдохнете от веществ. Ибо веры-то у вас нет. — Несколько человечков сдержанно захныкали. — Что за родители у вас, что за учителя такие, никто вас не наставляет. — Я грубо оттолкнул девочку от себя так, что она рухнула на зазевавшегося мальчика. Они оба с хрустом оторванных от курток рукавов рухнули. Все захохотали и я тоже, моё отрицательное аффективное напряжение спало.
Зайдя в школу, я принялся бесплатно раздавать подзатыльники всем взрослым, кто попадал под мою пламенную ладонь. Видя со мной Сосульку и нагрудный жетон священника, они не смели ничего возразить. Особенно я оторвался на преподавателе математики, осыпав её шквалом ударов, от которых невозможно было увернуться или спрятаться.
— Я не только гомосексуалист, но и батюшка, — начав таскать её за волосы, угрожающе шипел я, — как ты до меня докапывалась со своими признаниями, помнишь, вот теперь я докопаюсь, можно?
— Да, пресвятой отец Сергий, — жалобно лопотала она, — сделаю всё, что пожелаете. — Мимо проходила директор, но её я не осмелился задеть, так как она была родственницей одного пузатого и важного милиционера.
— У вас почему детки в Бога не верят, а? — адресовался я к ним обоим, не отпуская волос жалкой соперницы, — это что ещё такое, А!? Вы что, хотите, чтобы дома Господа опустели без приходов?! Вы что, хотите прогневать его, в конце-то концов, и наслать скудость на наши храмы, вы этого хотите, дряни такие?!
— Сергей Александрович, — учтиво обратилась ко мне директор, — ваша честь и ваше первосвященнейство, запрещено презерзидентом же насаждать веру в школах, вы же знаете.
— Он, дурочка ты неумная, был посажен нами на табурет в тюремном замке, но перестал ведать, что творит, но от сиденья уже не может отлепиться. Его слова и нахальные речи всех подобным ему ниже любого высказывания священника даже с приходом в один человек и храмом размером с собачью будку, слышишь?
Я дал им подробных наставлений закупить Писаний и раздать школярам, чтобы они носили это Знание в своём портфеле каждый учебный день в течение всего образовательного периода. Сосулька здорово проголодался, но, видимо, стеснялся признаться. Я услышал урчащие звоночки в его розовом животике и заскочил в ближайший универсам, сметя там с нескольких полок товара столько, сколько могло втиснуться в сумку. Не остановившись, я проскользнул мимо кассы и, не взглянув на продавщицу, кинул небрежено: «Бог на том свете заплатит, прости Господи».
Покормив маленькую животинку-святошку, я побрёл дальше вдоль родных пейзажей, по которым я когда-то скакал, разнося так необходимые люду одурманивающие вещества. Делал я всё тогда с наивной детской улыбкой, представляя, что весь этот товар был мой, и банкноты останутся только в моих кармашках. С затылка заструилось, я тут же прижал течь рукой. На пальцах блестели жёлтые капли.
— Сосулька, ты тоже это видишь? — Я присел на колени и протянул в сторону мокрого пятачка испачканную кисть. — Каждый раз новый цвет, Сосулька, что если это Господь мироточит через моё невинное тело? — Он полностью слизал капли и благодарно хрюкнул. — Интересно, какой же цвет будет, когда закончится вся палитра радуги?
Рядом с храмом Филарета ноги мои слегка подкосило. Я не решился пройти во дворик. Что-то было неладно между мной и этим местом, что-то невидимой стеной загораживало мне проход, будто я натворил таких дел, за которые не ответил, либо не захотел ответить. Мне совсем не нравилось, как это сооружение выглядело. Когда я был маленьким, оно являлось словно ожившей сказкой, чудесным дворцом, где всякий найдёт великое утешение. Ныне моё мировоззрение и личное разумение прекрасного здорово изменилось. Храм Филарета был однотонного угольного оттенка и давил своей массивностью.
— Как можно использовать только один цвет, да ещё и чёрный, как какое-то зло, а не благодать, которую должен излучать дом Спасителя? — спросил я Сосульку и, не дождавшись ответа, продолжил. — Его методы ведения бизнеса здорово устарели, и всё держится лишь на его заработанном за многие года авторитете и популярности. У нас, дружочек, всё будет по-другому, мы применим все современные знания по контролю и управлению человеческим сознанием, как меня натаскали в семинарии.
Неожиданно, мне в голову взбрело устроить самопроверку усвоенного материала. Найдя одно из самых оживлённых мест поблизости, я встал на колени и запричитал елейным голоском:
— Ой, люди, добрыя, ой помогите на восстановление храма, ой, пожар-то какой случился, ой, Господи! Ой, помогите. Поросёночка еле успел вынести. Голодненький, плачет, подайте на пшеничку.
На груди сверкал жетон батюшки, длиннющие волосы колыхались под весенним потоком. Спустя несколько мгновений я уже не успевал убирать монеты и купюры в глубокие карманы дорогой рясы, сшитой из элитной ткани, которая была покрыта маленькими блёстками-звёздочками из настоящего червонного золота высшей пробы. Роскошное одеяние было щедрым подарком наших зарубежных партнёров из какой-то трудновыговариваемой страны, где все помешаны на одежде.
— Что ж так мало? — иногда хватая за руку подающего, упрекал я. — Ты знаешь, что Господь говорил про скупых? «…Да отсохнут все персты у утаившего от священника лишнюю монету, да заплесневеет хлеб на столе его за спрятанное от свиньи зерно…» Почти все жалко и лживо оправдывались, с недоуменным лицом хлопая себя по карманам. Но такой приём тоже приносил плоды, находились те, кто с печальными глазами протягивали милостыню со словами: «Последнее отдаю… или: Больше нет, правда…»
Лишь только когда карманы стали трескаться по швам от веса наличности, я принялся энергично отгонять назойливых подающих.
— Пошли вон, хватит мне на сегодня. — Кое-что придумав, я прекратил отмахиваться и велел всем подождать. В ближайшем ларьке приобрёл несколько буханок хлеба и батонов. — Вот пожрите хоть в обмен за подаяние с барского плеча тело Господне, а недоедок детям на ужин дайте. Освящаю сий хлеб своими святыми перстами.
С этими словами я раскидал в разные стороны тёплую выпечку. Люди мало-помалу осмеливались и начинали подбирать особую милость Господню от рук Его посредника. Казалось, эти люди были готовы умереть, если я так накажу, насколько сильна и чиста была их вера. Несмотря ни на что Филарет проделал титаническую работу по выправлению мозгов этих Божьих тварей, и поэтому приход его был неизменно огромен.
Нужно было возвращаться домой, Сосулька изрядно подустал и валился с ног. Половину дороги пришлось нести его на руках, чтобы сберечь хрупкие и неокрепшие копытца. Последний день весны не преподнёс тогда никаких сюрпризов, кроме бешеного ветра, готового сорвать и унести с собой мой густой скальп. Томный запах плодоносного лета уже вовсю пропитал все щели и закоулки. Нам ничего не оставалось, как в очередной раз формально продолжать свои малость потерянные жизни. Какой-то огромный кусок от меня чудесным образом застрял в том дне признания. Драматический момент невообразимых перемен будто ударил мне по затылку и оставил большую часть моей жизни лежать там, на холодном линолеуме кухни. После этих волшебных: «Мам, пап, я гей» будто что-то сверкнуло за стотысячную миллисекунду и нерушимый мир вокруг потерял прежние линии и изменился до неузнаваемости. Будто Бог встрепенулся от этих самых смелых слов на планете и вперился своими циклопическими глазницами на нашу семью и повелел: «Он стал мне, как сын, такой храбрый, такой ладный, он будет богат, как главный протреарх, он будет успешен, как презерзидент, он будет моим главным наместником на всём Белом Свете».
Вернувшись домой и зайдя в свою комнату, я заметил, что они порылись в моих вещах. Сжав зубы и лихорадочно затрясясь всем телом, я первым делом принялся проверять рождественские деньги в мешке. Пришлось три раза пересчитывать, чтобы удостовериться, что небольшой части от суммы не хватает.
— Грешники проклятые! — Я ворвался в зал, когда они смотрели религиозный канал согласно моему повелению. — Куда деньги дели Господни?! — Я повторял это и кричал в горячей истерике. — Это на приход мой деньги и на храм! Я их зарабатывал потом и кровью, а вы, идиоты, даже строчки из Библии припомнить не можете!
— Сыночек, мы на кредитах с папой, — начала оправдываться мама, — на всё цены растут, на продукты, на квартиру, а зарплаты не повышают.
— Ну, так найдите другую работу! — не унимался я, — идите в бизнес! Заклинились на своём месте и до конца жизни будете в нужде! Ты будешь по шпалам стучать, а ты по затылкам своих мелких до кончины жизни! Всё! Смотрите дальше телевизор, отпускаю вам этот тяжкий грех и удаляюсь в свою обитель.
Я с трудом заставил себя простить им эту выходку, учтя весьма важное обстоятельство, что всё-таки мы были одной крови и следовало бы быть с ними помягче и милосерднее. Сосулька разволновалась от моих пискливых криков. Было заметно, как она нервничала не в силах найти себе место в клетке, испуганно хлопала глазками и брыкалась.
— Сосулька, тише, тише, — просунув руку в клетку, успокаивал я, — эти людишки раз, да и выкинут что-нибудь, что нарушает заповедь, такова их природа. Господь учит нас истязать виновных и калечить их, но я великодушен и всего лишь поорал немного. Они только делают вид, что веруют, да и всегда делали вид. Ходят в церковь не для того, чтобы славить Спасителя, а чтобы народ не осудил. Они нам не нужны, дружочек, это просто отсталые от времени, кто изо дня в день ходит на одну и ту же работу. Они обсуждают одни и те же события без желания стать выше небес, как мы, без самой важной потребности набить карманы ценными кусочками бумаги и заполнить желудки самой изысканной снедью.
Сосулька мало-помалу утихомирился и прилёг. Он тихонько захрапел, так как я прочитал его любимые строчки, которые восхваляли этих священных зверей, мудрейших во всём животном царстве.
Несколько дней спустя раздался тот самый звонок. Мама позвала меня к трубке. Я в этот момент наслаждался невероятно крепким ликёром, слегка пригубляя и смакуя крошечные порции. Передо мной на моём маленьком столике стояло несколько бутылок разнообразного дорогого алкоголя. Мама понастойчивее окликнула меня, на что я огрызнулся, велев подождать.
— Создатель, — вопросил я, глотнув зелёную горечь из квадратной бутылки, — направь же меня в цветущую долину, где будет храм мой из белоснежного камня, где будет приход имущий, преданный мне и не скупой на пожертвования. Туда, где меня боготворят и где я встречу равного себе, достойного гомосексуалиста, который, наконец, войдёт в меня, а я познаю радость Любви.
— Отец Сергий, — заговорил знакомый хриплый голос, кисть моя так сильно сжала аппарат, что из-под неё засочился горячий пот, — вы смогли бы сожрать лимон?
— Ваше преосвященнейство, — дрожа от гнева и изумления выдавил из себя я, — может, не будем заострять на этом внимание и обсудим более важные вещи, м?
— Да ладно, Серёженька, — усмехнувшись, ответил преподаватель по дефлорации, — почему ты всегда так чрезмерно реагируешь на невинные шутки? Тебя определили в заброшенный небольшой свинарник на окраине… — Тут он запнулся. — На окраине… Вонючий, раздолбанный в хлам свинарник… Свинарник на окраине…
— Грязный сукин сын! — взорвался я, буквально заглотив тот конец трубки, куда нужно говорить. — Я мать твою перемать еbал, сука, bлядь ты конченая мразь! Еbанина, bлядь, вскройся на hуй вместе со всей своей припиzднутой семейкой, обоссанная ты вечно неподмытая козлина! Я твой рот еbал, гандон ты сука, а? Старый ебучий маразматик, всё никак не нашутится bлядь, шуточки-хуюточки я вертел на пиzде твоей пиzданутой мамаши. Чтоб тебя перековыряло набок дефлоратор проффесионал ебучий! Чтоб из манды посвящённой залило тебе еbальник ядовитой менстрой и прорвало тебя на hуй вместе с кишками, чтобы вывернуло, падла еbаная ты bлядь, а? Будь я активным гомиком, распахал бы тебе всю жопу твою старческую hуем своим метровым, не побрезговал бы, пидарасина ты, а? — После того, как закончил свою серенаду, я ещё минуту ждал, пока он просмеётся.
— Ну, Серёж, на этот раз ты дал, это точно рекорд, — не в силах успокоиться процедил сквозь душащий хохот мой учитель, — на окраине твоей родной ненаглядной области.
Трубка выпала из рук и с треском рухнула на пол. Падая в обморок, я в беспамятстве и душевном смятении потащил за собой какие-то провода, скатерть, воздух.
;
Около свинарника тут и там валялись раскоряченные туши дохлых хрюшек. Чума поразила этих бедолаг-животинок. Трудящиеся в свой последний рабочий день на этом предприятии наконец сняли ружья со стен и устроили массовый расстрел непригодного в пищу испорченного, но ещё живого мяса.
— Видишь? — показывая Сосульке свой будущий храм, обратился я. — Как они со мной поступили… Лучшему студенту самая сложная духовная миссия… Они направили меня в самый неконкурентоспособный регион, где весь приход находится под одним лишь гнётом могучего Филарета. Что я смогу сделать? — От отчаяния и смрада я упал на колени и взялся за голову, Сосулька подбежал и лизнул мою коленку. — Ну что ж, Сосулька, будем радоваться чему дали, по крайней мере, лучше чем ничего. Тем более двоечники сами себе строить должны храмы. Так что давай, взорвём это застойное болото.
Меня изрядно воодушевила группа подоспевших бабок, которые караулили мою высокопрестольную персону с самого моего появления, боясь подойти и выжидая лучший момент. Я должен был выбрать только трёх, которые по канонам святых писаний должны стать мне самыми близкими слугами, только мне и Вседержителю, делая любую мыслимую и немыслимую работу. У Бога тоже была троица, которую он использовал во всех благородных делах: сдавал за деньги богатеям, организовывал жестокую драку между ними за платный просмотр зевак, утолял с ними свою могучую жажду похоти.
Первой была Марфуша в несуразном платье, похожем на костюм гигантской пчелы. Вторая, Клавушка, постоянно чесала задницу и сплёвывала во все стороны. Третьей же оказалась Дуняша: она так мило строила мне глазки, что я даже не смог удержаться, подошёл и выдернул её из толпы лично. Имена я как-то сразу запомнил и никогда больше не забывал, до того они были необычные. Я распорядился начать генеральную уборку и по-тихому разрешил остальным старушкам помочь моей личной тройке.
Свинарник представлял собой одноэтажное строение из красного обглоданного кирпича, который рассыпался при лёгком прикосновении. Внутри от невыносимого запаха резало даже глотку. Я наказал, чтобы помощницы закупились хлором и вылизали стены, полы и кормушки, всё подчистую. Мой взгляд скакал из угла в угол, проектируя в голове абстрактную схему максимально выгодного расположения подаяльниц, витрин, ламп освещения, операционного стола. Центральное место в потолке, где должен был быть подвешен Господь Всемогущий, украшал крюк, предназначенный специально для несчастных животин сразу же после забоя. Я подумал, что Спасителя можно насадить на эту железяку, он будет полностью неподвижен, и жертву самоубийства также будет легко подвесить за Его неподвижные ступни. Я краем уха слышал, что некоторые церкви конспиративно выполняют услуги в помощи при самоубийствах граждан. Это было нелегально, так как отнимало львиную долю дохода от домов боли, и поэтому доктора ненавидели священников. Это была негласная война между белыми халатами и чёрными рясами за денежные потоки, ибо за это нелёгкое дело платили приличные суммы.
— Доброго света вам, ваше преосвященство, — произнёс откуда-то сзади какой-то родной голос, и я аж дёрнулся от острого испуга. Передо мной стояла пара, и это были близнецы — парень и девушка примерно моего же возраста. — Помните меня? — спросила она, и её брат мило улыбнулся мне. — Ну же, батюшка… Ваш надорванный голос… Вы всё поменяли тогда, всю мою жизнь…
— Ах, не знаю, — замешкался я, почуяв какое-то избыточное тепло, исходившее от них. Его лицо было будто вычерчено по эскизам самой невероятной похоти. Ещё через мгновение в моих глазах он стал эстетическим идеалом мужской пригожести. Всё это прекрасное как раз и нужно было мне больше всего тогда, чтобы скрасить момент принятия храма в мои умелые руки. Я не посмел выдворить их, а хотя должен был, ибо место было ещё не освящено. Я даже не презирал эту девушку, потому что она была всего лишь его сестрой, и он не смел и не мог с ней иметь Любовь или сношаться во имя Любви, неважно, но суть одна.
— Не надо! — слегка крикнула она и тут же мило улыбнулась, чтобы я не испугался, — Так звучал ваш голос, и он же остановил меня от прыжка в тот день на той раскалённой крыше дома боли, помните? Святой батюшка.
— Ах, да! — воскликнул я и громко хлопнул в ладоши.
Я припомнил её отчаявшееся болезненное лицо и краешек, где она стояла, и обозлённых на меня зрителей, и даже температуру воздуха. Мне всё стало ясно. Я уберёг её от священного самоубийства и тем самым испортил ей дальнейшую жизнь не зря. Она привела мне под ручку мою живую и прекрасную мечту. Мужчина всей моей жизни… Глядя на него в тот сладостный миг неопределённости, я почему-то думал, что каждого человека, кроме неживого, можно спасти. Его неземная красота и то, как он подавал себя, как производил впечатление, спасла и меня.
— Меня зовут Зоя, а это Роман, — нежно проворковала она, показав большим пальцем сначала на себя, а затем на него.
От звуков имени «Роман» меня пронзил электрический разряд. Я невольно захватил его плотное туловище в объятия и прочно сжал, легонько погладив по крепкой заднице. Заливаясь краской, он смущённо и мягко выпутался и отстранился. Мне жутко понравилась эта реакция. Роман был непростым обывателем, таких людей сразу видно. Не произнося ни единого слова, он будто берёг драгоценные силы и энергию для более важных дел, ежели пустой трёп ни о чём. По его бойким ястребиным глазам я умело читал необычно завышенный по всем параметрам интеллект. Это было совсем не то навязчивое влечение к тому мальчику из школы с таким же именем. В груди не горело, не пылало несовершеннолетним костром, а как-то по-взрослому щемило и жалило.
— Рад тебя видеть, отец Сергий, — произнёс он, сразу минув барьер «вы-ты», а у меня от его наглости и в то же время простоты перехватило дыхание.
— Не тебя, а вас, — мягко, но весьма доходчиво прошипел я, — за нанесение обиды священнику знаешь, что бывает…
— Простите его, батюшка, — встав на одно колено, взмолилась Наташа, — мы из малой деревни, там все так якшаются без излишних сложностей. Он только недавно приехал в наш городок.
— Ну, раз дело такое, то идите с Богом. — Я начал их подталкивать к выходу, потому что они продолжали стоять на неосвящённых полах моего личного храма.
— Я просто хотела вас увидеть и сказать спасибо большое, — торопливо лепетала она и семенила под грубым надавливанием моей кисти. — На той крыше, я хотела вот-вот сделать шаг и встретиться с Господом нашим, пройдя вне очереди, но не могла оторвать взгляд от вашей удаляющейся спины. Они прогнали вас, но вы победили, победили весь Мир, и я знала, что вы сделаетесь Божьим человеком.
— Лучше бы ты прыгнула, — резко бросил я ей в лицо, — веры в тебе-то нет, тю-тю. — Они благодарили и удалялись, махая мне рукой. — Стоп, стоп, а пожертвование? А ну вернулись, бессовестные! Мало того в неосвящённый храм посмели войти, да ещё и поскупились!
Наташа остановилась, порылась в сумке и вручила Роману несколько купюр, уже за версту я заметил, что не самого приятного номинала. Я вырвал их из его жилистых пальцев, не удержался и чмокнул в лоб, якобы как отпущение грехов, но на самом деле это был горячий поцелуй плотского вожделения, за которым должно обязательно последовать соитие, что и есть сама Любовь. Взглянув на его дюжую спину и уверенную походку, я окончательно осознал, что он не являлся гомосексуальным. Но желание от этого вовсе не убавилось, грудь стиснуло чуть сильнее… Я уже знал, что он или они должны были возвратиться.
Бабки, подобно бравым морякам, драили палубы моего корвета веры, кой должен был унести прихожан так далеко от всего земного и бренного, что они захотели бы проститься со всеми своими лишними сбережениями в мою личную пользу. Я встал в центральном помещении, которое было стойлом для свиней, пустил перед собой Сосульку, открыл на нужной странице Книгу Жизни и зачитал, после чего бабки встали на колени, но работу не остановили: «Господь наш милосердный, да спустится с высоты… И отдам я дом свой и отдам все сокровища, что этот дом вытянет из бездонных карманов прихожан и даже честь свою!.. Только Тебе одному отдам, ибо ты избавляешь!..»
Работы предстояла внушительная гора. Нужно было ещё мыть и мыть, чтобы хотя бы получалось беспрепятственно дышать, затем требовалось первым делом обустроить мою личную келью, ибо бабки могли поспать и в свинарнике, проявив тем самым свою глубокую веру и стремление к кротости. Чернь должна была быть всегда смирной и смиренной, как овечки. А вот священники и их партнёры по бизнесу такие, как милиция, администрация — это высшие люди, сверх меры близкие к Спасителю, потому что прекрасно умеют и знают, как зарабатывать и приумножать материальное богатство. Дизайнер здесь бы тоже не помешал. И только после всех этих обновлений и улучшений можно было официально распахнуть ворота для прихода. Этот день всегда являлся грандиозным праздником, началом великой интриги: «Сможет ли он перенаправить финансовые потоки пожертвований на свой счёт, сможет ли он донести слово Божье до народа лучше, чем Филарет, сможет ли он влюбить в себя грешный люд так, как в самого Господа?»
— Клавушка, — подозвал я свою личную бабку, — ты будешь за старшую, мне некогда каждой из вас повторять мои повеления, — передай остальным двум прислужницам и добровольцам, чтобы большую часть пенсии теперь приносили сюда, запомнила? Я нашёл себе келью в этом здании, поэтому приказываю первым делом вылизать её и снести туда всё, что нужно для комфортной жизни. Чем быстрее мы закончим, тем быстрее официально откроем храм, понимаешь? Тем быстрее люди увидят, что я выбрал именно вас, обзавидуются, что вы мне служите. Я гомосексуалист, если вы ещё не знаете, мне не нужно сватать никаких внучек и правнучек и прочий мусор. Так, иди, передай это всё остальным. Как-нибудь самоорганизуйтесь, чтобы работать в две смены, добровольцев это тоже касается, и несите добро, мебель, ковры, всё, что представляет материальную ценность, хлам и рухлядь мне тут не нужны. Всё, передай слово в слово. Шагай.
— Так точно, ваше преосвященство.
Она отдалялась и бубнила под нос, чтобы не забыть всё, что я донёс до её склерозного сознания. Сосулька шнырял то тут, то там, он чувствовал запах забойных свиней, своих дальних родственников, и явно чувствовал себя как дома. Дуняшу я назначил свинаркой. Она должна была убирать за Сосулькой и следить, чтобы мой важный заместитель был всегда чист, сыт и доволен. Личную келью я присмотрел в пристройке к свинарнику, которая, видимо, являлась сторожкой для блюстителя порядка. Внутри я обнаружил лишь стул, на который и сел, чтобы передохнуть. Слежка за морщинистыми и складчатыми телами бабок, которые беспрестанно тёрли всё до блеска, утомляла и начинала раздражать.
К счастью храм располагал всеми благами цивилизации: электричество, газ, телефон, водопровод — коммунальный рай без забот и хлопот. Я решил лишь добавить себе отдельный туалет с душем, а для прочих достаточно и общественного, где можно было поставить камеру и наказывать штрафами за непорядочное использование. Утомившись, я поплёлся в родительский дом. Оставаться в церкви пока что было невозможно без ущерба для здоровья.
Несколько недель заняло комплексное благоустройство Его и моего нового дома. Я не стал пользоваться услугами дизайнера и расположил литургическую и хозяйственную утварь по своему вкусу. Так как я и желал: витрины для товара были подсвечены разноцветными полосами-лампами. Внутри помещений никогда не было слишком ярко, это был эксклюзив: лишь полумрак круглые сутки и радужные цвета повсюду переливались и мерцали, прихорашивая продукцию. Я перевёл все рождественские деньги, но нужно было в сотни раз больше, чтобы довести храм до президентского дворца люкс класса. Я должен был взять всех смелыми новшествами, не прописанными в учебниках и житиях святых. Филарет был главной помехой со всеми козырями в руках. Он мог просто прийти и разворотить всё это, если бы ему захотелось, и никто бы не встал на его пути. Я представил, как тот ужасный хряк разрывает на части Сосульку, и встал как вкопанный. Неизменно какие-то преграды, постоянно какие-то проверки на прочность, Господь так испытывал меня. Но затем в голову прилетел Роман, и я разомлел. Ради него я должен был приложить все силы и активизировать все скрытые и явные задатки, чтобы получить так много власти и богатства, от которых даже обычный мужчина смог бы полюбить гея, полюбить напрямую в чистую и нетронутую задницу.
Накануне сенсационного открытия я уже переехал в свою отделанную по высшему классу келью. Знакомым одной из бабок-добровольцев являлся владельцем магазина стройдеталей. Он сделал огромное пожертвование, преобразив мою келью до неузнаваемости руками профессионалов отделочников. Пол, стены, потолок — всё он сделал из дорогущих и качественных материалов. Мне помогли с переездом родители. Я практически ничего не забрал своего, ибо бабки взяли по кредиту и закупили нужную мебель, цветы на окна, вазочки и многое, и многое другое из скромного перечня, который я составил за несколько дней и ночей, исписав от корки до корки толстую тетрадь.
Собрав тройку главных прислужниц, я велел им раздеться. Мне было противно смотреть на их мерзкие и старческие жировые складки, скукоженный покров и чудовищно заросшие лобки. Это было необходимо, чтобы адекватно оценить их для продажи прихожанам на полчаса или больше, любой каприз за деньги.
— Итак, девочки, — обращался я к ним, пока они крутились и вихляли задницами, — для начала, чтобы вы понимали, в чём дело, я процитирую вам выдержку из Книги Жизни «…Ибо все, кто не есть власть, все кто ниже Моих посредников, те есть грешная свора дворняг, которым треба стальная рука хозяина. И повинуйтесь им и спасётесь многие из вас…» Вы, возможно, не поняли девочки Его сложную проповедь, но проще говоря, вы должны полностью подчиняться тем, кто выше вас материально и духовно. Слушайте, какое нововведение я придумал. Вы будете торговать собой по воскресеньям, такого нигде ещё не было, слышите? Я повешу на вас таблички с ценником, прихожанин дополнительно раскошелится, да и вам польза будет для здоровья… — Они как-то странно приуныли, но возразить не посмели. — Сделаем одну из кабинок в общественном туалете местом для рандеву. Я прибью ручки, благо инструментов море подогнали, чтобы вы могли на них опираться, и было легче. Ну, я в свою очередь на литургиях буду вас, как надо презентовать, чтобы вас могли трахнуть те, у кого даже и в мыслях такого не возникало. Реклама творит чудеса похлеще чудес Спасителя, прости Господи, девочки.
Я велел им одеться, так как смотреть на это безобразие стало мучительно больно. Лёжа на перине и заломив руки за голову, я смотрел в потолок и усиленно соображал, как из максимально дешёвого товара извлечь максимальную выгоду. К храму пристроили небольшой склад. Это был подарок от мэра города, к которому я после такого должен был относиться с особым отношением, а именно освящать каждый из его многочисленных видов транспорта и недвижимости. Несколько тонн парафина, километры фитилей, огромные контейнеры с нагрудными петельками, цистерна с палёным алкоголем и многое-многое другое с трудом поместилось на складском помещении и рядом с ним. Я поразмыслил, что для тех, кто будет употреблять горячительное в стенах церкви, ценник должен быть выше, чем для тех, кто будет покупать навынос. Разжившись, можно было бы построить мини-пекарню с собственным церковным хлебом. Муку можно будет смешать с обычной травой для удешевления производства. Пекарь, садовник, казначей, пиарщик — столько всяких рабочих мне требовалось!
Я налил себе рюмочку эликсира, или дешёвого пойла, как его кличут в народе. С каждой ежедневной стопочкой моё пристрастие к этому популярному напитку в очередной раз усиливалось. Когда эта спиртосодержащая жидкость булькала во мне, всё делалось простым и понятным. В хмели общих проблем совсем не существовало или они становились настолько ерундовыми, прямо размером с хоботок комара. Но сквозь пелену дурмана ко мне всё равно врывались едкие боли вчерашних дней. Это были кратковременные и мучительные вспышки от былых поражений и провалов. Но мне нужно было двигаться вперёд к богатству, влиянию и власти. В моих руках тогда окажется весь мир, будто взращённый и воспитанный именно так, как требовалось мне. Всё было так легко, люди были просты, как цветные журналы — пролистал, ничего не заметил и ничего не запомнил. «Я должен стать больше чем глянцевая страница… Приблизиться к объёму Библии… Чтобы вместо Его имени повторяли моё», — от таких богомерзких дум меня слегка скрутило. Я начал боязливо озираться по сторонам, будто меня могли услышать и выдать Ему на растерзание. Наволочка подушки принялась медленно пропитываться очередными выделениями из затылка, на этот раз синими. Я нюхал и лизал эту незваную жидкость. Отдавало чем-то родным и близко знакомым, будто что-то возвращало меня в определённый миг истёкшей жизни, туда, к буйному детству.
— Марфушка-душка, — обратился я к прислужнице, вызвав её звоном колокольчика на тумбочке, — ты видишь это? — Она смиренно кивнула, исподлобья оглядывая мои загрязнённые пальцы. — Каждый раз новый цвет, каким же будет цвет, когда палитра закончится?
— Ваше преосвященство, мил государь, — с поклоном заговорила она, — отдыхайте, отдыхайте. Вы напряжены перед открытием, вот и гадость всякая льётся. Баю-баюшки баю, Серёжа, засыпай, — она подошла с колыбельной на устах и принялась усердно поправлять смятое одеяло и выдернутую простыню. — Боженька милостливый, помоги нашему батюшке Сергию в его нелёгком призвании, баю-баюшки-баю…
— Пошла на hуй, дура старая! — подорвался я от её притворно елейного тона и настырных касаний моих ступнёй. — Делом, займись, дура, bлядь, старая. Скоро открытие, а они запевают ходят! Свинарник развели! В кишки, bлядь, въелись! Иди на hуй, приберись и подмойся, воняет, кошмар!
Сосулька лежал неподалёку на чрезвычайно мягкой перинке. Он задрожал от моего вопля и покрылся мурашками. Мне потребовалось немало времени, чтобы успокоить его растревоженное сознание.
До открытия оставалось чуть-чуть. В храме уже имелось рекордное количество жертвовальниц, они были сделаны из всего: вёдра, урны, пакеты, мешки, коробки для даяний любого размера и номинала. На первое время я решил, что буду продавать все эти неденежные пожертвования самостоятельно, пока не разживусь и не найму лучшего торгового управленца.
На железном крюке висел Спаситель, сделанный из лома чёрных металлов. Местные умельцы за низкую плату слепили столь впечатляющую и массивную фигуру. Сияющий лик Его был черным-черно пригоревшим и бесформенным от целой совокупности наших ужасных согрешений, ударивших в голову и опалившим всё вокруг. Была закуплена с огромной скидкой посуда, трапезные столы, стулья, лавки. В общем, внутри было приятно и уютно находиться. Этот бледный свет и подрагивающие лучики радужных витрин. Они успокаивали потревоженные бытовухой и развратом мрачной жизни тела. Это был переслащённый час предвкушения начала благостного пути по сколачиванию огромного денежного состояния, которое должно было перевернуть всё с ног на голову, кардинально изменить меня и мои затвердевшие, как асфальт, взгляды на всё окружающее.
На праздник должны были привести девочку для литургической дефлорации, кровь от которой должна окропить пол. Лишь после этого приход сможет вступить в новый Дом Спасителя. Бабки-добровольцы приводили своих внучек и чуть ли не устраивали побоище за то, чтобы я выбрал именно ту самую, их родную кровинушку для встречи с Богом. Операционный стол из морёного дуба находился на мини-сцене у стены. Я за руку укладывал девочек одну за другой, оголяя и осматривая их миниатюрные половые органы. Мне требовалась выточенная, максимально правильно сложенная форма срамных губ. Полина, внучка Марфушки, обладала нужными параметрами. Благодаря индивидуальным занятиям с церковником-психологом при семинарии я избавился от отвращения к тому, что лицезрел. Женское влагалище больше не выглядело таким ужасающим, как в тот злополучный день в отделении, в кабинете тронутого сотрудника, когда я сам чуть не сбрендил.
— Полин, покажи, как ты умеешь танцевать? — с милым выражением лица попросил я, оказав поддержку в спуске с краешка стола. — Красная водичка из твоей писи обагрит вот этот мой личный храмик понимаешь? А ты в свою очередь сможешь давать всем налево направо, понимаешь меня? Как самочка из учебников зоологии любит совокупление, так и ты будешь обожать Любовь, как соединение двух тел… — Я повернулся к остальным и громогласно зачитал выдержку из Библии «… И Я истинно сказываю, что Любовь может иметь любой к любому, женщина к женщине, мужчина к мужчине, человек к товару или монетам, мальчик к своему уду или девочка к своему колодцу, истинно называется это Любовью, истинно любое соединение двух тел Любовью кличется… И ищите себе тела, да найдёте…»
Бабки умилились и бурно зааплодировали. Они смотрели мне в рот и верили каждому слову, для них я был исполином, титаном, красавцем в угольной бархатной рясе до пят и с волосами до плеч. Я добился длинной шевелюры, которая от дорогого шампуня просто сверкала, как гранёный алмаз. Пока что позолоченный на груди жетон блестел дешёвой позолотой, но должно было прийти время, когда он будет платиновым, ибо от величины счёта в банке зависел материал изготовления.
Когда я возвращался после очередного обхода и проверки качества выполненной бабками работы, мне померещился тот проклятый хряк из клетки Филарета. Я поднял Сосульку с пола и прижал к себе, как защиту.
— У меня всё получится, Сосулька, — я шептал дрожащими губами ему под ухо, успокаивая тем самым себя, — Филарет знает, что я гомосексуален и не посмеет причинить вред ни мне, ни моему имуществу.
Хряк растаял, а вместо него показался Роман. Он шёл куда-то по своим делам. Наши взоры встретились, а я не растерялся и отправил ему сочный воздушный поцелуй. Роман мягко улыбнулся и робко отвёл взгляд, оставив меня наедине со своим приятным неведением относительно возникшей привязки к этому милому симпатяге.
;
Громадною волей Господа долгожданное открытие моего заветного святилища совпало с первым в нашем городе гей-парадом. После признания высоких чинов и военных с большущими звёздами на плечах в своей гомосексуальности презерзидент не смог удержаться. Под единогласное одобрение церкви он официально поручил проводить эти торжественные шествия, на которых такие, как я, могли встретить себе подобного и подружиться. Гей-парад в столице стал отправным пунктом к началу. Презерзидент сам шагал во главе колонны нескольких сотен гомосексуалистов из высших эшелонов власти. Прямую трансляцию смотрела вся страна, все были счастливы.
Я маршировал в окружении трёх слуг, которые вопили во все стороны: «Новая церковь! Сегодня открывается новый дом Бога! Скидки всем! Необычное по виду здание, каждому наливается дармовая стопочка!» Моя короткая юбка была очень вульгарной. Из-под подола мельком выглядывали ягодицы. Провожающие шествие зрители по обе стороны рукоплескали и швыряли полевые цветы. Оказалось, что в нашем городке немало гомосексуалистов. Мысли мои были лишь с Романом. Я заметил его, стоящего рядом с Филаретом. Они с сестрой приветливо улыбались мне и махали ладонями.
— Батюшка, как вы? — спросила Зоя, когда я не удержался и приблизился к ним. — Как здорово, что ваш храм распахивается именно сегодня, в такой светлый день, когда каждый, наконец, может быть самим собой и ничего не бояться.
— Насчёт этого ты права, — искренне соглашался я, не сводя взгляда с Романа, который поправлял мой немного сдвинутый бюстгальтер. — Ты же понимаешь, что вы сразу же после парада должны быть там. Точнее, после всего, что я для тебя сделал, вы обязаны там быть постоянно, на каждой литургии и хвалить этот святой Дом всем своим знакомым.
— Да, конечно, отец Сергий, — встрял Роман, — мы в предвкушении зрелища божественной дефлорации, говорят, девочка будет дюже хорошенькая.
— Дорогой Роман, — строго произнёс я, расстроенный его словами, — иногда лучше смотреть перед собой, чем куда-то в неизвестность. — Я сделал несколько соблазнительных оборотов вокруг оси. — Думаю, вы здравомыслящий взрослый человек и намёк поняли.
Меня подцепило пёстрым потоком и понесло дальше по главной дороге, которую в тот день перекрыли. Филарет так улыбнулся мне, что меня нервно покоробило. Нас что-то связывало, какая-то ненужная сцепка, от которой я не знал, как спастись, и даже не догадывался.
— Поздравляю с открытием храма! — басовито прогремел он. — Я помню тот поцелуй мальчика, всё помню, Серёжа! — Я встал, как вкопанный, и ждал, что он скажет дальше. — Как назовёшь домик свой?! — Он заливисто расхохотался, и этот пронзительный беспощадный смех подхватила его многочисленная свита.
— Свинарник! Так и назову! — так дерзко ответил я с ожесточённым выражением лица, что все вмиг заткнулись.
— Прекрасно, прекрасно, отец Сергий, я обязательно наведаюсь. — Он поднял кисть и перепетлял меня. — Да пребудет с тобой Господь, подскажу, может, что-как правильно делать. — Он снова захихикал, и его по-прежнему поддержали.
Моя маленькая армия из трёх бабок, Сосульки и родителей не могла противостоять такой несметной рати, являющейся необоримой из-за бесчисленного количества денег. Я вежливо откланялся, не забыв пригласить на вечернее торжество, хотя был твёрдо уверен, что тот не явится. Сосулька бежал на поводке впереди, вертел рыльцем по сторонам, игриво хватал падающие сверху цветы и пытался растерзать тонкие стебельки беззубым ртом.
Врачи и ветеринары в белых халатах, пролетарии в костюмах с масляными пятнами, военные с медалями и орденами — все они были любителями мужчин с разницей лишь в позиции: быть укрощённым, слабым и подлечь под тело, либо усмирить и грубо задавить всей своей массой, проникнув внутрь и излившись. Мама с папой взяли меня за руки с двух сторон, как в детстве, а я не стал вырываться. Моя голова была забита только одним: максимально эффективным воздействием на умы всех пришедших. «Оглушительный долбящий звук из колонок готов, спирт для расслабления готов, девочка для утоления жажды крови тоже готова, всё хорошо, всё будет хорошо…» — неустанно прокручивал я мысли в напряжённом до предела рассудке. Исторически-значимый парад завершился, из-за докучливых и отвлекающих мыслей я ни с кем не познакомился. Мы воротились в Свинарник.
— Полин, ну ты как? Готова стать взрослой? — спросил я избранную девочку, которая сильно нервничала, — тебя ждёт славная боль во имя Господа нашего, ибо велел Он нам мучаться, особливо женщинам. Вы все слеплены из страданий. Тебе выпала такая честь: дефлорироваться на открытии моего собственного святилища, а ведь я столько шёл к этому.
— Отец Сергий, — обратилась она, — вы такой добрый, спасибо, что выбрали меня, всех подружек позвала посмотреть.
— Обзавидуются, — добавил я и ласково погладил её по голове, — ты самое главное сначала улыбайся, широко, как можешь, а когда петля откроет тебя миру, то плачь, не сдерживайся. Полина, сделай, как я сказал, людям нравятся разные эмоции, особенно настоящие.
Я решил, что обязательно сделаю так, чтобы она оказалась в слезах. В семинарии на уроках психологического воздействия на прихожан основательно научили тому факту, что люди в упоении от созерцания посторонней боли, после которой зрители невольно попадают под авторитетную власть терзающего человеческую жертву. Кто беспощаден, тот завладевает и повелевает умами.
Зависимый от всего народ всё прибывал. Церковь «Свинарник» распахнула скрипучую избитую дверь новым лицам. Людское любопытство обладало страшной силой, ещё бы ведь это был дом Господа в бывшем хлеву, главный настоятель являлся пассивным гомосексуалистом, и это всё вершилось на землях могущественного и безжалостного Филарета. Родители светились от счастья. Никогда не видел их вымученные лица такими лучезарными. Они действительно гордились мной, ибо я не словом, а делом доказал свою избранность. Огорчило, что прибыло множество соседей. Они были отдельной категорией людей, которых я всегда старался избегать. Действительно, физиономии, которые видишь изо дня в день на протяжении десятилетий, делаются неприятными. Другое дело — таинственные незнакомцы, манящие своей неизвестностью. Я поставил твёрдую цель довести приход до уровня международного, чтобы это благодатное место стало туристическим оазисом. Возможно, зарубежные гомосексуалисты оказались бы посимпатичнее наших, и мне было бы из кого выбрать.
Выпивка раздавалась бесплатно, две рюмки на нос, детям одну. Публики набилось столько, что яблоку было негде упасть. Сосулька визжал, будто его забивают. Я велел Дуняше успокаивать, ублажать и целовать хрюшу до тех пор, пока тот не угомонится. Люди наступали и расплющивали горящие свечи, расставленные по полу из-за недостатка приспособлений. Переливающийся неоновый свет радужных витрин мерцал на телах людей и бревенчатых стенах. Для некоторых женщин дозы спиртного оказались критическими. Они начали лезть на мини-сцену с прямым намерением отплясывать под долбящую по хмельному разуму лаконичную мелодию. Троица слуг не справлялась и пришлось подключать добровольцев, чтобы те сдерживали находящуюся в устойчивом переживании ораву. С трудом выдернув из толкотни Полину, я принялся сдёргивать прилипшее от пота к коже платьице с посулами:
— Дева, на глазах у мирян запятнанная прикосновениями и прониканиями наместников моих в храмах, она избавлена от страха бесчестия и порицания от злых языков, ибо показала позор свой добровольно! Добро пожаловать в Свинарник! Да-да, не хохочите! Место для заблудших душ, обставленное по последнему слову техники! Свет, цвета, музыка, спирт, я, ты, вы и!.. — Я сделал уместную паузу, начал ходить по сцене и осматривать всех поочерёдно, уделяя каждому своё драгоценное внимание. — И ваши пожертвования, ваши покупки лучших книг житий святых миллиардеров, покупки освящённой выпивки, в которой купался живой символ Бога на Земле — Сосулька, сын божий! — Я поднял свинью над головой. Нагая Полина улеглась на новенький операционный стол, обтянутый чёрной кожей. — Еще раз, главное — это ваши щедрые пожертвования! Заметьте, в таком маленьком храме рекордное количество тар для сбора монет и купюр, но в скором времени я открою банковский счёт, чтобы можно было легко положить деньги, если нет времени посетить храм! Эта девочка обагрит это логово Бога!
Я попросил силы сдерживания пропустить в первые ряды всех, кто был выше черни: сотрудников администрации, людей в погонах, всех кто был с виду дорого одет или всех тех, кого согласно Книге Жизни нужно было оплёвывать, но времена стали такие, что без материальной поддержки таких презренных никуда не прорастёшь.
Перед святым проникновением было осушено несколько стаканов особой спиртовой настойки и смазаны руки детским кремом. Сначала Полина улыбалась. Я профессионально ввёл священную петлю и почти безболезненно прорвал преградку. Полина дёрнулась и засмеялась, так как встретилась взглядом со своими подружками, которые строили ей рожицы. Приглашённый фотограф засуетился и защёлкал массивным аппаратом, ловя идеальный ракурс, чтобы создать кадр, который и должен был стать главной иконой на входе. Через некоторое время показалась кровь, я начал ввёртывающими движениями аккуратно раздербанивать её нутро, чтобы поток стал сильнее. Дуняша поднесла рыльце Сосульки к сочащемуся влагалищу, и тот усердно принялся лакать тёплые, живые следы Спасителя, выходящие наружу. Полине стало больно. Она заплакала и начала просить прекратить. Каждый из возбуждённого народа норовился хоть краешком глаза заприметить чудо Господне.
— Вы видели!? — завопил я, — Он явился нам. Эта плохая девочка явно страдает и мироточит Его слезами! Храм освящён! Мэр нашего славного города, приглашаю вас выйти к нам и засвидетельствовать.
— Что, что я должна сделать? — спросила женщина лет пятидесяти, разжиревшая от заслуженных взяток и заоблачной получки.
— Александра Викторовна, поцелуйте священное животное с языком, чтобы кровь этой открывшейся миру девочки передалась и вам. — Она замешкалась и встала, как вкопанная. — Клава! Что зыришь?! Налей ей эликсир сейчас же, не видишь, как ей тяжело пойти на такой ответственный шаг!
Клава поступила мудро и вручила ей полную бутыль, из которой та отпила добрую часть опьяняющего напитка. Я настойчиво продолжал травмировать девочку, чтобы получить больше крови и мучений, дабы приход блаженствовал, запоминая такое удивительное открытие на всю оставшуюся жизнь. Доведённая до оптимального состояния, глава города не только поцеловала Сосульку, но и принялась нашпиговывать наличностью подаяльницы.
— От имени простого народа, голосом которого я являюсь, поздравляю отца Сергия! — торжественно заговорила она, опустошив карманы. — Прекрасный храм с настолько необычным названием! Выпивка — просто супер! — Внезапно она полезла ко мне, чтобы тоже пригубить, но получила жёсткий отпор. — Этот человек ещё и уникален, этот великолепный гей не будет отвлекаться на каждую юбку, но станет выполнять суровую работу, как следует.
Многие последовали примеру главы города и стали щедро трясти мошной. Я замер и начал следить за каждым подающим. Сердце моё колотило от потоков неслыханной радости, образующейся от шелеста купюр и звона монет. Я позволил некоторым счастливчикам потрогать мироточащее влагалище девочки и предупредил, что в следующий раз они смогут сделать это за платёж.
Клавушка вышла к нам из уборной обнажённой. Трудноразличимый пах колосился от густой растительности от лобка до копчика. Чудовищно широкие бёдра вкупе с худыми ногами напоминали перевёрнутый колокол. Из трёх она была с минимальным количеством жира, морщин, веснушек. Я решил, что её можно использовать, как живой товар для любовных утех прихожан со специальным вкусом и взглядами.
— Впервые в храмах — моя приближённая слуга — «бабуля на часок»! Для особых людей, кто хотел бы попробовать что-то несусветное, кому набила оскомину женушка-полено или неопытная зажатая молодуха. Это Клава, и не сомневайтесь, там у неё всё чистенько и нормально. Ну-ка, Марфуш, включи музыку повеселее, устроим публичные торги!
Невероятно, но покупатель сыскался. В придачу нашлись желающие поглазеть. За небольшую плату они были отправлены вместе с парочкой в специально оборудованную туалетную кабинку. В полной тишине приход выслушивал старческие хрипы, стоны и с ехидными смешками шёпотом обсуждал необычную Любовь за тонкой стеной.
Празднество продолжалось, родители без устали разливали дармовую выпивку, бабки-заводилы танцевали, подавая положительный пример другим. Сосулька привык к уймищу незнакомцев и носился среди ног, позволяя себя ласкать. Все хотели со мной фотографироваться, ещё бы, ведь на мне было роскошное свадебное платье, любезно предоставленное на один день салоном, который я, конечно же, всем кратко прорекламировал.
Во время созерцания танцующей толпы сначала я заметил людей Филарета, которые бесстрастно наблюдали за происходящим, затем на глаза попались долгожданные брат с сестрой, пришедшие под закрытие.
— Батюшка, простите, нас ради Бога за опоздание, — взмолилась Зоя. — У нас тоже кое-что намечается серьёзное, возникли там срочные дела…
— Неважно, — прервал я, — но в качестве утешения я заберу у тебя братика на один танец.
По моему велению заиграла медленная композиция, в которой пелось о разлуке. Поначалу Роман вяло сопротивлялся, выпутываясь из моих охватов, но Зоя настойчиво попросила его сделать мне приятно. Я боялся наступить ему на ноги, так как имел мало опыта в таких делах хореографического искусства. От него пахло резким дешёвым одеколоном из стеклянных склянок, на которых красовались симпатичные мужчины с именами. Его стыдливая дрожь угасала, движения стали более уверенные, его кисти с плеч плавно перетекли на мою осиную талию.
— Всё нормально, Ром, — негромко говорил я ему на ухо, — все свои. Праздник, Бог с нами. Ты уже выпил?
— Да, твоя мама налила мне стаканчик. Моя сестра восхищается тобой, ещё и боится за тебя, сам знаешь, Филарет и все дела там…
— Сейчас я — твоя сестрёнка, — пошловатым тоном промямлил я, — не парьтесь за меня. Я раскручу Свинарник так, что невозможно будет даже косо посмотреть в его сторону. Я уникальный человек, Ром, особо любим Господом. Я сделаю всё, чтобы тебе было хорошо. Будь со мной…
Он замолк и натужился, отчётливо ощущалось, что он дожидался конца песни. Я вынул из одной подаяльницы в виде ведра несколько купюр, вложил ему под резинку штанов и поблагодарил за лёгкий, но очень милый интим. Деньги обладали божественной силой, ибо Спаситель наделил их могуществом менять всё живое и неживое в пользу хозяина. Роман стал ещё одним мощным мотиватором к накапливанию богатства, ибо только так, не тратя уйму времени и сил, можно было купить Любовь совершенно любого человека.
Зоя вместе с детьми игралась с хрюшей, который развалился и подставил под нежности животик. За бортом уже давно плескался тёмный вечер, который манил люд назад в свои заплесневелые берлоги. Я заранее распорядился начать собирать пожертвования из всех уголков, несмотря на то, что воровство в церкви беспощадно каралось. По лицам было видно, что большинство гостей Дома Бога остались крайне довольными.
Сразу же после ухода последнего клиента я принялся подсчитывать выручку, которая на первый взгляд оказалась весьма внушительной. Поначалу ни монеты не должно было уйти на хранение, всё в дело: обязательное расширение торговых площадей, наём молодых красивых продавцов и, конечно же, её царское величество — реклама. Нужно было заказать стирающиеся дощечки для бабок, чтобы можно было с лёгкостью менять цену на Любовь в течение дня. Мы раздали прихожанам сотни листовок с перечнем услуг, некоторые из них были рискованным новшеством в церковном бизнесе: наведение порчи по фотографии на человека любого возраста и пола, проведение правильного библейского самоубийства, после которого клиент гарантированно встретится с Создателем, спиртные напитки (якобы собственного изготовления) и всё те же бабки-проститутки со скидками в выходные.
— Марфуша, завтра ты идёшь к Филарету на разведку, — сообщил я слуге, которая знала полгорода, — покумекай там с кем надо, разнюхай, что народ молвит, что сам настоятель думает, на улице побазарь со знакомыми, мне потом доложишь слово в слово, приказ понятен?
Я зашёл к себе в келью и сел на постель. Хмель улетучивался, начали подкрадываться тяжёлые думы и сомнения: «А правильно ли я сделал то, а правильно ли я сказал сё, не много ли бесплатной выпивки израсходовал, не слишком ли дешёво продал старуху?» Нужно было придумать, как эффективно дать знать о Свинарнике и о себе за пределами города, чтобы пилигримы со всех концов региона прибывали посмотреть на то, какие чудеса творит молодой гей-настоятель. Сосулька давно храпел, моему лучшему другу было уделено много внимания, да и всем он пришёлся по душе, многие пообещали приносить вкусный корм.
— Ваше преосвященнейство! — кто-то тормошил меня за плечо, а когда я с трудом разлепил один глаз, то увидел, что передо мной склонилась Марфа, — там уже клиент с утра пораньше пожаловал с мальчиком, обрезание желают сделать.
— Ёпт твою налево, — крайне раздражённо буркнул я, — я ж тебя послал ушами работать!
— Вот перекусите яички с хлебушком, колбаска, чаёк с тремя ложками сахара, как вы любите.
На пороге стояла молодая мать с белокурым мальчишкой. По заношенной одежде даже простаку можно было сразу догадаться об их плачевном материальном состоянии. Я с таким сожалением выдохнул, что она встрепенулась и затараторила:
— Нам так понравилось вчера, у нас и хозяйство, мы покушать принесли вам и вашей милой хрюшке. — Я заметил в сторонке ведро и несколько полных пакетов. — Там и пшеничка, и картошечка, мяско есть. — Я тут же взбодрился, велел найти слугам какой-нибудь нож и привести Сосульку. — Просто, поговаривают, Филарет сам давно уже ничего такого не делает, а его помощники — неумехи, боюсь я им своего сыночка отдавать. У вас руки вон какие тонкие, как у женщины, да и молва ходит, что вы пятёрочником были в семинарии.
После таких слов и гостинцев я совсем разомлел и раздобрился. Она раздела мальчика и уложила на операционный стол, тщательный вымытый до блеска после Полины. Быстрыми и уверенными движениями канцелярского ножа я удалил лишнюю кожу, чтоб Спаситель сильнее полюбил этого мальца. Мать сверху придавливала его мычащий от боли рот руками. Свинарка оперативно поднесла Сосульку и тот, присосавшись, начал подлечивать рану и останавливать кровь.
— Вот так, мой хороший, — гладил я умелого помощника, который исполнял всё в точности с библейскими канонами, — это поцелуй Бога, и мальчик ваш теперь обрезан и помазан.
— Батюшка, — неожиданно произнёс паренёк сквозь ладонь матери, — а мама говорит, что вы гей, а вам не больно когда вам пипиську в попу вставляют? — Мать гаркнула и пристыдила мальца за такие дерзкие и взрослые вопросы.
— Ничего страшного, — мягенько успокоил я обоих, — если всё делать правильно и с умом, то всем будет приятно, даже тому в кого вставляют пипирку. Господь всё учёл и наделил всех мужчин маленькой штучкой внутри попы, которой очень нравится, когда её мнут. Когда вырастешь, обязательно попроси своего друга войти в тебя, но только перед этим промой хорошенько попу снаружи и внутри, и смажь чем-нибудь скользким, тогда взаимная Любовь будет протекать гладко и безболезненно, и обоим будет очень приятно.
— Спасибо вам, огромное, батюшка, — растрогалась женщина, — мы люди дремучие, а вы такие ценные знания даёте, у вас, наверняка, много опыта в таких любовных делах. — Она посмотрела на сына. — Слышал, что батюшка сказал, запоминай, вдруг ты у нас тоже гомосексуален.
— Дай Бог, дай Бог, чтобы это было так, — со скорбью в голосе поддержал я, осознав, что опыт в делах Любви у меня был нулевой. — Ну, всё, чушок, хватит, а то ты мальцу всю кровушку вытянешь.
Я мягко отсоединил Сосульку от раны. Клиенты удалились, а я задумался над срочным наймом заместителя, который будет выполнять всю подобную грязную работёнку. Невероятно, но я уже знал, кого выбрать на эту должность и был на все сто уверен, что тот согласится и примет за честь такое приглашение. Покорные слуги закончили с подсчётами даяний, и конечная сумма оказалась неожиданно приятной по своим величинам. Перед тем, как забрать деньги в мешке и унести к себе в келью, я подстраховался и обследовал все их карманы, не забыв заглянуть в рот, отверстия половых органов и заднего прохода. Им ещё нельзя было доверять в полной мере, несмотря на то, что они выглядели преданными и старались выполнять свой священный долг перед Всевышним взамен на отпущение всех грехов и тёплое место в Его неземном королевстве. Согласно Его словам, храмовые слуги после кончины также будут слугами, но уже у Него самого. Там они будут вечно молодыми, красивыми и какой бы части их тела ни коснулся Его крепкий стержень, всюду будет великое наслаждение в миллионы раз ярче мирского.
Из студии принесли огромное полотно с красочной фотографией Полины во время активной фазы дефлорации: с полузакрытыми глазами она широко раскрыла рот, обнажила белоснежные зубы и чуть высунула острый язычок. И также подвезли разноцветные массивные буквы названия храма.
К вечеру кропотливая установка подошла к концу. Покинув здание, не оборачиваясь, я направился прочь как можно дальше. Я видел, как люди останавливали свой ход на некоторое время и смотрели туда, откуда я прибыл. По телу растекался опрокинутый незадолго стаканчик почти чистого спирта. Наконец, обернувшись, я вместе со случайными прохожими застыл на броской, радужно переливающейся вывеске «Свинарник».
;
— Кто там? — неожиданно раздался из-за перекошенной двери практически не изменившийся за столько лет блёклый голос.
— Отец твой небесный, — серьёзно ответил я, — Саня, открывай, не заставляй святого отца ждать.
— Ах, прошу, простите, ваше преосвященнейство, — залопотал старый знакомый, отворив дверь с застарелыми следами огня, — проходите, проходите, про вас только все и говорят.
Изначально я засомневался в его психическом здоровье. Материальное и душевное состояние Сани оказалось совсем плачевным. Отца убили в тюрьме, бабушка скончалась от уж очень затянувшейся бедной жизни. В доме не было ни газа, ни воды, куда ни глянь: высились горы вонючего мусора, через которые пришлось перешагивать, чтобы добраться до стульев. Его рука постоянно дрожала, нервная улыбка не сходила ни на секунду. Именно такой заместитель мне как раз и был нужен. Обрабатывать долго не пришлось, достаточно было кратко и живо описать дефлорацию. Я сообщил ему, чтобы он пока временно пожил в своей хибаре и приходил ко мне на обучение до тех пор, пока в скором времени не возведут бараки, которые должны стать как жилищем для рабочих, так и отелем для паломников.
— Ну как, Марфушка-душка, вылазка? — поинтересовался я, когда она, запыхавшаяся, ввалилась в Свинарник. Мы все обступили её в беспокойном ожидании важных новостей.
— Ох, отец Сергий, Филарет очень-очень недоволен. Он в безумном бешенстве от ваших смелых новшеств. Люди только о вас и судачат.
— Клавушка, что у нас по итогам дня, сегодня? — осведомился я, придушенный невротическим страхом и удивлением с небольшим еле уловимым налётом безотчётного восторга.
— Радостные вести, — заговорила старшая, — очередь на дефлорацию и обрезание записана на несколько недель вперёд, Дуняшу снимали сегодня раз десять, она сейчас отсыпается бедняжка, Сосульку покормила и брякнулась, вымоталась. За возлиянием мужики заходили, им первую рюмочку на халяву, как вы и велели. Свечек накупили, несколько журналов-житий святых миллиардеров взяли. А, ещё этот приходил красивый мужчина, с которым вы на открытии танцевали.
— Что хотел? — с волнением в голосе пробубнил я.
— Предлагал помощь, говорит, умеет чинить всё, строить, вас хотел увидеть.
— Меня? Увидеть? — Я растерялся и даже зардел от такой приятной новости. — Нам очень нужны помощники. Что ты ему сказала, Клава?
— Сказала, что такие серьёзные вопросы только с настоятелем решаются.
— Дура старая! — раздосадовано взорвался я, — ни ума, ни разума, надо было телефон у него хотя бы взять, неужели вы не поняли, что я глаз на него положил? Когда вот он теперь придёт? Так, деньги имеются, надо срочно провести телефонную линию, чтобы принимать заказы на освящение и прочие выгодные дела.
Благие дела шли в гору. На территории церкви не утихали строительные работы по облагораживанию прилегающей местности, а также внутренние по расширению базарной площадки, театральной сцены, жилых помещений и всего того, что можно было усовершенствовать, увеличить, украсить. Система спаивания работала безотказно. Одна дармовая рюмка влекла за собой несколько платных. Мозг мой постоянно кипел от волокиты с поставками, расчётами, сметами и прочей коммерческой ерунды, которую я также усиленно штудировал в семинарии, ибо торговля — это самое важное в службе Господу и на пути к роскошной жизни, когда всё дозволено, всё у твоих ног.
После очередной святой дефлорации, которую проводил уже Саша под моим надзором, я отправился на выезд по освящению новенького пятиэтажного дворца местного депутата. Он часто заходил в Свинарник замаливать грехи и участвовать в еженедельной литургии с опьяневшими козлами, от которых спасались бегством такие же хмельные прихожане, славя Отца Всевышнего.
— Неплохо вы устроились, — произнёс я, окуная веничек в ведёрко и забрызгивая колоссальный зал, пол которого устилали многочисленные шкуры редких животных, а со стен смотрели застывшие головы их обладателей.
— Всех этих зверей подбил я, — с особой гордостью в голосе сказал слуга народа, развалившись на широком диване в обнимку с молоденькими девочками, почти детьми — специальными милицейскими потаскухами только для тех, кто платит особенно щедро. — Головы эти тоже освяти, вдруг у них там тоже свой рай есть, да девочки? — Они покорно согласились. — А вы со мной здесь уже в раю, давай на нас побрызгай, так сказать, в кредит заранее, а то мы займёмся сладкими потрахушками после процедуры.
— Да вы не стесняйтесь, можете приступать прямо сейчас, — говорил я, прыская на смеющиеся личики, — Любовь — это богоугодное дело.
Чтобы правильно посчитать гонорар я скоротал немало времени над вычислениями нужной суммы, учитывая квадратуру здания, потраченную святую воду, количество слов в молитвах и рабочего периода, который начинался с выхода за порог Свинарника. Депутат любезно предложил сверху к оплате употребить живой товар, который он тискал и мял своей крупной рукой. Я корректно напомнил, что я пассивный гомосексуалист, на что тот встал с дивана и виновато поцеловал мою кисть.
— Я хотел бы, чтобы вы приходили освящать мою хату как можно чаще, ваше преосвященнейство, — кинул мне вслед щедрый клиент, — я прямо чую, даже дышать как-то легче стало.
— Всё верно, уважаемый, — восторженно произнёс я, — грехи, как грязь, множатся и накапливаются, мешая праведной жизни, и чем чаще уборка-освящение, тем лучше. Мы в ближайшее время телефон поставим, и на визитках номер будет: звоните, звоните, звоните. И самое лучшее, что вы можете сделать чисто для меня, это рассказать о чудесах освящения своим друзьям и коллегам, у них грехов, сами знаете, накопилось тоже ого-го сколько.
Вернувшись в приход, я заметил пожилую пару, которая ждала меня прямо под висящим на крюке Спасителем. Я велел им присесть, ибо был зверски голоден. Повариха-доброволец, которая вызвалась готовить для меня, на скорую руку состряпала бутерброд с кровяной колбасой и жирным сыром.
— Приветствую в обители Творца всего видимого и невидимого, — с набитым ртом мямлил я, отчего влажные крошки разлетались в разные стороны, — да опустеют ваши карманы в пользу Свинарника.
— Святой отец, — обратилась посетительница, — мой супруг настолько верующий, что хотел бы поскорее встретиться с Господом Богом, в больничке очередь, сами знаете…
— Понимаю-понимаю, но… — Я сделал нужную паузу и посмотрел на качающуюся фигуру Бога. — Эта услуга очень недешёва, мне придётся занести часть суммы в дом боли кому надо, ведь они, во всяком случае, узнают об этом, ибо тело вашего праведного супруга будет висеть до тех пор, пока не появится скверный запах, что значит, душа успешно долетела до Царствия Небесного.
— Ну, мы всё, что на похороны копили, вам отдадим батюшка, вы не переживайте.
— Хорошо, хорошо, финансы вперёд.
Я обязательно поинтересовался, сбегал ли везунчик дома в отхожее место, чтобы вся формальная процедура организации таинственного свидания с Создателем, из которой не возвращаются домой, прошла чисто и приятно для всех органов чувств окружающих. К счастью, в наличии имелась толстая верёвка, чтобы праведнику было комфортно, и уход был мягкий без болезненного резания сломанной шеи под весом дёргающегося тела. Закрепив виселицу на ступнях Спасителя, я слез и понял, чего не хватало: многочисленных зрителей, которые могли бы неплохо раскошелиться за такое редкое богослужение. Троица и добровольцы были оперативно отправлены созывать публику. «Люди добрые! Впервинку в святилище: самоубийство, самоубийство! Все в Свинарник! Сам отец Сергий протянет руку помощи праведнику!» — доносилось до нас всё тише и тише по мере удаления зазывал.
Пока мы дожидались наполненности Свинарника, Владимир Владимирович, так звали уходящего, исповедовался мне за корочкой хлеба, смоченной слюной Сосульки.
— Я всю жизнь был большим начальником, — с грустью в голосе признавался он, — хотел, чтобы всем было хорошо, старался, думал о каждом, но чем больше я делал добрых дел, тем больше меня ненавидели, почему так?
— Всё верно, — держа в руках Библию, отвечал я, — это Спаситель постоянно побуждал твоих подчинённых грызть тебя и испытывать, ведь чем больше человек страдает, тем благороднее, эмоционально насыщеннее бурная жизнь его праведным светом. Для меня знатная честь снарядить тебя на добрую встречу с Ним. Ты будешь первым, кто своим смелым примером покажет, куда же идти людям, которые занимали высокие посты и осознали, что вот: уже пора. Подобно тебе они будут являться ко мне в церковь и очищенными расставаться с глодающей болью от общенародной особой ненависти.
— У меня было несколько жён, с одной из них я пришёл. Они уже все сейчас рвут друг другу глотки за наследство.
— На это есть колоссальная сентенция Спасителя, которую мало кто кумекает, — вмиг я открыл на нужной странице, хотя знал строки наизусть. — Стерегитесь срамных губ белой женщины, ибо они разносят несмываемую сальность, трупное зловоние и умопомешательство. Погружайте туда всё подряд, руки, овощи, ветки, но только лишь не голову вашу, ибо заклинится она там на веки вечные.
Он изливал мне всё практически без остановки, и из всего этого потока я уяснил, что этому глубоко верующему чинодралу, кем он оказался в действительности, следовало бросить этот мир. Не зря Создатель ненавидел таких людей, которые не приносят никакой пользы окружающим, а только сидят на стуле, делают умный вид, жрут и испражняются. Милиционеры, будучи в такой же немилости божьей, хотя бы поставляли проституток и вещества, хотя от них самих пользы было также никакой.
Среди гостей я обнаружил своего Романа и взвизгнул так, что Сосулька упал в секундный обморок. Он стоял в задних рядах, но его соблазнительное гладкое лицо бросалось в глаза подобно самой яркой звезде на небе среди миллиардов себе подобных. Мне нужно было с ним срочно поговорить и детально обсудить нечто архиважное, что здорово бы помогло нам обоим. Биологические родители притащили за руку детей, и это было здорово, ибо с малых лет нужно было научить их понимать скорую смерть, коя до всех доберётся. Полезно было смотреть на кончину другого человека, ибо только так большая часть собственных житейских проблем на фоне его гибели становилась ничтожной. Кроме того, даже до самых безмозглых голов иногда доходило знание о кратчайшем и простом пути освобождения от всего и всех.
— Сегодня знаменательный день, — начал я речь, стоя рядом с Владимиром Владимировичем, который уже взобрался на стул и закинул себе на шею удавку, — возрождается древняя традиция, которая была вероломно присвоена себе домами боли. Этот глубоко верующий человек первозданно чист, ибо я отпустил ему все прегрешения. По вашим сияющим лицам, дорогие прихожане, я понял, что вам знаком этот уходящий на ласковую встречу с Создателем. Помните, вам всегда здесь рады, если вы хотите сделать так же, как этот господин. Зачем чего-то ждать? Зачем страдать? Храм Свинарник и я, профессиональный священник, знаю, как организовать вашу встречу со Всевышним по качественно высшему разряду! Недорого! Быстро! Безболезненно и, конечно же, со зрителями! Владимир Владимирович, видите, сколько человек пришло вас проводить? Яблоку негде упасть.
Несомненно, я объявил несколько заманчивых лотов. Первый — выбивание стула, второй — возможность повисеть на теле. Во время аукциона с большим отрывом оба предложения выиграли его бывшие жёны. Сразу же после того, как стул грубо полетел на пол, раздались чрезвычайно бурные продолжительные хлопки. Вместо того, чтобы повиснуть на теле бывшего мужа самим, они заставили делать это своих детей. Придерживая за муравьиную талию, я помог плачущей девочке обнять его, в то время как он высунул язык и зажмурил глаза.
— Большой папочка, спасибочки тебе за квартирку и машинку, которая нам далась! — сквозь блестящие слёзы цедила она, — но Паше твоему другому сыночку от другой мамы перепал большой домик в другой стране! Предатель, Предатель!
Мальчик лет семи, видимо, Паша, под улюлюкающую орду зацепился за ногу Владимира Владимировича и начал раскачивать расслабленное туловище как секундный маятник часов, которые было уже не взвести, ведь трусливое сердце его больше не билось.
— Не расходимся просто так, не расходимся! — своевременно напомнил я, — Не забываем про пожертвования, он будет висеть здесь несколько дней, приходите посмотреть, как цвета и формы его будут занимательно меняться и помните самое главное — за довольно умеренную оплату каждый может оказаться на месте этого счастливчика, который уже прошёл без очереди к нашему Творцу и употребляет все блага Царствия Небесного.
Затолкав мне в глубокий карман рясы пригоршню монет, одна из жён попросила снять с успокоившегося облачение, которое было чрезмерно дорогого международного бренда. В итоге Владимир Владимирович остался в одних жалких трусах. Я израсходовал немало времени, чтобы заправить ему язык обратно, так как он сильно портил всю живую картину. Затем я нагнал Романа, мягко положил руку на плечо и настоятельно попросил его вместе прогуляться по свежему воздуху.
— Привет, Ромашка, мне тут передали, ты захаживал, соскучился по мне?
— Ну, как бы да, — робко ответил он, — всем миром нужно пособлять таким святым местам, многим моим близким и не очень знакомым очень здесь нравится, столько всего нового, что нет у Филарета, ты очень смышлёный, пресвятой отец Сергий.
— Это всё понятно. — Я сделал солидное лицо и позвал его присесть на лавочке. — От тебя мне требуется особая помощь, и ты не можешь мне отказать. Я хочу устроить что-то вроде гей-ансамбля авторской песни и пляски, и ты будешь со мной участвовать. — Он потупил взор и поалел. — Это очень важно, чтобы о Свинарнике узнали со всех концов области, особенно в дремучих местах, где о Филарете и не слыхивали. Ты сам знаешь, что к гомосексуалистам простодушные деревенские люди относятся с большим почтением, а то, что я ещё и батюшка, так это вообще настоящий фурор.
— Ну, я не знаю, — с большим сомнением в голосе произнёс он, — артист из меня так себе, да и не гей я, как ты, люди раскусят, засмеют. Я руками могу помочь, там что-нибудь подлатать, подстроить.
— Только ты мне подходишь, — смотря ему в глаза, говорил я, — ты мне очень нравишься, разве ты никогда не хотел немного побыть кем-то другим? Неужели тебе никогда не хотелось преобразиться до неузнаваемости так, чтобы тобой тащились и к тебе волочились. Люди устремляются ко всему, что им не привычно, что выбивает их окаменелые мозги из рельсовой колеи. Мы устроим небольшой тур, Роман, ну, взгляни на меня. — Я нежно взял его за подбородок и нацелил на себя. Его губы были так близки, но я сдерживался, как мог, ибо наученный горьким опытом ясно читал обстановку, было ещё раным-ранехонько.
— И что мне надо будет делать? — спросил Роман, в его тоне раздавался нарастающий интерес к нескромной задумке.
— Оденем тебя в женский наряд, будешь плясать, по желанию можешь подпевать. По деньгам не пекись, все траты на моих барских плечах. А когда вернёмся, свожу тебя в добротную столовую, где ты сможешь заказать всё, что захочешь, ну? Как тебе такое? Круто же, ну?
Мы шли плечо к плечу и рассказывали друг другу яркие кусочки минувшего, ибо так зарождалась связь. Я продолжал давить на него со своей необычной задумкой, размалёвывая чары сцены и довольные лица зрителей. Воистину, дома культуры, понастроенные повсюду в своё время, пустовали и осыпались, ибо живые зрелища быстро заменил проекционный телевизор. Гей-ансамбль с молодым священником должен был стать гораздо могучей мягкого дивана в зале, а славная весть о новейшем храме Свинарнике социальною притчей во языцех.
В результате долгих утомительных поисков был найден пожилой баянист, для которого стало честью играть в церковном коллективе. Вместо платы деньгами я наливал ему на репетициях самое дешёвое пойло, но не переусердствовал, чтобы пальцы точно попадали на музыкальные кнопочки. Наши совместные игрища проходили в моей келье, которая всё время расширялась и совершенствовалась, и стала уже больше, чем вся родительская квартира. Роман настолько вжился в роль, что даже согласился на стоптанные туфли, любезно предоставленные одной из слуг.
Песни, которые я писал, особым смыслом не отличались, главное, чтобы была рифма. Все дружно повторяли, что у меня неплохой голос, а я был горд собой и счастлив, что так интересно проводил время с любимым человеком и доброжелательным окружением. Я специально затягивал наши творческие посиделки, которые считал самыми настоящими свиданиями: мы оба в платьях, оба в хорошем расположении духа и оба на близком расстоянии.
Александр Валерьевич, как я начал называть своего заместителя, после ускоренного курса обучения воспарил духом. При дефлорации руки его больше не тряслись, а приходящий фотограф щёлкал истекающих девочек. Иконы в моей церкви стали тоже оригинальные: в отличие от традиционных, где изображалось страдальческая гримаса посвящённой, я решил, что в кадре должно быть только улыбающееся счастливое лицо. Приобретя такие иконы, молодые родители, во что бы то ни стало, захотят сводить своё чадо именно в Свинарник, ибо дефлорацию там проводят на высшем уровне, а девочкам совсем не боязно.
Однажды на одну из прибыльных пьяных воскресных литургий в храм вошёл Филарет. Он даже не погнушался первой бесплатной рюмкой и стоял вместе со всеми, будто простой человек. Я так разволновался, что запутывался на молитвах. В петле ещё висел Владимир Владимирович, который выглядел ещё очень свежо. Видимо, у него образовались проблемы с поиском входа в Царствие Небесное, или он решил ещё чуть задержаться в таком чудесном месте и потешиться с нами. Слуги не забывали обнюхивать его на предмет готовности. Тяжёлый взгляд Филарета бегал по всему помещению, а я сам только за ним и шпионил, и тщетно пытался угадать, что он задумал. Он начал вальяжно прохаживаться, будто у себя дома, и постоянно отрицательно качал головой. Я не стерпел, прервал песнопение, восхваляющее потребление спирта в стенах церкви, и выдвинулся к Филарету.
— О, уважаемый отец Филарет, — подобострастно заговорил я, — вы решили почтить мою скромную церквушку своим присутствием. Я всё гадал, когда же ваша монаршая милость соизволит показаться.
— Нарушаем, отец Сергий, ох, нарушаем, — так серьёзно произнёс он, что меня слегка затрясло, — проституция из собственных слуг, это милиция ещё не видела; повешенный на всеобщем обозрении, больничка давала добро на такое? — Он глотнул из стакана эликсира и поморщился, — перепродаёшь никудышное дешёвое пойло с местного заводика под видом самодельного вина с югов, а люди-то верят… До поры до времени… С алкомаркетов дяденьки что-то не приходят. — Я так напрягся и одеревенел, что Филарет невольно похлопал меня по плечу. — Отец Сергий, ну что же вы так испужались, мы же под Богом ходим, тем более вы — почётный гомосексуалист города, которым Спаситель уделял в Библии особое внимание. «Истинно говорю вам, что нет Любви большей, чем между двумя мужами, и как я Любил вас холодными ночами, сдабривая тёмные врата маслом оливы, так и вы Любите друг друга». — Он так замечательно процитировал нетленные строки, что я окончательно расслабился и снова пришёл в себя.
— Я ещё учредил гей-ансамбль, почти закончил с графиком, обзвонил все дома культуры, вот на следующей неделе стартанём…
— Сучёнок недоделанный, ты кое-что забыл, — резко прервал он меня, грубо взял за ворот и притянул к себе, как соломенную куклу, Библия выпала из рук, и Сосулька тут же подбежал и усердно принялся облизывать обложку, так как на ней остались потные отпечатки трусости и слабости. — Я здесь царь и бог, ты уяснил? Ты что тут устроил, а? У меня приход упал, церковь полупустая стоит, работники зевают, в носу ковыряют, а всё из-за чего? Да тут Серёженька в себя поверил, распустился на полную! Ишь чего, решил всех поразить. — Он отпустил меня из тисков, грубо оттолкнул и пристал к полуголой свинарке Дуняше, которая была дежурной проституткой и держала доску с ценой, окружённой пляшущими символами процентов. — За сколько даёшь? — Я встал за спиной грозного священника и соединил указательный и большой пальцы, обрисовав удобопонятный жест.
— Пресвятой отец, вы такой почётный гость, для вас всё бесплатно, всё бесплатно. — Она покрутилась и повыпячивала свои «прелести», как положено.
Матерясь и никого не замечая вокруг, Филарет принялся вытаскивать из подаяльниц общественные пожертвования и набивать ими карманы.
— Всё равно не хватит! — вопил он так, что аж стены дрожали вместе с нами. — Всё равно не хватит! Тебе же ясно говорили, отец Сергей, при свидетелях чётко и разборчиво сказали!
— Что сказали? Что же? — вопрошал я и был на грани того, чтобы полететь в потерю сознания или совсем умереть.
Прихожане, испуганные поведением влиятельнейшей в городе персоны, немедленно поспешили к выходу, оставляя нас одних наедине с грозным священником, от которого не было защиты, и оставалось лишь уповать на его милосердие и благоразумие. Сосулька забился в угол и визжал. Слуги и добровольцы словно потерялись. Филарет закончил набивать карманы и поманил меня пальцем. Я нетвёрдо шагал к нему, а он в это время шарился в наплечной кожаной сумочке.
— Это тебе, Серёжа. — Он держал в руке сложенный в несколько раз потрёпанный застарелый лист, который показался мне знакомым. — Знаешь… Как в сказке одной, в яйце смерть твоя. Так вот в этом документе — твоя. Не переживай, у меня есть копия и в милиции тоже. — Он оскалился и всучил мне этот свёрток.
— Что это? За что ты так со мной? — жалобно осведомился я, кончиками пальцев сжав то, что получил.
— Я верю, ты выкарабкаешься. — Он приблизился и затяжно поцеловал меня в губы, как тогда в детстве, только борода его стала мощнее и острее.
Вдруг Филарет выдернул у меня из рук обратно листок, убрал в сумку и покинул Свинарник, оставив меня в полном недоумении на грани помешательства.
;
Триумфальный дебют должен был состояться в крупном селе недалеко от нашего городка. Билеты были раскуплены за неделю до премьеры, ибо активные добровольцы ездили расклеивать красочные афиши, на которых пестрился наш церковный гей–ансамбль песни и пляски «Сахарные клубнички». Сосулька также являлся полноценным участником славного коллектива. Мы научили его вставать на задние копыта и описывать круги под медленную и протяжную мелодию. Хорошенько всё обмозговав, я решил, что выгоднее играть минорные и небыстрые композиции, из-за чего представление становилось продолжительным и не таким энергозатратным. Печальные песни вызывали желание помочь исполняющему не только духовно но и, конечно же, материально. Они нравились мне больше весёлых, потому что каким-то чудесным образом заставляли мозг работать над чем-то единственно важным именно для тебя, обнаруживали, что было не так, и над чем в жизни нужно было поразмыслить, чтобы стать благоразумнее.
За кулисами я поочерёдно обнимал то Романа, то Сосульку, чтобы не только успокоиться, но и лишний раз прикоснуться к любимому человеку и верному другу. Безусловно, моя попа всегда была выбрита, подмыта и смазана самым дорогим лубрикантом, что я смог отыскать на рынке. Я наносил сверхскользкую субстанцию так обильно, что иной раз она стекала со стеген и доходила до носков. Моё сладкое отверстие постоянно пребывало в томительном ожидании вхождения и смятенно сокращалось, когда я прикасался к живому объекту своего вожделения. Я боялся поцеловать его в губы, чтобы ясно наметить новый этап отношений между двумя прекрасными мужчинами. Мне показалось, что для этого очень важного события нужен особый, неповторимый миг.
Роману досталось пышное чёрное платье, усыпанное приклеенными цветочками разных форм и размеров. Оно было с широким, тяжёлым подолом. На голове красовалась старомодная шляпка, но она здорово была ему к лицу. В движениях я дал ему полную свободу, разрешал танцевать так, как велит душа. Как я не уговаривал баяниста, тот ни в какую не хотел облачаться в женский наряд. Даже на хрюшке было малюсенькое розовое платьице в виде кусочка ткани на резинке.
Под оглушительный шквал рукоплесканий мы вылезли на сцену. Свет древних пожелтевших прожекторов поначалу ослеплял. Обтрёпанный пол скрипел под высокими красными каблуками, которые идеально сочетались с молочным латексным платьем, облегающим моё стройное и подтянутое тело так плотно, что можно было отчётливо разглядеть контуры половых органов. В клубе не имелось не то, что свободного места, даже встать было негде. Люди с открытыми ртами глазели на нас и, казалось, до конца не верили, что всё происходящее было на самом деле.
Ведущая уже ждала нас, стоя у золотого микрофона. Она явно психовала, долго не решаясь заговорить и представить нас неискушённой публике.
— Феноменальный, беспрецедентный случай, — наконец-то, начала полноватая женщина в строгом костюме, — у нас в гостях церковный гей-ансамбль песни и пляски «Сахарные клубнички»! Я предоставляю слово вожаку коллектива, несравненному отцу Сергию, молодому и перспективному бизнесмену, да и просто херувиму. — Она нервно захихикала, и зал снова взорвался аплодисментами.
— Добрый вечер, мои будущие прихожане, — начал я приветственную речь, — я основатель современной церкви «Свинарник», расположенной в живописнейшем месте недалеко от вашего прекрасного и уютного посёлка. У нас всегда вы найдёте то, что нужно именно вам. Все ваши благие молитвы и вежливые просьбы будут не просто выслушаны, а слово в слово переданы Спасителю… Лично мной, любезные мои. Лично мной освящены все лучшие товары в нашей скромной лавке и, приобретая их, вы покупаете себе само помилование. Жертвуя, вы освобождаетесь от лишнего бремени, которым я воспользуюсь намного эффективнее, в благих целях, активнее разнося слово божье и славя нашу малую родину.
Представление завязалось. Было совсем не страшно, так как мы заранее опрокинули пару чарок горячительного. Я неустанно благодарил Отца Небесного за то, что сотворил столь полезный напиток, который не иначе как являлся истинным чудом: его благотворное воздействие разгоняло повседневные тревоги и помогало в жизни, делало её не такой серьёзной, не такой приземлённой. Красивые песни лились рекой, я кое-как попадал в ноты, фальшивил, но главное, что всё это было от сердца, громко и протяжно:
Помнишь мы с тобой клеили рассветы
Маленькие звёзды далёкие планеты
В одиноком небе полыхает космос
Самогон от деда заменил на осмос
Ты нырнул в колодец чтобы раствориться
Чтобы твою тушу заклевали птицы
Хочешь чтобы больше не было болезней
Уезжай в т***** жизнь там будет песней
Прочитал в газете что мы все погибли
А премьер-министру памятник воздвигли
Неужели время потеряло смысл
Ты залез в карман мне обратившись в крысу
Забываю лица, имена и флаги
Собираю вещи вылетаю в п*****
Ты хотела жить как в сказках пропаганды
Танки самолёты собственная банда
Проявилась пленка в ней мы были вместе
Без притворной лести зависти и жести
Потеряли совесть в последние моменты
Загорелись лампы в гаснущей комете.
Роман выделывал пируэты, как умирающий лебедь из оперы. Баянист клацал по клавишам, стоя в небольшом отдалении от основного действа. Сосулька утомился постоянно путаться под нашими ногами и побежал по рядам с большим осознанным желанием получить большие порции ласки, к которым он так привык в Свинарнике. При приближении священного животного набожные сельчане петлялись и шептали короткие молитвы. Чтобы исполнить заключительную песню я сполз со сцены и также пошёл между шеренгами:
Мы с тобой упали на колени посреди порога
Океан печали в нас разлился слишком много
Недосказанные фразы ты попробуй снова
И земля зажжется в хлам подобно суперновой
Лёд растрескался растаял и я так спокоен
Лик твой исковеркан расплывается расстроен
Дождик капает настырно прожигая кожу
Ложь про то что мы конечно сможем и поможем
Свет от лампы как от солнца нас давно калечит
Нажимаю кнопку и меня мгновенно лечит
Прошлое обрывками касается чуть тише
Океан печали подступает чуть поближе
Спутались дороги подожги похолодало
Ты молчала как немая чтоб тебя продали
Не выдерживают стены скоро всё погаснет.
На последних фразах прожектора на миг выключились. Зал окунулся в непроглядный мрак. Затем нежный свет вернулся, и последовали бурные продолжительные овации. Я даже прослезился и смотрел то на зрителей, то на Романа, чтобы он воочию видел мои живые неподдельные эмоции. Люди понесли цветы, которые приходилось складывать на пол, ибо размах рук не мог удержать такую охапку. Они просили разрешения потрогать меня и мой наряд, на что я давал согласие.
— Как же замечательно, что в нашем обществе есть такие прекрасные и талантливые люди, — с чувством сказала одна зрительница, — такой одарённый гей-батюшка, дай вам Бог всего самого лучшего. Отец Сергий, приезжайте к нам почаще, это был великолепный концерт.
— Конечно, милая, — прикоснувшись к её щеке, согласился я, — это лучше вы к нам приезжайте, самый спасительный храм на всей Земле, возьмите визитку с адресом и во что бы то ни стало скажите о нас своим знакомым и близким. — Я поднёс микрофон и зал снова пронзил уверенный голос. — Разбирайте активнее, пожалуйста, визитки моей церкви «Свинарник». На них примерное расписание мероприятий: пьяные литургии, дефлорации, дни больших скидок на моих престарелых слуг-проституток. Вам может даже посчастливится попасть на самоубийство и стоять к процессу близко-близко, а не как у дома боли за несколько километров, ничего не видать! Лучше звоните заранее по телефончику. Вас точно проконсультируют по всем ценам и услугам. Храм «Свинарник» — лучшее место для отпущения грехов и проведения служений. Первая рюмка бесплатно!
После слова «бесплатно» все снова захлопали и устремились разбирать красочные визитки, выполненные в минималистическом радужном дизайне. Пока народ отвлёкся, я, захваченный неведомым порывом, выбрал два самых привлекательных цветочка и с благодарностью преподнёс нашему танцору и моему милому.
— Роман, ты лучший, — приблизившись вплотную к нему, произнёс я, — не знаю, просто без тебя бы ничего не получилось, честно. — Я начал приближать своё лицо к его, чтобы коснуться губами любого участка, кроме губ, но он отвернулся.
— Отец Сергий, да вы что? — многозначительно спросил он.
— Посмотри на меня, посмотри на то, как я одеваюсь, крашусь, как веду с тобой, ты вообще что-нибудь понимаешь?
— Скоро я вас познакомлю с одним человеком, пресвятой батюшка, и вы всё сами поймёте.
Я был слишком пьян и раззадорен удачным выступлением, чтобы задуматься над его словами. Велел команде собираться в путь на покорение следующих обитаемых пунктов. Потребовалось сделать несколько заходов, чтобы перенести все цветы и уложить в помойный контейнер. Завернув в ещё один клуб неподалёку и также успешно выступив, мы решили заночевать в некоем подобии гостиницы, которая располагалась трухлявом бараке. Прибыль с двух концертов была вполне приличной, но главное, все были в восторге от представления и пообещали навестить мой чудо-храм. Мне пришлось соврать про малый доход с мероприятий. Я специально устроил так, чтобы снять два номера, в одном из которых оказались лишь только мы вдвоём. Я жаждал осмотреть его манящее тело в обнажённом виде.
Мы полакомились закупленными в магазине продуктами, обсудили предстоящие концерты и музыкант покинул нашу комнату с широкой кроватью для двоих. Я вытащил несколько мелких купюр и протянул Роману со словами:
— Хочешь массаж?
— Обожаю массаж, — восторженно проговорил Роман.
— Подожди, надо помыться, — сказал я и направился в душ, где долго и тщательно подвергал анализу себя в зеркале в розысках прыщей и нежелательных волосков. — Потрёшь спинку?! — крикнул я, орошаемый колкими струйками горячего душа. Невероятно, но он согласился. Он натирал меня с идеальным давлением: не слабо и не сильно, так, как надо было. Я стоял задом к нему, оперившись на облезлый кафель стены. — А хочешь?.. Можешь ещё что-нибудь сделать… Всё, что захочешь. — Так, как блестела моя попа от смазки, можно было увидеть с Луны.
— Отец Сергий, — заговорил он, начав работать на шее, — вы пока идите ложитесь, а я тоже помоюсь, глаза склеиваются, с ног падаю.
Он вошёл в комнату в одних красных трусах. Жилистое тело его было именно таким, как я и представлял: без существенных изъянов, лишних неровностей и углублений. Я резво уселся на его гузно и начал мять и утюжить упругую кожу. Вместо крема пришлось использовать анальную смазку, клубничный аромат которой разносился по всему помещению. Я постоянно интересовался его ощущениями, узнавал, приятно ли я делал то или иное надавливание.
— Ну, всё, отец Сергий, хватит, — прервал он мои поползновения всё ниже и ниже, — давайте спать, завтра у нас три концерта и ездить в далёкие края.
— Одеяла такие тонкие, — заявил я, слез с его задницы и бухнулся рядом, — давай под одним, а? Пожалуйста.
Он скоропостижно уснул, а я немедленно воспользовался моментом и его бессознательным состоянием. Я прижимался к нему ногами, касался пальцами груди, гладил по голове, неоднократно воспроизводил шёпотом «Я люблю тебя», не боясь быть услышанным, ибо нельзя было этого страшиться. Моё личное счастье было сокрыто в этом человеке, и усилия по извлечению его должны были продолжаться. Его неубедительное сопротивление лишь подстёгивало бороться за долгожданное соединение двух тел по имени «Любовь». Мертвенно-бледный свет уличных фонарей играл на его лице, которое я хотел целовать и ласкать бесконечно.
С утра я спросил у вахтёра разрешения позвонить в Свинарник, чтобы осведомиться, как продвигается бизнес. Послушник Александр доложил о продажах, предоставил доскональный отчёт по прихожанам: их дневному количеству, внешнему уровню удовлетворённости, отзывам. Все были в восторге от недавнего самоубийства и повторяли, что хотели бы заплатить любые деньги, чтобы насладиться этим богоугодным актом вновь.
Мы отправились в путь для дальнейшего завоевания умов и сердец новых прихожан. Роман ни в какую не хотел сдаваться под моим неуёмным натиском, что начинало меня изрядно раздражать и огорчать. Перед каждым выступлением я всё больше надирался, чтобы заглушить внутреннюю боль и смятение от постоянных отказов и уклонения от телесного контакта с его стороны. Стремительно нарастающее бездонное разочарование от всего, что я делаю, стискивало грудь и виски. Вместо того чтобы петь слова, я закрывал глаза и принимался прокручивать в голове «Зачем мне всё это, если меня никто не желает любить?»
Все клубы, как один, были ужасного состояния, и представляли собой запущенные древние постройки. Никакой культуры в малых поселениях не осталось. Никто не хотел танцевать, петь, предпочитая смотреть, как это делают другие в телевизоре или в больших городах. Артисты не желали посещать такие захолустья, так как считали пустой тратой времени исполнять свои песни для малочисленных групп зрителей с низкой платёжеспособностью. Но за свою веру в Спасителя они не жалели ни денег, ни времени, а я не успевал забегать в отделения банка, чтобы пополнять счёт. Моим коллегам перепадало всё меньше и меньше, так как я посчитал, что они недостаточно выкладывались, и весь успех был только моей заслугой.
— Почему такие низкие продажи?! — вопил я в трубку телефона, чуть ли не заглатывая пластиковый конец с засаленными дырками, — вернусь и устрою вам там «никто не заходит»! Вынесите колонки на улицу и включите музыку попроще, чтобы долбило, идиоты! Не надо впаривать товар клиенту сходу, как вы любите, мрази тупые! Дайте им хотя бы осмотреться, потом уже подходите. Каждый день теперь начинайте собой торговать и бонусом сделайте, что одну трахают, другая рядом смотрит молча, либо комментирует. Отмените первую рюмку бесплатно, халявщиков и хитрожопых проходимцев всяких уже пруд пруди! Скоро буду, явлюсь, как снег на голову, и если только будет грязно, или у клиента будет грустное лицо… Ваши мурла сполна познают беспощадный гнев господний.
Позднее начали поступать благостные вести о том, что те, кто уже посмотрел концерт, приезжали в храм, чтобы ещё раз увидеть меня и исповедоваться. Я немедленно позвонил родителям и велел сделать из моей лучшей фотографии с выпускного из семинарии икону в рамочке. Тем, кто приезжает издалека и подтверждает это, мой лик должен был продаваться за полцены.
В завершении весьма прибыльного турне мы заехали в исправительную колонию общего режима, комендант которой очень просил о концерте. Это должно было быть превосходным рекламным ходом, ибо большинство отбывающих наказание — самые-самые верующие и ревностно соблюдающие заповеди Творца. После отсидки им всем нужно будет где-то продолжать молиться, и тогда они обязаны будут предпочесть Свинарник.
Люди колонии смирно сидели на где попало расставленных стульях и были поголовно одеты в дамские одёжи. Комендант мне шепнул, что все они были суками или теми, кто блюдёт режим. Это была его идея облачить их так, чтобы показать, что они поддерживают власть и презерзидента во всех смелых нововведениях и начинаниях. Осушив пластиковый стаканчик рома, уверенной походкой модели я процокал к облупленному микрофону.
— Парни без обид, конечно, — начал я вступительную речь с подмостков, — но не хотел бы я оказаться среди вас. — Зал взорвался хриплым мужским гоготом. — Здесь бы меня залюбили до трагической смерти. К сожалению, я не могу достаться каждому, однако после концерта при раздаче визиток вы все можете подняться сюда, спросить меня обо всём, что пожелаете, потрогать и, конечно же, исповедоваться. Кстати, кто-нибудь хочет потанцевать и поддержать нашего Романа? — Почти все подняли руки. — Давайте на каждой песне вы будете меняться, чтобы всем досталось. Мудро?
Мужчины одобрительно захлопали. Первая дюжина стеснительно присоединилась к нашему ансамблю.
Смотрели дном бессонных глаз сжигая ночь стирая дни
Искали тех кто может враз зажечь покорные огни
Моя ладонь коснётся звёзд твою покроет иней
Я видел как воздвигли мост но стёрли твоё имя
Пойдём со мною в вечность наших снов
Моря накроют гладью пенных вод
Вдали моргает пароход и разрезает волны
Он ищет место где восход раскрашивает своды
Окно пронзил просвет Луны и где найти свободу
Я не стерпел с собой войны и стал другой породы.
Во время свободного танца Роман неторопливо махал руками так, будто улетает куда-то вдаль, подальше от меня. Этот заключительный концерт должен был стать нашим заключительным творческим свиданием, после которого каждый должен был вернуться домой, но по отдельности, сам по себе. Последнюю песню я исполнял и без смущения смотрел только на него, чтобы он до конца осознал, как мне было нелегко.
При раздаче визиток мужчины так плотно сомкнули кольцо вокруг меня, что усталое тело невольно пробил такой озноб интенсивного страха, который чувствует загнанная хищником жертва. Чтобы снять растущее на их глазах напряжение, я позволил потрогать меня везде не ниже пояса.
— Быть здесь — дело благородное, — говорил я, — знайте, другие верующие вам завидуют, ибо здесь в клетках вы испытываете немыслимые страдания, что радует нашего Создателя, ибо перед вздёргиванием его тоже, как и вас, схватили и бросили в темницу. Он был чист и невиновен, потому что делал всё, что захочет. Так и вы не стыдитесь того, что томитесь здесь, ибо вы подобны Спасителю. Вы — Его любимые дети, а посему место ваше рядом с Его наместником на земле, с батюшкой, ибо никто кроме святого отца вас так не примет, никто вас не выслушает, никто не напоит церковным спиртом. Мужи, я жду вас у себя, пополните мой приход свежей кровью, пополните жертвовальницы денежкой и опорожните свои томящиеся сердца передо мной, не устыдясь и не убоясь порицания.
Длительное время мы в глубоком помалкивании сотрясались в такси на пути домой. В конце концов, я сдался в своих упрямых поползновениях и настойчивых попытках завоевать хоть маленький кусочек его разума. Точнее, кардинально поменять в нём что-то, после чего мужчина стал бы таким же желанным, как и любая женщина. Это оказалось невозможно, женская одежда, макияж бесполезны. Осталось сделать «с глаз долой», но последует ли за этим «из сердца вон»? Я не знал, ведь чем больше отдаёшь человеку своего времени и внимания, тем глубже он закапывается в тебя. Мы закатили в родной город. Будто бы ощутив, как мне худо, и разобравшись, что он в этом виноват, Роман легонько приобнял меня за плечо и вполголоса запел неизвестную мне доселе мерную песню:
Твой последний выход засыпай
Свободы крылья не сломай
Ослеп на время протыкай
Насквозь сомненья занимай
Сиденье слева пробегай
Дорожку к свету улетай
На край Вселенной закрывай
За ними двери не пускай
Холодный ветер согревай
Ладонь дыханьем прочитай
Во мне три строчки погружай
В глубины моря не страдай
Жизнь прокисает пропускай
Вперёд заблудших не ломай
Всё что ты видишь забывай
Ведь ты же слышишь…
Не позволив ему допеть, я велел водителю остановиться, заплатил за проезд, а также щедро вознаградил своих компаньонов. Стояла глубокая безветренная ночь, лучшая пора, чтобы сделать кое-какие закономерные выводы и понять, что к чему и куда двигаться. Распростившись, я побрёл до дома на своих двоих, собирая дорожную пыль полами рясы. «Господи, что мне делать? Сколько можно меня испытывать? Я же столько для тебя уже накопил денег, ну? Сколько ещё надобно, чтобы меня любили? Мало да? Господи, я ещё что-нибудь придумаю, обещаю, прибыль больше будет, Ты будешь доволен, будешь мной гордиться».
Дверь квартиры распахнулась под звон ключей. Я снял с себя одежду, прошёл в зал и включил телевизор. Через некоторое время показались сонные родители.
— Серёжа вернулся, — радостно проговорила мать и присела рядышком на диван, — ты у нас суперзвезда, вот шуму наделал, даже по федеральным каналам промелькнул, представляешь.
— Сынок, на взгляни-ка на себя. — Отец в одних трусах приблизился и протянул квадратную дощечку в золотистой рамочке. — Уже разбирают их вовсю, бабки твои не поспевают в ремесленную ещё заказывать.
Я принялся молча разглядывать свой лик с иконы, на которую начали молиться прихожане. Изображение было настолько сильно обработано, что я с трудом разглядел родные черты. В одной руке я держал петлю, а в другой ведёрко для пожертвований. Задумка и исполнение были настолько великолепными, что даже я бы купил, будучи неверующим и далёким от Творца.
— Дизайнер сделал тебя таким забесплатно, — сказала мама, — он сказал, что знаком с тобой, симпатичный парнишка. Улыбается постоянно, и глаза красные и мутные какие-то.
— Да наверняка бывший клиент мой, когда на милицию работал и вещества доставлял, — спокойно промолвил я, — меня полгорода знакомым считает.
— Отдыхай, сынок, ложись, ложись, — мягко попросила мать, раздевайся, — я тебе постелю сейчас чистенькое. Валер, что встал? Погрей супчик. Иди, Серёж, ополоснись.
Я снова почувствовал себя маленьким мальчиком, которому утром нужно было в школу. Меня покоробило. Я был точно уверен, что в те года я бы ни за что не вернулся: школа, семинария — постоянное подчинение и неукоснительное следование воле других людей. Теперь никто мне не был указом, кроме самого; Спасителя и Его священных заповедей.
;
Гастрольное турне и агрессивная реклама свершили своё великолепное дело: Свинарник не пустовал ни днём, ни ночью. Коммерческая нагрузка стала колоссальная, всё валилось из рук, я ничего не успевал. Нужно было нанять сотрудников, но мне было жаль тратить заработанные средства на зарплаты, даже на минимальные. Бабки засыпали прямо под клиентами во время сношения. Мне постоянно подсовывали бумажки: приход, расход, поставки, отчисления в общак. Заместитель оказался не так уж и плох, и научился обращаться с документацией. Роман перестал приходить, а я практически перестал быть трезвым.
Было закуплено несколько холодильных установок для хранения съестных пожертвований. Волонтёры достроили мини-гостиницу с двухъярусными кроватями. Пришлось нанять администратора, пожилую женщину пенсионера, которая согласилась работать за полставки и жить там же, ссылаясь на скучную и одинокую жизнь. Следующим объектом построения был запланирован сад с лавочками, искусственным прудом и загоном для свиней. Уровень и размах торговли неуклонно рос, а одной Сосульке было тяжело выполнять свои обязанности. Из-за постоянных дефлораций и обрезаний Хрюшка стала капризничать и воротить пятачок.
Я всё чаще запирался в своей келье и посылал куда подальше всех беспокоящих. Моим лучшим другом стала бутылка и телевизор. Когда пойло подходило к концу, в ход шло бутылочное горлышко. Оно было таким ледяным и безжизненным, что никакая степень опьянения не могла помочь мне достичь желаемых ощущений. Всё так же, как в детстве, на той стороне экрана отплясывали и пели вечно счастливые люди, на моей же царила всё та же невзаимность и неЛюбовь.
— Батюшка Сергий, батюшка Сергий, — пробубнила Клавушка в дверной проём. В это время я танцевал, точнее, покачивался из стороны в сторону с героями видеоряда. — Очень важно, ну отзовитесь, прошу вас.
— Чего тебе надо?! — прикрикнул я, убавив громкость и замерев.
— Приходили люди Филарета и передали, что если вы приползёте от Свинарника до его церкви на коленях, то, может быть, он сотрёт один ноль.
— Входи быстрей, входи, входи, умоляю! — Я впал во временное и ужасающее своей силой помешательство оттого, что я, возможно, понял, что было на самом деле конечною причиной нежелательной связи между мной и Филаретом. Клавушка вломилась в келью вместе с Сосулькой. Я схватил чушку и прижал к себе, дрожа и причитая. — Спасите меня! Пожалуйста, спасите! О, Господи, что же я наделал, Господи, что же я натворил! Клавушка, скажи, мне уже не помочь?
— Ну что вы такое говорите? Вы так пьяны, батюшка. Прилягте, давайте я вас раздену. Ну что вы так разнервничались, вас все уже знают и поддерживают, ничто он с вами не сделает плохого, уж поверьте, ну?
— Знаешь ты всё, старая карга! — Я начал грубо гладить Сосульку по голове, отчего он стал вырываться из крепких объятий. — А ну вывернула карманы, быстро, выручка в кассе поровну?! Мне пойти проверить?! Суки неблагодарные, ведь обворовываете меня по-тихому, пользуетесь моей добротой. Хотя… — Я отчаянно махнул рукой и рухнул на кровать. — Всё пропадом уже провалилось, всё зазря!
На крик сбежались остальные слуги и администратор. — А, слетелись все стервятники, вы тоже с ними заодно, с Филаретом ссучились. — Я показал пальцем на Сашу, который выглядел всегда жалко и болезненно. — Сосать будешь у меня? — Лёжа на кровати, я вывалил член. — А ну ко мне, что встал! — Саша вяло подступил и встал на колени. — Нравится он тебе?
— Не надо, пожалуйста, батюшка, успокойтесь, — таким горемычным голосом заговорил он, что мне ничего не осталось, как отпихнуть его ногой, — всё хорошо, отец, вы так редко стали выходить, вас там обыскались все, но мы сами справляемся, хотите курочки, там пожертвование принесли щедрое от сельских, у которых вы пели.
— Оставьте меня в покое, лоботрясы! Да, принесите пожрать что-нибудь, горячее, чтобы было. — Прислуга с извинениями удалилась, но со мной остался преданный дружок. Крохотный хряк разнервничался от моего пронзительного ора почти над его ухом и никак не мог угомониться: повизгивал и норовил выскользнуть. — И ты с ними, а? Только не ты, Сосулька, только не ты. Ты лучше их, потому что полностью безгрешен, как и я. Мы загнаны в угол. Я должен был это предвидеть. Детская ошибка, детская глупость, она разрослась до несусветных размеров, и он воспользовался ей. Этот богатенький старикан ждал лучшего момента, когда меня можно будет задавить, Сосулька, что мне делать?
На одной из пьяных литургий, когда выпивка продавалась с большой скидкой, и можно было заказать любую песню, центральные двери распахнулись от пинка. В церковь ворвался ужасающих размеров вепрь. Люди бросились врассыпную. Массивное животное изрядно постарело с тех времён, о чем говорила его поседевшая шерсть, потрескавшиеся и пожелтевшие клыки, но ярость его по-прежнему была неуёмна. Как и предполагалось, зверь налетел на самого слабого и маленького. Сосулька шмыгнул под витрину, но тот снёс её, разбив стёкла и часть товара. Крикнув что-то вроде «Спасайтесь, кто может!» я убежал в келью, захлопнул за собой дверь и прижался к ней спиной, чтобы никто и ничто не смогло до меня добраться. Отчётливо слыша вопли и мольбы о помощи, согнувшись в три погибели, я задыхался от острого страха и жгучего стыда. Вскоре всё смолкло, чей-то голос повторял: «Назад! Ко мне, ко мне, всё, всё, достаточно».
Несколько раненых лежали со стонами в разных местах, держась за повреждения. Недолго думая, я схватил с полок бутылки с целительным спиртом и бросился отпаивать несчастных.
— Не бойся, не бойся, — беспрестанно повторял я каждому страдальцу, заливая в рот эликсир малыми порциями, — это бесплатно, за счёт заведения, раз тут такое произошло.
В неестественно перекрученной позе, с широко открытым ртом и с застывшими на одной точке зрачками Дуня распласталась на усыпанном осколками полу. Рядом крутился целый и невредимый Сосулька. Он облизывал её окаменевшее лицо и ластился к своей посмертно счастливой няне. Растерзанный живот Дуни натужно выталкивал остатки крови, чтобы поскорей дать душе освободиться и отбыть прямиком в Царствие Небесное без очереди, ибо отдала она жизнь за священное животное.
— Слава Богу, ты жив! — воскликнул я и бросился осматривать напуганного друга. — Вроде ничего страшного, всего пара небольших синяков. Дура, что уставилась, не трогай никого, пусть валяются! — заревел я на окровавленную Клаву, — звони в скорую и в телевидение! Это будет суперсюжет, который точно покажут по всем каналам! Остальные, кто не смертельно ранен и чувствует себя удовлетворительно, выметайтесь отсюда, литургия окончена раньше времени в связи с инцидентом.
Из всех добровольцев, каждая из которых тянула и трясла руку, чтобы обратить на себя внимание, я выбрал ту, с которой Сосульке было хорошо. Каждая проходила испытание, кормя пережёванной пищей хрюшку изо рта в рот, и лишь с одной Сосулька радостно завилял хвостиком. Мне было неважно, как её звали, я повелел, что она тоже будет Дуняшей. Крокодиловы слёзы нагромождались друг на друга от созерцания материального ущерба, нанесённого церковному имуществу: поломанным подаяльницам, расколотым лампам, из которых струился цветной порошок, а главное — нескольким изысканным иконам с дефлорированными девочками, снимки которых вышли крайне удачно, и броская красота которых была бесспорной.
— Что тут произошло? — спросила корреспондент в окружении зевающих милиционеров.
— Ничего особенного, просто народ чуть перепил. — Я отвечал спокойно и также вымазался кровью взятой у корчащихся от лютой боли прихожан, чтобы тоже выглядеть пострадавшим. Я надеялся, что Филарет посмотрит сюжет, простит меня и больше не будет учинять таких неравных боен. — Дорогие мои регулярные прихожане, вы видите, что у меня трагедия, всё разломано, нереализованный товар испорчен. Помогите всем миром, кто чем может. — Я взялся за сердце, будто прихватило. — Простите меня, ой Господи, простите, плохо мне, ох.
Милиционеры не задали мне ни единого вопроса, важно потеребили свои кожаные папки, опрокинули по рюмке самого дорогого напитка и удалились восвояси, не переставая зевать и почёсывать гладко выбритые затылки. Мёртвых оставили лежать на своих местах, полуживых увезли в дом боли, а мы остались разгребать мусор и наводить порядок. Трупам мы придавали заманчивую для обозрения благопристойную позу. Убитые горем родственники своим хныкающим плачем больше распугивали, чем привлекали щедрых на чужое несчастье зрителей. Приходилось подолгу успокаивать их и убеждать, что смерть в Его доме, это подарок судьбы для любого смертного.
— Сделайте, как он просит, батюшка, — говорила Марфуша, обмывая меня в душе, — не оставит он так всё, хуже же будет. Коленки тебе замотаем потолще тряпками, будем еду подносить. Настрадаешься от этого поползновения, представляешь как? А Бог-то как доволен будет.
— Я не смогу, очень далеко, помассируй спинку, вот так, да, всё обойдётся же, мне помогут, народ за меня заступится. Наоборот, представляешь, сколько придёт прихожан на трупы поглазеть, на разруху. Мы оставим не сильно помятый инвентарь, это будет что-то в стиле декаданса.
Она стихла и больше не задавала вопросов, а когда я посмотрел ей в глаза, отвела взгляд. С моим окружением сделалось что-то не так, они никак не могли взять в толк, что главное в нашем деле — это прибыль, а разнообразные события, какими бы они ни были, привлекают внимание клиентов. Как нас учили в духовной семинарии, чем громче и больнее выстрелило, тем больше сбежалось. Я распорядился положить на живот трупам лёд, чтобы они подольше пролежали. На поминках, которые растянулись на несколько дней, мы сбывали рекордное количество спирта, его выпивали внутри помещения и уносили с собой. В один из таких дней показалась долгожданная парочка.
— Явился, не запылился, — сдержанно проговорил я, пожал Роману кисть, сильно сдавив, — бесплатную рюмку этому господину.
— Ах, батюшка, — заговорила Зоя, — как же славно, что с вами всё в порядке, по телевизору показывали, но мы не могли сразу прибыть, потому что важное дело закончили.
— Отец, Сергий, простите, что пропал, — произнёс Роман, руку которого я не отпускал и продолжал дёргать: настолько я соскучился. Внутри меня вовсю клокотала странная смесь огорчения и отрады от созерцания перед собой приятного лица, — я помогал сестре открыть храм милосердия и сострадания.
— Что-что? — нахмурившись, спросил я, — какого ещё милосердия и сострадания, это же богохульство какое-то. — Я не на шутку разозлился и не стал скрывать этого. — Вы что, с ума сошли? Вы не обучались в семинарии, и у вас нет лицензии, вас оштрафуют и разгромят в первый же день! Вы не имеете права торговать вот так: просто ни с чего!
— Вы же ничего не знаете, отец Сергий, — положив мне руку на плечо, спокойно сказал Роман, — приходите в любой день, всё сами увидите и поймёте, что это непростой храм. Лучше же один раз увидеть, чем сто раз услышать. Будете почётным гостем, мы тут недалёко, пешком можно дойти.
Я продолжал брюзжать и пресекать их оскорбляющие истинную веру слова до тех пор, пока они не внесли пожертвование. От бездыханного тела Дуняши Роман пустил слезу, мне стало жаль его, и я сдавленно, помимо своей воли, сквозь зубы попросил адрес их так называемой церкви. Затем я поразмыслил, что не зря он зовёт меня, а это что-то, да значило. Возможно, мой танцор осознал, как дорог он был для меня. Если они там ничего не продавали, значит, никакой опасности не представляли ни для меня, ни для милиции, ни для государства, которое не прощает тех, кто не делится.
После визита Романа я действительно воспарил духом: перестал сосать спирт и переедать. На прилегающей территории начали строить сад, который должен был стать также особенным. Там не допускалось ни одного одинакового дерева, ни одной одинаковой лавочки, ни одного одинакового цветка: всё должно быть уникальное и разноцветное. Я активно участвовал в подготовительных работах, чтобы согнать лишний жирок и привести себя в отличную форму. Большую часть времени стали занимать посещения косметологов, салонов красоты, стоматологов и прочей мишуры, которая создавалась для того, чтобы сделать человека прекрасным и пышущим здоровьем, ведь именно за всё это люди охотно Любят друг друга. Практически каждый день у меня была новая причёска, новый наряд, новая сумочка, но для того, чтобы тронуться в гости к Роману не хватало лишь одного…
Она стояла прямо у окон, с матовым покрытием, чистая и нетронутая. В эту девочку, приехавшую из-за границы, я влюбился с первого взгляда. Не успела она родиться, как уже полностью и без остатка принадлежала только мне одному. Таких больше не было, единственная в своём роде, она молча смотрела на меня в томительном ожидании первого прикосновения. Лишь я один обладал правом открыть и войти в неё в любое время, хватать, дёргать и крутить, как мне заблагорассудится. Прислуга и прихожане боялись не то что подойти, а даже взглянуть на неё, настолько она дорого и элитно выглядела. В первое время я никому не позволял прикасаться к ней, пока полностью не обуздаю и не пойму, как ей лучше управлять.
— Ну что, бабульки, — обратился я к слугам, собрав их во дворе, — готовы почувствовать божественную роскошь? Подошвы показали мне, так, теперь трусы, чистые? Всё, усаживайтесь, дверьми не хлопайте, иначе я вам хлопну по башке. Мы едем в гости к нашим друзьям проведать, что же они там за богопротивную канитель устроили.
Я плавно затормозил у небольшого деревянного домика, на котором висела потрёпанная табличка с кое-как выведенной краской надписью с потёками: «Церковь милосердия и сострадания». Зоя услышала рёв мощнейшего двигателя и вышла наружу с приветственно распахнутыми руками:
— Так приятно вас видеть, отец Сергий, надумали всё-таки нас посетить, заходите и чувствуйте себя, как дома.
Оказавшись внутри, я первым делом заметил несколько человек, которые являлись моими постоянными прихожанами. Факт того, что они проводили здесь своё время вместо того, чтобы опрокинуть рюмашку в Свинарнике уже легко вывел меня из себя. На тяп-ляп сколоченных столах, на полу, на всём, что отдалённо напоминает мебель, был разложен какой-то разнообразный хлам, кое-где лежала снедь.
— Видите, отец, Сергий, — обратился ко мне Роман, который стоял рядом с миловидной девушкой, — ничего страшного, кстати, это Наташа, моя любимая. Давно хотел прийти с ней к вам и представить, но это всё здесь — её оригинальная задумка. Я много о вас ей говорил, о ваших чувствах ко мне…
— Молчать! — закричал я так, что у некоторых выпали рассматриваемые вещи из рук и пережёвываемая пища изо рта. — Как ты смеешь глумиться надо мной? Это касалось только меня с тобой, безмозглая деревенщина! Такие дела держатся за плотно сомкнутыми зубами, а не трезвонятся кому попало! Иначе эти зубы теряются! Как ты посмел пригласить меня в эту поганую секту, ты, жалкий ублюдок, в компании с какой-то невзрачной шлюхой! Что здесь происходит, живо отвечай мне, лицензированному священнику в законе, ты прошмандовка, отвечай мне! — Большая часть посетителей поспешила к выходу. Мои слуги спокойно стояли рядом и придавали мне уверенности, ибо знали: Господь был на нашей стороне.
— Ничего страшного, батюшка, — залопотала побледневшая пассия моего уже навеки бывшего танцора, — люди приносят лишнюю еду и ненужные вещи, не у всех хорошая зарплата и не все могут позволить себе трёхразовое питание, тут и одежда, игрушки детям, хозяйственные штуки всякие, ничего не продаётся, нет нигде ценников.
— О, Господи, прости их, во что же они превратили твоё жилище! — Я принялся переворачивать всё верх дном и разбрасывать во все стороны принесённое добро с намерением разрушить его. — Всё должно иметь свою цену! Всё должно продаваться и покупаться, и делать это могут лишь достойные и близкие ему, прошедшие специальную подготовку, изучающие Слово Его! — Схватив тяжёлый ботинок, я метнул его в сторону Наташи и попал точно в нос, из которого тут же захлестала кровь. Роман, смирно стоявший в сторонке, подскочил и сразил меня страшным ударом в лицо, от которого я не смог устоять на ногах и рухнул на какое–то разноцветное тряпьё. Бабки кинулись проверять моё здоровье и жалеть. — Ах, ты сука, ты совершил тяжкий грех, я наместник Спасителя, а ты… Сейчас, жди, жди…
Я резко встал, отряхнулся и побежал к выходу. Зоя поняла, что я направляюсь за милицией, подбежала сзади, упала на колени и схватила меня за ноги, пытаясь удержать.
— Простите его, батюшка, не гневайтесь, — умоляла она, — ну что мне сделать?
— Отпусти, дура! — Я вырвался из её цепких объятий. — Сожги это проклятое место, где пролилась кровь настоящего священника! Ждите-ждите, сейчас, сейчас вам помогут.
Я долго не мог вставить ключ зажигания из-за трясущихся от небывалой ярости рук. Дикие животные, представляющие угрозу для человека, должны быть либо усыплены, либо держаться в клетке. Этот предатель, кто позволял себя ласкать и массировать, обнимать и дарить цветы с нарядами, имел под боком низшее создание. Он Любил её и унижал мою честь, растаптывал естественные стремления, с хихиканьем рассказывая ей то, как я пытался продраться сквозь его неприступные стены. Ему было удобно держаться рядом со мной и одновременно умело сохранять дистанцию, ведь я приплачивал ему гораздо больше, чем баянисту.
Подбросив слуг до Свинарника, я отправился к так называемым стражам правопорядка. Милиция здорово преобразилась с тех самых времён, когда я был шавкой и бегал у них на побегушках. На территории здания появились банный комплекс с проститутками, крупное казино, и даже фабрику по производству веществ возвели для приумножения сбыта. По периметру стояли до зубов вооружённые солдаты. Чтобы добраться до проходной, мне пришлось пройти несколько досмотров и расспрашиваний. Жетон священника здорово выручал. Вскоре я оказался перед дежурным, на коленях у которого сидела молодая гулящая.
— Я лицензированный священник, пресвятой отец Сергий.
— И дальше что? — надменно произнёс сотрудник, — грехи мне отпустишь, а то накопилось что-то за последнее время, ходить тяжело.
— Мне нужно попасть к Абаписину, он на месте?
— О, к Абаписину просто так не попадёшь. — Он вывалил груди шлюхи наружу и начал передо мной трясти как желе. — Он зам адмирала. Только по записи.
— Позвоните ему, скажите, отец Сергий пришёл. — Я был настойчив.
— Очень странно, так он тебя знает откуда-то, — удивлённо сказал дежурный после телефонного разговора, — проходи-проходи, триста четырнадцатый кабинет.
— Меня все должны знать, — дерзко кинул я, — я тут на вас не один год вкалывал.
Генерал Абаписин не мог угомониться, не мог никак просмеяться после моего появления. Он ничуть не изменился, только погоны стали больше и медалей на груди прибавилось. Я смиренно ждал, сидя на диване, и разглядывая целующихся и гладящих друг друга проституток.
— Так это ты! — воскликнул он, — жесть! Ты ещё жив! Ты держишься! Дольше всех. Пусечка, кто тебя обидел, кто поставил синячок на гладенькую мордашку?
— Требую наказать сектантов, — твёрдо заявил я и в подробностях всё описал, что случилось, не забыв приукрасить и преувеличить, — они не только нанесли мне увечье, но и основали незаконную церковь.
— Да ты что? — Он встал со стула и стал беспорядочно передвигаться по кабинету, делая странные танцевальные движения. — Что ты мне твердил всё время, Серёженька, помнишь? И только за то, что ты был интересным и смешным поциком, а главное усердно трудился, я тебе каждый раз твои слова тебе спускал. Ну, Серюня, твоя любимая строчка из Библии, которую я так и не увидел, девочки, послушайте!
Как это ни прискорбно, но он был прав. Я постоянно цитировал ему выдержки про то, какими они были нечистыми, погаными людьми. Навеки проклятые Богом за то, что наживаются на верующих, праведных людях, продавая им отравляющие вещества, из-за чего люди не размножаются, теряют веру и не ходят в храм. Я длительное время сохранял молчание, пока не понял, почему на самом деле я здесь оказался. Нужно было своими глазами увидеть «смертный» приговор, экземпляр, который, по словам Филарета, хранился у этих людей, а им всё было дозволено и всё сходило с рук.
— Вы можете посмотреть, прошу вас, — заговорил я чрезмерно страдальческим тоном, чтобы подстраховаться, — в справочной, не висит ли на мне что? А то слухи ходят, что я торчу кому-то, и недавно вот нападение на мой храм было.
— О, как ты соскочил, видал я по ящику, что стряслось, жаль бабульку твою, но ты нажился на этом ведь, да? — Он загоготал, и проститутки поддержали его скромным смешком.
После его звонка «куда надо» доставили документ, при виде которого у меня сдавило внутри и задрожали колени. Абаписин заметил моё состояние и после прочтения встал молча, театрально закрыв ладонями рот.
— Ох, отец Сергий, — нежданно-негаданно сочувствующе заговорил он, — как так произошло, что вы об этом узнаёте только сейчас, одному Создателю известно. У нас люди меняются: одни приходят, другие уходят или убираются, и твои бумажки, которые тебе должны были передать, просто где-то завалялись и про них забыли. — По моим щекам потекли ручейки слёз, которые вырвались сами по себе, предчувствуя истерическую боль. — Ну ладно вам, как я говорил вы ещё живы, но это, наверно, потому что вы гомосексуалист — особенный и редкий человек, и даже у Филарета не поднимается рука, но… Мы не сможем тебя защитить, хоть у нас товарный оборот и прибыли побольше, чем у него, хоть у нас стволы и закон, но он в друзьях у презерзидента. Не в виртуальных, а реальных, а царёк своих в обиду не даст.
Вскоре исторический документ оказался у меня в руках. Это был неоплаченный в детстве церковный штраф, и сумма была великая. Каждый год Филарет прибавлял к числу один ноль.
;
Всё так внезапно начало разваливаться, не успев толком начаться. Немалым удивлениям моим не было предела. Марфушу заколол клиент, который даже не постеснялся своего лица и спокойно вышел из туалета. Я заскочил в кабинку по невыносимой нужде и случайно застал её жалкий труп, который изгадил щедрыми кровоизлияниями отхожее место.
— Сосулька! — крикнул я, и на зов хозяина показался розовощёкий и сопливый хряк. — Посмотри, что творят. — Я поднял его на руки и нацелил на совсем недавно живую Марфушу. — Бабок убивают, суки! До чего дошли! Сосулька, этот труп слуги привлечёт множество прихожан охочих на страшные зрелища, но сумма долга смертельна! У меня ничего не вышло! Всё пошло и покатилось вкось!
Сосулька хрюкнул, вырвался и ускакал клянчить милостыни вечного потока клиентов. Как бы близок мне ни был Сосулька, но он не понимал меня, а я его. Люди были такими же, они не постигали и не обретали меня, несмотря на то, что я был гомосексуалистом, чрезвычайно редким и избранным Всевышним человеком. Возможно, я был выше всего этого и не понимал, что весь этот бог и церковь, и игра в священника это слишком просто для такого, как я. Мне надо было целить сразу в суперзвезды кино или музыки, а я выбрал вовсе не то. Их гонорары выше, денег ещё больше и регулярнее. Артисты всегда счастливы и светятся белозубыми улыбками и главное, среди них все были наружно сексуально привлекательными. И благородная красота общалась только с благородной красотой, а не как было у меня на тот момент: броская красота и предельная чистота общалась с несчастной безобразностью в виде вонючих, полудохлых прихожан, трясущихся за каждую монетку.
Не было никого, кто ещё не знал о моём титаническом долге Филарету. По городу ходили легенды о величине суммы. Передавая из уст в уста слухи обо мне, о моём аварийном состоянии и ближайшей кончине, люди облегчённо выдыхали от того, что не были на моём месте. Мне явно сочувствовали, пожертвования незначительно увеличились, тем более, после того, как я обнаружил у себя под одеялом голову Клавушки. Этот вид был столь великолепен, что я сделал фотографию в стиле пёстрой ядовитыми цветами картины и вставил в дорогую рамку. Дизайнер подправил и смастерил из этого отличный товар. Кое-как отрубленная женская голова с вывалившимся языком на белоснежной простыне кровати батюшки стала хитом торгов.
Я дожидался, когда добровольческая бригада придёт и продолжит строить божественной красоты сад, но они так и не появились. Успели установить лишь одну мраморную лавку и посадить рядом молодой саженец какого-то редкого вечнозелёного дерева. Распродавались остатки товара, а услуги я оказывал круглосуточно. Сосульку отдал родителям, чтобы обезопасить жизнь приятеля. В голове совершал обороты ментальный план человеческого спасения, но нужно было что-то или кто-то для его укоренения и придания ясности.
Я самолично пришёл к дизайнеру и, наконец, воочию увидел того, кто делал мне потрясающий по качеству и внешним параметрам товар. Ещё издалека я легко заметил эти неизгладимые своеобразные черты лица, так сильно тронувшие меня тогда, во время первой курьерской доставки веществ. Клиент, повторного заказа которого я ждал всю свою трудовую деятельность на позиции шавки. Красавец, к которому я не решился зайти, с годами стал кряжистее телом и миловиднее лицом. У меня не было шансов, точнее, я больше в них не нуждался, так как считал, что исчерпал лимит на попытки.
— Отец Сергий, — обрадованно заговорил он, отчего внутри потеплело, — ну, наконец-то, вы припожаловали.
Старые стены студии украшали картины и глубокие изображения всевозможных направлений и способов изготовления: чёрно-белые плёночные фотографии невзрачных предметов и случайных людей, по-детски примитивные рисунки, придавленные стеклом сухие цветочки и листья.
— Здорово вы придумали, — сказал я нейтральным тоном, осматривая каждое произведение и силясь выделить между ними связь, — мне нравится, когда отсутствуют рамки и границы в индивидуальных решениях, таких как ваша комната, да и вы сами очень оригинально выглядите, рад был сотрудничеству…
— Рад был? — спокойно повторил он, — да, я был на открытии и концептуальные новшества, которые вы смело ввели в храм, были ошеломительными и, как я потом узнал, коммерчески успешными. Да, конечно, этот долг, это сущий кошмар какой-то. Может, мы что-нибудь придумаем?
Я нервно хихикнул, уселся на стул для клиентов и вытащил из сумки бутылочку довольно крепкого напитка божьего.
— Это должно облегчить нам придумывание, — я подвинулся поближе и оказался с ним за одним столом. — Вы не заняты? Реально, помогите мне…
Его объективная красота усмиряла и обуздывала меня без остатка. Он замялся, а я боялся сказать что-нибудь резкое или необдуманное, и изуродовать первое впечатление о себе. Время словно остановилось.
— Поговорим о моих бывших, — неожиданно предложил он.
— О, как, — удивился я, — если ты хочешь этого, то я готов тебя выслушать. Было бы интересно взглянуть на их снимки.
— У тебя не только дар убеждения, но ты еще и провидец, — с благодарной улыбкой ответил он, перейдя на «ты», и вытащил из кошелька стопочку маленьких фотографий размером с паспортные. — Это мои девочки, они все горячо любили меня.
— Повезло тебе, а какая из них самая распрекрасная? — Он, не мешкаясь, предпочёл одну и кинул передо мной. Я застыл на ней и раз двести пробежался по всем чертам и изгибам. В глубине сознания её лицо проецировалось на моё, трансформировалось в моё, но тогда я ещё не понимал, что это был выход. — Детально расскажи мне о ней.
— Ах, да что про неё говорить? — с неохотой начал он, — Она переживала неправедный мир не так, как прочие. Была не под копирку, как все сейчас говорят. Не жаждала излишнего внимания. Она знала, что жизнь чересчур проста и избыточных телодвижений в ней делать необязательно. Невзгод для неё реально не существовало. Она говорила вечно «ну, случилось и случилось, что ж теперь поделаешь».
Когда бутылка закончилась, Марк сказал, что я немного напоминаю ему всех его бывших. Я не знал, что на это ответить и даже почувствовать. В конце концов, ощутил приятное философское удивление.
Вернувшись в пустеющий не по дням, а по часам храм Свинарник, я вынул из кармана рясы украденную фоточку самой ладной. Внутри царил тотальный беспорядок: на поверхностях валялись пластиковые тарелочки с высохшими остатками пожертвованной еды, пол сплошь покрывала липкая плёнка от многократно пролитого спиртного, некоторые люди пили беспробудно и валялись в своих излюбленных местах сутками. В вязком воздухе витал запах всеобщего распада и верного конца. Со мной остался только Бог, как и было задумано изначально. Он висел на крюке и шептал неподвижными устами: «Тяжкое страдание и полное непонимание — с этим мужеложник является в Мой мир, за это я так сильно его и поЛюбил, ибо подобен Мне, такому же отвергнутому собственными детьми и преданному смертельному суду».
Я всё чаще ночевал у родителей. Им начали поступать звонки: особенно телефон разрывало ночью, на другом конце трубки просто помалкивали или хохотали.
— Мам, пап, — собрав их на кухне, заговорил я, — собирайтесь потихоньку, мы покинем этот затхлый городишко навсегда. Накопленных денег хватит, чтобы купить несколько квартир и сдавать их, а я открою подпольный храм, и нам никто не будет мешать.
— Серёж, они ж тебя из-под Земли достанут, — встряла мама, — милиция же за них вся, за церковный долг ведь, и не посмотрят, что ты гей, прибьют нас всех вместе.
— Они меня не узнают, мама, слышишь, и вы тоже, — Я выудил заламинированный снимок лучшей «бывшей» и вручил им.
— С ума что ли сошёл? — равнодушно спросил отец.
— Давно уже, — ответил я, — надо распродать товар, много ещё, ещё и добровольцы зарплату выклянчили, чтобы я платил, совсем суки поганые веру потеряли. Грешу и плачу черни, один не справляюсь. Я устроил в гостинице прибыльную койку Любви. Она стоит в несколько раз дороже обычной. Её могут снять только парень и девушка, внешность которых я тщательно контролирую. Они обязаны спать вместе, а если один попросит поЛюбить его, то другой не может ему отказать.
Родители сочувственно выдохнули и понурились. Они прекрасно знали, что со всепобеждающей Любовью у меня не лады. За всю безалаберную жизнь я так никого и не привёл, даже не поделился с ними ни одним мужским именем, настолько всё было поверхностно и неважно, но отнюдь не с моей стороны. По матери с отцом было явно видно, что они не хотели совсем ничего менять. Настолько привычный, достаточно стабильный уклад и ход событий под метёлку стёр все стремления хоть как-то разнообразить единственную, данную свыше жизнь, величественное движение которой с годами ржавело и постепенно замедлялось.
На самом деле, я хотел оставить, покинуть их навсегда. Они были слишком заурядными людьми, с которыми у меня так и не сыскалось ничего общего. Они лишь делали вид, что почитали Творца, а насущные молитвы забывали на следующий день. Их затворнические жизни давно стали неинтересными, а сами они превратились в примитивные механизмы, выполняющие одни и те же операции, день за днём, год за годом. Лишняя обуза, с которой мне давным-давно было не по пути.
Придя к дизайнеру, я тут же вернул взятое и сердечно попросил сделать из этой девушки иконку в одном экземпляре только для меня. Он не спросил, зачем мне она, но и не отказал.
— Марк, я забыл тогда оповестить, что иконы больше не надо печатать, но, пожалуйста, никому не говори, что Свинарник закрывается, это важно, честно.
— Господи, верни мне Юлию, — вдруг выдал он, отчего я показушно замер в ожидании продолжения, — она погибла, разбилась на машине, подсела к какому-то перевозчику лихачу.
— Исповедуйся, исповедуйся мне, не останавливайся, — подбодрил его я, легонько взяв за пальцы, — я принимаю твою изнурительную боль и разделяю её с тобой, ибо так легче, ибо болью надо делиться, ибо мается каждый из-за каждого, как повелел Спаситель.
— Она не побоялась взять меня за руку… Не отпускала её, вообще не боялась ничего, сглаживала всё время меня, не раздувала ничего, любой негатив не принимала всерьёз, понимаешь? При ней я мог сказать всё, что угодно, а в неё будто суперфильтр встроен: либо мимо ушей пропускает с бесстрастным лицом, либо всасывает и усмехается. — Я так размяк, что вытащил бутылочку люксового спирта, коего изначально намеревался засушить в одиночку. — Никто, кроме меня не считал её самой прекрасной девушкой, все говорили лишь «ну что-то в ней есть» или «нормальная».
— Она мне тоже приглянулась, — добавил я, сам не зная, обманываю ли я себя при этом или нет.
Марк был очень хорош собой, а значит всё, на что он указывал, тоже было красиво по умолчанию. Странно, но это работало. Всё неуклонно шло к какой-то феноменальной развязке. Умирающая церковь, прекрасный дизайнер с трогательными воспоминаниями о навсегда ушедшей Юле. Он изготовил лучшую из всех икон, что я когда-либо видел. Радужная, как шатёр цирка рамка, а внутри чёрно-белый лик, элегантно смазанный россыпью чёрных точек. Мы добили бутылочку, он прикончил пару душераздирающих историй о своей Любви, и я, пообещав вернуться, ушёл домой.
В Свинарнике всё рушилось и обваливалось. Вещи стали, как фигуры из засохшего мокрого песка, — тронул и рассыпались. Ватные ноги будто утопали в жутко скрипящем полу, казалось, вот-вот основа под тобой треснет, и вместо дивного рая безжизненное тело рванёт в какую-то полярную сторону.
Еле держась на ногах, я вывалился к сцене в самый пик продаж, в выходной вечер.
— Вы все суки еbаные, — заговорил я с повышенной громкостью и всё внимание, конечно же, нацелилось на мой рот в определённом ожидании чего красней, — покупайте, покупайте эту ёbань, вам зачтётся сполна, в Царствии Небесном вам сделают возврат, пидоры. — Я раскатисто рассмеялся. — Тратьте ваши денежки, они мне очень пригодятся. Как вы думаете, стоит ли мне сегодня записаться в дорогой салон на массаж простаты… Потому что меня никто не еbёт, меня никто не Любит! — В толпе кто-то один засмеялся. — Кто засмеялся, тот пидарас, я его маму еbал.
— Не волнуйтесь, у батюшки небольшой передоз, — заявил заместитель. Он начал шептать мне на ухо. — Отец Сергий, уймитесь, прилягте и хлебните пару капель коньячного спирта.
— Вот вы и пиzданутые, сука, ну и долбики, хули вы тут забыли, а? Нет здесь ничего полезного. Вот ты, пиzдюк. — Я схватил за плечи маленького мальчика и присел напротив него. — пиzдюк безмозглый, мамочка тебя привела, ах какая плохая мамочка. — Я погрозил оцепеневшей женщине указательным пальцем. — bлядина, выебали тебя что ли плохо? Что этого пиzдюка закономерно привела сюда, а?
— Не переживайте, у него горячка, волнуется очень вот и не просыхает. Из-за долга Филарету это всё. — Многие звучно оскалили зубы.
— Этот Филарет безбожник проклятущий! — Некоторые в ужасе побежали на выход, сражённые такими храбрыми словами. — Как может священник быть должен другому священнику! Где это видано, где это слыхано, мы же в доле все, все связаны, отстёгиваем дружненько в общак! Слуг моих убивали! Разве этому учил нас Господь! Причиняй злую боль и жестокие мучения, но не убий!
— А ну уведите с глаз долой это чудовище! — выкрикнула из толпы какая-то старуха. — Гомосексулен, а никто с ним не водится. Ишь не повезло, ишь какой, парень молодой.
Я ещё долго выкрикивал нечистые ругательства, пока не охрип, и последний клиент не покинул дом избавления.
— Ну что вы разорались, батюшка, — заговорил Саша, когда мы остались вдвоём в опустевшем пространстве, — всех покупателей распугали. Вы так себя до добра не доведёте.
Несколько дней спустя верный заместитель поведал мне об одной дефлорированной девочке, которая рассказала ему, что она с мамой и папой была в далёком государстве. Там за океаном из человека могут слепить всё, что угодно: любой архитектурный каприз, любую часть тела и даже пол. Во время его рассказа рука потянулась за подаренной Марком иконой.
— Вот она истина, — будто не своим голосом вкрадчиво говорил я, — вот и ответ, вот она запоздалая помощь Господня! — завопил я так, что Александр зарумянился от конфуза и полной растерянности. — Я скопил столько денег, что стану самым прекрасным существом женского пола, которого будут всегда желать и Любить лучшие мужчины как гомосексуальной, так и натуральной ориентации! И ты здесь не зря! Господь испытывал меня, но я не сдался! Он вдоволь насытился моими страданиями и теперь вознаградил меня классной вероятностью стать Любимым!
Чтобы узнать мельчайшие тонкости предстоящего вояжа судьбы, пришлось нанять детектива, который составил подробнейший наглядный план прохода к нужному месту, цены на все услуги, доступные авиабилеты, местонахождение переводчика и пункта выгодного обмена валюты.
— Мам, пап, я улетаю, возможно, навсегда, — выдал я за столом.
— Куда, сыночек, — взволнованно спросила мама, — да ещё и навсегда. Мы тебе что сделали? Филарет же с нас будет долг трясти.
— Господь Бог вас не покинет, я буду молиться каждый день за ваше здоровье и благополучие.
— А Сосульку куда, он ж без тебя не сможет, — вклинился отец, — а церковь, столько сил и труда вложено.
— Вы идиоты что ли? Какая церковь ещё? Заживо сожжём её вместе Сосулькой.
— Ты что такое говоришь? — возмутилась мама, что меня не на шутку взбесило, и я принялся колотить по столу ладонью, что есть мочи.
— Это вы, bляди, во всём виноваты, что родили меня таким, вы, вы, вы! Недоразвитые создания! Потому что веры в вас не было, и сейчас нет!
— Ну, в твоей Библии же написано, что вы избранные люди! — перешла на крик мать.
— Не смей резко повышать голос на наместника Бога на земле! — ответил я и вдарил ей крепкий подзатыльник, от которого её полуседая шевелюра на минутку всклокочилась. — Прощайте, — бросил я напоследок, схватил Сосульку, втиснул под мышку и покинул изрядно надоевшее пространство взаимного непонимания и глупости.
Я окончательно решил проститься с этими людьми, которые сделали всё, что могли, исчерпали не только свой биологический ресурс, но и моё великое терпение. Вскоре всё было готово к отбытию. Заграничный паспорт для зарубежных поездок гнулся в руках. Огромная сумма переводом умчалась на счёт доктора. Меня ждали с распростёртыми объятиями. Нужно было что-то решать со Свинарником, который стал убыточным благодаря людской молве, которая разносилась, как холерная эпидемия. Никто не любил должников, ибо такая крупная сумма потрясала воображение. Все, кто совсем недавно был рядом и радовался моему коммерческому успеху, отказывались от меня. На лицевом счёте оставалась внушительная сумма. Я заранее предупредил работников банка о грядущих переменах, а они в свою очередь заверили, что проблем нет и быть не может. Идея с приобретением элитной недвижимости и дальнейшей сдачей её в аренду прочно засела в моём сознании. В свободное время я намеревался участвовать в кастингах и пробах, чтобы стать суперзвёздой. Такой потрясающей внешности, какую я воображал себе каждую незанятую минутку, не было ни у кого, ни в одном уголке планеты.
Зайдя на почту, я приобрёл конверт. Когда он окажется в руках адресата, Сергей вознесётся к небесам, а вместо него спустится воплощение незапятнанной человеческой красоты. «Привет, дарагой Марк, это твой друк и тот, кто любит с табой розговаривать, ниудачливый батюшка Сергий. Ты четаеш этот текст, а миня уже нет. Паэтому мне ни страшна написать я люблю тибя. Очень жалка, што Любовь такая несовиршенная. Очень жалка, што такие, как я Любят тока на растаянии или молча, а ищё не тех… Но ты тот… Ты загаварил и дастучялся да серца. Она тибя найдёт, Марк и тагда ты не сможишь устаять».
Рано утром в день вылета, я с помощью Александра натаскал несколько ёмкостей с горючей жидкостью к храму.
— Слышал такое «сжигать мосты»? — спросил я его, когда мы пожирали остатки съестных пожертвований, которые вот-вот должны были испортиться, так как всё оборудование, включая холодильники, свет, музыкальную аппаратуру и прочее было успешно реализовано по завышенной стоимости благодаря биркам «церковное имущество, освящено».
— А с этим что делать? — Он показал на Сосульку, который подъедал кидаемые объедки.
— Хряк здорово прибавил в весе, — заметил я. — Взять его я не смогу. Он здорово послужил, столько дефлораций и обрезаний зализал. Надо колоть его.
— Ты что хочешь его убить? Это же великий грех. — Он погладил хрюшку. — Можно я его заберу.
— Куда ты собрался его забирать, дурачок, тебе ж самому жрать нечего, за счёт меня только и жил ты. Если я решил меняться, то начинать надо прямо сейчас. Ты видел, какие своры по улицам шастают? Они на людей не боятся кидаться, а уж такой лакомый кусочек задерут за милую душу и ещё мучиться будет, сразу не помрёт. — Я уселся на корточки и посмотрел Сосульке в бусинки. — Слышишь, дружок, что я говорю, я больше никому не позволю страдать и мучиться.
Однако зажав между ног аномально тёплую тушку и придавив к массивной шее зазубренное лезвие ножа, я не решился исполнить задуманное.
— Господи, я не могу, — забормотал я.
Мои слова эхом разлетались по опустевшему помещению. На крюке качался Спаситель, тело которого настолько прилипло, что я так и не смог снять его, чтобы выгодно сбыть. Даром убеждения и лютыми угрозами я принудил Александра сделать всё за меня. Мы с лошадиным трудом отодрали от стены тяжеловесный брусок. Он долго брал на мушку, но затем легко поймал удобный благоприятный момент, когда чушка крепко задумалась о чём-то своём свинячьем и замерла. Не было ни хруста, ни страшного треска, беззвучный верный удар с широкого размаха точно по макушке за мгновение низверг Сосульку на пузо и придавил к полу.
— Ну, вот опять, — с огромным сожалением произнёс я и пощупал затылок, из которого засочилась иссиня ультрамариновая маслянистая жидкость.
Этот цвет был последним из семи, что я внятно помню. Я подумал, что должно быть этого больше не повторится. Тело сигнализировало, что целиком отделалось от ненужных ему накопленных годами красок и забот перед полным перерождением. Коснувшись ладонью брюшка бывшего липового друга, я ощутил гробовое спокойствие. Я избавился от последнего, что связывало Сергея с этой явью, где всё всегда происходит не так, как хочешь. Где-то хранилась Библия. Мы нашли её на операционном столе, испещренным потёками и брызгами влагалищной крови и прочих диковинных выделений человека, выходящих в критическую и особо волнительную пору. Вместо массивной книги в руках я держал школьную тетрадь с очень сжато законспектированным и коряво изложенными знаменитыми строчками.
— Ты напоследок свистнул святую книгу? — грозно адресовался я к Александру, продолжающему сдавливать в руках брусок и пребывающему в состоянии большой хандры.
— А это что, пидор ты проклятый? — Я потряс тетрадью перед его носом. — Это же твой почерк, зачем ты это сделал? Ты исказил Священное Писание, извратил всё и моё особое доверие к тебе.
— Ну, вы же говорили, что неприлично девочек молча дефлорировать и нужно что-то прекрасное говорить, вот я и выписал из Библии то, что мне нравится.
Бегло пробежавшись глазами по страницам, я схватил одну из канистр, чтобы облить того, кто знал Сергея ближе, чем нужно было. Было гибельной ошибкой подпускать к себе людей, которые ниже по уровню, как в плане внешности, так и чисто умственных способностей.
— Не надо, пожалуйста! — вяло уворачивался от брызг горючего мой бывший заместитель.
— В смысле не надо?! — разъярённо кричал я, — ты что хочешь, чтобы я тебе голову откромсал?!
— За что отец Сергий? Я ничего плохого не сделал.
— Тут только что выяснилось, что ты недостаточно верующий, а ты пиzдишь, что ничего не содеял?
— Не убий же! Отец Сергий, не убий же! — вопил слизняк, скрючившись на полу и пропитанный до нитки бензином.
— Блять, Сука! — бранился я, пытаясь зажечь некачественные спички. — Ты мои бабки воровал?! Недостача всегда была! Я тебе, гандону, пиzду женскую на халяву позволил щупать, и жрал ты, скотина, с барского стола и спал, пидор, тут в тёпленькой койке, а взамен то что?.. Пидор ты ёbаный, пидарас никому не нужный! Ты должен был сдохнуть ещё тогда на выпускном за то, что убил меня категорическими отказами!
Не успел я поднести к его извивающемуся телу огонь, как в храм вторглись случайные прохожие. Они с разгона оттолкнули меня от неверного, достойного лишь смерти. И как учил Господь: «Отрёкшегося от меня и страданий земных, того „не убий“ не затрагивает…»
Выбежав на улицу, я принялся усердно заливать фундамент Свинарника, и никто меня не останавливал. Подтягивались зеваки, подманенные грядущим зрелищем, которое способно было хоть ненамного согреть потухшие тела. Что было слаще чужого горя? Люди это очень Любят.
Запрыгнув в машину, я завёл двигатель и помчался в аэропорт, где меня ждал самолёт-проводник для почти мёртвого для остальных людей Сергея. В зеркалах заднего вида сверкало багряное зарево пылающей ослепительным огнём церкви. Я смеялся, потому что был счастлив.
;
Пока я сползал по трапу, лёгкие било очень тяжёлым, необыкновенно сырым воздухом. Весь путь до гостиницы я буквально захлёбывался от совершенно невиданного доселе вживую вида. Меня окружали промокшие постройки под маревом еле уловимого туманчика и сочная яркая зелень. Это был дивный рай для растений, не иначе. Все люди были на одно лицо. Видимо, господь решил не сильно заморачиваться с этим народом и сделал их всех похожими друг для друга, чтобы в любой толпе они могли различить своих и прийти на выручку. В них будто начисто отсутствовало человеческое зло, будто их непосредственные предки никогда никого не убивали. Они не передали своим детям важнейший дар природы — дар совершать убийства. Перед входом в гостиничный номер я вкусил местной кухни и ещё больше обомлел от значительных различий. Самое простое и дешёвое блюдо было восхитительным. Я властно требовал льда, ибо никак не мог остыть от ушедшего за дымный горизонт раскалённого солнца. Я немилосердно стирал в сознании имя Сергей и изобретал подобное ему, ёмкое и неизбитое миллионами.
В туалетной кабинке я визжал от безумного восторга при виде душика для попы. Я сразу подумал, что первым, что я сделаю при покупке апартаментов, будет установка этого чудесного устройства для слива нужд. Не нужно было больше носить с собой стаканчик, чтобы подмыться из бачка. Свежие струи с усилием били по анусу, доставляя плоти необыкновенное удовольствие. Я прижал наконечник и тщательно промыл толстую кишку, будто через час нужно было выходить и идти на свидание с привлекательным мужчиной.
— Как же сильно люблю я себя, — повторял я, кружась перед зеркалом во весь рост. — И как такого могут не полюбить твари земные? Я же и есть бог. У меня до *** денег, разве я после этого не бог? Я успешно исполнил основную его заповедь — «… истинно Говорю, что скапливай деньги ты и превознесёшься выше других до небес, до Моих ступней с благодарностью…»
— Как вас зовут? — спрашивал переводчик, потягивая спиртное, настоянное на душистых травах.
— Скоро мы это узнаем, — весело отвечал я.
— Завтра встреча с лекарем и моделирование желаемых параметров, — довольно проговорил он.
— Знаете что?.. — загадочно кивнул я и сделал красноречивую паузу. — Людей так просто наебать. Я такой умница, что прикрываясь верой, сбил несколько лямов на несколько жизней вперёд.
— Дайте-ка угадаю, чиновник, милиционер или поп.
— Зрите в корень, — подметил я и щёлкнул пальцами. — Чиновник верит в улучшение условий жизни, мент в то, что все выживут, а поп верит лишь в силу и психологическое воздействие публичной речи. И у кого из них всё получается? Правильно. — Я не дал ему ни секунды на размышление. — Гомосексуалист, молодой, красивый, умный — наилучший суповой набор для любой заварухи. Я вышел победителем, прошёл в следующий этап на пути становления звездой, но не на небе.
— Удивительно, так зачем же вам такая глубокая трансформация?
— В моей жизни совсем не было любви, — открылся я живой помеси нашего с их народом. Его случай — лучший способ стать синхронным переводчиком, не прилагая усилий.
В ночь перед поездкой в хирургическое отделение я беспрестанно ёрзал, сминая простынь, и стирал в памяти пустые призраки прошлого, отчего они ещё больше разъедали вещество внутри головы. Родители не звали меня, а будто призывали, как дух умершего: они сидели перед телевизором, держась за руки и шепча молитвы о возвращении сына обратно домой. Я постоянно трогал ступни и отгонял наваждение, будто Сосулька тычется в них мокрым и холодным пятачком. Тарахтящий кондиционер спасал лёгкие от водянистой влаги и аномальной жары. Бесполезные молитвы о помощи свыше были всё такими же бесполезными, но, тем не менее, они продолжали упорно соскакивать с усталого языка. Несколько доз спирта сделали своё дело и угомонили вспыхивающие то здесь, то там мятежи в беспокойном рассудке в преддверии сна. «Спасибо, всевышний, за богатство, спасибо, господи, за деньги, спасибо, отче, за наставление на путь истинный в верном направлении к ещё большей состоятельности и гарантированной любви с окружающими», — бурчал я себе под нос, как колыбельную пока не сорвался в небытие так же внезапно, как и затем проснулся.
— Ну, так что же вы на самом деле хотите? — спросил главный врач на приёме устами переводчика.
— Хочу, чтобы любой мужчина, любых понятий и предпочтений желал меня, — откровенно ответил я и передал ему икону с Юлей. От неё возьмите только разрез глаз и губы.
В операционной пахло домом боли, достаточно тревожным ароматом. До вмешательства несколько суток мы скоротали за компьютером, выбирая нужные параметры чисто по моим собственным представлениям о красоте человека. Мне долбили, пилили и разламывали кости в области плеч, чтобы они стали меньше. Убавляли даже размер ступней. Под наркозом я всё понимал, и монолог подсознания терзал своей дерзостью: «Что если я тоже провозглашу себя создателем и напишу новую библию на свой вкус и цвет… Главней всего обратить на себя внимание большинства, а там можно назваться кем угодно и пророчить, что угодно… На кого смотрят, кого слушают, тому и верят, чтобы он ни сочинил…» По спине растекался ледяной ручеёк, который предавал онемению всё живое на своём пути.
Обездвиженное тело казалось таким ненужным. Здорово было не совершать совсем никаких движений и при этом ощущать блаженство внутри. Они наматывали и наматывали бинты, рулон за рулоном, кокон становился всё больше и больше, а я превращался в мумию, только что помещённую в роскошный саркофаг.
— Мы не повесим в вашу шикарную палату и туалет зеркала, пока вы полностью не восстановитесь, и припухлости не спадут, — произнёс устами переводчика доктор.
— Так как вас зовут-то в итоге? — с хитрецой осведомился переводчик, когда мы остались вдвоём.
— Серена, — тут же вырвалось у меня. — Ты смотришь на меня. Я красива?
— Честно говоря, даже в таком болезном виде ты уже по-своему прекрасна, прекрасна, но тебе следует немного доплатить мне, потому что мне приходится быть тут больше уже оплаченного времени, секёшь?
— Да, конечно, — с трудом выговаривала я, шевеля гигантски раздутыми губами. — Не прекращай повторять, какая я классная, и ты будешь щедро вознаграждён.
— Да моя госпожа, за ваши деньги любой каприз.
Несколько суток я прощупывала своё влагалище, оно было идеально ровным. Бёдра слегка увеличили, упругая попа радовала любопытную ладонь. Доктор оттягивал момент моей встречи с отражением, уговаривая потерпеть, когда спадут оставшиеся вздутия.
— Я всегда была Сереной, — убеждала я сама себя, проговаривая вслух слова чисто женским произношением, — приехала сюда, просто чтобы чуть подправить брови и подкачать губки. Дома меня ждут мужчины, с которыми уже не будет никаких проблем в общении и последующем сближении. У меня есть финансы, у меня есть наружность, а значит можно всё.
В палату занесли зеркало больших размеров. С конечностей сняли последние лоскутки бинтов. Прежде чем встать с койки, я долго приглаживала то место, где раньше был кадык, мяла крепкую и держащую форму грудь. За доплату даже цвет кожи они сделали немного темнее, чем было.
Всё во мне стало другим, даже взгляд изменился. Несколько часов потратила, смотря то в один глаз, то в другой. Когда я глазела на компьютерное изображение будущей меня, оно казалось очень красивым, но кружась и вертясь перед зеркалом, я начала в этом сомневаться и выискивать изъяны. Нос показался недостаточно тонким и острым, губы передутыми, уши буквально приклеены к черепу и совсем не торчали, скулы не так сильно выдавались, как хотелось изначально.
— Девочка моя, успокойтесь и возьмите себя в руки, — отвечал врач в ответ на мои претензии, — этот стресс и психоз — это нормальное явление после таких масштабных изменений, ведь каждая клеточка вашего прекрасного тела была либо заменена, либо усовершенствована и соответствует всем трафаретам красоты нашего времени. Понадобится не одна неделя и даже может месяцы, чтобы вы свыклись, всё-таки это ведь полная смена пола. Мы вам даже клитор пришили, изъятый у одной девочки из местного племени, где их им насильно обрезают во славу творцу. Вы уже чувствуете возбуждение?
— Да, но я по-прежнему хочу соития через жопу! — грубо рявкнула я. — Потому что у вас, наверно, руки оттуда растут, раз у вас так всё получилось! Я хочу домой! В кишки въелись ваши счастливые и беззаботные рожи!
— Ладно тебе орать, разоралась тут! — Он схватился за рукоятку изогнутого клинка на поясе, а я не на шутку испужалась. — Запомни слово «бютифул, бютифул, бютифул…» Иди на улицу, пройдись, да купи себе платье самое модное и спрашивай любого этим словом, все будут соглашаться.
Я вышла на вечно влажную улицу. По гладкой спине с непривычки заструились потоки пота из смеси воды и многочисленных остатков медикаментов. «Бютифул» понимали все, но не все понимали, что я от них хотела. Их выражения лиц менялись от недоуменного до испуганного.
— Бютифул, бютифул красавица, — заговорил случайно попавшийся соотечественник, — В жопу дашь, дура, куплю любое спиртное на твой выбор.
— Не дорос он ещё до моей жопы или усох, пенсию-то сколько лет откладывал, дедуля, чтобы сюда hуем размахивать прилететь?
— Ах ты, сука, за такими как ты и прилетел мужиками бывшими! Писю отрезать бабок хватило или ходишь в мужской туалет, а? Пидрило. Что, у нас на родине жопа твоя не востребована? Мужебаба.
— Да будь ты проклят! Я священник бывший! Ты грех на душу не бери, паскуда!
У оппонента закончилось то ли терпение, то ли здравый смысл, и рукопашная не заставила себя долго ждать. Я полностью перешла в отступательную позицию, которая спустя время превратилась в резвый бег наутёк. Я была девочкой, а девочки не умеют драться, либо трясутся и дрожат за своё лицо, которое всё равно изуродуется безвозвратным временем и кислородом. От воспоминаний про висящий лоскут с лица Жени ноги отчего-то заплелись и я низверглась в ров. Несмотря на то, что я твёрдо стояла на бесформенном и мерзком дне, тина застилала новоиспечённое лицо, не давая ни нормально видеть, ни нормально дышать. Несколько крепких мужских рук вытянули меня на пыльный бетон. Юбка вульгарно задралась, обнажив промежность. Они делали вид, что не смотрят, но искоса всё равно поглядывали, что придавало мне сил и воодушевляло на то, что всё непременно будет отлично. Самцы, как и самки, были везде одинаковы: тяга к тому, что имелось под трусами, никогда не выйдет из моды.
Вечером я сходила на дискотеку, приняла лишнего на грудь и этим убавила львиную долю тревог. Весь танцевальный вечер домогался какой-то чернокожий дистрофик. Я его не отталкивала, мне нравилось искреннее мужское внимание. Он перетрогал меня везде, где можно, а когда дело дошло, наконец-то, до генитальных прикосновений, губы влагалища познали жгучую боль.
— Не трожь, дурачок, — смеясь, как дурочка, отталкивала я его щипки. — Пальцы у тебя как ножики!
Он бубнил что-то на своём неприятном слуху языке, глаза, как у быка, залило кровью, а стоячий пенис без стыда выпячивался из-под штанов. Пьяные в стельку мы плавно переместились в караоке, где не было ни одной нашей песни. Мне пришлось петь и повторять под любой мотив одно слово «бютифул». Всем было потешно, настроение у меня поднялось.
Когда мы очутились в тёмном переулке, он крайне грубо огрел меня по лицу и схватил за копну всклокоченных волос. Я особо не сопротивлялась, будучи уверенной в том, что с такими красотками ничего страшного никогда не случается. Утомившись от его наглости и большой настойчивости, я всё-таки возродила в себе мужскую ярость и перешла в грозную атаку. В его аляповатом лице тогда были сосредоточены все бывшие, с кем не вышло. Я превратила его гадкую физиономию в чёрную, булькающую кашу, из которой кое-где выступали капельки крови.
— Вот вы все пидоры, мужики, я фигею с вас просто! — возмущалась я в ничего не понимающую, избитую и аморфную плоть. — В первый день свидания нельзя же так себя вести, надо быть поскромнее! С такой бютифул девочкой, как я вот, нужна элементарная выдержка и легчайшее наплевательское отношение. Я же сама бы к тебе потянулась, а ты!
Вернувшись домой грязная, но довольная, я доложила доктору о том, что всё устаканилось и о том, что я и вправду была «бютифул». Но немножко подумав и заглушив очень вредное эмоциональное мышление, я всё-таки призналась, что всё решится по прилёте. После того, как на кон поставила персональную церковь, осточертевших родителей и даже свой пол, дороги назад уже не существовало. «Будь, как дома, но не забывай, что в гостях», — предельно ясная для меня фраза почти от каждого встречного внятно давала понять, что пора собирать манатки и возвращаться на родину с блистательной победой над собой и своими навязчивыми страхами.
Врачебный персонал с шариками и шампанским устроил мне торжественную выписку. Мне дали с собой справку об изменении внешности и пола для благополучного вылета. По прилёте в наш аэропорт меня поджидали новые проблемы. Пограничники не могли найти меня в базе данных. Поиски растянулись на сутки.
Я лежала на холодном полу отстойной зоны для нарушителей и смотрела в потолок. В кармане не было ни копейки, все деньги я пропила и прокутила ещё за границей. Из наличности лишь пара монеток на память с каким-то важным дядей. Мне всего лишь нужно было перейти дорогу, попасть в банк и снять любую сумму, ибо накоплений было ещё больше, чем достаточно. Доброжелательный коллектив защитников границ относился ко мне с большой заботой, приносил бесплатные кушанья и выпивку. Я изучила в этом многострадальном помещении каждый уголок и каждую царапину, а кроме этого и полные биографии всех горемык, что составляли мне компанию.
— Как тебя зовут? А что ты тут делаешь? Почему ты так ненормально выглядишь? — донимал меня гадкий мальчишка, ощущая полную безнаказанность и чувствуя защиту от своего папки с мамкой. — А давай поиграем, а давай потанцуем, а давай ты купишь мне леденец, ты лесбиянка?
— Что? — протяжно удивилась и слегка приподнялась с пола, чтобы посмотреть в глаза этому малолетнему ублюдку, на воспитание которого, видимо, забили огромный гвоздь до упора. — С чего это ты меня так назвал, а?
— Лесбиянка, лесбиянка, лесбиянка! — громко и безжалостно начал дразнить он меня, заметив, что это цепляет. Родители вяло и неохотно его утихомиривали.
— Да заткните же его, наконец! — демонстративно закрыв уши ладонями, не выдержала я.
— Фу, господи божечки, — вклинилась мамаша зачинщика беспорядка, — и вправду, лесбуха, вы только посмотрите какие у неё движения мужские. Откуда вы такие берётесь, блять! Пидарасы! Вы все сдохнете, вы все покойники, Мишенька, не бойся таких, это не человек уже, вырожденка какая-то.
— У нас в стране все здоровые, — дрожащим голосом добавил отец, чтобы поддержать свою супругу. — Не приближайся к моему ребёночку.
Все ополчились против меня, им было всё равно, что я прекрасно выгляжу, что на мне дорогое платье. От такого «замечательного» прилёта возмущению моему не было предела. В конце концов, меня подозвал офицер и сообщил прискорбную весть, что я нигде не значусь. Под такой же фамилией, именем и отчеством они смогли найти лишь давно умершего мальчика. Я потребовала доложить, что за мальчик, и почему его нет в живых, но в ответ получила лишь пожимание плечами. Беспрестанные боли в теле прошли, что не могло не утешать. Меня послали на все четыре стороны. Слава личному богу, небольшой заначки на дне сумочки хватило на билет до дома, где я хотела спокойно получить новый паспорт и снять в банке, где меня ждут деньжонки, чтобы свалить, наконец, в городок побольше и поинтереснее, где мои внешние данные должны быть оценены по достоинству. В автобусе ни один мужчина не уделил мне ни капельки интереса, багаж пришлось поднимать и запихивать самостоятельно. Никто не пялился на меня, не пытался завязать беглый разговор. За весь путь в дикой тряске я ни слова никому не проронила.
Став девушкой, я начала острее и критичнее ощущать окружающую меня действительность. Меня беспокоила каждая деталь, каждый косой взгляд заставлял лишний раз поправлять причёску и проверять, ровно ли лежит косметика. Люди были настолько зациклены на себе, что уже ничего не замечали вокруг, даже такой красоты, которую мне сделали за сумму, никогда не бывавшую у них за всю их бездельную жизнь. «Мне просто нужно побыстрее оказаться с такими же имущими, как и я, — размышляла я, вдавив затылок в спинку кресла, — богатый бедного не разумеет и наоборот, точно. Что же я, дура, тогда психую? Плевать на это быдло. Мне суждено вертеться в высших кругах, до которых черни никогда не вырасти. Привыкай, Серена, привыкай. Это новая жизнь, новый путь. Небеса по-прежнему на месте, а я ещё так молода».
Город пребывал в диковинной дымке. Волокнистый туман казался заблудшими вялыми облаками, которые прогуливались среди нас без стыда и совести. На столбах висели застарелые объявления о продажах и пропажах. Одно из них немедленно привлекло моё внимание:
«Сергей, на момент пропажи тебе было пятнадцать лет. Ищу тебя, любимый мой Серёженька, отзовись, я ищу и жду тебя вот уже одиннадцать лет. Ты пошёл гулять и не вернулся. Знаю, что жив. Жду твоего возвращения. Моя мечта тебя найти, обнять расцеловать и прижать к себе. Верю, что наша встреча состоится!»
Неясная фотография, на которой была определённо я, поначалу сковала тело, а затем бросила в тряску. Листовки с моей пропажей были расклеены повсюду, куда ни глянь. Одну из них я сорвала, скомкала дрожащими руками и затискала в карман. Это был чей-то бессвязный алкогольный бред, в котором я шагала к паспортному столу и уже рассчитывала на худшее.
— Работница, про которую вы нам талдычите вот уже второй час, здесь не работала и не работает! — рычала одна из сотрудниц ведомства. — У нас ни с кем никто не договаривается, тем более не пойми кто, вы кто вообще такая?
— Меня зовут Серена, — в слезах говорила я. — Я был батюшкой тут в Свинарнике. Поменяла пол. Дала знакомой денег за новый паспорт.
— А, понятно, — она сделала то самое выражение лица, когда рядом находится крайне неприятный человек, — накидалась с утра? Охрана, проводите гражданочку до выхода. А лучше полицию вызовите, пусть протокол составят, будет знать, как наколотой шастать по местам государственной важности.
— Какой важности? Вы ворьё тут сидите! Я ей столько денег сунула. Выходи, сука, не прячься! — безысходно крикнула я, бегая взглядом по дверям кабинетов. — Верни хоть немножко!
Пока меня волокли, чтобы вышвырнуть, я осыпала проклятиями этих лживых бездельников на чём свет стоит. Выпавшие из рук сумки затем выкинули вслед за мной, замки одной разлетелись от удара, и содержимое вывалилось на грязный и влажный бетон. Я складывала измазанные нечистотами и жижей дорогостоящие шмотки и прятала обратно. Я не переставала при этом плакать. Прохожие тихо стояли в сторонке и все, как один, держали перед собой в одной руке какие-то небольшие прямоугольные приспособления.
Кое-как собрав пожитки, я выдвинулась к родительскому дому. Бессонные сутки в аэропорту и автобусе давали о себе знать. Меня рубило и мотало от измождения, в голове вырисовывалась кровать с мягким матрацем.
Я долго ковырялась в сумочке, искала раскладную корону королевы красоты, купленную почти задаром у местного умельца из промозглой страны. Долго искала свой этаж, бегала вверх-вниз. Не могла припомнить номер двери, а к соседям стеснялась позвонить. В голове всё скомкалось и перемешалось. Со сменой пола мир будто опрокинулся и низвергнулся в какой-то параллельный или заоблачный. Я забылась сном на площадке, но продирала глаза каждый раз, когда кто-либо устало поднимался по лестнице. Я вставала по стойке смирно и делала вид, будто копошусь в одной из сумочек. На фирменной одежде было столько пятен, и меня это сокрушало, так как их было не отстирать. Глубокой ночью меня разбудило то, что я стояла и долбилась в чью-то дверь и кричала: «Мама! Не отталкивай меня! Впустите меня домой, я такой же, как все! Я тоже живой и любящий, как и другие!»
— Ты что, bлядь пьяная, разоралась, — распахнула на пару сантиметров дверь и заворчала смелая обитательница квартиры сбоку. — Завтра на работу!
— Тут жили мои мама и папа, но я потерялась, и они потерялись, — несла полубред я, — мне кажется, они на меня обиделись, я не знаю, почему они не открывают, мы жили хорошо, не ссорились…
— Ну, всё-всё, — добрым голосом произнесла женщина. — Проходи что-ли, замученная вся, страшно смотреть.
— А я красивая? — первым делом спросила я, сняв обувь.
— Красавица, распрекрасница, глаз не отвести.
— Правда? — потеплевшим тоном осведомилась я.
— Что правда, то правда. — Она начала грубо и настырно сдёргивать с меня одежду. — Вонючие твои шмотки простирнём. Пропахла вся дорогой, марш на кухню суп на плите погрей.
Она так и не выдала мне сменной одежды, и мне показалось, что ей нравилось разглядывать моё обнажённое тело. Женщине было лет тридцать с небольшим. Тело чересчур спортивное выдавало в ней недостаток ума. Густой суп обжигал оголодавшие уста и проваливался куда-то вглубь нутра, насыщая и согревая домашним теплом. Света вытащила пару рюмок и наполнила до краёв, первая ударила по нашим расщеплённым мозгам и развязало языки. Я показала Свете сорванное объявление, где был изображен красивый юноша Сергей.
— Это мои родители его ищут, — сказала я Свете.
— Не знала, что у них дочь есть, — спокойно произнесла она после второй опрокинутой порции горючего для предельно откровенных разговоров по душам.
— Да, есть, а что с мальчиком произошло? — Я ткнула пальцем на свое изображение до операции.
— Ты не местная что-ли? Об этом весь город знает. Эти люди сделали всё по-божески, я считаю. За них все были, даже по телевизору презерзидента в прямом эфире просили их помиловать.
— Так что же они сделали, ну?! — в тряске закричала я.
— Хорошее они дело сделали, мир подчистили от грязи всякой богомерзкой. Судью такого самого надо посадить за такой приговор.
— Так что же они сделали, сука! Что?!
— Сына-педераста распроклятого убили, как собаку, провались он пропадом, окаянный выродок!
— За что, почему, — сдавленно вопрошала я, сморщившись и взявшись за сердце.
— Так он сам признался им, что такой, представляешь, блять, какой смелый. — Вдрабадан пьяная она полезла обниматься, и на губах ее я заметила жадную слюну. — Этот мелкий пидорасик, сам рассказал, какая он мразь! — Шок уступил место безумию, и я, рассмеявшись, долго не могла остановиться. — Представляешь, каких у нас мать Земля рождает, каких свиней! Милиционеры расследование провели и выяснили, что родители были очень верующие, поэтому и народ за них поднялся, понимаешь? И, значит, нашли они тетрадку с богохульствами ужасными, ой, Господи, говорят, на суде вслух читали, присяжные заливались слезами. Так вот убили они его, разрезали и выбросили части тела на съедение поросятам в местный свинарник. В Библии же сказано, Серен, мужеложники — корм для нечистых животных. А свинья разве бывает чистой? — Я очередной раз рассмеялась и залила булькающий смех бреющей горло жидкостью.
— И вот теперь тщательно расследовали дело, косточку застрявшую где-то в свинарнике нашли не догрызенную, а сейчас же всё современное, сделали анализ. Сидят за решёткой ныне, но их отпустят по удо, по-любому, невинные же люди. А листки вот уже сколько лет висят, дизайнер так постарался, что решили эти шедевральные объявления сохранить, как достопримечательность. Только вешали их не родители, а Сашка-дурачок. Больше всех этот выродок-педераст над ним издевался, по голове бил, так и повредил ему мозги, а он теперь каждый день то в церкви на коленях стоит, то на могиле его так называемой сидит, где одна-единственная кость захоронена. Рыдает.
— Класс.
Я должна была это увидеть, и уже собралась было уходить, как осознала, что на мне по-прежнему нет никакой одежды, а руки Светы мягко скользят по моему шикарному телу. В кухне царил полумрак, и нервные вспышки светодиодной лампы превращали реальность вокруг меня в кадры немого кино. Я почувствовала волнами накатывающее возбуждение. Нет, так не должно быть! Я по-прежнему люблю мужчин! Я люблю мужчин, и проклятье гомосексуальности не должно было накрыть меня в возрожденном виде! Яростно столкнув Свету на пол, я кинулась в прихожую и напялила на голое тело первое, что нашла. В болоньевом плаще под крики разозленной Светы, я выскочила на улицу и направилась в сторону городского кладбища. Спросив у охранника, где находится могила Сергея и, проследовав по указанному направлению, я оказалась в каких-то чигирях, и с трудом прошагала через заросшую кустами тропку к скоплению могил. На самой крайней из них я увидела тощего и сгорбленного молодого мужчину, с трудом разглядев в нем своего бывшего зама Свинарника. Услышав бормотание, я остановилась и замерла, вслушиваясь в слова.
— Вот, цветочки тебе принес, — он вытряхнул из горшка какой-то колючий суккулент и начал грести руками землю на холмике. — Прости, не подарил при жизни тебе ни одного. — Саша всхлипнул и запричитал, — А ведь я всегда так тебя любил, так желал тебя. И зачем только ты открылся родителям, неужели не понимал, что в нашей стране гею не выжить? Что мы должны молчать о своей ориентации, как рыбы. Ведь мы нелюди для них, понимаешь? Мы хуже скотов! Сереженька, я ведь всегда молча выносил твои знаки внимания, ведь понимал, что «бьет, значит, любит». Как же мне жить теперь без тебя?
Я в шоке стояла и созерцала это жалкое зрелище. В один момент мне захотелось вспомнить школьные годы, и приложить его по башке чем-нибудь тяжелым, но я достойно отвернулась и бросила через плечо:
— Каким был чмырем, таким и остался.
Впереди у меня было еще одно важное дело.
;
— Если вкратце, то я родился гомосексуалистом, меня никто не любил, несмотря на деньги и влияние, затем я полетел не знай куда и стал девушкой. Вернулась, оказывается, родителей посадили, а меня как бы и нет вовсе, потому что они убили мальчика, будто бы меня, короче, у тебя есть похмелиться?
Марк открыл рот от удивления и, кажется, не знал до конца план реагирования: то ли ему улыбнуться, то ли испугаться.
— Ну, ты присядь хоть, бедная. — Он заботливо указал на стульчик. — Что жрала?
— Ничего не жрала, — ответила я и послушно села, чинно сложив барственные руки на коленях и выпятив буйную грудь.
— Господи, воняет же от тебя. — Он скривил лицо, а я повесила взгляд вниз и придавила свои трусы сверху в надежде спасти ситуацию. — Извини, проститутка что ли с трассы?
— Если бы, — многозначительно откликнулась я.
— Ну, кто ты, не вихляй.
— Меня зовут Серена, приятно познакомиться. — Я протянула вкусно пахнущую руку ему в голову.
— О, какое имя, а я Марк, так что же вас сюда привело, заказ или ещё что?
— Посмотри, дорогой Марк, на эту листовку о пропаже. — Я притянула руку с объявлением и приставила к моему девичьему лицу. — Мы ведь похожи, ну?
— Ага, как две капли, — иронично огрызнулся он, — Тебе тоже понравилось это объявление? Как картина, да? У меня в спальне такое заламинированное висит рядом с иконами. — Слушай, а ты прикольная деваха, извини, если грубо.
— Да я не обижаюсь, — кокетливо откликнулась я, — мы девчонки всё тонко понимаем. Слушай, у тебя проглотить есть что?
— Обед в контейнере, я тебе отсыплю половину. Где ты живёшь?
— Где раки зимуют, — раздражённо ответила я, — я ж тебе сказала сразу, что и как.
— Да у меня в одно ухо влетело, из другого вылетело. Держи ложку, она одна, сначала ты слопаешь, потом я.
— Марк, а ты чем вообще занимаешься, кроме своей работёнки и потребления веществ? — с набитым ртом промямлила я.
— Что? — рассмеялся он. — Какие вещества? Ты о чём, девочка моя?
— А я красивая? Не торопись, приглядись хорошенечко. — Я, наконец, проглотила пережёванный ком пищи и выгнулась, расправив женские плечи.
— С пивком покатит так-то. — Он отважился и уставился на мою выпуклую грудь. — А сиськи зачётные, облизал бы их. — Ложка выпала из моей руки.
— Ты вообще соображаешь? — Я ощутила покраснение кожи лица. — Имеешь соображение, что ты говоришь? Я что похожа на шлюху?
— Да ладно тебе обижаться, — мягко произнёс он, — ты такая… Будто своя… Напомнила мне мою барышню.
— Надо же, а как её звали? — Я вытащила икону с Юлей, но решила не показывать, пока не услышу имя.
— Да это неважно, в принципе. — Он загрустил и насупился.
— Посмотри на эту. — Я показала ему, то, что прятала. — Узнаёшь?
— Нет, кто это такая? Первый раз вижу.
— Очень-очень жаль, Марк. Хочешь потрогать грудь? — Я виновато опустила глаза в стол и ухмыльнулась одним уголком алого рта.
— Ну, я же говорил, своя девчонка, — обрадованно произнёс он и начал сжимать и разжимать кулак.
— Ай, что так грубо, — возмутилась я, когда пошли касания, хотя сама здорово увлажнилась, и это не могло не радовать. — Ну, всё хватит, дурак. — Я отбила его дальнейшие поползновения.
— Вкусно что ли?
— Мамка готовила? — с небольшой издёвкой спросила я. — С мамой живёшь?
— Нет, один, но готовила она, да, ты угадала.
— А что без телевизора сидишь? — спросила я, разглядывая помещение.
— Да ты что гонишь? — усмехнулся Марк, — какие телевизоры? Их смотрит только быдло, ты что, бросай давай такие шутки.
— А что ты так дерзко калякаешь? — остренько осведомилась я.
— Дерзко, дерзко, — задрав нос, передразнивал он, — ты давай ещё за пацанчиков приплети, по понятиям раскидай или определи меня по жизни.
— Я ещё библию наизусть знаю, прикинь. — Я захихикала, как чокнутая, и стало чуть зазорно.
— Ещё скажи, ты по ней живёшь, — пошутил Марк, и мы залились.
— Да было дело, — с ухмылкой выдохнула я, — был такой мальчик Серёжа, и был он геем.
— Фу, мерзость, — скривило его.
— Ты больной что-ли? Что такого-то? Такие люди с момента сотворения Земли среди нас были, есть и будут.
— Не надо мне про эту рвань заднеприводную, пожалуйста. Гомики ебучие, настоящих мужчин опорочивают.
— Перестань сейчас же! — крикнула я так, что он скрючился. — Серёжа — невинный ребёнок, Серёжа хочет быть рядом с мальчиками. — Пара слёз скатились по моему точёному носу. — Не смей больше унижать, не смей их унижать, слышишь?
— Да успокойся, успокойся, сейчас водички принесу, а то вся выплакаешься.
— Почему ты такой жестокосердный? — Я заревела ещё интенсивнее. — Потому что бога не было и нет. Тебя ничего и не пугает в этой жизни.
— Ой, ну хватит вздор пороть тут. — Он оскалился, но это было не угрожающе, а довольно мило. — Ты вообще-то в гостях. Как говорится, чувствуй себя как дома, но не забывай, что в гостях.
— О нет, вы что, все сговорились и все заодно объединились, чтобы меня прикончить? Начала, блять, новую жизнь с нуля, пиzдец на пиzдеце…
— Полегче, полегче, детка, — прервал Марк, — чуй грань, ладно?
— Я уже ничего не чувствую, вообще ничего. Ощущалка сломалась, слышишь? И вообще, жрать я хочу ещё и ещё, много!
— Жракалку свою уйми, денег дай, куплю окороков.
— У меня ничего нет, — сдавленно протянула я, — всё куда-то пропало, так быстро, что как-то не заметила.
— А я что? Что? Я дизайнер с гольным окладом, не смотри на меня так, я сам нуждающийся. — Он отвёл взгляд куда-то в сторону, будто вовсе не при делах. — У самого долги ещё, и цены видала какие. А у тебя формы круче цен.
— Ты что грязная козлина, подкатываешь ко мне? — мягко спросила я.
— Нет, дурачка валяю. Давай я буду дальше трогать твою грудь и синхронно думать, куда тебя определить?
— Может, ты нальёшь сначала? — нескромно потребовала я.
— Да ты ещё не отошла от прошлой пьянки, а уже ещё хочешь.
— Давай немножко, всё равно что. Любой напиток, главное, чтобы крыло.
— У меня только пивас, одна бутылка. Где-то лежит, сейчас принесу.
— Как раз мне её давай, видишь, какая я правильная баба, сама себя напаиваю, напрямую, без лишних проволочек.
— Впервые таких встречаю, то, что с тобой просто и легко, это ощущается, ты либо водилась за свою жизнь с большущим количеством людей, либо обученная искусству риторики.
— О да, как же ты прав, — соглашалась я, откупоривая бутылку. — И училась, как проклятая, и клиентов море было. Каждого надо было обработать, по ушам поездить, зато скопила нормально.
— Пей потихоньку, пей, девочка моя. — Он присел совсем рядом, плечо к плечу. — После высосанной бутылочки вообще будет нормально.
— Я люблю красивых и смелых пацанов, — понесло меня после первых растёкшихся по венам граммов, — ты же такой? Я же вижу. Дрался с кем-нибудь?
— В основном, с девками, — сознался он, и мы закатились.
— Надо же, у меня такая же история, подруга в школе была, так я ей лицо разломала, чтобы знала, как парней уводить. Потом в больнице ещё ей наподдала для закрепления.
— Боевая какая, — он грубо вытер пенку с моего рта.
— А с клиентами сколько сцепок было… — Я крепко задумалась, припоминая жаркие деньки распродаж алкоголя. — С пьяными лучше сразу силу применять, общаться напрасно, пустая трата времени.
— Да-да, ты смышлёная девчонка. — Он неожиданно встал с очень серьёзным выражением лица. — Сейчас мы будем танцевать.
— Да правда что ли, — усмехнулась я, — быстро или медленно?
— А как музыка из магнитофона ляжет. — Я встала и взялась за его протянутые руки. — Точнее, как встанет, — добавил он, и мы так громко засмеялись, что задрожало горлышко бутылки.
— Ну, вот достаточно медленная, слава богу, — обрадовалась я неторопливой композиции и начала облизывать губы, увлажняя перед поцелуем, который в кино всегда выпадал во время произвольного танца. — Ну что поехали.
— Да ты что не можешь разом лапти свои переставлять? — бунтовал он. — Расслабься и захвати ритм, ты неуклюжая, как мужлан.
— Я уже десять раз сказала, кем я была, и сколько у меня всего было, а ты опять за своё, — разогорчилась я и просто встала, как вкопанная.
— О, танцы вокруг дерева. — По всем понятным причинам рассмеялся только он. — Где же древесное дупло для заскучавшего и уставшего зяблика.
— Да ты не только шутник, но и фантазёр, — мягко подметила я и будто бы случайно коснулась губами его рта.
— Сигнал принят и обработан, — произнёс он и жадно впился в меня пламенным поцелуем, от которого всё внизу дружно заныло.
— Так-то лучше, — отсосавшись от него, удовлетворённо сказала я, — Это был желанный поцелуй, первый раз такое.
— Ты хочешь это обсудить? — спросил он, следующая песня также была медленной, даже чересчур.
— Конечно хочу, люблю почесать языком на неудобные для обоих темы. Ты хочешь меня, надо же. Без памятной монеты в кармане осталась, зато шаблонную любовь отыскала. — Язык мой заплетался, высокопроцентное пиво. Люблю тебя и уважаю, Марк, вот ты мужик настоящий, всё как надо делаешь, а не как эти мямли были до тебя, аж блевать охота. Придирались к полу моему, неужели не всё равно, куда пиструн пристраивать. Да ещё и сам просил, честь ещё какая, ишь, какие выискались.
— Да вставай ты, пьянь дурная, — насмешливо произнёс он и начал поднимать меня под мышки из-за моих ватных ног, которые уже не могли удерживать охмелевшее тело на весу.
— Вот я, блять, бухая, пиzдец просто, — жалко причитала я и чувствовала нарастающее давление в голове.
— Да ты не переживай, я не буду с тобой ничего уж такого вытворять, честно признался он. — У нас был поцелуй, за ним следует вагинальный секс, если ты помнишь.
— Я знаю, знаю, не тупая, — прервала его я. — Несбыточный в молодости вожделенный миг ещё не был так близко.
— Да ладно, — широко открыв рот, удивился он, — ты ещё девочка.
— Такой догадливый, прямо знаток, — упрекнула я, — такой ли ты дерзкий в постели, как и на словах?
— Не то слово, просто ас, — гордо сказал Марк, — без лишних органных прелюдий и размусоливания.
— Да? Ну, в принципе, так и надо. Брать сразу. — Тяжёлое опьянение нарастало, но я была уверена в себе, потому что, сколько бы ни выпила, никогда не теряла связь с явью. В отличие от меня коричневая бутылочка пива никак не кончалась.
— Жизнь у тебя непростая я посмотрю, — высказал он, — без условностей и принципов девчонка, да и ещё девственница, да ещё и красотка.
— Я? Правда? — разомлела я, — что тебе во мне больше всего нравится? — Пива оставалось на один глоток, я трясла бутылкой и смотрела на плещущуюся пенную жидкость.
— Глаза у тебя такие завораживающие, а губки ни большие, ни маленькие, прямо как надо, всё такое, прям будто выстрогано под золотой стандарт…
— Ой-ой, а запел-то как соловьём, — прервала я, — прям мастер сексуального соблазнения. За один только разрез глаз я отвалила твою годовую получку.
— И дальше куда?
— Дальше яйца тормозят, а я буду покорять эстраду и мир современного шоу-бизнеса.
— У тебя там друзья есть? — иронично и с ухмылкой справился он.
— Нет, но появятся. Да и зачем эти друзья? — Я уложила алкоголь и совсем скисла, свесив голову. — Не думаю, что там кто-то с кем-то дружит. Даже уверена, что там злая вражда и сеча за видное место под большим количеством лучей осветительных прожекторов и алчных глаз. Внешность, Марк, она… Это самое главное, ты же знаешь.
— Ну, для девушки это конечно, — согласился он, — у меня знакомые девочки тоже, как ты, уехали. Приезжали обратно, под градусом признавались, что проститутками стали. Почти все стали. Говорят, что так совсем просто. Потерпела несколько минут, денежка, потерпела, денежка.
— Проституткой хорошо, но только плохо, что выбирать нельзя, с кем лечь. Попадётся какой-нибудь урод вонючий, потом отстирываться замучаешься. У меня маму тоже звали проституткой в милицию в своё время.
— Что? В милицию проституткой? — Он засмеялся, а я не понимала причину, вызвавшую такую реакцию. — Ты меня приятно удивляешь с каждой секундой всё больше и больше.
— Могу, умею, — захихикала я, — там же на проститутках у них всё и держится, живой товар. Ну и на веществах.
— Тише, тише, о таких вещах лучше не говорить вслух.
— А почему не говорить? Все всё знают, все довольны. Никому же не плохо от этого.
— Кстати, знаешь, почему я ненавижу всяких педиков и голубых? — внезапно спросил он. Я натужилась и на секунду вытрезвилась. Повисла неловкая пауза, которую нужно было срочно чем-то заполнить, чтобы избежать сердечного приступа. — Потому что знаешь что?
— Ну, господи, не томи!
— Даже не знаю, как сказать, и как ты это воспримешь?
— Да мы уже родственники почти! Выкладывай, ну!
— Я тоже такой.
— Какой ещё такой!?
— Небесно-голубой.
— Пиzдец, приехали! И зачем это всё было затевать, что я здесь до сих пор делаю?
— Да ладно тебе, нормально же время коротаем. Нам хорошо под одной крышей.
— Просто заебись, слов нет, как заебись. Ну и каково тебе быть гомомсексуалистом?
— Тяжело, хочу за границу уехать, там им почёт и уважение, а здесь могут и забить насмерть, житья нет. У меня друга вычислили, зарезали прямо дома.
— Я тебя тоже сейчас зарежу. Ау! Тут что за кулисами за нами кто-то наблюдает?! Мы в театре или на арене в качестве жертв?!
— Чего разоралась? — погрозил пальцем Марк или живое воплощение очередного, разгромного, предсказуемого краха. — Знаешь, стены тонкие какие?
— Да мне уже всё равно, пусть прибегают, убивают меня, всё равно жизнь не мила. И зачем воротилась, хер знает. Была бы там «бютифул» и горя не знала. Ну что ты хочешь, чтобы сделала? Хочешь, блять, начну, материться как неотёсанный мужлан, хочешь, буду тёлок обсирать, говорить, как я их ненавижу, или во, я придумала. — Я схватила канцелярский нож со стола и принялась кромсать волосы, как можно ближе к голове, чтобы было очень коротко, как при армейской мужской стрижке. — Сейчас всё исправим, сейчас всё будет нормально.
— Ну хватит, Серен, я не думаю, что тебе так пойдёт. — Он сидел неподвижно визави и не предпринимал никаких попыток меня остановить. — Что ты так сорвалась, влюбилась что ли? Дам я тебе денег, дам в долг, доедешь до мира шоу-бизнеса, но потом вернёшь с процентами.
— Ты так добр ко мне, — с негодованием произнесла я, — никто ещё меня так не целовал, как ты.
— Ну, хватит, ты пьяна, это, такое не обсуждается, поцеловал и поцеловал, больше не буду.
— Нет, будешь! — ударив по столу, отрезала я, — меня надо целовать и миловать.
Я так заболталась, что и не заметила, как очутилась у него в постели. От волнения из головы подчистую вылетело всё, что нужно примерно делать. Развалившись на спине, я просто лежала, глазела в потолок и с помощью ладошки проверяла, есть ли неприятный запах изо рта. От выпитого и недосыпа глаза так сильно тяготели к закрытию, что потребовалась срочная помощь пальцев. Казалось, я прождала вечность, но никто не приходил. Я разделась донага и активно принялась звать его. Откуда-то из-за двери приглушённо доносилось:
— Ну, ты уснёшь, в конце-то концов, или нет! Все нервы уже вымотал! — От этого голоса мученически свернуло в животе, а на коже выступила испарина. Больше всего я хотела, чтобы никто снова не заговорил. — Как проспишься, скотина, тебя ждёт ремень и полный запрет телевизора!
— Мама! Зачем ты здесь?! — завопил я, — не мешай и не обламывай мне всё хоть раз в жизни! Мультики не даёшь досмотреть! Отстаньте от меня, отстаньте!
— Поори, поори, полегчает, быстрее уснёшь.
— У меня тут красивый мальчик из школы, мы с ним будем вместе спать!
— Что?! А ну марш на кухню!
Я приподнялся на локтях и отыскал глазами надёжно припрятанную собственноручно исписанную толстую тетрадь. Шатаясь из стороны в сторону, я добрёл до двери спальни, приоткрыл дверь и швырнул в щель рукопись. Вернувшись обратно к постели, я рухнул и забылся глубоким, как бывает при сильном опьянении могильным сном. Мне снилось, будто я превратил собственную школу в свою церковь и ученики старательно переписывали к себе всё написанное из библии, которую я сам сочинил. Кругом парили петли и различные люди залазили в них, но никак не могли удавиться. Оказавшись в ловушке, они понимали, что им не умереть, но выпутаться и снять удавку уже не удавалось. Я всеми способами пытался справиться с узлами: рвал их зубами, ломал о них ногти, бил кулаком. Кабинет литературы начал заполняться свиньями. Животные были нечисты, они рыскали в поисках съестного. И тогда в моих руках появляется сила, тогда я спасаю людей из удавки и бросаю на корм зверю. Человечество благодарит меня, и стёртые его лица блещут от истинного счастья из-за того, что всё, наконец, прекратилось.
Папа стаскивает меня с постели: не до конца протрезвевшего и не до конца понимающего. Он грубыми толчками и неприятными дёрганиями за одежду доставляет меня на кухню. Мама сидит в слезах и трясёт моей библией, где я восхвалял однополую любовь и таких, как я. Судя по её покрасневшим глазам, она прочла это от корки до корки. Они тыкают мне в лицо страницами, требуют растолкований. Я кричу, что невозможно объяснить моё чудо рождения. Я кричу, что им никогда не понять мою самородную любовь к мужчинам, никогда не понять и никогда не простить. В ход идут ужасные проклятия и немыслимые больные оскорбления, густой воздух накаляется до крайнего предела. Я повторяю без остановки, что я гей, повторяю и смеюсь оттого, что ВСЁ ТАКОЕ КРАСИВОЕ И ОДНОВРЕМЕННО УРОДЛИВОЕ.
Начинается дикая склока, безумная борьба, сумятица, из которой я вылезаю проигравшим. На безразличных лицах родителей появляется неописуемый трепет. Всегдашнее давление в голове сдувается, и из раны на затылке выталкивается балластная жидкость. Мне очень хочется повернуть голову и посмотреть, какой же цвет на этот раз, ведь все семь давно миновали. Тело будто приклеилось к полу, из него уходит малейшая надежда на выживание. Наверняка это такой цвет, который был, есть и будет, но его не замечают или не хотят замечать. Мой умирающий слух улавливает, как мама бахвалится по телефону подружке в том, что, наконец, избавилась от меня. Она напоминает ей о том, как я терроризировал школу своим выдуманным новым учением. Как меня лупцевали и проламывали голову за то, что напаивал палёной водкой младшеклассников и заставлял их становиться на колени. Как в шалаше вешал кошек и собак в жертву богу под хлопки маленьких зрителей. Как мучил свиней в хлеву у знакомого папы. Как покупал гей-порно и наяривал себя в задницу баклажаном под съёмку скрытой родителями камеры. Как крал женские платья из бутиков и за отсос всему отделу милиции опускался и отпускался на волю. Как я приторговывал своей задницей маминым братьям, которые прочухали, кто я есть и не упускали такой возможности упиться узкими мужскими бёдрами. Как я, умирающий от последней стадии ВИЧа, не давал им покоя своими истошными воплями.
Смерть — это когда ты выдыхаешь и больше не вбираешь. Жизнь в конечном итоге оказалась гораздо проще, чем грезилась, проще, чем вдох и выдох. А что такое прошлое? Это лишь восприятие ума, всё существует одновременно.
Жизнь — это исчезающий момент.
В самых прекрасных, несбыточных в реальности
10072020 Посвящается Юлии А
;