Третий год Вера просыпалась не по звону будильника, а по глухому стуку плоти о плоть - муж Бурый колотил себя кулаком по печени. «Слышу во сне: хлоп о пузень! - жаловалась она подругам в парикмахерской, - усе, жрать готовь – солнце встало!». Жена покидала ложе, а задумчивый супруг еще минуту разминал нудящую опухоль. Затем вылезал из-под одеяла и шествовал на балкон, потряхивая свисающим пузом. Там он вставал в цинковое корыто и опрокидывал на голову два ведра ледяной воды, жутко матеря теплосеть и ее порядки. Завершались водные процедуры растиранием.
Но сегодня Бурый остался лежать, заложив руки за голову. Через час нужно присутствовать на могиле дружка в компании пьющих мужиков. И хотя не квасил Бурый ровно год, и все знают, что он трезвенник, но в данном случае от роковой стопки ему не отвертеться.
- Короче, – подытожил Бурый, - какой смысл закаляться – полюбасу печенку гробить.
На кухне брякнули кастрюли. Бурый вздрогнул. Потом опять сосредоточился.
В прежние времена он пил наравне со всеми. И продолжал бы это дело, однако загремел в больницу с подозрением на гепатит. Месяц промучился среди синюшных алкашей, опухших бомжей, желтых молодых стариков. Убедился, что и здоровый полтинник при нынешнем темпе бухла финал фантастический. И по возвращению в бригаду Бурый стал уклоняться от дежурных возлияний. А в городских теплосетях это немыслимо, там жрут водку утром, в обед, вечером, до работы и после. И трезвенник в их рядах, регулярно зависающих в осклизлых подвалах, сырых подземельях по пояс в тухлой жиже – подобен инопланетянину. А зима? А веселые испарения над асфальтом?! А замена труб в минус двадцать, когда стоишь по колено в кипятке, и руки в мокрых рукавицах примерзают к рычагу? Но нужно держать трубу весом в центнер, и сдвинуться – ни-ни, или сварщик шов закосячит… Словом, трезвенник начал служить поводом для насмешек. Бурый стоически терпел, а через месяц умер его лучший друг. Потянулся во сне за «Камелом», протянул руку к тумбочке – да и скис: рука с сигаретой бессильно замерла возле открытой желтой пачки. Тромб оторвался и закупорил сосуды, как установили при вскрытии. Бухал кореш по-черному. И Бурый забросил стеснения и на поминках Длинного прилюдно поклялся: опрокидывает в его память последнюю стопку, и больше не выпьет ни грамма.
Сказал, как отрезал. И к водке не тянуло. Напротив, Бурый свел знакомство с однокашниками покойного по медколледжу, и получил доступ к бесплатным обследованиям: терпеливо глотал зонд, проверяя желудок, полюбил походы к стоматологу, и частенько просвечивался на ультразвуке. И если с зубами дело обстояло как надо, то УЗИ раз за разом вываливал на серый монитор до странности крупную печень. Участковые (и даже один кандидат наук) пожимали плечами, но Бурый настоял, чтобы рентген отправили знакомому медицинскому светиле в Бакулевскиий центр. И через месяц ему передали устный ответ: если пить не завяжет - нарвется на проблемы: опухоль разовьется в злокачественный вариант. «И все-таки опухоль!» – мазохистки обрадовался Бурый.
Он перестал прикладываться к рюмке даже символически, подписался на журнал о здоровье, а в довершение бросил курить и начал закаливаться по методу Дедки.
Так в борьбе за здоровье прошло два года.
Но сегодня никак нельзя не пить.
Мысли перекинулись на рабочие дела.
Прежний мастер Брыков запил. Бугор смежного участка, всегда его страховавший, тоже был в запое, и его самого подменял соседний мастак. И по окончании отопительного сезона на участке царило безвластие. В этих условиях Бурый – как единственный от кого по утрам не разило перегаром - взялся ходить за нарядами, выписывать материалы, распределять непыльные задачи. Благо авралы прекратились, систему заглушили, сделали опрессовку района и поставили по участку рассечки. До осени можно было приналечь на халтуры: вступал в права сезон частного строительства, и то и дело к «застенкам» теплопункта с высокой трубой подкатывали лоснящиеся иномарки. Бесшумно опускались стекла и заискивающие пузаны предлагали выкопать траншею, воду подвести или наладить котел. Разумеется, за булькающее вознаграждение. Слесаря кивали: вон человек - с ним договаривайтесь. И Бурый договаривался, и Бурый делал: втихаря снимал бригаду с работ, экономил на трубах, лаке, запорной арматуре, создавая запас для будущих халтур; свел важные знакомства с кладовщиками. И к августу он оброс нужными связями, подпольными схронами и нычками с материалом, заматерел и иначе как мастером себя уже не мыслил. Даже начальником района именовался «исполняющим обязанности», получал дружеские наставления, а после планерок, в конторе, с Хохловым и Кутеповым – молодыми буграми, делился стыренными материалами, начальство поругивал и жаловался на нерадивые кадры. В минуты отдыха, положив голову на грязную жмень, воображение подкидывало сладкие картины: покорная бригада на фазенде делает «планировку» - ровняет площадку под фундамент, выносит носилки с мусором, укладывает нитку водопровода, вкапывает заборные столбы. На правах мастера он выписывает с базы экскаватор и козырно дрейфует на нем к себе на дачу, запирая гудящий поток легковух. Фраера дудят, а он едет себе, помахивая зубастым ковшом! … Опять же, трубы разных калибров, дефицитные приблуды - доступны и сейчас, но у мастера, безусловно, другие возможности.
Сварной Космос освобожден от земляных работ. Он озабоченно копается в карбюраторе или подваривает брызговик у буровской «девятки». И с ним Бурый нормально рассчитается за услуги. Для Космоса водка нальется непременно из магазина. С другой стороны, и в магазинах суют левак. А даже если не левак, все равно - яд и наркотик. Скажут: сам не лакаешь, а друзей спаиваешь. Он же может с работы пораньше отпустить, опоздание не заметить, перед начальством похлопотать при загуле, организовать путевку для деток. Или халтурой поделиться.
А в «застенках» жизнь шла своим чередом, бригадные о дворцовых интригах не догадывались, ожидая, когда Брыков выйдет из запоя. Наверху бродили слухи, что мастера собираются увольнять, и даже говорили, что это дело решенное, но сенсацию Бурый не афишировал, рассудив, что незачем народ расхолаживать. Еще станет харчами перебирать, кого звать в начальники, а то и Моку пожелает в мастера. Рулевые из дирекции опять же на пункт зачастили, хотя делать им здесь решительно нечего. Лето, отопление заглушили. Значит, явно прощупывают дисциплину: как ведут себя подчиненные, имеет ли он вес, уважение. Опять же, образование - «вышки» у него нет. Да, нет у него «корки»! Но что-то очередь с дипломами на грошовый оклад – не наблюдается! А Бурый – вот он – свойский, знающий кадр.
Да, возмечтал простой слесарь Бурый выбиться в люди и лез что есть мочи из грязной спецовки в начальственный пиджак.
Когда на асфальтовом пятаке у котельной фырчал конторский «УАЗ», Бурый принимался громко раздавать указания. Подопечные - Космос, Толян, Пашка и Мока, - не материли Бурого при начрае, брякали ключами, таскали баллоны с газом, шкворчали сваркой. Работа шла.
Но в тот понедельник начальник района высадил из «уазика» молодую обходчицу: в белой косынке, чистом бушлате и высоких резиновых сапогах («ишь, новье выдали!»), подождал, пока она, перекинувшись незлобивой бранью с бригадой, записала показания с манометров, и, проследив, что девица скрылась в лесополосе, проворно выпрыгнул следом. Тропа белой змейкой проползала под фольгированными трубами, между густых кустов сирени и вела в неглубокий овраг с плотным березняком и выносила хвост на соседний участок. Начальник нагнулся и юркнул под трубу. Тут же затарахтел «УАЗ», сдал назад, едва не придавив случайно проходящую мимо теплопункта бабку, развернулся и помчался на проспект. Бурый прикинул: у начрая двадцать минут, и чтобы не палится, парочка расстанется на другом берегу оврага, где начрая и подберет шустрый водитель. Обратно он не вернется, однозначно. Но начальник неожиданно вынырнул из-под блестящей кишки теплотрассы, поправил кепку и сурово направился прямо к люку, над которым Бурый вдохновенно давал указания.
Опрессовкой проверяли, выдержит ли бэушная арматура давление. Новые муфты Бурый отложил на халтуру.
В темном люке слесарь Мока напряженно всматривался в резьбовое соединение, озлобляясь на себя, что не успел остограммиться. Мока недавно разменял сорокет, родом он был, как и большинство слесарей, из деревни, после разорения колхоза бросил семью и переселился в город, жил в малосемейке и равномерно шел к циррозу. Обычно он выпивал сотку с утра, еще грамм четыреста засаживал в обед, а всю бутылку уговаривал к 5 часам. Сейчас Мока был трезв как стекло, из-за чего видимо и совершил роковую ошибку.
Он смотрел на белеющий шов и кричал: «Пусть дают еще…»
«Пусть дают еще!» - яростно вторил над люком Бурый. Пашка маячил в отдалении,. «Еще атмосферу дай…» - зевая, транслировал команду Павел в черную дыру насосной, где пьяный Космос как в чаще, среди стволов-труб, и лиан железных лестниц, пьяно кося на стрелку манометра, крутил ржавый вентиль, напоминающий мореходный штурвал.
«Ну, вы дали? Паша, я сказал, еще атмосферу дай!», - в ужасе заходился над люком Бурый, заметив Начрая. «Сейчас начнет выяснять, нах мы в люке ковыряемся в несезон». Мока, скрючившийся на слизистых поручнях, тихо на Бурого злился.
А начальник района, застегнув на груди зеленый болоньевый плащ, забарабанил пальцами. «Опрессовку проводите?» «Ага». Начрай задумался. Молчал и Бурый, ожидая сакраментального вопроса.
Они были погодки, среднего роста – но не скажешь, что маленькие, оба с выкатывающимся наружу брюшком. Только в буровскую спецуху волосатый живот выкатывался круглее и внушительней, как небольшая луна. «А обходчица, видать, крепкий орешек. Сейчас начнет зло срывать» - тревожился Бурый. «Ну, справляешься один?» - на удивление тихо подал голос начрай. «Помаленьку, - облегченно выдохнул Бурый – тяжело, неофициально когда мастер. Народ избаловался» «Значить, утвердить не возражаешь? Походатайствую на планерке. Официальным уже образом» - сказал начрай и заглянул в люк.
Бурого застали врасплох. Десятки раз он представлял, как происходит назначение. Но и июль, и август пролетели без намеков на повышение. Безжалостные коллеги подначивали не переставая, отчего Бурый впадал в отчаяние и заново корешился с бригадой. Он опять скучал за домино, коротал часы в прокуренной баньке, или тревожно спал под гомон слесарей, вдыхая алкогольные пары. Он апатично забирался на самую верхотуру, под крышу, и дремал, словно ленивец в кроне баобаба, наплевав на обязанности. Но получив похвалу, или поймав высочайший одобрительный взгляд, снова начинал повышать голос на друзей, бегать по утрам за нарядами и безудержно мечтать… И вот, свершилось! Он – мастер! Он не кто-нибудь, а элита! За него будут ходатайствовать перед дирекцией теплосетей! Он начал благодарить, заверять, мол, не подведет, он кивал, и шаг за шагом отходил от опасного люка. А Мока сначала ровным тенорком, потом на октаву повысив голос, потом во всю глотку заорав: «Бурый, сука, ты где?! Слеза со шва пошла, глуши!» - тщетно взывал к ответу наверху. Скрючившийся на скользких поручнях в сыром подземелье, он видел только синюю дыру, в которую куском ваты залезло облако.
Но отвлечься Бурый не мог.
Шов на муфте треснул, пошел пар, в лицо брызнула струя кипятка. Мока инстинктивно отпрянул и провалился вниз. Через пару секунд он высунулся по пояс на свет божий, увидел в невыносимом свечении два расплывшихся силуэта, и, решив, что это Бурый с Пашкой лясы точат, выложил им все, что было на душе.
Из короткой и эмоциональной речи Бурый с начраем узнали о себе, что первый оборзел и работу с бригадой ни хрена не делает, только гнет пальцы веером, да материалы на дачу ворует, себя спит и видит мастером, но его мастаком не поставят, ибо начрай частит не к нему, а к обходчицам, потому что козлище невиданный… И вообще, все зажрались, а персонально Бурому он сегодня жирный хавальник набьет… Начальник района нахмурился и заметил, что вопрос о должности решится, когда кандидат в мастера избавится от пьяниц. Сел в подкативший «УАЗ» и уехал, оставив облако пыли.
Бригада в пятницу веселилась и пила, Мока сидел и бахвалился как всех опустил.
Бурый ушел не попрощавшись.
Выходные он провел беспокойно: не ел, не спал, взвешивал, думал. И принял решение.
В понедельник Бурый явился на час раньше, осмотрел с фонариком шкафы, верстаки, обшарил баньку, заглянул в укромные закутки, и в сточном лючке нашел заплесневевшую поллитровку. Поставил ее на стол и уселся ждать. В восемь в дверь ввалилась веселая компания, и тут же с воплями кинулась к водке. Мало того, принялась деловито хозяйничать перед носом начальника, похваливая кандидата за сообразительность. В ответ мастер хищно вытянул поллитру из пашкиных рук, открыл дверь и картинно, глядя прямо на остолбеневшую бригаду, опорожнил ее в лужу у порога. После чего, сметая с верстаков гаечные ключи, пиная пустые ведра и звонко крича: «на хрена мне сдалось за тебя ебунков огребать?! Увольняйся сам, или по статье уволю!» Бурый устроил старому другу Моке дикий скандал.
Бригада ничего не поняла, со злостью припечатала Бурого жополизом, прогрохотала на второй этаж в баньку и уселась за домино.
Мока протяжно зевнул и отправился за белорусской водкой на ближайший базарчик. Через полчаса он вяло передал Космосу недопитую литруху, бросил на бетонку старый бушлат, лег на пол и сунул голову в синий шкаф. В нишу пролезала только голова, и Бурому, как он ни пытался, не удалось докричаться лежащему в ухо. Он было схватил Моку за ноги, и попытался вытащить друга наружу, но спящее тело метко лягнуло сапогом в пах.
Через пять минут, попрыгав на пятках и скуля: «ты сам этого захотел!» Бурый сел за клеенчатый стол, и на белоснежном А4 наваял от имени Моки заявление по собственному желанию. Отдавая его в конторе, он заметил на бумаге пятна от вспотевших пальцев, с которых можно снять отпечатки, если дело дойдет до проверки. Но вникать никто не стал. …Когда Мока очнулся, его малява оказалась высочайше утвержденной, и он был законно отправлен в свободное плавание.
Бурый сидел в одиночестве и глотал валидол. Хотя он и поклялся изумленной бригаде - Мока сам подписал заявление! - бригада предупредила: завтра Бурый вкалывает один, если не отыграет назад. Но отыгрывать не пришлось: Мока пожал руки коллегам, забрал из шкафчика новые казенные сапоги, плюнул на стол Бурого, и, звонко хрястнув железной дверью, ушел восвояси,
Вторник. Утро. Белый административный корпус с длинными коридорами и ковровыми дорожками. Кабинет. Планерка. Доклад Бурого о текучке и принятых мерах: уборка пункта и увольнение злостного пьяницы. Удивленное одобрение, задумчивые кивки начальства и… гордый начрай представляет его кандидатом в мастера! Окрыленный успехом, до обеда Бурый сам бегает по отделам, заполняя за Моку обходной. В то время как бригада невозмутимо режется в «тысячу», не обращая внимания на аврал... После обеда так и сидят – бригада наверху, Бурый внизу. Бригада, нагло играющая в карты и грубо подводящая его под монастырь, и Бурый, охрипший от обещаний соседу сделать все, что тот ни попросит, лишь бы он подхватил его срочный наряд. Возможно, и завтрашний. Сосед, слава богу, соглашается. А Бурый понимает, что бригада и он – уже разного поля ягоды, и нечего с ними нянькаться. Придет время – поменяет всех. Но сейчас нужен мир.
И громко прокашлявшись, мастер гулко топает по железным ступеням на верхотуру. Во влажном полумраке, при свете свисающей с потолка одинокой лампочки, он извиняется, что так получилось. Но разве Бурый виноват? Ему приказали. Вопрос стоял: или он или Мока. Ведь начрая унизил именно он. А Мока, что Мока… какой с работяги спрос.
…Слесаря не поднимали головы, сидели на топчанах, слюнявили пальцы и лениво кидали на табурет засаленные картинки.
….Но если бы дело было только в Буром!
- Подумаешь, я не гордый, ну перевелся бы на другой участок! –жестикулировал кандидат, все более вдохновляясь, - но Мокий же всех подставил! На планерке решали участок под корень убрать! Мол, алкаши, а за зарплатой ходют. Но я убедил, что вы нормально исполняете! Меня и соседи поддержали, да, поддержали, им же не резон лишние земли обслуживать? Кстати, они и свидетели. Да вы проверьте, а потом серчайте! Ну, спросите, спросите у Кутепова. А Мока-то наш разлюбезный – у кума на водоканале, кстати, да-а! Помните, хвастался, что его кум на откачку звал? Ну и вот. Звонили с канала в дирекцию, характеристику запрашивали. И плохого слова никто не промолвил!
…В маленькое нестандартное окошко с пожелтевшим оргалитом лениво пробивался свет. Словно чертов глаз приник к стене и наблюдал за драмой в душной каморке. Слесаря не реагировали, зевали, косолапый Толька-афганец поежился могучими плечами, быстро зыркнул из под кустистых бровей на Бурого и отвернулся.
- Хорошо, свалил бы я. – примирительно вещал Бурый. Думаете, шабаш? Не-е. Вас бы по-первости, проверками замучили б, а потом назначили своего мастака. И заишачили бы вы по ямам как миленькие, а не как со мной. За сегодняшний фокус чужой мастак сдал бы вас моментом, а не унижался перед соседями! А я все решаю по-людски. Я же свой! Но только дальше так: как вы со мной, так и я с вами. Соседи, понимаете, на районе гниют, а вам отгул бесплатный…
Бурый обиженно надулся, помолчал. Слесаря перебрасывались картами и сплевывали на железный пол.
…Че молчите? Ну, прошка я, прошка, один как перст, и нет у меня кума на водоканале! Братан-то на Москве - да он крутой, снега зимой не даст! А папаша в деревне на пенсии водку лакает… А у Моки несчастного зарплата больше в два разА, и заказов левых уйма! Он кашу заварил и ушел бабосы сшибать, а мы остались его выходки расхлебывать! Ну, зачем было начрая опускать? Ну, я хоть в чем сбрехал?!
Бригада угрюмо молчала, перебрасывалась картами. Желтый глаз на стене как то помрачнел, лампочка разгорелась ярче, осветив напарников, и, не обнаружив в лицах явного отвращения, Бурый вытащил главный козырь, счастливо припасенный на подобный случай.
- Что ж горевать – дело сделано, назад не вернешь – вкрадчиво продолжил Бурый. - Надо вперед смотреть. Сегодня нас Хохлов прикрыл. Я ему должен. Отдавать халтуру, или сами справимся? Если сами, так пойдем резче мастырить, пока он на прорывах завис... Ну?
- Какую еще халтуру? – нехотя отвлеклась от карт бригада.
- Да, в таксопарке, по соседству! Радиаторы поменять, отвод к сауне подвести... Копать не надо, все уже на мази, и «петушок», и трубы. Сколько? По штуке на рыло!
Отказаться от тысячи в день, в то время как за двадцать дней по сетке слесарю положено четыре с половиной…
В среду бригада в полном составе слиняла в таксопарк. Экскаватор раскрошил на ломти старый асфальт, ковш хищно углубился в грунт, благо карта с коммуникациями у дирекции была своя, и десять ям рыть не пришлось. Быстро сварганили отвод, проложили трубы, врезали сосок в магистраль и подключили к сауне еще один стояк. С заменой отопления проблем тоже не возникло: и радиаторы, и арматуру заготовили заранее.
Бригада работала споро, и Бурый с удовлетворением отметил, что подчиненные попусту не пререкаются. Хороший знак! Сам он то и дело бегал от таксопарка до теплового, вычисляя приходы начальства и обходчицы, им преследуемой.
К вечеру шару закончили. Дирекция в лице главбуха и директора осталась довольна: из ста пятидесяти тысяч списанных на капремонт только семнадцать отдали шабашникам, распределив сто тридцать три между собой. Бурому почтительно трясли руку и хвалили за оперативность. Слесаря тоже не жаловались, получили по тысяче на нос, и, хотя по-прежнему смотрели на Бурого исподлобья, но про Моку деликатно не вспоминали. Покончив с работой, взяли на Соколовском рынке белорусской водки, и традиционно заквасили в баньке. Бурый же радовался вдвойне: за вычетом новых труб, личный его навар составлял ровно двенадцать тысяч рублей.
Итак: скандалист Мока был уволен. Назначение мастером планировалось на будущий понедельник. Бригада была перевербована, подкуплена и к тому же поняла, что с Бурым шутки не пройдут. А дюжина рубликов, - и всего-то за одну комбинацию, грела карман и наполняла душу сладкими видениями! Горизонты были необъятные, необозримые - сколько халтур впереди! Только бы не прокатили с назначением!
Бурый мысленно звонил в Москву и заказывал у своего «новорусского» братана шейную голду и золотую печать на палец. Тут же появлялся и сам бывший омоновец: он вылезал из черного «Лексуса» и спрашивал, на чем малой в деревне поднялся? А вот, теперь он официальный руководитель! Бурый подводил брата к доске объявлений, где белел приказ о его назначении, и оставлял угрюмого новоиспеченного москвича среди толпы чумазых слесарей. А сам скромно перемещался в дирекцию, проходил в просторный, с желтыми панелями кабинет, садился с мастерами за длинный стол под кумачовым сукном и с первого раза как бы не слышал, что его окликают. Как? Говорят о нем? «О вас» - отвечает начальник района, держа на отлете копию приказа. Бурый снова встает, рассеянно внимает благой вести, вежливо раскланивается и скромно опускается на стул под общие аплодисменты. Собрание переходит к следующему вопросу, как вдруг… Бац! Бурый правит на красную материю сжатый кулак! И его желтая «гайка» на пальце встает в один ряд с «печатками» старых мастеров! И все понимают, что он тоже человек!
Тем временем, сабантуй умирал. За озябшим Толяном приехала властная жена, такая же коротконогая и квадратная. Косоглазый Космос задрых на цветочной липкой клеенке, развалив кудри между пластиковых стаканчиков. Белые макароны заползли в его черную шевелюру, словно опарыши. Мелюзгу сварного можно было не будить. И лишь размякший пьяный Пашка лежал в углу на ржавом продавленном топчане и негромко постанывал, напевая занудную песенку: «извозчик… отвези меня». А поскольку жили они рядом, то доставлять соседа стало уже добровольно взятой на себя обязанностью. Бурый пнул бесчувственное тело Космоса, вытащил Павла под мышки, громко кряхтя и проклиная себя за доброту, скантовал шестипудового амбала на заднее сиденье. Потом запер котельную на два висячих замка, плюхнулся за руль, и принялся перебирать в уме телефоны друзей, кто бы помог впереть на третий этаж озябшее тело. Иначе придется звать его сварливую женку, и слышать о себе много всякого приятного… Но пока Бурый размышлял, Пашка резко принял вертикальное положение, и без лишних церемоний принялся укорять его за уволенного Моку…
Когда обвинения были особенно обидными, Бурый делал резкий вираж, обкладывая «чайников» и лихачей. И Пашка тут же понимал, кому он обязан очередным одолжением. Поэтому поток обвинений быстро иссяк. После очередного виража, совестливый Павел сник, пробормотал, что Мока на водоканале у кума не пропадет, и даже глухо поблагодарил: Бурый еще не совсем га…н, пацанов не забывает, и, хотя в яме с ними не корячился, а носился поверху туда-сюда, свою часть за халтуру поимел вполне справедливо.
До дома было далеко. Огни ночных шалманов бодрили неоновым светом. Развалы ларьков на половину опустили железные щиты, на половину лучезарно бахвалились пивными батареями в своем квадратном чреве. Хотя в каждом можно было приобрести пузырь и покрепче, рядом с ларьками, темными сфинксами коченели ушлые бабки в платках.
Кандидат сбавил скорость, поехал плавно и погрузился в долгожданное общение. Все же несколько дней молчанки подействовали тягостно, а краснобай Бурый за словом в карман не лез, любил и анекдот старый ввинтить, и свежие новости залихватски поведать. А уж перед Пашкой вообще не стеснялся, привык по-соседски за жизнь гуторить, а потому и проболтался о распиравшем его желании: печатку и голду заиметь, как у крутого брательника! И не думая, ляпнул, что вполне хватит халтурных денег. Пашка пьяно запротестовал, мол, посчитай, но Бурый возразил: братан закажет со скидкой, и не здесь, а у партнера, а партнер - в Барнауле. Пашка заспорил: что в Москве, что в Сибири за такие башли никак цепку не добыть! И вот, в пылу спора, из Бурого возьми да и выскочи длинное рассуждение о стоимости доллара и разнице курса, цене на материал и работу. Закончилось оно роковой фразой: «…и выйдет за все плюс работа десять с хером, максимум одиннадцать. По-твоему, моих двенадцати штукарей не хватит?».
Бурый выпалил, похолодел и прикусил язык, внимательно посмотрел в зеркало. Силуэт на заднем сиденье молчал, вскоре он сполз на пустое сиденье и захрапел. Бурый понадеялся, что пьяный блондин заснул и ничего не понял.
Но Пашка сделал правильный вывод, сколько на самом деле заплатил таксопарк.
Четверг. Утро. Бригада играет в карты и опять с ним не разговаривает. Космос презрительно ставит на стол обещанную банку с кузбасс-лаком, игнорируя буровскую пол-литру. Лаком они с Пашкой, точнее, один Пашка, должны были законопатить подваренные Космосом пороги у «девятки». Вместо чего Павел еще до обеда свалил домой. Такого даже Мока себе не позволял.
Машину Бурый красил сам.
Кризис был налицо.
«Другую халтуру найти – не пойдут. Скажут – обратно нае…шь. Напоить? Посчитают – подмазываюсь, а какой тогда начальник? А примиряться надо. Поговорить, отношения наладить, и выпить по-пацански… Выпить… Да! Выпить! Ужраться! Ах, отчего же он после халтуры в баньку с работягами не сунулся?!» Оставалось найти повод. Повода как назло, не было. А тут либо карьера, либо смерть.
Кстати, да – смерть: Длинному, дружку покойному, на помине которого Бурый завязал, на днях исполнялось два года с момента безвременной кончины. И в пятницу непокорная бригада разом заговорила о скорбной дате. Повод святой, загрузиться сам бог велел, и подхалимская шелупонь замыслу не помеха. Под шелупонью подразумевался, разумеется, мастер Бурый. И тут его что-то толкнуло. «Вы чего удумали, здеся водку лакать?– с наигранной веселостью крикнул кандидат, - дак вы это зря. Не на пункте поминать надо, а на пристанище! – с нажимом возгласил кандидат. - Пусть в два года и не полагается, да сейчас поминовение в самую тему - просьбу его исполним!»
Бурый задрал голову, но увидел только блестящие стальные поручни на втором этаже. Сверху слышались щелчки и скрипение, словно кто-то ворочался на пружинной кровати. Его явно не слушали, или делали вид, что одно и то же.
- Длинный сам попросил! – крикнул он наверх. – Эй, у-бки, я вам говорю!
- Как попросил? - хором осведомилась невидимая бригада.
- Приходил ко мне – невольно выпалил Бурый, не веря собственным ушам. – Нынче же ночью. Сказал, что давно нас не видел, соскучился.
Сверху послышалось шевеление и над перилами показались озабоченные лики слесарей.
- Приснился, что ли? Или по натуре приходил? – сурово спросил с верхотуры Толян.
- Да как по натуре. Там разберешь? Рядом видел – спохватился Бурый, опасаясь, как бы его удивление не передалось окружающим.
Коллеги недоверчиво переглянулись.
- Придти надо на погост, да по-человечески жахнуть, а не жрать в говнотечке! Во, уважуха - на тепловом мякнуть. – поправился Бурый. - Тут нужно возле последнего пристанища, да.
Естественно, Длинный к нему не приходил. Но суеверная бригада иначе бы на контакт не решилась. А, услышав про визит покойницкий, народ сдержанно согласился: дружок помянуть просит, факт.
Поэтому сегодня, в хмурое сентябрьское воскресенье, сосед Пашка, сварной Космос, Толька-афганец, бывший бандит Фриц с наследником Чашкиным – все, кого он смог найти из друзей Длинного, плюс он сам едут на кладбище. Это случится – Бурый поглядел на часы – через полчаса. А может, облиться водой?
Он встал, бесцельно побродил по квартире, дошел до балкона, глянул на ведра и повернул назад....
Жена притихла. Небось, удивляется, чего не слышит привычных проклятий.
Он зашел на кухню. Супруга в зеленом застиранном халате суетилась у закопченной плиты, орудуя длинным ножом над чугунной сковородой.
- Чего не обливаешься? Дедка не обидится? – Верка подбросила грибы – рыхлые, скользкие, в блеклых прожилках сметаны они слизняками скользили по черной сковороде. – Слышь, говорю: не обидится дедка?
- Настроения нет – хмуро ответил Бурый.
- Ух, ты – прокомментировала супруга. - Цельный год двору життя не давал, воплями своими поросячими, даже с гриппом обливался. А теперь «настроения нет». А чего с им сталось?
«Положим, не примирюсь. Тогда придется халтурные башли пилить. Другого хода нет. А как быть с печаткой и голдой? Отказаться? Ну да, Верка довольна будет».
Жена, прознавши о побрякушках, покой потеряла, запричитала, что лучше б на диплом деньги истратил, но Бурый рассудил, что диплом подождет, на шею его не повесишь.
Вера полезла в холодильник, достала пакет кефира и ритуально налила Бурому полный граненый стакан. Бурый взял кефир и задумчиво повертел его в руке.
- А на кой у Москве печатки ищешь? Не проще тута купить?
- Брат у партнера закажет – машинально ответил Бурый, глядя на кефир - В Барнауле знакомый мастак.
- Ого, у Барнауле! – удивилась жена – я решила – у Москве!
- Там дешевле – пояснил Бурый и сделал глоток.
- Да мне все равно - твои деньги. Сам свои заскоки оплачивай. – Верка плеснула на очищенную сковородку воды, зашипело и вскинулось облако пара. – А серьезно, чего не обливался? – повторила вопрос жена, и выдвинула страшную гипотезу. - Не утверждают?
Бурый сделал жадный глоток, стер рукавом белые следы над губами и ответил как можно солиднее:
- Окстись, дура. Положено так.
- Как «так»?
- Фаза опасная, нельзя надрываться.
- Ага – фен-шуй – кивнула Верка и простужено шмыгнула носом. - Во и мамка на фазах подвинулась… Огурцы сажала: я грю, «мА, земля ж еще холодная. Она – не! По фазе самое время!» «Пора», ага, усе семена померзли. Раньше мизинец ткни, коли земля теплая, - сажай. А теперь с ума посходили – пробормотала жена и поставила перед Бурым тарелку – Кто на селезенке… кто на фазах. Ну и жрите зиму без огурцов…
Бурый вытерпел и этот намек. Он опять вгляделся в белую густоту.
- Как люди раньше жили? Вот папкин дед … - бормотала Верка, переворачивая ножом грибы в миске.
- Подай-ка хлеб…
- …снег сошел, портки стягивает и голой задницей на грЯду. Если не студено – сажает культуры. Ты с бригадой едешь? - без перехода поинтересовалась жена. – К сколькям вернесся?
«Нет, не пойдет. Если почует водку - тогда и рентген, и анализы - псу под хвост – подвел Бурый промежуточный итог. Весь его здоровый образ жизни. Поедом есть начнет: «алкаш, придуривался, квасил втихаря!». Не поймет ведь, что тут политика. Может, намекнуть, чтобы сама посоветовала мякнуть? Пожалуй».
- Чуешь, Бурая, - начал издалека кандидат - Длинный ночью меня навестил.
Он правильно рассчитал. Вера ахнула и бросила стряпню.
- Иди ты! Это ж примета!
- Два года, он и приснился, – небрежно возразил Бурый, внимательно следя за жениной реакцией. Та, в свою очередь, жалостливо прижала белое полотенце к губам, наставила на супруга красные кроличьи глаза, где горел суеверный ужас. Села напротив. Муж удовлетворенно крякнул.
- Сказал, что забыли мы про него. Давно не навещали – начал подводить Бурый к опасной сути.
- Жена молчала.
- Дак навестить нужно, а? Помянуть? Или чего считаешь?
Жена обожала чужие сны, особенно если рассказчикам снились собаки, покойники, ползали мухи и прочая гадость, не сулящая добра сновидцу. И теперь она явно ожидала кошмарного продолжения. Бурый обозлился и заерзал. «Вот же дубина, не дошло! Хоть бы спросила, что поминать надо по-людски, даже заглотить здоровью во вред!» Но супруга молчала.
Бурый стукнул пустым стаканом. Вера спохватилась и булькнула из пакета еще одну порцию. Бурый поймал на вилку последний груздь, степенно отправил его в рот. Пожевал, обтер ладонью маслянистые губы.
Супруга не сводила пытливый взгляд.
Бурый жевал.
Жена фыркнула.
- Ну? Явился тебе Длинный? А как выглядел, в чем одетый пришел,чего рассказывал?
Бурый хлебнул, и задержал кефир во рту.
- Не томи – прогнусавила Верка. - Мертвяки ж за живыми ходют.
Бурый поперхнулся, закашлялся, кефир шибанул в нос, глаза заполнила жгучая влага…из груди кашель загрохал - в мозгах, в ушах, цепляя легкие и выволакивая их через ноздри наружу…. И вдруг в глазах потемнело – тяжелая веркина ладонь шмякнула точно по загривку…
Минута была бесконечной. Наконец, зрение вернулось. Бурый стер навернувшиеся слезы. Боль стихла. Жена, вжав голову в плечи, ожесточенно протирала забрызганный стол. «К смерти? Сейчас увидишь, к чьей». Бурый привстал, сжал кулак, но вдруг вспомнил, что Длинного он выдумал и нехотя успокоился.
- Стакан подай, – буркнул нарочито грубо.
Верка обернулась, осторожно выдохнула, и покорно подвинула ополовиненный стакан. Бурый поднял кефир, поднес к губам, но вдруг увидел на белой жиже незнакомые серые бляшки. Они покачивались, отливая красно-синей, варикозной краской... Он выловил кусочек гриба и присмотрелся.
- Зельц добавляла? Я ж велел собаке оставить? – недовольно промолвил Бурый.
- У морозилке ваш зельц…
В тихом ответе слышалось злорадство. Бурый выловил второй кусочек. Часто задышал, не веря глазам…
Верка не выдержала:
- Да печень, печень выплюнул, бок же ошшупай! Брюхо провалилось до ж…пы!
Бурый хлопнул стаканом и с каменным лицом вышел из кухни.
- Зато рентген теперь не нужон! К дружку свому отправишься! – вдогон брякнула жена, потом нервно перекинула полотенце через плечо и, секунду помедлив, устремилась вслед. Бурый сопел, зашнуровывая «казаки».
- Когда ж вернешься? Во сколько будешь, спрашиваю?
- Фриц на «Газельке» обещал развести. Часам к семи, - сдерживая гнев, ответил муж.
- Ты не на своей машине?
- Нет – процедил Бурый - в окно поглядывай.
- А чего? – забеспокоилась Вера – поломался, что ли?
- Какая разница – отмахнулся Бурый
- Водку жрать собрался! – догадалась жена и ахнула.- Во и уся дедка!
- А как не жрать, сука, когда Длинному годовщина! – пролаял в ответ Бурый, одел кепку и вышел во двор.
Белая «девятка» стояла перед подъездом и ласкала взгляд опытного автолюбителя черной антикоррозийной полосой. Ворованный лак блестел аппетитно и свежо, но будущему мастеру сразу пришло на ум, что за лак надо рассчитаться с Космосом, а как – теперь Бурый не знал. В самом деле, не деньги совать. Да и Космос с ним не разговаривает. В задумчивости нажал на брелок-сигналку, автомобиль мяукнул и лязгнул центральным замком.
Тут же в салоне взвыла и заметалась собака. Бурый подошел к «девятке», открыл дверь, и выпустил скулящего зверя наружу. Лара дала несколько яростных кругов по двору, потом запрыгала вокруг Бурого, и тот хмуро бросил ей несколько камней. На небольшом булыжнике питбуль успокоилась. Бурый понаблюдал, как та грызет камень, потом хлестнул ошейником по белой лоснящейся спине, зацепил на карабин и отволок псину в дом.
Открыл дверь и пинком отправил собаку в квартиру.
Сам сунул голову - подумал, послушал, где Верка – услышал шум в ванной – та, забыв о Бурого, накручивала букли в ванной. Быстро прошел в кухню, цепанул из висящего на карнизе чулка несколько чесночных головок, залез в летний холодильник под подоконником, пошарил рукой – достал завалявшуюся банку шпрот. Сунул в карман. Аккуратно притырил дверь, замок тихо щелкнул.
На проспекте, что виднелся за «хрущовками», было пустынно, только у тротуара сиротливо белела маршрутная «Газель». Фриц был точен.
Стояли первые числа сентября, но зелень на хилых газонах уже выбелил иней, а во дворе пятиэтажки ветер как невидимый бомж аккуратно ковырял в помойке мусор, выбрасывал из баков обрывки газет и гонял их кругами по асфальту.
Бурый поежился. В первом зимнем выдохе город замер, затих. Лишь из верхних окон доносились женские крики. Прислушался: не из Пашкиной ли хаты? По знакомым сварливым переборам он определил: точно, пашкина жена надрывается, почему отпустили крыса из клетки. Прессуха на Пашку или на деда? Вот к бабьему басу примешался надрывный плач ребенка и стариковский фальцет. «Я тебе говорила «не трогай крыса»? Говорила?!» «Я не хоте-е-ел!» «От-о,.. от-о…за хвост его поднял и уронил» - скрипел пашкин тесть. Голос друга не проявлялся. Хотя ничего странного. «Он у них помалкивает. В одной комнатухе против троих». Если Пашка в «газельке» он непременно подал бы сигнал… Да. До ссоры. «Нет его. - решил Бурый. Он бросил последний взгляд на форточку и направился на проспект.
Маршрутка Фрица напоминала парник: стекла в белой испарине. Увидеть его из салона не представлялось возможным. Бурый стукнул кулаком в борт. Дверца заскрипела, съехала на бок, перегаром шибануло в ноздри: духан в салоне стоял подходящий. В салоне Пашка задумчиво развалился на задних креслах, Толька-афганец и Космос безучастно замерли на втором ряду. Независимый Чашкин расположился лицом к бригаде, расставляя рядом на сиденье белые стаканчики. На передке двое лысых пассажиров, друзья Фрица, гоготали и мерялись мобилками. Водитель Фриц, тощий и белобрысый, отворачивался к опущенному окну – запах напоминал о нынешней недоступности продукта. Когда Фриц был бойцом в бригаде, трезвый он не ездил из принципа.
Бурый задвинул дверь и громко поздоровался. Бригадные не повернули головы. Толян о чем-то с усмешкой прошептал в ухо Космосу. Павел безучастно наблюдал за Чашкиным, который уже размашисто наполнял стаканы. Фриц и Чашкин обернулись к Бурому и кивнули.
В 92-94 годах, служа в РВСН, Фриц ни о какой крови не помышлял, а безмятежно охранял пусковые шахты с ядерными ракетами. После приказа, уже зная номер своей партии, практически за 2 недели до увольнения он загремел на чеченскую операцию. Аккорд обещали недолгий «на две недели - месяц, а если задержишься, на граждане все равно жопа, и работы нет. А там прибарахлишься и денег срубишь. Черные успокоятся, и поедешь домой как человек», и прочая. Командировка обернулась известно чем. Через полгода, Фриц с полностью съехавшей башней, в московском аэропорту выпил с подсевшими подольскими бандитами, и, после короткой беседы – «ты нам подходишь, крови не боишься», - устроился к ним, но сначала полтора месяца откачивался у психиатра. Врач гипнозом вытаскивал из него развешанные на ветвях людские внутренности и прочие грозненские впечатления. Через пять лет, после того, как за одни сутки подольских перестреляли, Фриц поспешно вернулся на родину. Здесь он тоже поначалу тусовался в знаменитой местной бригаде, пока верхушку опять не застрелили в Рославле. И Фриц снова не остался без работы, наедине с непривычными мыслями о хлебе насущном. С детства и армии он о деньгах не привык думать. Даже в местной бригаде он получал сто долларов, одежду, мобильник и натуральный паек – раз в квартал их одевали на рынке, и ежедневно наливали двести грамм в местной разливухе. О жизни можно было сильно не задумываться, от стрелки до стрелки он с компанией просиживал в подшефной «мурлычке», слушая телек над головой. Подруги из-за контузии у Фрица не задерживались, из-за чего одно время он подсел на наркоту, однако, получив предупреждение от тогда еще живого вора, поутих.
После разгрома местной бригады Фриц перестал появляться дома, ночевал у Длинного в общаге, урылся слесарем в теплосеть, потом устроился на автосервис. Кое-как сводил концы с концами. О разбойничьем прошлом он всуе не поминал, но любил, когда это делали другие – в нем оживало воспоминание об «уважении». И если его подозревали в связях с ныне живущими гангстерами, он снисходительно кивал и подозрения не развеивал. Сейчас он ездил на бесхозной «Газели», в свое время угнанной у разорившегося таксиста. На ней теперь Фриц и вез друзей на кладбище, по поддельной доверенности.
Заурчал мотор, Фриц круто развернулся через двойную полосу и погнал «Газель» на погост с народным названием «7-й километр».
- Фриц, – толкал водителя Чашкин и пухлой рукой указывал на кресла. – Ты же теперь простой человек. Навара на бензин достэ?
- У тебя возьму, как не хватит.
- Сколько пипла зараз?
- Двенадцать-тринадцать – обронил Фриц.
– А стоя?
- Шестнадцать-восемнадцать.
- А в горизонтальном положении? – ухмылялся Чашкин.- У нас с Длинным семь «раскладух» поместилось. Помню, гоняли мы за тачкой в Магдебург…
«Год же не пил. Цельный год ни грамма! А дура боится, что денег меньше станет… А что одной ногой в могиле, лямблии нашли и печень увеличена? Да по боку! Опухоль может быть злокачественная? А нам плевать!»
- Купили мы «Форда», пошли по городу шляться. А там футбол, фаны валят со стадиона… Галдят, пивом размахивают!
- Лучше расскажи, как у таможни поднялся, – хмыкнул Фриц, – развел ништяково …лядей.
- Бизнес!
«А бригада? И перед бригадой провинился. Кругом виноват! И начальник района обманывает - к обходчице он частит! Причем тут Бурый? Разводят его, не стать человеком, выжить бы-ы!» – выла внутри тоскливая собака.
- Когда я «Форда» растаможивал – продолжал Чашкин. – бабосы по дороге спалили: здесь сунь, там сунь. А «плечевухи» вдоль трассы рассекают, юбоны по матку, по заграничным фурам зырят. Наши то, гопники, точилы домой гонят - все без бабок. А е…ться хочется! «Эй, - кричу, а за натуру дадите?» «С какой стати? Особенные, что ли?»- «Особенные! Мы из книги рекордов.» «Хер самый длинный?» - кричат они, а мне того и надо, у Длинного ж реально банан с полноги? «Ну да, угадали, самый-самый!» Те «ладно, мол, длиннее видали!» «Гарантирую - не видали, у нас 25 сантИмертов, хоть коробком померь!
Слово за слово, они и повелись. Я с ними договорился, мол, если не гон, они группой обслужат. Смеются: снимай штаны. «Не у меня - у другана». «Веди другана». «А дадите обоим?» «Дадим обоим». «А если больше 25?» «Быть не может, - ладно, всем дадим». «Всей моей компании? – Всей, всей»
Я говорю: «… тиха, Длинный, веди баб в салон, а я бизнес сделаю». Бегу по колонне, а народ по кабинам мается, в кулак гоняет, а я им «а ну по десять баксов с носа и бегом к синему «форду». Шлюхам парьте, что мы одна компания». Так по колонне туда-сюда пробежался, а из «форда», смотрю, девки коробок спрашивают. Я быстрей назад, дверь оттыриваю аккуратненько, секу: в салоне Длинный уже одну наяривает, другие очереди ждут, а морды перекошены от восторга! «Пять коробков, его в книгу Гиннеса надо», – меня увидали и ну на выход щемиться, да поздно - водилы с колонны сзади стоят. «Ах, - типа, и что, все ваши?»…На измену, короче, да не тут-то было! Им деваться некуда, водилы их штабелем разложили и пошло! … А я снаружи бабосы сшибал. Даже поляки с фур прибежали, кто за десять баксов откажется! Боялся за стойки – сарай аж на метр подпрыгивал!… А там, ладно, думаю, на стойки-то настриг, – ухмыльнулся Чашкин.
- По десять – посчитал меланхолично Фриц, - с каждой… за ночь… - и крутанул руль, обгоняя прицеп,- если по минимуму… полкуска насшибал?
- Полтора! – Чашкин кинул торжествующий взгляд в салон, ожидая восторженные отклики, но пассажиры хмуро уткнулись в окна. Наверно, не поверили. Чашкин поправился. – Ну, так за всю ночь… Ну, ладно, не полтора, но косарь набежал…
Все опять молчали. В окнах мелькали приземистые домишки пригорода.
- И Длинному перепало – Чашкин ухмыльнулся, – девки бесплатно и баксы в придачу, целая сотка. А он штаны только снял.
Бригадные в ответ отводили от Чашкина глаза и морщились, словно вдруг протрезвели. А Бурый припомнил вечер в шумном кабаке, куда они с Длинным двинулись по приезду из Германии, и как Длинный, пропивая чашкинский гонорар, глядя на рюмку, рассуждал: «Обо мне он сразу забыл. Словно меня там и не было. Орал, хвалился, перед мордой тряс барсеткой. Кричал, баксы по салону раскидывал... А я молчал, мне, веришь, интересно было, дойдет до него или нет, что делиться надо по-братски. А если не делишься, за кой черт я твоей тачкой управлял? Уже и Печерск проехали, а он не унимается. «Ой, говорит – уезжал полтора косаря, и приезжаю полтора косаря. И тачка в придачу!» Я уж тут не выдержал, говорю: «Вопрос интересный, Чашкин, ты бизнес сделал, а со мной натурой рассчитался?»
Тогда Чашкин сунул ему стольник со словами «ну ладно, на».
«А я что, я взял. Надо было морду плюнуть, да сходу не сообразил. Хотя, разве я Чашкина не знал? Он всех накалывает. Такой человек. Ладно» - нервно говорил Длинный и опрокидывал очередную стопку.
А теперь и о нем также думают – хапнул 12 штук, а друзьям-работягам по рублю оставил. Угораздило же Пашке похвастаться!
Бурый украдкой осматривал салон.
Блондин хмурился, отворачивал от Бурого овальное лицо с темными влажными глазами.
Маленький, патлатый, смуглый, из-за своей заячьей губы похожий на вьетнамца Космос – что-то невидимое рассматривал прямо перед собой. Глаза - не мигающие, широко расставленные, как две черные пуговицы на сером полотне. Деловито пропускал стакан за стаканом. Невозмутим.
Опасен был разве Толян. Но опасен исключительно смертельно. Он был молчун и тихоня - пока трезвый. Приземистый и широченный в плечах, коренастый, лысоватый, со сросшимися брежневскими бровями, с черными мешками под глазами, отчего вчистую смахивал на мультяшного Вини-Пуха, он стоял, икал, покачивался, приоткрыв рот. А потом внезапно обкладывал обидчика матом, припоминая последние грехи. И ладно, если противник отделывался красным словцом. Добрейший в трезвом виде, употребив пол-литра, Толька-афганец терял над собой контроль и рвался в драку. В молодости он был боксер-тяжеловес. Сколько раз Толька рассказывал, как начинал в секции репой, - его в спарринге все колотили. Потом подрос, и стал бубой. Колотили уже только мастера. «А потом - мечтательно говорил Толян, - когда из бубы мог стать следующим (Бурый не мог вспомнить кем) – мой крюк всех валил, я в армию пошел, и в Кандагар попал. Там уже к боксу охладел…» - Следом шли пространные рассуждения о вольной жизни старослужащего на аэродроме подскока. Заканчивались они неизменной фразой: «собираемся взводом – и в горы. Глядь, кто-то по ущелью в чалме ползет. Прицелился, и залпом: пывж-пывж. Завалили – и назад. И хорошо на душе. День прошел не зря».
Потом Толян находил повод для драки. И горе противной стороне. Если сзади не подкрадывался Пашка и не окольцовывал Толяна за поломанную когда-то шею, противники с разбитыми лицами и поломанными ребрами мигом стонали на полу. Бился Анатолий профессионально. Несколько раз после подобных схваток бригаде приходилось удирать с места происшествия, а один раз под горячую руку попался милицейский наряд. Но если Пашка успевал с захватом – Анатолий моментально делался шелковым и больше не буянил. Шею, поломанную при неудачном прыжке в незнакомое озеро, он берег. Да и серьезных поводов для озлобления у Толяна не было никогда. А сейчас? На мгновение Бурый вообразил, о чем размышляет Анатолий, и правый бок томительно защемило… Если дело на кладбище примет дурной оборот за Бурого никто не впишется, даже Пашка.
Маршрутка миновала дорожный карман, Фриц чертыхнулся, уперся двумя руками в руль и врезал по педали. «Газель» резко тормознула - пассажиры качнулись, как ваньки-встаньки - и замерла на дороге, символически повернув «морду» к обочине. Ее объезжали тяжеловозы, недовольно сигналя, обдавая салон гарью и надрывным гулом. Друзья Фрица открыли дверь, надели шапочки и спрыгнули на дорогу, Фриц вылез за ними. Вскоре две фигурки, стремительно уменьшаясь, устремились по желтому выгоревшему полю к белым полоскам дальних гаражей. Фриц остался курить, смотря вслед.
Пронеслась, гремя двойной сцепкой, тупоносая «Вольва», рычащая, как разъяренный лев, и Бурый поневоле вжался в спинку. «Газель» сильно качнуло.. Фриц проводил фуру, выкинул дымящийся «бычок», скользнул глазами по колесам, настежь оттопырил водительскую дверцу, шлагбаумом перегородив полосу, и под возмущенное гудение притормозившего потока, залез в кабину.
Свинячьи глазки Чашкина довольно зажмурились. Он вальяжно привалился полной щекой к окну, провожая глазами сигналящие машины.
Фриц, поддал газу и нагнал поток.
Вскоре запаренный фургончик заехал в кладбищенские ворота, и замер на белой щебенке, щедро рассыпанной на похоронной площадке. В душный салон влетел ветер, освежая лица. Отряхиваясь и разминая колени, вылезли из «Газельки» и двинулись между памятников и поржавелых оград.