Юля. Часть 1

                Юлька.

      Юлька поднялась по ступенькам крыльца и неторопливо вошла в сени, а потом и в горницу. В горнице было тихо, а вот из спаленки родителей доносилась непонятная возня. Она осторожно заглянула из-за занавески в комнату и обомлела от увиденной её картины. Около деревянной родительской кровати стояла с подвёрнутым подолом детского платьишка младшая сестрёнка Светка, растирала по лицу грязными кулачками слёзы, а на тканом половике расположился брат Колька с верёвкой в руке.
      -Сымай портки, сучка! Счас воспитывать тебя буду! -  словно подражая кому-то взрослому, срывающимся баском проговорил он. – Отрабатывать у меня будешь. И не ленись. Всё равно вертухай тебе задницу измочалит!
      Увиденная картина оказалась для Юльки настолько неожиданной, что первые несколько слов глубоко застряли в горле и никак не могли выйти наружу.
      Самую малость придя в себя, она ворвалась в спаленку и отвесила такого леща по белобрысой голове брата, что он отлетел в сторону.
      -Ты где всему этому научился, негодяй! – взвизгнула Юлька. – Кто? Кто тебя научил!? Говори, гадёныш!?
      Преодолев боль от увесистого тумака и растерянность, Колька скуксился и пробубнил:
      -Чего дерёшься, Юлька!? Это отец в прошлом годе, когда из тюрьмы вышел, мамку так наказывал. А ещё нас со Светкой заставлял смотреть и орал пьяный: «Смотрите, сучьи дети и учитесь, всё равно вам не миновать кичи»! А потом мне велел Светку почаще так воспитывать, а то, говорит, вертухаи ей задницу раздербанят.
      Юлька ужаснулась услышанному. В тот последний и недолгий выход отца из тюрьмы она, будучи пионервожатой, жила с пионерским отрядом в детском лагере.
Отца она тогда не видела, он после нескольких дней пьянок и гульбищ избил тракториста и был увезён милицией в райцентр, где его и осудили на очередные четыре года.
      Отца Юлька помнила плохо. Первый раз его забрали около десяти лет назад, в первые годы коллективизации. Он, лихой рубака из Чапаевской дивизии, пройдя демобилизацию после гражданской войны, решил осесть в родных смоленских краях.
      Обладая умением складывать печи, полученным им от отца, он в сложные Нэповские времена очень неплохо зарабатывал и прослыл на родине завидным женихом.
      Женился отец неудачно. Жена являлась поповской дочкой, что в условиях новой, советской, власти получилось дополнительным отягощением. К тому же, и сама поповишна оказалась женщиной высокомерной, считавшей свой брак неравным, а мужа – бедным примаком в богатую поповскую семью.
      Тесть заведовал большим сельским приходом, который удалось сохранить и в новых условиях. Семья жила в двухэтажном каменном доме на территории церкви, имела основательное подсобное хозяйство и служек из церковной черни, которые содержали дом и хозяйство в порядке.
      Сам отец к христианской вере относился прохладно, но, уступая наставлениям жены и тестя, по церковным праздникам храм посещал.
      В первые два года супружеской жизни потомства с поповишной у них не получилось. Ремесло печника предполагало его отлучки на отхожие промыслы, где он, нужно честно признать, вёл себя не образцовым семьянином.
      Некоторые его свободные отношения с другими женщинами постепенно становились известны поповской семье. Поповишна после очередного известия закатывала очередной скандал с битьём посуды, с попыткой исцарапать лицо венчанному мужу, с обещанием тестя придать зятя анафеме. Только попытки оказывались бесплодными. Отец продолжал устраивать встречи на стороне, пока не познакомился с матерью.
      К середине двадцатых отец отца отошёл в мир иной, а мать умерла ещё в гражданскую от сыпного тифа. Все дедовы печные приспособления достались отцу, как единственному наследнику ремесла и печного умения. Небольшой отцовский дом с пристройками для изготовления кирпича, с конюшней и навесами для сушки, располагался на окраине малого городишки Смоленской губернии.
      К тому времени начались очередные гонения на церковь. Приход тестя закрыли, самого с попадьёй отправили в Кирилло-Белозерский монастырь, а через некоторое время следом за ними отбыла и поповишна, потому что поповский дом переделали в клуб для сельской молодёжи.
      Отец вместе с женой не поехал. Необходимо заметить, к тому времени он успешно сожительствовал с Юлькиной матерью, а Юльке было два года.
      Расписались они позднее, по-новому, в Загсе, и, конечно же, отец скрыл, что до этого был венчан церковным браком с поповишной. Это потом, когда отец находился на первой отсидке, мать поведала подросшей к тому времени Юльке.
      К концу двадцатых родился Колька. Отец этому обстоятельству очень радовался. По его понятиям, было теперь кому передавать основы печного ремесла, мастерство и навыки.
      В начале тридцатых родилась Светка, и отец к матери основательно охладел. Он по-прежнему ездил по окрестным волостям и уездам, выкладывал печи и по-прежнему вольно вёл себя с другими женщинами.
      Мать, забрав детишек, перебралась жить в дом, доставшийся ей по наследству от тётки, сестры матери, расположенный поблизости от отцовских строений.
      Отец иногда заходил к ним переночевать, приносил гостинцы, реже обновки, но чаще водку и закуски. Иногда, напившись, он устраивал матери скандал, ломал скудную мебель и несколько раз обижал мать побоями. В таких случаях она наскоро одевала детей и уводила их к своим родителям, оставаясь у них до тех пор, пока муж не отоспится, не протрезвеет окончательно и не отправится на очередные заработки.

      Начало тридцатых. Это было время великих свершений в стране. Строили Днепрогэс и Магнитку, тракторные и авиационные заводы, железные дороги и мосты, паровозы и машины, прокладывал каналы и сооружали плотины. В сельском хозяйстве проводили коллективизацию и раскулачивание, лошадку пытались заменить тракторами и другими механизмами.
      Молодёжь жила в едином порыве социалистического строительства, повсеместно училась, участвовала в комсомоле и пионерских организациях, радовалась успехам Родины. Новая власть всячески поддерживала и поощряла великие начинания и неустанно боролась с пережитками прошлого.
      Дошла очередь и до Юлькиного отца. В один из последних дней мая к нему пожаловал финансовый инспектор и начал производить опись инвентаря и животных.
Собственно, из животных были только лошадка, старый мерин и жеребёнок двух лет, который должен заменить в ближайшее время мерина. А ещё инспектор описал всевозможную конскую упряжь и разного рода телеги, без которых в печном деле обойтись очень сложно.
      Отец молча глядел на происходящее, и только после того, как опись составили, поинтересовался:
      -И что мне теперь делать?
      -А ничего, - ответил фининспектор, - соберётся некоторое время спустя комиссия и решит, что будет необходимо изъять из вашего хозяйства в пользу вновь образованного в соседней деревне колхоза. Так что ждите решения, а скотину никуда не продавайте.
      Спустя два месяца явилась комиссия в составе нескольких человек в сопровождении двух милиционеров. Отцу предъявили постановление, по которому ему предстояло передать в распоряжение образовавшегося колхоза мерина и жеребёнка, две повозки и соответствующую упряжь.
      С утра отец был под хмельком. После прочтения постановления настроение у него резко ухудшилось. Он принялся орать на всю улицу:
      -Вы кого пришли раскулачивать! Меня, героя гражданской войны?! Да меня лично Василий Иваныч революционной грамотой награждал и именным оружием! Что, не верите, черти?! Я же сам за новую власть боролся и кровь проливал! – он рванул на себе рубаху-косоворотку, обнажая плечо с косым шрамом от сабельного удара. – А вот это, это вы видели?! Я опосля ранения больше месяца в госпитале отлёживался и чуть от тифа не подох! А вы? Вы, морды жидовские, раскулачивать меня явились!? Ну ладно – мерин. Чёрт с ним. А жеребёнка-то почто забираете!? Мне с моей профессией без двух лошадок ну никак нельзя!
      -Успокойтесь, товарищ! – грозно рыкнул в ответ старший комиссии. – Не просто так забираем. Вам за животных и инвентарь будет выплачена сумма в сто сорок восемь рублей двадцать восемь копеек.
      -Да вы чо, идолы, творите!? Одни телеги больше стоят! Ну ладно, мерина забирайте, а жеребёнка не отдам!!! Как хотите!
      -Перестаньте орать, гражданин! – заявил старший. – Решение принято, и никто ничего перерешивать не будет!  Откройте конюшню и отойдите в сторону.
      -Ах вы так, суки! Меня, героя, решили обокрасть! Ну так знайте, не достанется вам жеребёнок.
      Отец в бешенстве заскочил в дом и оттуда выбежал с шашкой наголо. Состав комиссии в испуге брызнул в разные стороны, а милиционеры схватились за кобуры с оружием. Он кинулся в приоткрытую кем-то дверь конюшни и со всего маха рубанул по шее гнедого жеребёнка.
      Из раны фонтаном брызнула алая кровь. Жеребёнок призывно заржал, передние ноги у него подкосились, и он рухнул на солому в углу стойла.
      Один из милиционеров наконец-то выхватил наган и направил на отца.
      -Брось шашку, дура! – прохрипел он. – Брось, дурак, ни то щас в башке дыру сделаю!
      Отец отбросил наградную шашку и, понуро опустив руки, стоял с перекошенным лицом, неприязненно поглядывая на начавших собираться со всех сторон членов комиссии.
      Старший дал команду второму милиционеру связать отцу сзади руки и сопроводить в отделение для разбирательства, а секретарю комиссии записать, что гражданин Иваньков оказал сопротивление представителям власти, напал на них с оружием и зарубил насмерть одну единицу скота, предназначенную для передачи в колхоз, чем нанёс значительный материальный ущерб государству.
      Все эти события происходили на глазах у малолетней тогда ещё Юльки и оставили серьёзный след в памяти, запечатлев в ней образ отца, с которым ей больше не придётся пересечься по жизни.
      Спустя несколько недель состоялся суд. Отца за нападение на представителей власти и за злостное уничтожение социалистической собственности приговорили к семи годам заключения с конфискацией имущества.
      В тридцать восьмом после отсидки отец вернулся. Идти ему оказалось некуда. В его доме к тому времени была организована артель печников при госкомхозе, поэтому он заявился к матери и несколько дней прожил у них в доме.
      Вернулся он злой. Каждый вечер напивался, бранил Советскую Власть и всячески выражал недовольство новым временем, новыми свершениями. Почти каждый день бил и насиловал мать, ничуть не стесняясь ни Кольки, ни Светки.
      Неделю спустя все его безобразия закончились. В пивнушке он сцепился с трактористом из МТС. Сначала они просто ругались, потом перепалка переросла в настоящую драку, в которой отец пивной кружкой проломил голову трактористу.
      Вызвали милицию, отца задержали, а немного позднее осудили на очередные четыре года за нанесение побоев средней тяжести.
      Юльки в это время дома не было. Она со своим пионерским отрядом, в который была назначена пионервожатой, находилась в детском лагере.

      Что ещё рассказать про Юльку? С малолетства она росла серьёзной помощницей матери. В школе училась легко и успешно. Без задержек её приняли в пионеры в образовавшуюся в школе детскую пионерскую организацию, а когда ей исполнилось четырнадцать лет, вступила в комсомольскую организацию и была назначена пионервожатой в младший класс своей школы.
      При всей загруженности комсомольскими и пионерскими делами успевала помогать матери вести домашнее хозяйство, управляться в огороде, руководить младшими в присмотре за скотиной и птицей.
      Про скотину громко сказано. Из скотины жили в хозяйстве боров Стёпа, который редко достигал полутора лет, и постоянная кормилица семьи коза Маська. А из птицы – петух с десятком куриц.
      Небольшое хозяйство, но ведь и за этой живностью и уход, и присмотр нужен.
Колька и Светка тоже были серьёзно включены в семейные заботы, и всё-таки основные нагрузки ложились на Юлькины плечи.
      Как ранее говорилось, к моменту возвращения отца из тюрьмы Юлька работала в лагере пионервожатой, и всех тех ужасов, что творились в семье в эти дни, не видела и даже не знала о них.
      Когда она вернулась домой после лагерной смены, синяки на лице и теле матери сошли, а Кольке и Светке было строго-настрого наказано ничего не сообщать Юльке о происходившем дома после прибытия отца.
      Мать посадили в тридцать девятом году. Она работала поваром в столовой общепита. Время от времени она приносила остатки приготовленной еды, которые в течение дня не были проданы, а на следующий день по санитарным нормам использовать их было нельзя. По правильному, их должны были вместе с объедками вывозить на подсобное хозяйство, но с негласного разрешения заведующей объедки разрешалось уносить домой для животных. Из-за остатков и объедков работники постоянно ссорились. В конце концов, кто-то написал донос в соответствующие органы, а под раздачу попала Юлькина мать. Она была задержана с ведром отходов милицией. При обыске в ведре обнаружили свёртки с нормальной едой.
      На заведующую наложили взыскание, а над Юлькиной матерью организовали показательное судилище, как над расхитительницей социалистической собственности.
И хотя на суде всем стало очевидно, что процесс утилизации отходов и остатков будет организован таким же образом, решение о реагировании по такому делу приняли на местном верху, и мать осудили на два года.
      Вот так, в неполные шестнадцать лет на Юльку свалилась ответственность за младших брата и сестрёнку.
      Над ними была назначена опека со стороны родителей матери, и потому в детдом их не забрали, оставив жить в доме матери.
      Нужно ещё добавить, что к своим шестнадцати годам Юлька превратилась во вполне сложившуюся, взрослую девушку с оформившейся, пусть и небольшой, грудью, с длинной русой косой ниже пояса, которую укладывала на голове; с симпатичным лицом, оснащённым выразительными серыми глазами, тёмными бровями, чуть курносым носиком с редкими веснушками; небольшим ртом с ровными зубами и улыбкой, от которой на щеках образовывались ямочки.
      Красивая выросла девушка: с тонкой талией и небольшой грудью, со стройными ногами и неширокой попкой.
      В июне сорок первого она предполагала окончить десятилетку и намеревалась поступить в педагогический институт в Смоленске, чтобы, по окончании его, стать преподавателем русского и литературы, стать такой же, как любимая учительница Клавдия Ивановна. Мечты, мечты…
      И ещё несколько слов о родителях матери. Дед, Никифор Емельянович, всю сознательную жизнь проработал ветеринаром в ветлечебнице городка. Он считался хорошим специалистом и успешно лечил крупную рогатую и копытную, среднюю и мелкую животину от болезней, слыл уважаемым человеком и содержал большую семью, позволяя жене, Марии Николаевне, не работать, а заниматься воспитанием детей и домашними делами.
      К Советской Власти относился с прохладцей, потому, как считал, что и без неё прожил бы вполне достойно и безбедно. Честно сказать, почти все братья и сёстры матери получили хорошее образование, и лишь мать, рано выскочив замуж, лишилась этой привилегии.
      Отца дед ненавидел. Не мог ему простить, что тот плохо заботится о семье, унижает дочку. Потому и к Юльке, Кольке и Светке относился, как к Иваньковскому отродью.
                Война.

Экзамены за десятилетку были сданы. Отметки в аттестате отличные и хорошие, и Юлька могла смело рассчитывать на успешное поступление в педагогический институт. Вопрос с Колькой и Светкой тоже решился. Материна сестра, Полина, согласилась забрать ребят в свою семью до момента возвращения матери из тюрьмы.
Матери оставалось отбывать срок меньше двух месяцев, и муж Полины разрешил Светке и Кольке пожить пока у них, вместе с их двумя сыновьями. Жили они в Демидове, в городке к северу от Смоленска. И было договорено, если Юлька поступит, то дом закроют, а ребят и живность Полина перевезёт к себе.
В воскресенье, двадцать второго июня, с утра моросил слабенький дождик, но к полудню ветер разогнал набегавшие с северо-запада тучи, выглянуло солнце и осветило промытую зелень в садах и огородах. На улицах городка казалось пустынно. Лишь на центральной площади у столба с громкоговорителем собиралась толпа.
Среди собравшихся курсировал слушок, что в полдень с важным правительственным заявлением выступит сам. Что и почему – никто не знал.
Наконец динамик всхрапнул, но вместо Сталина раздался голос Молотова, который объявил, что двадцать второго июня в четыре часа пятнадцать минут Германия вероломно напала на Советский Союз.
Разговоры в толпе разом стихли. Мужики поснимали кепки и фуражки, а женщины опустили на плечи платки и косынки.
Из динамика всё ещё раздавался голос Молотова, а толпа на площади стала редеть прямо на глазах.
Юлька, слушавшая выступление затаив дыхание, словно вдруг очнулась и бегом ринулась домой.
Дома она устроила ревизию припасам. Колька, умчавшийся с утра на рыбалку, ещё не приходил, а вот Светка оказалась дома и принялась помогать Юле.
Денег оставалось совсем немного, зато в погребе сохранилось много овощей и картошки, несколько банок натопленного по зиме дедом сала, остатков от прошлогоднего поросёнка, на верёвке висела цельная копчёная нога, а на леднике, укрытая мешковиной ещё одна нога, но уже на половину использованная.
В ларе, стоявшем в клети, хранился почти полный мешок ржаной муки и небольшой мешочек белой пшеничной, мешок ячменя для кваса и полмешка гречки. А рядом с ларём стоял бидон керосина и лежала связка свечей, в углу клети валялся большой камень соли, килограммов на десять.
Запасы получались солидные, и первое время можно было не беспокоиться.
К тому же перед войной считалось, если она вдруг начнётся, то долго не продлится, что месяца через два-три Гитлер будет повержен, а Берлин взят. В крайнем случае – к зиме. Верила такому положению дел и Юлька. И не особенно расстраивалась.
Непонятно только, как же быть с институтом, начнутся ли вступительные экзамены в срок, или их перенесут на неопределённое время.

Первая неделя в городке прошла спокойно. Слухи, между тем, ходили самые разные. Вроде бы немцы уже заняли Минск, а румыны, их союзники, - Кишинёв. Что наши войска, ведя тяжёлые бои, отступают, а немцы бомбят Киев, Одессу и даже Ленинград.
Громкоговоритель на площади включался теперь редко, и народ под ним не собирался. В городке при военкомате и школе объявили мобилизацию. Там собирались группы в основном молодых парней из города и окрестных сёл и деревень, иногда за ними приходили машины, а к концу недели их просто собирали в колонны и пешком отправляли в сторону Смоленска.
В конце недели над городком проплыла большая армада немецких самолётов. Шли они на очень большой высоте с тяжёлым гулом. А то, что они немецкие, пояснил географ из школы, разглядывавший их в подзорную трубу. Куда они летели, никто не знал, но многие предполагали, что идут они на Москву.
Юлька каждый день бегала к школе, чтобы узнать новости, а потом заходила к деду и бабке. Деда назначили в комиссию по мобилизации гужевого транспорта. В ветлечебницу приводили лошадей из соседних колхозов и различных городских контор. Он их внимательно осматривал и выбраковывал старых и больных. К войне он относился спокойно, в скорую победу не верил и говорил при случае дома, что немчура с их техникой, высокой организацией и дисциплиной в состоянии победить Красную Армию. В первую мировую он воевал на немецком фронте, дослужился в кавалерии до прапорщика и толк в войне понимал. Знал, насколько педантично и умело могут действовать немцы.
Юльку дедовы рассказы и доводы очень сильно задевали. Она верила в силу Красной Армии и в скорую победу. Иногда вспыхивала в стремлении возразить ему и, порой, кричала на него, обвиняя в неверии в силу Советской Власти.
Дед в таких случаях только усмехался и цыкал на Юльку.

Во вторую неделю о войне стало известно больше. Подтвердилось, что Минск пал, что в районах Могилёва и Бобруйска идут ожесточённые бои, что захвачены Вильно и Каунас, а Ригу вот-вот захватят фашисты.
Соседка, вернувшаяся из Смоленска, рассказала, как налетели немецкие самолёты на железнодорожный вокзал и разбомбили несколько наших эшелонов, по большей части, военных: с танками и пушками и солдатами. Один самолёт сбили из зенитки, он задымился чёрным дымом и рухнул прямо в Днепр.
К концу второй недели дошли слухи, что немцы уже стоят перед Витебском. По дороге до городка получалось меньше ста километров. Такого быстрого наступления от них никто не ожидал. Но по дороге из Витебска на Смоленск появился поток беженцев. Измученные и изнурённые люди шли пешком с котомками и вещмешками, чемоданами и узлами. Изредка кто-то катил велосипед с багажом или двухколёсную тележку, и уж совсем редко попадались телеги с лошадьми или брички.
А ещё в городке появились сапёры. Они разместились под навесами в печной артели, а в бывшем доме отца они организовали штаб.
По утрам они собирали жителей городка и школьников на рытьё окопов и противотанковых рвов с двух сторон дороги на Витебск.
Несколько раз налетала немецкая авиация, сам город не бомбила, а вот по роющим окопы стреляла из пушек и пулемётов и сбрасывала бомбы. И от этих налётов в городке появились убитые и раненые.
В начале третьей недели у школы Юля столкнулась с классной руководительницей, женой директора. Эсфирь Соломоновна сообщила, что они собираются в эвакуацию, потому что немцы очень не любят евреев и даже их расстреливают. Она посоветовала и Юльке вместе с младшими уходить в Смоленск, потому, как хорошего ждать от фашистов не приходится. К тому же, Юлька – комсомолка, пионервожатая, и чем всё может закончиться – непонятно.
Сначала Юлька сильно засомневалась. Бросать дом с пожитками, с припасами еды не хотелось. Напугал дед. Когда она явилась к бабке, чтобы спросить совета, как быть, он пришёл на обед. Увидев Юльку, зло усмехнулся:
-Что, комса, страшно стало?! Бойтесь, бойтесь! Немцы придут, всех комсяков и пионеров порасстреливают!
-Типун те на язык, старый! – всплеснула руками бабка. - Чего несёшь-то?! Неуш не видишь, на девке лица нет, а ты и больше запугиваешь.
Дед почесал затылок. Упрёк бабки и его озадачил. Подумав немного, проговорил:
-Вот, сказывали, немцы в Витебске евреев постреляли, комиссаров, партработников и комсу! Как оно у нас повернётся, трудно сказать. Но ежели так наступать будут, то и к нам скоро заявятся, а потом и в Смоленск. Тебе-то, Юлька, точно тикать нужно, возьмут тебя и изнахратят. Собирайтесь и идите не в Смоленск, а в Демидов к Польке, там Кольку и Светку оставишь, а сама беги дальше. Я вот счас Польке отпишу наказ. За дом и живность не беспокойтесь, присмотрим с бабкой.
Он ушёл в другую комнату, наскоро нацарапал несколько слов на листке бумаги, сложив пополам, отдал записку Юльке.
Вернувшись домой, она узнала у Светки, что Колька околачивается у сапёров, послала за ним младшую сестрёнку, а сама принялась собирать вещи и продукты в дорогу.
Выходить решила с утра пораньше. Путь предстоял не близкий, за день, пожалуй, и не дошагать. Сварила на летней печке чугунок картошки и с десяток яиц. Жирно намазала испечённые вчера караваи хлеба и разрезанные для этого вдоль, топлёным салом, круто посолила, а в отдельную тряпицу отломила от солёного камня большущий кусок и раздробила его. От начатой ноги поросёнка отрезала три огромных шмата сала и тоже завернула в свежие тряпицы.
Вернулись Колька и Светка. Юлька подробно объяснила им, что завтра утром они выходят в Демидов к тёте Полине, потому что так велел дед. А сейчас нужно собрать необходимые вещи в дорогу, проверить обувь и подготовить одежду, а к холщовым мешкам привязать лямки и сложить туда продукты и необходимые вещи. Светка кивала с пониманием, а Колька заартачился. Ему и в городке было интересно, и никуда из дома уходить не хотелось.
В дорогу отправились рано утром. На прощание Света насыпала ячменя курам, а Юля задала травки козе и овощей поросёнку. Скоро вышли на Демидовский большак. Оглянулись, постояли немного и неспешно двинулись, понимая, что этим утром их жизнь разделилась на вчера и завтра. Что было вчера уже отошло куда-то вдаль, а что будет завтра ещё не проступило из утреннего тумана.


                Первая потеря.

На Демидов шли по большаку, проложенному ещё до революции. Местами дорога была отсыпана щебёнкой, но кое-где это оказался обычный грунтовой просёлок, правда, широкий.
Дорога проходила через леса и перелески, сёла и деревни. Помнила её Юлька плохо. Всего один раз, ещё до того, как мать посадили, Юлька ездила вместе с ней на полуторке, назначенной в Демидов за каким-то грузом, к тёте Полине.
Добирались тот раз часа четыре и два раза застревали в грязи, в низких местах. И тогда дорога из кузова грузовика казалась совсем иной, не похожей на теперешнюю.
К полудню дорога изрядно заполнилась беженцами. По большей части шли из Белоруссии, из Витебска. Кто-то говорил, что Витебск уже захвачен немцами, но многие вышли из города ещё раньше и о судьбе города ничего не знали.
Это была толпа изнурённых дальними переходами людей. Осунувшихся, измотанных, запылённых людей, целью которых было добраться сначала до Демидова, потом до Духовщины, а следом до Ярцево, в надежде там устроиться правдами или неправдами на любой поезд, следовавший на восток. Лишь бы подальше от обстрелов, бомбёжек, от войны. Многие несли в заплечных мешках, кошёлках, узлах, изредка в чемоданах, нехитрый свой скарб, всё самое ценное, что удалось собрать в спешке в дорогу и с чем предстояло теперь жить. Шли голодные, потому что за несколько дней пути съестные припасы у многих закончились, а в деревнях и сёлах что-то выменять на еду стало сложно, ибо шедшие впереди уже сменяли на продукты свои вещи, и сельские жители отдавали еду неохотно, пытаясь и без того упавшие в цене вещи ещё больше снизить.
Грустное открывалось зрелище.
Первый раз на привал устроились недалеко от деревни, чуть в стороне от большака, в тени двух берёзок. Солнце палило немилосердно, и идти дальше по такой жаре представлялось бессмысленным. Юлька, может быть, и пошла бы ещё дальше, но уставшая Светка разнылась, а Колька, вымотанный жарой и нелёгкой поклажей, тоже сказал, что не против передохнуть.
Юля послала Кольку к деревенскому колодцу за водой. Воду нести оказалось не в чем. Имелась только большая алюминиевая миска, доставшаяся Кольке от солдат ещё в городке. Вернулся он спустя полчаса, довольный, таща в руках щербатую кринку из-под молока, украденную в деревне с плетня.
Сначала она хотела отругать брата за кражу, но потом раздумала. Лишь сказала:
-Когда пойдём через деревню, повесь посудину на место.
Утомлённые переходом, к еде они отнеслись равнодушно. Съели по варёному яйцу с хлебом и салом, запили водой. Усталые, прилегли на пригорочке, наблюдая за бесконечно тянущейся вереницей людей. Навстречу этому потоку двигалась небольшая военная колонна. Впереди ехали две полуторки с прицепленными к ним пушками, в кузовах сидели орудийные расчёты, а следом за полуторками на конной тяге катили ещё шесть пушечек, совсем маленьких по сравнению с первыми двумя. Рядом с повозками шагали бойцы из расчётов орудий, с карабинами за плечами наискосок и вещмешками за спиной.
-Противотанкисты, - авторитетно заявил Колька, - и пушки у них противотанковые.
Он повернулся на бок, с интересом разглядывая колонну. Светка, сморённая дорогой, посапывала в тени, подложив под голову мешок.
Снова в дорогу отправились ближе к вечеру. На безоблачном с утра небе появились облака, ветерок заметно шевелил кроны деревьев, зной спал, и идти стало легче.
Шли долго, солнце упало за деревья, на востоке небо залило тёмной полоской. Юлька присматривалась по сторонам, в надежде, где бы остановиться на ночлег. Шагающих становилось всё меньше и меньше. Люди сходили с дороги, устраиваясь на ночёвку в придорожных кустах, под деревьями или просто в придорожном кювете.
Перешли по мостку небольшую речку, и Юлька повела ребят по берегу в сторону от дороги. По берегам на ночлег расположилось немало беженцев. Кто-то разводил костерок, готовил нехитрый ужин или просто кипятил воду в котелке.
Наконец, в малой излучине речки, на песчаном откосе нашлось и для них подходящее место. Помылись в тёплой воде с дороги, вдоволь напились речной водицы по очереди из миски, перекусили на этот раз серьёзно и с аппетитом. Спать укладывались тут же, на тёплом песке, подстелив вниз Юлькино пальто, а сверху укрылись Светкиным пальтишком и Колькиным пиджаком.

Сколько спали, кто ж знает. Солнце взобралось высоко, от воды поднимался лёгкий парок. Птицы щебетали в кустах, и показалось на миг, что нет никакой войны, а они находятся в пионерлагере, и вышли на речку искупаться.
Наскоро позавтракали, напились воды и снова тронулись в путь.
На большаке что-то изменилось. Показалось Юльке, людей осталось вроде бы меньше, зато в толпе идущих начали мелькать гимнастёрки военных. Кто-то из них шёл с оружием, кто-то просто с вещевым мешком. А на встречу по правому краю большака всё чаще попадались военные машины, по большей части полуторки, гружёные ящиками, или автобусы медицинской службы, а иногда машины с пушками.
Перед очередной деревней по обе стороны дороги пехота отрывала окопы и стрелковые ячейки, сапёры натягивали колючую проволоку на деревянные треноги. Артиллеристы готовили позиции для орудий.

Вражеские самолёты налетели внезапно. Дорога перед деревней виляла по закрайку леса и вдруг выбралась на открытое место. Из-за леса послышался непонятный гул и стрёкот, и в небо вынырнули самолёты. Закладывая виражи, они начали набирать высоту и, развернувшись в вышине, понеслись, словно с горки вниз, стреляя из пушек и пулемётов по разбегающейся с дороги толпе. От них начали отделяться точки и с воем понеслись к земле, а самолёты, сбросив груз, взмывали в высь, готовясь к новому развороту и новому нападению.
Мощные разрывы встряхнули землю. Засвистели осколки и посыпались комья земли. Некоторые ходоки в суматохе побежали к лесу, в надежде укрыться под деревьями, кто-то просто упал на траву, прикрыв голову руками. Юлька с Колькой вжались в землю в придорожной канаве, а вот Светка со страху из канавы выскочила и попыталась бежать.
Самолёты ещё раз пронеслись над дорогой, паля из пушек и пулемётов, сбросили последние бомбы, развернулись и улетели в сторону леса.
На короткое время наступила тишина. Затем с земли, из придорожных канав начали подниматься люди и собираться к дороге. На дороге на боку лежала полуторка, а чуть дальше догорала опрокинутая повозка, а в оглоблях дёргалась запутавшаяся в упряжи раненая лошадь. На щебёнке и неподалёку от полотна дороги лежало несколько тел в самых неестественных позах. Рядом с некоторыми растекались лужицы крови, подёрнутые дорожной пылью.
Юлька, вскочив на ноги, кинулась разыскивать Светку. Тело её нашлось в нескольких десятках метров от дороги, неподалёку от большой воронки, образовавшейся от взрыва бомбы. Узнала её по знакомому пальтишку. Правая нога Светки оказалась необычно выгнута, чулок спустился до лодыжки, а детский ботиночек лежал чуть в стороне; руки странно заломлены, а на месте головы был размозжённый сгусток крови, костей и серого мозга, по которому уже ползали отвратительные зелёные мухи.
От увиденного Юлька оцепенела. Ещё каких-то пять-десять минут тому назад Светка была живым существом, и вот вместо неё лежало изуродованное тело. Несколько секунд спустя Юльку начало трясти крупной дрожью, а комок, подкативший к горлу, перекрыл дыхание, не давая воздуху пройти в лёгкие, отчего со стороны могло показаться, будто Юлька – рыба, выброшенная на берег, а вместо попыток что-то сказать, из горла её вырываются звуки, похожие на икоту. Подбежавший Колька в недоумении остановился. Он никак не мог осознать, что лежащее на животе тело принадлежит его сестре Свете. Сообразив наконец, что случилось, он завсхлипывал, зарыдал, растирая грязными кулаками стекающие по пыльным щекам слёзы…
Светку и других погибших похоронили в общей могиле. Подошедшие сапёры снесли в воронку убитых и наскоро присыпали тела землёй.
Полдня Юлька в онемении просидела на краю воронки, никак не веря в случившееся со Светой. Дыхание кое-как наладилось, но дрожь, колотившая тело, не прошла, только стала мельче, от неё тряслись руки и ноги, а лицо покрылось холодным потом, словно изморозью.
 Колька первым пришёл в себя. Он пристроился неподалёку и несколько раз дёргал Юльку за руку, предлагая идти дальше.
Он отыскал Светкин мешок и собирался переложить продукты к себе, но Юлька отобрала их и отдала девочке-беженке, остановившейся рядом и смотревшей голодными, усталыми глазами на съестное.
В Демидов вошли только поздним вечером. В наступающих сумерках с трудом отыскали дом тётки Поли. Когда уставшие и в конец измученные постучались в дверь дома, тётка открыла не сразу, видимо с опаской разглядывала поздних гостей в окно. Открыв, заохала, захлопала руками по груди, принялась хлопотать на кухне, чтобы накормить нежданных родственников. Узнав о гибели Светки, она присела на край табурета, разревелась, вытирая передником набежавшие слёзы.
                Накормив Юльку и Кольку, она отправилась в клеть, готовить спальные места. Потом сводила их в баню на краю огорода, наскоро помыла Кольку, а потом помогла обмыться Юльке.
Сморённые тяжёлой дорогой, гибелью Светки и сытной едой, Юлька и Коля, едва добравшись до постели, сразу провалились в глубокий неспокойный сон.
Утром, за завтраком, тётка принялась расспрашивать, как поживают в городке её родители, нет ли каких вестей от матери из тюрьмы, о дальнейших их планах.
Юлька передала записку от деда и рассказала, что дед с бабкой живы и здоровы, от матери за последний месяц известий не было, и что это дед наказал им до возвращения матери идти в Демидов к тёте Полине.
Тётка, вспомнив о гибели Светы, смахнула набежавшую слезинку и сказала:
-Егор-то мой как четыре дня назад повестку получил, а позавчера ушёл с парнями и другими мужиками в сторону Смоленска. Вот и волнуюсь счас за него, не сгинул бы на войне, - она ещё раз протёрла кончиком платка полные слёз глаза, - вот мальцов к евонным родителям отослала, чтоб не мешали собираться Егору, а мне ведь ещё и на работу нужно было ходить, почта-то пока работает.
Повздыхав, она продолжила:
-Ты-то што, Юля, думаешь?  Как дальше-то жить будем?
-Не знаю пока, тёть Поль, - ответила Юлька, - думаю, Колька у вас останется, а я в Духовщину пойду, а потом и в Ярцево. Может, и наши в наступление двинутся. Не верится, что Смоленск немцам сдавать будут. Но мне-то к немцам нельзя попадать, говорят, они партийных и комсомольцев расстреливают.
-Ладно, ладно, - всколыхнулась тётка, - ты денёк-то отдохни, а там уж и видно будет.
Целый день Юлька помогала тётке в домашних делах. К обеду прибежали от Егоровой родни детишки. Тётка их отмывала в бане, стирала их одёжку, готовила еду.
Колька убежал смотреть, как на окраине Демидова военные готовятся к обороне. Раза два над городом пролетали немецкие самолёты, но не бомбили, не стреляли из пулемётов по людям.
Из разговоров на торговой площади стало известно, что Витебск уже у немцев, а по Витебскому шоссе они движутся в сторону Смоленска. Говорили, немцы продвигаются очень быстро, и, если так дело пойдёт, то и в Демидов через несколько дней могут прийти.
Ко сну принялись собираться пораньше. Юлька по раннему утру наметила пойти в Духовщину. Тётка не отговаривала. Её понять тоже было можно, лишний взрослый рот немало значил. Оставалось пока не ясно, как придётся жить дальше, и сколько протянется война.
Припасы у тётки имелись. Большой огород засажен овощами и картошкой, и даже первые огурцы поспели. Но вот неизвестность тяжёлым камнем давила на сердце.
Юлька в Духовщине не бывала, а тётка Полина бывала несколько раз и перед сном подробно объясняла, как туда добираться.
Дороги выходило километров шестьдесят или чуть больше, и одолеть это расстояние за день показалось не совсем реальным.
В Духовщине у Егора жил двоюродный брат Андрей с семьёй, и тётка Полина написала на бумажке записку для Юльки, если надумает заночевать у них.
В холщовый мешок уложила Юлька пару нижнего белья, хромовые сапожки и телогрейку тётки Полины, выданную взамен летнего Юлькиного пальто. Из еды завернула в платок, выделенный тёткой, каравай хлеба, остатки сала, кулёк с солью, несколько варёных картошин, яиц в крутую и огурцов. Негусто, но до Ярцево еды должно было хватить.

                Бой.

Выходила Юлька из Демидова ранним утром. Солнце едва осветило колокольню местной церкви.
Разбудив Кольку, она строго наказывала слушаться тётю Полю во всём, помогать ей. И если вдруг мать вернётся из тюрьмы в Демидов, передать ей, что она, Юлька, ушла в Ярцево, чтобы оттуда уехать на восток. А когда война закончится, то она вернётся в родной городок. Ещё Юлька наказала не болтать лишнего ни о себе, ни о ней. Кто знает, что может случиться, если вдруг немцы придут в Демидов, а уж о том, что Колька был пионером, строго настрого приказала молчать.
Идти было легко. День отдыха прибавил сил. И погода способствовала переходу. Северо-западный ветерок нагнал тучки. Они почти целиком закрывали небо, не давая солнцу осветить землю. Ветерок и тучки снизили жару, а дождя пока не было.
Удивило и насторожило другое. По дороге на Духовщину шло совсем немного беженцев. Основная часть Витебского потока в Демидове отворачивала на Смоленск. Зато метров на двести впереди на Духовщину шагала рота солдат. Это придавало Юльке надежды и уверенности в правильности выбранного пути.
Сбоку на лошади ехал командир роты, молодой ещё парень, перепоясанный портупеей, с кобурой и офицерской сумкой на боку, с лихо заломленной пилоткой и торчащими из-под неё кудрявыми, русыми волосами.
Всё это Юлька успела разглядеть, когда отдыхала у дороги, а рота проходила мимо. Сзади роты двигались три повозки с тяжёлыми пулемётами Максима, с уложенными аккуратно зелёными ящиками, вероятно с патронами. Они пылили, разбивая колёсами и копытами лошадей, толстый слой серой дорожной земли, перемолотой десятками и сотнями ног, ранее прошагавших здесь, до состояния лёгкой взвеси, поднимающейся в воздух от любого соприкосновения с ней.
Эта пыль, попади на неё хороший дождь, моментально могла бы стать непролазной грязью, прилипающей к ногам и колёсам телег. Но дождя не было, а после роты пыль висела в воздухе серым маревом, заслоняя впереди горизонт и дорогу, оседая слоями на листах придорожных деревьев и кустарников.
Юлька потому и шла чуть на отдалении от роты, чтобы дорожная пыль хотя бы самую малость могла осесть.
В большом селе рота остановилась на привал. Бойцы составляли в пирамиды винтовки с примкнутыми штыками. У колодцев толпились группы красноармейцев, поочерёдно достающих полные вёдра воды, разливая её в котелки и фляжки, омывая ею усталые лица, руки, а кто-то и ноги, уже освобождённые от обмоток и военных ботинок.
Напившись вдоволь, отходили к своим вещам, скруткам шинелей и вещевым мешкам. Развязывали узлы и доставали сухой паёк, замачивали в воде, принесённой с собой в котелках сухари и галеты, вскрывали банки с тушёнкой.
Юлька устроилась неподалёку от площади, где разместилась рота. Дождалась, когда солдаты напьются, и тоже подняла для себя ведро с водой. Омыла от пыли лицо и руки напилась вдоволь холодной водицы и устроилась под старыми липами перекусить.
В послеполуденной тишине было слышно, как стрекочут в траве кузнечики, переговариваются невдалеке бойцы, бряцая амуницией и оружием, как местные пацаны, собравшись вокруг них, что-то выпрашивают или выменивают.
С пригорка было видно, вдалеке колхозники копнят сено. Женщины в белых платочках сгребают и носят копны, а редкие мужики забрасывают вилами копны на стога и готовят большие скирды.
Вдруг в тишину вмешались какой-то странный отдалённый гул и грохот, словно на большом отдалении гремела гроза.
Командир роты, видимо также расслышавший эти звуки, подал команду строиться. Красноармейцы в течение нескольких минут привели обмундирование и снаряжение в порядок и построились повзводно на площади. Рота начала движение в сторону Духовщины.
Юлька, наскоро собрав вещи, тронулась вслед за ротой. Следом вышло из села ещё несколько человек.
…Сколько они прошли? Может быть пять-семь километров. Дорога огибала небольшой лесистый мысок, когда раздался характерный треск мотоциклетов. Из-за мыска выскочила группа из трёх-четырёх мотоциклов и почти сразу открыла огонь из пулемётов, установленных на колясках, по шагающей роте. Несколько человек упало в дорожную пыль, остальные кинулись в лес, под защиту деревьев.
Командир роты, привстав на стременах, что-то кричал, пытался отдавать команды, но следующая пулемётная очередь свалила его вместе с конём на землю.
И всё-таки кто-то из оставшихся командиров попытался организовать сопротивление фашистам. Сначала зазвучали редкие, ответные выстрелы. Потом застучал пулемёт Максим, а разрозненные выстрелы стали сливаться в залпы.
Один из водителей мотоцикла свалился, сражённый пулей, а сам мотоцикл, неуклюже вильнув, завалился на бок. Остальные мотоциклы начали разворачиваться и помчались обратно за мысок.
Юлька, шедшая на небольшом отдалении за ротой, после первых пулемётных очередей успела спрятаться за ствол дерева и оттуда наблюдала за разворачивающейся картиной боя.
Сначала из-за лесочка выполз один серо-зелёный бронетранспортёр, потом второй. Между ними сновали мотоциклы с коляской и сыпали пулемётным огнём по лесу. Впереди в поле выехало несколько машин с пехотой. Немецкие солдаты сноровисто выскакивали из кузовов, устанавливали за машинами миномёты, и, буквально, через несколько минут первые мины засвистели в воздухе и захлопали подрывами в лесочке.
В ответ звучали нестройные залпы винтовок и короткие очереди станкового пулемёта.
Спустя несколько минут изнутри леса тоже стали раздаваться выстрелы, послышался стрёкот мотоциклов и пулемётно-винтовочная пальба в вперемешку с нечастыми автоматными очередями.
Юлька забилась в небольшую впадину в земле за стволом поваленной сосны, прикрыла голову руками, прислушиваясь к звукам боя. Изредка где-то по верху посвистывали пули, а один раз пуля попала в поваленный ствол, вышибив из него кусочек щепы.
Звуки боя, происходившего в сотне метров от Юльки, постепенно стали меняться. Почти перестали доноситься завывания и хлопки от разрывов мин, реже сделался треск винтовочных выстрелов, и перестал строчить максим. Зато из глубины леска чаще слышались пулемётные очереди, словно цекотание швейной машинки, короткие автоматные очереди и треск мотоциклетных моторов.
Чуть приподняв голову, Юлька глянула, что там, впереди, происходит. Несколько наших бойцов выбежали в желтеющее поле ржи в надежде укрыться среди высоких стеблей хлеба. Выстрелы нашей пехоты почти смолкли, но и очереди немецких пулемётов сделались значительно реже и короче.
Мимо пробежали два наших солдата. Юлька заметила, как у одного из них размоталась обмотка, и он, наклоняясь неловко, старался её поддерживать.
Отголоски боя почти стихли. По полю сновали немецкие мотоциклы, разыскивая прячущихся бойцов и сгоняя их к дороге.
Послышался гул приближающегося мотоцикла. Юлька попыталась максимально вжаться в землю, в надежде, что немцы её не заметят. Не вышло.
Мотоцикл остановился Вылезший из люльки немец закурил сигарету и направился к поваленному дереву. Сердце у Юльки сжалось, и показалось, что вот ещё чуть-чуть и он её расстреляет.
Немец остановился в трёх-четырёх шагах от дерева.
-Ком цу мир (подойди ко мне)! – крикнул он.
Юлька, хорошо знавшая немецкий по школе, поняла, что от неё хотят, но от испуга ещё сильнее вжалась в землю.
-Ком, ком! – раздражённо прокричал он. Переступил через дерево, схватил Юльку за волосы и принялся отрывать от земли.
Немец тащил её за волосы к мотоциклу. Юльку начала колотить мелкая дрожь.
-Ханс, хир ист медхен (Ганс, здесь девка)! – прокричал он напарнику. – Вир верден инс амюсьер (вот уж позабавимся)!
Он подтащил Юльку к мотоциклу, отодвинул пулемёт в сторону и, держа за волосы, заставил прилечь грудью на люльку.
Напарник вылез из-за руля, обошёл переднее колесо, попутно распуская ремень и расстёгивая ширинку.
-Гут, Дитрих. Их бин дер эрсте (хорошо, Дитрих. Я первый), - ухмыляясь, хохотнул он и закинул подол Юлькиного платья ей на голову, затем пинками раздвинул её ноги и рванул трусы.
Немец принялся больно колотить ладонью по ягодицам, а потом, плюнув на пальцы, потёр ей вход во влагалище. Вдруг Юлька почувствовала, как что-то большое и твёрдое вошло в неё сзади. Резкая боль охватила низ живота, а из глаз полились слёзы обиды и ненависти.
Через несколько минут ритмичных движений Ганс радостно захрюкал и напоследок со всей силы воткнул в Юльку своё причинное место.
Затем с Юлькой занимался Дитрих. Он несколько раз пристраивался к Юльке и два раза больно ударил по лицу за непонимание.
Кое-как удовлетворившись, он усмехнулся и проговорил:
-Дизе руссишен шлямпен виссен нихтс (эти русские шлюшки ничего не умеют).
-Их бин нах хаузе геганген! Шнель! (Пошла домой! Быстро!) – прокричал Ганс.
Они устроились в мотоцикле и, хохоча, поехали к своим.
Юлька до темноты просидела на поваленном дереве не в силах унять мелкую дрожь, колотившую тело. Она видела, как невдалеке в сторону Демидова по дороге двигалась немецкая колонна. Впереди ехали мотоциклы, за ними несколько бронетранспортёров, а следом грузовики с прицепленными пушками. В кузовах сидели фашисты, громко горланили, смеялись, пели под звуки губных гармошек.
Много было грузовиков, может быть с полсотни. Позднее, ближе к вечеру, тоже в сторону Демидова, немцы погнали остатки роты, тех, кому в дневном бою посчастливилось выжить.
Отыскав в лесу небольшой ручеёк, Юлька отмыла от крови ноги, переодела порванное бельё. На ночь решила остаться тут же, на краю перелеска.
Кое-как пересидев короткую ночь, временами впадая в неспокойную дрёму и отрывочный сон, она с первыми лучами солнца выбралась на дорогу и побрела, разбитая и униженная, в сторону Духовщины.
У мыска, где вчера начинался бой, лежало несколько трупов наших, красноармейцев. Это было всё, что осталось от вчерашнего скоротечного сражения. Боя, неравного и несправедливого.
Юлька посмотрела на лица этих людей, ещё вчера, в полдень, живых и здоровых, радовавшихся воде из колодца, разговаривавших между собой и с местными пацанами, и вот теперь обращённых в ничто.
Она шла за ними, как за защитниками, в надежде, что они, случись какая неприятная неожиданность, спасут, сберегут её. А вышло так, что они не только не смогли защитить её, но и сами сейчас повергнуты в прах, а она, хоть и унижена, опозорена, оскорблена, но жива. И это она смотрит на них сверху вниз и сочувствует их матерям и жёнам, понимая, что они уже никогда не вернутся к родным и близким.

                Оккупация.

После полудня добравшись до городка, она разглядела в нескольких местах развевающиеся красные флаги. Эти флаги её очень сильно смутили. В душе появилась надежда, что в городе наши – советские. В городе стоит Красная Армия.
Лишь подойдя поближе, Юлька обнаружила, в центре красного флага белый круг, а в кругу темнела свастика. Сердце от испуга снова опустилась куда-то вниз живота и учащённо забилось.
На улицах было пустынно, только на центральной площади виднелось несколько военных машин, сновали немецкие солдаты, слышалась гортанный говор.
Пройти через площадь Юлька не решилась. Свернула в проулок и заметила выглядывавшую из-за забора бабку.
Бабка спросила:
-Чё там ироды-то делають? Позавчёр налетели, понаехали. По городу на моцоцыклах трещут.  К вечёру на площаде народ собрали и объявили, што конец советской власти, тепереча власть немецкая.
Юлька поинтересовалась у бабки, как лучше пройти по нужному адресу, не заходя на центральную площадь. Получила подробные разъяснения, обошла площадь стороной и к вечеру разыскала необходимый ей дом.
Жена двоюродного брата Андрея Дуня к Юльке отнеслась приветливо. Накормила с дороги, сводила в баньку, где у неё ещё оставалась тёплая вода после постирушек. Поздно вечером, уложив дочку спать, внимательно слушала Юлькин рассказ о дороге, о бое и о надругательстве.
Подперев щёку кулаком, Дуня, наконец, обмолвилась:
-Повезло тебе, девка! Так ведь запросто и убить могли. Бабы говорили, в первый-то день, как в город вошли, за школой учительницу, еврейку, расстреляли. Да она ещё и партейная была. Вот так-то!
-Как жить-то теперь с позором? – снова всхлипнула Юлька. – Ведь если замуж выходить, что мужу-то скажешь? Как всё это объяснишь?
-Дура! – усмехнулась Дуня. – Главное, штоб не понесла от них! Когда праздники-то у тебя должны начаться? Знаешь?
-Да вроде и начались после этого, - ответила Юлька.
-Ну вот, ну и слава Богу, - успокоила Дуня, - вот, наверно, всё и обойдётся. Ты, девка, не горюй! А то, чё мужу скажу? – передразнила она.
Дуня на несколько секунд примолкла и, как будто, даже лицом осунулась. Продолжила, вздохнув:
-Про мужа-то што говорить? Война! Я и про свово-то ничего за будущее сказать не могу. Могет, уж и сгинул где? А ты, за будущего! Как оно теперь при новой-то власте жить будем? Никто не знает. Вчера на площади говорили, немцы ужо в Смоленск вошли, бои там тяжеленные, но всё равно захватят. А больше и городов до Москвы крупных нет. А к осени обещаются и Москву взять. Сталин-то со штабом за Урал утёк, а из Красной Армии скоро всех солдатиков в плен захватют.
Юлька хотела, было, возразить Дуне, но тут же вспомнила, как во вчерашнем бою немцы легко расправились с ротой, и ничего говорить не стала.
-Чё, девка, дальше-то думаешь делать? – поинтересовалась Дуня.
-Не знаю пока, - откликнулась Юлька, - думала из Духовщины на Ярцево идти, но кто теперь знает, может, и там теперь немцы. Наверное, в Демидов возвращаться нужно.
-А ты не торопись пока, - заспешила Дуня, - поживи у меня хоть несколько дней. Могёт, дале-то и прояснится, как в новом порядке жить будем. Вон, давечь, ихней переводчик кричал, што крестьянам колхозну землю опять раздадут, а кто где работал, так там и продолжит. Оставайся пока. И мне веселей и спокойней будет. Опять же по хозяйству чего поможешь. На коровёнку травы за огородом накошено. Одной-то никак не сладиться, ни копнить, ни стог метать несподручно. Оставайся… а соседям, ежели што, скажу – сестрёнка из Демидова приехала. Да и кому чё теперь нужно. Чай, не милиция, на учёт не ставят.
Так Юлька и осталась временно жить у Дуни.

Прошло несколько дней. Немцы в городке установили комендантский час, запретив ночью выходить из домов и шататься по улицам.
Спустя три дня после Юлькиного прихода в Духовщину, они согнали на центральную площадь местное население. Дуня с Юлькой тоже ходили туда.
На деревянную трибуну взобрался приземистый мужик лет пятидесяти, в ситцевой косоворотке, пиджаке, шароварах и сапогах яловых.
Сорвав с головы картуз, он возвестил:
-Доблестная немецкая армия, освободив Духовщину от коммуняков и жидов, назначила меня, Козаченко Ивана Порфирьевича, бургомистром, а по-нашему говоря, головой города. Заместо горсовета теперь будет городская управа, и через неё начнёт осуществляться немецкая власть. Все предприятия города и учреждения должны работать, как и раньше. Для этого с шести утра и до девяти вечера разрешён свободный проход по городу. Если какой-то организации требуется выходить ночью, то они обязаны в управе получить специальное разрешение и пропуск.
В расчётах разрешается использовать советские рубли. Кроме того, вводятся в оборот немецкие марки. Порядок на улицах будет поддерживаться народной полицией, в которую начнём сегодня запись. Для записавшихся вводится льгота – немецкое обмундирование, паёк и оклад в немецких марках.
Все неработающие мужчины старше восемнадцати лет обязаны зарегистрироваться в управе и встать на учёт на бирже труда, которая в скором времени откроется. Для верующих германское командование разрешило открыть храмы, закрытые советами, и теперь разрешается совершать все религиозные обряды, проводить молебны и отмечать церковные праздники, запрещённые советской властью.
Толпа, стоявшая до того тихо, зашумела, заволновалась. Дедки и старушки принялись истово креститься. Послышались отдельные выкрики:
-Спаси тя, батюшка – избавитель!
-Дождались! Свершилось!
-Слава те, господи!
-Помолимся, братие, за немецку армию-освободительницу от ига большевицкого!
Переждав шум в толпе, Козаченко поднял правую руку и продолжил:
-Вижу я братья и сестры, по сердцу вам пришёлся приход немецкой армии-освободительницы. Радуюсь вместе с вами, ибо немецкая нация есть культурная нация. И научит она нас, мужиков сиволапых, настоящей европейской культуре. А тем, кто докажет своим трудом и лояльностью приверженность новой власти, возможно, со временем будет оказана великая честь и дана возможность уехать на работу в саму Германию – настоящий рай для людей.
Раздались жиденькие хлопки. Ехать в Германию оказалось немного желающих.
-И ещё, - продолжил бургомистр, - прошу всех жителей соблюдать в городе порядок и дисциплину. Такая власть установилась надолго, а я надеюсь – навсегда. И если есть недовольные новой германской властью, то лучше сразу выйдите вперёд и объясните своё несогласие.
Тишина повисла над площадью. Выходить никто не решился.
-Ну а теперь, - выкрикнул Козаченко, -  приглашаю всех желающих записаться в народную полицию следовать за мной в управу.
Несколько мужичков направились следом за ним, а остальная толпа разбрелась по домам.
Домой к Дуне шли молча. Наконец Дуня не выдержала:
-А, могет, и ничо власть-то нова, могет и поживём пока.

Минула пара недель. Дуня с Юлькой собрали сено в стога, часть закидали на сеновал. Дом у Дуни располагался на самой окраине городка. Сразу за огородом начинались луга, которые уходили к речке Зимовец.
Муж Дуни до войны работал в учхозе плотником и столяром, ремонтировал деревянный инвентарь, а сама Дуня трудилась в школе уборщицей.
Немцы в школе организовали штаб, и Дуне на работу ходить теперь было не нужно. Они с Юлькой пололи грядки в огороде, окучивали картошку, занимались другими делами по дому.
Дунина дочка, Валя, привязалась к Юльке, ходила за ней тенью, много чего выспрашивала, а вечерами просила почитать сказки.
Пару раз заходил сосед Дуни, Николай Иванович. Он записался в народную полицию, получил тёмный френч и кепку, широкий ремень, винтовку и подсумок для патронов.
Заходил важный, интересовался, не вернулся ли Дунин муж Андрей. Приметив Юльку во дворе, спросил у Дуни:
-Это што за жиличка у тебя поселилась?
-Да сестрёнка Андрюхина из Демидова заявилась. У неё перед войной мать в тюрьму посадили, а война началась, ко мне жить перебралась.
-Ага! Вот как, значит, - усмехнулся сосед, - ну и документы у неё имеются?
-Да какие документы, Иваныч? – удивилась Дуня. – Господь с тобой, девка токо школу закончила, ни чо получить не успела. А ты документ требуешь!
-Ну ладно, ладно, - осклабился он, - но всё равно пусть зайдёт в управу и на учёт встанет.
К середине августа начали с Дуней копать картошку. Наросло её много, с рядка получалось два-три мешка. Таскали с участка вёдрами и, дав обсохнуть на мешковине, сгружали в подпол.
Затем поспели рожь и ячмень. Скосили их серпами и заскирдовали.
Дуня иногда ходила на площадь, продавать молоко и творог, реже куриные яйца. Возвращалась оттуда с новостями.
Оказалось, у немцев не всё уж так гладко. Смоленск немцы взяли, но вот южнее его по-прежнему идут бои. А недалеко от Духовщины, в лесах, вовсю сражается советская конница, и вроде как сразу несколько дивизий. И вот-вот она прискачет и освободит Духовщину и Демидов от немцев, а потом пойдёт освобождать Смоленск.
Интересные ходили слухи и, может быть, не безосновательные. Немцы в центре города готовились к обороне. Мужики, работавшие от биржи труда, набивали песком мешки и по команде немецкого офицера раскладывали их особым образом, что-то вроде редутов, с бойницами, смотрящими в сторону основных дорог.
Ещё рыли окопы и ячейки для стрелков, окопы для боеприпасов. Одним словом, укрепляли центр города на случай, если начнёт наступать Красная Армия.
Юлька, обнадёженная этими слухами, в душе мечтала – совсем скоро вернутся наши и погонят немцев на запад.
Увы, наши не приходили. Ни танкисты, ни кавалеристы в окрестностях Духовщины не появлялись. Несколько раз пролетали на малой высоте советские бомбардировщики. Шли они так, что и звёзды на крыльях были различимы. Город они не бомбили и летели, похоже, в сторону Смоленска.
В одну из тёмных августовских ночей неожиданно появился Андрей, муж Дуни. Юлька спала в сенцах на старой деревянной кровати и, когда резко скрипнула дверь, очень сильно испугалась.
В дверном проёме мелькнула тень мужчины. Он осторожно прокрался к двери в горницу, и оттуда послышались звуки поцелуев, охи, ахи и тихий шёпот.
Керосиновую лампу не зажигали. Донеслось негромкое бряцание посудой, шуршание одежды. Дверь в горницу оставалась чуть приоткрытой, звуки происходящего там были слышны отчётливо.
Юлька услышала бульканье наливаемого в стакан самогона, хруст малосольного огурца, стук ножа, которым нарезали хлеб или сало на деревянной доске. А вот шёпот разобрать оказалось невозможно.
Когда с едой было покончено, подозрительно скрипнула кровать в горнице, и уж после этого заскрипела вовсю, негромко, но с однообразным мотивом.
И так продолжалось несколько раз с малыми перерывами, со смешками Дуни и постельной вознёй.
Затем началось шуршание на кухне, похоже, Дуня собирала продукты мужу. Спустя несколько минут дверь приоткрылась, и тень осторожно прокралась к выходу на улицу.
На следующий день Дуня ходила радостная. По секрету сообщила, ночью заявился муж Андрей. Он жив и здоров, под Смоленском чудом избежал немецкого плена, а потом с тремя товарищами пробирался недели две в родной город.
Теперь они построили землянку в лесу, в нескольких верстах от Духовщины, и будут пока там скрываться, скорее всего до тех пор, когда наша армия не перейдёт в наступление и не освободит Смоленск. Есть у них и оружие, и патроны. Немцев они не опасаются, так как немцы сами теперь боятся глубоко заходить в лес, потому как в лесах много самых разных солдат, выходящих из окружения, и это не безопасно.
Выходить из окружения с другими они не планируют. Окруженцы, что с ними, почти все местные, и далеко отрываться от своих деревень не хотят. Потому и решили, как в гражданскую, партизанить в лесу.
Заходить домой Андрей обещался пару раз в неделю. С провиантом у них не здорово, скорее – плохо. За хлебом, овощами, картошкой и салом обязательно приходить придётся.
Сосед, Николай Иванович, всё чаще приспособился наведываться к ним. Иной раз заходил с бутылкой самогона, конфискованного на торговой площади у какого-нибудь неосторожного крестьянина. Еду он приносил редко, разве что дольки немецкого шоколада для Вали или пару кусочков колотого сахара.
Садился в горнице, в красном углу, за стол, чувствуя себя хозяином, требовал на стол закуски и сало.
Немного выпив и слегка захмелев, случалось, приставал к Дуне.
-И чё ты из себя целку-то строишь? – обычно начинал он. Даже за титьки потеребить не даёшься. Смотри, Дуня, донесу в управу, что муж твой в Красной Армее или ешшо где, по лесам скрывается. Не уступишь ежели, то ей бо донесу! Попляшете тогда у меня.
Дуня, уперев руки в боки, отвечала:
-Окстись, Николай Иваныч. Ты мне, мужней жене, чё предлагаешь? А ну как Андрюха мой с немецкого плену возвернётся да прознает, што я тут с тобой кобелировала, так зараз и тебе, и мне репу-то начистит.
-Ну мне-то, предположим, не начистит, всё ж я, как никак, представитель власти, - огрызался полицай, - ну а те харю набьёт разок, так и не страшно. Так што давай, прояви ко мне ласку. Я бы и сестрёнке твоей пропесон поставил, да уж больно худа. Ни сисек, ни писек.
Юлька, зардевшись от таких слов, выбегала в кухню, а Дуня возражала при этом:
-Очумел ты совсем от власти, Иваныч. Где совесть-то у тебя? Девка-то несовершеннолетняя, а ты – пропесон.
Когда он окончательно напивался, Дуня с Юлькой под руки транспортировали его домой. Там их встречала престарелая мать Николая Ивановича с одними и теми же словами:
-У, сволочь, опять нализался! Ни Бога, ни чёрта не боится, паразит! Как токо земля-то его носит?
После возвращения домой Дуня обычно охала и переживала:
-И чё теперь будет-то? Ведь домотает, гад! И Андрюхе как пожалуешься, и взаправду убьёт ещё этого паразита. Когда в девках-то ходила, он ведь ко мне тоже пытался свататься. А теперь вот совсем обнаглел.
В следующий свой приход Николай Иванович почти сразу спросил:
-А чё, Дунька, Андрюха к тебе ночью заходил што ли? Я вышел ночью до ветру, смотрю, на гумне знакомая тень мелькнула.
-Да што вы, што вы, Николай Иваныч, - зарделась Дуня, - с пьяну-то вам и померещилось.
-Да, точно, Андрюху видел! Ты ему передай, пусть в управу явится, пока не поздно. А нито оформим его, как скрывающегося от немецкой власти, тогда и тебе конец будет и Вальке твоей. Даже я не спасу. Поняла ты меня, Дунька?
Спустя два дня, ближе к полуночи, началась пальба со стороны огорода соседа. Чуть позже защёлкали пистолетные выстрелы, а под конец бабахнуло и кругом стихло.
Утром заявился сосед, Николай Иванович. Был он уже под хмельком и прямо с порога заорал:
-Ну чё, Дуняха, допрыгалась! Щас со мной в управу пойдёшь. Это Андрюха твой вчерась стрельбу устроил! Мы ему – сдавайся! А он тёку. Одного нашего положил, а другого подранил. Под конец-то ешшо и гранату кинул.
-Ой, чё будет-то! Чё будет! – заголосила Дуня.
-Не ори, дура! Поздно орать! Молись Богу, штоб бургомистр помягше решение вынес.
Быстро собравшись, Дуня наказала:
-Юлька, присмотри за моей Варюхой. Ежели надолго задержат, так у Ворончихиных оставишь, если куда отойти нужно будет. Третий дом по переулку. Где еда хранится знаешь, хозяйничай.
Полицай вышел первым, а следом плелась Дуня, всё оглядываясь на дом, на постройки и будто прощаясь.
Дуню повесили три дня спустя. Ещё с утра полицаи пошли по домам, сгоняя народ на площадь перед управой.
На площади возвели П-образное сооружение с небольшим помостом под ним, собранное из остатков пивного ларька. К полудню согнали человек двести. В толпе перешёптывались, говорили, что поймали партизан и сегодня будут их вешать.
Юлька стояла в последних рядах и боялась, что и её вот-вот арестуют.
Наконец, двери управы отворились, из них вышло несколько полицаев с оружием, бургомистр с помощником, а замыкала процессию Дуня с подталкивающим её сзади охранником.
Волосы Дуни были растрёпаны, платок сполз с головы, на лице виднелись кровоподтёки от побоев. Ворот платья был разорван, обнажая мощную грудь, прикрываемую лишь отчасти фанерной табличкой, на которой как-то коряво, неровными чёрными буквами, было написано «Она помогала бандитам».
Лицо Дуни выражало гримасу недоумения, боли и непонимания, что же с ней происходит.
Кто-то из толпы выкрикнул:
-И чё, допрыгалась?! Сучка партизанская!
На что Дуня, проходя мимо, даже не оглянулась.
Ропот шуршанием пронёсся по толпе. Знавшие Дуню жители тяжело вздыхали, крестились и поминали чёрта.
Когда Дуню подвели к виселице, на помост взобрался помощник бургомистра и обратился к толпе:
-В окрестностях города появилась шайка бандитов. Они угрожают не только спокойствию граждан, но и посягают на новую, немецкую власть. Три дня назад, ночью, бандиты заявились в город, наверное, за продуктами, но попали в организованную властью засаду. В результате перестрелки один полицейский был убит, а другой ранен.
Он помолчал несколько секунд и продолжил:
-Нашим бургомистром и немецким командованием было принято решение – давать постоянный отпор бандитам. А чтобы им неповадно было, повесить жену одного из них прилюдно, на площади.
Вздох возмущения прокатился над толпой, перерастая в громкий гул.
-А вы што думали?! – заорал вдруг бургомистр хриплым голосом. – Нет, мы это нападение так не оставим! И пусть для вас это станет серьёзным предупреждением – не бунтовать против новой власти! – он повернулся к полицаям и срывающимся голосов добавил. – Приказываю привести приговор в исполнение.
Шум и возмущение сделались ещё громче.
Один из полицаев передёрнул затвор винтовки и пальнул в воздух.
Дуню затащили на постамент, заставили взобраться на табурет, а помощник самолично набросил петлю на её шею.
-Юлька, если слышишь меня! – закричала Дуня. - Позаботься о Валюхе!
В этот момент помощник вышиб табурет из-под Дуни, и тело её задёргалось, забилось в конвульсиях.
Юлька в страшный миг закрыла в испуге лицо руками. Крик отчаяния улетел в небо.
Кто-то полушёпотом проговорил за спиной:
-Што ж вы творите, ироды!
Ужас и чувство горечи накатили на Юльку. «Ведь это же бывшие наши повесили Дуню, -  завертелась в голове мысль, - и, ведь, не какие-то немцы или, хоть, озверевшие фашисты. Именно, бывшие наши люди, с которыми ещё три месяца назад жили в одном городе, одной области, одной стране! И, вот, эти бывшие наши, по указке фашистов, повесили Дуню только за то, что к ней ночью приходил муж за продуктами и угодил в засаду».
Между тем, площадь начала пустеть. Местные жители, крестясь и поминая дьявола, тихонько разбредались по домам.
Юлька вместе с другими уходила с площади. Лишь на краю площади разрешила себе остановиться и, оглянувшись, посмотреть в сторону виселицы. Овеваемое осенним ветром тело Дуни едва покачивалось, закручиваясь на верёвке то в одну, то в другую сторону.
Дома Дунина дочка Валя, насупившись, посмотрела исподлобья на Юльку и спросила тихо:
-Ведь ты же говорила, што маму отпустят. Где мама?
От поставленного вопроса Юлька обомлела. Вроде бы и готовилась к подобному вопросу, и даже придумала, что Дуню посадили в тюрьму, но как-то враз растерялась и ответила честно:
-Нет, Валя, больше твоей мамы. Её фашистские прихвостни убили…
Лицо у Вали искривилось, нижняя губа по-особому вывернулась наружу, обнажив нижний ряд зубов, а из глаз по щекам потекли слёзы.
Валя не кричала, не капризничала. Просто слёзы скатывались из её глаз, а она кулачками размазывала их.
Юлька попыталась уложить Валюшу пораньше, сразу после ужина. На этот раз Валя не просила почитать сказку, а отвернулась к стене, всхлипывая и вздрагивая от переживаний, и минут двадцать спустя заснула.
С утра пораньше Юлька сходила к Ворончихиным узнать, есть ли в Духовщине у Валюхи родня, которая смогла бы о ней позаботиться. Родни в городе не оказалось. Выяснилось, что по Демидовскому большаку в четвёртой или пятой деревне от города живёт Дунина родная тётка.
Валюша с утра не разговаривала, бродила по дому, прижав самодельную куклу к груди, иногда заходила в укромный уголок дома и тихо, шёпотом, жаловалась кукле на несправедливости жизни.
Юльке обращать внимание на девочку было некогда. Она срочно обследовала все имеющиеся помещения в Дунином доме. В подвале она отыскала большую флягу с самогоном, с трудом перетащила её в подпол и зарыла в картошку. Бидон с льняным маслом и два бидона с керосином укрыла старой холстиной и забросала землёй. Куски копчёного сала разложила по чистым холщовым мешкам, перевязала их и тоже зарыла в картошку в дальнем углу подпола.
Незваные гости заявились после полудня. Впереди шествовал Николай Иванович, следом, покуривая, двигались два полицая. Они сразу вошли в хлев и, накинув на рога верёвку, вывели во двор корову Жуку, недавно вернувшуюся с луговины со стадом и только что подоенную Юлей.
Один из полицаев тащил корову верёвкой, а сосед, похлёстывая хворостиной по бокам, пытался придавать ей ускорение.
Отведя корову к Николаю Ивановичу, они вернулись и попробовали вывести из хлева большущего поросёнка. Поросёнок, упирался, визжал и идти не хотел. Тогда верёвками обвязали ему уши и попробовали тянуть, а сосед, опять же, стучал поросёнка по заднице прикладом винтовки.
Однако, затея с поросёнком успеха не принесла. Во двор его вытащить удалось, но дальше никак не получалось. Он плюхнулся в лужу в углу двора и теперь визжал от боли. За товарища попытался заступиться Дунин пёс Дружок. Он с лаем выбежал из будки и бросился на ближнего полицая.
Николай Иванович, не раздумывая, сдёрнул с плеча винтовку и всадил пулю в голову собаке. Кровь брызнула из раны, Дружок завалился на бок, поскулил несколько секунд, дёрнувшись в смертной судороге, затих.
Битва с поросёнком продолжалась ещё часа три. Полицейские упыхались, вспотели, но только к вечеру смогли вытащить его из лужи. Кабан у Дуни перерос за добрых семь пудов и справиться с ним оказалось совсем непросто.
Кое-как скрутив ему ноги верёвками, полицейские с трудом затащили поросёнка в подогнанную телегу и уже на закате дня погнали её в сторону управы.
Юля, безучастно наблюдавшая с крыльца за всем происходящим, окончательно расстроилась. Николай Иванович пообещал прийти завтра с утра за остальной живностью. В хлеву оставался ещё один поросёнок-сеголеток, блеяли овечки, а в курятнике кудахтали встревоженные куры. Оставалось ещё немало чего, чем предстояло поживиться разбойнику-соседу.
Вечером Юлька на всякий случай приготовила мешок с едой и вещами, на такой момент, если вдруг придётся срочно уходить с Валей из Дуниного дома.

На рассвете кто-то настойчиво застучал в окно. Юлька всполошилась, подбежала к окну и с трудом признала в утреннем тумане деда Ворончихина. Дед неустанно стучал палкой по стеклу и, лишь завидев полураздетую Юлю, замахал ей, чтобы поскорей она вышла на крыльцо.
Юля отворила дверь, а дед быстрой скороговоркой затараторил:
-Юльча, срочно бегите с Валюхой! Ты ж, поди, не знашь, ночью партизаны повесили на дереве, на вьезде в город, соседа вашинского, Кольшу-злыдня, а Дуню с виселицы сняли, а на фанере-то Дуниной, на оборотней-то стороне приписали: «Смерть немецким прихвостням». Бабка на утренню службу в церкву ходила, всё-то и узнала. Прибежала домой. Кричит – беги к Дуне, не ровён час и за Юльчей придут полицаи.
После ухода деда Юлька ринулась будить Валюху, а спустя полчаса они потихоньку, переулками, пробирались к Демидовскому большаку.

                Партизаны. 
 
Из Духовщины выходили в белой пелене тумана. На большаке было пустынно и тихо. Сентябрьское солнце едва показалось над закрайком леса и с трудом пробивалось сквозь густую бело-молочную завесу.
Прошедшие накануне дожди превратили душившую Юльку в июле пыль в непролазную грязь, по которой разве что на телеге и без особого груза можно было проехать.
Шли по краю дороги, по зелёной траве, по возможности обходя лужи и особо грязные места.
Страшно было идти. Юльке постоянно казалось, что вот-вот из тумана вынырнет погоня, их арестуют и отправят обратно в Духовщину.
Утешало одно – немецкие мотоциклисты вряд ли отважатся на преследование по такой разбитой дороге, к тому же, стрёкот мотоциклов или вой мотора машины был бы заранее услышан в тумане и позволил бы отойти с дороги и спрятаться в кустах. Ну а то, что начнут преследовать полицаи на конях, в это тоже не очень верилось. Слишком они были ленивы.
Сколько успели отойти от Духовщины за пару часов? Может быть вёрст пять-семь. Обогнули три или четыре деревни по окружным дорогам, опасаясь заходить в них, прислушиваясь к лаю собак, редкому ржанию лошадей.
На окраине последней осторожно подошли к колодцу, подняли ведёрко воды, напились вдоволь, неспешно перекусили. Валюха от тяжёлой грязи и нудной дороги устала так, что задремала, заснула, привалившись к Юльке.
Солнышко поднялось к полудню, ветерок окончательно разогнал туман, и осенний погожий денёк заиграл яркостью красок: золотом желтеющих в отдалении деревьев, ярко-красными гроздьями рябиновых ягод по улицам деревни, шарами красных, жёлтых и зелёных яблок в садах жителей.
На востоке небо окрасилось особой прозрачной синью, такой, которая рождается в небе на первый ночной заморозок и может даже обещать иней по траве. К последующему утру.
Только вся эта красота дня мало тронула Юлькино сердце. Забота о судьбе Валюхи тяжёлым комком сдавливала грудь.
Мимо них проходила женщина. Завидев Юльку и Валю, подошла тихонько, спросила:
-Из беженцев штоль будете? Так щас и бежать-то уж некуда. Што в Смоленске, што в Демидове или Духовщине, давно немцы стоят. Мужик мой говорил, только по деревням их пока нет. Опасаются немцы в деревнях оставаться. В лесах-то теперь партизаны появились, окруженцы бродят, а недавно в соседнюю деревню красные кавалеристы нагрянули.
Столь подробное объяснение немного расслабило Юльку, и даже испуг, вызванный появлением женщины, немного отпустил сердце.
-А полицаи в деревне есть? – спросила Юлька.
-Не, пока Бог миловал. В соседнем селе, говорят, объявились полицаи со старостой, правда, по деревням пока не ездят, никого не трогают. Так вы куда идёте-то, беженцы? – уточнила женщина. – Девочка-то, смотрю, совсем умучилась. Приснула…
-У Валюши маму полицаи убили, так мы теперь в сторону Демидова идём, там по большаку, в деревне, тётка её матери осталась.
-Свят Бох, свят Бох! – закрестилась женщина. – За што ж убили-то, изверги?
-Муж у неё из отступленцев, отец Валюши, в лесу скрывался. Ночью за продуктами пришёл, да в засаду полицейскую попался. Одного полицая убил, другого ранил. А утром Дуню, мамку её, арестовали. А через три дня уже и повесили в Духовщине на площади, как пособницу бандитов.
Она тяжело вздохнула.
-Только вы полицаям-то не рассказывайте про нас, если они тут объявятся, - вдруг обеспокоившись, попросила Юлька.
-Не волнуйся, девушка, - снова закрестилась женщина, - никому пока ничего говорить не буду. Может, зайдёте в хату, молочка на дорогу попьёте.
…Из деревни вышли после полудня. И хоть грязь не подсохла, идти на солнышке стало легче. Раза два по большаку попадались навстречу повозки, и Юлька с Валюхой от греха подальше прятались в кустах при их приближении.
Лишь к вечеру добрались до деревни, где проживала Дунина тётка. С трудом отыскали нужный дом и осторожно постучали.
Дверь открыла не старая ещё женщина, на вид, может быть, чуть больше сорока лет. Узнала Валюшу, захлопала руками по бёдрам, заохала, запричитала.
В домике жила она одна, муж перед войной скоропостижно умер, а сыны, женившись, уехали жить и работать в Смоленск.
Послушав коротко изложенную Валюхину историю, она быстро собрала еду на ужин, поставила два больших чугуна в печку греть воду, чтобы обмыться с дороги. Постоянно расспрашивала про Дуню, но Юлька отвечала односложно, и лишь после ужина, ещё раз, подробно рассказала Дунину историю, когда Валюша уже спала беспробудным сном, сморённая тяжёлым переходом и устроенная ко сну на тёплой ещё печке.
Юлька сообщила Дуниной тётке, что Валю она предполагает оставить здесь, у известного ей родного человека, а сама будет возвращаться в Демидов к сестре матери, где, если повезёт, надеется встретить мать, к этому времени отбывшую тюремный срок и брата, ранее оставленного у этой родни.
Дунина тётка сразу же согласилась приютить Валю у себя, и, если объявится отец, сообщить ему все известные подробности про Дуню.

Из деревни Юлька выходила ещё затемно. Редкие петухи голосили по курятникам, да местные собаки негромко, с ленцой, побрёхивали из будок.
Сколько она отошла от деревни? Возможно, с версту, когда из-за кустов, в плотную подступающих к дороге, раздался тихий оклик:
-Эй, дивчина, подойди-ка сюда.
Юлька от испуга вжала голову в плечи и хотела броситься бежать напролом через кусты, но ноги подвели её. Ноги словно приросли к земле и налились такой тяжестью, что сдвинуть их, показалось, не хватит никаких сил.
-А ты не бойся, подойди, - раздался из кустов тот же голос. – Чего торчишь истуканом на дороге? Подходи, не обижу.
В кустах раздался шорох, и на дорогу выбрался молодой парень в военной форме, в кавалерийской овчиной тужурке, перепоясанной ремнями, в кубанке со звёздочкой, лихо заломленной на бок, с выбивающимися из-под неё вихрами. Всё это Юлька успела разглядеть в утреннем рассветном мареве.
-И чего боишься? – снова спросил он. – Не бойся. Свои мы, советские.
Оторопь у Юльки прошла, и она осторожно придвинулась к кавалеристу.
-О какая складненькая и симпатичная дивчина, - удивился он, рассмотрев Юльку поближе. – И чего такая красотка одна, да на дороге в такую рань делает?
-Из Духовщины иду, - зло буркнула Юлька. - Там полицаи Дуню повесили, а я с её дочкой убежала!
-Не уж и взаправду повесили? – удивился парень. - И за что же?
-За связь с партизанами! – вызывающе ответила Юлька. – У неё муж в партизанах после окружения остался.
-Да-а! -  огорчённо выдохнул кавалерист. – Фашисты!
-И не фашисты вовсе! А полицаи! Наши ведь бывшие советские граждане! Предатели!!!
-Давай-ка поедем к нашим командирам, там об этом подробно и расскажешь.
-Вот ещё! – возмутилась Юлька. - Никуда не поеду! Откуда знаю, кто вы такие?
-Ну вот! – обиделся парень. - Я ей про козу, она мне про Ярёму! Я же сказал, советские мы, не бойся, вреда тебе не причиним. А нам твоя информация очень нужна будет.
-Ладно, - подумав, согласилась Юлька, - только недолго. Мне в Демидов нужно.
Парень провёл её через кустарник к ближнему лесочку. Там у болотца на длинном поводе паслась лошадка кавалериста, потихоньку объедая болотные заросли.
При их приближении она негромко всхрапнула и радостно запрядала ушами.
Кавалерист усадил девушку верхом, а сам взял лошадку под уздцы и неспешно повёл вглубь леса.
Может быть через версту вдруг пахнуло дымком и даже каким-то варевом. Спустя сколько-то минут кто-то их окликнул. Кавалерист тихо ответил. И, наверное, метров через сто они вошли в лагерь.
По обе стороны холмов в овраге были устроены землянки. Чувствовалось некоторое движение; меж ними, в двух-трёх местах, дымились чугунные печки, и на них готовилась пища.
К моменту их появления в лагере окончательно рассвело, и стало понятно, что здесь расположилась воинская часть. У некоторых землянок выставлены часовые с винтовками или автоматами, а у одной из них виднелись натянутые верёвки, на которых сушились простыни и бинты, а в большом чане на костре кипятилось что-то со специфическим запахом хлорки.
Всё это Юлька успела разглядеть, пока парень привязывал лошадку к стойлу, вёл её через лагерь к одной из землянок.
У входа стоял часовой с автоматом на груди.
-А што, батя на месте? – спросил кавалерист у него.
-Тама. Заседают с начальником штаба и помощником.
Доложи-ка, прибыл Пахоменко с разведки. Есть сведения про Духовщину.
 Часовой зашёл в землянку и через минуту вернулся, приглашая жестом пройти внутрь.
Войдя в помещение, Пахоменко козырнул:
-Товарищ командир! Вернулся с Демидовского большака. Привёл с собой девушку Юлю, которая пробиралась утром из Духовщины в Демидов. Про Духовщину она сама расскажет.
Командир, бородатый дядька в телогрейке, подпоясанный офицерским ремнём, кивнул Пахоменко, а Юльке показал рукой пройти к столу.
Землянка внутри оказалась просторной. Стены скатаны из брёвен, а щели подбиты мхом. Потолок тоже из брёвен, но гораздо большей толщины, в основном из осины. По бокам были организованы из досок лежанки, в отдалении, напротив входа, стоял большой стол с лавками вокруг него, в одном из углов было отгорожено доской помещение с дверью, а в другом углу стояла такая же, что и на улице, печка и потрескивала горящими поленьями.
В землянке ощущалось достаточно жарко, воздух казался спёртым и подванивал кисловатым запахом портянок.
Над столом ярко горели две керосиновых лампы, а под ними, наклонившись друг к другу головами, негромко разговаривали двое военных.
Юлька малость оробела, но взгляд бати с какой-то особенной, весёлой искоркой в глазах, расположил к себе сразу, и робость прошла сама собой.
Она подошла к столу и присела на лавку. Разговаривавшие между собой военные перевернули карту и с интересом принялись рассматривать неожиданную гостью.
Юлька назвала себя и принялась рассказывать свою горькую историю. Рассказывала где-то с подробностями, где-то опуская некоторые моменты, о которых вспоминать не хотелось. Про изнасилование пропустила, зато про жизнь в Духовщине доложила подробно.
Военные слушали внимательно. Лишь раз один из них перебил девушку вопросом о наличии в настоящее время немецких войск в городе.
Точное количество конечно же она не знала, но рассказала, где находится военная комендатура у немцев и как часто туда приезжают машины.
Выслушав её, батя спросил:
-Юля, что думаешь делать дальше?
-В Демидов иду, - ответила девушка. - Там у тёти брат остался, младший. Возможно, и мамка уже из заключения вернулась.
-Если захочешь, оставайся у нас, -  неожиданно предложил командир, - у нас санчасть имеется, свой военврач, а вот медсестёр нет. Подучишься немного. Девушка ты грамотная, освоишь. А в Демидове что? Тоже немцы стоят. Ты же комсомолка, не ровен час, кто узнает и донесёт. Ведь могут поступить, как с Дуней.
У нас, конечно, тоже не сахар, но вокруг свои, советские. Не предадут. Опять же фрицы к нам в леса навряд ли сунутся. Боятся они далеко в лес заходить. Одним словом, подумай. Посиди на улице, а надумаешь чего – скажи часовому, чтоб до меня допустил.
Юлька вышла из землянки. На свежем воздухе голова даже закружилась. Посидела на пеньке недалеко от землянки, посмотрела по сторонам, посмотрела в серое осеннее небо с быстро бегущими облаками и решила остаться.

                Санчасть.

Определили Юльку в санитарную часть отряда. Под неё была отведена землянка ничуть не меньше, чем штабная. Внутри располагалось несколько комнатушек – палат, а также имелась операционная.
Возглавлял санчасть военврач третьего ранга Никифоров Пётр Ильич, дяденька возрастом далеко за тридцатник. Худощавый, высокий, нескладный, он казался старше своих лет. До войны он работал хирургом в районной больнице Демидова, по мобилизации был назначен заместителем начальника госпиталя, но в неразберихе первых дней войны оказался в окружении и попал к партизанам, в отряд Бати.
Юльке он очень обрадовался, потому что девушки, состоящие санитарками при санчасти, образование имели недостаточное, а обучаться медицинским премудростям рвения не проявляли.
Ей отвели место в землянке санитарок, помогли соорудить деревянный лежак и выделили ватный матрас из палаты санчасти.
Тяжёлых раненых в данный момент на излечении не состояло, и Пётр Ильич заставлял её пока что учить названия лекарств и медицинских инструментов, рассказывал и показывал, как ими пользоваться, и требовал записывать эти названия в специальный блокнот, в том числе на латыни. От полученных знаний голова шла кругом, но требовательность Никифорова вызывала уважение и необходимость стараться.
Спустя неделю Юлька вполне неплохо ориентировалась в лекарствах, выучила названия всех имевшихся в санчасти медицинских инструментов, несколько раз присутствовала на перевязках, а два раза ассистировала врачу во время несложных операций.
К концу октября в отряде насчитывалось больше двух сотен бойцов. Батя уехал в Слободской район. Там из окруженцев и заброшенных в немецкий тыл диверсантов была организована первая партизанская бригада, которой теперь подчинялся отряд.
Юлька к началу ноября в санчасти освоилась окончательно. Научилась делать перевязки, обрабатывать и прочищать гнойные раны, несколько раз самостоятельно вскрывала фурункулы бойцам, у которых они выглядели совсем запущенными.
Привыкла она и к виду крови, и к дурно пахнущей, поражённой гноем, человеческой плоти. Но однажды конфуз получился.
В отряд привели тяжело раненого в руку окруженца. Сам он уже плохо соображал. Рана сильно загноилась, температура подскочила за сорок, и сделалось ясно, что раненый в любой момент может умереть.
Никифоров, глянув на больного, тут же скомандовал срочно готовить его к операции. Юлька ножницами обрезала рукав гимнастёрки, сняла грязные повязки с руки и обомлела. Рука оказалась безнадёжно раздробленной, кисть почернела, а в открытой ране среди отмерших кусочков кожи и мяса суетливо ползали белые червячки.
Окруженца поместили на операционный стол, привязав к нему верёвками.
Подошёл Пётр Ильич со скальпелем и стал им тыкать в руку, подымаясь всё выше к плечу. На половине руки между локтем и плечом раненый дёрнулся и, несмотря на бессознательное состояние, взвыл от боли.
Никифоров заставил влить больному в рот двести граммов разведённого спирта, Юлька, суетясь, выполнила команду. Затем он приказал ей приподнять и держать навису больную руку, а сам ловким движением скальпеля сделал оборот вокруг руки, рассекая кожу и мышцы и обнажая кости. Велел Юльке подать зажимы и перехватил ими выбрасывающую кровь лучевую артерию и соответствующую вену.
Затем сделал ещё один оборот скальпелем вокруг руки, но уже ниже, ближе к раздробленной кисти. Освободив кости от мышц, он потребовал у Юльки медицинскую пилу и, получив её, принялся отпиливать кости.
До этого момента Юлька держала себя вполне прилично, но от услышанного звука пилы ей вдруг сделалось дурно, и она свалилась в глубокий обморок.
Она очнулась несколько секунд спустя, когда одна из санитарок поднесла к её носу, освобождённому от повязки, склянку с нашатырным спиртом. От резкого запаха нашатыря, попавшего в нос, пришла в себя и сразу увидела негодующие, сердитые глаза Никифорова, продолжавшего отпиливать кость.
Окончательно придя в себя после обморока, она с трудом подступила к операционному столу именно в тот момент, когда Пётр Ильич отломил последнюю отпиленную кость и бросил то, что когда-то было рукой в стоящее рядом ведро.
-Можешь продолжать? – сквозь повязку, ворчливо, пробормотал он.
Юлька утвердительно кивнула.
-Ну тогда вдень в иглы бечёвку и подавай мне по команде.
Он обработал обрубок специальным раствором, потом тонкой иголкой зашил артерию и вену, освобождая зажимы, а затем ловко подтягивая кожу, толстой иглой с толстой бечёвкой принялся стягивать её к центру культи.
Минут через десять всё было закончено. Никифоров устало снял перчатки и марлевую повязку, затем окровавленный резиновый фартук и вышел из землянки на улицу.
Юлька наказала санитарам перенести прооперированного в одну из палат, а сама занялась сбором и обработкой использованных инструментов. Когда Никифоров вернулся с улицы, первым делом спросил:
-Что, испугалась? Оно, на первый раз всегда страшно. Думаешь, мне приятно живую плоть резать?! Нет, конечно. Но медлить никак нельзя было. И ещё неясно до конца, выживет ли этот парень. Вроде вовремя отсекли, но вдруг заражение крови дальше пойдёт.
-Это что же получается? – удивилась Юлька. – Вы старались, а больной может и не выжить?
-Может, - просто ответил Пётр Ильич. - Если организм крепкий и справится, значит, выживет. Если сильно ослаблен – умрёт. Не справится с заражением крови. Такая, вот, грустная арифметика…
Почти неделю больной метался в бреду, прося пить, вспоминая маму и бой, когда раздробило руку.
Однажды ночью, когда Юлька дежурила в санчасти, раненый подозрительно затих.
Очнувшись от того, что вдруг не стало слышно привычного бормотания, выкриков, а иногда и мата, она осторожно подошла к окруженцу.
Огонёк коптилки едва освещал лежанку больного, отчего лицо его выглядело мёртвенно бледным. Глаза раненого были закрыты, а дыхания не слышалось. Юлька внутренне ужаснулась. Ей показалось – раненый умер. И всё же заставила себя осторожно прикоснуться ко лбу умершего.
Лоб оказался холодным. Но неожиданно умерший открыл глаза и едва пролепетал:
-Какая тёплая ладошка. Как у мамы в детстве.
Юлька вздрогнула от испуга и резко отдёрнула руку.
-Девушка, дай напиться, - прошептал раненый.
Юлька бросилась в одну из комнатушек, где хранились лекарства, инструменты и стерилизаторы и стояла большая стеклянная бутыль с кипячёной водой. Налила до краёв большую алюминиевую кружку и вернулась к раненому.
Он пил воду большими жадными глотками, расплёскивая её на нижнюю рубашку и одеяло. Потом голова его упала на подушку, и он провалился в глубокий оздоравливающий сон. С этого момента раненый резко пошёл на поправку.

Непростой получалась работа в санчасти. Юлька отвечала за чистоту и готовность инструментов к операциям, стерилизацию их после процедур, хранение лекарств, особенно спирта, за порядок в санчасти и своевременную уборку палат и ещё за большое число более мелких, но не менее важных обязанностей.
Никифоров назначил её командовать санитарками. Девушки попались с гонором. Они были немного старше Юльки, и, зачастую, совсем не торопились выполнять приказания новой начальницы, потому Юльке нередко приходилось самой брать на себя часть их обязанностей.
Ещё Юльку очень сильно напрягало то, что к девушкам ночь за полночь стучались самые разные товарищи из отряда. Понимала она, что война войной, а жизнь продолжается, и никуда не денешься от любовных утех слабых на передок товарок.
К Юльке тоже пытались подкатывать кавалеры. Особенно надоедал Коля, тот самый кавалерист, который встретил её на дороге и привёл в отряд. Он был определён в разведку партизан и часто пребывал в отлучках, но, когда находился в отряде, старался почаще околачиваться у санчасти.
Один раз, воспользовавшись тем, что Юлька внутри находилась одна, он тихо вошёл в землянку, подкрался бесшумно сзади и схватил Юльку за груди. Это получилось настолько неожиданно, что она, записывавшая в блокнот названия лекарств, применение и дозировки при заболеваниях, от испуга выронила ручку и пролила чернила из чернильницы.
Она с возмущением вырвалась из Колькиных объятий и с правой руки отвесила ему по голове серьёзную затрещину, от которой тот едва не свалился на нары.
-Ну и чего ты из себя целку строишь?! – с обидой пробурчал он. - Всё равно ведь распечатают! Так чего уж?
-Только не тебе распечатывать! – зло крикнула Юлька. – Ишь какой ловкий печатник нашёлся!
В этот момент в санчасть заглянул Пётр Ильич. По всему выходило, что он слышал начало разговора и решительно заступился за Юльку.
-Старший сержант Нестерук! – негромко, но как-то строго, по-военному, проговорил он. – Ещё раз увижу вас праздно шатающимся у санчасти и пристающим к моему заместителю, лично пойду к командиру отряда, товарищу Апретову, и доложу о вашем поведении!
- А чего я? Я – ничего! – заюлил разведчик. – Я, товарищ военврач третьего ранга, может, жениться хочу!
-Иди, иди с глаз моих долой! – заулыбался Никифоров. – Жениться он хочет! Жених! Ещё женилка толком не выросла, а туда же!
Колька пулей вылетел из санчасти и с тех пор больше не приставал к Юле.
-Что, Юля, женихи принялись одолевать? – по-отечески поинтересовался Пётр Ильич. -  Ничего не поделаешь, мужской коллектив, природа, будь она неладна, требует своего. Если уж совсем допекут, говори без стеснения. Заступлюсь.

                Переход.

Между тем с большой земли поступали не самые радостные вести.
Если ещё в конце сентября и начале октября были надежды на то, что наши войска соберутся с силами и перейдут в наступление, разгромят и погонят на запад ненавистного врага, то в середине октября в отряде стало известно, что немцы окружили под Вязьмой сразу несколько дивизий из разных наших армий и много других частей и чуть ли не обеспечили себе дорогу прямо на Москву.
Кто-то из партизан проболтался, что в столице паника, а правительство срочно удрало за Урал. И, мол, нечего сидеть в партизанах, нужно срочно арестовывать командиров и комиссаров и идти сдаваться немцам.
Начальник штаба отряда быстро вычислил нестойкого бойца-пораженца. Его арестовали и на следующий день расстреляли перед строем партизанского отряда.
После расстрела выступил комиссар отряда и сказал, что, действительно, время сейчас очень тяжёлое, враг рвётся к Москве, но партия и правительство верят в партизан. Верят в то, что и мы, собрав силы в кулак, дружно ударим в спину врагу. Нанесём удары по коммуникациям и сорвём планы гитлеровцев по быстрому захвату столицы.
Речь комиссара звучала пафосно, но слушавшие её партизаны стояли понуро, опустив головы, и понимали, что в стране далеко не всё так просто, и что расстрелянный партизан, может быть, и предатель, но сказал он горькую правду.

К концу октября от Бати пришёл приказ – части отряда остаться на этой, подготовленной к зиме, базе, а другой части, вместе с командиром и штабом, совершить рейд по лесам на север области в Слободской район, где в лесистой местности Батя организовал большой партизанский край.
Было приказано в санчасти оставить фельдшерский пункт. Туда уже назначили фельдшера из числа окруженцев. Самой же санитарной части двигаться вместе с оборудованием в обозе, чтобы усилить медицинское обеспечение вновь сформированной партизанской бригады.
Приказ обязывал подготовиться к переходу за два дня, но ни повозок, ни обычных телег для транспортировки имущества не хватало, потому пока начало перехода перенесли на более поздний срок.
Юлька отсортировала к перевозке всё необходимое и ждала, когда подгонят подводы для загрузки. В суматохе сборов кто-то из партизан стащил стеклянную бутыль со спиртом на десять литров, и теперь то в одном, то в другом конце лагеря собирались пьяные компании, разговаривали на повышенных тонах, спорили, куражились.
Юлька догадалась, что похищение произошло с помощью санитарки Глаши, особенно распутной и легкомысленной девушки, но докладывать Петру Ильичу пока не стала, опасаясь серьёзного с ней конфликта. И не напрасно она беспокоилась. Главный Глашин ухажёр, Алексей Голованов, напился значительно сильнее других, бегал по лагерю, словно чумной, обещая расправиться с врачом Никифоровым, и, в конце концов, принялся палить из автомата в воздух.
Его с трудом, но удалось скрутить, отобрать оружие, а затем посадить под арест в одну из землянок.
На следующий день Голованова судили за кражу и бесшабашное поведение, которое могло привести к обнаружению противником местоположения лагеря, и хотели уже расстрелять, но он, протрезвев в застенке за ночь, позорно упал на землю перед командирами, разрывая на груди гимнастёрку, ползая по грязи и умаляя не убивать его; обещая, что впредь с ним такое не повторится.
Командиры в тот раз Алексея пожалели. Никто тогда предположить не мог, что это была грубейшая ошибка, приведшая позднее к предательству и последствиям, повлекшим в бригаде тяжёлые потери.
Наконец, подводы с лошадьми по окрестным деревням собрали и доставили в лагерь. Их срочно загрузили, и в ночь двумя колоннами по двум разным просёлкам тронулись в путь. Одной из колонн лично руководил командир, а другой, где находилась санчасть, начальник штаба отряда.
Впереди каждой из колонн выслали конные дозоры, затем, на небольшом отдалении следовало ядро колонны из большинства партизан, а замыкал обоз с телегами и повозками хозяйственной и санитарной части.
Погода окончательно испортилась. Шёл мокрый снег в перемешку с дождём, иногда переходящий в настоящую метель.
Конечно же, для перехода такая погода считалась идеальной. Вероятность, встретиться с серьёзными силами противника, представлялась минимальной, но и само передвижение доставляло огромные трудности. Дорога раскисла окончательно, обувь увязала в грязи, лошади выбивались из сил и с трудом тянули повозки.
К рассвету одолели вёрст двадцать пять–тридцать. В лесной деревеньке, где не оказалось ни фашистов, ни полицаев, расположились на днёвку. Выставили охранение, распрягли лошадей и задали им корм, а сами партизаны разбрелись по избам, наскоро перекусили и свалились спать.
Вторая ночь прошла чуть лучше. К вечеру подморозило, и грязь прихватило заморозком, идти и двигаться телегам стало легче.
И всё-таки идти было тяжело. Юлька, цепляясь за край повозки, машинально переставляла ноги. Порой казалось, что эта ночь никогда не кончится. Одежда сначала пропиталась потом, но потом высохла, на лице выступила соль, и когда Юлька облизывала спёкшиеся губы, чувствовала её острый вкус.
Ночью в колонну влилась группа бойцов-диверсантов, человек двадцать. На вооружении у них имелись необычные автоматы, а одеты были в специальные маскировочные костюмы болотного цвета.
Группа ещё в конце августа перешла линию фронта, вместе с кавалерийской дивизией Доватора, успешно подорвала железнодорожный мост, взорвала цистерну с горючим и несколько раз нападала на полицейские посты в деревнях.
В октябре в группе закончилась взрывчатка, подошли к концу боеприпасы, а фронт к этому времени далеко отступил на восток, и пришлось искать возможность присоединиться к партизанам.
Среди других бойцов в группе выделялся молодой парень, военный корреспондент Московской комсомольской газеты. Он сам напросился в диверсионную группу, чтобы сделать несколько репортажей для читателей.
Выделялся он своим желанием постоянно что-то делать, мягкой улыбкой, отчего ямочки в уголках рта придавали лицу выражение милой привлекательности и какой-то особой юношеской красоты.
Юлька вспомнила, что всего-то полгода назад, весной, читала в комсомолке статью про парашютный спорт, про то, что нужно готовиться защищать Родину от врага, и теперь удивлялась, что судьба свела с автором этой статьи.
На третью ночь пути они шагали рядом. Корреспондент шутил, рассказывал смешные истории из Московской и редакционной жизни. И действительно, идти вместе с ним становилось легче. Время не тянулось нескончаемой чёрной пеленой ночи, а уходило в прошлое поскрипыванием колёс повозки, с шумом ветра в верхушках деревьев, с каждым шагом приближая к заветной цели.

Немцы напали неожиданно, в предрассветной мгле, когда колонна почти целиком выкатилась из леска и готовилась пересечь большак из Демидова в Белый. Нападение оказалось столь неожиданным потому, что разведка установила отсутствие немцев на пути следования колонны.
По всему выходило так, что одна из немецких частей задержалась с переброской на новое место, и чтобы наверстать упущенное время, двигалась по большаку колонной даже в ночное время.
Немцы, вовремя заметив партизанский отряд, успели развернуться, установить миномёты и пушки, и ударили по колонне.
Свист и разрывы мин, подрывы артиллерийских снарядов, пулемётная стрельба с бронетранспортёров разметали партизанскую колонну.
Юлькина повозка только-только успела выехать из леса в поле, когда начался вражеский обстрел. Снаряд разорвался рядом, и взрывной волной её опрокинуло на бок, разбросало чемоданы с инструментами, к счастью не задев лошадь. При этом сильно контузило Никифорова, который самолично управлял самой важной подводой санчасти. Он лежал рядом с повозкой и едва подавал признаки жизни.
Лошадь заржала призывно, но сдвинуть опрокинутую подводу не смогла. Юлька попробовала поставить её на колёса, но одной ей это оказалось не под силу. Оглушённый разрывом снаряда корреспондент приподнялся с земли и бросился ей на помощь.
Вдвоём они кое-как умудрились поставить повозку на колёса. Юлька держала лошадку под уздцы, а корреспондент забрасывал вывалившиеся чемоданы обратно, и помог едва соображающему Петру Ильичу взобраться внутрь.
Почти всё было загружено, но корреспондент ринулся за портфелем с документами, откинутым взрывом на несколько метров в сторону.
Засвистевшая мина лопнула взрывом рядом, отбросив его на землю. В ту же секунду он попытался встать, но правая нога предательски подогнулась, и он с криком нестерпимой боли снова рухнул на землю.
Юлька, подбежав к нему, ужаснулась. Нога чуть выше ступни была фактически оторвана и держалась на задней части голенища сапога. Носок сапога вместе со стопой завернулся назад, а из открывшейся раны торчали изломанные кости, и толчками выливалась алая кровь.
На этот раз, несмотря на ужасающую картину, Юлька не растерялась. Стащила с парня офицерский кожаный ремень и что есть силы перетянула им ногу выше колена. Кровь из раны почти перестала вытекать. Наскоро примотав рукавом, оторванным от маскхалата, больную ногу, она напрягла все имеющиеся силёнки и за шиворот потащила корреспондента к повозке.
Он был без сознания, и когда Юлька подтащила его к задней части повозки и попробовала приподнять, чтобы перевалить внутрь, тяжёлым кулём валился на землю.
-Ну, миленький, ну очнись на секундочку! – умоляла Юлька. – Помоги, миленький! Не справлюсь я одна!
В какой-то момент корреспондент пришёл в себя и, собрав силы, опершись на девушку, встал на здоровую ногу. Но до подводы оставалось метра полтора, и как преодолеть эти полтора метра Юлька не знала.
Лошадка, до этого момента стоявшая на месте, вдруг испугалась недалёкого разрыва и попятилась. Повозка сама подкатилась к ним и подшибла корреспондента. Он тяжёлым мешком повалился в серёдку, а Юлька с трудом, но завернула внутрь его ноги.
Немцы от дороги редкой цепочкой двигались в сторону партизан, изредка, словно нехотя, постреливали из винтовок и автоматов. Было видно, как партизаны короткими перебежками отступают к лесу, тоже изредка постреливая в немецкую сторону. Это происходило впереди, в сотне другой метров.
И снова Юлька не растерялась. Схватила лошадку под уздцы и повела с разворотом к лесу прямо по промёрзшей луговине, под свист редких пуль. Лошадка неожиданно побежала, да так, что девушка едва умудрялась передвигаться с ней вровень. Спустя минуту ветки спасительного соснового подлеска больно хлестанули её по лицу и голове.
Лошадка сбавила прыть и перешла на шаг. Впереди обозначилась колея от телеги, уходившая вглубь леса. Скорее всего по этой тропинке колхозники вывозили дрова или хлысты деревьев. Юлька направила лошадку по колее вглубь, а сама шагала рядом, чутко прислушивалась к звукам стихающего боя.
Сколько они отшагали, может быть версты две или три. Миновали две поляны со стогами сена и неожиданно уткнулись в подобие забора на следующей поляне.
Две жердины перегораживали тропу, а за ними чуть слева виднелся деревянный дом с постройками, с банькой. Из трубы дома клубился дым. Лошадь призывно заржала. На её ржание из будки выскочил лохматый крупный пёс и с лаем полетел навстречу.
На крыльцо вышел хозяин, мужчина лет пятидесяти, в овчиной безрукавке, с седыми волосами на голове и с короткой бородкой.
Он неспешно подошёл к жердям и поинтересовался:
-Ну и кого лешак к нам занёс?
-Мы из партизанской колонны, через большак хотели перейти, но на немцев наткнулись!  - затараторила Юлька, и словно язык прикусила. Поняла, что, может, и сказала лишку, и совсем не ясно, что за человек – хозяин. Может быть, тоже полицай какой или предатель.
-Партизаны, говоришь? А в повозке кого везёшь?  Вижу – мужики, в военной форме.
-Раненые они, дяденька. Им сейчас помощь оказать нужно, а то умереть могут.
В этот момент из дома вышли трое парней в маскхалатах с автоматами на изготовку. Юлька признала в них тех самых ребят, что вчера примкнули к колонне и были вместе с корреспондентом в диверсионной группе.
Один из них подбежал к повозке, заглянул внутрь и прокричал:
-Товарищ старший лейтенант! Жив, только тяжело ранен! И врач с ним рядом, правда, без сознания лежит.
Хозяин сдвинул жерди, лошадка понуро двинулась к дому. Юлька шла рядом и рассказывала старшему группы, как был ранен корреспондент.
-А что с врачом? –поинтересовался старший лейтенант.
-Глубокая контузия, похоже, - ответила девушка.
-Кто же тогда Володю Артова спасать будет?! – поперхнувшись, прохрипел он. – Мы же за него головой отвечаем! Ему никак нельзя погибнуть! Иначе всем нам хана! Нас всех под трибунал!
Он ещё раз осторожно осмотрел корреспондента, потрогал почти оторванную ногу. Потом добавил:
-Ты ж всего не знаешь. Он не просто корреспондент, он – сын члена ЦК товарища Артова.
-Ну и зачем его было посылать с диверсионной группой, если он такой важный товарищ? – удивилась Юлька.
-Дура! – возмутился старший лейтенант. – Его и послали специально с нами, чтобы мы его охраняли и оберегали от случайностей. И вот, получается, не справились!
Он в сердцах сорвал с головы шапку ушанку и со всей силой и злостью саданул ею о землю.
-И всё ведь шло нормально, пока с вами не встретились! И мост взорвали, и полицаев погоняли. Всего-то оставалось на большую землю Володю переправить!
Юлька вдруг вспомнила, что нога давно стянута ремнём, и что перетяжку нужно срочно снимать, иначе наступит некроз тканей ноги. Слово это она узнала от Никифорова, но смысл его поняла только сейчас, когда глянула на посиневшую, обескровленную, часть ноги.
-Его необходимо срочно оперировать! – вскричала Юлька, и тут же осеклась. Поняла глупость своего восклицания и негромко добавила: - Если не оперировать, то он умрёт или от потери крови, или от заражения крови.
-Так чего ты стоишь?! – заорал старший группы. – Давай готовь всё к операции!
-Дяденьки, я… я не умею! – взмолилась Юлька. – Я даже не медсестра по образованию. Я только этим летом десятилетку закончила. И только раз видела, как ампутацию делают.
-А доктор? Он сможет? – поинтересовался командир группы.
-Он сможет, - заверила Юлька, - только он без сознания.
-Тогда тебе придётся делать! – грозно проговорил старший. – Всё равно другого выхода нет! Откажешься – расстреляю! Есть у меня такое право!
По его распоряжению корреспондента затащили в дом, а следом и Петра Ильича. Хозяин поставил греть воду в печь. Стол в горнице застелили клеёнкой.
Сколько продолжалась операция – неизвестно. Парни из диверсионной группы во всём слушались Юльку. Они притащили и разложили на комоде медицинские инструменты, лежавшие в чемодане, приготовили лекарства, взятые из фанерного ящика.
Юлька дала Никифорову нюхнуть нашатырного спирта, в надежде, что он придёт в сознание и сможет хотя бы давать советы, но из этого ничего не получилось. Не вернулся Пётр Ильич в сознание.
Пришлось Юле самостоятельно действовать. Володю накрепко привязали к столу. Хозяин дома принёс кружку самогона и сам влил его раненому в рот, стараясь, чтобы находящийся без сознания корреспондент не захлебнулся. Осторожно отрезали часть сапога со стопой. Разрезали и завернули вверх штанину ватных брюк и нижнее бельё. Юлька протёрла остаток ноги самогоном.
Кровь из обрубка сочилась, но уже не так рьяно, как на поле, до момента перетяжки. Среди инструментов она нашла зажимы и перехватила ими крупную артерию и вену. Кое-как прошила их выше места перехвата, а чуть ниже для верности перетянула медицинскими нитками.
В горнице было жарко. Пот градом стекал по Юлькиному лицу, падал каплями ей на перчатки, а то и просто в рану. Она удалила кусочки мышц, осколки кости и лохмотья кожи. Попробовала натянуть на культю кожу, но не тут-то было.  Из раны торчала малая лучевая кость, наверное, сантиметров на восемь-десять, и не давала стянуть кожу. Кость требовалось укорачивать, но пилы среди инструментов не оказалось.
Юлька присела на лавку и зарыдала от безнадёжности. Подошёл старший группы вместе с хозяином, поинтересовался, почему она сидит, ревёт и ничего не делает. Юлька кое-как объяснила, что необходимо укоротить торчащую малую кость, а сделать это не чем. По этой причине не получается натянуть на рану кожу, мешает торчащая кость.
Старший лейтенант ругнулся на Юльку матом, а дед отошёл на кухню. Через минуту он вернулся, неся небольшой острый топор и большую разделочную доску. Её подложили под ногу.
Дед поинтересовался у Юльки, насколько нужно укоротить кость. Она показала, что кость желательно сделать вровень с большой костью. Он попросил одного из диверсантов чуть сдвинуть повыше кожу и мышцы на ноге и почти без замаха отсёк топором кусок малой кости, точно угадав длину остатка.
Дальше рану снова зашивала Юлька. Стянула кожу к центру и толстыми нитками сформировала культю. Остаток ноги обработала самогоном и забинтовала толстым слоем бинтов.
Парня переложили на широкую лавку и отнесли из горницы в хозяйскую спаленку. Юлька собрала и обработала инструменты, убрала их в специальный чемодан и только тут сообразила, как она голодна и как ей хочется пить.
Хозяин на её просьбу притащил из клети большую кринку молока, которое она принялась пить небольшими глотками, чувствуя, как холодное молоко проваливается в желудок. Остатками молока она запивала кусочки ржаного хлеба, которые сами по себе никак не хотели проглатываться.
А ещё через пять минут она уже спала, устроившись на одной из лавок и подложив под голову свой личный вещмешок.
Проснулась Юля ранним утром, быстро сбегала по нужде во двор, а потом заглянула к корреспонденту и врачу Никифорову.
Никифоров по-прежнему находился без сознания и бормотал что-то несвязное. Парнишка-корреспондент очнулся от забытья и молча лежал на лавке, устремив равнодушный взгляд в потолок.
Юлька спросила, как он себя чувствует. Корреспондент, чуть помедлив, ответил, что страшно болит правая нога и при этом чешется. Про себя подумала, парень ещё не знает – именно этой ноги уже нет.
-Ничего, родненький, потерпи немного, - попросила Юлька, - нога очень сильно пострадала, рана тяжёлая, а лекарств почти нет.
Из глаз парня выкатились слезинки.
-Зачем ты мне врёшь? – зло спросил он. – Нет уже никакой ноги. Я ещё утром посмотрел. Куда вы мою ногу дели?!
Он попытался приподняться, но, то ли от большой потери крови, то ли от острой боли, снова повалился на лавку и впал в бессознательное состояние.
«Может, так-то и лучше будет, - про себя решила Юлька. – Как я тебе объясню, куда твоя нога делась».
Из сеней вошёл старший группы.
-Как тут наш писатель? – осведомился он.
-Он только что приходил в себя, - ответила девушка, – он уже знает, что ноги нет. Пробовал приподняться, но сил не хватило, и снова впал в беспамятство.
-Что же нам теперь с ним делать? – спросил старший лейтенант.
-Что делать? – возмутилась Юлька. – Срочно спасать нужно! Срочно в нормальные условия и оказать настоящую медицинскую помощь. Иначе все старания окажутся бесполезны.
В этот момент в горницу ввалился ещё один разведчик. Он доложил старшему:
-Немецкая часть с большака ушла. За большаком в пяти километрах в лесу находится отряд Бати. Из колонны встретил двух партизан, другие вроде бы откатились назад, в леса, и пока к Бате не вышли. У Бати есть связь с большой землёй, и я ему доложил о состоянии Володи Артова.
Старший немного подумал и подытожил:
-В общем так. Приказываю подготовиться к переброске через большак и идти на соединение с отрядом Бати. Врача оставляем здесь. Лесник за ним присмотрит, а медсестра идёт с нами. На случай, если Володе станет совсем плохо. Группу собрать за баней, раненого повезём в подводе. Взять все оставшиеся лекарства и инструменты.
Большак переходили днём. Старший направил в обе стороны по несколько человек из группы, чтобы обеспечить безопасность перехода.
Дорога в обе стороны оставалась пустынной. Погоняя лошадку, быстро перебрались на другую сторону и по колее спешно съехали за кусты.
До отряда Бати добрались только к вечеру. Он сам вышел встречать группу. Мельком глянул на раненого парня, а вот Юльку узнал. Приобнял её за плечи.
-Смотрю, совсем освоилась, дивчина? – пробурчал басом. – Слышал, сама операцию делала? Не испугалась! Молодец! Езжайте теперь по улице, пятый дом справа – санитарная изба. Там настоящий врач есть. Всё ему расскажешь про раненого.
Старший ушёл с Батей в штабную избу, а Юлька вместе с повозкой в сопровождении одного из разведчиков направилась к санитарной избе.
У неё на лавочке сидело трое раненых партизан. Переговаривались между собой, покуривали самокрутки.
Когда подъехали к дому, на крыльцо вышел медбрат в белом халате, со сложенными дерматиновыми носилками, и попросил разведчика и Юльку помочь переложить раненого на них.
В избе над операционным столом ярко горело несколько керосиновых ламп. Володю раздели, уложили на стол, и местный врач самолично принялся разрезать запёкшиеся бинты на пострадавшей ноге.
Освободив культю от бинтов, осмотрев рану, он поинтересовался, кто делал операцию.
Юлька честно призналась, что зашивала рану она, а торчавшую кость отрубил топором лесник.
Врач подробно расспросил, что и как делали и после Юлькиного рассказа приказал медбрату срочно сделать уколы противостолбнячной сыворотки и морфина и готовиться к переливанию крови.
На девушку больше не обращали внимания. Она спросила у санитарки, где можно расположиться на ночь и отправилась по указанному адресу.

                Любовь.

В ноябре случились сильные заморозки. Температура по ночам опускалась до десяти, а то и пятнадцати, градусов мороза. Временами шёл снег. В редкие оттепели он не успевал растаять, и местами высота достигала пятнадцати-двадцати сантиметров.
На фронте дела обстояли совсем худо. После Вяземского котла для немцев открылась прямая дорога на Москву, и некоторые начали думать, что столица, как и в первую отечественную, будет сдана.
Столицу обороняли дивизии ополченцев, курсанты военных училищ, милиция. Многочисленная перед войной кадровая армия оказалась разгромленной. Многие бойцы и младшие командиры попали в плен, другие бродили по лесам, скрываясь от врага, в надежде прибиться к партизанам, или просто пересидеть это лихое время за спиной какой-нибудь молодки.
Почти каждый задавал себе вопрос: «Как же так могло случиться, если и к войне готовились, и оружие новое вроде бы появилось, и самолёты, и танки, а немцы уже стоят под Москвой и вот-вот готовы проехать на танках парадом по Красной площади? А мы с миру по нитке собираем последние силы для отпора фашистам, часто вооружая неподготовленных, случайных людей чем придётся, иной раз, собственными дробовиками, винтовками чуть ли не из прошлого века, давая для боя ограниченное число патронов и гранат.»
Москва висела на тоненьком волоске. И казалось, ещё самое маленькое усилие со стороны немцев может привести к сдаче столицы, к полному и безоговорочному краху нашей армии.
Многие слышали, как звенел этот волосок, испытывая неимоверную тяжесть груза. Он звенел разрывами вражеских бомб и снарядов, звенел воем немецких пикирующих бомбардировщиков; звенел рычанием фашистских танков и бронетранспортёров, натужным воем грузовиков, застревающих в грязи, и стрёкотом мотоциклов. Он звенел редкими винтовочными залпами ещё оставшихся в небольшом числе кадровых дивизий, татакающими звуками пулемётов «Максим», рёвом воздушных сирен и хлопками выстрелов зенитных орудий; звенел гулким рёвом миномётных залпов редких тогда ещё катюш; звенел тявканьем маленьких противотанковых пушечек; звенел глухим урчанием тридцатьчетвёрок, готовых ринуться в последний бой; звенел негромкими криками «Ура» в час локальной победы, больше похожими на матерный крик.
 Он звенел… звенел и не рвался.

А между тем отряд Бати рос числом. Его переименовали в партизанскую бригаду, разделили на несколько батальонов во главе с кадровыми офицерами, с количеством бойцов в каждом по две-три сотни. С собственной, пусть и лёгкой, противотанковой артиллерией и миномётами.
Бригада Бати контролировала большую территорию Слободского района, на которой от немцев освободили два десятка деревень и сёл и восстановили Советскую власть. Была налажена постоянная связь с большой землёй, работали радиоприёмники, сообщая о малых победах нашей армии.
Партизаны слушали, прильнув к приёмникам, репортаж торжественного парада с Красной площади, проходившего седьмого ноября, ухмылялись и говорили негромко: «Накось, выкуси, фашист проклятый! Што, не можешь взять столицу?» - и складывали при этом удивительную фигуру из пальцев.
И было в этой ухмылке понимание того, что нагнули страну, ткнули лицом в грязь, поставили на колени, но это только сейчас, в сей миг. И пройдёт, быть может, совсем немного времени, и поднимется страна с колен, развернёт широкие плечи, даст отпор завоевателям, даст, как раньше не раз бывало. И уж тогда трепещите вороги – страшным будет час расплаты.

И снова потянулись одинаковые, похожие друг на друга, дни. Миновал ноябрь, и декабрь, пришедший ему на смену, ещё больше опутал землю стужей.
Недалеко от деревни, где располагался штаб партизанской бригады, оборудовали взлётно-посадочную площадку, куда изредка садились лёгкие самолёты, доставлявшие партизанам оружие и боеприпасы, иногда амуницию и другие необходимые вещи, а обратно забиравшие тяжело раненых.
В один из таких рейсов, как только Володе стало лучше, забрали корреспондента на большую землю.
Юлька вышла с ним попрощаться. Он лежал в санях, прикрытый тулупом, и смотрел в сторону санчасти с надеждой.
Появлению Юли очень обрадовался.
-Юля, я теперь точно знаю, - заспешил скороговоркой он, - что это именно ты спасла меня в то утро, что ты делала операцию, возвратив меня к жизни. Дорогая Юля! Я всю жизнь буду помнить о тебе! Если окажешься в Москве, разыщи меня, буду рад помочь, чем смогу.
Слезинка выкатилась у него из уголка глаза и покатилась, оставляя прозрачную дорожку, по щетинистой, плохо выбритой, щеке.
Юлька вытерла дорожку варежкой, наклонилась и поцеловала Володю в эту щёку.
Возница чуть тронул вожжами лошадку по бокам, нукнул, и сани покатили по снегу, унося Володю Артова в новую, комсомольскую, жизнь и оставляя Юльку здесь, в партизанском отряде, в преддверии ещё более тяжёлых испытаний, ожидающих её в будущем.

В конце ноября в бригаде появился военврач Никифоров Пётр Ильич. Всё последнее время он находился на заимке у лесника, где восстанавливался после неудачной попытки перехода через большак. Он пришёл в себя после тяжёлой контузии, и как только почувствовал, что может уверенно передвигаться, попросил лесника проводить его в бригаду Бати.
Юлька его возвращению очень обрадовалась. Нельзя сказать, что ей совсем плохо жилось при санчасти, но врач пока был один, и ему временами приходилось очень тяжело. Он с трудом справлялся с увеличившимся потоком раненых и больных. Фельдшер, он же медицинский брат, молодой паренёк, возрастом, вероятно, чуть за двадцать, ещё до войны произведённый в младшие лейтенанты, к Юльке относился снисходительно и с насмешкой, совершенно не воспринимая её, как медицинского работника, и всячески пытался уколоть, уличить в недостаточных знаниях при каждом удобном случае. Юлька фактически опустилась до роли санитарки, с обязанностями уборщицы, поломойки, лишь изредка допускаемой для перевязок раненых партизан.
С появлением Никифорова многое изменилось. Ему выделили ещё одну избу в составе санчасти, и он с удовольствием взял Юльку в помощницы.
Забот значительно прибавилось, зато появился новый интерес к работе. Она снова внимательно изучала медицинские справочники, слушала наставления Петра Ильича, научилась делать уколы внутривенно, ставить капельницы, проводить несложные операции с удалением из ран пуль и осколков. Жить стало интересно и ответственно.
Парня привезли из соседнего батальона. У него оказалось сложное ранение в живот. Пуля вошла чуть правее брюшных мышц и вышла сзади на спине в нескольких сантиметрах от позвоночника. На удивление, крови на повязке было немного, и то лишь со стороны живота.
Когда Юлька снимала повязку, парень начал морщиться от боли, но прищурил правый глаз и охнул только тогда, когда она отрывала запёкшуюся с бинтами кровавую коросту.
 Никифоров осмотрел рану. Хмыкнул. Спросил, когда получено ранение, и очень удивился, что прошло уже более трёх суток.
Отверстия на ране и спереди, и сзади были маленькие. На переднем имелся сгусток тёмной, свернувшейся крови, а вокруг него выступила сукровица. Сзади выходное отверстие покрылось сухой кровавой коростой, которую трогать не стали.
-Как ты себя чувствуешь, боец? – поинтересовался Пётр Ильич. – Сильные боли в животе ощущаешь?
-Чувствую себя нормально, - ответил он. - В животе ощущаю небольшое жжение. Очень хочется пить и есть. Почти три дня во рту ничего не было. Фельдшер в батальоне запретил кушать.
-Ну, фельдшер правильно запретил, – он приложил руку ко лбу парня. – А озноб, повышенное сердцебиение ощущаешь?
-Нет.
-Странно, странно, - поскрёб подбородок Никифоров. – Юля, на всякий случай поставьте раненому градусник.
Он вышел в соседнюю комнату следом за девушкой и задумчиво произнёс:
-Ничего не пониманию!? Ране три дня. Должен начаться перитонит в брюшной полости, сепсис. А он хоть бы что. Неужели пуля кишки не задела? Просто фантастика какая-то! С такой раной и до сих пор нет заражения крови.
Он немного подумал и закончил:
-Ну что ж… Будем наблюдать, будем наблюдать… Ты, Юля, трижды в день измеряй температуру. Раны обработать йодом и смазать ихтиоловой мазью. Плотно забинтовать. Еды пока не давать, разве что молоко, и чаем сладким поить. Но, немного. О всех изменениях самочувствия докладывать мне утром и вечером. Да, и проследите за стулом раненого, на предмет кровавого поноса или кровяных выделений.
Парня поместили в соседней комнатке избы вместе с другими ранеными.
Три дня Юлька строго контролировала его самочувствие. Температура не поднималась, чувствовал он себя неплохо, даже не лежал на топчане, большей частью сидел с другими больными за столом, играл в домино, выходил покурить на улицу.
Юлька докладывала утром и вечером Петру Ильичу о состоянии раненого. Тот не переставал удивляться живучести парня, а когда узнал, что он в тихую с голоду размачивает в молоке или чае сухарики и подолгу разминает их во рту, прежде чем проглотить, поначалу сильно рассердился, но, убедившись, что еда осложнений больному не приносит, разрешил принимать кашу или толчёную картошку маленькими порциями.
Дважды она делала парню перевязку. Алексей, так звали его, боль переносил мужественно, особенно, когда приходилось отрывать марлевый тампон, слипшийся с кровяной коростой.
Он смотрел на Юльку и улыбался какой-то особой, жизнерадостной, улыбкой, обнажая сверкающие белизной зубы. Глаза при этом прищуривались, и казалось, что они тоже источают лучики улыбки.
А ещё Юльке ужасно хотелось погладить его по волосам: чернущим, жёстким, кудрявым – но она, конечно же, не решалась до них дотронуться.
Не красавец, из-за назначенного голодания с провалившимися, запавшими щеками, невысокий, разве что всего на полголовы выше Юльки, он запал в девичье сердце.
Возможно, он тоже заметил, что Юлька его стесняется, и раза два, на перевязке, осторожно касался её руки, показывая, что ему больно, но он готов терпеть её прикосновения.
Спустя неделю пребывания в санчасти Алексей сообщил Петру Ильичу, что чувствует себя хорошо и готов к выписке из лазарета. Никифоров сам присутствовал при перевязке. На ране живота образовалась короста, а на спине ранка затянулась молодой розовато-синюшной кожицей.
Никифоров, в очередной раз удивившись, разрешил раненому нормальное питание и оставил в команде выздоравливающих ещё на несколько дней.
На перевязку он приходил раз в два дня, так же молчаливо усаживался, смотрел на Юльку пристально, улыбался, но, вот, заговорить, видимо, тоже стеснялся. На Юлькины короткие вопросы отвечал односложно: «Да», «Нет», «Не чувствую». Такое получалось общение.
Совершенно случайно узнала Юлька, что медбрат, младший лейтенантик, строит на неё планы. Послал её Никифоров в избу, где главный лазарет размещался. Требовалось получить йод, марганцовку, бинты и таблетки аспирина.
Зашла Юлька в кладовку, там располагался склад медикаментов, начала собирать лекарства и случайно услышала такое.
-Эх, Перфильич, залепить бы ей куда следует! – узнала она голос медбрата. – Хороша, сучка! Но к себе не подпускает!
Не поняла сначала Юлька, о ком речь ведётся.
-Кхм… тоненькая слишком, ни сисек, ни задницы. Пацанка, считай, - пробурчал Перфильич, завхоз санчасти. – Да и зря ты на неё губу раскатал. Её доктор, как дочку, оберегает! В толк не возьму, для себя ли чо старается?
-Да, Никифоров – сложная проблема. Но только в нашей мужицкой артели всё одно кто-то целку сломает.
-Конешно сломает, - прокудахтал смехом завхоз. – Токо вряд ли ты, паря, будешь! Без тебя начальников на неё найдётся. А хошь бы и сам Батя.
Догадавшись, что разговор про неё, залилась Юлька краской до корней волос и пулей вылетела на улицу.
Сначала подумывала рассказать Никифорову про мужские скабрезности, но в секунду передумала. Неожиданно вспомнилось, что и Пётр Ильич на неё иногда посматривал как-то по-особому. Будто оценивающе, будто раздевал взглядом.
Поняла в тот момент Юля, что в большом мужском коллективе находится, в котором женщин раз-два, и обчёлся. И пусть война, а плотские отношения никто не отменял, и потому она есть объект самого пристального мужского внимания.
А ещё вдруг вспомнилась покойная Дуня, и тайные приходы её мужа, которые каждый раз начинались понятно чем, а другой раз и заканчивались этим же.
Догадалась Юлька и про другой момент – стоит ей только начать отношения с мужчинами, как тут же узнают другие, что не девушка она, и уж тут может начаться самый настоящий кобелиный гон, из которого возможно и живой-то не выйти.
Вот такая грустная вырисовывалась перспектива.
И всё-таки не устояла Юлька. Направил её Пётр Ильич вместе с Алексеем к самолёту, прилетевшему с большой земли и доставившему для партизан среди прочего большую партию медикаментов. Поехали на лошадке, запряжённой в сани, получили два больших баула с лекарствами и ящик с разными медицинскими инструментами.
Обратно возвращались неспешно. Дорога неблизкая, вёрст пять, а то и поболе. Молчали оба всю дорогу, только Алексей, управлявший повозкой, оглядывался изредка и посматривал на Юльку по-особенному, словно выжидал чего-то, словно прицеливался, вычислял, настраивался.
Заехали в лесок. Остановил лошадку, слез с облучка, маленько назад отшагал, будто потерял на дороге что-то. Шагов через десять повернулся и обратно пошёл. Ёкнуло Юлькино сердечко, волна жаром ударила в голову.
Подошёл Алексей к саням, присел рядом с Юлькой и тут же повалил её на сено. Целовать начал как-то странно, словно в попыхах: в щёки, губы, нос, волосы. Рукой проник под полушубок. Осторожно сдавил девичью грудь.
Накатила на Юльку волна жара, ещё больше, чем раньше. Руки-ноги онемели, как и не свои сделались, а он уже и полушубок расстегнул, и Юлькины ватные штаны расстёгивает, и приспустить их пытается.
Замутилась Юлькина голова. Сама обняла шею Алексея руками, по его щеке, плохо выбритой, губами проскользнула. А дальше всё как в тумане. Плохо сознавала, что Алексей с ней делал. И вроде бы приятно, и больно от того, что вошёл в неё, и ящик с инструментами стучит по затылку с каждым его движением.
Наконец, всё закончилось. Поднялся Алексей, застегнул ширинку ватных штанов, спросил странно, почти обиженно:
-С кем-то из наших была?
Не поняла Юлька вопроса:
-Как это была?
Тут уже Алексей смутился:
-Ну, ведь не девушка оказалась? Значит, спала с кем-то? С Никифоровым?
Наконец, дошло до Юльки, о чём Алексей спрашивал. Зарделась от смущения. Но тут же злость на себя, на немцев, на Алексея заставила грубо ответить:
-Спала, говоришь? Нет не спала! Святым немецким духом девичество моё кончилось. Немчура, мотоциклисты надо мной надругались!
Она отвернулась в сторону, слёзы сами собой залили щёки.
-Ну что, узнал правду! Думаешь, мне легко с этим жить?! Вы ж не защитили нас, так чего пенять!
Алексей от Юлькиного признания ещё больше смутился.
-Прости, не знал!
-А если бы знал, то что? Не прикоснулся бы ко мне? Я, получается, прокажённая теперь?
-Ну ты, ладно, не реви. И вообще, ехать надо! Потеряют нас, - пробурчал виновато Алексей и направился на место возницы.
Дальше ехали молча. Юлька ужасно злилась на себя за то, что разоткровенничалась напрасно, что раскрыла Алексею то, о чём и сама ни вспоминать, ни думать не хотела. Сидела, отвернувшись от него, проливала слёзы, утиралась меховой рукавицей и снова плакала.
Постепенно пришло осознание того, что сейчас с ней случилось. Грустно сделалось от понимания, что со стороны Алексея и не любовь это вовсе, а так, просто стремление удовлетворить свою похоть, своё желание.
Обидно, обидно было на душе от этого понимания, от того, что оказалась случайной игрушкой в руках человека, который ей понравился, который запал в душу и который мог бы стать для неё надеждой и опорой в будущей непростой партизанской жизни.

На этом первая серьёзная любовь у Юльки закончилась. Больше Алексей к ней не подходил, а ещё через три дня Никифоров разрешил ему вернуться в свой отряд.