Фамильярно похлопывая стелу по боку, словно по плечу, друзья окружили могилу. Толян достал из пакета белую, выгоревшую армейскую панаму, и с наслаждением ее натянул. Черную шапочку спрятал за пазуху. Это послужило как бы отмашкой: парни размотали хотули, и, невольно соревнуясь, начали выставлять на плиту принесенный багаж: белые пластиковые тарелки, копченые колбаски, сало с розовыми прожилками, копченую грудинку, лук, редиску, поздние пожелтевшие огурцы, похожие на малокалиберные снаряды, жареные куриные ножки. С мелодичным звяком нацелилась в небо с батарея «Столичной». Кто-то достал листья салата, другой вытащил кастрюлю с вареной «синеглазкой», один посапывал в предвкушении, выкладывая ломтики сала, другой резал овощи и раскупоривал шипящий запивон. Быстро мелькали руки, опустошались и выбрасывались пакеты - Бурый толком и не различал, чье в чем участие - да и вообще, он был изумлен, унижен, обескуражен! На работе и сухарь, и столетняя ириска в почетных закусках гремели! А уж если дичка кто догадывался подобрать на аллее, под бомжующей яблонькой, то вечерний стол вообще обращался в ломовой достархан! И старые, паленые шпроты Бурый мыслил существенным вкладом! Значительным и весомым! А теперь он как бы и жмот... Но куда ж им столько еды, ведь сожрут жа – хрен окосеют? Да, с такой дачки опьянеть не удастся ни в жизнь! А, можа, того и хотят? У них глотки луженые, а он-то хоп-хоп - и скиснет. Тут и с допросом пристанут…
От внезапной догадки на лбу выступил пот.
Фриц достал из черной кожзамовской сумки бутылку нарзана, скрутил крышку, сделал глоток, поставил между кроссовок и перестал участвовать в суете, хотя совдеповской, обтянутой стропами, сумке еще что-то оставалось. Пашка перегнулся через могилу, вытащил из нее белую кишку пластиковых стаканов, разделил на две части. Одну расставил на плите, вторую, предварительно поджав, сунул под охряные бархатцы в изножие стелы. Чашкин по-варварски, вызывав болезненный вздох Фрица, отодрал щербатиной золотистую жесть пробки и завихлял бутылкой над жерлами. Наплюхав, потянул руку к цветочкам, но увидев сплюснутую гофру, захлопал ресницами.
- А чего покойному стакан не поставил?
- А это что? – Павел ткнул на сборку стаканов.
Юрка скривился и качнул бутылкой:
- Сразу пять штук?
- А он дряблые сиськи не любил. Всегда пластик усиливал до прочности грибатого.
- Я-асно. Чего-то не помню я такой у него традиции,
- А вот была. – сварливо ответил Павел.
- Мы обычно из горла водку жрали, до стакана не успевали! – наследник довольно хохотнул.-
- А в канавах у нас –дезинфекция, и всегда - стаканЫ. – пробубнил Павел, смахнув с лица светлую прядь.
Чашкин снова хмыкнул. Поставил порожнюю бутылку за стелу, потянулся к пакету за новой...
«Будто бы он не выпил бы с мягкого. Бухал он отовсюду, откуда текло» - машинально отметил бригадир. Перевел взгляд на щуплого воробья Космоса. Тот ковырялся в зеленом подсумке, выуживая казенные треугольники ржаного хлеба. Похоже, трофей был из ведомственной столовой, где на столах старые скатерти, а порционное жито черствеет в корзинках. Дольки в тесный мешок были всунуты торопливо, плотной нарезкой. «А почему у него только хлеб? – тут же спросил себя Бурый, и радостно ответил - А потому что живет без жены. И этим дятлам тоже женки еды напихали, решили, что закусь градус скрадет! Ну да, во жа дуры. Надейтеся, ха!»
Владимир воспрял духом, присел на корточки, вытащил из кармана куртки консервы, надставил блестящее жало ножа на диск, хряпнул по торцу, описал лезвием круг, отогнул – на солнце заиграл золотой рыбий патронташ. Незаметно по борту размазал капельки масла – этикетка сразу некрасиво потемнела, топя в черноте мелкий шрифт с датой производства; степенно оторвал от серого рулона ленту и промокнул пальцы салфеткой. Поднял лицо к Павлу, кивнул на белеющий за стелой пакет, на котором стояла пустая бутыль: «Срань туда жа?» Пашка сделал вид, что не слышит. Бурый привстал, зашел за стелу, положил использованную бумажку в пакет, и пригнувшись, незаметно осмотрел свой взнос с нейтрального ракурса: банка блестела важно и победно. В сравнении с космосовским вкладом куда как солидней. Ну, все же поболе, чем у некоторых! И, потом, цвет что надо, поносный - эдакую склизь в руки никто не возьмет! Не поймет, что просрочка…
Космос тем временем начал выкладывать на плиту серебряные кирпичики плавленых сырков: один, два, три, четыре…Теперь его горка стала значительней.
Бурый отвел взгляд и покашлял.
Наконец, торжественно подняли бокалы. Коллектив торжественно замолчал. Бурый подобрался, готовясь начать и тут Чашкин айкнул – «Длинного забыли», - и потянулся початой бутылью, раздвигая горлышком рыжие бархатцы. Наполнил гофрированный стакан. – Прости, Жека, на. И закусь, конечно. - положил на края треугольник хлеба. - Теперь порядок. Ну что, Евгений? – он склонил голову на бок и покачивая ей, протянул к изображению жмень со стаканом, - Мастило тебе в жизни как никому - и хер с полноги и папа блатной… да…«Куда он полез?! Мое жа начало! Я же всегда начинал!» Тут тамада замешкался, проводя пальцем над верхней губой, куда набежала влага из носа - и, воспользовавшись моментом, Бурый беспардонно завопил:
- А вот здоровье ты не думал, а без здоровья куда?! На масти одной жизня не катит! пустишь момент – и здравствуй, седьмой километр! – резко выдохнул в сторону: х-ху! - поднес стаканчик к губам. Заметил долгожданные изумленные взгляды слесарей и прикрикнул шутливо - ну что вылупились, другана ж помянаю! - и с замиранием сердца влил стопку в горло. Зелье провалилась, протапливая внутренности, и сразу начались колики в правом боку. «Пошла в разрыв печенка, пошла, родимая! - затосковал мастер, одновременно поглядывая на бригаду, - Ну, вступайте уж, бухарики, слухаю ваши восторги.»
Овал стаканчиков взлетел, замер над глотками, опустился
- Даже два папы у него было, - тихо сказал Павел, опустив глаза.
- Да, согласен, – согласился Чашкин, поправив пальцами нагрудный кармашек, достал неожиданно чистый, белый платочек и смахнул с верхней губы предательскую влагу.
- Коньюктивит проклятый. У наших мамок койки в ротдоме рядом стояли. Моя нас обоих выкармливала. У его мамки что-то там барахлило, в сосках.
- И вы были с рождения молочные братья, - промолвил Павел, уже слышавший эту историю.
- Ага, – Чашкин затолкал платочек в карман, - только ему бы заместо своих двоих, одного моего папашу поставить, когда снег зимой, да и то подумаю - я бы посмотрел на его борзоту. Как от бизнесов отказываться, капитал херить…
- Твой папа тоже не бедный, - качнулся с ноги на ногу Толян,
- Да он один из самых тут буратин, мне-то что толку? А тебе все на блюдечке. И вот я смотрю на тебя и думаю, слухай, Длинный, можа, нас с тобой в ротдоме попутали?- произнеся коронный заход, Чашкин весело подмигнул стеле, повернулся к собратьям, качнул стаканом и влил его в горло.
Окружающие повторили дао памяти. Потом составили строем белые жерла и подняли глаза на тамаду.
- Вот так. Все шансы проссал. А под занавес вообще в канавы залез. – Чашкин покачал в стакане водку, взболтнул, сделав маленький водоворот, - там ты и сгнил.
- Вот и я ж о том жа! Тебе бы к отцу в наследники, а ты к нам в ямы подался, простым слесарем! – снова вскричал Бурый, не дождавшийся восторгов, и тут же осекся - «зачем ты ляпнул «простым»? – торопясь, звонко щелкнул пальцами по горлу, - а у нас-то куда без этого дела?! Никак! Но только ж меру знать надо!
Глянул на слесарей.
Бригада смотрела кто куда.
Довыл:
- А ты меры не знал! Я как свою превысил – все. Мучаюсь, во сне ее вижу, проклятую, а держу меру! Но сегодня - он плавно прижал пятерню к душе - сегодня вот ради памяти твоей - возьму жа и согряшу.
Третью порцию дул медленно. Кряхтел, посматривая над стаканом, бок ладонью прихватывая. Но слесаря общались со змием, думая о близком себе. Не о буровском.
Каждый пялился на свое дно.
Чашкин разлил новую дозу.
Употребили.
Бурый бесился, взывая к сочувствию.
И не слышали.
Пили уж пятую, опять ожидал.
И – напрасно.
Шестую впитал - уже страстно надеясь… да тут помин взял паузу. Начались шепотки, шушуканья, междусобойчики… Фриц поставил в ноги бутылку «Нарзана» и начал потряхивать черным слайдером, наслаждаясь щелчком верхней блестящей панельки. Чашкин на своем мобильнике запустил порнографический сюжет, попеременно подсовывая его то на всеобщее обозрение, то поворачивая одному Фрицу – Бурый краем глаза увидал трясущиеся на мужском половом органе черное жирное тело... Толян, подняв мохнатые брови, отрешенно смотрел на галок, прыгающих по соседним оградкам. Космос крутился по-воробьиному, ловя взгляды соседей, и выразительно царапал ногтем звездно-полосатый флаг на подсумке - там что-то позвякивало. А Пашка добряк Пашка, друг лепший, что даже злейшему врагу найдет оправдание! – скромно присел на корточки, и что-то меланхолически над едой выискивал. И не было сочувствия в пашкином взгляде. Вообще никакого. Одна синева на радужке.
Подул ветер, забираясь в незатянутые кулиски штормовки. По хребту побежали мурашки. Тут же, словно вызванные ими, в животе начали легкие колики…
Потом из тучи на миг выглянуло солнце…
И внезапно, вдруг, как снег на голову – разом, как водопад - а Бурого обрушилось кошмарное осознание неминуемой провальности его гениальной затеи! Именно здесь, в звонкой сельской пустоте среди тысяч могил, стало вдруг отчетливо ясно, какого он свалял дурака! Дела обстояли вообще по-другому! Не верил никто, что он Длинного видел! Никто! И плевать им было на раскодирование! Собрались они только для предьяв и его опущения, вот для чего! И свидетелей нет, и защищать его некому - Фриц и Чашкин, в ту же дуду с ними дуют!
«Это же надо, своими собственными руками себя на казню привел! Вот оно, последнее , что он видит на земле!»
..И тут же на пейзаж навелась необычная резкость. Каждый бугорок, холмик, крест, пирамидка и трапеция со звездой обрисовались отчетливо. Высокий холм с памятниками, словно гвоздями голова демона из фильма «восставшие из ада» – целиком охватился. Небо над ним. Облака - в замершем хороводе снеговиков. А напротив холма - зубчатый косогор с желтым обвалившимся склоном, утыканный подлеском березняка и незримым отсюда обрывом, под которым глухо гудело шоссе. Там шли машины. Там ревело спасение…
И все таки - небо, не сводился с него алчущий эмпатии взгляд! Плескалась звонкая синь так безопасно, так хорошо! И ПРЕДЕЛЬНО стал ясен мертвый дружок, целен в своей ипохондрии: не сам он сгинул под землю! Направляло его что-то! Гнало отсель нестерпимо! По факту – и вытолкнуло.
Бурый облизал губы, обвел взглядом могильную плиту, словно пытаясь найти то, что выискивал Пашка – ничего не нашел, зато вспомнил любимый длинновский тост: засыпать на мягкой подруге, а просыпаться под банкетным столом. «Во и получается аккурат под «банкетный стол» закатился, - Владимир поежился, глядя на яства и пустые стаканы, - Можа, уже проснулся - сколько раз его окликали»
Вдруг представилось, что Длинный бьется сейчас «под столом» в тесном ящике, разбуженный ими, пытается наверх вылезти, крышку снять и его замутило. Облизал губы, отступил - захрустела витая проволока – он нажал каблуком на остатки чужого венка. Уперся штанинами в мокрую оградку, зажмурясь, сделал тихую отмашку: «нормально», повернулся и аккуратно направился от «банкета» к холму. Острые набалдашники на оградках начали цеплять висящие борта куртки. Руки машинально обхватывали холодные серебристые поплавки.
Он сделал полукруг среди холмиков и оградок, шагах в десяти от спин бригадных и вдруг остановился. Зачем он сдвинулся с места? Испугался? Чего? Или возвращаться к могиле…
Зачем?
… Да затем, что лишь она, отполированная мраморная плита, вытянутая, с прямоугольной нишей под стеллой – ванночкой черной земли, где мерзли сейчас мокрые охряные бархатцы, под которой как ему почудилось, ожил покойный, вдруг показалась таинственной дверью, за которой и коридор, и выход, и спасение! И Длинный – там ждет!
… плита вдруг откидывается вместе с едой, бригадные отпрыгивают в ужасе, а в черный прямоугольны проем, в атласной черной рубахе, вдруг вылезает дружок, песок на могилку поплевывая, Упирается локтями в края, словно в окопе и оскалится как французский актер Фернандель.: «Я, перцы, что-то не понял – а какого лешего вы тут без меня?! Почему не позвали?! Ну-ка, быстро штрафную!» - бледный Пашка укажет на стакан у подножья, а Длинный пожамкает его тонкими пальцами, ухмыльнется довольно – «до прочности грибатого усилили, молодцы, не забыли» жадно втянет водяру, а потом взбучку задаст: «Что же вы, добры молодцы, гуртом на Вовку наехали. Он же для всех старается! Вам что, охота с чужим мастером жить? Зачем его гасите?! Пейте лучше! Я разрешаю. Ху! Миру - мир!»
И выпьет. А потом скажет: «Солдату – дембель. Ну, ладно, мне пора. Дела! Адье!» и нырнет в могилу. И аккуратно, как люк, снизу закроет плиту. И для сабантуя это был бы лучший конец...
Позади раздалось:
- А соль где? Соль кто-нибудь взял?
Это, наконец, заговорил Павел. Никто не ответил.
- И как жрать? – повторил он
- А что тут жрать? Одна ботва! - хохотнул Толян.
- Во-во, - засмеялись все вслед.
- Белая смерть в столе у Брыка осталась, - втянув слюну, просвистел Космос.
«Не у Бурого – а у Брыка! Я не мастер для них!» - с горечью подумал мастер, тут же забыв о видении.
- А консервации… рас…солу нет. Соленых огурцов никто не взял?
Бурый опомнился и вытянул ладони к могиле.
- Так чеснок жа я принес, закусывайте, тожа остро!! Они вона, рядом со шпротами! Беритя!
- Нету рассола. – ворчливо ответил блондин, передвигая туда-сюда тарелки,. - Старую консервацию съели, а новую Татка брать запретила, - добавил с сарказмом, - Одна банка у ней уже лопнула....
Бурый уверенно зашагал прочь. Вскоре голоса затихли, а тропа пошла под уклон. Холм вблизи обнаружил незаметные выступы и террасы, скользкие пятна коричневой глины, блестевшие в траве почти отвесно – пришлось задирать колени и шагать кое-где прямо по холмикам, словно по лестнице И Бурый с обидой шел по ступеням, и то - он теперь сам словно дух незаметный.
Цельный час никто не окликнул, словно чисто коллега покойному!
Горько усмехнулся.
Желтое солнце вошло в зенит.
На памятниках стеклянно искрило.
Бурый шел, опережая подземных пловцов.
Небо приближалось навстречу.
Перед вершиной в одном месте земля просела, образовав небольшое плато на месте кучного упокоения. Стела на двух бетонных столбиках завалилась вперед, ограда же легла на тропу. Красноватая могильная плита, таким образом, оказалась на уровне пояса, почти как двухместный диван. Бурый оперся на черные завитушки заборчика, вытянул руку, потрогал камень – он был неожиданно теплым, уютным… Широко задирая колени, залез на площадку. Посмотрел – позолота с гравировки стерта, но по плотности рифлений угадывалось, что под ним, как минимум двое. Снова потрогал гранит, погладил ладонью, и, неожиданно быстро присел на надгробие, развернулся на пятой точке, перекинул ноги в сторону склона. Заболтал, точно сидя на высоком бережку, а потом резко вытянулся на гранитной плите, и закрыл глаза…
«А чаго жа… я же сам, как покойный. Не озлятся. Чего..»
Полежал несколько секунд, ожидая страха. Но паники не было. Пятки «казаков» постукивали о мягкий дерн и камушки гравия. А чего? – снова подумал Владимир, - а и ничего. Даже кайфово. Раз в покойники записали, отчего не подхорониться…
Приподнялся на локте - как раньше не замечал сколько на кладбище свободного места: отдыхай, где душа пожелает!
- А вот и да!
И снова вытянулся, подложив руки под голову. Прикрыл веки. Приятный холодок двумя стальными полозьями прокатился ему по лопаткам. В голове стало просторно. И вскоре благодарная водка обожаемой королевой вступила на царство! И желтая роза распустилась под сердцем, и на нее с гулом порхнули беззаботные пчелы! И в их добродушном ройном гудении тут же различились переклички прежних застолий!
Да! Он вспомнил! Он вспомнил спасительный случай: буря, дождь хлещет, а их тепловой - как «Летучий Голландец в штормовом океане» – так вопил Длинный, зайдя в помещение в плащ-платке, прямо с дождя! Пьяные матросы валялись вповалку, и только длинноволосый боцман священнодействовал за качающимся столом! Но это потом! А сначала они до дождя еще – в зюзю упились… Да, знатно ужрались….а Длинный ошивался на б…дках. Пришел к завершению. Заходит, значит, ругается, бросает плащ на перила, истекая водой с голых рук, ветвистых от прожилок фиолетовых вен.. Синяя футболка почернела от влаги и прилипла к сутулой худобе.
Проходит под тусклым светом прямых, люминисцентных кишок, глядит на компанию, застывшую в разных позах – кто лежит, кто сидит, кто под трубами к стенке прилег, - словно усыпленный сонным газом… В полумраке, обмахивает ладонью коричневую столешницу с влажными кружками от стаканов, сметая крошки, поднимает трехлитровую банку со спиртом, смотрит на свет, прищурив посаженный почти к переносице глаз. На дне мурлычет разведенное зелье. Ищет закуску: на столе среди огрызков фольги от сырков – янтарек леденца и пара черных, блокадной нормы хлебных огрызков. Стекла граненые тоже - вповалку, как их хозяева. Длинный выстраивает их ровно, в шеренгу. Поднимает к глазам трехлитровую банку…
Ж-ж-ж
Возле уха Бурого зажужжало. Разлепил веки и с удивлением обнаружил, что над ним действительно, с методичностью маятника, по одной, по две курсирует пчелиный работящий рой. Где-то по близости, в дачном поселке была пасека. Хорош ее хозяин - медок с покойничков собирает! «Ну так - он свой медок – ты свой. Стой, а с чегой-то я сошел-то с видения? Важно было! А-а, вот жа….
Длинный подцепил с цементного пола битый эмалированный чайник, взболтнул, влил воды в банку… – Бурый потер подбородок – а кстати - стаканы! Длинный признавал только граненые! Это потом всем по фигу стало, с чего пить, а изначально он одни грибатые уважал – прав Пашука! Вот он разлил горячительное. Привстал, нахохлился. Взял стакан, выдохнул и резво употребил, запрокинув мокрую голову. Выдохнул, потянулся к желтому леденцу. И тут же отстранился – левой рукой – правую, как чужую - жестко прямо так взял и отвел, и странное пробубнил: «рус-иван после первой не жрет. До него поработали». Опять налил-выпил, сосучку взял – а другой ладошкой снова перьвую с сосучкой и отстраняет: «и после второй избегает». Третья доза - и та же процедура – «и после третьей стоит стояком».
Ага, Длинный фильм про войну разыгрывал! Там, где актер Бондарчук, думая, что его порешат сейчас, три стаканюги одним махом умял!
Стоп-стоп! Вот жа его обычай - три тоста без закуски глотать, да, не жрать, не закусывать! Он же Рус-иван! Вот вам традиция его какая была, а вовсе там не стаканы!
Бурый резко поднялся, да так, что о лобешник стукнулась пчелка. Вжикнула что-то невежливое, улетела… Бурый вытянул шею, нашел глазами компанию, маленькую, крошечную среди бескрайнего поля, прям сходка рыбаков на бесклевье. Вот он, верный момент!
Скинул ноги на тропу и ломанулся к подножию, лавируя между памятников. Расстояние сокращалось быстро, а в голове, словно в пустой бочке, гремело решительное предъявление: «Что жа, ляди?! Три первых тоста-то Длинный-то пропускал! Он жа Рус-иван, помните?! С какого ж фильма он это стибрил, Пань, я вчистую запамятовал?»
И вот тут-то Пашка и вступит! Не удержится – даст свой ответ! Он жа телеки смотрит, он жа настоящий Рязанов ходячий, все фильмы знает! «Кинопанорама»! Про любое кино, про актеров, кто где снимался, где как живет! Она жа, если не бухой, исключительно кино занимается! Это же его крутизна, вот, вот, вот! – Бурый на бегу поднял глаза, компания была уже близко, ухмыльнулся довольно, - Да-да, он нашел ключик. Крутость! Ага. Крутость в душе как удержать? Невозможно, если темой становится! Тут же и выдашь! Ведь для чего живем? Да чтобы крутость выказывать! Она как толянов удар, как его, Бурого, коттеджная дача, как предстоящая должность! А как Павел голос подаст – я и заведу разговор! Заведу – и оживу, вернусь из мертвого цартсва, – Бурый прыгал с могилки на могилку, придерживаясь за железо. Спускался резво. Его охватило волнение.
Шагах в двадцати притормозил – беззвучные издалека жамканья ртов превратились в подобие спора. Чашкин что-то лениво вбрасывал, зияя щербатиной, а Пашка жестами помогал себе возражать. Отчетливо слышалось: «ямы», «трубы», «бабосы», словно беседа крутилась вокруг теплосетей, но сделав еще пару шагов, он понял, что не вокруг них, а именно что вокруг Длинного – в них. От поступка дурацкого, когда он рынок послал и опустился в канавы.
«И опустился, и что? там и вспомнить-то нечего. Пахал как все и бухал – не отставал. Что же, можно вспомнить, как они в ту бурю упились. А потом – как он Рус-иваном работал! Прибавил шаг.
Донесся новый фрагмент разговора.
- А где он квасить-то начал как проклятый?
- Где-где, в кильманде.
- Не-не, - не соглашался звенящим голосом Чашкин, - не финти. А ревматизм свой он где подхватил?
- Да он был еще и до ям.
- Правильно, а вены откуда полезли?
- Э..
- «Э-э» - передразнил Чашкин, - я сам видел, как он трубу в центнер веса на себе пер до скупки.
- Он в скупку с нами ходил один раз, - внятное возражение Пашки.
Короткое молчание.
- А остальные без вас.
- Все равно, у нас ему было кайфовей. Он сам говорил.
- И в чем же кайфовей?
- Везло.
- Прям-прям?
- Да вот. Прямо.. и прям.
- А в чем везло?
- В том, что… - Павел пожевал губами, - в том, что теплосеть – золотое дно.
- Канешно, вы же тут все золотари! – взвизгнул Чашкин и тронул ладонь к ладони в замедленном аплодисменте.
Пашка тоскливо вздохнул, повел ладонью по мешковатой щеке, шурша белесой щетиной, что всем на зависть никогда не выказывалась, и опять вздохнул. Надо было отвечать длинно и доказательно. А этого Пашка не любил. Знал, что его слушать трудно, и все забывали о начале, когда он тягуче доходил до конца.
- Длинному хотел войти в темы.
- Ха, темы! - ухмыльнулся Чашкин.
Павел опять тоскливо посмотрел вдаль, словно там должна была быть бегущая строка субтитров, понял, что их не будет, и снова зашевелил губами.
- Шишки разводящего у нас выбирали. Вот. И к Длинному присматривались. И оказали доверие. Показали темы.
- И?
- И Длинный стал… выбирать.
- Что?
- Ну.. или бабосы, или – должность.
- Пфф-ф-ф. – фыркнул наследник, и вылупился на стелу, - о как. Я чет упустил, Длинный, по ходу? Ну и?
- Что и? Он и уволился. – вздохнул блондин.
- Выбрал, короче! – взорвался хохотом Чашкин и толкнул рукой Фрица. Тонкие губы немца чуть тронулись.
- Это понятно. Ну а темы-то, что там за темы-то был? Нельзя поподробней?! Чего его испугало?
Беседа сошла на еще более интересную плоскость - почему он уволился. Да, это был любопытный вопрос …
- Да. – с облегчением сказал Павел, - начальники - друзья. Бабло вот-вот попрет.
- Так и чего ж он свалил?
«Да, отчего он свалил? – подумал Бурый
Пашка вздохнул, и бросил взгляд на холм.
- С козлом не ужился.
«Козлом?! С каким еще козлом?!»
- Каким козлом? Где? У него один был враг, отец родной, - фыркнул Чашкин, мельком крутнувшись в сторону Бурого, - Короче, слушай. Полез он в ямы из мести, потому что предки не дали ему бабкину хату. А ушел от вас, потому что здоровь..
- Он… никогда не мстил, - слесарь тихо прошевелил пухлыми губами - он козлом встречаться не хотел… больше.
- У вас? В теплосетях.
Выдохшийся Пашка только кивнул.
Бурый сделал еще несколько шагов и присел между оград, словно поправляя обувь, потом вежливо кашлянул. Пашка заметил его, оправил собачку на молнии и вдруг продолжил громкой, неожиданной скороговоркой, от нетерпения сглатывая окончания слов, словно субтитры уже не пропадали, а бодро летели по краю горизонта, словно в подвале экрана. Он вернулся к началу разговора, где муссировалась тема вредности ям, соглашался, что ямы – погибель, и вдруг непонятным образом вывернул, что ямы вонючие - его блаженная земля! Остров сокровищ – вот что на самом деле ихние ямы! И Длинный два года торил тропу к сундуку мертвеца!
Да, Пашка не клял теплосети, но защищал! Яростно, насколько можно было представить охваченным страстью сивого флегму! Жадно, с фантазией, да еще с такой, что можно было в обморок от ее масштаба упасть. ( Не иначе, ему покойный в воздухе чертил письмена!) И мораль выводил: умные люди здесь круто поднимаются. Бывший начальник в хозяева рынка ушел. Другой подался в сенаторы. И вообще, кого не возьми, все шишки рядом с сетями пасутся. Как работорговцы возле африканцев масаи.
- Конечно, если знаешь, как спи…дить, тебе везде хорошо, - философски изрекал Чашкин, разводя руки, - только причем тут Длинный?
- Да, – поднимал палец Пашка, - и у Длинного доля была.
- Да ладно. Какая?
- А вот. – начинал волноваться блондин, - Трубы. Старые – залатал, зарыл. Отчитался – что новые. Под землей. А новые - налево, и бабосы – раз - на карман.
Потом – работяг подрядить на работы.
- На себя. – добавил Толян.
- Ды. На себя. Левые бригады создать. Вот – и бизнес. А приписки?
Что же, и тут говорят о покойнике. Нет, это блажат о каком-то фартовом знакомом, сведущим в начальственных тайных аферах! Или…
- С губернатором – за ручку. Звонок – и на тему. И все сделано – и бабосы опять нефиговые. Потом опять звонок – администрация. Вызывают. Приезжает черная «волга»…
Да, это их раздолбай и балабол, в цивильных одежах коридоры высокие топтал, алмазные запонки в петельки просовывал и подвозился на черном полированном членовозе! А начальство местное в канавы прыгало и там строилось – а Длинный посматривал сверху надменно …
То есть это Длинный, оказывается, к моменту, когда пришла ему маза из сетей уходить – с шишками вовсю куролесил!
«Пашка очумел? Откуда он это выдумал?!»
А тема собирала в себя все новые и новые доказательства равнозначности длинновского теплого места – самотлорским месторождениям! Словно кучевое облако влагу - собирала и грозила обрушится ливнем!
Пашку – несло.
Чашкин, изумленный не менее, шало бубнил: а чего ж он уволился? А чего…
Бурый вдруг догадался: «Да Пашка ж новых русских на понт берет, ах, молодчага! Обиделся за канавы, во как! Что жа, и правильно»…
«Дорожи своим местом, лопата! – на ум пришло, как ухмылялся Космосу, чумазому, в солидоле, вылезшему из подвала пятиэтажки, где был потоп.
А чего он уволился - нет тут загадок. Заболели ноги, вот и списался. Лучше б правда, дознались, зачем в ямы полез. На рынке ведь перло, чего он прыгнул в грязюку?».
Еще раз кашлянул, подошел к могилке. Аккуратно ступая «казаками» по скользкой травке, кружным образом, тихо пристыковался. Сказание об Иване вертелось на языке, и готово было сорваться, но он решил не спешить. На ум вдруг явилось то, чем заканчивалось женькино подражательное кривляние; Длинный в конце аттракциона облокачивался на стул, хохлился, что тот немец, выдавливал сострым кадыком второй подбородок и басил: «Что ж, Рус-иван, ты настоящий солдат, и я тоже солдат, и уважаю достойных противников» - выпивал стопку, вскакивал – падал обратно на стул, показывал на ряд пустых стаканюк и глухо выдыхал: «всем по-оровну, б…ди, говна не жалко!».
«Поровну!»
Поровну нельзя.
В досаде закусил губу.
А спор тем временем принял нешуточные обороты. Пашкина воспитательная блажь завершилась, и правильно заговорили, зачем Длинный в ямы подался. И, как водится, когда спорщики на сто процентов убеждены в своей правоте, каждый теперь вещал не слыша другого.
- Длинный вкалывать на дядю никогда не хотел. На рынке он работал на себя, как и надо, - Чашкин нагибался к могиле, подбирал кусок сала с хлебом, после чего бесцеремонно втискивался между Бурым и надгробием, вынуждая отступать того на середку. – В любой конторе: ты начальник, я дурак. Говорю, надоели колготки с трусами, давай продуктовкой займемся. Хотя гемора больше – сертификаты-фуяты, зато базы все здесь, – Чашкин смахнул влагу над губой, спрятал платочек, - А Длинный нет, хочу новых впечатлений. А потом бабка померла, он на родаков гнев затаил.
- Он мудро к нам устроился, - рассуждал в ответ успокоившийся Павел, поддерживаемый одобрительными кивками коллег. – Сначала все разведал. Говорил, вот, у вас «аварийка» есть. Блатная лежка, вообще. Чистота. Есть левые бригады. Там лавэ. Контора. Там должности. Расти – не хочу.
- А что мы разбежались, так то чисто его заскок. – рубил ладонью Чашкин, – да, терки были с реализаторами, жаловались, что я выручку в казино спускаю.
- А не спускал? – приподнимал тонкие брови Фриц, глубоко пряча руки в карманы, - клевещут завистники?
- Не в том дело. – утомленно отвечал Чашкин, втягивая в себя по-курильщицки полные щеки, - Он же на их сторону вставал, на хера-то. Типа, мне, хозяину, выговаривал: плати как договорились. А договорились за процент - ага! А когда прибыль в день как за месяц?! А так-то мы не договаривались! Я объясняю, они – на-емники им нельзя платить с куша. Запрещено по бизнесу, понимаешь? Куш – для лохов замануха. Потому что все его хотят сорвать и гулять, дай им куш, возьмут – спасибо не скажут, а ты - человека ищи. Объясняю, потому и должны быть потолки для наемников. И не хер за них лезть! А у Длинного все по демократии! Равноправие! Ну.. А я изымал излишек, ну и заодно казино поднимал. Короче, это деловые моменты, – Чашкин бесцеремонно забирал от ног Фрица бутылку нарзана, делал смачный глоток, вытирал губы, - и потом, я и выигрывал иногда.
- И даже бабки возвращал в кассу, – иронизировал Фриц.
- А то! Конечно…
Спор продолжился.
Павел начал напирать на продуманность Длинного: «Он был проша-аренный», как он вежливо общался с начальством – связи на будущее налаживал. Продуманные шаги – это он
«Чего-чего? – удивился Бурый, - продуманные?!» «да, да, неслучайные» – отвечал его мыслям Павел, вихляя ладонью, словно та была рыбой жерех, лавирующая в речной протоке. И резюмировал совершенно для Бурого странно:
- Длинный приход свой спла-ни-ровал еще за год. А так – узнавал.
- Да ладно? - оторвался, наконец, от своих выводов Чашкин. Павел смахнул с глаз чуб:
- Да. Потому что – карьера. Он делал – карь-е-ру.
- Кто?! Длинный?!
- Да.
- Карьеру?
- Да.
- Какую? Каналию чинить олигархам?! – заржал Чашкин и обернулся на Фрица.
- А что, если на яхте, то можно, – буднично промолвил Фриц, - лигарху пику в бок, черный флаг на мачту и пиратствовать.
- Нет, я бы своего олигарха утопил, - широко улыбнулся Толян. - а череп бы на семейниках козла нарисовал. Прямо с ним на мачту их и повесил.
У Бурого тоже были семейники. Он всегда ходил в семейных трусах, опускающихся почти до колен. И все над ними смеялись. Да даже устали смеяться. Но почему он должен был быть тем, прошлым достославным козлом? Нет, это абсурд. И Бурый даже не взволновался, хотя предложенная картина висельника в черных семейниках была леденящей.
- Где мы и где яхты. – отмахнулся неромантический наследник, - Там своих хватает чинильщиков. Я говорю, ему папашу захотелось ославить за жадность, Что бабкину хату не дал. Длинный думал, хату уступят, где он детство провел, а родичи жильцов заселили. А ему сказали, что он все получит, когда за ум возьмется. А сейчас, типа, живи у нас. Вот он и забычил. И с рынка в ямы полез, папаше на страх.
«Папа, папа, папа… Спор с папой. – застучало в висках, потом привиделся полутемный чердак, приоткрытая, оббитая потемневшей вагонкой банная дверь, из-за которой тянуло сыростью, и желтое, горящее жало окурка на топчане…
«А ведь верно! - обрадовался Бурый, - Было! Он еще пригнал машину помыть, и тоже им жаловался на предков – радостно вспомнил Бурый, - Прав, прав Юрец! Была у него злоба на Биоса! Точно, была!
….Длинный лежал на топчане, жевал резинку. Говорил, что хочет бросить курить. Да какое бросить. Родичи, вон, какую свинью подложили. А потом выплюнул - жевака чуть к потолку не прилипла, залез в консервную банку, выудил старый бычок. Извинительно посмотрел на народ: только две затяжки. Тут же подкурил от протянутой буровской зажигалки.
- Им не нравится, как я живу. Не в том смысле, что бизнес, бухло и так далее, - Длинный растягивал губы и в широкую прорезь выпускал тонкий как бумаюжный лист, сигаретный дымок, - просто «они не уверены» - тут его голос его приобретал менторские интонации - что «ответственно распоряжусь». Читай, притон не устрою…
- А не устроишь? – хихикал Пашка.
- Да не, конечно, устрою. Не в этом дело. Я говорю, дайте жить, где вырос. Чего вам, жалко? А он – «я столько работал, я тебе апартаменты в нашем доме отвел, а ты не ценишь…» Может, не понимаешь?
Длинный совал окурок в консервную банку, снимал с лица прядь, - ну да, у меня ж две извилины.
.следом заклубилось продолжение … и новая картинка выхватила из темноты: промзона с оцинкованным ангаром и белыми двухэтажками, по которым словно журавль, вышагивал следующим утром рокер…
Нет! Не из-за мести залез в грязюку покойный!» Был – прикол! Но однако,
…Чашкин вошел в раж:
- Он и говорит: ах, нет доверия? Тогда я в канавы залезу, и прославлю там олигарха-отца, - отрубил ладонью Юрец и нагнулся за водкой. - Папаша и дал задний ход. На тебе и деньги и хату бабкину, но мы же уже в грязи. А слов своих не меняем, - Чашкин зацепил щербатиной, словно открывашкой, жесть на пробке и вскрыл бутыль. Фриц томно отвел взгляд, - я ему сказал, дурак, ну построил отца, молодец! Теперь хватай капитал, и бизнес мути! Давай, салон свой откроем! Эть вот, дурак.
- Вот, он поспорил с отцом и пошел к нам делать карьеру.
- Да по приколу он в ямы полез, епта! – уже даже с некоторой угрозой отнял губы от стакана, готовый уже было гнести водяру, Юрец.
- Не по приколу, - не унимался Пашка, глубоко засовывая руки в белую ветровку, - а из-за спора с отцом.
Фриц хрюкнул – он явно получал удовольствие, видя, как бесится Чашкин.
- Не было там спора, - сжав зубы, буркнул наследник и выпил, машинально вытер над губой, встряхнул стаканчиком.
- Был. Длинный поспорил, что башли и у нас добудет не меньшие.
- И должность, - издевательски поддакнул Толян, выпустив дым, - по запланированной с заранее договоренности.
- От - глядь на них! Они ж издеваются? – всплеснул руками Чашкин, - не, чмурики, я все понимаю. Только . где план и где Длинный, э?
«Не спорил он ни с кем. Капитал появился в самом конце. – сварливо отметил про себя Бурый, - И про план уж вообще».
- А когда он … был… в самых… верхах …- Пашка ткнул пальцем вверх и икнул, - он бы нашел… остров сокровищ. Вот, говорил. Да!
- Что-о? – чуть не плакал наследник.
- А то. Зачем так долго на рынке сидел – и не знаю!
Павел нагнулся к стакану. Чашкин, склонив голову на бок, смотрел на него как на умалишенного. И пока длилась немая пауза, в Буром слова «сундук», «сокровища», «остров», словно кресало высекли искры и зажгли костер воспоминаний, и снова возник разговор об отце, предваряющий позорный для приличного общества жест! Но и не только он, да и не столько он – а именно решающая роль в нем Бурого, определившая покойницкий шаг! Да, Бурого, Бурого, Бурого! И Пашка же должен все помнить! Именно Бурый тогда все и устроил! Ну… как-то… Но ведь устроил! В груди, словно голубь за пазухой, зашевелилось что-то торжественное, сладкое, голос из прошлого зашептал – «вспоминай, вспоминай, если жить хочешь»!
Торопливо последовал указанию.