5
А бригадные морды отвернули, зашептались. Сварной повернулся к боксеру и пошевелил пальцами у заячьей губы. Анатолий пожал плечами, сделал бровки домиком: «а я разве помню». Космос потряс пустой подсумок, чуть заметно развел руки. Толян и Павел вдруг переглянулись, нахмурились, а Космос закивал и тихонько свистнул в свой заячий треугольник…
Недобром веяло от их телепатии, снова мозги вскипели – и тут плоть над Бурым сжалилась, продых дала: изжога, законная водкина месть за ее игнорирование - протянула по пищеводу свою наждачку, заработала как огнемет, тревоги пропали, а уки в ответ проворными погорельцами взялись бросать в огненный колодец рта что попало: хлеб, сало, картошку, огурцы… Последним в ход пошел фрицевский нарзан – и лишь после этого желудок затих. Бурый утер губы, с опозданием соображая, что мог бы обыграть внезапный приступ, пробормотал: «давно не жрал, отвык! Форьму потерял! И «Омез» то не взял, глупай», потом в поясе переломился, заохал потешно, сочувствие вызывая, но… игра светящихся взглядов, торжество над собой, насмешка… И сигналы, сигналы… И поза его, задом к верху, словно их планам способная. Оторвал салфетку, вытер руки, быстро выпрямился, назад прогнулся. Выдохнул, с ноги на ногу перенес тяжесть. Выкатил живот, втянул. Ничего.
- Пожгла и ушла! Простила, водяра!
Молчание, со значительным переглядыванием, продолжалось.
Нет, не такой ожидалась пьянка у могилы, не такой…
«Поговорить, отношения наладить, выпить, если на то пошло».
Бурый отшагнул от стелы назад, перешел семейную могилку, наклонился у следующей в пояс, прямо к смылившемуся изображению дядьки овальной фотографии на стальной трапеции, подышал открытым ртом. Видел снизу, как бригадные, подняли стаканчики, быстро выпили и закусили, по-доброму глядя в удаляющиеся спины новых русских.
Бурому не предложили.
«И ладно, в одиночку по-пьянствуем, не момент. Чего ждете-то? Что на коленки тут встану? А фиг вам, уроды, - Бурый выпрямился, вернулся назад к могиле, косясь на серебристую трапецию с дедком, поднял бутылку, свинтил пробку, пару раз булькнул в стопку. «Уймись, яда. Пью, вишь? Не за одну дезинфекцию наливаю, затихни»
- Ну, Длинный, отдыхай, братишка.
Опрокинул водку. И живот, вроде бы успокоившийся, заурчал по-настоящему, заставив Вовку прижать к нему ладони, словно он сейчас пойдет на разрыв. В другом разе бы Бурый тут же поскакал до кустов. А теперя-то как? Надо насмерть стоять, засмеют ведь в издевке. Глянул на край кладбища неподалеку, где среди заброшенных холмиков с покосившимися крестами высился поросший кустами и березняком желтый бугор. За ним - обрыв и обвалившийся глинистый спуск прямо до трасы. «Стоять, - приказал себе Бурый, - а кишки еще обработаем». Налил еще одну стопку, и пожамкал мягкие бока, как бы намекая, как бы сигнально – нет, снова не видят! – и опрокинул. Медом пошла! И живот вдруг затих.
«Чего же два года не пил?»
И снова поймал многозначительные взгляды. И что-то в них появилось… готовность какая-то. А у Космоса аж нетерпение в мелких его, воробьиных глазах – так и прыгает, так и бесится мелким чертенком! Что ж, предъявлять счас начнут?!
Бурый сместился на место Фрица, к косогору поближе. Прикинул, если погоняться по холму, он сразу выдохнется, а до березнячка всего-то шагов пятьдесят, склон обрывистый, ну, так что ж… Если зайдут с намеками, сразу и зашагает. Погонятся – ничего, добежит! И тут же ветром прошелестело, в ветвях венков затрещало обидное: «какой же ты мастер, с подчиненными справиться не можешь!». Закусил губу.
Бригадные же позевывали. Потом Толян неожиданно, в шутку кулаком толкнул сварного в плечо – тот отлетел на два шага и толкнул Павла – Павел покачнулся. Космос ожил, завертел остреньким подбородком – на одного, на другого – опять кивая на обвисший подсумок. Толян зевнул, а Пашка пригладил растрепавшиеся вихры. Во взгляде, где вечно цвели незабудки отразился вечный покой.
- Мудро покойничек к нам в ямы устроился. – сказал он с издевательски нажимая на местоимение «нам» - Одного не ждал, что и здесь козлы есть.
- Агашеньки! Он бы поднялся, но козел – бе-е! – пискнул сварной, снова цапнул подсумок, и на этот раз тряпка загадочно звякнула. И стеклянными бусинками глаз уставился прямо на Бурого.
«Это что, предъявы пошли? А в чем жа предъявы? Про какого козла говорят?» Снова задуло, затрещали цветные жестяные листики на венках.
- А помнишь, Леха ушел в запой? – Пашка слегка подался вперед, что означало прелюдию волнующего откровения. и поднял скрюченный палец, - его кинули. А так… был бы новый бригадир. Дру-гой. - Павел икнул.
Напарники склонили головы.
- Но - кинули. С назначением. И Леха - запил!
- Отчего?
- От слова. Не сдержал – и запил. Слово дал – быть ему бригадиром.
Афганец когтистой лапой привычно почесал полосатое пузо:
- Леха недолго б начальствовал на районе. Первый загул – и тю-тю.
- А назначили бы бригадиром кого? – живо подхватил Пашка и вновь воздел перст, - дру-го-го!
- Длинного!
- Во-во.
Космос и Афганец довольно закивали головами.
Бурый чуть не прыснул смехом.
«Глумятся! Только зачем без братков-то? Я жа все помню» - взгляд снова лег на черноту памятника, на светлую картину сидящего на ограде дружка, Украдкой глянул через плечо на «братков» - те уже оправились, но возвращаться к могиле не торопились, о чем-то трындели у кучи бурьяна.
А Пашка продолжил. И снова зачем-то замелькали фантастические детали. Опять зазвучало про мифический спор с отцом, и план на капитал, невероятное изучение Длинным устройства теплосетей для наилучшего извлечения прибыли. «Да, он проша-аренный! – издевательски растягивал гласные Паша, - Он бы се-ел… в кресло!»
«Ага, мы свидетели!».
«Но Брыков запил, и - не стал».
«Леха - начраем, а Длинный - бригадиром»
«Факт, кинули Леху»
«И запил - с горя! Совесть! Потому что – слово. Леха дал. Но вот… Не сдержал»
Бурый снова фыркнул.
«Лехе – и совестно? Как же»
Брык никогда никому не услуживал, даже для будущей выгоды. Тем более, он и совесть были вещи вообще несовместные, что злодейство и гений. Он привык все хапать без спроса. А гадости он творил походя – и случались они буднично, как солнце и дождь. Тем более, и по характеру он был как дитя природы, невозмутим, словно вождь индейцев, монументален – семь с половиной пудов, а в моменты высшего напряжения эмоций лицо его из индейского превращалось в… каннибальское. То есть, как бы дубовая маска превращалась в березовую. Так он был прост, закончил строительный техникум, отслужил, устроился в отдел снабжения, а затем по блату пролез в мастера. Авторитет же имел у людей как бандитский приятель. В нескольких группировках были у него корешки. Тачки менял как перчатки и решалой выступал в любом вопросе. Правда, с вопросами к нему никто не лез, а с тачками секрет был простейший. Машины были залогами, что бригадиры забирали у должников-коммерсантов до полной абонентской оплаты услуг крышевания. И Леха спокойно гонял на бесплатном транспорте. И ничего его не колышило в жизни. С женой развелся от пьянства. Строил в одиночестве дачу. В запое мог заявиться на тепловой майке и трениках, в тапках на босу ногу и начинать с народом брататься. Но то ж ведь спьяну. Так… обычным он был, как мастер. Лояльный к верхам, барский к низам, одет с иголочки и аккуратен как немец. Но чтобы по трезвяни за кого-то страдать – это увольте.
«Да, Длинный лыжи смазал, а все из-за козла, - тем временем, перемигивались бригадные, - Жалко, не стал он мастером. С его корифанством с начальниками жили бы мы как за пазухой»
«Корефанством? Да что они мелют?!»
«А геморрой Моке лечили через папашу. Не стал отказывать, помнишь? Пошел к очтиму, на унижение согласился!»
«Да не просил он за Моку! – вновь возмутился Вован, - не было такого!»
Опять перевел взгляд на стелу.
Светлые ладони в мраморной черноте, опирались на невидимый парапет, словно Длинный только вышел из тьмы под высокий уличный фонарь. Узкопосаженные глаза, глядящие через двойной пробор аккуратной прически. «Если гоните бред, то гоните уж интересно, - словно бы говорил его облик.
Разглагольствования прервал вопль Чашкина..
- Э, гоблины, а ведь, получается, что Длинный вообще полный дебил. По всем понятиям долбень.
- Эт почему? - выкрикнул в ответ Павел, вытянув шею над компанией
- Зачем он джек-пота про…ал?!– с травяной кучи победно кричал наследник, - Я думал, его рекорд папашины десять косарей в … опу засунуть, а тут целые полляма! Ну ты ж сам сказал про полляма! Ну вот. Значит, он вообще не долбень а реальный буйнопмешанный псих! – Чашкин глянул на Фрица, - секи, с кучи бабла уходить, это ж вообще, просто ку-ку.
Юрец красноречиво застегнул ширинку. Налимьи губы на круглом лице вытянулись в два дождевых бурдуля. Он упер руки и сиял, как самовар.
Космос растерянно завертел бейсболкой, глядя на друзей.
- Он не бросил пол-ляма, – выпалил блондин, покрываясь красными пятнами,
- Не, подожди, а кто только что тут сказал, что он полляма оставил?! – ухмылялся наследник, - из-за какого-то козла? Я это не понимаю. Подумаешь, козел, разобраться нельзя? Да, Фриц? Полляма на кону! Пык – и все дела.
Парочка зашагала к могиле, посчитав спор законченным. Чашкин весело крутил ладонями в воздухе, как бы калькулируя решение подобной проблемы – что стоит забить мешающего обогащению, - десять штук? Пять? Компетентный спутник молчал, посапывая побелевшим курносым шнобаком, и на одной ноге перескакивал оказавшийся на пути новый холмик..
Пашка же покраснел, как бурак. Врать он не умел. И изобличающих наездов, даже если вранье было безобидным, не терпел. Вот уж у кого с совестью дружба взасос!
На выручку пришел Анатолий.
- А все элементарно, Юрец. Сумма лежала не кушем, он ее за пару лет бы поднял. И не в одиночку бы поднимался, а с нами. Дела бы он мутил через нас, понимаешь? Ну вот. А козла же так просто не уберешь. Цепкий ведь, гад.
… Бурый с замиранием сердца ждал, когда круглоголовый мешковатый увалень бросит на него взгляд из-под полей боевой белой панамы.
Нет, не бросал. Значит, козлище - не он!
- Ты бы со слабым партнером в покер согласился играть?
Глядел мимо! Тряс ладонью над собой, как в танце фламенко.
Чашкин подходя, выкрикнул непонятное: «карты нет, ходи с бубей!»
- Не-не, карта есть! – поправился Анатолий, ткнув указательным в поля панамы над носом, - флеш-рояль, марьяж, только партнер говно, что тогда? Сядешь играть?
Слова летели над Вовой горячими утюгами. «Партнер – говно. Наш - козел» И взгляды! Нет, что-то темнят парни, темнят! Явно его в виду имеют. Но где и за что? В прошлом-то было все на мази!
- Ну, это разные вещи, - вытирал под носом влагу, Чашкин запоздало вклинился между Бурым и Фрицем, - сравнил канавы и казино.
- Почему же? Та же игра.
«Наверно, они о Брыкове говорят, – обескуражено подумал Бурый,
- Брыков от ям… защищал, – невпопад пискнул Космос, шумно втянув носом воздух.
«Или о Компоте?!»
- И в мастера официально двигал! – на удивление связно длинно выпалил Пашка, живо успокаиваясь и приглаживая вихор.
Бурый напрягся.
- Да ладно. Муртаза у вас в мастаки собирался, я помню – Фриц улыбнулся и сделал ямочки на щеках. В те дни он был «на дне», в лежке на пункте, и был свидетелем, как мастером ставили именно Моку.
- Муртаза наш запойный, – смутился Павел, - а Длинный - надежный.
- А я согласен! Двигали-двигали, Длинного, – хрипловатым голосом поддакивал Анатолий и, наконец-то, хитро на Бурого щурился.
«Но ведь не про «на козла»! А про то, что в мастера двигали»
- А на шабашках он бы только руками води-ил, - надувал щеки Павел, возвращаясь к старым аргументам.
Чашкин сплюнул.
И спор по-дурацкп вернулся к началу.
Может, и имело смысл дальше понаблюдать, чем закончится гон. Только вот…
Бурый пробормотал: «от же, яда назойливая, как тебе угодить? Снова коррида» и направился к желтизне косогора и кустам наверху. Сделав с десяток шагов, обернулся, виновато проныл:
- Жалудком смаялся, хлопцы! Два ж года без водки! Пойду-ка, подумаю!
…парни не обращали внимания. Пашка уверенно, медленно опускал на могильный камень ладонь, словно припечатывал невидимый стол. «Его губернатор просил. Остаться. Но он – уше-ол.
«Губернатор?! – ну-ну»
«А от губера до джек-пота пара плевков. Там должны были подогнаться подряды. Просто мастью одной, чисто как на конвейере. И тут бы поднялись, но» - поддакивал Анатолий, обмахиваясь панамой, как веером. И только маленький Космос из-за плеча Анатолия, когда Бурый украдкой, бросил назад быстрый взгляд, смотрел ему вслед. Лапка его так и продолжала лежать на подсумке. Бурый ускорился, и с ростом дистанции до опасности, наконец, волю дал возмущению. Странные несоответствия просто бесили. Да что там «несоответствия» – все было враньем!
С губернатором, значит, приятельствовал…
Подбивая носками темно-коричневых «казаков» свалявшуюся травянистую лабуду, продвигался к кустам.
Конец лета, жара. Гигантский теплообменник, ТЭЦ, пронизанный трубами и горелками, взгромоздившаийся на краю города замер на профилактике. В серебристых фольгированных кишках, пересекающих непроходные городские задворки, разделенная стальными листами рассечек, спит холодная жижа. В белокаменном бараке теплового, обычно нагретом магистральной водой из этих кишок, сейчас влажно и прохладно, и можно спастись от жары. Вот они в своем закутке, с желтым окошком, с двумя топчанами вдоль стен, перед дубовой дверкой с потемневшей вагонкой, устроились в холодке кто на чем. На перфорированном, дырявом из листового железа полу, на перевернутом ведре, на стальном табурете, на свободном топчане. Лысый Мока, сморщив от боли лицо и задрав колено вверх, пытается умостить ягодицу на узких перилах. Длинный лежит на первой лавке, задрав больные «кренделя». на кирпичную кладку. Стена влажная. Он сунул руки под голову и курит, гоняя зубами сигарету из одного угла рта в другой. Сквозняк сбивает ровную струйку дыма в зигзаг. Внизу хлопнула дверь – бросив на стол бумажку от начальника района и записав показания манометров, ушла дежурная обходчица.
Разговор про родню. Родню Длинного. Бригада интересуется, как война?
Жека хмыкает – обошлось.
Снова интересуется – может его проктолог отец Моку в починку принять? Не замолвит Длинный словечко?
Жека качает головой – биос давно про колоноскопы забыл.
Приподнимается на локоть.
- Подался в крутые интернациональные бабки, – и с трудом меняет положение ног, – вакцины на нашем стаде испытывает.
- Значит, оттуда бабосы?
Длинный кивает.
Делает долгую затяжку, потом, приблизив сигарету, мизинцем другой руки аккуратно сбивает серую колбаску пепла.
- Ездил месяц назад за подрядом. Теперь людей ищет надежных.
- А куда ездил? В Москву?
Длинный медленно кольцами выпускает дым, и, добившись нужной концентрации электрического любопытства, меланхолично ответствует:
- Во ФлОриду, штат Техас!
- Ого!
- А не Нью-Мексико? – интересуется Пашка, не более сведущий в североамериканской географии. Но звучит солидно.
Длинный пожимает плечами.
- А чего его отсюда вызвали, с наших ипеней? Своих нанять не могли? Или мы самые крутые?!
Длинный косился на бригадных – дело в другом. Тут и врачебная школа имеется, и контингент наш нищий сговорчивый. И правила либеральней, сдохнет кто - меньше риска, что засудят, не Европа - согласие с больным подписывай и вперед.
Затягивался, выпускал дым:
- Зовет в помощники. На первых порах три штукаря. Потом доля, если не облажаюсь. А когда загнется, типа мое все. И недвига тоже. И работа не пыльная, персонал потрахивай и дуплись козыркой.
Бригада напряженно молчит, ждет с замиранием сердца.
- А что, прикольно: девки в халатиках, микроскопы, центрифуги, холодильники. Ламинат, все спиртом протирается, ни одного лишнего микроба. Командировки, совещания – Париж. Мадрид - культурная программа, все дела. Платят в баксах, никаких тебе дефолтов.
- Ну и двинешь к папаше, Женек? – не выдерживали описания райских кущ прокаженные, - Родной предок заботу проявляет, нельзя тут брезговать!
- Он о себе думает, предок мой. Доказывает, что не зря бросил нас тогда. У него же так: сначала нагажу, потом – обяжу, и вроде ты уже виноват, а не он, - Длинный умолкал на полуслове, подносил пальцы с сигаретой к губам, довольно затягивался и, крутя бычком у лица, продолжал - хотя мне теперь безразлично. Просто существует одна буква « но».
- Чего за «но»?
Длинный снова делал долгую паузу.
- Труп нет.
Бригада изумляется - Труп?!
- Трубы! Труб нет, - ухмылялся Длинный, довольный каламбуром. Перегонял сигарету в другой угол рта, - А чистоту мне совсем не потянуть. Мужик должен быть грязен, волосат и вонюч, а где там потеть?!
- А докторины? – опять уточнял Павел, - на докторинах можно потеть.
- Ага, - фыркал инфант, - а кто будет работать? А на меня полезут, я знаю. Начальственный сынок, известное дело, сходу карьера. Или алименты.
Довольно затягивался, медленно выпускал дым.
- Но я пока ответа не дал. Сказал, что подумаю.
- Ну, молодец, не послал! – облегченно выдыхала слесарная кодла.
- Да, еще успеется, - кивал счастливчик и запоздало начинал развивать картины секса в белых халатах. Как выживать, не доводя до беременности и т.д, и т.п…
Потом сигарета гасла, он вытягивал руку в проход, и зачарованные парни живо подносили к бычку огонек. Длинный, приподнимал голову, поправлял ладонью битловские патлы, потом делал последнюю затяжку, отщелкивал огрызок за перила и выпускал дым в потолок, на бетонные плиты…
Вот и косогор. Желтый склон, поросший зеленью. Кусты. С дерева хрипло закаркала ворона, о чем-то предупреждая. Бурый глянул на крону березки, где темнела птица, подумал: «ишь - «стерильно» ему. Дерьма нашего не хватало ….- обернулся, посмотрел на могилу, - А ведь он-то же рядом и мертвый, а в мыслях словно живой. Да-а-а, уже пять годков миновало!
У земляного скоса задрал колено, поставил удобно ступню в пожелтевшем от глины «казаке». Кряхтя и перехватываясь за молодые стволы кое-как влез на гребень. Прошел пару шагов параллельно усилившей вой и грохот дороге и спустился в беспорядочный саксаул волчанки, с белыми шариками на ветвях. Сел на корточки, развел ветви – кладбище оказалось как на ладони. Справа, на сером щебне у въезда - белый спичечный коробок «Газельки».
Потом несколько дней Жека был сам не свой. Спросили, что за таракан его укусил, отвечал, что удружила маман. Поимел теперь с ней беседу. Она, чтобы затащить его в дело, заходит с другого конца. Объясняет, что все мы тут конченные. Правда, обиняками, не напрямую. И говорит же манерой… от которой еще Витя отец угорал. Там она из себя изображала дворянку, а теперь в наши защитницы записалась. А чего нас жалеть? - ухмылялся Длинный, - чего у нас нет, мы все стырим. Недоплатили – нагадим. Сейчас время такое. А она – ах вы, бедные. Все разворуют, что вам останется?»
Сплевывал.
- А как можно все растащить? – интересовалась бригада.
- И я ей о том же сказал. – с энтузиазмом вскрикивал Длинный, - А она меня Пушкиным нагибать.
Сейчас я вам прочитаю…
Скидывал ноги с топчана, потом с болью морщился, махал рукой. «Пушкина» он притащил с собой, но оставил в шкафчике, на первом этаже. Снова ложился и фыркал.
- Чего им опять не хватает?!
Под «ними» он имел в виду учителей, в широком смысле этого слова.
- Ладно, опустим подробности.
И тут же делал виноватое лицо, не в силах подробности скрыть. Мать его в молодости была задумчивой, миниатюрной красавицей, с широкими скулами и узким мелким подбородком. К старости она похудела, темные глаза увеличились на пол-лица, а в манерах появилась резкость и осуждение. «Вот, пришел, отчима нет. То се, чай налила, потом спрашивает – над чем работаешь, каким проектом живешь?» «Поняу, надо жить чем-то по ихнему». Честно отвечаю, проект мы с бригадой вчера отработали. Расчехлили ПАЗик на промзоне у четырнадцатого участка, там в заборе лаз на закрытую автобазу, автобусы гниют, ЗИЛы старые, что-то еще даже не раздербанено. Ну вот, мы тот пазик и расчехлили на алюминий. Ручки там, дужки кресел, ножки, фомками. А что? – тут Длинный делая соединенными пальцами круги, показывал расширившиеся глаза мамаши, - мы чисто сработали. Вохра ничего не заметила.»
Потом Длинный рассказывал, как пил чай с чебрецом и карамелькой сливовой, с повидлом – забытый вкус детства! Описывал большую квартиру из восьми комнат, с потолками в белой лепнине, огромную кухню, похожую на хирургическую, в стекле и металле – ножки стульев, ажурные спинки, мойка никелированная с изогнутыми никелированными хоботками. Горячая, холодная, и фильтрованная вода, в коридоре зайчиков пускают шкафы с зеркалами до потолка, и, где за письменным столиком в маленьком закутке, за стопкой ученических тетрадей и старой настольной лампой выгородилась от всего его правильная училка-мамаша, высохшая, но еще статная.. У которой над рабочим столом, на изящной позолоченной штуковине из трубок и крючков, в коричневых старых чулках висели запасы сушеных лекарственных трав. Даже переехав в новый уклад, мать постаралась выделить в нем уголок ностальгии. Длинный ерзал на модном стуле, в котором блестящий хром круглых ножек плавно переходит в прошитое серебряной нитью сиденье. Бежевый кафель на уровне столешницы делила темная вставка, на которой изображены египетские фигурки, в профиль своими патлами подозрительно похожие на него. Спросил, кто выбрал плитку. Большеглазая мать пожимала худенькими плечами – известно, твой отец. Длинный морщился, а она, в гневе втягивая кожу щек, продолжала.
- А медикам рядовым как выжить прикажешь? А учителям, у кого кроме школьных тетрадок, нет ничего?! А пенсионерам? Вообще всем, у кого совесть осталась и кто украсть не в состоянии, им-то как, куда с вашими временами податься? Да и не строй ты иллюзий, не ваши это времена, и не наши. Вы хоть осознаете, куда идете, сами вы, кем вы станете вскоре? Вы же скотами станете в будущем. – после паузы настойчиво повторяла мамаша, - И ведь так просто все не закончится. Что-то делать надо, предпринимать. Вас же не оставят в покое, быдлядствовать вас не оставят, вас в крепость всех обратят!
Длинный же кивал на кулинарный цех, миксеры, блендеры, кофемашины, на холодильную камеру, а мать возмущенно заявляла, что не про себя говорит!
Тогда Длинный напоминал, как она в детстве ему читала Печорина. Там, Митька, Гришка, подай сапоги! И очень хорошо помнит, как матери нравилась эта самая крепость. По крайней мере, как ей нравилось об этом читать.
«Ты хочешь сказать, что я в этих временах виновата?»
Мамка умолкала, обескуражено таращила свои черные глаза, но с темы съезжала.
А Длинный солидно ответствовал, мол, в том-то и корень, надо говорить за себя. Сейчас время такое, хватит общественного, типа, участия. Свобода, каждый сам по себе.
Мать молчала.
И Длинный резюмировал: сейчас никто никого жизни не учит. И это честней, чем учить, а самому так не жить.
- Наши люди как жили, так и учили! – патетически заламывала руки худенькая праведница, и выпрямляла их в сторону коридора, где висели фотографии предков с регалиями.
Потом она доставала маленький черный томик и жарко цитировала дневниковые записи классика…
Длинный снимал со стены ноги, и, поморщившись с грохотом бросал их, словно протезы, на перфорированную сталь.
- Ладно. Эй, там кто есть? – кричал вниз, - с воли что принесли?
Не дождавшись ответа, держась за поручни и пошатываясь, спускался вниз, садился за стол, включал лампу. После небольшой паузы слышался смачный плевок.
- Утырки, Ара завтра «буханку» пришлет. К губеру утром снова почалим, - голос делался тише и переходил на бормотание, - зачем? На разводку не жаловались, - начинал вращать диск на красной глянцевой тушке телефона, произносил шумное приветствие и потом долго и внимательно слушал. Закончив, раздраженно бросал пластик на рожки. .
- С бассейном проблемы? – отзывались сверху, устав от долгой паузы
- Да. Дренаж надо копать, - отвечал и.о. мастера. - Грунтовка из под бассейна поперла. Бас выперло, всю ванну, чуть не лопнул, вояка диверсию подозревает, - Длинный вытирал ладонью лоб, - в шоке, говорят. А кто на старом русле ставит бассейн? Тут без разведки понятно, что грунтовка попрет. Во люди, в бабках купаются, а на всем экономят, даже на самом необходимом. Не говоря уж про нас. Сука, ну если не заплатят…
Потом положив грушевидный подбородок на руку, задумывался о бубнил сквозь пальцы, - – он меланхолично покачивался на стуле и потряхивал черными патлами.
- А экскаватор дадут? – тем временем, ныла бригада.
«Догонят и добавят» - снова фыркал мастер и доводил полный расклад: вокруг коттеджного ансамбля с бассейном, подстанцией и насосной, если кто забыл, разбит царский сад с клумбами и вазонами на привозном черноземе. Их бригады задача – сделать художественную, огибающую статуи и фонтаны канаву до старого оврага, что за периметром. И чует его сердце, лопатами не отделаемся, потому что там подушка из песчано-гравийной смеси, а это пипец, почти камень, только киркой и долбить! Если они не проставятся, сука, не жить их бассейну.
Прогноз сбылся. Блатной инженер наметил линию канавы. Под присмотром фланирующих по серым гравийным дорожкам амбалов в черных костюмах и галстуках, Длинный, Толян, Мока и Пашка, раздевшись до пояса, плюясь, работая по очереди ломом и кирками прогрызли отводное русло от одноэтажного стеклянно-витражного домика, мстительно раскидывая грязь по цветам. Закончив работу, дождались управляющего, тот деловито осмотрел канаву, бросил одно слово «пойдет» и быстро смылся, избежав вопросов о вознаграждении. Длинный подошел к ближайшему секьюрити, щелкнул себя по горлу: народу бы отдохнуть? А тот помотал головой – не было распоряжений. «А в царские погреба, разве доступа нет? Хоть пару бутылок-то! Парни устали» Охранник в черных очках только хмыкнул: «ты же не мне яму рыл. А я не могу». Вскоре подъехала ведомственная «буханка», но когда мужики накинули на потные телеса хабешные робы, поднялись и понесли к авто шанцевый инструмент, Длинный вдруг завопил, что они забыли о проверке насосной! Соединениям нужен замер! Тут же ткнул пальцем в пристройку рядом с бассейном и объявил скучающей вохре, что ему нужно проверить разводку, не текут ли стояки, что они же делали накануне. Охранники пожали плечами, сходили за ключами, открыли дверь насосной, потом под вопли «и лужу открывай, там тоже надо смотреть!» открыли слесарям витражную стеклянную дверь и святая святых, где влажно дышала зеленая чаша в форме пьяной, блюющей во очко буквы «о», заполненная бирюзовой водой. А потом плечистый Толян напялил на макитру фирменную панаму, закурил и, панибратски приобняв пару бойцов, повел задушевный базар о войне. И пока он убалтывал викингов, озлобленный коллектив из насосной тихо пробрался к бассейну, расчехлил свои «гульфики» и произвел дружный залп мочи прямо в лазурь. Справил, стал быть, нужду в алтаре.
И вечером это дело отпраздновали. «Вот бы сейчас посмотреть на купание жирного кабана-а!» - делилась впечатлениями бригада, - чувствует соль, аль не чувствует?!».
- Дык урина жа целебна! Тут наоборот, ему счет надо выставить! - кричал радостно будущий мастер, что в тот день остался на тепловом. Толян весело поигрывая бровями, предполагал, что охрана обо всем догадалась, но им предоставила шанс. И они им воспользовались!
«Небось, парней надо было позвать, сами бы присоединились» - изрекал Пашка, радостно блестя голубыми глазами.
«В этом вся соль – ворон ворону глаз не выклюет», – важно почесывал подбородок Длинный, сидящий за столом мастера, звонил и докладывал начраю о проделанной ими работе. И не забывал добавлять, что они после каторги остались ни счем.
Армянин в ответ что-то брюзжал, и обрывал разговор.
Бурый отвел ветку «волчьей ягоды», упершейся в ухо.
Вот и все его отношения с губером, ****и.
Снова отогнул ветви кустов. Бригадные похохатывали, а Чашкин, сильно отклоняясь назад, вдруг принялся выкрикивать, подвывать, словно волк на луну, вытягивая толстую: «гоу-гоу-гоу»…
«Чего он воет-то? С какой радости, переспорил, что ля? А о чем-то спор был? А, что жили бы у Христа за пазухой и здоровье он им и честь защищал. Ну, ведь бред жа, абсурд! Гон»
Гон-то и гон, но и он, чтобы отделить золото от песка, требовал промывки на сите прошлого. Привычно уже к нему обратился, бормоча:
- Значить, за рабочего человека стоял? Ну-ну
И засветилось кинофильмом на внутреннем кинозале.
Дата - день или два прошло после просьбы за Моку.
Конец рабочего дня. Бригада в полном составе разлеглась на зеленом ковре травы у раскрытых дверей теплового. Чуть поодаль стоят две машины - черная «Волга» и полувоенный «Уаз», чьи морды сунулись друг к другу, как неоторванных лепестка ромашки. Водители-доки поставили их в излюбленной позе бандитской парковки на городских пятаках, когда парням нужно мирно распределиться кого пришить, кого обобрать. Из «козла» шариком выпрыгивает приземистый плешивый ара с черной, ангельской курчавостью вокруг лысины, как у актера Калягина, в белой рубахе в широкую клетку и черной блестящей жилетке из кожи. Из «волгаря» ломано, как раскладной метр, словно не желая повредить идеально выглаженному прикид, появляется седой чиновник в легком светлом пиджаке, рубашке и белых брюках. На его ногах стильные желтые мокасины, из под которых торчат белые носочки. Он похож на иностранца - этот главный начальник городского тепла, да и имя у него оттуда - Альфред, и даже польское отчество у него от этого кажется русским. Из задней двери «Волги» вылезает молодой парнишка с круглым лицом и большими испуганным глазами - будущий начальник, начрай, что сейчас принимает район. Он в сером пиджаке не по погоде и джинсах, нервно поводит шеей, словно ее что-то натирает. Вот Ара начинает по-хозяйски покрикивать на балдеющую бригаду. Хвалит Моку, что ходит, не зная про его геморрой: «что разлеглись? Ну-ка, вставай! Вот ведь человек понимает, а вы?!
«..опа болеть начнет, - тоже встанем!» - ржет бригада.
«Пагадыте, начнет!» - ярится армянин, - скоро начнет, погодите!».
И ищет глазами Длинного.
Евгений, в джинсовой паре и кирзовых сапогах, облокотился о косяк и вежливо наблюдает за делегацией. Из-за голенища торчит белый рулон с документами. Ара с деланным возмущением указывает на непочтительный свиток. «У тебя папки нет? Мне тебе папку купить?»
- В ямах сапог надежней, - ухмыляется Длинный, покусывая заусенец на пальце. Есть! Есть, сработало! Он как Маэстро!
Чиновник и юноша, беседующие у машин, умолкают. Директор окликает Жеку, сгибая и палец крючком, подзывая его почти по свойски – и то, Евгений-то на днях свел его с папой, и теперь большие люди – государственый шишка и шишка врачебный - нашли общий язык. Но волосатый мотает гривой – ноги не ходят, болят.
- Надо лечить. – покровительственно говорит начальник, - утром людей пришли мне на дачу. Кирпич разгрузить. Армен даст машину.
- Куда поедут? – зевает Длинный.
- Да на дачу, на дачу, – снисходительно бросает начальник уголками губ, склонив голову к оживленному болботанию армянина.
В рекреационной зоне на живописном берегу озера, среди прочих вельможных коттеджей возводиться и дворцовый комплекс начальника городского тепла.
Длинный отталкивается от дверного косяка, шаркая прахорями, нарочито медленно подходит к бригаде и садится между лежащих на траве слесарей.
Прокашлявшись, говорит:
- А идите вы на ..уй со своим кирпичом, Альфред Сигизмундович. , -
Стреляет у обалдевших работяг курево, щелкает зажигалкой, спокойно затягивается. - И дружок ваш компанию. Больше мы за так не поедем. За…ело батрачить. Вы ему передайте, чтобы воду поменял, как увидите.
Потом встал и медленно, шаркая, двинулся к тепловому, загремел сапогами по лестнице. Тишина. И крик с верхотуры.
- Па-аша! Пань!!!
- Ну, чего? – Павел неохотно привстает с бордюра, отряхивая брюки, подошел к порталу двери.
- Сейчас журналистки приедут ко мне, проводишь ко?!
- Слушаюсь, – вяло отзывается Павел.
Тук. Тук. Тук. И тишина. Длинный лег на топчан.
Начальник медлит, словно не верит услышанному, потом делает знак водителю и проворно, уже не жалея отглаженных тряпок, садится в «Волгу», куда следом ныряет молодой человек. Армянин, бешено тряся животиком, бросается к начавшим ржать работягам… Не найдя, что сказать – нервно садится в «Уазик», и, подпрыгивая на колдобинах пылит с участка. А бригада ржет в полный голос, катается по траве, трясет ногами в воздухе, хлопая по ляжкам и бросает жребий, кому бежать к белорусам. И бегут, и приносят, бухают… Пьют прямо там же, у теплового, лопушками закусывая! И над Длинным ржут, чего это его на бучу проперло. Столько раз их припахивали, а тут – на …уй. «Вот именно! – орет в ответ дылда, кремлевским курсантом марширующий из ворот теплового - шмяк-шмяк –бросает ноги словно на них сапоги, а в руках появляется подозрительный черный томик, - пользуют в хвост и гриву, а бабки? Крепостных из нас делают,!
Открывает книжицу и требует тишины:
- Кстати об Уварове: - высоко подняв палец, читает Длинный - это большой негодяй и шарлатан. Нашего – не Уваров фамилия? Ладно. Так, это не надо. О, вот! – Евгений поднимает палец ! Разврат его известен. Низость до того доходит, что он крал казенные дрова и до сих пор на нем есть счеты – ВНИМАНИЕ! – и следующую фразу читает с акцентом, почти по складам, - а казенных слесарей употреблял в собственную работу etc. . Ну? Поняли? Двести лет на них пашем! Доколе?!
- Не, действительно много, - еле выдыхает на газоне уставшая от хохота, разбросавшая ноги, пригретая летним солнцем, словно самим русским гением, бесплатная рабочая сила.
«Развратные времена-а-а! – невольно восхитился Бурый и поразился догадке – а ведь Мокий-то Муртаза с Длинного картину списал! Когда Фысю послал, он же Длинному подражал! Вот кто во всей каше главный виновник! Сам-то, колхозник, рази ж способен сообразить?! Ну, молодец волосатик!! Спасибо тебе! – Бурый впился взглядом в далекую стелу, словно патлатый друг мог услыхать.
Вспомнил следующий вечер. Или через двое суток. Все было как обычно. Выпили, закусили, расслабились, Бурый, глядя на грязные руки, и думая, что будет дальше, опять к Жеке пристал как банный лист – зачем это сделал, тебя же уволят!
«Может быть и не уволят. Три дня-то прошло», - размеренно отвечал ему Павел.
Длинный морщился.
- Да подумал, что не хер их крыть втихаря. Сами виноваты, что молчим. Права мать, в стойло определят, а мы и не пикнем, – вымолвил Длинный, наливая себе и Бурому по небольшой дозе, - а вообще, я же Щуп. Замеряю уровни… Небесно, думаю, начальство послать? Или нет? А тут приезжают, пальчиком делают, как по заказу.
На улице шел дождь, бригада разошлась по домам, и только святая троица, Длинный, Пашка и Вова гульбасила в баньке. На полу стояла початая бутыль, хлеб, мясилась вскрытая кругла пластиковая банка с селедкой. Парни по очереди макали хлеб в желтое масло, подцепляли вкусные дольки и отправляли в рот.
- Все равно так нельзя, - Бурый решал, что руки вымыть нелишне, заодно парней тихо подслушать. Кряхтя, он поднимался с пола и спускался по лестнице к желтой грязной от времени раковине. За эти дни в бригаде между народом повисло какое-то невысказанное обстоятельство. Тягостное отчего-то, не связанное с конфликтом с верхами. Отчего и народ разошелся по домам, и пятничный сабантуй отменился. Только их троица и осталась, самые безобидные, кто в мастера уже не полезет…Открывал воду из медного краника и мыл руки куском «ржавого» мыла. Вода гремела, утекала в канализацию. Голоса наверху приглушились. В голове не унималась мысль, кого назначат и.о., пока Брыков в отпуске. Наверное, Моку. А вдруг такая оказия: Длинный взял да и втихаря повинился. Три дня ведь спокойно, начальство звонит, разговаривает.. Бурый украдкой отходил от раковины, отряхивая руки, задирал голову и видел, что Длинный наверху, широкой дугой опуская руку, выпускал дым в потолок.
- Вот бы еще губернатора бы опустить на аккорд… самый чин..
- А чего на аккорд? – поднимал голову Павел в неприятной догадке, - решил окончательно срыть?
- Типа да.
- Из-за этого? Из-за козла?
Ответа не было слышно. Видимо, Жека согласно кивал.
Бурый на цыпочках возвращался к раковине, закрыв воду в кранике, и вдруг слышал странное.
- А Сигизмунда послал, чтобы мосты тут все сжечь?
- Да, он проглотил, Сигизмунд. Я и так бы ушел. Я вообще к людям нормально, по херу, лишь бы людьми оставались. Все понимаю, но когда с папой так делают… м-м-да.
Бурый с интересом, вытирая полотенцем руки, загрохотал наверх. Громко хохотнул.
- Ну и что, и стало тебе «небесно-то», а? – вернулся к непонятному сочетанию, поцарапавшему слух.
Длинный неопределенно склонял голову к плечу.
- А как это, «небесно»? Что за словцо?
- Когда словно летаешь, - друг начинал улыбаться.
- Вот, летаешь! Не летаешь, а пролетаешь! – с жаром воскликнул Бурый, - Он жа тебя и уволит, увидишь! Вот зачем жа ты так? Зачем оскорблять?
- Хер с ним уже, - хмыкнул Длинный, и закидывал в себя стопку.
- Ага, а на что жить?! Кушать что будешь?
- Профсоюзы прокормят. И вообще, зовет меня великая степь, – и накатывал еще одну стопку, забрасывал в большой рот соленую мякоть.
- Уже не окиян? – поддакивал Пашка и Длинный кивал.
Бурый вытер лицо рукой.
«Профсоюз журналисток, ну да. Ладно бы ушел к родному отцу, а куда ж лыжи направил – при киндерах-то и не скажешь - в проститутские шефы! «Журналистки» – шалавы, и повез он их на бардак, погнал с теплопункта с ними к таким же мажористым кадрам! И нечего корчить, сам жил шиворот на выворот, еще папашу приплел моего! Все они как про папашу узнали, алкаша моего, носами тогда завертили. Учить меня не фиг!»
Да, батя, батя! - Бурый даже привстал, - ну, конечно, Аркашка-алкашка! Вспомнитл, как тут же Длинный обмахивал ладонью раскрытый рот после сухой стопки спирта, что нечем было запить, вода кончилась, и спрашивал сдавленно, - Вольдемар, и как же твой батя, прижился в деревне?
Ах, да-да. в те дни, окромя войны с боссами, они еще Бурому фе свое высказали! И за что? За личную жизнь, в которой им дела-то нет! Ну как, все потому что Бурый компанейский, открытый, не привык про себя что-то утаивать! И знал что черта эта слабая, знал, а менять ее не хотел! Как так не жить напоказ? Если король, то король, если овно, так овно, а все ж среди людей сообщение! И он знал, что пацанам это нравится. И потому даже когда в гору пошел, менять привычку не стал. И вот сподобилось ему семейный конфликт разрешить к пользе всеобщей, своей и братОвой – и что тут, молчать? Отчего? Наши дела – никто не судья!
Так думал Бурый.
И когда запившего батю они совместно в деревне сплавили, к тетке родной, а квартиру его разделили – чтобы профуре какой не досталась! – Бурый от друзей тоже ничего не таил. И как по рюмочным батю начал вылавливать, и пьяным домой отвозить, и как шалав пьяных с хаты его выгонять, и в больницах откапываться… Собственно, что народу-то потом не потом не понравилось: по закону с метрами ничего было сделать нельзя. Даже б захомутала отца какая шалава. Все! Метры их! Их с братаном, еще как приватизация шла, мать настояла все на детей записать. Словно чувствовала, а потом мать померла, а папан в блуд и водку ударился. А им, что жа, молча смотреть?! Меры и приняли. А всем не понравилось! Обманул типа, папу, козел!
От прилива гнева Бурый даже задышал тяжелей. И тут же заблудившимся эхом в лес его сознания вернулись только что выкрикнутые бригадными ругательства: «урод», «козел», «звездюк». И новое эхо – «Длинный больше не мог с уродом работать!» «Как он мог на козла надеяться?»- вдруг под солнышко пальчиком ткнуло.
- Так это не гон?! Это они про меня говорили?! – ошалел Вольдемар, снова опуская ветви, - значит, вспомнили, как я Аркашку-алкашку к бабке в деревню отвез? Это что жа, назад отыграли? Тогда ж замирились!
Постарался припомнить разборки, накануне конфликта в верхах, в мелочах. Вот Бурый зашел с улицы – а те трепались в баньке. Длинновский голос звучал напряженно и грустно:
- А что он, не брата послушал?
- Нет, он сам хвастался. Идея его, - это Пашка.
- Значит, сам наговнял.
- Да даже если брат, ну и что? – фыркал Толян, - он должен был отказать. А так сплавили родного отца как бревно, здоровые детки, вот и рожай. В детстве душить таких надо.
Вот каким боком вышла ему откровенность! Бурый не любил неприятности, не любил, когда о нем плохо думают, когда шушукаются за спиной, особенно если был в своем праве, и тут же поднявшись на верхотуру – а при его появлении все умолкли, - шутливо разошелся, - про кого это они тут бакланят? Кого он тту «сплавил»? Отца, что ли, Аркашку? А что, рази ж на улицу. Разве он отца оставил без площади? Крыши лишил? Он жа у бабки живет в прежних хоромах! До ветру только на улицу – во вся и разница! Что газа нет, так печь русская на дровах, лишний раз не спалишь, ни взорвешь. а дрова колоть – физкультура, от бутылки опять отвлечение. Можно было бы газ привозной обеспечить, но это ж риск жа! Хозяйство опять же там, хрюшки. Не, ну где ему хуже?! Здеся без работы с бомжами болтаться, или там, лесопилку за бабосы стеречь? Плюс пенсия алмазная за стаж и за вредность с фабрики бриллиантовой, воздух чистый, не городская пылюка. Не, ну где ему хуже?! – с деланной радостью повторял, раздеваясь перед душевой, будущий мастер.
Потом он быстро мылся, переодевался и торжественно докладывал, что выхлопотал отцу регистрацию в городе, чтобы он при поликлинике своей оставался для бесплатных обследований! Не бесплатное удовольствие, да! Вот как он Аркашку своего обделил!
Народ доливал по стаканам бодягу. На Бурого не смотрели. Толян вдруг принимался жаловаться на жениного брата, их приживальщика и нахлебника, гоношистого москвича, что в столице квартиру бандитам просрал, еле ноги унес, уже в лес его вывезли, отпустили. А тут нигде не работает, потому что он видите ли в газете «Советский спорт» был фотографом, его сам автор Штирлица в ресторане «Арагви» ударил фотоаппаратом «Зенит» по башке, и здесь ему схожей по статусу работы не водится.
- Во, видал?! – не удерживался Бурый, - понятно вам? Так что осуждаете?! Скольких вот таких одиночек из хат повыкидывали, даже у нас?! Я про Москву уж молчу! Что, а сейчас разве не делают так?! Сейчас еще и почище, человека в лес, с документами в БТИ договорился за долю – и ходи потом доказывай по судам, что хата твоя! Или сами еще со стволом приедут, и что, мне отстреливаться? А с какого … уя?!
А Бурый подсел к столу, взял зубчик чеснока и присоединился к трапезе. А там и сладилось - 200 грамм за регистрацию, за выполненный сыновний долг… Так, суетясь, оттрапезничал, ни о чем не думая, а перед разбродом поймал на себе взгляд Длинного, задумчивый и… обескураженный.
- Чего пялисси? – изумился Володя, - баксы на мне не растут!
- Изумительна жизнь на планете Земля, Вольдемар - странно сказал приятель и зевнул деланно.
И понял в тот вечер Бурый, хоть и разделили они хлеб за столом – никуда не ушло осуждение. Просто махнули рукой.
А потом вот, спустя несколько дней, с Пашкой еще раз, проговорился. Плохо, ишь, ему стало со мной!
И Бурый тогда на глазах у Верки догнался, прям дома. Проклиная себя за открытую душу, осуждая за компанейскость впервые. И Длинного проклял, потому что с его той подачи дипломной в нем словно гон звериный возник на богатство. И также почуял, активности развивая, что если побежит в одиночку – голову сложит! Надо вот также, как Длинный, широко на небо к богатству шагать, ничего не скрывая! И потому все по вечерам бригаде докладывал, как отца от бутылки отучает, как про здоровье лекции говорит, как братан из Москвы наезжает мозги отцу вправить, как они с братаном решили отселить отца от жилплощади – а чего ж ждать? После мамкиной смерти чудит…
А потом тема заглохла. Через месяц Длинный с теплосетей соскочил, все по своим углам разошлись, Космос в религию вдарился. Пашка дернулся было на завод, но вернулся, не выдержал на конвейере. А через год Длинный умер. И все надежно забыли про Аркашку-алкашку! А теперь вот и вспомнили!
- Каждое лыко им в строку, на ходу шьют дела, мастера-вспоминальщики. И опять жа – я виноват! Два года молчанки, а теперь снова Бурый косякам голова! А ведь по фигу вам мой папаша! И вообще, по болезни Длинный списался. Ииз-за ног. Он уже и ходить-то не мог, полудурки…
С ненавистью смотрел на могилу, где затеялся очередной спор между Пашкой и Чашкиным, потер лоб вспотевшей ладонью...