Философ Ханна Арендт отметила очень важный момент. Само устройство современного общества нацизму (и любому тоталитаризму) во многом благоприятствует.
Она рассказывает, как один, выпущенный из Бухенвальда еврей, обнаружил среди сотрудников администрации лагеря школьного товарища, который неожиданно заговаривает с ним и, смущаясь, извиняется: «пять лет без работы и только теперь попал на гос.службу».
Что это за «служба» он, конечно, понимает, но ничего поделать не может. Главное, чтобы его товарищ еврей понял, он - не кровопийца и не злодей. Просто так вышло.
Обыватель в современном обществе настолько далек от этических и политических вопросов, что готов пойти работать даже в канцелярию концлагеря. Более того, он хвалит режим, поскольку тот решил вопрос его трудоустройства. Он так устал от жизненной борьбы, что Гитлер кажется ему не худшим вариантов из возможных.
Маленький человек - отец семейства. Ему надо кормить детей. Он - не подпольщик или бунтарь. Его пилит жена, а подпольщиков и революционеров - не пилит.
Идеологическая трескотня любого толка его утомляет. Всех политиков он послал бы (и шлет) подальше. И становится тем, кто против нацизма не протестует. Не его дело рассуждать о высоком. Рассуждают газетчики и политики. Высокопарные фразы с жизнью не пересекаются.
А поскольку он отстранен от механизмов власти (правят политическая элита и технократы, а в его конторе правит начальник), простой человек даже нуждается в умеренном национализме. Чем сильнее он отстранен от чего бы то ни было в стране, тем сильнее ему хочется быть патриотом. Чтобы фиктивно преодолевать свое отчуждение.
О большем он не мечтает. В большее мысль не кристаллизуется. Спасибо Гитлеру за строительство Великой Германии, автобаны, рабочие места, народный автомобиль Фольксваген! 8-ми часовой рабочий день и оплачиваемый отпуск! Выше желания не
поднимаются.
Он даже нуждается в порциях пропаганды, как в кусках насущной пищи. Пропаганда придает его довольно пустой жизни возвышенную ноту. В речевых фигурах пропагандистов он становится чем-то более важным, чем есть. Он становится частью народа (другой вариант «класса»). Он - вместе со всеми и не один.
А Шиллер, Новалис и даже Ницше пишут не для него. Эта литература слишком романтична. Его бытие напоминает скорее жизнь буквенных персонажей Кафки.
Для него слагает стихи Маяковский:
"Но если малые
Сплотились в Партию
Сдайся враг
Замри и ляг".
Для него пишет Роберт Рождественский:
"На Земле безжалостно маленькой
жил да был человек маленький.
У него была служба маленькая.
И маленький очень портфель.
Получал он зарплату маленькую.
И однажды — прекрасным утром — постучалась к нему в окошко
небольшая, казалось, война...
А когда он упал — некрасиво, неправильно,
в атакующем крике вывернув рот,
то на всей земле не хватило мрамора,
чтобы вырубить парня в полный рост!"
Так в рутине обывательской жизни понятия «личной свободы» и «личной ответственности» теряют первоначальный пафосный смысл, а лозунги «национальной свободы» и «государственных интересов» начинают приводить «в такой же восторг, какой испытывает собака, когда ей бросают кость» (В. Райх)
Они вдохновляют, тогда как свою «ответственность» и «свободу» он чувствует лишь в соблюдении пунктов установленного гражданского и уголовного законодательства.
В рассказе «Метаморфоза» Кафки маленький человек превращается даже в паучка. Не во льва или орла же ему превращаться?
Ведь даже в стихотворении Маяковского «малые» не вырастают в гигантов, они лишь сплачиваются.
И кто мешает из сплоченных паучков формировать колоны и отправлять на Восточный фронт?
Или на какой-нибудь фронт еще?
Паучья жизнь делает невозможное возможным. Боевые пауки в военной форме - страшная сила. Тем более, что черная свастика - сродни пауку.
Маленького человека призывают в армию и приказывают убивать людей. Он исполняет. Приказ - нечто, что выше его. Команды не обсуждаются. Это знает любой военный. Так его муштровали.. Приказ - как судьба.
Будет приказ, как в стихотворении Роберта Рождественского, - и ты должен будешь умереть. «В атакующем крике вывернув рот».
При этом можешь не считать себя убийцей - так объясняли немецкие военнопленные -ты просто служишь отечеству. А в гражданской жизни любишь детей и «мухи не
обидишь».
Отсюда фатализм. Вера не в Бога, а в судьбу. «Чему быть, того не миновать», «сколько веревочки не виться, а конец придет» - любимые обывательские поговорки.
Маленький человек чувствует, им управляют какие-то высшие судьбоносные силы. Кто-то главный («кто вечно рвет в атаку»)- от которого все зависит.
И когда герой Кафки превращается в насекомое и не может встать с постели, он холодеет от одной мысли: как теперь успеет на работу? И не прогневит ли старшего клерка?
Роман Э. М. Ремарка «Время жить и время умирать», описывающий повседневную жизнь немецкого солдата, подтверждает этот вывод. Неестественность модернизированной жизни отражается в литературе. И авторы просто по-разному реагируют на нее.
Таким образом, Арендт делает неожиданное для академического философа открытие. Современное общество не имеет иммунитета к фашизму. Оно производит миллиарды таких «маленьких людей»: рабочих, отцов семейств, электората, призывного контингента, которые к тоталитаризму-авторитаризму в принципе готовы.
И если политики сожгут небо в ядерном пожаре - они этому не воспротивятся. Они воспримут это как страшный Фатум и неизбежность...
Великая русская гуманистическая литература приучила нас сочувствовать маленьким людям. Прежде всего, потому что мы сами такие "маленькие" и в принципе ни чем от них не отличаемся.
Но стоит ли им (себе) все время сочувствовать? Может быть все-таки стоит попытаться стать "большими"?
---------------------------------
(переработанный отрывок из моей статьи в журнале "Философия и культура")