Стать бы снова желтком, купающимся в спасительной и живительной жидкости в закрытой и недоступной для всех скорлупе.
Хорошо здесь!
Каша была полита чем-то сладким, коричневым и приятно липким. Я даже специально не облизала вымазанные слегка пальцы. Пока так посижу. Время от времени их можно как будто склеивать. Но не надолго, а всего на мгновение, чтобы почувствовать, как работает осязание, как пальцы касаются своих братьев. Руки чувствуют!
А каша была сладенькая в меру. Сладкого мне всегда не хватало в жизни. Еще ребенком в эвакуации, когда была в состоянии постоянного голода и ветра, так хотелось чего-нибудь сладенького, хоть бы корочку, черствую горбушку, чуть присыпанную сверху еле заметными кристалликами сахара… Это я помню ясно. А здесь такая замечательная каша с джемом. Или с повидлом? Интересно, чем отличается джем от повидла? Все равно.
Сейчас мне совсем не больно. Может, чуть-чуть только. А вот ближе к ужину боль начнет звенеть вначале комариком в уши, а потом так, что терпеть будет уже просто невозможно, невыносимо. Или все-таки вытерпеть было бы можно? Но мне обязательно принесут таблетку. И опять станет все совсем неплохо. Да что там неплохо, просто замечательно! Замечательно…
И, кроме того, я все еще хороша собой! Конечно, нужно подкрасить губы. А мои глаза и так прекрасны. Причесаться, да просто пригладить волосы, ведь они у меня волнистые и сами знают, как им уложиться в приличную прическу. И, главное, улыбаться побольше. Улыбаться всем, кто рядом, открывать широко глаза, очаровать их всех.
Не важно, зачем. Но обязательно очаровать, понравиться им так, чтобы они все подумали бы: «Какая же все-таки она красавица, несмотря на свой возраст и проблемы со здоровьем». Не смотря…
О поэзии бы им русской рассказать, о Ленинграде… Жаль ничего не понимают ни в том, ни в другом. Да, ни в чем они не понимают и настоящую красоту не чувствуют. Вчера посмотрели рыбьими глазами, зубасто улыбнулись, вроде сердечно, но взгляд серьезный и изучающий. О чем, интересно, думают эти в белых халатах? О чем думают?
Хотя, не важно, пусть думают о чем угодно. На моей тумбочке лежит красивая книжка. Не могу понять только о чем она. Название читать начинала, но так и не поняла. То есть поняла, конечно, я ведь все понимаю. В сознании, слава Богу. Только вот зачем, не знаю. После таблетки попробую еще раз прочитать название на обложке. После таблетки становится легко, не болит ничего, хочется еще немного подкрасить губы и посмотреть на этого доктора, как только я и умею смотреть. Хотя, что на него смотреть? Смотри, не смотри, чурбан улыбчивый.
Дочка приезжала, привезла винегрет. Я ела его очень старательно, чтобы не обидеть, хотя хотелось квашеной капусты и сладенького чего-нибудь. Хоть чего-нибудь сладенького! Попросить я постеснялась, она и так смотрела неодобрительно на мои липкие пальцы и отчитала за то, что… За что, точно не помню, но что-то я вчера сделала не так. Или сегодня? Чувствую свою вину, буду стараться все делать, как нужно. Да, я всегда, вроде, старалась, но буду больше стараться. Смотрела на дочку виновато (не как на доктора), чтобы она поверила, что я действительно скоро исправлюсь и буду выполнять все требования, какие только нужно. Пообещала быть послушной.
Наверное, все, дожившие до десятого десятка, становятся более-менее послушными. Или не все? Главное, смотреть виновато. И не просить ни варенья, ни джема этого (или это было все-таки повидло?).
Пожалела, что дочь увидела мои подкрашенные губы. Она строгая и не любит, когда я привожу себя в порядок. Ей неприятно, что я могу еще так смотреть, что мужчины потом вспоминают мой взгляд и думают обо мне. Или это только мне кажется, и про зависть, и про мужчин…
Начинает еще не болеть, но как-то беспокоить и ныть все тело. Тазовые кости, которые, вроде, крепко между собой должны быть соединены, разошлись и как будто переломались все во время моего последнего падения. Были переломы или нет, я не знаю. Может, просто места соединений моих бедных старых костей разболтались и нужно какое-то время, чтобы все успокоилось и восстановилось.
Все должно встать на свои места…
А где мое место в этом, ставшим мне чужим мире? В родительском доме в маленьком русском городке? В эвакуационном, продуваемом казахском сарайчике? В военных городках вместе с рано ушедшим красавцем-мужем? В Ленинграде, которым я любовалась и гордилась? Или уже в этой стране, принявшей меня и давшей мне все необходимое? А я ничем не отблагодарила ее за гостеприимство. Да у меня и не было ничего. И нет…
Я так и не заговорила на их языке. Почему? Да просто он мне как был чужим, так и остался. Улыбаться в ответ было проще и спокойнее. Всегда в душе жила уверенность, что я и так смогу прожить без их языка. С людьми близкими я общаюсь по-русски, а незнакомым хватит и улыбки, говорить с ними не о чем. Вот я и привыкла улыбаться в ответ на вопросы, но при этом смотреть на собеседника так, чтобы он запомнил мой взгляд и подумал вслед мне, какая интересная женщина!
Но сейчас я могу думать только о том, что скоро ужин и мне дадут, наконец, таблетку. Я умею терпеть боль и могу еще ждать. Сколько нужно, столько я буду терпеть. Терпеть и улыбаться. А, когда меня спросят о том, как я себя чувствую, я улыбнусь и отвечу «Олрайт!» или «Окей!» почти без акцента.
Но все чаще почему-то вспоминаю последние минуты жизни моей бабушки, когда она сказала: «Конец человека…» Как правильно и точно сказала, вернее, прошептала тогда. А ведь была моложе меня сегодняшней, наверное, лет на пять.
Конец человека…
Господь любил и хранил меня все мои долгие годы.
Хранил, хранил и устал…
И Его последней милостью стало вот это мое состояние, когда все мои чувства притупились, я уже почти не чувствую ни боли (или это таблетка постаралась?), ни одиночества. Но еще могу подкрасить губы и улыбнуться интересному мужчине.
Вот бы стать снова желтком, купающимся в спасительной и живительной жидкости в закрытой и недоступной для всех скорлупе.
Спасибо Тебе, Господи!