- Привет! Ну, как ты?
Подруга пишет. Не общались давно.
Как я? Растворяюсь. Началась пандемия – захлопнула створки раковины, ушла на удаленку. Угодила в декрет – время кончилось. Только хотела выглянуть наружу – началась война, и всех насильно вытащили из своих раковин и поместили в общий бурлящий котел. А что в нем варят - столько бравых версий и ни одной правды. Только страх поддерживает кипяток.
Много ли доносится криков до моей слегка приоткрытой раковины? Много ли я услышу за бесконечным плачем младенца? Он растет, он интересуется миром, он всему рад. А в соседней квартире опять напились, и наутро капли крови у лифта. А по новостям взрывы и пафосные речи. А знакомые уходят и не возвращаются. И цены опять растут.
В каком мире тебе жить, малыш? Выживать?!
Я рассказываю тебе, где живет зайка и как говорит лошадка, а мобилизованные уходят на фронт. Я учу тебя рисовать круги и читаю, как Машенька напекла пирожков, живя у медведя – в действительности, медведь съел бы ее сразу, не дожидаясь, пока пирожки подрумянятся. Но если бы у Машеньки была рогатина или ружье… Она ушла бы добровольцем, завернувшись в теплую медвежью шкуру, подобно Гераклу (увы, львов в русском лесу не нашлось).
Ты в восторге от работающих тракторов и готов весь день сопровождать мусоровоз от подъезда к подъезду – а кто-то в это время роет окоп под минометным огнем. И совсем не факт, что он разбирается в окопах лучше, чем ты в тракторах.
Твой папа возвращается к тебе каждый вечер, обнимает, играет в догонялки – а какой-то другой малыш уже забыл, что у него есть отец; только мать и ее горе, неумолимо пробивающееся сквозь беззаботную маску как-говорит-собачка-да-как-летает-сова.
Ты счастливый малыш. В несчастном мире. Его трясет ежечасно и содрогает топот коней четырех всадников.
Теория игр. Каждый следующий шаг должен быть сильнее предыдущего, иначе теряешь лицо: власть имущие не готовы терять лицо.
Но пока ты не понимаешь несчастья мира. Пока ты искренне плачешь, что надкушенный банан перестает быть большим, и также неподдельно радуешься пролетающему самолету. Куда он летит, тебе лучше не знать. Я скажу: к морю, отдыхать.
Как я? Растворяюсь. В тебе, мой малыш. Пока за стенками моей раковины бушует гроза, у меня живет маленькое искреннее, трепетное солнышко. Озорное, конечно, не без этого. Но даже озорство не от зла.
Знаешь, если закрыть глаза и представить самое несбыточное желание, это будет спокойствие. Горы. Белый маленький домик. Ярко-голубые решетчатые ставни. Сижу на трухлявой скамейке, прислонившись спиной к горячей стене. Где-то далеко внизу искрится прозрачное море – кажется, я даже вижу на дне морских ежей и осьминогов. Воздух наполнен звоном жестяных колокольчиков, болтающихся на шеях блуждающих коз. И над головой палящее солнце. Сидеть вот так, слушать, вдыхать, закрыв глаза. Раствориться в аромате горных трав (тех, до которых еще не добрались вездесущие козы), в спокойствии моря, величии гор. Ощутить себя частью этого мира, спокойного и безмятежного. Вечного. Настоящего.
А потом я открываю глаза, и с экранов сыплются пафосные призывы, взрываются снаряды, разлетаются в щепки дома. Поседевшие контрактники бегут, отслужив обязанное; добровольцы, улыбаясь, уходят. Пули отливаются, танки полируются. Стрелять, убивать… Мужской удел. А если бы рожали мужики, так ли они охотно шли на фронт? Отходить с токсикозом два месяца, регулярно спуская обед в унитаз; проваляться с угрозой на больничной койке; пережить аппендэктомию на середине срока; потом рожать невесть сколько часов; отстаивать свои границы и границы ребенка перед вдруг решившими, что только они знает, как надо; обедать стоя, потому что сидеть нельзя еще месяц; не спать; слушать рев, не умея помочь; напрочь забыть про себя на несколько лет; вообще потерять себя и искать заново; суметь грамотно реагировать на истерики; бесконечно убирать, кормить, готовить, снова убирать… И через это безусловно любить. А вы на фронт! Чтобы раз – и нет человека. Ради которого какая-то женщина столько пережила. Глядишь, и войны бы все прекратились.
Нежно целую бархатные щеки, ты доверчиво прижимаешься ко мне во сне. А где-то другая женщина с вылезшими от горя глазами прижимает к себе самого родного, ледяного, синего… Не может верить в происходящее. Какая ей разница, кто прав и кто первый начал, если цена правоты (сохраненного лица? гонора? престижа?!) – жизнь этого некогда трепетного малыша, теперь солдата, теперь - даже не произнести. Какая разница, кто где живет и как говорит - горе матерей одинаково. Я целую тебя, отчетливее понимая, что через дюжину лет могу оказаться на ее месте. И никакая раковина не спасет. Никого.
Это называется «женская доля», и нам положено быть счастливыми с ней. Будем. Даже в самой кромешной тьме найдем, чему улыбаться. Зубами вырвем у смерти это свое право – улыбаться. Радоваться. Смеяться. Хотя бы тому, что пока еще ты так мал и прост, а я могу оставаться в своей приоткрытой раковине. Могу растворяться. Это называется «женское счастье», и потому женщины гораздо устойчивее мужчин.
Ты спрашиваешь, как я? Я соберусь с духом, улыбнусь и отвечу:
- Привет. Еду второго рожать, давай завтра спишемся?