9.
«Какой я вам, на фиг, Вован?! Вована нашли, да?! – взъярился Бурый, только что получивший нокдаун и еще не отошедший от стукнувшего в перепонки цитирования его мысли - «кинул стрелку», тотчас продолженного новым болезненным ударом! Вован! Вовчик! Как только он за карьеру взялся, то сразу отменил к себе подобное обращение! И не откликался больше ни на Вовчика, ни на Вовуню, Вовочку, Бобочку, Вовастого, Вовсю, Вовентеля, и тому подобное, и накрепко запретил себе на подобные заходы внимание обращать! Он вам не мальчонка на побегушках, а – Бурый. БУРЫЙ! Ясно? БУ-РЫЙ! Или Владимир Аркадьевич. Правда, картавое отчество, напоминающее об отце-алкоголике, ему тоже не нравилось. Но пусть так, не выбирают отцов.
Бурый глубоко набрал воздух, сделал скорбное лицо и отрицательно помотал головой. Фриц сделал губки гузкой, разочарованно выдохнул. Чашкин развел руки – я сделал все что мог! И начал совершенно посторонний рассказ о четверке покойников под крестами. Его слушали, не перебивали.
А Бурый глубоко и нервно дышал.
Ишь вы - Вован!
А главная оскорбительность была в том, что его, без пяти минут мастера, опять позвали клоунствовать! Словно отбросили в прошлое, когда он в бригаде авторитет завоевывал! Предложили опять «Вовчиком» побыть на радость бригаде! Гля-ка, как мастер перед вами отплясывает! Не-ет, это хуже извинений!
Бурый переступил с ноги на ногу. Взглянул на изображение. Тут же вспомнил, как часто юродствовал Длинный, как потом живописно пересказывал эти истории, как умело подкалывал, взявшихся глумиться над ним слесарей – отчего те сразу умолкали, прикусывали языки, лишь бы хохмач их шкуры оставил в покое, перестал оттаптываться, глумясь. Как исполнял расхожие анекдоты – всегда по-своему, что-то сиюминутное, про знакомых своих добавляя. Как молчал, задумчиво глядя вверх, отбрасывал руку с потухшим окурком – и к нему тут же бросались две-три руки, прям как к боссу какому-нибудь. И ведь Длинному прикалываться ничто не мешало. Но это Длинному. Правильно Чашкин говорит – все у него было на «ха-ха». Однако же – и получалось…
«Что жа, сойти на ступеньку, к народу? – молча спросил Бурый у изображения. – на «ха-ха», значить, запулить по-старому? Что же, проще ничего нет»
И подосадовал - да если бы он решил похохмачествовать и голову бы себе не ломал! Он бы на на лопатки сразу всех положил! Но только какой ты начальник, если народу подмахиваешь?! Народ должен злиться, костерить-материть, ненавидеть, грозить – только не ржать над начальником! Ото ржаки той все и беды! Моку хоть вспомнитя! Потому на всякую лажу должна быть отмазка. Хоть и дешевая. Хоть вот такая, когда Анатолия испугался и в кусты побежал, а народу предъявил про ключи! Не поверили? Да плевать! Главное, ты ее всерьез обсуждай! А клоунствовать – чистая авторитету потеря.
«С другой стороны, Чашкин с Фрицем не твои подчиненный. И хохмить же можно по-разному. Как там Длинный-то народ усмирял? Толяна строил, по Рославлю проходясь, Толька после того случая шелковый был. Космоса – не трогал почти, поскольку молчун, только когда выпимши с загонами божественными перебащивал, что мол, от чертей звезды красные – Длинный глумился, повязывал красный галстук и звездочку октябрятскую – сходу на смех поповщину выносил. Про Компота что говорить – тот сам по себе чистый юмор. Длинный тихо садился за Компотом на карачки, глаза вылуплял, тихо шел, качаясь, мычал – чисто идут два Компота, ото народ покатывался! Про меня… - у Бурого вдруг перехватило дыхание, - да, и со мной, бывало, глумил. Когда водки сторониться пытался. Помнится, насчет печенки подход мой обшутит – и два месяца чертов орган вообще не высовывается, сигналов не подает, притихает, что фулюган, кому по мордасам прошлись! Словно сила была в юродстве целебная!
Снова переступил с ноги на ногу. Вдруг захотелось опять услыхать длинновскую манеру. Потом вдруг подумал, что бог с ним, с начальствованием. Даже Длинный когда-то говорил, что книгу в свое время читал: «великие – шутят». Великие! Значит, можно чуток снизойти. Опять же, надо проблему решать иначе и не будет никакого поста. Устроят бойкот, на работу забьют. Еще кости переломают, вот и цена твой гордости.
«Снизойдем» - решил с облегчением Бурый. Только чем шуткануть?
Посмотрел на памятник. Длинный казался безучастным. Свел взгляд обратно. Ха! А ведь скоко объявилось вариантов сближения. Тут тебе и блат, и здоровье, и стрелку кинуть, и похохмить! Ничего не было – и сразу целый расклад! Играй- не хочу.
На миг Бурому показалось, что он отрывается от земли, а манжеты отяжелели от дополнительных тузов и королей из чужой колоды…
И Чашкин на миг запнулся, сосредоточенно посмотрел в пустой стакан, что не выпустил из рук, сделал приглашающий жест и все снова устроили стопки на плите.
Бурый перевел взгляд на памятник.
«Кинь стрелу, Бурый, кинь стрелу»
«Так стрелу или похохмить?»
«Похохмить, похохмить, похохмить»…
Сухо облизал губы, посмотрел на Пашку. Блондин задумчиво покачивался, держа стопку перед собой в двух руках, словно требник или свечу. Толян отошел на два шага и ударил соплей о земь между оградок. Бурый сглотнул комок, опустил взгляд. Среди зелени огурцов, розоватых редисок, среди белых кругляшей посреди черного прямоугольника на могильном камне лежал уже слегка искалеченный – где-то с вершок колбаски умяли – символический фаллос с одним разбитым яйцом в корневище.
- Хм… - Бурый потоптался, - Ну, что жа?
Не отреагировали. Выпили в разнобой, закусили вяло.
- Ну что жа, для дела оно уместно, - повторил уже громче.
И снова покосился на изображение. Показалось, Длинный на оградке переменил позу, и мало того, пока Бурый к нему поворачивался – подмигнул и фирменно ухмыльнулся. И теперь с трудом сдерживает смех. А в ушах словно слышится: «Чего ы забздел? Бери гопоту на «ха-ха». А потом стрелку кинь. А потом Пашку подключи против Чашки. И - не боись. Я прикрою»
Все ждали.
И тут заговорил Павел, также изучающий на плите потрепанный «фаллос».
- Любимый анекдот. - Павел прокашлялся в кулак, блеснул влажными глазами по сторонам – в них, как в омутах, мелькнули чертенята.
- Слушаем и молчим! - полнял палец - Приходит мужик к гинекологу. Стучится в дверь. Можно? Войдите! Заходит, расстегивает ширинку… Доктор – вы чего? Мужик – а вот вам мой банан! – Пашка резким движением показал, как воображаемый мужик выхватил из ширинки огромный член и стукнул медика по голове как саблей. Народ хмыкнул. Неудачливый оратор чокнулся с воздухом, и проглотил содержимое. Не умел он рассказывать истории, и если и слушали его, то спокойно. Фриц демонстративно отвернулся к Бурому.
- И что? – нахмурился Чашкин.
- И все-е-о. – хмыкнул Павел, вытирая губы.
«Ни фига этот не любимый его прикол. – заворожено подумал Бурый, одновременно соображая, как можно взять Пашку в помощники, - Про сестер последние разы ржака была, и аккурат над Пашенцией. Все ж помнят, как он с Пашки ржал, когда его Татка из малосемейки турнула? Так жа стрела!
И только Бурый вдруг внезапно, ошеломительно, волнующее, чарующе прозрел! Да вот ведь с кого надо начинать! У него же флеш-рояль на руках! У него же… у него же … СТРЕЛА! Да! Да! Да! Та самая ПОДСКАЗАННАЯ СТРЕЛА!
Мельком взглянул на портрет – и тот словно подмигнул: «Давай действуй!»
- Чего, язык из ж..пы вернулся? – с надеждой спросил Фриц, заметив волнение на лице Бурого,
- Ага! К сфиньктеру слазил, да в кишках заплутал, как Чашкин с Длинным в Германии! – Бурый сунул пальцы в рот, растянул щеки, высунул язык и пробурлыкал: блы-блы-блы! и забаял с долгожданной истомой:
- Другой анекдот у него был главный, Пань! На самом деле мужик банан вынул, а Гинеколог-венеролог спрашивает: «У вас болит?» «Нет» «Чешется?» «Нет» «Зудит?» «Нет» «А что же вас беспокоит?». Бурый умильно указал пальцем на воображаемый член: «Да вы ж просто гляньте, какой он красивый!».
Компания захихикала, задвигалась, набирая на бутерброды, готовая вкусить искусства под аккомапнимент стаканов – а Бурый кинул в игру старый, проверенный козырь. Сказку о Василисе Премудрой в переложении эстрадных смехачей, которую Длинный и Бурый дополнили своими, слесарными феньками. Он задвигал ладонями, словно танцуя цыганочку, и заблажил:
- Жил-был царь и было у него три дочери, а замуж он их не пускал. Окобелятся – а ить надо ж будет царство делить? Как так? – Бурый присел и обхватив голову, изображая глубокое отчаяние самодержца. - А девки так и сяк с намеками подкатывают: «батя, нам замуж пора» - «сначала шалавы, школу окончите» - «папа, мы школу закончили» - «подожжите , совершеннолетия!». Восемнадцать лет – они опять – «батя, когда?» а он: «нельзя сейчас, все женихи на съезде депутатов» «а когда ж вернутся?» «а к двадцати одному»! И вот срок приходит – а бабе двадцать один, а мужика не пробовала,- это как? Поди удержи! «Ты нас до скольки, старый хрыч, динамить собрался? Скоро сиськи обвиснут! Ну-ка, ищи женихов, вишь, пока как торчат!» – Владимир запустил кулаки под свитер и живо изобразил волнительные бюсты дочерей. – или сами царство на троих поделим, а тебя сдадим в дом престарелых – нас тогда и с лопухами заместо грудей окольцуют!
Ужас взял старика, - сокрушенно развел руками Бурый. - ушел он в кладовку, приносит слово из трех букв в середине У
- ??? – спросил Фриц.
- Лук! Дает каждой по стреле, и говорит: пуляй старшая - на север, средняя - на юг, а ты Василисушка, - Бурый в горячке выступления повернулся к Павлу, - куда хошь, да только же не следом за сестрами! Не дай жа ж бог упадет на одно и тоже место» - знал старый черт их характер! Ну вот, - Бурый нагнулся, схватил бутылку Фрица, быстро глотнул, утер губы, - короче, ежели к Василисе кто круче придет - не выжить малОй, порешат, только так и долю распишут. Стерьвозы, ну а коли порядки такие?
Бурый остановился взглядом на Пашке, прижал ладони к щекам и сокрушенно покачал головой. А приятель смотрел мимо. Он единственный замер, держа в руке белый пластик, думая о чем-то своем. О чем же? А догадаться нетрудно: все о сказке о той же. Потому как он и был Василисой, а заодно и царем. Сестры тоже легко узнавались.
«А вдруг забычит? – Бурый исполнял репризу, при этом думая о своем, - Не, погляди как все уши навострили. Пашка против общества не пойдет!»
Не в характере Павла было идти против общества.
Пашкино царство.
Пашкин дедуля-вдовец все нажитое оставил его родителям. Те же, когда дети подросли, отписали им квартиру и зажили о детях забыв. Хотя, почему же забыв? Гнездо предоставили – а там обстановка, утварь, одежда. Чем не забота? Павел закончил ПТУ, сестра Тамара после торгового техникума устроилась в магазин, к дефицитам поближе, все хорошо! Пусть птенцы своей долей живут.
А еще оставили они Пашке, с наказом беречь пуще ока, память о деде. Награды его фронтовые, с Гражданской и с прочих, от Берлина до Сахалина, от Халхин-Гола до Выборга. Ордена, медали, клинок наградной с гравировкой от Фрунзе – все имелось у Павла. Младенцем сидел он на коврике, и державные знаки по карте мира раскладывал: где знак – там и вотчина. «За взятие Вены» - и клал награду на Австрию. «За взятие «Будапешта» - на Венгрию, медаль – на Польшу, другая – на Чехословакию, Берлин тоже легко под властью Пашки оказывался. А всю Японию одна медаль с профилем генералиссимуса целиком покрывала! Нравились державные лики царей на наградах Ленина, Невского… Сидел юный Павел на трофейном ковре и ощущал себя насельником мира. А что, чем не царство?
И вот, годы шли и в принца вымахал Павел. Рукастый, блондинистый, и в глазах – незабудки, что обещали покладистый нрав. Дамы за ним роем вились, на шею бросались, в койку тащили, себя давали распробовать, а потом отвергали, играя, страсть в женихе возбуждая, ревности ждали: ну какой же принц без коня и погони? Но тут-то они и промахивались! Лень было Пашке бегать за кем-то. Не царское дело..
А ушлая Татка его раскусила. Медвеждьими формами с принцессами не конкурирующая, она бодро взяла его в оборот. В койку не тащила, вела себя чинно, но пока он был в армии аккуратно кляузы на ждущих Пашку подруг сочинала. По приходу готовыми нарядами его приветила, шкафом с костюмами, будуаром с разными платьями – да, портнихой она стала знатной. Но все это было в общаге. И ждало переезда. Куда? Ну, знамо куда! А Павел рукою махнул, а, и пусть. Он миром владел, дворец свой имел, кота, попугая – зачем волноваться? На другой половине, в других «башнях дворца» у старшей сестры, кроме мужа и дочки жила добрейшая беспородная псина, что тоже ему была другом. Было ему с кем сердечно общаться. Так что, охота энергичной проныре его схомутать - пущай хомутает. Только пусть знает, что инфанту, ему, от жизни много не надо. Он уже все получил, и после двух лет под ракетами желает одного - отдыхать. А если ей звезд с неба приспичит, пускай сама рыпается. Ну или… его убедит кикиморным криком, и воем волчачьим, на коий Татка была вельми горазда. Он тогда, может, и слетает за звездами… Да, не любил Пашка криков. Они были что кнопки на пульте от детской машинки. Да натурой он был, что игрушка на батарейках. Нажмешь на нужные кнопки – он включит волю, чудеса сотворит, на работу устроится, бухать перестанет, или наколет дров, или огород в деревне вскопает. Упустишь момент – свалит с друзьями на рыбу, а огород бузиной зарастет.
Сам отдал Пашка пульт. Сам решил жить игрушкой на проводе. Кнопка ж была у Татки. Жуткий ор – кнопка. И нажимала на нее Татка, ой, ча-асто! А когда управление надоедало, Пашка лично садил батарейки – пил, пил, пил, пил, пил....
Когда Татка после свадьбы с началом разрухи в стране, втащила в переполненную, почти коммунальную хату инсультного, невменяемого папашу, другие «башни дворца» на дыбы поднялись. А Татка спокойно показала им на собаку. Все симметрично, по мужу, жене, по ребенку, и по одному существу предобрейшему, что пожирает чужую готовку с плиты, говорить не умеет и с кем можно выпить и всем поделиться.
- А мне отца некуда деть, – поставила ультиматум Татьяна, - или я развожусь и долю отсуживаю, или селим в проходную комнату папу. Места он занимает не больше вашей собаки. Притом он только бубнит, а ваша лает еще. А срок подойдет, я его хату продам, и долю здесь выкуплю. Вы же сами на отдельную копите, ну?.
Согласились. Деда вселили. И зажили, на удивление, словно в раю. Тесном, конечно, но все же. Каждый втайне себе поражался. Собака вместе с деструктивный отцом скорешились, Татьяна с Томкой-сестрой лясы точили, перемывая кости соседям. Пашка и шурин постоянно искали возможности мякнуть. Детки – ровесники, в одной песочнице лазили. Жилплощадь в малосемейке с прописанным Длинным стабильную копейку давала. Шурин был повернут на роке, Пашка – на видаках, и весь семейно-коммунальный табун, вместе с собакой и таткиным отцом по праздникам или по прокрутке нового зрелища кочевал из одной «башни» в другую. Нередко брехались у плиты и сортира, как и положено, но зла никому не желали. Без камня за пазухой, так, поорал – легче стало. . А главное, что не иссякал у них поток незваных гостей. Кто бы с чем ни пришел, его никогда не отваживали. С улицы зайдешь, не поймешь, кто тут главный хозяин, а кто пришел просить в долг, за палаткой на рыбу, за костюмом, потому что у Пашки их полный сарай, «а мне на работу устраиваться», чтобы горло с кем-то смочить – приносили бутылку с закуской, или просто – на звуки веселья, на огонек. Между окном и диваном – Длинный копыта вытягивал, в кресле Чашкин опухший, горой подушек сложился, только что выигрыш из салона сюда притащив. На складном столике дымилась полная бычков пепельница, синел телевизор с комедией, звучала «Металлика», из кухни запахи счастья неслись, откуда дед и собака под женские крики, убегали, хлебавши несолоно. И в вазе куча дымных окурков! Полная чаша, символ уюта! Расходились только тогда, когда Татка диван расстилать начинала. Громко объявляла, что их семье надо спать иногда. Только тут становилось понятно, где здесь хозяева.
«Не хата, а проходной двор! – ругалась Татка, втайне страшно довольная.
И выбредали гости на улицу нехотя. Здесь был храм, здесь был хлеб и душа. Здесь был смысл. И потому на следующий день все загружались опять.
Пашка тихо вздохнул и быстро провел по векам пальцами, словно щипцами. «Слезу уронил? Проняло?»
Бурый же радом с запущенной журналистской могилой изображал древнего лучника.
… Натянула стрелу старшая, - пыв-жж полетела стрела! И приносит ее новый русский! Средняя натянула – и янки жирнай является, банкир-супостат! «Это ж надо ж как старшим везет! – ахает царь, – ты уж, Василисушка, не подведи, пуляй стрелу подальше, чтобы сам президент ее поднял! Ну и запулила Василиса стрелу. Ждет – нет никого. А царь и объявляет ей радостно: «что жа, звездуй за стрелой! И не возвертайся без жанеха» - а про себя думает, «да что б ты сгинула в дебрях, на твоей доле посижу да поцарствую!»
…И пошла Василиса по белу свету. И куда только не заглядывала - и в люки лазила, и по подвалам шарилась – нету! Все прочесала!…. Уже царь помер, сестры детей нарожали, царство без нее поделили. А Василиса, все ходит, ищет стрелу
- А забить не могла на папашу? – спросил Фриц, гоняя спичку в зубах.
- Уважала отца. – Бурый сокрушенно покачал головой, - да и среда засосала. Девственности-то ее лишили давно, в первые дни, давала же, не иначе, – убежденно сказал Бурый, - как выжить одной? Ну. А ночевала-то где – на люках, на теплотрассах, с бомжами! – воскликнул Бурый с трагической нотой, - была королевна, а теперь жа - бедная женщина…
На языке был другой текст, «а теперь она шалава, которую пользуют» - но от этой трактовки Бурый благоразумно ушел. Сам недавно всех тут попользовал – могли и припомнить.
- Тут ведь сердце возьмешь на кого и пропал! Дружить надо, да-а! - спохватился Бурый, и все-таки был доволен намеком – вставил, не придерешься!
А Павел не сводил с облаков незабудковый взгляд. И не понять людям было, жалеет он или смирился давно?
Девяностые, самый их пик. Инфляция жрала накопления. Хирела страна. Обстановка квартиры тоже хирела. Ломалась сантехника, мебель, обои от стен отлетали. Татка разрывалась между ателье и ребенком. Томка-сестра, мечтавшая стать королевой в продмаге, с выбором оскоромилась – продавцами теперь стали все. От тротуаров до проходных, и продавали все, от гвоздей до себя. Шурин, бедующий с ней в ателье на подхвате, приносил домой жалкую мелочь. И пил. Пил и Пашка, в кабаке подвизавшийся грузчиком.
Нужны были деньги.
И повезло вновь инфанту. Завербовался на тягач, почти тот, что в армейке, только с платформы подымались не ракетные конуса «Круга» системы, а направляющие для чушки, забивающей сваи.
Но мостотряд тоже накрылся, и он вернулся - без денег. Инфляцие, все на месте проел. И постановили тогда на семейном совете, все посчитав, - часть заветного царства продать. Он и рот открыть не успел… Или не смог? Наверно, последнее. Ведь не смог ремонт завалящий начать или диван нормальный купить. И пультом, притом, своим не владел.. Что же биться за символы, чья цена не память героев, не Европа, не Азия, где стоят легионы, а диваны да шкаф, да лекарства, да несколько рулонов обоев, без которых – так грязь надоела – и жизнь не мила. Если уж предъявлять за беспамятство – императорам, а не им!
Правы были старшие сестры. И взрослым умом соглашался с резонами. Но только вот взрослым, а детским своим, основным…
И с тех пор поселилась в нем… нет, не претензия… а тоскливая пустота, собака, все время ждущая водку. Потому что вынули ему душу из жизни. Прежде еще боролся за пульт – «не зарывайся, воля чужая, тут и своя воля водится!», а ныне забил. Где теперь разница? Зачем к жизни сердце держать, когда она словно лукошке детские мечты разоряет? Самые сокровенные, самые тайные? Роется, хотя могла бы не лезть…
А финальные аккорды Бурый исполнял как хороший оркестр, словно и не один он стоял у могилы. Един во всех лицах, и Василиса, и царь, и оператор в насосной, что вместо трех атмосфер…
- … шестнадцать очков замандячил! И вот лежит королевна на люке и чует – посвистывает что-то под ней. Она сходу брык в яму, и тут жа и взрыв! Люк в сторону, а из подземелья нечисть поперла, во главе квак зеленый с короной хромает, а в лапе стрела папашина торчит! «Ну, - обрадовалась Василиса, - закончились мои скитания! И давай с ним сосаться…
- Нет бы стрелу сперва вытащить, - эмоционально заметил увлеченный Толян,
- …раз в губы – ноль эмоций, два – обратно никак, а квак развалился на ладони и шепчет под кайфом: «ниже, ниже целуй, я шибко заколдованный...» А?! – притопнул ногой Бурый, присел и растопырив руки, - А?
Заряд попал в десятку. Толька дергался в хохоте, телогрейка на его плечах ходила ходуном. Космос икал, выставил под заячьей губой неровные мелкие зубы – такой у него был смех, Фриц переводил не мигающий, покровительственный взор по кругу – ну как? Это я понимаю Хазанов! Даже Пашка смахивая влагу с уголков я глаз, и пошмыгивал носом. Чашкин пытался быть равнодушным, демонстративно закусывая, но от ржаки подавился, и закашлявшись, получил от Фрица по загривку пару душевных хлопков. Перестав кашлять, упер руки в боки с прежней презрительной миной – ладно, хазанистей видели. Смех потихоньку утих. Разливающий потянулся за водкой.
«Есть контакт, – с удовлетворением отметил Бурый, - Пашка размяк и Толян повелся. Через пять рюмах сойдемся, ежели темп удержу. Пашку надо окучивать»
Посмотрел на Павла.
Пора! «Зацеплю жабами, а потом на блат и на здоровье и вырулю».
- Да-а, жаб, я помню, Длинный до странности любил! - воскликнул Бурый, как бы припомнил увлечение покойного, - На всех рыбалках скользких живностей выискивал. А отчего у него к ним такое расположение? Я всегда поражался…- покосился на Пашку.
А тот опять глядел куда-то за облака…. Словно припоминал…
***
И был осенний день, и озеро ледниковое, извилистое и узкое, десять верст – вьюн. Ископаемой рыбой всплыло оно в океане земли, растолкав берегами леса. . Узурпатор сам отступая, казну здесь трофейную сбросил– Рутавечь, со дна не достать!
Стосковавшаяся по рыбе бригада вызвонила к пункту приятеля, и тот привез их на маршрутном такси за семьдесят километров прямо в голову озера, которой уткнулось оно в желто-зеленый, с мелкой травою песок. Приехали, встали на насыпи прямо над пляжем, под соснами.. Бурый остался лежать в салоне. Фриц – дремать под музон на водительском кресле. Пашка сразу вытащил удочки, и с нетерпением маньяка, сбежал по откосу к пляжу, где в жару купаются люди, а в холод – просто пустынно, и никакой рыбы отродясь не поймать. Но, может, уклейка придет? Нанизал на зазубрины жеванный хлеб, воткнул ветку с раздвоенными сучками – закинул лесу в ровную гладь, положил на ветку удилище, присел – и замер. Париж стоит мессы, а жизнь стоит свеч - лишь бы торчал поплавок!
Тихо, безветренно. На насыпи белеет «Газель». Пляж окружают высокие сосны. Где заканчивается песок, начинает осока и камыш, там и вода застойная, и рыба есть, и слышен крик жаб, да только Пашке туда не охота.
А Длинный, с трудом переставляя ноги, дошел до края пляжа и зашарился по прибрежным кустам. Потом был слышен победный клич, над камышами вырастала фигура, держащая в руках двух квакушек, потом, забыв про ноги Длинный, хлюпая, бежал на берег и тяжело брякался рядом с молчащим рыбаком. Показывал жестами, за каким занятием их застал – за продолжением рода. Водружал л ноги на перевернутое ведро, шарил рукой в траве, находил зеленые, слизистые комочки и, поцеловав, закидывал их обратно в озеро.
- Ну что? – ухмылялся Павел. - Царевны не вышло?
- А все как у людей, - улыбался приятель, - сначала «отдайся, озолочу», а потом я шибко шибко заколдована! – смеялся Длинный, вытирая ладони о травку, - закон жизни: если ищешь царевну, точно нарвешься на рептилию, - устраивался поудобней, откидывал патлы с лица, - какой из этого вывод?
Павел молчал.
- Вывод - над сразу жабу брать. Не стала принцессой – никаких претензий, маяли руки...
- Да ладно, – отмахивался Пашка, успокаивая взгляд на поплавке, - у тебя бабы все неотвратные.
- Да я ж не про баб, - отмахивался балагур, закладывал руки под затылок и странно смотрел на Пашку:
- А что это, когда сон повторяется?
- Какой сон? – не поворачивая головы, спросил рыбак.
- Опять приснилось, что еду на дембель, в руках пакет. Разворачиваю, а там Жаба. Спрашиваю, если поцелую, ты типа, принцессой станешь, как Василиса?» А он мне знаешь, что говорит:
"Я не Василиса, я твой Василиск" - Длинный затягивался, вращал бычком, делая дымную спираль, - То есть еду домой к Василиску. Я тогда проснулся, давай шмотки смотреть, туда-сюда, нет, никаких свертков. Потом всю ночь гонял мысли, зачем еду на дембель, что там хорошего, кроме друзей. Хотя армия сама попросила не разлагать. А я разве их разлагал?
- Не, откуда? - улыбнулся Павел, не сводя взгляд с поплавка, что качался на жидком зекале, - подумаешь, публичный дом устроил в санчасти… Медбрат!
Длинный приподнялся на локте и поднял палец вверх, - далеко не публичный! Только для своих.
- Свои, небось, и сдали.
- Ну да, бабы, кто еще, - ухмылялся приятель, поднимаясь на локтях, - славные были денечки и ночки.
- А что сон - снова видал?
- Ага, , на днях. Опять приснился. - Длинный замер с зажатой сигаретой в пальцах, не отрываясь, глядя на Павла. Тот почувствовал взгляд, свел взгляд со снасти, качнул головой – «чего ты?»
- Отходил свою дорожку. Другая будет – не знаю…- качался с одного локтя на другой, потом снова лег, - Я по второму кругу поехал.
Умолкали. На зеркальную гладь набежала легкая рябь, словно в воду бросили частую мелку сеть. Миг – и пропала. Снова зеркало, огромное, изломом уползающее за лесистые холмы в пяти километрах от пляжа… Вверху и внизу – небо и спящие, посеревшие кучевые и уставшее белое солнце.
- Пишут, на земле первыми были рыбы, первыми существами, - Длинный извинительно прикладывал ладони с тонкими, вытянутыми пальцами к груди, - типа, вода отступила и у рыб выросли лапы. А я думаю, первыми были жабы - ведь Василису-царевну в рыбу не поселили, а - в жабу-то – да, - он мечтательно затянулся.- Вот и случилася жаба.
- Кто жаба? – не понял Пашка, глядя на поплавок.
- Жизнь, – странно отвечал Длинный и улыбался, – Сколько ее, суку, целовать? И, главное, куда?
Он спускал ноги с ведра, переворачивался на живот, с болью разворачивая носки. Вставал на локти, срывал травинку и продолжал, перекатывая ее как сигарету по углам рта.
- Встретился с бывшей на днях.
- Это с которой? – удивился Павел, припоминая парад-дефиле, претендующих на Длинного дам.
- С Полиной.
- Ректорская дочь? Первая женка?
- Да. Та, что сначала рога наставила, а потом на втором месяце решила меня сделать отцом. . … Короче, снова свою пластинку поставила.
- Какую?
- А что и три года назад. Про сынка.
- Которого перевязанного к тепловому катала?
- Ага. Я рассказывал, как с ней встретился?
Пашка покачал головой – нет.
- А… ну ладно. Значит, два года назад, девяносто восьмой. Она в комиссию нажаловалась, чтобы меня прав лишил, а когда я выскочил, начала преследовать. На тепловой приходила. Звонила, говорила, что ей нужно извиниться за все, поклялась матерью, что не будет на шею вешаться. Ладно, думаю, дело хорошее, дам бабе шанс. Извиниться не драться. Ну, так вот, она опять с сынишкой явилась, ты понял? Маленький, шустрый, в веснушках. И первым делом знаешь, что было? Он ручки ко мне потянул – и «папа, папа»… запричитал. Прикинь тема?! У меня внутри все перевернулось. Ну ладно, взял на колени. Погрелись на лавке. Мороженное поели. Потом… я их на такси посадил, до дома довез, попросил объяснений. Она и говорит, «я воспитываю его типа, что ты его настоящий отец. В доме все от тебя, он тебя ждет». «Это я понял, - отвечаю, - а который на зоне – он уже не папаша? Который пять лет там стулья да диваны с тобой протирал? От которого первый аборт был, которому второго родила? Кстати, мне интересно, как бы ты первому ребенку потом объясняла, что разрешились, когда я уже полтора года в армии был?! Я уж про зеркало молчу, называется: найди хоть что-то похожее! А она – «отцом Миши должен быть ты». Да ради бога, тогда зачем ты мне рога наставила?! Зачем с этим после аборта жила? И, главное, хули приезжали ко мне в армию, и в любви клялись, и простить просила, - и я уже почти простил, а в койке тебя вдруг стошнило?! Зачем меня в койку тянула, заставил сутки просить выходных у начальства? Могла ж не тянуть, просто уехать и не палиться. А потом еще рожу невинную состроила – я думала, что ты знаешь! Откуда мне знать про твою беременность, блин?! Но как я в армейку ушел, получается, - еще после тех извинений, когда вас застукал, ты с ним с койки не слазила! Да все твои разговоры для меня как та же блевотина! Зачем второму дитю жизнь калечишь? Тем более, у него есть отец, и понятно, кто он.
- От первого же освободилась?
- Да, на аборт пошла. Но не из-за меня. И ничего, второго родила….- гасил сигарету о траву,- А, так знаешь, что мне она ответила? «Да, говорит, тебя тоже не отец воспитывал, а на родного ты до сих пор обижаешься!». Поняу? Биографию мою изучила! Во тут-то я и припух.
Длинный, волнуясь, выплевывал травинку, доставал новую сигарету из пачки, раскуривал, затягивался, делал дымящей палочкой в воздухе восьмерку и продолжал, выпуская дым, - И я вот смотрю на ситуацию, и как вижу себя в кривом зеркале. Да, первый отец был не родной, но отец настоящий. И он же мать-то любил?! Еще как. Да, я обижался на биологического отца. Так биос меня заделал – и от матери сдунул. А я вел себя правильно, по понятиям, - Длинный снова затягивался, - Короче, я не повелся, говорю: там была любовь. Как минимум, первый папа мать любил. А в вашем случае что? Ты мне тупо рога наставила– от любви, что ли, великой? Нет. У меня к тебе тогда еще все испарилось. Потом, ты аборт сделала. Но ко мне не пришла. Устроила с придурком вторую попытку. Теперь что, установила научную истину, да? Не, подруга, мне твои поиски на хер сдались. Я твоему отпрыску не отец и отцом не буду ни в жизнь. Не потому что не хочу, был бы он сам по себе, может, и взял, а так – просто нет никаких оснований. А она тут как зарыдает: неправда, есть любовь, знаешь, как мой сын ТЕБЯ любит?! Ну а потом обычную пластинку завела, «прости, я ошиблась, но не ужели нельзя все исправить?» Крутая, да? Одно дите уморила, второго завела. Отца ему назначила. Не, мертвая хватка?. И, главное, – Длинный возмущенно приподнимался на локте, - за девять лет я ее три раза видал! Только три раза! Не считая разов, когда заочно пыталась нагадить. Да, если с этим, то в год раз по пять.
Возникла пауза. Ветер поднял на озере слабую рябь, сморщил зеркало. Длинный вытянул руку, пошарил по песчано-травянистому грунту, нашел плоский камушек. Сел, размахнулся, пустил по ряби блинчики – раз, два, три, четыре… пять…
- А отец мальца реально на зоне? – нарушил молчание Павел.
- Не знаю, говорят. Либо на зоне, либо в лесу. Он же в какой-то бригаде числился, а куда их определяют – либо туда, либо туда. Шестерок, в смысле. Фриц его вроде знал. Хотя нет, жив. Чего-то она говорила про письма. Мол, прячет от Миши. Сынок-то в школу пошел, может прочитать и конец легенде. И беде моей.
Опять приподнимался на локтях.
- Не, ребенка жалко. Тогда он так плакал всю дорогу, вообще, сердце переворачивалось. Главное, он думает, что я его отец и его не люблю и потому выноватым остался. И она абсолютно уверена, что я стану отцом. И по боку, что у парня уже сдвиг по фазе, лишь бы на своем настоять. Не, ну как этих людей понять? … - произнес Длинный, жуя травинку, Потом раздавался звонок, и Длинный, бросив виноватый взгляд на Пашку, лез в сумку- лопатник, валяющийся рядом. Павел с изумлением – кореш-то гаджеты не признавал! - отводил взгляд от поплавка, а приятель доставал из портфельчика черный, квадратный матовый пейджер с серым табло.
«Дачка от профсоюза ткачих, - смущенно говорил приятель, - Я бы не взял, но они пригрозили санкциями. Надоело меня вылавливать. А по работе удобная вещь».
Потом снова переворачивался на спину и водружал ноги на ведро.
- Уже не журналисток? – хмыкал рыбак.
- А может, и журналисток. Или мне забить на принципы, простить ее? В конце концов, мальчонка меня считает отцом. Не откликнусь - вырастет, будет ненавидеть. Потом как-нибудь приедет и предъявит, что я ему жизнь покалечил. Со мной-то у него больше шансов. Теоретически. Если к биологическому вернусь и в дело войду. Вот она, вторая дорожка. Сынку ее, правда, уже пятый годок. Но он ждет, с ее слов.
Жадно высасывал последний никотин из замусоленного бычка, несмотря на лежащую целую пачку. Пояснял – привычка с девяностого года, с дурацкого времени, когда не было курева. С тех пор не оставляет даже затяжки. Хмыкнул «как блокадник с хлебом, верняк!»
- А возвращаться придется. Как иначе ему жизнь обеспечить? Значит, и даму придется простить. – делал паузу и продолжал, - Тогда зачем…- и обрывался на полуслове.
- Что «зачем»?
Длинный ухмылялся, качал головой – «проехали», докуривал, гасил бычок в блеклом песке.
- Ладно, доживу до тридцатника - зароюсь в землянку.