ОГЛАВЛЕНИЕ
КОЛЁСИКИ КОММЕРЦИИ
МЕЖДУ ВОЛКОМ И СОБАКОЙ
«ЭКА ВОЛЯ!»
«БОРЬБА НЕВЕЖЕСТВА С НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬЮ»
«НАШ ПАРОВОЗ, ВПЕРЁД ЛЕТИ!»
ПОЖАР
«ЦАРСТВОВАНИЕ» «ПЕТРА IV»
И русские, и турки, и китайцы, и японцы до столкновения с Запалом считали себя центром мира, а свой образ жизни – единственно правильным. Ничего удивительного в этом нет: примерно так же оценивают своё место в мире большинство народов – от англичан, французов или американцев до фульбе, игбо и масаев. Однако поражения, нанесённые великими державами Запада, заставили народы остальных стран скрепя сердце что-то менять в своих привычках и обычаях.
Крымская война подтолкнула и Россию, и Турцию к продолжению вестернизации, а Вторая опиумная война сделала то же самое в отношении Китая и Японии. Однако каждая из них двигалась в этом направлении разными темпами, в соответствии с собственными геополитическими реалиями, национальным характером и уже достигнутым уровнем развития.
Россия, поверхностно европеизированная Петром I и Екатериной II, сразу после Крымской войны приступила к новым масштабным преобразованиям, призванным ускорить её сближение с передовыми странами Запада – при сохранении самодержавного строя.
Османская держава также попыталась продолжить вестернизацию, но гораздо менее решительно, двигаясь мелкими шажками и то и дело отступая.
В Японии давление иностранных держав привело к усилению националистического движения «сонно дзёи» – «почитание Государя и изгнание варваров». Однако на волне этого движения к власти пришла группировка, которая вместо окончательного закрытия страны и восстановления власти Тэнно начала быстрыми темпами проводить всестороннюю модернизацию, сохраняя (под другим названием) по сути прежний олигархический режим правления. .
Китай с его огромным и крайне инертным населением раскачивался медленнее других. Для того, чтобы только начать поворачиваться в сторону Запада, ему потребовалось несколько десятилетий. Важной вехой в этом медленном повороте стала Синьхайская революция 1911 года, но принять в более-менее целостном виде западную экономическую модель китайское руководство смогло только после смерти в 1976 году Мао Цзэ-дуна.
В ходе дальнейшего развития политических систем лишь Япония, пережив атомную бомбардировку, потерпев жестокое поражение во Второй мировой войне и действуя под диктовку США, продемонстрировала некоторую способность к переменам. Россия, Турция и Китай, несмотря на многочисленные перевороты и революции, до настоящего времени сохранили , сложившиеся веками системы авторитарного правления.
КОЛЁСИКИ КОММЕРЦИИ
Знаменитому Егору Францевичу Канкрину, долголетнему министру финансов Николая I, удалось стабилизировать денежное обращение. Обесценившиеся ассигнации были заменены депозитными и кредитными билетами, свободно обменивавшимися на серебро и золото. На короткое время российский бюджет стал бездефицитным; правда, при этом государственный долг вырос более чем вдвое, значительно отяготив бюджет последующих лет выплатами процентов по займам.
После ухода в 1844 году 70-летнего Канкрина в отставку казна подверглась тяжким испытаниям. Начатое в 1843 году строительство железной дороги между Петербургом и Москвой обошлось в 67 млн. руб. (при том, что весь годовой бюджет Российской империи в 1842 году составлял 187 млн.). В 1849 году Николай I послал огромную армию в помощь австрийскому императору для подавления восстания в Венгрии. Это потребовало дополнительных расходов в сумме около 47 млн. руб. Последнее десятилетие царствования Николая I отмечено постоянным превышением государственных расходов над доходами. Дефицит покрывался займами, а государственный долг к 1 января 1853 года вырос до 1034 млн. руб.
Россия, будучи преимущественно аграрной страной, тем не менее уже глубоко была встроена в систему мирового хозяйства. Перед правительством постоянно стоял вопрос о таможенных тарифах. Если ввозные тарифы повышать, импорт сокращается, отечественному производителю становится легче сбыть свою продукцию, а потребитель, не имея доступа к импортным товарам, вынужден переплачивать. Если же ввозные тарифы понижать, у потребителя выбор больше, зато многие отечественные производители разоряются, не выдержав конкуренции.
Тарифом 1850 года был разрешён ввоз многих ранее запрещённых товаров, а также сняты пошлины на ввоз в российские губернии товаров из Царства Польского (которое являлось, напомним, частью Российской империи). Это сильно ударило по многим российским предпринимателям.
В романе П. И. Мельникова (Андрея Печерского) «На горах», действие которого происходит в середине XIX века, купец Смолокуров объясняет приятелю, почему из-за нового тарифа трудно сбыть тюлений жир.
– Какое ж в новом тарифе может быть касательство до тюленьего жира? – удивляется тот. – Не из чужих краёв его везут; своё добро, российское.
– На ситцевы фабрики жир-от идёт, в краску, а с этим тарифом, – чтоб тем, кто писал его, ни дна, ни покрышки, – того и гляди, что наполовину фабрик закроется. К тому ж ноне и хлопку что-то мало в Петербург привезли, а это тюленьему жиру тоже большая вреда… Потому, куда ж его денешь, как не на ситцевы фабрики? На мыло думаешь?.. Так немца какого-то, пёс его знает, бес угораздил какую-то кислоту олеинову выдумать… А допрежь тюлений жир на мыло много требовался. Понял? В коммерции-то ведь каждая вещь одна за другую цепляется, одна другой держится. Всё едино, что часы, – попорть одно колёсико, все станут…
Дальше Смолокуров рассказывает о своей встрече со знакомым купцом:
– Здешний торговец, недальний, от Старого Макарья (селение у Макарьева монастыря; там проводилась ежегодная Макарьевская ярмарка, позже перенесённая в Нижний Новгород. – А. А.). Что, спрашиваю, как ваши промысла? «Какие, говорит, наши промысла, убыток один, дело хоть брось». Как так? – спрашиваю. «Да вот, говорит, в Китае не то война, не то бунт поднялся, шут их знает (речь идёт о восстании тайпинов, начавшемся в 1850 году. – А. А.), а нашему брату – хоть голову в петлю клади».
– Какое же касательство может быть Китаю до сундучников? – вновь не может понять приятель Смолокурова. – Пущай бы их там себе воевали на здоровье, нам-то какое тут дело?
– То-то вот и есть… Сундуки-то к киргизам идут и дальше за ихние степи, к тем народам, что китайцу подвластны. Как пошла у них там завороха, сундуков-то им и не надо. От войны, известно дело, одно разоренье, в сундуки-то чего тогда станешь класть?.. Вот поди и распутывай дела, в Китае дерутся, а у Старого Макарья «караул» кричат. Вот оно что такое коммерция означает!
Вовлечённость тогдашней России в мировую экономику необходимо постоянно учитывать при оценке деятельности финансовых властей.
В 1852 году министром финансов был назначен Пётр Фёдорович Брок. С началом Крымской войны военные расходы привели к росту дефицита бюджета, который покрывался усиленным печатанием кредитных билетов. Уже в 1854 году пришлось прекратить свободный обмен их на золото, хотя на серебро обмен продолжался. Так что Александру II, вступившему на престол в день кончины его отца (18 февраля 1855 года по старому стилю, 1 марта по новому), помимо проигранной войны, досталось и расстроенное финансовое хозяйство, в котором расходы постоянно превышали доходы.
Чрезвычайные расходы на войну в 1853-1856 годах составили 796,8 млн. руб. Война продемонстрировала не столько слабость русской армии, сколько отсталость российской экономики, в частности транспорта. Чтобы её преодолеть, новый царь и его министр финансов принимали меры, выражаясь современным языком, к совершенствованию рыночных механизмов и развитию инфраструктуры. Правительство поощряло организацию торгово-финансовых компаний и строительство железных дорог. Таможенным тарифом 1857 года пошлины на большинство ввозимых товаров были уменьшены. Расширялось кредитование предпринимателей через казённый Коммерческий банк. Но при этом процент по вкладам этому банку пришлось снизить с 4 до 3%, что привело к их массовому изъятию.
Брок пытался добиться единства кассы (то есть распределения бюджетных средств исключительно через министерство финансов), реорганизовать налогообложение промышленности и торговли. Но в основном бюджетные дефициты покрывались за счёт «заимствований» из вкладов в Коммерческом банке и печатания всё тех же кредитных билетов, количество которых в обороте с 303,8 млн. руб. (на 1 января 1852 г.) до 735,3 млн руб. (на 1 января 1858 г.) – почти в два с половиной раза Люди спешили менять обесценивающиеся кредитки на серебро, и в 1858 году правительство прекратило обмен. Кредитные билеты превратились в бумажные деньги с колеблющимся курсом.
Оставались займы – внутренние и внешние. Доверие к расстроенным российским финансам было утрачено, и занимать приходилось под высокий процент. К 1 января 1857 года государственный долг составил 1572,6 млн. руб. «Крайним», как обычно, оказался министр финансов. Отставку Брока, случившуюся в 1858 году, известный остряк адмирал князь А. С. Меншиков прокомментировал следующим образом: «От Брока ничего не осталось. Так – гладкое место, как у майора Ковалева от сбежавшего носа».
На этом невесёлом фоне развёртывалась масштабная социально-экономическая реформа.
МЕЖДУ ВОЛКОМ И СОБАКОЙ
Преобразования Петра I при видимой всеохватности затронули лишь верхние слои россиян, преимущественно дворянство. Нация раскололась на узкий слой «господ» и многочисленный «народ», которому отводилась роль фундамента – безмолвного, недвижного и потому особенно прочного.
Ко времени Крымской войны эта ситуация нисколько не изменилась. Л. Н. Толстой в 1860 году писал своему знакомому Е. П. Ковалевскому: «Не только нам, русским, но каждому иностранцу, проехавшему 20 вёрст по русской земле, должна в глаза кинуться численная непропорциональность образованных и необразованных, или, вернее, диких и грамотных».
В любой стране существуют две культуры – элитарная и массовая. Но в послепетровской России элита полностью оторвалась от масс. Будучи частями одного целого, они имели во многом сходные стереотипы поведения, однако пропасть между ними далеко переросла понятие сословного неравенства.
«Грамотные» изучали науки и иностранные языки, – или не изучали, но что-то о них слышали. Они одевались по-европейски, пели романсы, сплетничали о правительстве, обсуждали проблемы землеустройства и фабричной промышленности… Некоторые из них искренне желали приносить пользу «народу», а кое-кто ради интересов (подлинных или мнимых) этого самого «народа» готов был жертвовать благополучием и даже жизнью.
«Дикие», как тысячу лет назад, носили зипун и лапти, пахали сохой землю, старались надуть барина, плясали, пели «народные» песни, рассказывали и слушали сказки. К «господам», чудн; одетым, говорящим на птичьем языке и занятым пустяками, «народ» относился со смесью видимого почтения и затаённого презрения – «известно, дело господское». И он абсолютно не доверял всем «грамотным» без исключения, трактуя любые их слова и действия как барскую корысть.
Если считать признаками цивилизации города, письменность и государственность, то русские крестьяне жили вне цивилизации. Почти пголовно неграмотные, они, за немногими исключениями, имели смутное представление о городах, а с государством их ничто не связывало, кроме уплаты податей. Их жизнь протекала в родной деревне, которая была их миром, и так и называлась – «мiръ». Все возникающие вопросы решались либо помещиком, либо мирской сходкой. «Мiръ» кончался за околицей. Слово «Россия» для них означала землю, населённую православными людьми и подвластную царю; они понятия не имели ни о её истории, ни о её государственном устройстве, ни о её положении в мире. Там, где кончалась православная Россия, начиналась земля незнаемая, полная опасностей и чудес.
Российская элита – от царских вельмож до студентов университета – пребывала в межеумочном состоянии. Ей приходилось учитывать нравы «народа» и одновременно как-то реагировать на Европу. Правящая верхушка определённо тянулась в Европу, хотя не сказать, что любила её, – скорее принимала, как горькое лекарство: тошнит, а пить надо. По выражению выдающегося историка Сергея Михайловича Соловьёва, Россия напоминала «человека с маленькими средствами, но случайно попавшего в высшее, богатейшее общество, и для поддержания себя в нём он должен тянуться, жить не по средствам, должен отказывать себе во многом, лишь бы быть прилично одетым, не ударить лицом в грязь в этом блестящем, дорогом ему обществе».
В правление императора Николая Павловича (Николай I) в элите сложились две, условно говоря, партии, – западники и славянофилы. Первые считали, что нет нужды ничего изобретать, надо просто учиться у Европы, и спорили о том, что именно заимствовать – конституционный строй или социалистическое учение. Вторые были убеждены, что у России совершенно особая духовность и особая историческая судьба. Правда, суть их формулировали всяк на свой лад: так, в пору повального увлечения Гегелем высказывалась даже мысль, что именно русские лучше всех способны постичь глубины гегелевского учения.
В последние годы жизни Николая I его причуды приобрели почти клинический характер. Как-то царь спросил генерал-адъютанта Назимова: «Случалось ли тебе когда-нибудь читать философские сочинения?». Назимов, не изуродованный чтением, отвечал отрицательно. «Ну а я прочитал их все (!), – заявил царь, – и убедился, что всё это только заблуждение ума». Результатом этого удивительного умозаключения стал запрет преподавать философию; оставался один шаг и до закрытия университетов. Понятно, почему, например, не позволялось ввозить литературу из-за рубежа; но Николай Павлович углядел признак вольнодумства… в бороде! Дворянам было предписано бриться. То есть в своей деревне помещик мог хоть голышом ходить (такие случаи бывали), но, приезжая в губернский город, а тем более в одну из столиц, он обязан был избавиться от лишней растительности. Либерал-англоман Михаил Никифорович Катков, лишившийся места преподавателя философии в Московском университете, уверял, что если бы Николай пожил ещё, он уподобился бы библейскому Навуходоносору, – вышел бы в Летний сад и стал бы щипать ртом траву.
Дикости эти имели одно оправдание – заботу о могуществе России. «Некоторые, – пишет С. М. Соловьёв, – утешали себя так: Тяжко! Всем жертвуем для материальной, военной силы, но по крайней мере мы сильны, Россия занимает важное место, нас уважают и боятся».
Эта иллюзия рухнула в одночасье в огне Крымской войны. Настроения времён «севастопольского Страшного суда» выразил консервативный журналист Евгений Михайлович Феоктистов: «Конечно, только изверг мог бы радоваться бедствиям России, но Россия была неразрывно связана с императором Николаем, а одна мысль о том, что Николай выйдет из борьбы победителем, приводила в трепет. Торжество его было бы торжеством системы, которая глубоко оскорбляла все лучшие чувства и помыслы образованных людей и с каждым днём становилась невыносимее; ненависть к Николаю не имела границ».
Сам Николай Павлович тяжело переживал поражения, и его неожиданную кончину 18 февраля 1855 года молва приписала принятому яду. Кончилось тридцатилетнее царствование – целая эпоха, отнявшая половину человеческой жизни. Вера Сергеевна Аксакова (дочь писателя Сергея Тимофеевича Аксакова, сестра известных славянофилов Константина Сергеевича и Ивана Сергеевича Аксаковых) писала тогда: «Мы были подавлены огромностью значения этого неожиданного события… Все невольно чувствуют, что какой-то камень, какой-то пресс снят с каждого, как-то легче стало дышать… Его жалеют, как человека, но даже говорят, что, несмотря на всё сожаление о нём, никто, если спросить себя откровенно, не пожелал бы, чтобы он воскрес».
На российский трон взошёл его 37-летний сын Александр Николаевич.
«Разве может быть какой-нибудь толк от человека, у которого такие глаза?» – обронил Пётр Яковлевич Чаадаев. Славянофил Алексей Степанович Хомяков, напротив, уповал на лучшее, основываясь на извечной российской последовательности: Екатерина II хорошая, Павел плохой, Александр I хороший, Николай плохой, – значит, Александр II будет хорошим.
С. М. Соловьёв так характеризует тогдашнюю атмосферу: «У всех, начиная с самого императора и его семейства, было стремление вырваться из николаевской тюрьмы… Первым делом было бежать как можно далее от тюрьмы, проклиная её… Стали бранить прошедшее и настоящее, требовать лучшего будущего».
Только что возникшее общественное мнение (при Николае его в принципе не могло существовать) формировали преимущественно два человека: из-за рубежа политэмигрант Александр Иванович Герцен с его «Колоколом», а из Москвы – вышеупомянутый Михаил Никифорович Катков, приступивший к изданию журнала «Русский вестник». Литературная жизнь только начинала оттаивать; политические обозрения «Русского вестника» стали явлением небывалым и сразу обеспечили журналу огромный успех. Критик-демократ Виссарион Григорьевич Белинский высоко оценивал способности Каткова, но указывал на страшного врага – самолюбие, «которое, при его кровяном, животном организме чёрт знает до чего может довести его. Самолюбие ставит его в такое положение, что от случая будет зависеть его спасение или гибель, смотря куда он повернёт». Несмотря на крепкое телосложение, Катков отличался нервозностью, его мучила бессонница. Либеральному правоведу Борису Николаевчиу Чичерину запомнились «маленькие, тусклые и блуждающие глаза, обличавшие что-то затаённое и недоброе, глухой его голос, его то смутная, то порывистая речь, то растерянные, то слишком решительные приёмы, отсутствие той искренности и общительности, которые привлекают и связывают людей».
Между тем Александр II, кое-как закончив злосчастную войну, приступил к реформам. С. М. Соловьёв в частных записках по этому поводу заметил: «Преобразования проводятся успешно Петрами Великими; но беда, если за них берутся Людовики XVI или Александры II». Новому императору в самом деле не хватало знания России, умонастроений различных слоёв населения, да и просто житейской мудрости. По словам того же С. М. Соловьёва, «он действовал в потёмках, часто шёл не туда, спотыкался, трусил там, где нечего было бояться, и шёл прямо и бодро туда, где была действительная опасность».
Однако что касается направления движения, царь, его окружение, славянофилы и западники держались единого мнения, видя главное зло в крепостном праве.
Чем объяснялось такое единодушие? Во всяком случае, не экономикой. Конечно, техническая база была очень отсталой, однако за первую половину XIX века валовой сбор хлебов – главного продукта российского экспорта – вырос в полтора раза (правда, при почти таком же росте населения). Называть это «кризисом крепостнического хозяйства» язык не поворачивается. Сдвиги носили скорее психологический характер.
Экономист, редактор «Журнала Министерства государственных имуществ» Андрей Парфёнович Заблоцкий-Десятовский писал ещё в 1841 году, что слухи о близкой воле «никогда не распространялись так быстро, не повторялись так часто, как в настоящее царствование. Большинство убеждено в том, что эти слухи, эти толки рождает никто иной, как дух времени, против которого не может устоять никакая человеческая сила».
По состоянию на 1858 год в крепостной зависимости от помещиков находились 23 миллиона «душ» обоего пола – более половины крестьянского населения (остальные крестьяне имели статус или государственных, или удельных (т. е. принадлежащих членам царской семьи). Избавить крестьянина от ига рабства пытались и раньше. Екатерина II и Александр I, склонные к поискам консенсуса, отказались от своих намерений из-за сильнейшего сопротивления правящего слоя. Николай Павлович, которому чего-чего, а решительности было не занимать, отступил перед призраками революционной анархии и противодействием в собственной семье. Говорили, что на смертном одре он взял со своего наследника слово исполнить то, чего не смог добиться сам. Имелись на этот счёт прямые свидетельства людей, близких к императору; впрочем, другие свидетели не менее твёрдо этот слух опровергали.
Настойчивость нерешительного, часто плачущего Александра II обычно объясняют взрывоопасной обстановкой. Революционер Герцен призывал освободить крестьян, предрекая в противном случае кровавый бунт. Консервативный профессор-историк Михаил Петрович Погодин (сын отпущенного на волю дворового человека графа Салтыкова) предупреждал, что может завариться «каша крутая», и вопрошал: «Да и теперь не убивают ли ежегодно до тридцати помещиков – искупительная жертва за право тиранства остальных?». Сам Александр II, заявил перед дворянами, что лучше дать свободу крестьянам сверху, чем ждать, пока её возьмут снизу.
Действительно, число крестьянских волнений в течение XIX века медленно, но неуклонно растёт. В «нравственно-политическом отчёте» III отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии за 1839 год констатировалось, что «при каждом новом царствовании, при каждом важном событии при дворе или в делах государства, издревле и обыкновенно пробегает в народе весть о предстоящей перемене во внутреннем управлении и возбуждается мысль о свободе крестьян… В народе толкуют беспрестанно, что все чужеязычники в России, чухны, мордва, чуваши, самоеды, татары и т. п., свободны, а одни русские, православные – невольники, вопреки Священному писанию».
Известный анархист князь Пётр Алексеевич Кропоткин считал, что именно эти вспышки, с одной стороны, и глубокое отвращение к крепостному праву в поколении, которое выдвинулось при вступлении на престол Александра II, с другой, сделали освобождение крестьян насущным вопросом. Другую же причину Кропоткин видел в европейском общественном мнении.
Тёзка Кропоткина, князь-эмигрант Пётр Долгоруков иронически заметил, что петербургское правительство «не боится ни Бога, ни совести, но трепещет перед европейской гласностью». Для Европы, где торговля соотечественниками не считалась нормой даже в древности, российская ситуация выглядела совершенно неприемлемой. На совещании представителей великих держав в Париже в мае 1856 года России дали понять, что её не могут считать европейской державой, пока крепостное право не уничтожено. Прусский экономист барон Август фон Гакстгаузен через министра иностранных дел князя А. М. Горчакова советовал российскому руководству не медлить: «Мы живём в эпоху, когда мысли и мнения не выжидают, как прежде, годов и столетий… Распространяемые печатью, паром и электричеством, они, подобно молнии, бороздят Европу с одного конца до другого, и нет народа, нет страны, которые могли бы сохранить себя от их влияния».
Положим, Гакстгаузен, с обычным для тогдашних учёных европоцентризмом, несколько сгустил краски: Китай, например, «сохранял себя от их влияния» ещё в течение полувека, а Северная Корея «сохраняет» и по сей день. Но послепетровская Россия от Китая отличалась очень сильно.
В бытность наследником престола Александр II высказывался решительно против освобождения крестьян. Теперь же он желал быть популярным, а кроме того, хотел заставить забыть о поражении в войне. Влияло на царя и ближайшее окружение. Противницей рабства называют его супругу Марию Александровну (Мария Гессен-Дармштадтская). Однако она активной роли не играла, поскольку была не в ладах с мужем, предпочитавшим ей фрейлину Александру Альбединскую, урождённую княжну Долгорукову, – худощавую высокую девушку с невыразительной внешностью, но с острым умом и живым темпераментом. Зато активно выражал своё мнение брат Александра, великий князь Константин Николаевич. Даже Пётр Долгоруков, который всё происходящее в России в его отсутствие рисует исключительно чёрными красками, признавал: «В Петербурге есть целый кружок людей, большая часть коих умны, образованны, способны и честны на деньгу. Члены этого кружка более или менее группируются около великого князя Константина Николаевича». Бурную деятельность развила тётка царя Елена Павловна (Фредерика-Шарлотта-Мария Вюртембергская), имевшая множество приверженцев (и немалое число злопыхателей). «Великая княгиня Елена Павловна только и делает, что вмешивается в политику; старается всеми силами удить рыбу в мутной воде и нарочно мутит воду для дальнейшего рыболовства» – ехидничал Пётр Долгоруков.
Возможно, Александр II, не отличавшийся глубоким умом, недооценивал сложность предпринимаемого им дела. В 1857 году он говорил: «В шесть месяцев всё будет кончено и пойдёт прекрасно». Зато товарищ (заместитель) министра внутренних дел А. И. Левшин отмечает настойчивость царя, «которой публика по мягкости его характера вовсе не ожидала».
Сперва подготовка велась в глубокой тайне Секретным комитетом, но в 1858 году процессу был придан гласный характер. Герцен тогда писал: «Имя Александра II отныне принадлежит истории; если б его царствование завтра окончилось, если б он пал под ударами каких-нибудь крамольных олигархов, бунтующих защитников барщины и розог – всё равно. Начало освобождения крестьян сделано им, грядущие поколения этого не забудут!».
Однако царствование Александр II закончилось отнюдь не «завтра», а сделанное им добро тогдашнее общество забыло очень быстро.
Под влиянием слухов о близкой воле число крестьянских беспорядков резко выросло. Один помещик заметил в частном письме, что «теперь имение покупать всё равно, что на Малахов курган идти во время Севастопольской осады». Впрочем, часть волнений была направлена против винных откупов и резкого вздорожания водки.
Владельцы крепостных «душ» не испытывали восторга от предстоящих перемен. Однако, вопреки опасениям Герцена, перспектива лишиться «законной собственности» не только не превратила их в «крамольных олигархов», но вообще не побудила к каким-либо организованным шагам. «Ежели хотят, пускай отнимут всё, или всё оставят в старом положении», – таково было настроение подавляющего большинства помещиков. Действовать, как всегда, предоставляли правительству. Общественная активность почти не выходила за пределы литературы. Когда в 1859 году возникло Общество пособия нуждающимся литераторам и учёным (будущий Литфонд), М. Н. Катков пробовал добиться, чтобы петербургские и московские сочинители съезжались в промежуточном пункте, например в Твери, и обсуждали общие вопросы. Никто, однако, на это не откликнулся.
Тридцатилетний Л. Н. Толстой в этом отношении не отличался от большинства соотечественников. Крайне совестливый, но органически не способный к совместной деятельности, он пытается «построить свой честный мирок среди всей окружающей застарелой мерзости и лжи» – сеет, косит, жнёт наравне с крестьянами.
«ЭКА ВОЛЯ!»
19 февраля (3 марта н. ст.) 1861 года, в шестую годовщину восшествия на престол, Александр II подписывает Манифест, обещающий крепостным «в своё время полные права свободных сельских обывателей», и несколько Положений, определяющих ход предстоящей реформы.
Правительство намеревалось вести дело как можно мягче, чтобы не причинить ущерба экономике. «Мiр» сохранялся: помещик обязан иметь дело только с «мiром», не касаясь личностей, «мiр» отвечает круговой порукой за своих членов по отправлению повинностей. В течение двух лет сохраняются все обязанности крестьян по отношению к помещикам, включая барщину. За это время помещики и их крестьяне должны принять уставные грамоты, определяющие их дальнейшие отношения. Наделы, на которых крестьяне ведут своё хозяйство, им предстоит выкупать в рассрочку в течение длительного времени, а остальная земля остаётся за помещиками.
5 (17 н. ст.) марта Манифест и Положения оглашаются для всеобщего сведения. Как встретила страна это великое событие?
Редкие всплески энтузиазма потонули в море опасений, непонимания и недоверия.
По мнению писателя Ивана Сергеевича Тургенева, «манифест явным образом написан был по-французски и переведён на неуклюжий русский язык каким-нибудь немцем». Лев Николаевич Толстой удивлялся: «Не понимаю, для кого он написан. Мужики ни слова не поймут, а мы ни слову не поверим».
В самом деле, крепостные поняли только то, что происходящее совсем не похоже на ожидаемую «волю». А их понятия о «воле» в материалах Секретного комитета сформулированы так:
1) государственное управление заменяется мирским сходом;
2) крестьяне не обязаны платить подати и нести повинности, как земские, так и
рекрутскую;
3) капиталы должны быть уравнены между бедными и богатыми крестьянами;
4) землями владеют крестьяне, которые их обрабатывают.
Многие крестьяне надеялись, что с объявлением воли помещики бросят свои именья и уедут в города. Осуществить эту мечту они смогли лишь в 1918 году, когда были разграблены десятки тысяч помещичьих усадеб. Пока же объявленные меры сочли обманом: «Ходи на барщину да плати оброк, эка воля! Толковали про слободу, слобода будет всем, а теперь стали в сипацу (эмансипацию) загонять».
Отдельного крестьянина, в отличие от дворянского или разночинного интеллигента, не волновали «судьбы народа». Интересовали его только он сам, его семья и его «мiр». Это отношение очень ярко сформулировано С. М. Соловьёвым:
«Скажите простому человеку: ”Ты свободен”, и он станет в тупик… Ему нет дела до помещика, тот может получить от царя (который, по мнению мужика, может всё сделать), богатейшее вознаграждение; он ему завидовать не станет, ему нужно только обеспечить себя насчёт ближайших земельных отношений…
Скажут: не мог же крестьянин не обрадоваться, узнав, что он не будет более зависеть от помещика, что его семейство и собственность будут безопасны. Отвечаю: те крестьяне обрадовались, которых семейство и собственность были в опасности, но это были не все крестьяне и не большинство. Злоупотребления помещичьей власти продолжались до последнего времени, иногда обнаруживались в ужасном виде, но это бывало иногда и преимущественно относительно дворни. Иногда крестьяне и убивали своих помещиков; крестьяне наиболее зажиточные, которые по известному закону могли бы скорее и сильнее других поднять вопль и голос против притеснений, ибо имели, что защищать, – такие не имели побуждений тяготиться своею участью, потому что были наиболее обеспечены: это были оброчные крестьяне богатейших землевладельцев, гр. Шереметева и других».
Славянофил Юрий Фёдорович Самарин назвал отмену крепостного права «первой после петровской реформы встречей двух разлучённых между собой сословий». Отношения надо было строить заново, но как? Крестьянам говорили, что помещик владеет землёй по закону, что право собственности священно. Они отвечали: «А для нас разве и земли нет? Мы тут спокон веку живём, неужели на наши христианские души господь земли не сотворил?». Они стали отказываться платить подати. Им ставили в пример казённых и удельных крестьян: те подати платят, хотя и свободны; они отвечали, что не считают тех вольными, а принадлежащими государю: какие ж вольные, когда от них требуют податей? Государственные крестьяне, со своей стороны, скептически отнеслись к освобождению крепостных: «Не будет из того пути. Как можно господского подневольного человека вольным сделать?». «Но вы же вольны, а вы мужики», – возражали им. «Мы-то! – усмехались они. – Мы дворянской крови, только что не пишемся дворянами».
Экземпляры Манифеста и Положений рассылались для зачтения по сельским общинам. Такое прямое – не через чиновников и полицию – обращение к народу само по себе вызывало недоверие: «По старой привычке коли царская воля, рядом палка, а нет её, так и воля не царская» (Ю. Ф. Самарин). С тиражированием были проблемы, комплекты часто оказывались неполными, что вносило дополнительную неразбериху: «У вас что за воля! У нас воля восемьдесят семь листов; а вот графским привезли на ста девяноста трёх листах, братец ты мой!».
Язык Манифеста и Положений крестьяне не понимали, а чиновникам, помещикам и священникам, зачитывавшим эти документы, совершенно не доверяли. Не верили и газетам: «Газеты не от царя приходят, а за деньги у господ господами же покупаются; будут ли господа против господ идти!». Вывод был очевиден: господа прячут от народа царскую волю. Самарин констатирует «полное, безусловное недоверие народа ко всему официальному, законному, ко всему тому, что установлено, т. е. ко всей той половине русской земли, которая не народ… Спор возможен только при одном условии, когда у спорящих есть хоть одна общая исходная точка, хоть один факт, в котором они не сомневаются. Этого-то и не оказалось на сей раз. Манифест, мундир, чиновник, указ, губернатор, священники с крестом, высочайшее повеление, – всё это ложь, обман, подлог. Всему этому народ покоряется, подобно тому как он выносит стужу, метели и засуху, но ничему не верит, ничего не признаёт, ничему не уступает своего убеждения. Правда, носится перед ним образ разлучённого с ним царя, но не того, который живёт в Петербурге, назначает губернаторов, издаёт высочайшие повеления и передвигает войска, а какого-то другого, самоданного, полумифического, который завтра же может вырасти из земли в образе пьяного дьячка или бессрочноотпускного».
«БОРЬБА НЕВЕЖЕСТВА С НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬЮ»
В большинстве случаев оглашение «воли» выслушали молча и разошлись с убеждением, что «воля» не та, а на днях пришлют другую, настоящую. Искали чтецов попроще, – сельских писарей, дьячков, отставных солдат; лучшим считался тот, который умел «вычитать больше воли». Обманутые ожидания оборачивались вспышками волнений: на 1861 год падает их пик – 1859! На стыке Тамбовской и Пензенской губерний крестьяне числом до 10 тысяч возили по деревням красное знамя, оскорбляли священников, били старшин и сотских, угрожали чиновникам и помещичьим управляющим. В Самарской губернии бессрочноотпускной солдат Орловского пехотного полка рядовой Василий Храбров разглашал, что он император, обещал в скором времени свободу и одного ямщика наградил медалью. Самые крупные волнения случились в селе Бездна Спасского уезда Казанской губернии. Благочестивый, но малограмотный Антон Петров нашёл в образце уставной грамоты слова «Из них отпущено на волю после ревизии дворовых – 00, крестьян – 00». На обратной стороне речь шла о размерах допустимого изменения крестьянского надела – 10%. Приняв знак % за крест Святой Анны, Петров объявил, что отыскал «волю». На подавление беспорядков, вызванных этим «открытием», были направлены войска под командованием генерал-адъютантов А. С. Апраксина и А. М. Дренякина; погибли около 100 человек, ранено было ещё больше. На панихиде по убитым крестьянам профессор Казанской Духовной Академии А. П. Щапов поминал «демократа Христа» и закончил здравицей в честь демократической конституции. Щапов отделался полицейским надзором, а про казнённого Петрова в народе говорили, что он мученик, что над его могилой видно сияние и является по ночам ангел.
Всё это происходило на фоне волнений в западных губерниях польско-католического населения. В 1861 году русские войска несколько раз открывали огонь по манифестантам и даже врывались в католические храмы. Среди поляков складывается партия «красных», выступающая за национальную революцию.
Популярность государя-реформатора падает. Крепостники, ненавидящие Александра, с наслаждением читают «Колокол», который теперь клеймит «апраксинские убийства» и объясняет, что старое крепостное право заменено новым, что народ царём обманут. За шесть лет между смертью Николая Павловича и Манифестом 19 февраля образованное общество далеко обогнало царя в радикализме (в конце XX века потребовался ещё меньший срок, чтобы инициатор перестройки очутился в роли консерватора). Люди, не привыкшие к спорам и разномыслию, ошалели от ненароком свалившейся на них свободы. Бурлила молодёжь, как всегда больше похожая на своё время, чем на своих родителей. Наставниками её сделались Митя Писарев, успевший к окончанию университета провести четыре месяца в психиатрической клинике, и ярый критик европейского капитализма Коля Добролюбов, умерший 17 ноября 1861 года от туберкулёза в возрасте 25 лет. «Все истинные отрицатели, которых я знал, – замечает Тургенев в письме, – без исключения (Белинский, Бакунин, Герцен, Добролюбов, Спешнев и т. д.) происходили от сравнительно добрых и честных родителей. И в этом заключается великий смысл: это отнимает у деятелей, у отрицателей всякую тень личного негодования, личной раздражительности. Они идут по своей дороге потому только, что более чутки к требованиям народной жизни».
Надо ли говорить, что и в эту «господскую» чуткость «народ» нисколько не верил: и за ней он видел только хорошо скрытую корысть.
До рождения лозунга «будьте реалистами – требуйте невозможного!» остаётся ещё столетие, но ощущение такое уже разлито в воздухе. Герцен призывает молодёжь «идти в народ», в Петербурге революционные кружки объединяются в федерацию «Земля и воля». В августе найдена прокламация, в которой анонимные «доброжелатели» советуют барским крестьянам беречь силы, не устраивая порознь «булгу», и обещают подать сигнал к общему бунту. В Московском университете обнаружена литература, опасная для алтарей и тронов. Адмирал Е. В. Путятин, в июне назначенный министром народного просвещения, действует по-военному: вход на территорию университета закрыт для посторонних, факультеты были разделены кордонами, сходки запрещены, а главное, введена ежегодная плата за учёбу в размере пятидесяти рублей – при том, что некоторые студенты не видят более семи рублей в месяц и вечерами сидят без свечей. Среди приехавших из провинции к началу занятий многие безденежные оказались за воротами. Университет закипел; в аудиториях с кафедры читали прокламации, инспекторов, пытавшихся этому мешать, освистывали. Беспорядки происходили и в Петербургском университете. Пошёл слух о революции, намеченной на 4 (16 н. ст.) октября – годовщину смерти либерального профессора Т. Н. Грановского. Вельможи – члены Государственного совета боялись съехаться, пока им не выделили батальон охраны. В толпе студентов перед Петербургским университетом были произведены аресты, в Москве многих похватали в ночь на 12 октября. В конце концов участников беспорядков отчислили, видимость спокойствия была восстановлена, а Путятина в декабре сменил более либеральный А. В. Головнин. Тургенев сетовал в письме: «Известия из России – литературные и всякие другие – печальны. Мы живём в тёмное и тяжёлое время – и так-таки не выберемся из него».
Среди образованных людей постарше растёт ощущение кризиса. Тверское дворянство подаёт государю «всеподданнейший адрес», предлагая слияние сословий, введение независимого суда и гласности в управлении, а 22 февраля 1862 года тринадцать инициаторов адреса посажены в Петропавловскую крепость. Феоктистов констатирует, что стеснения становятся невыносимыми; в обществе говорят о необходимости нового адреса, с десятками тысяч подписей и с изложением требований либеральной партии: «Эти требования состоят в свободе печати, гласном судопроизводстве, отмене телесных наказаний и обнародовании бюджета. Большинство просвещённого общества принадлежит к этой либеральной партии. Да впрочем, что я говорю – либеральной партии! Вернее, требования всего просвещённого дворянства, всех сколько-нибудь просвещённых людей».
С появлением романа Тургенева «Отцы и дети» («Русский Вестник», 1862 год) в оборот входит катковское словечко «нигилисты». Среди многочисленных анонимных прокламаций, призывающих к свержению существующего строя, особой ненавистью ко всему образованному обществу дышит «Молодая Россия», изданная в мае 1862 года от имени таинственного Центрального Революционного Комитета. Впоследствии выяснилось, что её автором был студент Московского университета Пётр Заичневский, отбывавший наказание за создание тайной типографии и печатание прокламаций.
Заичневский был одним из первых интеллигентов, принявших точку зрения «диких» в их отношении к «грамотным». Прославляя близкую революцию, «которая должна изменить радикально все, без исключения, основы современного общества и погубить сторонников нынешнего порядка», этот предтеча Ленина и Троцкого обещал «пролить втрое больше крови, чем пролито французскими якобинцами в 90-х годах восемнадцатого столетия»: «Знаем, что прольётся река крови, что погибнут, может быть, и невинные жертвы. Мы предвидим все это и все-таки приветствуем ее наступление; мы готовы жертвовать лично своими головами, только пришла бы поскорее она, давно желанная».
Куда уж жалеть чужие головы, при таком-то самопожертвовании!
Спустя всего год после отмены крепостного права Заичневский выдвинул программу, предвосхитившую разом начало и конец XX века. От властей требовалось немедленно изменить деспотическое правление на федеративный союз областей с передачей всей власти в руки Национального собрания и Областных собраний. Каждая область большинством голосов сама должна решить, желает ли она войти в состав федеративной республики; Польше и Литве обещана полная независимость. Требования эти сопровождались призывами к массовой резне: «Скоро, скоро наступит день, когда мы распустим великое знамя будущего, знамя красное, и с громким криком: “Да здравствует социальная и демократическая республика России!” – двинемся на Зимний дворец истребить живущих там. Может случиться, что дело кончится одним истреблением императорской фамилии, то есть какой-нибудь сотни, другой людей, но может случиться и что, вернее – что вся императорская партия, как один человек, встанет за государя… В этом последнем случае с полной верою в себя, в свои силы, в сочувствие к нам народа, в славное будущее России, которой выпало на долю первой осуществить великое дело социализма, мы издадим крик: “В топоры!”, и тогда... тогда бей императорскую партию не жалея, как не жалеет она нас теперь, бей на площадях, бей в домах, бей в тесных переулках городов, бей на широких улицах столиц, бей по деревням и селам. Помни, что кто будет не с нами, тот будет против; кто против, тот наш враг, а врагов следует уничтожать всеми способами».
(Заметим, что автор этих кровожадных призывов отделался пятилетней ссылкой в Якутию).
Выражая взгляды «диких», Заичневский хорошо понимал их психологию и не собирался делиться с ними властью: «Мы твердо убеждены, что революционная партия, которая станет во главе правительства, если только движение будет удачно, должна захватить диктатуру в свои руки и не останавливаться ни перед чем. Выборы в Национальное собрание должны происходить под влиянием правительства, которое тотчас же позаботится, чтобы в состав его не вошли сторонники современного порядка (если только таковые останутся живы)».
Народное счастье явно было не за горами: «незабываемый 1919-й» (название пьесы Всеволода Вишневского) уже стучался в дверь.
«НАШ ПАРОВОЗ, ВПЕРЁД ЛЕТИ!»
За три года до «воли», 23 марта 1858 года, министром финансов ысксто П. Ф. Брока был назначен Александр Максимович Княжевич. Несмотря не свои 66 лет, новый министр вставал в семь утра и работал до двух ночи, просматривая горы бумаг. Он пытался призвать государя к бережливости. Однако расходы росли, и прежде всего у военного ведомства. К 1858 году обесценение кредитного рубля достигло 20% к номиналу, а рост цен превысил 75%. Княжевичу удалось в 1858-1859 годах изъять из обращения 90,7 млн. руб. кредитных денег, но цены продолжали расти. Ещё больше осложнил ситуацию мировой экономический кризис, начавшийся в 1857 году и докатившийся до России в 1859-м. Княжевичу приходилось делать новые займы, увеличивать налоги, изымать деньги из Коммерческого банка. В 1860 году Коммерческий банк был преобразован в Государственный; в нём сосредоточились все кредитные операции, кроме долгосрочных ссуд под недвижимость.
Княжевич стремился поддержать зарождавшееся отечественное машиностроение, но не создавая для него тепличных условий. В мае 1861 года машиностроительным заводам было предоставлено право беспошлинного ввоза из-за границы чугуна и железа.
Главным достижением Княжевича стали планирование и организация выкупа у помещиков земельных наделов крестьян, освобождённых от крепостной зависимости царским манифестом 19 февраля 1861 года. Правительство расплатилось с землевладельцами 5-процентными ценными бумагами на общую сумму свыше миллиарда рублей. Это сильно увеличило государственный долг, зато казне не пришлось выплачивать непосильную сумму единовременно. Крестьяне должны были погасить долги казне в течение 49 лет.
Государственная роспись (бюджет) являлась в России государственным секретом. С 1862 года по инициативе Княжевича её начинают публиковать для всеобщего сведения. Сам Княжевич в это время ушёл в отставку из-за конфликта с одним из директоров департамента. Во главе министерства финансов становится Михаил Христофорович Рейтерн, до того служивший последовательно в министерствах финансов и юстиции, Главном морском штабе и Комитете железных дорог.
Министерство Рейтерна, продолжавшееся с 1862-го по 1878 год, составило значительную эпоху в истории российских финансов. Рейтерну удалось добиться единства кассы. Но коренным образом исправить финансовое положение мог, по его мнению, только рост благосостояния населения, развитие производства и торговли. В 1863 году были отменены все вывозные пошлины. Казначейство потеряло на этом 1,2 млн. руб. ежегодного дохода, зато вырос экспорт. Была изменена система создания торгово-промышленных предприятий, упорядочено их налогообложение, иностранцы уравнены в правах с российскими подданными.
Освобождение крестьян, резко расширившее рынок рабочей силы, вкупе с финансовыми новшествами вызвали в России бум капиталистической активности. Только с 1856-го по 1871 год число механических заводов в 50 губерниях Европейской России выросло с 31 до 165, число рабочих на них почти в 5 раз. В десятки раз увеличился ввоз иностранного оборудования в Россию. Индустриализация, денежный ажиотаж, акционерные общества, бум коммерческих банков, ввоз иностранного капитала, периоды экономического подъема и два крупных кризиса, как отвуки мировых – таковы были годы александровских реформ, если глядеть на них со стороны «деловых кругов».
В «Анне Карениной» Константина Левина, обосновавшегося в Москве с молодой женой, поразила дороговизна. Для пореформенного времени характерен быстрый рост цен. Одна из причин этого заключалась в росте стоимости рабочей силы. Обслуга в ресторанах и клубах, куда ходит Стива Облонский, сплошь состоит из татар. Это не случайно: с появлением «дешёвки» найти непьющего повара, лакея или кучера из русских стало проблемой. «Но гораздо хуже, – замечает С. М. Соловьёв, – было положение содержателей различных ремесленных заведений, портных, сапожников, прачек и т. п. Работники пьянствовали, не стесняемые прежней необходимостью платить оброк господину и надзором последнего, работа останавливалась, заказы не поспевали ко времени». Из-за этого росли издержки и цены.
Второй причиной инфляции стал финансово-промышленный бум. Живых денег появляется всё больше (хотя, кончено, не у всех). Из государственных кредитных учреждений с их низким процентом капиталы перетекают в размножившиеся более выгодные частные или частно-государственные предприятия. Помещики закладывают имения в открывающихся частных банках, недавно введённые нотариусы и адвокаты получают огромные гонорары, акционерные компании растут как грибы после дождя. Люди, которые прежде жили бы в деревне на доход от ста душ или на скромное чиновничье жалованье, зарабатывают столько, сколько при крепостном праве перепадало лишь крупным магнатам. Знакомый Стивы Свентицкий, член правления какого-то общества, получает в год семнадцать тысяч, а Митин, основавший банк, – пятьдесят тысяч (при обычной годовой зарплате чиновника от 300 до 2-3 тысяч). Приятель Сергея Юльевича Витте наловчился тогда писать уставные документы для акционерных обществ и за два дня зарабатывал по двадцать тысяч.
Самые большие деньги наживались на железных дорогах, появившихся в России почти одновременно с Европой и Америкой.
Родиной нового вида транспорта была Великобритания. В 1823 году здесь была введена железная дорога Стоктон-Дарлингтон, в 1829 году – гораздо более значительная ветка Манчестер-Ливерпуль. В 1843 году в стране имелось около 3 тыс. км. путей, спустя пять лет – 8 тыс. км. По всему миру британские подрядчики строили железные дороги за счёт займов, взятых у лондонских банкиров.
В США первый участок железной дороги общего пользования Балтимор-Огайо открылся в 1830 году. На обширных малонаселённых территориях активность частных железнодорожных компаний не ограничивалась ничем, кроме происков конкурентов; даже Гражданская война не стала для них помехой. К 1870 году протяжённость американских железных дорог достигла 85 тыс. км.
В России первой половины XIX века, ещё более обширной, чем США, но предельно централизованной и не имеющей крупных частных капиталов, такое масштабное предприятие, как постройка железной дороги, не могло состояться без участия правительства. Первая дорога, соединившая Петербург с Царским Селом, была построена в 1836-1838 годах по указу Николая I. «Шестьдесят вёрст в час, страшно подумать» – ахали «Санкт-Петербургские ведомости». Российским аналогом дороги Манчестер-Ливерпуль стала Николаевская, соединившая Петербург с Москвой; её открытие состоялось 1 ноября 1851 года.
В романе Толстого Константин Левин клеймит железные дороги как часть «ненормально привитой России внешней цивилизации» и одну из причин бедности страны. Вызванные не экономической, а политической необходимостью, они только отвлекают людей и капиталы от сельского хозяйства. Скопление населения в городах, развитие роскоши, кредита и его спутника – биржевой игры, – всё это, по мнению Левина, следствие преждевременного развития железнодорожной сети.
Слов нет: необходимость в железных дорогах в самом деле обосновывалась политико-стратегическими соображениями. Однако политику и стратегию просто так за окошко не выбросишь. Колоссальные трудности в подвозе к театру военных действий живой силы, техники и боеприпасов явились одной из главных причин поражения России в Крымской войне. Но и народному хозяйству не хватало транспортных путей. Перевозка четверти ржи из Орловской губернии в Псковскую обходилась чуть не в 4 рубля. В 1845 году в Псковской губернии цена ржи из-за недорода доходила до 10 рублей за четверть, а в Орле и Мценске в то же время четверть шла по 1,5 рубля. Товары с Нижней Волги добирались в Петербург водным путём по году и дольше. Поездка дилижансом из Петербурга в Москву обходилась пассажиру в 95 рублей (для сравнения: килограмм говядины стоил 2 копейки, бутылка шампанского – 1,5 рубля).
Расширение сети российских железных дорог начиналось как дело государственное. 27 января 1857 года, ещё до того, как предстоящее освобождение крестьян стало достоянием гласности, Александр II подписывает указ о создании сети железных дорог, и в том же году с санкции правительства несколько российских и иностранных банкиров учреждают Главное общество российских железных дорог (ГОРЖД). Обществу предстояло «на свой страх и риск» в течение десяти лет проложить примерно четыре тысячи вёрст железнодорожных путей и содержать их, а по миновании восьмидесяти пяти лет (!) передать казне. На уже начатой казной дороге Петербург-Варшава стоимость одной построенной версты устанавливалась в 87 тыс. серебряных рублей, для остального строительства – в 62,5 тыс.; при этом правительство гарантировало Обществу пять процентов ежегодной прибыли. Однако первое, чем озаботилось руководство ГОРЖД, было собственное благоустройство. Директор Эдуард Колиньон за счёт акционеров построил и обставил роскошный дом в Петербурге, а поскольку он готовился лично обследовать трассу Москва-Феодосия, компания купила ему имение под Орлом. Помещичий дом перестроили и обставили, сад привели в порядок, а Колиньон в командировку так и не собрался. Учредители, не сумев собрать и половины уставного капитала, дождались, пока цена на акции поднялась значительно выше номинала, и распродали их, устранившись от дел. Вскоре выяснилось, что ГОРЖД не справляется с постройкой намеченных линий. Правительство освободило его от ряда обязательств, выдавало пособия, покупало проекты заброшенных линий, а Военное министерство совместно с Главным управлением путей сообщения сформировали железнодорожно-строительные бригады, участвовавшие в постройке Петербургско-Варшавской дороги.
Весной 1858 года ГОРЖД приступает к прокладке Московско-Нижегородской железной дороги. Первый участок от Москвы до Владимира открылся 14-го июня 1861 года – в разгар крестьянских бунтов и начинавшихся волнений в Польше. Начальная станция «Москва-Нижегородская» была устроена на Московско-Рязанском шоссе за Покровской заставой. Станция, следующая после «Кускова», располагалась в 20 верстах от Москвы в глухом лесу и по близлежащей деревне была названа «Обираловкой»; именно здесь бросилась под поезд героиня романа Толстого. Поезда ходили медленно, ожидая на разъездах встречных. Давки не было: за день «Обираловка» обслуживала около 25 пассажиров. Стоимость билета исчислялась в 25 копеек на 3 версты; таким образом, Анне Карениной последняя в её жизни поездка обошлась рубля в полтора-два.
Под эгидой ГОРЖД железнодорожное строительство шло ни шатко, ни валко и вскоре зашло в тупик. Повёрстная стоимость прокладки путей доходила до 100 тыс. руб., при этом только на содержание аппарата Общество истратило 32 млн. руб. – во столько обошлась впоследствии постройка частной компанией линии Москва-Курск. Мало кто из предпринимателей соглашался вкладывать деньги в железные дороги, предлагаемые льготы их только отпугивали. Из-за этого ряд концессий не состоялся. За 1855-1864 годы было построено всего около 2 750 км железных дорог (в США за тот же период – почти 25 000 км), в 1865 году прирост путей оказался нулевым.
В 1862 году главноуправляющим путями сообщения и публичными зданиями стал 58-летний Павел Петрович Мельников, один из организаторов строительства Николаевской дороги, профессор прикладной математики, член Петербургской Академии наук. В том же году министром финансов назначается граф М. Х. Рейтерн. Их усилиями, хотя и далеко не совместными, железнодорожное дело в России получает новый импульс. В 1863 году Мельников представил проект железнодорожной сети, которой предстояло обеспечить доставку войск и подвоз грузов на южные и западные рубежи, соединить плодородные губернии с Северо-Западом и связать между собой крупные административные центры. Мельников был убеждён, что железные дороги надо строить за казённый счёт, и находиться они должны в ведении правительства. Контакты с английской акционерной компанией оказались малоуспешными, и в мае 1864 года Мельников получил высочайшее дозволение приступить к постройке Южной дороги за казённый счёт. Но казна наскребла лишь 1,5 миллиона рублей, поэтому пришлось ограничиться работами на участке Москва-Серпухов. «Русские ведомости» оповестили публику, что «давно желанная Южная дорога строится» и «все с нетерпением ожидают новой чугунки».
Взлёт частных железнодорожных обществ связан с именами Павла Григорьевича фон Дервиза и Карла Фёдоровича фон Мекка, оставивших государственную службу в надежде на лучшие заработки. Участок Москва-Коломна протяженностью 117 верст был построен за два года во многом благодаря энергии, инициативе и обязательности фон Мекка – «очень корректного немца» (С. Ю. Витте), не устававшего повторять, что «честность в расчетах – это тоже коммерция». Благодаря приятельским отношениям фон Дервиза с Рейтерном, его соучеником по Училищу правоведения, и старым связям инженера-путейца фон Мекка им удалось получить концессии сначала на линию от Коломны до Рязани, а затем и на продолжение её от Рязани до Козлова. При цене за одну версту 62 тыс. рублей фактические затраты составили не более 40 тыс., так что Дервиз и Мекк только на дороге до Рязани заработали по 1,5 млн. Рязанско-Козловская дорога была построена целиком на облигационный капитал; акции Дервиз оставил за собой, сделавшись полным её хозяином. Такой способ ведения концессии послужил образцом для ряда липовых «акционерных» обществ, без всяких торгов распределявших акции среди учредителей. Проложенная вдоль старинного гужевого пути из юго-восточных степей в Москву, Рязанско-Козловская дорога сразу заняла важную нишу в перевозке грузов и с первого года эксплуатации приносила доход: в 1867 году – 6,7% на акционерный капитал, в 1868 году – 14,5%, в 1869 году – 18,1%.
В 1865 году Александр II утвердил доработанный план Мельникова. Главное управление путями сообщения и публичными зданиями было преобразовано в министерство, а Мельников стал первым российским министром путей сообщения. Казённая Южная линия к 1868 году была доведена до Курска, при повёрстной цене несколько больше 60 тыс. рублей, – столько же, сколько у Дервиза и Мекка. Однако дальнейшее строительство велось в основном за счёт частных средств.
К тому времени, когда Анна Каренина встретилась с Вронским на станции Николаевской дороги, эта дорога также перешла в частное владение. Стремясь привлечь частный капитал, правительство решило создать специальный кредитный фонд. Средств для этого не было, и Рейтерн предложил продать Николаевскую дорогу. Мельников выступил резко против, указывая, что «Николаевская дорога составляет в руках правительства послушное и могучее орудие для полезного влияния на развитие народной торговли и промышленности». Однако политическое решение было принято, и 1 сентября 1868 года дорога перешла во владение ГОРЖД. Образованный за счёт её продажи Железнодорожный фонд быстро пополнялся путём займов, достигнув к 1885 году 1,1 млрд. рублей.
Теперь под выпущенные концессионерами облигации государство выдавало суммы, которых практически хватало для сооружения линии. Ценные бумаги гарантировались правительством, причём акции оставались у учредителей. В 1869 году главный защитник казённого строительства Мельников вышёл в отставку, а огромные прибыли, полученные Дервизом и Мекком, породили небывалый ажиотаж; претенденты на концессии обивали пороги правительственных ведомств. В 1869 году было выдано 139 разрешений на изыскательские работы; число концессий удвоилось к 1872 году.
ПОЖАР
26 мая 1862 года, почти одновременно с появлением прокламации «Молодая Россия», в четыре часа пополудни в Петербурге вспыхнул Апраксин двор. Середину его размером почти полверсты в квадрате занимал Толкучий рынок – деревянные лавчонки с наваленными в проходах подержанной мебелью, перинами, ношеным платьем, книгами и т. п.; по случаю Духова дня никого, кроме нескольких сторожей, здесь не было. Одновременно по другую сторону Фонтанки загорелись дровяные склады. Во всём Петербурге не нашлось ни одной паровой пожарной трубы, её пришлось везти по железной дороге за тридцать вёрст с Колпинских заводов. Будь в это время сильный ветер, выгорело бы пол-Петербурга, в том числе Государственный банк, несколько министерств, Гостиный двор, Пажеский корпус и Публичная библиотека.
Пожар Апраксина двора и последовавшие за ним пожары в провинциальных городах Пётр Кропоткин считает поворотным пунктом не только в политике Александра II, но и в истории России того периода. Бывший либерал Катков немедленно обвинил в поджогах поляков, революционеров и всех левых вообще. Ни одного факта в подтверждение этой версии найдено не было, однако в июне органы левых – журналы «Современник» и «Русское слово» – были приостановлены на восемь месяцев. 2 июля в Петропавловскую крепость заключён Дмитрий Писарев, призывавший к физической ликвидации царствующего дома; Николай Чернышевский, арестованный 5 июля, следует за ним. Общественное мнение отшатывается не только от революционеров, но и от либералов. «А тяжёл пришёлся России её 1000-й год!» – вздыхает Тургенев. (В 1862 году отмечалось тысячелетие Руси, считая от летописного призвания Рюрика).
Между тем в уездах приступают к работе мировые посредники, призванные решать споры между крестьянами и помещиками. Л. Н. Толстой на какое-то время подхвачен общим движением: «Принимаю участие во всём, что делается не для рубля, не для чина и не для мамона». Однако ему быстро надоедает тратить время и нервы на общественные дела, и 12 февраля 1862 года он просит Тульское губернское по крестьянским делам присутствие уволить его от должности мирового посредника Крапивенского уезда. (Этот неудачный опыт отразился в «Анне Карениной» в фигуре Левина, отрицающего полезность любой деятельности, кроме сугубо индивидуальной). А 6 июля в Ясную Поляну нагрянули на трёх тройках жандармский полковник с исправником, становым и частным приставом. Арестовав студентов, преподававших в толстовской школе для крестьянских детей, они обшарили всё имение в поисках нелегальной литературы, рылись в личных письмах и дневниках писателя. На Толстого это произвело ужасное впечатление: «Народ смотрит на меня уж не как на честного человека, а как на поджигателя или делателя фальшивой монеты, который только по плутоватости увернулся. “Что, брат, попался? Будет тебе толковать нам о честности, справедливости: самого чуть не заковали“». У него возникает ощущение беспомощности: «Разве может быть у нас что-нибудь другое? Чёрт с ними, надо бежать из такого государства». К счастью, государь через губернатора передаёт: ему благоугодно, чтобы происшедшее не имело для графа Толстого никаких последствий. А главное, тридцатичетырёхлетний отставной артиллерии поручик влюбляется в восемнадцатилетнюю Соню Берс, женится на ней, и недавние переживания уходят на задний план.
Царство Польское в 1862 году получило широкую автономию, но радикалы из партии «красных» в начале 1863 года подняли восстание, объявив от имени Польши, Литвы и Руси (то есть Украины и Белоруссии, ранее входивших в состав Речи Посполитой) войну Российской империи. Европейские страны грозились прийти на помощь полякам. «Здесь все готовятся к войне», – пишет Тургенев из Парижа в апреле 1863 года. Однако помощь так и не была оказана, и восстание потерпело поражение. Около 500 его участников были казнены, почти 19 тысяч сосланы в Сибирь. Остатки польской автономии ликвидируются, делопроизводство в Царстве Польском переводится на русский язык.
Катков, помимо «Русского Вестника» возглавивший в 1863 году редакцию газеты «Московские ведомости», успел к этому времени полностью утратить веру в дееспособность своих соотечественников: «Во мне иссяк всякий источник воодушевления; предо мною прошли представители всех слоёв русского общества; нигде не видно крепкой закваски, нет никакого общественного типа, имеющего задатки силы». Приняв мнение Пушкина о правительстве как единственном европейце в России, Катков теперь ожесточённо требует самых крутых мер против поляков и революционеров. Его нетерпимость дополняется презрением к собственным союзникам и всё возрастающим самомнением; по признанию Феоктистова, «нервность Михаила Никифоровича, при всём глубоком и многостороннем его уме, доводила его нередко до поразительных крайностей». Под впечатлением статьи Каткова цензор А. В. Никитенко 9 января 1864 года записывает в дневнике: «Правительству в известных обстоятельствах бывают нужны цепные собаки, оно и спускает их с цепи, а потом не знает, как их унять».
Катков же не просто обвиняет всех либералов в сообществе с Каракозовым, – он стремится выстроить «единую теорию заговора». По мнению этого параноика, Чернышевские, Добролюбовы, Писаревы, все нигилисты, сбивающие с толку молодёжь, не имели бы успеха, если бы их не направляла искусная рука. «Московские ведомости» упрекают стоящего во главе расследования М. Н. Муравьёва, что он не может отыскать руку, толкнувшую убийцу на его адский замысел, и прямо намекают, что Каракозов – орудие в руках великого князя Константина Николаевича. Министерство внутренних дел после трёх предупреждений приостанавливает издание газеты, но Катков добивается аудиенции у царя, и выпуск досрочно возобновлён.
Российское общество не особенно переживало из-за Польши. По воспоминаниям публициста-славянофила Александра Ивановича Кошелева, зима 1862/1863 года (самый разгар польских событий) прошла почти так же, как и предыдущая: много толковали о последствиях освобождения крестьян, помещики жаловались на мировых посредников, доставалось и правительству. Но польская тема никогда и не выпадала полностью из поля зрения: в романе Толстого, т. е. спустя десять лет после восстания, Алексей Александрович Каренин обсуждает с Сергеем Кознышевым политику обрусения Польши. Сам Толстой в частном письме в ноябре 1865 года отрицает, что поссорился с Катковым – «во-первых, потому что не было причины, а во-вторых, потому что между мной и им столько же общего, сколько между вами и вашим водовозом», и едва ли не бравирует своей безучастностью: «Я и не сочувствую тому, что запрещают полякам говорить по-польски, и не сержусь на них за это, и не обвиняю Муравьёвых и Черкасских, а мне совершенно всё равно, кто бы ни душил поляков… И мясники бьют быков, которых мы едим, и я не обязан обвинять их или сочувствовать».
Количество крестьянских волнений идёт на спад. Этому способствовала замена (с 1 января 1863 года) откупной системы на акцизную водку и появление дешёвой водки, которую так и звали «дешёвкой». А правительство параллельно борьбе с революционным буйством продолжает реформы. Университетам возвращают автономию, отнятую при Николае. Общественным учреждениям и частным лицам позволено учреждать начальные школы, а казённые гимназии открываются для подростков всех сословий и вероисповеданий (т. е. включая евреев). Отменяется предварительная цензура для крупных сочинений и – с санкции министерства внутренних дел, – для центральных периодических изданий. Создаются бессословные, независимые от власти суды с несменяемыми судьями и судебными следователями, с гласным судопроизводством, присяжными заседателями и адвокатами. Отменяются клеймение и наказание преступников плетьми, шпицрутенами и кошками (плети с несколькими просмоленными концами).
Главным событием, безусловно, стало Положение о губернских и уездных земских учреждениях, утверждённое 1 января 1864 года. В 34 из 51 губернии европейской России создаются выборные губернские и уездные всесословные собрания, избирающие из своей среды исполнительные органы – земские управы. В ведение земств передаются попечение о местной торговле и промышленности, постройка церквей и тюрем, ветеринарная служба, взаимное страхование, продовольственное дело, местные пути сообщения, почта, школы, богадельни, приюты.
Если бы нечто подобное происходило восемью-десятью годами раньше, образованное общество дружно славило бы царя-реформатора. Но теперь эти новшества не удовлетворяют даже умеренных либералов. В середине 1860-х годов уже невозможно объяснить, почему в земских собраниях председательствуют предводители дворянства; почему сохранены телесные наказания для крестьян в волостных судах; почему высшее образование закрыто для женщин, а студентам запрещено создавать объединения; почему брошюры и провинциальная периодика по-прежнему подвергаются предварительной цензуре; наконец, почему при наличии новых судов сохраняются старые, а людей, арестованных за «политику», ждёт всё та же ужасная сибирская каторга.
Среди прочих отправляется в Сибирь Чернышевский. 19 мая 1864 года, после двух лет в Петропавловской крепости, в Петербурге на Мытнинской площади над ним совершается церемония гражданской казни; его ждут семь лет каторги с последующим вечным поселением. Но возобновлённый «Современник» уже напечатал роман «Что делать?», и молодые люди обоего пола по примеру Веры Павловны кидаются устраивать мастерские на артельных началах.
Процесс оздоровления экономики наталкивался на серьёзные проблемы. Из-за расходов на крестьянскую реформу, на железнодорожное строительство и на подавление польского восстания 1863 года бюджет оставался дефицитным. В 1866 году дефицит составил 60 млн. руб., государственный долг достиг 2254 млн., а цена кредитного рубля упала до 68 коп. серебром. Госбанк был вынужден повысить учётную ставку до 8,5% (одно время даже до 9,5%), что, конечно, затрудняло кредит и замедляло экономический рост.
Экономические трудности ещё больше обостряли социальную напряжённость. Крушение тридцатилетнего николаевского «порядка» окончательно лишило массу «грамотных» способности отличать реальность от беспочвенных мечтаний. Среди молодёжи распространялись идеи европейского социализма в русской интерпретации. Интеллигентные участники кружка Николая Ишутина рвут со своей средой, селятся, как простые работники, в больших промышленных городах, устраивают кооперативные общества, открывают школы. «Они надеялись, – пишет Кропоткин, – что при известном такте и терпении удастся воспитать людей из народа и таким образом создать центры, из которых постепенно среди масс будут распространяться лучшие идеи. Для осуществления плана были пожертвованы большие состояния. Любви и преданности делу было очень много».
Одновременно зреет мнение, что победе «народного дела» может помочь замена выдохшегося реформатора Александра II его либеральным братом Константином Николаевичем или сыном Александром (будущий Александр III). По слухам, наследник отказывается учиться, ссылаясь на то, что у него будут ответственные министры. Кажется поразительным, что взрослые люди могли строить своё поведение (и какое поведение!) на столь шатких основаниях. Тем не менее 4 апреля 1866 года двоюродный брат Ишутина, двадцатишестилетний саратовский дворянин Дмитрий Каракозов стрелял в Александра II у ворот Летнего сада; перед этим он напечатал прокламацию, призывавшую к установлению социалистического строя. По официальной версии, спас царя мастеровой Осип Комиссаров, толкнувший террориста под руку. Каракозова казнят, Комиссарова осыпают почестями, а Толстой пишет А. А. Фету: «Последнее уважение или робость внутреннего суда над толпой исчезла. Ведь это всенародно, с важностью, при звоне колоколов вся Россия, которая слышна, делает глупости с какой-то радостью и гордостью, и ведь какие глупости. Глупости, которыми я стыдил бы трёхлетнего Серёжу. Осип Иванович Комиссаров член разных обществ, молебствие о том, что в царя стреляли, студенты у Иверской – сапоги всмятку, жёлуди говели». Разуверившись, как и Катков, в образованном обществе, он ищет свой путь к «народу».
25 мая 1867 года в Париже в Александра II стрелял 20-летний польский шляхтич Антон Березовский, надеявшийся таким способом приблизить освобождение своей родины.
«ЦАРСТВОВАНИЕ» «ПЕТРА IV»
Покушение Каракозова в корне изменило ситуацию, но не так, как рассчитывали его инициаторы. В царской администрации начинается охота на ведьм. Выдающиеся деятели шестидесятых годов, даже самые умеренные, негласно заносятся в неблагонадёжные. Преобладающим влиянием на Александра II пользуется теперь генерал-адъютант граф Пётр Андреевич Шувалов, занимавший с 1866 по 1874 год пост шефа жандармов и главного начальника III отделения Е. И. В. Канцелярии; остряки именуют его вице-императором и даже Петром IV. Шувалов стращает государя нигилистами и убеждает, что только неутомимой бдительности III отделения обязан он своей безопасностью.
До 4 апреля 1866 года общество без усилий со своей стороны получало сверху половинчатые реформы. Теперь эту половинчатость власть стремится свести как можно ближе к нулю. Не отменяя впрямую прежних установлений, их обходят с помощью казуистики (по ленинскому выражению, «формально правильно, а по существу издевательство».), в которой сильны российские руководители независимо от режима и которые «общество» всегда покорно сносит, ограничиваясь пересудами. Земствам запрещают сообщаться друг с другом: не дай бог, снизу нечувствительно пролезет конституция! Судебных чиновников обязывают являться к губернатору по первому вызову и «подчиняться его законным требованиям». «Несменяемых» судей перемещают из одного округа в другой, а вместо следователей назначают «исправляющих должность следователя» – всего два лишних слова, но принцип несменяемости уже можно не соблюдать. Дела о печати изымают из ведения окружных судов и передают более управляемым судебным палатам, а Комитет министров получает право запрещать неблагонадёжные издания без суда.
Рейтерн подвергся травле со стороны Шувалова и подал в отставку. На своё место он рекомендовал начальника канцелярии морского ведомства С. А. Грейга, в молодости служившего в конной лейб-гвардии. Царь, однако, решил, что Грейг «ещё не готов». Министерство он сохранил за Рейтерном, а Грейга назначил товарищем (заместителем) министра. Ф. И. Тютчев так прокомментировал это назначение:
Когда расстроенный кредит
Не бьётся кое-как,
А просто на мели сидит,
Сидит себе как рак, –
Кто ж тут спасёт, кто пособит?
Ну кто ж, коль не моряк.
В воспоминаниях Е. М. Феоктистова приводится и прозаический отклик Тютчева: «Странное дело – конногвардейскому офицеру поручают финансы; публика, конечно, удивлена, но в меру, не особенно сильно; попробуйте же Рейтерна сделать командиром конногвардейского полка, все с ума сойдут, поднимется такой вопль, как будто Россия потрясена в своих основаниях. Я полагаю, однако, что управлять финансами Российской империи несколько труднее, чем командовать конногвардейским полком».
Стране, не оправившейся от Крымской войны, требовался трёхлетний заём по 15 млн. руб. в год. Чтобы как-то его компенсировать, решено было продать дружественным Соединённым Штатам Аляску. Территория эта оставалась практически необжитой, денег на её освоение не было. Более того: полугосударственная Российско-американская компания, созданная специально для эксплуатации Русской Америки, задолжала казне 750 тыс. руб. и выпрашивала ежегодные дотации в сумме 200 тыс. руб. Военное руководство подтвердило, что в случае войны с Великобританией (наиболее вероятным стратегическим противником) защитить Аляску невозможно. 16 декабря 1866 года в Санкт-Петербурге на совещании Александра II с великим князем Константином Николаевичем, министрами финансов и морского министерства и российским посланником в Вашингтоне бароном Стеклем продажа была одобрена, а 30 марта 1867 года в Вашингтоне был подписан соответствующий договор. В США оппозиция обвиняла госсекретаря Уильяма Сьюарда в бесполезной трате 7,2 млн. долларов на «сад полярных медведей»; покупку называли «капризом Сьюарда». (Даже в в 2000-х гг. Сару Пэйлин называли «губернатором штата, в котором никто не живёт»).
В 1865-1868 годах Рейтерн провёл пересмотр таможенных пошлин. Новый тариф, умеренно-протекционистский, способствовал росту заводской и мануфактурной промышленности, а таможенный доход государства за пять лет после 1868 года увеличился более чем на 50% в сравнении с предыдущим пятилетием.
***
К исходу 1860-х годов обстановка в обществе мало напоминает беспокойное начало царствования. Писарев, освобождённый по амнистии, в 1868 году утонул под Ригой в Балтийском море, другие популярные вожди левых в ссылке или, подобно Некрасову, сменили тон. О политике говорить побаиваются, переводя разговор на качества балыка. Лишь два-три журнала, уцелевших благодаря ловкости издателей, достаточно внятно говорят о препятствиях, чинимых любому прогрессивному начинанию.
Но кое-какие перемены уже приобрели необратимый характер. Особенно это касается положения женщин. В Петербурге, Москве, Киеве, Казани открываются высшие женские курсы. В «Анне Карениной» княгиня Щербацкая видит, что сверстницы её младшей дочери составляют какие-то общества, отправляются на какие-то курсы, свободно обращаются с мужчинами, ездят по улицам без сопровождающих, многие не делают реверанс, и, главное, все твёрдо уверены, что выбрать мужа – дело их, а не родителей. «Нынче уж так не выдают замуж, как прежде», – твердит и молодёжь, и многие из стариков. Но как, как выходить и выдавать замуж? Этого княгиня Щербацкая ни от кого не может узнать. Русский обычай сватовства считается безобразным, над ним все смеются. Французский обычай – родителям решать судьбу детей – осуждается, английский – совершенная свобода девушки – тоже не принят и невозможен в русском обществе. Меняется и само понятие супружества. Брак по страсти высший свет признал антеделювиальным (по-русски – допотопным). Долли Облонская в «Анне Карениной» приходит в ужас, узнав, что её золовка Анна не собирается больше рожать, а хочет быть товарищем (!) своего мужа. Княжна Варвара, живущая у Анны и Вронского, уверяет, что и развод – явление вполне нормальное: «А разве Бирюзовский и Авеньева… А сам Никандров, а Васильев с Мамоновой, а Лиза Нептунова… Ведь никто же ничего не говорил?».
Вкусы деградировали. Скучную оперу заменили второстепенные парижские звёзды и «Прекрасная Елена» Оффенбаха с исполнительницей канкана Верой Лядовой в заглавной роли. «Оффенбаховщина царила повсюду» – так характеризует общественную атмосферу Кропоткин. В «Анне Карениной» заезжему принцу, которого сопровождает Вронский, демонстрируют набор развлечений «в русском стиле»: рысаки, блины, медвежья охота, тройки, цыгане, кутежи с русским битьём посуды, а более всего французские актрисы, балетные танцовщицы и шампанское с белой печатью.
Современники, даже весьма проницательные, идейный и нравственный упадок склонны приписывать царю. Кропоткин винит Александра в том, что он обманул надежды «деятельных молодых людей»: «Он заставил их узнать, что можно сделать немедленно и как легко это сделать, убедил этих людей пожертвовать частью их идеалов, которые нельзя было немедленно осуществить, и требовать только практически возможного в данное время. И когда они отлили свои идеалы в форму готовых законов, требовавших лишь подписи императора, он отказался подписать».
Вряд ли, однако, «деятельных молодых людей» вроде Заичневского, Ишутина или Каракозова охладили бы несколько дополнительных законов. Они жаждали поставить страну с ног на голову, а царь этого не хотел, – противоречие неразрешимое.