Как-то за одним из дачных застолий, в тесном кругу друзей, где у нас было принято произносить тосты, каждому из сидящих друзей, после первых, «За здоровье, всех присутствующих!», и последующих: «За любовь!», «За тех, кто в море…», неожиданно поднялась моя жена и произнесла: А, я хотела бы расширить немного тост – «За любовь» и придать ему другое звучание «За любовь и человеколюбие!». Обычно она не говорила громких слов, но в этот раз, а в нас уже бродило, это прозвучало необычно пафосно. И она рассказала об истории, которую я уже забыл, но у нас в семье она произвела какое-то необычное единение и единодушие.
Мы решили принять в семью, воспитать и вырастить одного из африканских мальчуганов, сотворить ему судьбу. Ну, вот был в нас этакий советско-российский гуманизм. Причем, наверное, мы не совсем представляли возможных предстоящих трудностей. Это был конец 1982 года, Сергей только, что вернулся после годичной африканской загранкомандировки и была некая семейная эйфория праздника. А, уже известная тогда певица - Ирина Понаровская, предприняла подобный шаг, и с какими трудностями воспитания ребенка с другим менталитетом она столкнулась при этом, но это было впереди, мы, конечно, не знали, да и не предполагали всех возможных подводных камней и трудностей.
Впрочем я расскажу об этом по порядку от себя, от первого лица
Это были работы на самом последнем, самом трудном,малообитаемом, плохо приспособленном для жилья острове Сан-Антан, на котором не было света, вода была привозная, да и кукуруза с рисом – из гуманитарки, все очень скудно.
Потому, как был уже ноябрь, а он и в Африке на западном побережье - не сахар, постоянно были шторма от 3 до 5 баллов, и жили мы практически в хижинах, где вместо дверей был полог.
Было не очень уютно, ветрено, но тепло. Вокруг нас при проведении работ постоянно крутились мальчишки, девчонки, ну такие слегка чумазые, детишки младшего школьного возраста. Не попрошайничали, а просто сядут на корточки, и сидят, смотрят или вдруг заспорят о чем-то, да убегут куда-то, потом вернутся и снова, как в театре рассядутся в кружок. А, один, из них, нужно сказать самый плохо одетый, одна рубашечка с рукавами, штанишек я не помню, и естественно босоногий, постоянно хотел быть рядом со мной, и все время пытался в чем-то услужить, угадать мои желания, лишний раз заглянуть в глаза.
Попозже осмелев, он стал даже приходить ко мне в хижину, присаживаться у моего рабочего стола на полу или у кровати. Утром он встречал меня до выхода на работу и все равно до наступления темноты старался быть рядом. Разговаривать мы не могли, так только жеста или «Си», да «Ноу». Продолжалось это довольно значительное время.
Наконец меня это заинтересовало, и я позвал переводчика, чтобы разобраться в такой не навязчивой настойчивости. Из опроса выяснилось, что звать его Нольберт, ему двенадцать лет, он десятый ребенок в семье и окончил четыре класс, главное - это то, что он просит меня забрать с собой туда, где я живу и стать его господином. Родителям до него нет дела, и они с радостью отдадут его мне.
На какое-то время я опешил, но собравшись с мыслями, быстро успел написать письмо жене о необычной просьбе и моей возможности принять мальчонку, потому как через несколько часов, от нас уходила оказия в цивилизацию, и уж оттуда отправлялся самолет с материалами в Россию. Ответ пришел быстро, жена была согласна, ее отец тут же высказал мысль о том, что мы его определим в нахимовское и вырастит - «Максимку»- человеком.
Пацана я пока не обнадеживал, постарался быстренько написать письмо-просьбу о необычном желании в наше консульство. И снова ответ не задержался. Консул приехал сам и лично объяснил, что с подобными жалостливыми просьбами обращаться мне не следует, а свои чувства и мысли держать при себе поглубже и внутри. А, так как после случая с черепахой у меня уже была кликуха - «Юннат», то эта просьба уже переполнила чашу его доброго отношения, а фантазии придумать для меня новое погоняло, у него не нашлось.
- Выбросите эту блажь из головы. Мы ничего не сможем сделать, потому что это невозможно, даже если приложим максимум усилий по осуществлению этой фантазии. (Наверное, у них и не было подобной практики).
Через две недели при отходе нашего морского буксира от этого, право всеми забытого вулканического острова, провожать нас вышла вся деревушка. В немногочисленной группе стоял и Нольберт, он махал вместе со всеми тоненькой ручкой, а на щеках его струились горькие слезинки, брызнувших от краха несбывшихся надежд.
Накануне, а было видно, что мы собираемся, он был очень удручен предстоящим расставанием. Но, я ничего ему и не обещал, не рассказывал о переписке, и согласии, принять его, моей семьей. И то, что я все-таки предпринял усилия для осуществления его мечты. Его нескрываемую печаль, мне было никак не исправить, даже, несмотря на то, что я отдал или подарил, ему свой перочинный ножик, фонарик, свое сомбреро, приличную сумму местных денег-фантиков, ничто не спасало грустного положения, ведь главное – не сбылось. После уборки трапа, и отчаливания я тоже с трудом сдержал слезы, и ушел с палубы в каюту.
Вот такую историю мне напомнила жена по-прошествие трех десятков лет.