По плану, он должен был сдаться первому полицейскому, но пока такого не встретил, вот и высматривал, да и погода не способствовала. Тучи, наконец, разошлись, солнышко выглянуло и садиться под замок, неизвестно на сколько, ох как не хотелось.
Вскоре подошёл и поезд из нескольких вагончиков и красненького дизелька. А когда он остановился, Иван, не раздумывая, направился в вагон, прошёл в его конец и сел у окна. Следом зашли и с десяток немцев, молча расселись и поезд тронулся.
Минут через десять появился и кондуктор: низенький, полненький мужичок лет сорока и стал проверять билеты, у кого они были и продавая тем, у кого не было. Подошёл и к Ивану, поздоровался и попросил билет.
Иван усмехнулся и сказал, что билета нет и добавил, что и марок тоже нет.
- Только вот такие есть, - сказал он и достал несколько гэдэровских. Немец удивлённо посмотрел на него, взял одну, покрутил, вернул и сказал, что за такие деньги он не может продать билет, а затем и спросил:
- Вы иностранец, из Восточной Германии?
- Да, я русский из Восточной Германии и сегодня только прибыл оттуда.
- И что мне с вами делать? – спросил немец.
- Довезите до первого полицейского и сдайте, - спокойно сказал Иван, и усмехнулся.
Немец удивлённо пожал плечами и ушёл.
Поезд проехал ещё две остановки, но кондуктор не появился и только на третьей он зашел в вагон, а… за ним и полицейский.
Отправили Змеенко в Западную Германию не сильно заморачиваясь и напрягаясь, а лишь сообразуясь с тем, что он должен действовать и выглядеть, как русский Ванька, сбежавший на Запад по своей инициативе. А значит и всё, что он будет там делать, и должно выглядеть как самодеятельность.
Так что, в Германии с первых же минут Иван и начал валять дурака, взяв за основу поведение Лёни Векшина – ротного мудозвона, которого трудно было понять, где он говорит правду, а где правдиво сочиняет. При этом не краснея, не моргая и свято веря в то, что говорит. И эта роль, в которую Иван быстро вжился, и позволила ему легко преодолевать все препоны и ловушки, что расставляли дотошные немцы, допрашивая его.
Не переставал удивляться Иван и тому, как складывалась его жизнь и, хотя она была неровной, рваной, а то и кривой, косой и не совсем такой, как надо бы, но всё равно оставалась интересной и какой-то всё же правильной, а главное – целенаправленной.
Вот и сейчас, сделав невероятный кульбит, жизнь Ивана вышла на свой новый отрезок, где, кроме непредсказуемых и не совсем приятных моментов, были и вполне приемлемые. К примеру, каталажки, в которых он здесь пребывал, по сравнению с теми, где ему приходилось куковать после поимки, были похожи больше на номера в отеле, чем на камеры заключения.
Да и с едой здесь было получше и подавалась она в эмалированной посуде, а не в алюминиевой. Вот только сидеть одному было скучновато. Лишь пару раз за почти два месяца к нему подсаживали непонятных субъектов, которые старательно пытались раскрутить Ивана на откровенность. Однако ничего нового, кроме того, что он говорил ранее, Иван им не сказал.
А говорил Иван, в основном, одно, что на Запад рванул из-за любви к немке Монике и дочери, которая здесь родилась и, хотя он её ещё и не видел, но любит и очень хотел бы это доказать, живя с ней рядом. А ещё говорил и о своём желании посмотреть на другую жизнь.
- Это же так интересно увидеть своими глазами, как вы тут живёте? Нам говорят, что капитализм загнивает и сильно воняет. Вот и отпустите меня к Монике и дочери и позвольте посмотреть на вашу жизнь, - говорил Иван. - При этом он умильно заглядывал в глаза очередному собеседнику, и скорбная его фигура с опущенными плечами и безвольно сложенными на коленях руками, была столь выразительна, что сомнения, если они и были у немецких «кэгэбешников», потихоньку скукоживались, а то и вовсе исчезали. Лишь один въедливый немчура хитро ухмылялся и советовал ему не темнить, а говорить правду и грозился отправить Ивана назад в Совдепию, как он называл Союз.
- Ну, скажи, зачем ты нам нужен? - спрашивал он, хитро усмехаясь в черные усики. - Всё, что ты знал - уже рассказал, а твоя секретная карта ничего нового нам не дала, мы и без неё всё это знали, да и фальшивая она, а если и настоящая, то после твое побега всё там поменяют, так что ты для нас просто головная боль. Если тебя оставить здесь, то надо будет документы оформлять, вид на жительство давать, работу искать. А выпроводим и гора с плеч, пусть русские с восточными немцами и разбираются с тобой.
А что западные немцы иногда так и поступали, выпотрошив беглеца, Иван знал, поэтому его любовную историю и усилили работой «секретчика».
- Разбираться они не будут, пятнадцать лет дадут и в Сибирь лес валить, а там, скорее всего и загнусь, - сказал Иван, помолчал и добавил. – Выходит, что наш замполит был прав, когда говорил, что у капитализма звериный оскал, а человек для них лишь рабочая скотина. А я-то размечтался, думал, встречусь с Моникой, увижу дочь и буду жить с ними, работать, учиться.
Иван примолк, на несколько секунд ушёл в себя, а затем снова заговорил:
- Давайте так, устройте мне встречу с фрау Моникой и дочерью и, если она скажет, что я ей здесь не нужен, тогда и решайте, что дальше со мной делать. А отправите по этапу в ГДР и дальше в Сибирь, как вы обещаете, то запомните, ваш католический Бог никогда вам этого не простит, а я уж точно не прощу, и до конца свои дней буду молиться, хотя и неверующий, чтобы он покарал вас и ваших детей, - при этом Иван так посмотрел на немца, что у того мороз прошёл по коже.
Иван замолчал, отвернулся к окну и взгляд его ушёл вверх, в белесую голубизну зимнего неба. Некоторое время он безмолвствовал, затем повернулся к немцу и, отстранённо, глядя мимо него, сказал:
- Я видел ваших двоих сыновей и жену, а ещё и вашу дочь. Она ещё не родилась, но у вас будет ещё и дочь. - Он перевел взгляд на немца, который удивлённо смотрел на него и добавил.
- Вы, вроде бы мужик ещё крепкий, но печень ваша увеличена и, если не перестанете жрать жирное и без меры пить пиво, то добром это для вас не кончится, и я это тоже видел там, - Иван кивком головы указал за окно. – И последнее, я уже сто раз рассказывал вам и другим, как и почему оказался здесь, больше ни с кем говорить не буду. Всё, точка!
И после этой, твёрдо поставленной «точки», Иван снова сник, превратившись в безвольное существо с поникшими плечами и улыбкой блажного на лице. Он умильно заглянул в глаза немца, усмехнулся и спросил:
- Ну, как господин офицер, удивил я вас тем, что увидел там!? – и он снова кивком головы указал за окно.
- А чему тут удивляться, болтаешь всякую ерунду. А про сыновей я, наверное, сам и проболтался.
- Может и проболтались, а про печень, у врачей спросите, ну и жену, на предмет её беременности, если она вам об этом ещё не говорила.
- А что, и спрошу! Только врачи сейчас далеко, а жене можно и позвонить.
Он вышел и через несколько минут вернулся весьма возбуждённый.
- Да, теперь можно сказать, что ты точно удивил. Когда я задал вопрос жене о беременности, она очень удивилась и спросила, откуда я знаю. Я сказал, что один беглый русский мне об этом рассказал. Ну она и подтвердила, что уже два месяца, как беременна, но не говорила, думала, что задержка. Но раз об этом и беглый русский знает, то значит так и есть. Ну, а я сказал ей, что ты там разглядел ещё и девочку, чем несказанно её обрадовал.
- Так, может и вы меня обрадуете, перестанете мучить и отпустите к моей дочери?
- Подобное я один не решаю, но своё мнение выскажу. – Немец усмехнулся и спросил. – Слушай, а как это у тебя получилось?
- Иногда происходит подобное, что я вижу человека насквозь или его будущее, а как - я и сам не знаю. Я же рассказывал про нашу первую встречу с Моникой в стогу, в который ещё и молния шаровая угодила. Вот с того момента, такое со мной иногда и происходит.
А через несколько дней, в которые Ивана никто не тревожил, состоялась их встреча с Моникой. Она зашла в комнату с дочерью, а Иван, увидев их, тут же шагнул навстречу, присел перед белокурой девчушкой, похожей на него, взял её на руки и поднялся, а затем и легонько подбросил вверх. Девочка взвизгнула, захлебнувшись от страха и восторга, а он, приблизив её личико к своему, поцеловал в щечку и усадил себе на руку.
Затем подошёл к Монике и другой рукой обнял её, привлек к себе и тоже поцеловал в щёку. При этом всё проделывалось молча, с улыбкой. И во всём, что он делал, было столько нежности и какой-то взрослой, мужской теплоты и мудрости, что это не могло не подействовать на всех, кто находился в комнате. А ещё и выглядели они рядом - русский и немка очень гармонично и красиво: оба рослые, статные, симпатичные.
Слёзы выступили на глазах Моники и, не удержавшись, покатились по щекам. Она плакала и улыбалась, глядя на Ивана с дочерью на руках.
На некоторое время их оставили одних и первое, что спросил Иван, как зовут дочь?
- Это наша Лизи, а можно и Лиза или Елизавета. Имя может быть и русским и немецким.
- Но ты видишь, что она похожа на меня? – спросил Иван. – Я же говорил тогда, что будет девочка и будет похожа на меня.
- Да, ты говорил, я помнила это всё время, пока её вынашивала - и вот результат. Она действительно похожа на тебя, и я увидела это сразу же после её рождения. - Моника помолчала, разглядывая Ивана и добавила. - Но вот тебя увидеть не надеялась. Только в каких-то далёких, далёких мечтах или снах, подобное иногда приходило ко мне.
Они говорили на немецком, а Моника удивлялась тому, как у него это хорошо получается, на что Иван ответил:
- У нас говорят, если захочешь, то и штаны через голову наденешь. Вот и надел, уж очень хотел тебя видеть – и получилось. Наверное, всё же небесная канцелярия существует и наши с тобой мольбы там услышали, – сказал он и обнял её и поцеловал…
А спустя неделю, его наконец выпустили, снабдив временными документами и необходимой суммой денег на зимнюю одежду, дорогу и пропитание. При этом было сказано, что, возможно, он им ещё понадобится. Так что, по приезду в Ганновер, в пригороде которого и жила Моника, он обязан был отметиться в ближайшем полицейском участке, где и указать место своего проживания.
В Ганновер Иван приехал под вечер, нашёл и пригород и нужный ему дом. Переживал, как оно всё будет, хотя при расставании Моника сказала: «Отпустят, приезжай. Я и здешнему начальнику об этом сказала, что приму тебя». А прощаясь, уточнила адрес и подробно рассказала, как её найти.
…Встретила тепло, показала дом, а затем провела в душ, принесла халат мягкий, красивый, а всё его барахло кинула в корзину для стирки. Но Иван нагнулся, взял брюки и, порывшись в них, вытащил розовый платочек, усмехнулся и показал Монике:
- Узнаёшь?
Она взяла лоскуток, покрутила, пожала плечами.
- Это же твой сувенир, я из него этот платочек и выкроил. Помнишь, что ты подарила мне в стогу на память?
- Ты это сделал из тех трусиков и сохранил?! – удивилась она и начала смеяться, да так, что от её немецкой чопорности и сдержанности не осталось и следа. Что-то необъяснимо русское было в этой радости и эмоциях, да и в том, что выражали её глаза, в которых сквозь смех появились и слёзы.
А затем, немного успокоившись, она обняла Ивана и поцеловала.
- Вообще-то, эта штучка достойна того, чтобы её завести в рамку и повесить на стену, - сказал Иван. – Этот сувенир помогал мне служить, да и потом, во всех моих делах, а они временами были очень даже непростыми.
- А я сохранила твою монетку и сделала из неё для дочери медальончик, как ты и хотел, я потом покажу, а сейчас иди в душ.
А пока Иван мылся, Моника уложила детей спать. Затем они сели ужинать, выпили и винца, поговорили, и с нетерпением пошли в спальню.
До этого они никогда не занимались любовью в кровати, и он ни разу не видел её в ночной рубашке. Да и она не видела его совершенно нагим и в такой обстановке. И эта новизна, и обстановка и то, как долго они шли к этому, настраивали их на несколько другой ритм и последовательность действий, что они и делали, наслаждаясь полнотой всего происходящего. А в один из моментов, прикоснувшись губами к её ушку, Иван прошептал:
-Я люблю тебя…, - сказал это по-русски, и Моника по-русски ответила, - и я люблю тебя, - помолчала и пояснила. – Я не говорила, что влюбилась в тебя, можно сказать, с первого взгляда.
Когда вас распределяли на картофельном поле, я смотрела на тебя и мне страстно захотелось, чтобы ты попал к нам. Ну, а ты, наверное, почувствовал это и не дожидаясь, сам направился в нашу сторону. Ты напомнил мне мою первую школьную любовь. Да и в стог за тобой полезла, наверное, чтобы хоть как-то компенсировать ту безответную любовь, - добавила она и засмеялась.
А Иван признался, что она тоже понравилась ему сразу, когда увидел её у картофельного поля, но сильнее всего зацепила она его тем, что было в стогу. А потом пришло и осознание, что это любовь и почувствовал он подобное, когда она перебралась в Западную Германию.
- У меня было такое ощущение, что из меня выпустили весь воздух. Душевных сил не было, а была пустота. И потом ты всё время звала меня во сне и наяву…и вот я здесь. А через что я прошёл на пути сюда, лучше и не вспоминать.
- А ты расскажи, мне интересно.
- Может, когда-нибудь и расскажу, - в раздумье сказал Иван. – Хотя ничего интересного в этом и нет, так: хлопоты и мытарства и больше ничего. - Последние слова он сказал твёрдо и бескомпромиссно, как бы поставив точку в этом разговоре.
Это глава из романа: "Сувенир для фрау Моники и побег за любовью", опубликован на ЛИТРЕС