Он проснулся, задыхаясь. Кто-то большой, лохматый навалился на него, вцепившись в горло, и жутко хрипел: - Все-е… Кончена жизнь!
- А - ай! – мысленно закричал он и сбросил закрутившийся у шеи конец одеяла.
Никого. Лунный свет, пробиваясь сквозь шторы, загадочно серебрил комнату. Рядом тихо спала жена. В углу комнаты, безмятежно раскинув руки, летали во сне дети. Мерно тикал будильник.
«Что это было?» - все еще не отпускал страх. Отыскав тапочки, он прошел на кухню. В вспыхнувшем свете привычно предстали предметы: плита с убегающим на ней тараканом, банки на полу, недомытая посуда в раковине… Здесь, за этим столом, он часто после работы предавался мечтам. И – творил. Стихи, наброски, небольшие рассказы – все это рождалось здесь, в мучительных поисках ускользающих слов.
Он научился растить образ. Знал, - порыв вдохновения рождает лишь черновик. Далее – кропотливый труд. Но сейчас ему нужно было успокоиться, унять неровные стуки в груди. Он достал из-за банок с крупами свою папку.
Вот они, его сокровища – пожелтевшие вырезки из газет, старые фотографии, черновики. Лежат сейчас перед ним, и он – их единственный хозяин и слуга.
Как «скупой рыцарь» у сверкающих золотом сундуков, он рассматривал свои редкие публикации. Память сохранила историю каждой. Подобно Микеланджело, высекающего годами свои скульптуры, он также отделывал эти миниатюры. Он не мог подавить в себе вздох. Как тяжело было печатать стихи! И все из-за того, что в городе была одна газета, да и в той редактор – считал себя поэтом. Хозяин газеты использовал служебное положение, публикуя в ней свои пресные "пирожки". И не пропускал в печать интересных авторов. Стихи редактора казались сочинителю деревянными, и он надеялся, что когда-нибудь это заметят.
Ах, низкопробный шансон и слащавая попса не страшны! Такое видишь и не пропускаешь в свою душу. Хуже, когда стихи - правильные и банальные. Когда они своей липкой патокой медленно заползают в горло читателя, душат... Заклятый враг любого творчества - банальность. Непобедимая гидра жизни - многоголовая, многомерная. Она скользка и вязка. Она рядится в цветные одежды, а все равно - серая, безликая...
Нет, не зависть терзала сердце сочинителя, не за себя болела душа. Он думал о тех глухих деревнях, куда доходила газета, о тех, утопающих в снегу избах, где читались стихотворные строки. Он с болью чувствовал ту деревенскую девушку, тянущуюся к свету, существо неопытное, легковерное. Могла ли она отличить подделку, могла ли насытить сердце худым ремеслом редактора? Она, ждущая счастья, вдохновения, выйдет ли в поле после тех стихов, улыбнется ли в сладком томлении? Или ничто не затронет ее… Как ей-то жить?
И до того ему стало обидно, что огромная голубая слеза освободилась из его глаз, вытянулась и улеглась на столе рядом с ним.
Так он сидел с голубоватой слезой, печальный страдалец, гений кухонь, пока что-то не позвало его к окну. Словно невидимая сила заставила приоткрыть шторы.
Он распахнул окно. Черная ночь ворвалась прохладой, охватила лицо. Яркие далекие звезды увлекали взор в расступающуюся даль.
- У – у – у – у – у… - неслось из глубин Космоса. – О – о – о – о… -долетал голос звезд. Зачарованный, он смотрел в глубину Вселенной и внимал ее могучей симфонии.
И вдруг… Нет – нет, это не было сном, видением больного сердца. Он вдруг ясно услышал Голос, такой ласковый и добрый… - Сын мой! - облекли слова его существо. – Я – твоя правда. И я – с тобой!
Ах, как сладко забилось сердце сочинителя. Как полно он ощутил торжество своей угнетенной бытом жизни. Чуден и горд был тот призыв, - признание его мук творчества. И не ангел, - сама Вселенная приняла его в свое лоно, в свой безмерный круг мироздания…
Когда утром его разбудила жена, он никому не рассказал о случившемся. И лишь слабая бледность и тени под глазами, живыми, одухотворенными, выдавали в нем эту странную, недоступную тихим снам ночь.