В это пасмурное утро Шарль никак не мог разбудить своего хозяина, поскольку Прокопий заснул лишь перед рассветом. ВОрона мучила жажда. Привычной для него бочки с водой в подвале не было, кувшин опустел, а бочонок с пивом наглухо закупорен. Задвижка, на которую закрывалась решётка на оконце под потолком, загадочным образом сильно проржавела и не хотела поддаваться, хотя всего пару дней назад она с легкостью сдвигалась от одного прикосновения вороньего клюва. Безрезультатно подёргав белую бороду профессора, Шарль с важным видом принялся расхаживать взад-вперед по столу, затем прыгнул на армиллярную сферу, покрутился, попутно осматривая, чтобы такое сотворить, и снова занялся решеткой. Он уже проклинал себя, что съел так много гусятины, и повара, явно пересолившего блюдо, провоцируя наивных посетителей заказывать больше пива, спящего хозяина и странного математика, испортившего задвижку и куда-то убравшего бочку с водой.
На улице потемнело и раздались первые раскаты грома. Как ни странно, но громкие звуки не испугали, а скорее разозлили птицу. Шарль с настоящим остервенением начал сражаться с решеткой, и не успели первые капли забарабанить по крыше и карнизам, он выбрался наружу. Несмотря на холодный дождь, он с особым наслаждением расправил крылья и поднялся над университетом. Лететь к реке ворон передумал. Во-первых, он заметил огромную почти полную бочку под водостоком, а во-вторых, местность как-то уж очень изменилась. Даже его любимый парк превратился в мелкий палисадник с парой-тройкой деревьев, а здание университета, наоборот, приросло уродливыми постройками. Совершив несколько кругов, ворон приземлился на край бочки, и жадно начал пить, время от времени задирая голову, вероятно, чтобы воды вошло больше. Утолив жажду, Шарль решил пока не возвращаться в душный подвал, и расположился на длинной ветке под жёлто-коричневой кроной ближайшего дерева. Что происходило в городе или у центрального входа в университет ему было совершенно не интересно, зато отсюда он мог наблюдать за входом в подвал и шмыгавшими по двору кошками, резкий и неприятный запах которых он учуял ещё вчера.
«Странно, — размышлял ворон, — совсем недавно закончилась зима, весело щебетали птицы, зеленела трава, а сейчас тоскливо. Я сижу, как сыч, под осеннем дождём, сбивающим последние листья, и никакого весеннего прилива сил не ощущаю. Кошек развелось, словно перед концом света, да и холода приближаются. Я их всегда заранее чувствую. Наверняка, это из-за новых экспериментов профессора. То ли было раньше! Трансмутация монет!»
Ворон встряхнул с себя холодные капли, нахохлился и прикрыл глаза. «Весь день его вчера прождал! А он с воротником и пряжками по пивным барам шастал! Пусть проснётся и поищет меня! Кстати, когда вернусь, проверю, не утащил ли этот воротник вместе с сухим деревом и бочкой, мои монетки! Не найду, так сменяю на пряжки без зазрения совести!»
К счастью, дождь вскоре прекратился, порыв ветра разметал сгустившиеся над Прагой облака, и игривое солнце снова осветило улицы города. Ворон же, наоборот, пригревшись, впал в какую-то осеннюю спячку. Из оцепенения его вывел стук тяжелых каблуков о каменные ступени. Встрепенувшись и осознав, где находится, Шарль подлетел к заветному окошку.
По всей видимости Прокопий проснулся только после серии глухих ударов в дубовую дверь. Открыв и извинившись перед Кеплером, профессор хотел было широким жестом пригласить того к столу, но увидев в руках математика большой глиняный кувшин, принял его и припал к живительной влаге.
— Кхе-кхе! — Послышалось откуда-то сверху.
Около часа Имперский математик рассказывал Прокопию обо всём, что предшествовало сожжению Яна Гуса, самой казни и о том, что произошло после. О пражских волнениях, о разногласиях в самом университете, о закрытии всех его факультетов, кроме факультета семи искусств, о падении международного статуса, и, наконец, о гуситских войнах.
Неоднократно обратив внимание Гавранека на то, что Ян Гус заранее знал о грозящем сожжении, его предупреждали, предлагали отступится, его до последнего защищал король, Кеплер умолчал о том, что узнал о самом профессоре. Вернее, о событиях после его исчезновения в марте 1412 года. Судя по последней записи в университетском регистрационном журнале, профессор Гавранек преподавал до 20 марта, отбыл на лечение и больше не вернулся. Через некоторое время по доносу кого-то из университета казнили трёх учеников Яна Гуса, восставших против продажи индульгенций. Проповедник пытался их спасти, но не смог. В день похорон безвинно убиенных сподвижник Гуса магистр Иероним Пражский с другими преподавателями устроили «сатирический» ход по Праге мимо королевского дворца, завершившийся сожжением папских булл. Когда народные волнения улеглись, проповедник превознёс троих мучеников, а неистовый Папа велел сжечь Вифлеемский храм. Тогда королю удалось уговорить Яна Гуса покинуть Прагу. В декабре того же 1412 года проповедник уехал на родину, где сосредоточился на богословских трудах и написании трактатов о чешском языке.
Вероятно, тихая жизнь в провинции не удовлетворяла Яна Гуса и не успокоила его непримиримый характер. Через полтора года он явился в Констанц, чтобы выступить на Соборе, хотя прекрасно знал, чем это может закончиться. Несмотря на заступничество и прошение короля Сигизмунда, Гуса лишили свободы, но всё ещё предлагали отречься от своих убеждений. Ян Гус отвечал только, что отречение противоречит его совести и апеллировал к Христу.
6 июля 1415 года, чтобы толпы прихожан не отбили мятежного проповедника у палачей, церковные власти приказали вооружить тысячу людей и сопровождать пленника на казнь. Через год был сожжен и Иероним Пражский.
На побледневшего профессора Гавранека было больно смотреть, он внимательно слушал Кеплера, а сам словно находился на месте казни, вместе со своим учеником. После нескольких минут молчания, он встал, отряхнулся, поискал свой мешок, достал оттуда свитки, соль и серу, и собрался уж было чертить круг и пентаграммы.
— Что Вы собираетесь делать, профессор? — Не удержался Кеплер.
— Я должен быть вместе с ним!
— Думаете, Вам удастся уговорить Яна отречься от его убеждений?
— Нет, конечно. — Гавранек украдкой вытер глаза, поднял голову, и в упор посмотрел на математика. — Иоганнес, сжигают не за убеждения, не за клевету и не за правду, а за расшатывание устоев. Возможно, через века будут сжигать тех, кто покупает индульгенции. Время такое. Или, наоборот, время статично, а всё вокруг движется и меняется, уже не знаю.
— Тогда зачем Вы спешите? Нам есть, о чём поговорить, в чём разобраться! Я всю ночь думал об этом. — Затараторил математик. — Насколько помню труды Платона, он характеризовал время, как «движущееся подобие вечности». Время – всего лишь характеристика несовершенного динамического мира, где нет блага, но у человечества есть стремление им обладать. Аристотель же определял время, как «меру движения», а Вечность считал характеристикой статического мира богов.
— Иоганнес, я должен быть вместе с Янеком! Даже, если не получится спасти его от костра. — Отмахнувшись, решительно заявил профессор Гавранек. Эти стальные нотки в голосе уловил Шарль и сразу же спикировал с оконной решётки на плечо хозяина.
— Постойте! Вы говорили, что переместиться во времени можно лишь в дни весеннего или осеннего равноденствий! А сегодня только семнадцатое сентября! Да и точный расчет важен, разве нет?
Профессор Гавранек с удивлением уставился на Кеплера. Потом тряхнул головой, пожал плечами и, наконец, улыбнулся.
— Ты прав, мой милый друг! Что-то я совсем старею.
Озираясь на стены любимого подвала, Прокопий выглядел совершенно растерянным, словно не понимал, где он и что с ним. Чтобы как-то разрядить обстановку и вернуть профессору уверенность, математик спросил:
— Простите профессор! Помните, Вы обещали изготовить чудодейственную глазную мазь? Вы говорили, что нужны какие-то особые травы. Раз у нас есть время, может быть, мы с Вами прогуляемся и найдём их?
— Да, конечно, помню! — Профессор Гавранек пришёл в себя. — Правда, я их собирал в начале лета, а сейчас осень. — Он задумчиво поскрёб белую бороду. Почувствовав нетерпение Шарля, переминавшегося с лапы на лапу после слов «прогуляемся», Прокопий произнёс, — Ну что же, пойдёмте!
Поскольку путь лежал в сторону северной окраины города, через Карлов мост, Кеплер предложил нанять на Староместской площади экипаж, и заодно заехать в Золотой переулок, до которого накануне они так и не добрались. Это было известное место, где размещались алхимические лаборатории и аптеки. Здесь можно было поменять злато-серебро и купить необычные снадобья.
Профессор Гавранек никогда прежде не видел этой узкой улочки, в его времени её просто не было. Разноцветные одно-двухэтажные домики лепились друг к другу, словно детские кубики, и казались сказочными. Ориентируюсь на забавные вывески, профессор астрономии, математики и медицины, решил, что находится в настоящем раю. Прокопий выбрал первый дом для посещения, когда у него, что называется, засосало под ложечкой, но не от физического голода, а от жажды познания. Чутьё учёного не обмануло. В этом зелёном домике с цветком шиповника над дверью жил и работал бывший магистр всё того же Карлова Университета, увлёкшегося на старости лет фармацевтикой. Он был такой же белобородый, как и Прокопий, и звали его Милан Шипка. Оба старца сразу нашли общий язык, благодаря чему профессор не только закупил нужные вещества, травы и коренья, подходящую ступку, узнал, у кого выгодно обменять старинные серебряные гроши, но и Шарль неожиданно подружился с математиком Кеплером. Ибо у обоих сосало под ложечкой именно от чувства голода, и они уже два часа пытались вызволить Прокопия из домика навязчивого алхимика с говорящей фамилий Шиповник. Когда же им всё-таки это удалось, ворон вылетел из дома с победным криком:
— Пива и зррелищ, КеплЕрр!
Несмотря на смешок самого Кеплера, Прокопий строго отругал Шарля за нетерпение и неумение вести себя прилично. И в наказание он не сразу согласился отправится в обратный путь через таверну «У Святого Томаша». Оставив своих спутников на улице, профессор посетил почти все дома в Золотом переулке, по крайней мере, те, двери которых сразу открывались. Удовлетворив своё любопытство, он, наконец, сменил гнев на милость, и подошёл с извинениями к Имперскому математику, на плече которого пристроился насупившийся ворон.
Вскоре все трое отдыхали в тёплой уютной таверне. Тёмное пиво с горчинкой, густой ароматный суп с кнедликами, запеченный в глине карп и кусочки солёного сыра — вкуснейшая награда за часы испытаний. За соседними столиками мирно пели песни, уходить и улетать никому не хотелось. Но всё же пришло время собираться домой. Как ни старался Иоганн Кеплер молчать о проблемах в семье, немалое количество выпитого сподвигло на откровенность. Он рассказал Прокопию о болезни сына и жены, и попросил осмотреть их, если возможно, этим же вечером.
Продолжение следует.