– Папа, ну паапа, ну давай возьмём щеночка домооой. Он беедный. Ему жить нееегде, – размазывала по щекам жалостливые слезы дочь при виде облезлого блохастого существа неопределенной породы, отдаленно напоминавшего помесь лайки с балалайкой. Молодой пес сидел у трамвайной остановки и смотрел на нас с Машкой слезящимися глазами, в которых одновременно угадывались и тяжесть его беспросветного бытия, и вселенская грусть, и зыбкая надежда.
Мое отнюдь не каменное сердце, увы, дрогнуло. Так щеночек поселился у нас. Теперь нам с женой поутру, вместо того, чтобы лишний часок подремать перед работой, приходилось нарезать круги вдоль сквера, а потом купать беднягу и готовить ему завтрак. А жрал он, к слову, только дай и только мясо. Потому, что собака – это все-таки в первую очередь хищник, и только потом друг человека. А спал он на нашем диване, так как у него доселе было «трудное детство, и ему нужно было оттаять». Помимо всего прочего его надо было развлекать, как недополучившего «утешения», и обучать командам «фу» и «место», как недополучившего нормального воспитания у себя на помойке. И все это легло, естественно, на наши с Любашей плечи, потому что у главной печальницы о судьбах бездомных животных домашнее задание, музыкальная школа и «Ранетки» в 18.30.
… Интересно, почему я вспомнил эти события более чем десятилетней давности в тот вечер, когда увидел в дверях своей квартиры судорожно сжимавшего ладошку дочери незнакомого мне субъекта мужского рода лет двадцати пяти-тридцати на вид? Впрочем, он смотрелся бы моложе, если бы не его модная «шахидская» бородка в три волоска и тоскливый слезящийся взгляд из-под насупленных бровей. Одна кроссовка у него просила каши, а из-за спины выглядывал туристический рюкзак. Молодой человек был худ, бледен и немного затравлен.
– Витя будет с нами жить, – произнесла Маша жестко и бескомпромиссно, примерно так, как произносят обвинительный приговор, не подлежащий дальнейшему обжалованию.
«Ага, значит, его зовут Витя. Ну, уже кое-что»
– Позвольте уточнить, каким образом жить?
– Что тут непонятного? В виде члена семьи. Ему жить негде.
Молодой человек еще глубже втянул голову в плечи и отставил за банкетку ногу с худой кроссовкой. Ему было, по всей видимости, неловко в сложившейся пикантной ситуации.
– Он что, бездомный?
– Нет, у Вити есть своя квартира. Только он ее сейчас сдает. Потому что у него тяжелые материальные обстоятельства.
«Интересно, в чем дело? Повесили чужой кредит? Протаранил мерседес-500? Выплачивает алименты, а с работы уволили? Или, может быть, только от «хозяина»? – стал мысленно перебирать я возможные версии такой передряги.
Словно услышав мой внутренний голос, Щеночек впервые поднял глаза выше своих кроссовок. В них было столько вселенской тоски, что у меня невольно сжалось сердце.
– Я сирота, – промолвил он, еле шевеля губами, и снова опустил голову.
– Эээ, ну тогда все встает на свои места. Это многое объясняет. Одного только не могу понять, – после короткой паузы добавил я. – Квартиру– то сдавать зачем?
– Потому что я учусь на филологическом, – робко пояснил гость. – А пособие нам – лицам, оставшимся без попечения, платят последнее время крайне нерегулярно. Вот и приходится выкручиваться как-то. Ваша дочь – кристальной души человек, предложила гениальный выход. У нас с ней все серьезно, если что. Вы не подумайте…
«Вот это-то меня и страшит больше всего», – тихонько вздохнул я и пригласил всех пройти на кухню, где уже вовсю кипел чайник.
Уютно расположившись в моем кресле, Витя оттаял и стал рассуждать об озвученном дочерью плане, как о деле уже решенном.
– Мы будем с Машей жить у вас на те деньги, которые я получаю от сдачи квартиры. Этих сорока тысяч, я думаю, нам будет вполне достаточно для полноценной жизни.
– Но зачем же так радикально? Может быть, все-таки имеет смысл устроиться на работу? Например, у нас в организации требуются курьеры, – сказал я в надежде решить вопрос цивилизовано.
– А в нашем институте уборщики, – робко добавила, подливая Виктору чай, жена. – Двадцать пять тысяч, это если через день. Тогда вам, юноша, можно будет проживать в своей родной квартире, а не скитаться по чужим углам. Мне кажется, что так будет значительно лучше… для всех.
– Вы вообще понимаете, что сейчас говорите? – решительно возразила Машка, едва не поперхнувшись печенькой. – Виктор – гений. Ему доучиваться надо. А вы его сразу в курьеры. Но даже не в этом дело. Витеньке нужна семья. Понимаете? Се-мь-я. Человеческое, в общем, отношение. Он родительской ласки, может быть, в жизни ни разу не испытал. Вот что главное. У вас что, уже душевного тепла на одного человека не достает? Черствые!
Виктор, не переставая вздыхать, время от времени разбавлял эмоциональный монолог дочери подробностями своей биографии.
– Маму я толком и не знал даже. Помню только, что папа после ее смерти пил сильно, дрался то и дело с соседями. Я рядом с ним как сорная трава рос.
– Вот видите, – аккомпанировала дочь.
– …Потом он упал с балкона. Я в то время у бабушки жил. Бабушка стаааренкая, сле-епенькая. За ней за самой уход требовался. Не до меня ей было, в общем…. Никому, в общем, не было до меня… никогда… недодали… недолюбили.
– Слушайте, слушайте, бессовестные…
По мере того, как Виктор делился воспоминаниями, мне становилось все более неудобно за то, что я рос в полной и благополучной семье и у меня, несмотря на мои четырежды десять с лишним, пока еще здравствуют родители.
– Я побуду тут до защиты диплома, если не возражаете? До поры. А там видно будет. Может быть, к лету найду достойную себя работу и съеду, то есть мы с Машей съедем, –спохватившись, поправился он. – Ну, в общем, дальше видно будет…
Что тут говорить, уела нас дочь, пристыдила, и мы с женой, посовещавшись в ванной под мощную струю воды, пустили Виктора на постой.
В тот же вечер рюкзак вместе со своим хозяином поселился в самой большой комнате у нас, потому что Витя в маленьком помещении, как оказалось, долго находиться не может. У него выяснилась настоящая клаустрофобия. На следующий день мы перенесли туда же свой плазменный телевизор. Следом в том же направлении переехал и мой настольный компьютер, потому что Виктору за три месяца надо было дописать «Гендерные особенности выражения эмоций на примере произведений Мориса Фитцджеральда», для чего ему требовались как душевные, так и производственные силы.
Денег, получаемых со сдачи квартиры, новому постояльцу на полноценную жизнь явно не хватало, поэтому оплачивать все приходящие счета, от коммуналки до интернета, приходилось, естественно, нам с Любашей.
Нам также приходилось теперь чаще забивать холодильник (аппетит у щеночка оказался волчий), одновременно возросла потребность в моющих, санитарно-гигиенических и прочих материальных средствах.
Прошло немного времени, и некогда заморенный и затравленный Витя расправился, раздобрел. Взгляд у него стал по-хозяйски снисходительный, а его когда-то жиденькая бородка уже могла потягаться если не с лопатой Льва Толстого, то с клином Достоевского вполне.
На сытый желудок у него иногда появлялось настроение поучить «неразумных родителей» уму разуму, облагодетельствовать, так сказать, своими советами, коими он делился с нами щедро:
– Вы что, не знаете Сергея Гандлевского? – с удивлением вопрошал он меня, смакуя купленное мной пивко.
…Чай, лампа, затерассный сумрак,
Сверчок за тонкою стеной
Хранили бережный рисунок
Меня не познанного мной…
Срочно прочтите. Это современный классик, гений. Каждый интеллигентный и считающийся культурным человек просто обязан знать наизусть хотя бы пару-тройку стихотворений этого выдающегося поэта. Впрочем, вам, наверное, простительно…
– Ну разве это лобио? – говорил он за обедом, стряхивая крошки со своей бороды. – Это не лобио вовсе, а так – каша бобовая. Да будет вам известно, маманя, настоящее грузинское блюдо готовится только из красной фасоли и никогда не разваривается, как у вас. Запомните. Бобы не должны терять свою целостность. И шафран тут совсем лишний, а вот уцхо-сунели, наоборот, недоостает…
Хоть нам было слегка и не по себе, конечно, но мы с женой мужественно все сносили. Слово «милосердие», которым по нескольку раз в день потчевала нас, по поводу и без оного, дочь, действовало на нас с Любашей умиротворяюще, словно заклинание индуса-факира c дудочкой.
Тем не менее, первое недовольство в наших рядах прозвучало где-то месяца через два с того приснопамятного момента, как Виктор впервые появился у нас в доме. Причем, самое удивительное, исходило оно вовсе не с нашей с Любашей стороны.
– Есть ли в этом доме что-нибудь мясное вообще? – бросил мне как-то Витя, раздражённо ковыряясь в холодильнике. – А то все морковные изделия какие-то на каждой полке. Вы меня уж извините, папаша, но на вашей заячьей диете и ноги протянуть недолго.
– А чего ты хотел, паря, в начале апреля у нас тут всегда овощи и крупы только. До первой звезды, как говорится.
– Не понял я, а звезды-то тут причем? Впрочем, у меня перед глазами звездочки точно скоро начнут мерцать, до чего жрать охота.
– Так ведь пост, брат, извини уж.
– Извинить-то извиню, но наперед учтите, что вы в доме не одни проживаете. Думать не только о себе надо, православные. Лучше вон у дочери у своей азам милосердия поучитесь.
Я намек понял, и вечером у нас в холодильнике уже лежали телячья колбаса, шпикачки, рокфор и свиные отбивные.
Теперь от гастрономических запахов, исходивших из кухни, кружилась голова. Особенно это чувствовалось на фоне вареной чечевицы и морковных котлет, составлявших наш с Любашей дневной рацион. Таким образом, у нас с ней ко всем прочим заботам прибавилось еще одно искушение.
Все это в совокупности стало рождать в наших головах навязчивые мысли куда-нибудь подальше спрятаться, пусть даже для этого нам пришлось бы самим снимать квартиру.
Однако все разрешилось естественным образом и буквально через несколько дней.
Вечером в канун Светлого Воскресенья мне остро захотелось принять что-нибудь эдакое на грудь. Ничего особенного в том не было, ибо подобное желание посещало нас с Любашей в последнее время все чаще и чаще, только на время поста мы себя, хоть и с трудом, но сдерживали.
– Ну что, по маленькой, а то вон звезда над поликлиникой мигнула, вроде?
Открыв бар, я к своему удивлению, не обнаружил там своего коллекционного Шато 1970 года. Хотя, если быть совсем точным, я в нем вообще ничего не обнаружил.
«Однако!»
– Ты не знаешь, случайно, куда бы оно могло деться? – спросил я озадачено у Любаши. – Мы конечно давненько сюда не заглядывали, но, тем не менее… По моим подсчётам, тут еще бутылок пять французского должно было оставаться, как минимум, и это не считая коньяка.
– Ни малейшего понятия. Может быть, наша молодежь в курсе?
Я открыл дверь в комнату молодых, откуда по всей квартире разносилось лошадиное ржание и стук копыт.
– Здрасьте вам!
В середине комнаты стоял накрытый стол. Вокруг него сбилась какая-то захмелевшая компания девчат и парней, человек с пять, наверное. Сам же стол украшали мои наполовину опустошенные раритетные бутылки, одну из которых, откинув бороду на плечо, щедро разливал по кружкам хлебосольный хозяин застолья.
– Витенька защитился, представляешь, радость какая, – светясь, словно молодая луна, открыла мне дочь причину торжества.
– Очень рад. Только какого черта, извиняюсь за выражение, тут мои коллекционные бутылки делают? – задал я риторический вопрос.
– Это я разрешила, па, – поспешно взяла на себя ответственность за потраву дочь.
– А ты в курсе, что каждая такая бутылочка, как целое сиротское пособие стоит? – возроптал я плаксивым голосом. – Это вино надо смакуя из мензурок пить. А вы его… словно… щмурдяк, словно «Солнцедар» какой-то, чуть ли не из горла. С ума сошли, что ли? И ты, Виктор, ну как ты мог… это некрасиво, по меньшей мере…
Компания притихла. Витек поднял на меня мутные осоловевшие глаза.
– Этоо вы щас мнеее…?
От возмущения борода у Виктора поделилась надвое и чуть ли не заплелась в косички, словно у викинга.
– Я вам что… должен что-то тут?
– Неужели ты вздумал, наконец-то, посчитаться, Витенька? Похвальное решение, – впервые за все время нашего знакомства поддел его я, что в тот момент легко объяснялось моим крайним смятением, если не сказать – разочарованием.
– Что… что вы сказали? – совсем потерял ориентиры хорошо поддатый Витюша. – Считаааться со мной, значит? Все. Разговор закончен, раз вы в таком тоне тут.
«Вот тебе и на. Щеночек зарычал. Хотя постой, какой же это щеночек?» На меня, прищурив глаз, с плохо скрываемым презрением смотрел сытый, наглый и, я бы даже сказал, оборзевший кобель.
– И вообще пааа…прошу в чужую комнату без стука не входить. А то хамство, понимаешь, развели тут трамвайное.
Виктор посмотрел на дочь в поисках поддержки. Впрочем, это было лишнее. Она и так кивала в такт каждому его слову, точно китайский болванчик.
«В чужую комнату, говоришь…» Я бросил короткий взгляд на свое запястье.
– В общем, у тебя, голубь, в распоряжении двадцать четыре часа, а дальше будет «Прощание славянки», усек? Время, значит, пошло.
– В смысле двадцать четыре? – Виктор, кажется, начал трезветь. – Какие еще часы, вы о чем это тут, папаша?
– Чтобы собрать свой рюкзак. Я разве не ясно выразился? Правда ведь, мать? – уточнил я на всякий случай у подошедшей Любаши.
– Вы… вы это серьезно?
Витя перевел растерянный взгляд с меня на Машку: «Давай мол, сделай что-нибудь уже полезное, поставь их на место, образумь. А то совсем, понимаешь, распоясались», – читалось в его глазах.
– Вы не его сейчас гоните – меня гоните, – заныла, позеленев от досады, дочь, принявшись за свое любимое занятие – шантаж. – У нас с Витей одно сердце на двоих, одно дыхание и одна судьба. Я, я тоже с ним, раз… раз вы такие.
– Ну, это всегда пожалуйста.
– Нелюди…
– Блаженная. За чужой счет.
На следующее утро громко хлопнула дверь, за которой скрылся щеночек со своим туристическим рюкзаком, а вместе с ним и моя разгневанная дочь с двумя чемоданами. На душе у меня пели райские птицы. Возможно, из-за упомянутого выше обстоятельства, а может, потому, что из храма через дорогу от нас вовсю лился благовест. Наступила Пасха. Пост закончился.
Меньше чем через неделю блудная дочь вернулась вместе со своими чемоданами и о Вите впоследствии больше не упоминала.
А Байрон, к слову, по-прежнему с нами живет. Старый совсем стал, плешивый, нюх потерял, но место свое на коврике в прихожей знает…