Когда бабушки не стало, я сблизилась с дедом: чаще навещала его, водила в банк за пенсией, пару раз на рынок и в парк. Один глаз почти не видел, другой не видел совсем, поэтому он боялся, что в банке его обсчитают, да и не видел, где расписываться. На рынке всегда оставался джентльменом, пусть и страстно любящим халяву: никогда не позволял мне нести сумку с продуктами, несмотря на отдышку, и просил подождать за углом, пока торговцы бесплатно отсыпят ему картошки и копченой рыбы.
- Они мусульмане, - пояснял дед, - им положено каждый день делать по пять добрых дел. Я им помогаю.
Стоит ли говорить, что напротив парка рос ничейный (в смысле, не огороженный) яблоневый сад, и периодически прогулка заканчивалась сбором падалицы.
Мы сидели на кухне и пили чай. Стыдно признаться, но до дна я допивала редко – брезгливость. Экономя на всем (в силу преимущественно характера и привычки), дедушка старался не тратить воду. Горечей он не пользовался совсем, в туалете спускал с помощью маленького ковшика, кружки наскоро ополаскивал, а заваривать чайник не желал вовсе. Заварку он разводил в одной из кружек, через видавшую виды, уже коричневую, марлю переливал часть в другую, гостевую, потом заливал все кипятком. Слезы наворачивались на глаза от стыда за себя: дедушка заботится обо мне, следит, чтобы чаинки не попали мне в кружку и не мешали пить, а я брезгую из-за какой-то марли... Нет, ситечко дарить бесполезно, оно стоит денег, да и малейшие новшества были ему абсолютно чужды: во-первых, к его возрасту человек окончательно костенеет в своих привычках и взглядах, а во-вторых, дедушка почти не видел, и любая перестановка в его пространстве могла привести к дезориентации и лишнему волнению. То же относится и к уборке, и к новой одежде, простейшим предметам быта и гигиены. Почти все наощупь, все под рукой. Но в своем доме и даже привычных окрестностях он прекрасно ориентировался сам.
Мы сидели на кухне и пили чай. Дедушка с аппетитом уплетат треугольнички плавленных сырков – одно из немногих лакомств, которые он позволял ему приносить. Кажется, еще на столе стояли всегда покупаемые им киви. Наверное, еще козинаки или вафли. Извечный томатный сок.
Дедушка закинул в рот сразу весь сырок и почти мгновенно проглотил. Потом достал дармовую копченую рыбу, начал разделывать и недовольно поморщился.
- Понимаешь, Машенька, - сказал он. – Тогда был клуб туриста. Мы сидели с приятелями и несколько недель изучали карты, составляли маршрут. Звонили, спрашивали, узнавали: где можно остановиться на ночь, набрать воды, какими тропами в какое время года ходить. Клуб очень помогал нам в организации экспедиции, предоставлял карты, номера телефонов баз, где мы собирались быть.
- Это оттуда бивень, что лежит в комнате?
- Неет, - протянул дедушка, - это из Якутии. Там их много, постоянно оттаивали из земли, как подснежники. Мы ночевали в одном доме, слово за слово, хозяин проникся к нам и отвел в свой сарай, где, как сморчок, недавно вылез очередной бивень. Отдал нам. Мы весь вечер его пилили. Старший группы, Серега, взял себе конечную, заострённую часть, второй наш приятель – самый толстый кусок, а мне досталась середина.
Это был другой год. А я про Камчатку тебе. Там на базе нам дали две лодки. Одну, новую, надо было вернуть, когда сплавимся вниз по реке – оставить на второй базе. А вторую, старую, нам отдали насовсем. Мы потом ее в другой поход брали, да там она и осталась – налетели на корягу.
Так вот, причалили на ночлег к берегу, встали лагерем. Есть охота… Пошел я к реке воды набрать, зашел по колено: сапоги у меня высокие. А вокруг рыба так и плещется! Смотрю: да это же хариус! Да сколько! Чем ловить? Удочки не брали. Стал руками ее хватать. Куда дальше? Сапоги отвернул, и туда давай запихивать. Вышел из воды, в одной руке полный кан, другая пустая. Мои все кричат: а рыба где?! Дошел до костра, отвороты сапог расправил – как посыпалась рыба! Все ахнули. А хариус прям так, сырой, есть можно. Чудесная рыбка! А мы ушицы еще сварили, эх… - дедушка с тоской посмотрел на лежащую перед ним пересушенную рыбеху с рынка, ковырнул ее пальцем.
- Я там впервые увидел цветущую шикшу, целый ковер маленьких лиловых цветочков-шариков. Это когда мы уже отдали лодку и двинулись в сторону вулканов. На слайдах много снимков с того похода. Помнишь?
Конечно, я помню! Яркое детское воспоминание, волшебство. С родителями я приходила к бабушке и дедушке в гости. Бабушка пекла изумительные плюшки и рыбные пирожки. На кружочек теста выкладывала начинку, а дальше, как пирамиду, начинала укладывать полоски теста. Причем это тесто она заранее нарезала специальными ножницами так, что один из краев был зубчатый. В результате после выпечки пирожки становились похожи на ежиков: колючки торчали во все стороны, аппетитно поблескивая. Затем бабушка доставала праздничный сервис – темно-синие чашечки и набор маленьких ложечек, ручки которых украшал узор из глазури цвета индиго. Заваривала всегда два чайника: один чисто черный (для папы) и ароматный с травками (для меня). Эти травки мы вместе с ней собирали на даче летом и раскладывали на чердаке, где всегда было очень душно и жарко. И жужжали осы… После чаепития мы переходили в комнату, где дедушка уже затемнил окна, повесил белый экран и подготовил проектор. Мы рассаживались на диване, все вместе выбирали коробку со слайдами – каждая была посвящена своему путешествию. Не торопясь, дедушка вставлял слайд в прорезь проектора, и пятно от фонаря на экране сменялось горами, костром, рекой. Вулкан, верхушка которого тонула в белом облаке. Размытая полоска другого облака, опоясывающая вулкан. Тонкая струйка дыма. Снег на вершине и в бороздах склона. Улыбающийся молодой дед с пузатым рюкзаком за спиной. Убегающая куда-то вдаль серая тропка, манящая скорее заглянуть за поворот, и еще один, и еще… Незнакомые мне счастливые лица. Кто-то растягивает палатку, обухом топора забивая колышки глубже в землю. Кто-то пробует обжигающую похлебку, морщась от пара. Дед ест из своей легендарной маленькой тарелки большой ложкой:
- Маленькая тарелка, чтобы с чистой совестью подойти за добавкой. Большая ложка, чтобы быстрее всех съест и добавка еще осталось, - учил он. Теперь эта ложка – семейная реликвия. Ею обедали несколько поколений, и до меня дошла только оквадраченная половина: остальное съелось за время использования.
Дедушка разом допил чай, забросил в рот последний сырок:
- Где-то в шкафах лежат мои путевые заметки, несколько тетрадей. Да все равно сейчас не вижу, не найду.
- Давай я поищу?
- Потом, - отмахнулся, рукой выгребая из чашки чаинки, уминая их в коробку из-под сока.
Я уже застегивала куртку, когда дедушка сказал:
- Ну, пока!
По телефону ли, лично – интонация этой фразы всегда вызывала во мне новый приступ стыда и горечи. Будто я бросаю его. Ухожу, оставляя его один на один со своим невысказанным горем, утратой бабушки, беспомощностью, безрадостностью, доживанием, воспоминаниями интересной жизни. Ляжет на кровать, включит радио или фильм - заглушать. Столько надежды в этом «ну, пока», но я совсем не знала, как ее оправдать, ведь он гордый и чувств не выскажет никогда, не признается в своей слабости.
- Пока.
Когда не стало и деда, мама начала разбирать квартиру. Книжные шкафы во всю стену были самыми трудными. Альбомы с фотографиями нашла быстро, но путевые заметки обнаружить так и не удалось.