Внутривквеливание 11. Тимома.
Не надо было позволять ему устраивать эту экстремальную химиотерапию, не надо было потакать. Во-первых, она всё равно не сработала – никакого, даже минимального регресса – наоборот. У Хауса был намётанный глаз, и он сразу увидел, что капсулы, позволяющей хирургу отграничить патологический очаг от здоровых тканей и попытаться удалить, не формируется. Опухоль не поджалась, не съёжилась, как это обычно бывает после химиотерапии – она оставалась всё такой же сочной, с таким же нечётким, неопределённым краем, она словно бы даже чуть увеличилась, как увеличивается насосавшийся крови комар.
А вот лейкоциты у Уилсона упали сильно, и всё ещё не восстановились, а главное, в его душе поселился страх. Хаус видел этот страх, как просвечивающую сквозь кожуру винограда косточку, и какие бы доводы, самые разумные, Уилсон не приводил против химиотерапии, настоящий довод был один - страх.
Да и остальные в больнице тоже, как с ума сошли, зудели со скорбными физиономиями: не решай за него, отпусти его. Куда «отпусти»? Если бы существовало какое-то место – другое измерение, рай, ад – хоть что-то. Но такого места не было. Был живой Уилсон с раковой опухолью в средостении – темноглазый, немного, но не критично, похудевший, с волнистым чубом, в котором пробивались отдельные седые волоски, и который он больше не укладывал по утрам феном, как и бриться стал через раз. Уилсон в рубашках с закатанными рукавами и галстуками без зажима, в старомодных качественных костюмах и ещё более качественных ботинках, с тусклым запахом туалетной воды с ноткой папируса от Хьюго Босс. Уилсон, любящий классический джаз и прошутто с бюш де шевр. Уилсон, с которым легко говорить о чём угодно, как на грани лёгкого стёба, так и совершенно серьёзно и откровенно. Уилсон, который не уйдёт, что бы он ему ни сказал… Уйдёт… Уходит. И при мысли об этом подкатывало к горлу и хотелось кричать.
Да, он пустил в ход весь арсенал манипуляций, чтобы заставить Уилсона агрессивно лечиться, выгадывая недели и месяцы, но Уилсону мешал страх. Слишком тяжело перенёс высокую дозу, и не хотел платить такую цену за недели и месяцы, а большего ему никто не предлагал.
Вот только, даже дожми его Хаус, и согласись Уилсон на все химии мира, это глобально ничего не изменило бы. Он всё равно уходил. И, чувствуя своё бессилие, Хаус сам помаленьку начал «слетать с катушек».
И дело было даже не в том, что только удар тростью заставил его расцепить пальцы на шее больного, и он даже не подумал о том, подадут они жалобу или нет. И не в том, что по его милости рухнула перегородка между этажами функциональной диагностики и замкнуло сканер.
Дело было в том, что когда Уилсон, наконец, прогнулся и согласился на лечение, а Хаус, скрепя сердце, признал за ним право решать и отозвал собак, пришло и накрыло тяжёлое опустошение. Нет, он даже строил планы, как провести куцый остаток их общего времени, но сам уже чувствовал, что это просто продолжение игры, условность, что Уилсон всё равно уходит, и его не удержать.
Потому, наверное, и согласился так легко на пять месяцев, что вопрос количества месяцев не был сейчас главным, не являлся определяющим фактором. Он вдруг понял, что настаивал на химиотерапии даже не чтобы оттянуть конец, а, скорее, чтобы создать видимость контроля, видимость действия, хотя при этом понимал, что действия бессмысленны, а бесконечно оттягивать конец не получится. Он не хотел, не мог наблюдать уход Уилсона, и химиотерапия слишком напоминала бы ритуал подготовки к этому уходу. «Пять месяцев – лучше, чем ничего», - сказал он, совсем не будучи уверенным в том, что способен вынести эти пять месяцев.
Его захлестывало ощущение дежа-вю — Кадди и её роковой для их отношений диагноз. Хаус не хотел, не мог допустить ту же ошибку с Уилсоном. Он не мог не держать его за руку и не мог держать. Ему было невыносимо страшно, он, похоже, не меньше. если не больше Уилсона боялся терять людей, хотя и под пистолетом не признался бы в такой слабости.
И он даже почувствовал облегчение при появлении своего надзирателя за УДО и известии об отмене такового. Ровно до того момента, как прочёл в глазах Уилсона простое арифметическое действие: шесть минус пять. Пять месяцев Уилсону оставалось жить. Шесть месяцев Хаус должен был отсидеть за – смешно сказать – выброшенные в унитаз и застрявшие в канализационной трубе клочки бумаги. Его поступок расценили, как вандализм. Его поступки всегда расценивали в негативном поле. И снова Форман попытался выпросить для него отсрочку, но не ради него – ради Уилсона. И снова это было неправдой и цирковой постановкой, но Хаус старательно отвлёкся на новую комбинацию, заодно тестируя на долготерпение и судьбу, и Формана.
А Уилсон уходил. Даже как-то спокойнее, без суеты первых дней. Заранее обговорил с Форманом дату начала своего последнего отпуска, потихоньку передавал больных – по-Уилсоновски обстоятельно, съездил на пару дней в Чикаго попрощаться с родителями – они-то понятия не имели, что это прощание, Уилсон не говорил им и половины, переписал завещание и заверил его у нотариуса. Он всё больше общался с Реми Хедли, всё меньше – с Хаусом, словно уже пересматривал круг своего общения по принципу: «прах - к праху». Как раз до того момента, как у Формана в очередной раз лопнуло его старательно культивируемое терпение.
- Возьми мою вину на себя, - сказал Хаус Уилсону. – Тебе ничего не сделают – ты не на УДО, и у тебя рак. Скажи, что это ты бросил бумагу в унитаз, и у нас будет ещё несколько месяцев… жизни.
Это был жест отчаяния, что-то вроде вопля о помощи, что-то вроде Уилсоновского: «Скажи, что ты меня любишь!». С другой стороны, Хаус сам понимал, что уже не хочет оставаться на свободе. Эта свобода всё больше и больше походила на похоронный эскорт, который они с Уилсоном пропускали в той безумной поездке за химерой. Поездке, больше всего напоминавшей бегство от раковой опухоли – безнадёжное, естественно.
Уилсон чувствовал растерянность. С самого первого момента, когда он сообщил Хаусу о своём заболевании, Хаус ни мгновения не бездействовал. Но его действия Уилсон наблюдал с лёгкой оторопью, потому что сразу понял: Хаус привычно и почти профессионально играет. Манипуляции, подставы, разводы следовали друг за другом, не давая ему передохнуть, как будто и его рак – забава, и его смерть – забава. Хаус не сочувствовал, не страдал с ним вместе, он просто и обыденно добивался своего, комбинируя все приёмы уже многажды опробованного арсенала от подлога до прямой лжи. Цель: заставить Уилсона лечиться, чтобы тот мог подольше скрашивать его, Хауса, досуг. Методы: любые. Запугать безысходностью небытия, надавить на чувство собственной значимости, щекотнуть память прошлого, позвонить родителям и попробовать действовать через них. Уилсон немел от изумления перед беспринципностью его игры – одни подставные пациенты чего стоили. И особенно больно кольнуло сердце, когда ему на какое-то время показалось, будто Хаус сделался с ним таким, каким не был уже давно. Пригласил на ужин, который оплатил со своей, а не с его карты, много смеялся тем самым ласковым смехом, которого Уилсон уже сто лет не слышал, травил анекдоты, болтал, трогательно ударился в воспоминания молодости. И вдруг Уилсон, уже почувствовавший, что его страх потихоньку отступает, разжимая тиски, перед жаждой продлить вот это всё, своей заострённой чуйкой почувствовал фальшь. Ещё не веря себе до конца, он всмотрелся в лицо Хауса, тут же неуловимо переменившееся, потому что Хаус понял, что он понял. Итак, его катала-друг опять купил его, а он чуть не попался и чуть не согласился на лечение – что и требовалось доказать. И, значит, всё это: ласковый смех, дружелюбие, даже воспоминания – оказались просто новой подставой, маской, тузом в рукаве, очередной комбинацией завзятого манипулятора. В другое время, раньше, Уилсон, возможно, даже не обиделся бы, но сейчас он был не в том состоянии, чтобы проглотить эту пулю.
Между тем Хаус почувствовал накал, и малейшее подобие несерьёзности исчезло из его голоса.
- Хочу, чтобы ты оставался со мной, как можно дольше, - тихо сказал он. –О`кей? Потому что пока не знаю, как буду без тебя.
- Ты? Опять ты? Всё ты и ты? Ну, вот уж нет! – взвился Уилсон, отбрасывая от себя салфетку. – Всё время все наши отношения строились по твоим сценариям и для твоего блага. Нет уж, позволь мне, хоть умирая, не ставить твои интересы выше моих. Мою смерть я посвящу себе!
Он чувствовал, что близок к истерике, поэтому поспешил выйти из зала и, всё ускоряя шаги, направился к своей припаркованной у входа машине. Там его накрыло. Обида, страх, боль, чувство несправедливости скатало в один колючий комок, и он, рыдая, давился этим комком, не в силах ни проглотить его, ни выплюнуть.
- Если я снова тебя прикрою, ты не сможешь держаться, когда меня не будет рядом. Справляйся сам, - сказал он Хаусу, старательно глядя ему в переносицу, и глаз при этом отчаянно косил, будто больше всего на свете хотел сейчас куда-нибудь совсем смыться.
Уилсон и раньше проявлял талант срываться с крючка в последний момент – то ли он просчитывал манипуляции Хауса, то ли просто всегда старался быть настороже, но вот водилось за ним такое: Хаус долго вываживал, уже готовил подсачек, уже вот-вот собирался подсечь, а этот скользкий налим выплёвывал блесну и - только его и видели.
Однако, сейчас всё было по-другому. Играть перестало нравиться. Потому что Уилсон уходил. И то, как он оттолкнул его, тоже свидетельствовало о том, что уход неизбежен – привычно и предсказуемо Уилсон рвал всё, что его удерживает. Всегда так делал, насильно отбрасывая то, что боялся потерять, но никогда не в последний раз. А сейчас – в последний.
И Хаус провалился. Провалился в тот особенный плоско-иллюзорный мир, где время течёт по-своему, зато можно говорить с призраками и голосами в голове. Он даже не мог быть уверен в реальности своего последнего больного. Героиновый торчок, уже настолько обесценивший реальность, что перестал цепляться за жизнь. Якобы перестал. И Хауса накрыл своего рода когнитивный диссонанс: молодой здоровый парень пытался покончить с собой из-за иллюзорного прошлого, а полудохлый торчок с разлагающейся печенью цеплялся за жизнь. Потому что в ней оставалась для него ценность: героин. Так что его Хаус душить не стал. Его Хаус спас, хотя мог бы прикрыться им от тюрьмы и ещё несколько месяцев провести с Уилсоном. Но Уилсон уходил. А Хаус, не видя больше в жизни ценностей для себя, из чистого любопытства решил ознакомиться с чужими.
- Я знаю, где достать чистый героин, - сказал Хаус торчку.
- Я знаю место, где нам не помешают, - сказал торчок. А может, Хаус сам себе это сказал, и никакого торчка вообще не было…
Уилсон, как гусеница, наматывал вокруг себя кокон и закукливался, постепенно уходя от внешних раздражителей, как гусеница уходит в спячку – почти смерть, чтобы снова воскреснуть бабочкой. Ему нравилось сравнение, и про «почти смерть» нравилось, только для него «почти» не работало, а бабочкой он чувствовал себя уже сейчас – бабочкой-однодневкой, чей век – от рассвета до заката.
Из больницы, как собирался, он не ушёл – вернее, ушёл на один день, но, проведя его дома, почувствовал такую нестерпимую тоску, что наутро сам подошёл к Форману:
- С прежней отдачей я работать уже не смогу и больных передал. Но мог бы консультировать пока… пока я себя неплохо чувствую.
Честно говоря, поначалу он ожидал, что Хаус будет стараться проводить с ним больше времени, и уже готовился воспротивиться этому – его кокон не хотел лишних прикосновений. Но Хаус тоже словно бы старался избегать его. Впрочем, Хаус всех старался избегать – с командой общался тезисно, с Форманом – в рамках служебной необходимости, и только у своего пациента засиживался, о чём-то подолгу разговаривая с ним, хотя о чём можно говорить с человеком, давно уже воспринимавшим мир иллюзорно сквозь героиновый туман, Уилсон представить себе не мог. Хотя… скорее всего, о жизни и смерти – на мелкие темы с пациентами Хаус не разменивался.
Просьба взять на себя вину его обескуражила – снова показалось, что его втягивают в какую-то непонятную игру, но он сначала привычно повёлся, слабо поотбивавшись, и Хаус удовлетворённо кивнул, даже поблагодарил, привычно спёр его картошку фри и с чувством завершённого дела направился к выходу из кафетерия.
Неизвестно, что уязвило Уилсона больше всего – это дежурное «спасибо», хотя для Хауса оно не было таким уж дежурным, свиснутая картошка, лёгкость, с которой Хаус направился к выходу, живо отбросив маску проникновенности и серьёзности, или он просто вдруг подумал, что не только себе, но и Хаусу не оказывает услуги очередным прогибом. Но он вскочил с места и догнал Хауса.
- Я этого не сделаю. Тебе пора научиться самому отвечать за себя. И времени у тебя уже нет. Когда меня не будет…
- Когда тебя не будет, я этому и так научусь, - холодно сказал Хаус, сразу утративший свою лёгкость
- Или попытаешься найти другого на моё место. А он за тебя отдуваться не станет. Да и не должен.
- Что ты пытаешься до меня донести? Что я обречён на одиночество?
- Что полагаться во всём ты можешь только на одного человека в мире, - тоном ниже сказал Уилсон.
- А я думал, нас двое, - разочарованно заметил Хаус, и Уилсон, вглядываясь в него, не мог понять, что это – настоящая горечь или вторая серия манипуляции.
- Ты нарочно играл с Форманом, - сказал он. – Ты перегнул палку. Я должен так поступить. Ради тебя же. Прости.
Не мог обойтись и там без своего проклятого «прости» - лицемерного и бессмысленного, ничего не меняющего. Всю жизнь раскидывал его налево и направо, не считая.
ххххххххххх
Уилсон вскоре задремал, привалившись к плечу Хауса, под шелест волн о камни, и тот сидел неподвижно, чтобы не потревожить его. Странно… Раньше ему в голову бы не пришло, не смотря на боль в ноге, охранять случайный и внеурочный сон Уилсона вот так, боясь шелохнуться. Наоборот. Отпихнул бы, не слишком заботясь о силе толчка, и сопроводив его замечанием вроде «ты что, попутал меня с матрасом, амиго?». А сейчас он сидел, как изваяние, и привычно прислушивался к дыханию друга, хотя в этом не было никакой необходимости. «Похоже, я обзавёлся священной коровой», - про себя усмехнулся Хаус, но и усмешка не вышла ехидной. Уилсон всегда был ему нужен – почти с первого дня их знакомства в Новом Орлеане – но никогда эта потребность не была такой болезненной. И, однако, несмотря на её болезненность, чуть ли ни ненормальность, Хаус отнюдь не тяготился ею – скорее наслаждался. Присутствие Уилсона, даже в самые тяжёлые адские дни его агонии, всё равно согревало, и Хаус с ужасом думал о том времени, когда этого тепла больше не будет.
Но это не сейчас, - как мантру, повторял он себе. – У нас ещё есть время.
А непосредственно сейчас нужно было всё-таки решать, что делать дальше. Похоже было, Уилсон достаточно окреп для переезда в местечко, более приспособленное для раковых больных в условной ремиссии. Но Канкун и Веракрус уже не казались хорошими вариантами. А если понадобится ещё какое-то лечение? А вдруг – чем чёрт не шутит – эта штука сделалась операбельной от хитрых методов покойного Кавардеса? И – что беспокоило ещё больше – их деньги подходили к концу. Нет, им ещё было, на что жить, но, например, медстраховки в Мексике у них не было, и Хаус лихорадочно припоминал способы зарабатывать деньги, кроме занятий медициной и игры на бирже. Выходило негусто: как уже предложил Уилсон, тапёром в баре. Даже разнорабочим со своей калечной ногой ему не устроится, а Уилсону тем более. Уилсону пока вообще никакие нагрузки не под силу – побыл на ногах какие-то полчаса и вот, уже заснул, обессиленный.
Хаус всё-таки шевельнулся – сохранять полную неподвижность не было больше сил. Уилсон почувствовал его движение и глубоко вздохнул, губы и веки дрогнули.
- Спи-спи, - тихо бормотнул Хаус, придержав его за плечи, и с наслаждением от перемены позы откинулся назад, прислонился спиной к ещё нагретому за день валуну, разогнул злосчастную свою ногу – так сделалось легче и можно стало ещё посидеть и подумать над их общими перспективами.
Было, к сожалению, ещё кое-что, что беспокоило его последнее время всё больше, и чем он с Уилсоном делиться не собирался.
Те странные провалы, которые он прежде приписывал усталости, не оставили его, а сделались словно бы даже чаще. Правда, из-под контроля выпадали в небытие всего лишь какие-то мгновения, но это всё равно пугало, и он на миг цепенел, вдруг очнувшись перед умывальником в ванной комнате, хотя только что сидел на постели и ровным счётом никуда не собирался. Нет, он не забывал умыться, делая вид, что так и было задумано, но внутри что-то нехорошо обмирало и вспоминался Мэйфилд. К тому же сны…
Хаус никогда не причислял себя к тем счастливцам, которые находят в сновидениях наслаждение и удовольствие – сладкие сны ему снились редко, за исключением эротических, но и те чаще оставляли кисловато-приторный осадок, словно он сам себя застал за мастурбацией.
Но те, что донимали его в последнее время здесь, в Эл Сол де Тарде, пугали своей реалистичностью, и уже не раз ему случалось, проснувшись, по минуте, если не больше, соображать, где он на самом деле находится, и разделять сон и явь, как волокна мышцы, тупым путём. Из-за этих сновидений он стал хуже засыпать, несмотря на усталость, а вдруг проснувшись ночью, подолгу лежать без сна. Потому что, не смотря ни на что, он оставался врачом, учёным, исследователем и, наблюдая собственные симптомы, не мог не замечать их прогрессирование, медленно и неуклонно подвигающего его всё ближе к… чему? Реактивному состоянию? Психозу?
«Надо и правда уезжать отсюда, - подумал он снова. – Может быть, всё само собой нормализуется, если сменить обстановку. Дать Уилсону окрепнуть недельку-другую - и в Мехико? Ну и что, что документы фальшивые, кому они больно нужны, чтобы тщательно проверять? Билет в эконом-класс и по таким продадут, а там можно и в Сан-Антонио, в Техас. Приличный онкоцентр. Надо только убедиться, что Уилсона там не знают в лицо – мало ли, какие у него были связи, - Хаус чуть не добавил «при жизни» - Хотя, если и знают, его сейчас трудно узнать. И дело не только в лысине и худобе – у него даже взгляд изменился, сделался, как у Гэндальфа после схватки с Барлогом. Если, конечно, можно считать Барлогом раковую опухоль.
Словно почувствовав, что Хаус думает о нём, Уилсон снова глубоко вздохнул и поднял голову:
- Ух ты… Как это я заснул?
- Обычно, - пожал плечами Хаус. – Устал – и заснул. Слушай, у тебя есть знакомые в онкоцентре в Сан-Антонио?
- Зачем тебе?
- Прикидываю, сколько рождественских открыток закупать.
- Да? А как подпишешься? «Покойный Грегори Хаус»? Зачем тебе Сан-Антонио?
- Техас – хороший штат. И у них наверняка есть томограф.
Уилсон упёрся рукой в его плечо, отстранился. Расслабленное сонное выражение стёрло с его лица озабоченностью.
- Хаус, нам не стоит… могут возникнуть проблемы.
- Меня уже тошнит от этого пляжа. И тебя тоже – ты говорил.
- Мне ничего не будет.
- Будет. У тебя документы поддельные.
- Хороший адвокат докажет, что я от смерти спасался. Мне ничего не будет.
- А спасать от смерти лучшего друга, видимо, не так почётно?
- Хаус… - и ещё что то новое появилось в выражении его глаз. – Давай не будем торопиться. Нужно всё обдумать. Если уж рисковать… за коим чёртом нам Техас, если вдуматься? В Принстоне отличная онкология.
- Ну, опять ты за своё! В Принстоне нас каждая собака знает.
- А в Сан-Антонио мы не знаем ни одной собаки. Что нам там? Хаус… - он снова сделал паузу, и Хаус понял, что сейчас он скажет то, что было бы правильно ему самому озвучить, но слишком жестоко, и он не решался.
- Нам нужно поехать в самое ближайшее место, где есть сканер, - сказал Уилсон, щурясь, словно у него внезапно ухудшилось зрение, - посмотреть, что там у меня на настоящий момент, и прикинуть, сколько я ещё протяну. Потому что если игра не стоит свеч, то незачем и затеваться. А если… - он замолчал, но продолжал смотреть Хаусу прямо в глаза – здесь, невдалеке от ярко освещённой площадки перед отелем полной темноты не было, и Хаус видел, как глаза Уилсона блестят, ловя случайные блики света, и радовался, что его собственные глаза в тени.
- Ну, значит, так и сделаем, - быстро сказал он, потому что дольше выносить повисшую паузу был уже не в состоянии и потянулся за тростью. – А ты на всякий случай поищи телефон того адвоката – помнишь?
- Незачем искать, - улыбнулся Уилсон, вставая с камней. – Номер в моём телефоне, как и все остальные. Я же говорил тебе, что ничего не стираю, - и протянул руку, чтобы помочь ему встать. И Хаус протянутую руку принял, почувствовав, что пальцы Уилсона опять горячие. Температура. Хорошо ещё, если процедурой просто разбалансировали к чертям его терморегуляцию.
Продолжение одиннадцатого внутривквеливания
- Где Хаус?
- Не знаю, и знать не хочу. Я работаю.
Но Форман не сдвинулся с места, а его лицо оставалось непроницаемым и неподвижным, и, видимо, это застывшее выражение заставило Уилсона встать и, машинально бросив очередное «извините», выйти. До двери было всего несколько шагов, но пока он шёл, что-то успело подняться из района примерно мочевого пузыря к горлу и сжать его словно удавкой. Как будто кто-то невидимый, но всезнающий, над самым ухом, отчётливо и серьёзно произнёс: "С Хаусом беда"
- Два дня его никто не видел, - сообщил Форман. – На работу он не приходил, не звонил, телефон не берёт.
Нет, Уилсон ещё посопротивлялся чужому голосу, вслух предположив, что Хаус, как и в прошлый раз, когда ему грозил тюремный срок, пустился во все тяжкие напоследок, превысив лимит по кредиту, но так говорил его рот, а мозг сверлило всё то же самое предчувствие, как зуммер кружащего над ухом комара: «С Хаусом беда. Беда-беда-беда».
- В прошлый раз он знал, что ты его будешь ждать, - подлил масла в огонь Форман, тогда как Уилсон для активации угрызений совести и меньшим обходился.
- Думаешь, он сделал… глупость? – нерешительно спросил он у Формана.
- Если не хуже. Его загнали в угол, а Хаус не из тех, кто легко такое переживает.
Зудение комара сделалось пронзительным визгом.
- На квартире у него были?
- У тебя есть ключ, - сказал Форман, ничуть даже не засомневавшись. – Это лучше, чем взлом.
- Хорошо, поехали прямо сейчас. У меня машина.
- Да, - кивнул Форман, хотя рабочий день был в разгаре и наверняка плотно распланирован у главного врача многопрофильного учебного госпиталя.
Уилсону стало страшно. «Его загнали в угол, - мысленно повторил он про себя. – Но это же мы его загнали в угол».
Если бы Уилсон не вёл сам, ему было бы совсем невыносимо, а так волей-неволей пришлось сосредоточить внимание на дороге, но всё равно он никак не мог даже на миг отогнать проклятого комара, и ледяная рука нарастающей тревоги всё больнее сжимала…не сердце даже – похоже, проклятую распухшую вилочковую железу.
«Господи, - про себя молился он. – Сделай так, чтобы этот придурок, мертвецки пьяный и обдолбанный, валялся на своём диване. Сделай так, чтобы он послал нас в задницу и захлопнул дверь перед нашим носом».
- Ты давно пытался ему звонить? – спросил он Формана, подходя к двери квартиры.
- И давно, и недавно. Он не берёт. Попробуй ты.
- Я бы не хотел… - начал он, но заткнулся и, откинув крышку мобильника, поспешно тронул иконку контакта – Хаус был у него в быстром доступе.
«You are the dancing queen.
Young and sweet
Only seventeen», - приглушенно донеслось из-за двери.
- Он дома, - Уилсон обернулся к Форману, раздираемый злостью и облегчением.
Форман кулаком поколотил в дверь:
-Хаус! Хаус, откройте!!! Не слышит?
- Может и не слышать, если обдолбался до комы. Сейчас, - он нашарил в кармане ключ. За дверью между тем продолжал заливаться шведский квартет.
- Да выруби ты уже его, - не выдержал Форман. – Всё равно не слышит.
Уилсон послушался. И вместе с упавшей тишиной короткое облегчение снова сменилось удавкой тревоги. В самом деле, не слышит? Так крепко спит? Без сознания? Или…
Щёлкнул замок, он поспешно шагнул через порог, прошёл по комнатам, заглянул в ванную, в туалет – Хауса нигде не было. Его телефон валялся сиротливо и бесхозно.
- Свалил куда-то, - растерянно сказал Уилсон. – Во Флориду…
Форман, поднаторевший в обысках, как бывший член команды Хауса, зарыскал по шкафам и кладовкам.
- Форман, - окликнул Уилсон, разглядывая брошенные на журнальном столике упаковки их китайского ресторана. – Хаус не оставил бы в комнате гниющие продукты.
- Чемоданы здесь, вещи тоже, - откликнулся Форман – Похоже, он ушёл, в чём был.
- Если бы мы повели себя иначе, - невольно поморщившись от привычно распухающего чувства вины, начал Уилсон.
- Мы всё правильно сделали, - перебил Форман и, кажется, хотел ещё что-то добавить, но телефон Хауса вдруг завибрировал и залился рингтоном, установленным, как Уилсон помнил, на «все входящие».
Форман взял трубку:
- Да. Слушаю… Нет, это не он… Хорошо, передам его бухгалтеру, - нажал «отбой» и повернулся к Уилсону. – Два дня назад Хаус продинамил проститутку.
- Дай, - Уилсон протянул руку за телефоном. – Исходящие: китайский ресторан… звонок мне – я не ответил…. Смотри: четыре звонка на один номер. Для Хауса это необычно.
- Ему там тоже не ответили?
- Ответили. Подожди, это нетрудно прове…, - говоря, он вызвал соединение, а осёкся потому, что услышал корректное и бесстрастное: «Нолан слушает». Говорить в его планы не входило – он оборвал связь и посмотрел на Формана:
- Его психиатр.
- Он наблюдался? – удивился Форман.
- Для Хауса очень даже скрупулёзно. Думаю, в какой-то степени он даже доверял этому врачу. Во всяком случае, настолько, чтобы возлагать на него ответственность за свои неудачи.
- Тогда мы зря с тобой медлим. Поехали. По телефону такие дела не решаются…
Уилсон привык нервничать из-за Хауса, но то, что теперь нервничает Форман, попросту пугало. Нет, Форман не был по-настоящему толстокожим, но, сделав сдержанность своей второй натурой, от этого кредо никогда не отступал, а сейчас он даже толком усидеть не мог на своём пассажирском сидении – раскачивался вперёд и назад, словно стараясь своим телом подгонять автомобиль.
Нолан вёл групповую терапию и к появлению на занятиях Уилсона и Формана отнёсся без восторга.
- Вы говорили с ним. Хоть что-то, что могло бы прояснить ситуацию! – взмолился Уилсон.
- Я занят. И потом, вы же понимаете, что я не могу обсуждать с вами конфиденциальные разговоры, – пожал плечами Нолан. – Это неэтично и незаконно.
- В том случае, если пациент не представляет опасности для себя и других.
- Эй! – недовольно вмещался один из пациентов. – Это же оплаченное время! Ваш разговор тоже входит в наши пятьдесят минут?
- Тренинга для придурков? – схамил Форман, и по тому, что он это сделал, Уилсон понял, что чёрный декан не просто встревожен – он взвинчен до предела.
- Одну минуту, - извинился перед группой Нолан и, выйдя в коридор, притворил за собой дверь.
- Хаус пропал два дня назад, - сказал Форман. – Ничего с собой не взял. Ушёл из дома, в чём был. Даже телефон оставил.
- То, что вы молчите, - не выдержал Уилсон, - означает, что прямых намёков на самоубийство не было. Но, что-то вас всё-таки насторожило, раз вы прервали занятие и вышли к нам...
- Он точно не высказывал суицидальных мыслей? – спросил Форман – и на бесстрастной физиономии Нолана отразилось его беспокойство – чёрное в чёрном - но, подавив его, он ответил:
- Самоубийство – не единственный способ уйти от реальности, и доктор Хаус прекрасно знаком с другими.
- Викодин? Исключено. Викодин всегда при нём – стал бы Хаус из-за этого звонить… - Форман осёкся, словно внезапно осенённый догадкой. - Его последний пациент был героинщик!
- Имя и адрес в базе данных, - сообразил Уилсон.
- Если я вам больше не нужен… - вежливо наклонил голову Нолан.
«Ах, ты, мозгоправ хренов, - с неожиданной жгучей досадой подумал Уилсон. – А ты считаешь, ты вообще хоть кому-то нужен?»
Но от сердца у него немного отлегло – появилась версия, появился план действий.
- Позвони в регистратуру, - сказал он Форману. – Так будет быстрее.
И пока Форман связывался с регистрационным отделом, он нервно грыз ногти, чего никогда не делал прежде.
- Нет-нет, не нужно, я запомнил, - сказал Форман в трубку и кивнул Уилсону. – Поехали. Вообще-то он странный район указал – Стоунхауз. Мне всегда казалось, там нет ничего, кроме промышленных и складских построек – но проверить нужно.
Возвращаться назад и искать названный адрес было далеко, и пока они добирались, сумерки успели и вымотать Уилсону душу, и сгуститься до настоящей темноты.
Район, действительно, не выглядел жилым – приземистый, плохо освещённый, он был весь перегорожен заборами – из сайдинга, реек, крупноячеистой сетки или металлических прутьев. Постройки зачастую вовсе не имели окон или они тянулись узкие, как амбразуры, запылённые, застеклённые толстым матовым стеклом, местами отколотым.
- Это вот этот адрес сообщил пациент в регистратуру? – с сомнением задал полуриторический вопрос Форман.
- Все врут, - вздохнул Уилсон, озираясь. Ему снова сделалось очень тревожно и неуютно. Было тихо, только где-то вдалеке вяло перелаивались две собаки. Фонарей здесь почти не было – только тусклые лампочки под крышами не то складов, не то лабазов. В слабо пошевеливающемся воздухе висел странный неприятный привкус, похожий на тот, который появляется на улицах поздней осенью, когда дворники жгут листву.
- Чем пахнет? – вслух спросил Уилсон. – Вроде дымом…
А в следующий миг в конце улицы он увидел отсвет колеблющегося зарева, и, словно облегчая ему задачу узнавания, откуда-то неподалёку, может, за пару кварталов характерно коротко рявкнула первым аккордом сирены пожарная машина и только потом он услышал потрескивание и шелестящее дыхание огня,
И ещё прежде, чем он что либо понял, ноги сами ускорили шаг, переходя на бег.
В конце переулка полыхало какое-то по виду явно нежилое помещение – огонь гудел и метался в окнах верхнего этажа, плясал за застеклёнными створками дверей нижнего, характерное потрескивание говорило о том, что вот-вот начнёт обрушаться крыша. Какие-то доски перекрытия, охваченные пламенем, уже отошли от своих мест и нависали козырьком. И на фоне этого зловещего козырька, на фоне стены огня сквозь застеклённую часть двери Уилсон увидел и узнал знакомый силуэт – там, внутри, в доме, охваченный пламенем, стоял и смотрел ему в глаза, стоял и горел, стоял и погибал его друг Хаус. На какое-то мгновение от этого зрелища его охватило тяжёлое оцепенение, словно он вдруг оказался во сне и не может ни крикнуть, ни шевельнуться. А в следующий миг перекрытие рухнуло, взметнув искры, огонь плеснулся сквозь лопающиеся окна, и он, именно в этот миг вырвавшись из своего оцепенения, бросился вперёд, туда, к Хаусу.
- Куда?!! – Форман ухватил его за плечо, а из здания огонь выбросило им навстречу, и подоспевшие пожарники отлетели назад, как кегли, сбитые огненным шаром. Уилсон явственно услышал, как затрещали его волосы, а Форман всё тащил его куда-то, уговаривая какими-то бессмысленными фразами о том, что крыша рухнула, что уже всё равно никого не спасти, что пусть лучше пожарные сами делают свою работу.
«Мне показалось, - твердил Уилсон про себя, тщетно пытаясь проглотить пересохшую от жара слюну. – Это галлюцинация. Просто галлюцинация».
Наверное, он сам не заметил, как произнёс это вслух, потому что Форман вдруг ответил его мыслям:
- Не галлюцинация. Я тоже его видел.