Превратности судьбы

Глава первая. Возвращение домой -  возвращение к былым воспоминаниям
        Приезд в родной замок Три в Вексене, что в Иль де Франс, растревожил Генриха II д’Орлеан-Лонгвиль и разбудил в нем былые воспоминания о прежних временах. Для молодых людей год - уже вечность. Он вспомнил, как совсем недавно, на третий год правления юного Людовика XIII Справедливого, встал с дивана ранним летним утром, когда алая заря заливала своим пурпурным светом все вокруг, не зная еще о том, что вскоре будет смыта неукротимым потоком золотого дождя дневного света.  Ночные тени еще прятались в углах комнат, из которых медленно выступали на свет книжные полки с разноцветными корешками фолиантов в библиотеке, в которой он нечаянно заснул за чтением рыцарского романа.
        Генрих теперь не помнил, как этот роман назывался, но в его памяти остался вопрос, которым задавался герой романа. Это был вопрос о том, что его ждет там, за гробом, мучаясь от ужасной раны на смертном одре. В горячечном воображении перед Генрихом предстала сама смерть в виде старухи с косой в руках. Но что скрывалось за этим символическим образом смерти? Наверное, то, что действительно будет после смерти. И вообще есть ли это «после» в смерти или там ничего уже нет?
        Что же происходит с человеком, когда он умирает? Для нас, живущих в этом мире, умерший и даже умирающий есть существо уже не от мира сего. Есть ли другой мир? Это один вопрос. Другой вопрос возникает, если мы находим положительный ответ на первый вопрос, конечно, при условии, что другой мир связан с нашим. Тогда вполне логично задаться вопросом: «Не появляется ли в другом мире человек, когда он исчезает из нашего мира»? Что внушает нам надежду на положительный ответ на такой вопрос?
       Основанием такого предположения может быть убеждение в том, что эти миры сообщаются друг с другом. Что тогда является посредником такого сообщения? Ничто другое, как сам дух. Согласно распространенному общему мнению явлением духа в человеческом теле является душа человека. Так ли это на самом деле точно сказать нельзя. Но при условии допущения такого воплощения можно утверждать, что дух пребывает не только в самом себе, в своем царстве, но и в нашем мире в нас самих.
       В человеческом представлении дух невидим. Проще говоря, он вовсе не является в собственном виде, ибо такого не имеет. Но тогда что он есть в качестве невидимого? И почему он невидим? Просто потому, что вездесущ и нигде не может локализироваться, то есть выделиться из всего как нечто отдельно взятое. То же самое можно сказать и о его временном обнаружении. Он находится вне времени, если под последним понимать хронологическую обособленность. Поэтому дух отождествляют со всеми временами, но без преходящего, минувшего и приходящего, не бывшего. В этом смысле он есть нечто вечно настоящее.
       Итак, дух вездесущ и вечен. Вот поэтому он и понимается как нечто целое, всеединое, как сама связь всех вещей или сущих, независимо от времени и места. В этом качестве дух не подвержен смерти. Поэтому причастность духу делает причастно сущее бессмертным. Но как удостоиться такого причастия? Для достижения причастия нет другого способа, как только оставаться в духе. Духовная жизнь на время, насколько она возможна в человеческом виде, может послужить единственным залогом вечной жизни в духе. При этом надо понимать, что вечен не человек, но дух. Следовательно, сопричастным вечному станет то в человеке, что было причастно духу в течении его жизни.
       Вот какие мысли тогда пришли ему в голову. И это он запомнил только потому, что трагические события, последующие за его пробуждением, высекли их в памяти на всю оставшуюся жизнь.
       Течение мыслей герцога прервал шум с улицы. Прислушавшись, он различил сквозь кваканье лягушек и стрекот цикад стук копыт по опущенному подъемному мосту, прокинутому над глубоким рвом со стоячей водой, поддернутой ряской и украшенной водными лилиями. Старинный мост соединял замок с окаймляющим его лугом с растущим на нем орешником. Естественное любопытство Анри де Лонгвиль, вызванное тем, что в столь ранний час некому было беспокоить мирно спящих обитателей замка, было смешано с гнетущей тревогой, волнами накатывающейся на сердце и заставляющей его трепетно биться. Он подошел к амбразуре башни флигеля, где находились его покои на верхнем этаже, и увидел несколько людей, которые быстро спешились и, подвязав своих лошадей в глубине замкового двора, крадучись вошли в притвор башни.
       Наш герой насчитал пятерых злоумышленников, прикрытых плащами, из-под которых выглядывали пистоли и шпаги. Догадавшись, что вооруженные до зубов незнакомцы направляются прямо к нему, ведь никого из господ, кроме него, не было в замке, он застыл в нерешительности. Само собой возник вопрос: «Что делать»? Ждать непрошеных гостей с оружием в руках означало подвергнуть свою жизнь смертельной опасности. Столкновение с превосходящими силами противника, вероломно ворвавшегося в его замок, не сулило ему шансы на победу. Поэтому герцог немедля забаррикадировал дверь в спальню стоявшим рядом с ней дубовым шкафом, перпендикулярно подоткнув под него диван. И тут ему пришла спасительная мысль в голову о веревочной лестнице, которой он пользовался, когда был еще ребенком, без спроса покидая спальню ночью. Ее он нашел в спальном чулане. Она еще была крепка, так что вполне могла выдержать его двадцатитрехлетний вес.
        Не дожидаясь стука в дверь, Лонгвиль быстро спустился по лестнице к подножию башни и вплавь переплыл через ров. Только когда он оказался на лугу, то услышал за спиной проклятье и обещание одного из злодеев, произнесенное хриплым голосом, что он никуда от них не денется. Анри понимал, что если не предпримет ничего более существенного, чем метание по лугу, то непременно угодит в руки вероломных врагов.
       На его счастье рядом с лугом земля поднималась, переходя в небольшую гряду низких гор, в недра которых вели извилистые катакомбы, в коих прятались еще первые христиане в начале нашей эры. Именно туда в детстве он часто отправлялся ночью, рискуя там навсегда потеряться. Благополучно укрывшись в катакомбах, которые спрятали его от наемных убийц, он погрузился в невеселые раздумья о своей горестной судьбе.
       Герцогу не могло не прийти в голову то, что кто-то открыл входную дверь в притвор башни. Кроме того, когда он ложился спать, то подвесной мост был поднят. Значит, пособник убийц скрывался в замке. Ответить на вопрос, кто предатель, можно было, лишь ответив на другой, более важный вопрос: «К чему меня убивать»? И еще: «Кто может быть заказчиком такого покушения»? Находясь в положении наследника своей матери, Екатерины де Гонзага, Анри задался вопросом: «Кому было выгодно мое исчезновение»?
       Первым кандидатом на такое злодеяние вполне мог оказаться  дядя юного принца со стороны матери, герцог Шарль де Невер, которому, естественно, отошло бы в случае его смерти или исчезновения наследство сестры. Именно он и подослал к нему наемных убийц.
       Но серьезно подумав, принц был вынужден отказаться от своего подозрения не потому, что на такую подлость его дядя был не способен, а потому что размер наследства был так мал, что мог покрыть лишь расходы на содержание замка.
       То, что ему оставил в наследство отец, умерший еще в его младенчество, было растрачено не столько матерью Анри на его воспитание, сколько на юношеские забавы, требовавшие немалых денег. Теперь Лонгвиль пренебрежительно смотрел на самого себя, каким был еще несколько лет назад, -  бестолково проводившим время в кутежах, дуэлях и любовных похождениях.
       Недаром совсем недавно говорила ему матушка что, в этом он пошел в свою бабку, Генриетту Клевскую, известную своей тайной страстью к одному из фигурантов «Дела недовольных», - Аннибалу де Коконнасу, поверенному тайн маркиза де ла Моля, этого несчастного любовника Маргариты де Валуа.
       Но, все же, что тогда явилось причиной нападения на него банды наемных убийц? И тут он вспомнил его последний разговор с матушкой до возвращения в Париж. Она ему призналась в тайне, которую случайно услышала в кабинете своего отца, спрятавшись под столом. Ей тогда было от силы 13 лет. 
       Ее отец, мантуанец Лодовико Гонзага, более известный под именем Луи де Невер, оказывается, был, как она поняла из его разговора с таинственным посетителем, великим магистром «Приората Сиона». Его собеседник обращался к нему как к Иоанну XII. В беседе речь шла о нависшей над Приоратом опасности и о том, что необходимо спрятать кассу Приората до лучших времен. Луи де Невер признался своему собеседнику, что ее надежно спрятал, использовав в качестве шифра к местонахождению сокровищницы Приората эфес своей шпаги. В нем в свернутом виде находится сетевая криптографическая таблица. Если ее наложить на искомый текст, то можно прочитать, где находится эта сокровищница. Незнакомец спросил отца матушки, что это за текст. На что де Невер ответил, что текст находится в библиотеке и является семейной реликвией. Более подробно о том, что это за реликвия и на какой странице текста содержится интересующий его ответ, он узнает позже.
       - Вот и все, собственно говоря.
       - Матушка, вот об этом эфесе идет речь? – спросил Анри Екатерину Неверскую, показывая шпагу, которую носил на своей перевязи.
       - Да, эта. Как ты знаешь, она перешла к тебе от деда по его повелению.
       Анри задумался, а потом неожиданно сказал с серьезным видом: «Я знаю, о каком тексте идет речь».
       И вот как раз в это время у них за спиной скрипнула дверь. Вероятно, кто-то их подслушивал. Анри стремглав бросился к двери, открыл ее настежь и увидел, как за углом коридора галереи скрылся край голубого платья. Такое платье было только у камеристки Екатерины Неверской. Не прошло и нескольких минут как из противоположного конца коридора показалась фигура камеристки, направлявшейся навстречу принцу прямо в кабинет мадам де Лонгвиль.
       - Мария, не вас ли я только что видел, когда вы скрылись за поворотом галереи? – испытующе спросил Анри де Лонгвиль камеристку своей матери.
       - Вы ошиблись, мой господин, я ведь только сейчас появилась в галерее, - ответила спокойно камеристка и посмотрела невинными глазами на принца.
       На этом инцидент был исчерпан, беседа сына с матерью закончена и герцог, оставив женщин в покое, удалился, раздумывая про себя о том, какая книга могла послужить таинственным документом, открывающим дорогу к богатству Приората Сиона.       
       На следующий день он вошел в библиотеку с твердым намерением разыскать искомую книгу. Но вся его напускная бравада тут же слетела с него как цветы с вишен, как только он оглядел многочисленные ряды книг, которыми были уставлены почти все стенки просторной библиотеки. Какая из них хранит в себе нужные сведения о сокровищах Приората?
       При должном размышлении искомая книга не может не быть одновременно доступной и вместе с тем ценной, обладающей таким весьма важным качеством, как скрытый смысл, столь необходимым для потаенной литературы. Такой двусмысленный текст должен быть, с одной стороны, - стороны внешней, декоративной, стилистической (или композиционной, «выпуклой»), буквально ясен, а потому понятен, для того, чтобы отвлечь внимание от утаенного смысла, а с другой стороны, - стороны внутренней, глубинной, содержательной (или субстанциальной, «вогнутой»), - находить адекватную, особую форму выражения подразумеваемого смысла.
        Можно ли сказать, что указанный подразумеваемый смысл есть факт, точнее, событие отношения книги как системы, коллекции слов, букв, знаков к другим системам, коллекциям оных, да и вообще к любой вещи, которую оно имеет ввиду. И если да, то можно ли назвать этот смысл тем, что стоики именовали “lecton”, а платоники “idea”? Возможно, да. Однако, как это размышление могло помочь герцогу в поисках сокровищ Приората?
       Анри понимал всю сложность перехода от общего рассуждения об идее до ее частного приложения к предмету идеации в мире вещей. Наш герой, несмотря на свой легкомысленный возраст, уже различал не только порядки слов и вещей, но и слов, и смыслов. Он находил возможным, зная со слов матери характер своего деда, на которого был во многом похож, и род деятельности, которым был тот занят, открывая, скрывая, и скрывая, открывая, определить круг подходящих для зашифровки книг. При этом из этого круга необходимо было выбрать ту или, по крайней мере, те, которые были известны семье.
       Исходя из задуманного, можно было допустить, полагаясь одновременно на читабельность и на герметичность текста, что такой книгой является Апокалипсис или Псалтырь. Вряд ли таким криптографическим источником могло бы быть светское произведение. Хотя популярные и занимательные новеллы при отсеве известных духовных сочинений могли быть проверены на криптографичность.
        И все же как практически проводить такую трудоемкую проверку? Неужели в каждом отдельном случае действовать по стародавнему принципу «проб и ошибок»?  Для этого нужно было на каждую книжную страницу наложить криптографическую рамку-трафарет с прорезями для искомых букв. Этот трафарет Анри держал в своих руках, развернув в виде веера рукоятку эфеса шпаги рода де Гонзага.
       Что ж, пора было приступить, наконец, к поиску нужной книги. Первым кандидатом на такое звание могла стать та книга замковой библиотеки, которая бросалась бы сразу в глаза. И, действительно, как только Анри вошел в библиотеку, так его внимание привлек Апокалипсис, который сиротливо покоился на краю стола в стиле эпохи Франциска I, стоящего в самом ее центре. Это был видавший виды выцветший фолиант серого цвета.
       Однако, хотя именно в него упирался любопытный взгляд, он не мог ни за что примечательное зацепиться. Поэтому пропускал серый фолиант и переходил на более яркие и затейливые корешки стоящих рядом со столом старинных книг на полках библиотеки.
       Только благодаря своей некоторой ускользающей двусмысленности «Апокалипсис» вновь вернул к себе взгляд нашего героя. Он взял его в свои руки со стола, сел в кресло, стоящее рядом и стал листать. Книга была как книга. Но тут внезапно из нее вылетела обтрепавшаяся широкая кожаная заплатка, которая, судя по обрыву верхнего края, была когда-то пришита к кожаному переплету серого цвета. Анри застыл в задумчивости над упавшей закладкой. Потом, не меняя позы в кресле, к ней наклонился, но не совсем удачно, так что чуть не упал на пахнущий свежей древесиной пол. Он вспомнил, что совсем недавно его меняли в библиотеке.
        Приблизив потертую закладку к своим глазам, принц внимательно ее осмотрел, заметив, что среди латинских букв затерялся ряд латинских чисел: VII, VI, VII. Анри подумал о том, не указывает ли этот числовой ряд на два стиха седьмой главы Апокалипсиса, в которых зашифровано место хранения сокровищ Приората. А почему бы нет? И он взял и перелистнул страницы, остановившись на указанных стихах. Вот что там было записано: «6. Из колена Асирова запечатлено двенадцать тысяч; из колена Неффалимова запечатлено двенадцать тысяч; из колена Манассиина запечатлено двенадцать тысяч. 7. Из колена Симеонова запечатлено двенадцать тысяч; из колена Левиина запечатлено двенадцать тысяч; из колена Иссахарова запечатлено двенадцать тысяч». Анри взял криптографическую табличную рамку на двустишие Апокалипсиса и выделил две трети первого стиха и одну треть второго. Что же получилось в результате? Какой герменевтический вывод можно было сделать из его символических манипуляций с текстом?
       Если он верно нашел нужный источник, то остается правильно его истолковать, чтобы точно добраться до желанного клада. В это время Анри не думал о том, что поиск, а тем более находка, сокровищ Приората может быть связана для него с большой опасностью. Ему пришло в голову только то, что «колено Неффалимово», «колено Семионово» могут быть указателями на северное и южное направление, «колено Манассиино», если перевернуть заглавную букву имени прародителя колена, покажет на запад, а «двенадцать тысяч» будут означать количество шагов. Но тогда, что означают другие колена, упоминаемые в апокалиптических стихах? Он не долго гадал об этом. Его внезапно осенило: а не является ли колено Асирово намеком на имя, данное башне флигеля замка Три?
       Теперь, улегшись на диван у письменного стола в библиотеке, герцог почувствовал, что боль в спине, вызванная утомительным путешествием в карете в «родные Палестины», стала отступать, возвращая его к былым воспоминаниям. Он силился вспомнить, что предпринял, когда догадался о скрытом смысле упомянутого текста.
       У него отложилось в памяти, что он оказался в катакомбах, следуя расшифрованным указаниям. Но ничего похожего на спрятанные сокровища так и не нашел. Больше он ничего не помнил. Тут Анри стал вспоминать о том, что же подтолкнуло его на размышления о несметных сокровищах деда. Память ему подсказала, что до этого он вспоминал то утро, которое решающим образом изменило его судьбу.
       «Да», – подумал он про себя. Как только он уловил то растерянное состояние, в котором находился, отсиживаясь в катакомбах, так прошлое время стало медленно перед ним разворачиваться как карта местности с ее опознавательными знаками. Вот он остановился примерно в том месте, где совсем недавно искал несметные сокровища Приората. Из-за них он и попал теперь в серьезную переделку: вряд ли он сможет избежать роковой встречи с наемниками своего дяди. Как только они поймают его и выведают все, что он знает о сокровищах, они тут же по наущению дяди уберут его с дороги к ним как нежелательного свидетеля и соперника. Однако они еще не знали, что он так и не нашел пресловутые богатства деда.
       Что же ему помешало это сделать? Так ли все правильно он расшифровал во фрагменте Апокалипсиса? Как можно истолковать два последних колена: Левиина и Иссахарова? Как указание на что? На то, что их заглавные буквы в сочетании дают первые две буквы греческого слова “Litos” – «камень»? Если это так, то о каком камне здесь идет речь?
       Последний вопрос заставил Анри оглядеться в том месте лабиринта катакомб, где нужно было остановиться, если он правильно расшифровал манускрипт. Место сокровищ Приората, обозначенное в нем, находилось рядом. Его внимание привлек большой валун, лежащий в стороне от галерейного прохода. Задержав взгляд на нем, он внезапно подумал, что сокровища обязательно должны находиться под ним. Камень был средних размеров, позволяющих человеку сдвинуть его с места. Приложив свои силы, принц сдвинул камень с места и стал разрывать под ним сырую землю голыми руками.  Перемазавшись глинистой почвой, он, все же, наконец, наткнулся на твердую поверхность крышки ящика, окованного железом. Окончательно выбившись из сил, принц замер и перевел дух.
        Он никак не решался извлечь ящик с сокровищами из ямы под камнем из страха обмануться и ничего там не найти. Но еще больший страх быть застигнутым врасплох наемными убийцами, ради которых он в таком случае по иронии судьбы обнаружил сокровища, заставил его завершить неотложное дело. Ящик оказался довольно тяжелым. Подняв его из ямы и поставив на землю, принц сбил увесистым камнем замок с ящика. Когда он открыл крышку ящика, то закрыл от ослепительного блеска бриллиантов глаза. Прямо над головой принца  между камнями свода лабиринта находилась щель, в которую тонким ручейком вливался солнечный свет. Но нет, к сожалению, это был не блеск бриллиантом, а только игра света в просвете, которую он принял за отражение сокровищ в тайном ящике.
        И вот теперь, опять вспомнив о былой иллюзии, он пережил то же самое чувство горького сожаления об утраченных, украденных кем-то его родовых сокровищах. И все же, где и у кого они сейчас? Кто радуется их обладанию? Такой вопрос был, как нельзя, кстати, ведь он стеснен в средствах и остро нуждается в сокровищах.
        «Правда, - вслух подумал принц, - почему я считаю чужие сокровища своими, если они принадлежат Приорату»?
        Неужели он вор? Нет, конечно. Но тогда зачем он переживает о потере? Вероятно, сокровища уже давно снова вернулись Приорату, а ватага убийц, подосланных к нему была направлена не самим Приоратом, а хотя бы той же камеристкой матери принца, которая не ведала того, что сокровищ уже нет ни в замке, ни в катакомбах, в чем он удостоверился сам.
        И, вообще, зачем он увлекся этой сомнительной идеей поиска сокровищ? Неужели он какой-то искатель приключений, одним словом, авантюрист?  Вроде Индианы Джонса, добавлю от себя, благородный читатель. Слава Богу, что во времена принца не было Голливуда – этой «фабрики иллюзий».
        Есть много в жизни интересных и полезных занятий, весьма далеких от авантюризма. Да, у него, принца не из сказки, а из реальной жизни, кошелек не всегда полон золотых монет. Но он все же не нищий, а принц. Тем не менее ему следует чем-то заняться. Может быть, поступить на военную службу королю? Но он не в пример своим предкам не торопился показывать свою верность Людовику XIII. Принц задумался.

Глава вторая. Выбор
        Пришла пора выбирать. Для этого он и приехал в свое родовое гнездо. Но что выбирать? Нет, вопрос был не верно поставлен. Не что следовало выбрать, а кого? Так кого? Речь шла не о невесте, которую ему прочили в жены, - Луизе де Суассон из дома Конде. Он едва знал ее. Она была мила и где-то ему даже понравилась. Интересно, где, точнее, чем, она понравилась ему? Речь шла о нем самом. Кем ему стать? Военным? Нет. В последнее время он пристрастился к ученым занятиям и увлекся сочинением писем и философией. Благо, пример ему подал Мишель Монтень. Принцу импонировал скептический тон этого писателя и сама форма изложения им своих мыслей в форме опытов наблюдения за человеческими нравами. Но содержание опытов Монтеня не удовлетворяло Генриха. Ему претило явное противоречие между заверениями Монтенем читателя, что у него слабая память, и тем, что он на каждой странице обильно цитирует всех, кого не лень. В результате его собственные мысли тонут в пучине чужих измышлений так называемых «классиков». У Генриха де Лонгвиля совершенно не было никакого пиетета перед ними. Он страшно удивлялся своей дерзости, находя у лиц ученого сословия и тем более у лиц духовного звания великое почтение к древним философам и отцам церкви. Но такая дерзость незамедлительно требовала восполнения цитат собственными мыслями юного наглеца. Но той ли они будут цены, какой были мысли мыслителей прошлого, он сомневался, явно пасуя при взгляде на увесистые фолианты схоластов в замковой библиотеке. Его манила слава светского писателя, поучающего своими советами благодарных читателей. Он, конечно, понимал, что тем самым оказывает дань своему тщеславию и беспощадно ругал себя за это.
        Теперь ему пришла на ум мысль о том, зачем дьявол явился Еве в земном раю в виде змея, искушающего ее сорвать яблоко с древа познания? Неужели он не мог удержаться от соблазна наивной, но любопытной женщины знанием добра и зла? И, главное, чем он сопроводил свое пожелание? Тем, что сорвав яблоко и разделив его с Адамом, они отведают знание и станут как боги. Он, как червь отведав изведав много яблок в райском саду, знал в них толк. В чем же толк знания? В сомнении в вере. Не это ли сомнение в абсолютной неизменности всего привело Монтеня к философскому скептицизму?
        В самом деле, не является ли сомнение во всем, во что люди верят, признаком знания? Знания чего? Добра и зла? Добра как положительного, хорошего и зла как отрицательного, плохого. Но хорошо ли сомневаться? Плохо, если делаешь сомнение целью мышления. Вот тогда и получаешь скептицизм как философскую теорию сомнения, но если сомнение становится средством преодоления заблуждения ради истины, то хорошо. Истина в мысли есть то же самое, что добро на деле. Если делаешь, то делай хорошо, добро, добротно или, вообще не делай. Добро – это преодоление зла, уклонение от делания зла, как и уклонение от лжи в стремлении к познанию реальности.
        Значит, сомневаться можно и нужно, следует не в реальности, точнее, не в представлении, которое соответствует реальности, а в том, соответствует ли твое представление реальности, соответствуешь ли ты сам этой реальности, не ошибочно или иллюзорно твое представление и переживание, аффектация от реальности. Сама аффектация, эмоциональное отношение к реальности может искажать указанную реальность. Ну, да, она не просто может, она не может не искажать, ибо является собственным наложением на нее, а порой и подменой собой самой реальности. Эта подмена возможна при условии сведения всей реальности к своей личности, ввиду собственного эгоцентризма.
        Поэтому несомненным в сомнении должно оставаться не только само сомнение как факт внутреннего опыта души, засекаемый интеллектом, умом (в этом смысле ум есть ухватка данного опыта представления и переживания души, их внутреннего (изнутри) созерцания), но и того кто, кому дается, придается этот факт сомнения. Речь идет о самом сомневающемся, а значит несомненность сомнения есть факт, свидетельство самосозерцания, созерцания, удержания самого себя на сомнении, откровения того, что я есть в мысли как представляющий, переживающий и доопределяющий своим воображением тот, кто есть реально, что есть в реальности и что сама реальность есть кто. Вот тогда реальность есть реальность субъекта объективно, объективная реальность субъекта, то есть, такая реальность субъекта, которая не зависит от его воли, чувства и мысли, находится за порогом его сознания.
        Что это? Мы находимся на границе человеческой личности внутри него самого. Именно здесь мы соприкасаемся с тем, что можно назвать «Я». Наше, мое ли это Я. Да, это мое Я, как и любого другого существа, которое на него выходит. Оно в том смысле находится за порогом сознания, в каком уже всегда есть еще до того момента времени, в которое я обнаруживаю его в себе и являюсь им, отождествляя себя в представлении, переживании и воображении с ним, понимая его понятием. Это есть идея Я как меня самого. Она вечная и вездесущая. Она и есть Дух, Бог как сердце, средоточие и прямая, которая прямо связывает чувство и разум. Будучи за порогом сознания, она толкуется, истолковывается для понимания уже в сознании самим сознающим, лицом, находящимся в сознании либо умным Я, либо верящим Я в зависимости от того рода духовной деятельности, которой указанное лицо занимается.
        В человеке есть тот, кого условно можно назвать «внутренним человеком», alter ego, потусторонним Я, по ту сторону сознания меня как существа или человека внешнего внутреннего, но посюстороннего миру, который мне является обычным образом снаружи. Именно таким внешним меня видят и принимают, признают другие. Сообразно им признаю себя и сам я. И где я вижу себя искаженно, превращенным образом: внутри себя или снаружи себя? Вот этот вопрос заставляет меня страдать и мучиться, будучи живым парадоксом меня лично, как и любого другого существа, занятого самопознанием.
        Есть ли я? Если есть, то кто Я? Неужели Бог дает мне свое место центра мира, точки реальности, которая приобретает размеры, меру, ум меня самого. Не есть ли это - динамическое воплощение Духа в качестве меня, постижимое умом? Я умом понимаю того, кем воображаю себя и в этом представлении переживаю и проживаю. Не иллюзия ли это? Является ли субъективный образ объективной реальности самой этой реальностью? Если является, то это и есть иллюзия как таковая. Не иллюзия, а истина есть то, что это иллюзия, такова истина иллюзии, лжи. Но что тогда истина самой истины? Неужели то, что есть субъект и есть объект, а также есть их связь отражения? Она есть только отражение или есть еще и творение, излучение, которое не все отражается? Не творим ли бога мы сами в себе? Да, мы творим его представление и переживаем его, воображая себя богом. Но только ли это мы творим, излучаем? Не творим ли мы то, что представить, пережить и вообразить не в состоянии, не можем и помыслить? Не в этом ли положении находится Бог, творя нас? Можем ли мы быть в неведомом согласными с Богом?
        Вот какие мысли овладели существом принца. Он чуть не запутался в них. Но, слава Богу, нашел себя на пороге собственного сознания. Что было там, за порогом сознания? Он не ведал точно. Но что-то там и, главное, кто-то там был точно. Вот такая получилась точная и строгая, я сказал бы, предельная, пороговая неопределенность, то есть, неопределенность в определении, а определенность в неопределенности или даже в неопределимости, предельность в беспредельности. Этим пределом явилось собственное Я принца. Но было ли оно только Я принца? Не от лукавого ли оно было? Оно могло быть Я от лукавого, но только в границах сомнения. В несомненности оно стало Я от прямодушного и великодушного. Это было не эксклюзивное, а инклюзивное Я, не надуманное, а умудренное опытом духовной жизни. Оно стало не выводом из жизни, а наведением на нее как на жизнь в духе, духовную жизнь. Не из меня все выводится и на мне все сходится, а я во всем нахожу другие Я. Этим и дорога, важна для меня, имеет смысл и значение любая жизнь. Следует ее спасать, бывает, от нее же самой, от того зла, которое есть в ней. Это зло – смерть.
        Но как преодолеть смерть? Вот тот вопрос, на который принц не знал ответа. От раздумий его отвлек неожиданный стук в дверь. Это был лакей, который принес письмо от его невесты, Луизы де Бурбон. Читая слова на конверте, принц поморщился от раздражения, что его сбили с мысли о сокровенном.
        - Вот пусть она сама и помучается, отвечая на мой вопрос. Не все мне одному мучиться, - решил принц, сказав это вслух.

Глава третья. Свидание
        Невеста принца была чувствительная девушка. Она была приятна лицом. Иных девушек и не заметишь. Но эта имела фигуру. В наше время о такой девушке сказали бы: "Да, она вылитая фигуристка". Но во времена принца женщины послали тело под длинным платьем. Так что кавалерам приходилось включать свое воображение, чтобы домыслить силуэт своей дамы.
        Особенно симпатичными были глаза Луизы де Бурбон, графиня де Суассон. Они привлекали внимание наблюдателя своим задумчивый видом, который так шел мадемуазель Лизы, что сразу приходило на ум нашему наблюдателю, что он наблюдает за умным человеком. Признаюсь вам, великодушный читатель, что я люблю умных женщин. С ними чувствуешь и себя умным человеком. Не так с умным мужчиной. С ним находишь себя дураком. Точнее, никак не можешь точно сказать, кто именно дурак, - ты или он.
        Стояла золотая осень.  Но было  еще тепло, потому что пришло "бабье лето". Они встретились в саду графини. Когда принц еще ехал на встречу со своей невестой, он откровенно скучал. Но увидев графиню, он буквально замер от ее  очаровательного вида. Падавший с клена золотой лист задел ее за блестящие на солнце волосы, отливавшие каштановым цветом, и она невольно отклонила свою голову, чтобы он, не дай Бог, не запутался в них. Это было так мило, что принц расчувствовался до слез. Он сразу понял, что этот эпизод в его жизни он запомнить на всю жизнь. Пройдет время, он многое забудет, но будет помнить это едва уловимое движение своей невесты. Теперь он точно знал, что влюбился в Луизу. Будет ли он любить ее, когда влюбленность пройдет, принц не знал, но помнить будет точно.
        Обменявшись с графиней любезностями, принц завел разговор о ее матери, которая недавно отдала Богу душу. Он спросил о том, снилась ли та Луизе, заранее извинившись, если ей тяжело вспоминать об усопшей.
        - Я принимаю ваши извинения. Знаете, принц, на прошлой неделе мне снился странный сон. И я до сих пор не могу его понять. Мне снилась мама в черном платье, на котором не было застежек. Мама звала меня к себе, пойти куда-то далеко-далеко, - сказала с грустью Луиза и замолчала, растревожив принца своим ответом.
        - Луиза, скажите, пожалуйста, во что вы были одеты, в платье какого цвета? – торопливо спросил принц.
        - Я была не одета. Генрих, значит, я скоро умру?
        - Глупость. Ни в коем случае.
        - Принц, вы никогда еще не говорили, что я глупая.
        - Простите, Луиза, это я глупый, что так спросил.
        - Ничего, ничего. И почему: «ни в коем случае»?
        - Да, потому что это не тот случай.
        - Тогда какой случай? Я слышала, что если мертвый человек зовет спящего к себе, то он скоро умрет. Тем более мама была одета так странно и вся в черном. Это зловещее предупреждение.
        - Луиза, не будьте столь категоричны к тому, что вы видели. Но действительно вы должны быть осторожны. Может быть, ваша мама с того света предупреждает вас о грозящей вам опасности. Поэтому будьте начеку в ближайшее время и держите ухо востро.
        - Какие страхи. Я и так всегда осторожна. Нет, здесь что-то другое.
        - Знаете, Луиза, мне, кстати, сегодня было видение о былых временах и потом я думал о смерти. У нас есть нечто общее. Вам снилась мертвая мама, мне пришла мысль о смерти, о том, что она такое для нас. Вот мы умрем, и что с нами будет?
        - Ничего, - нас просто не будет, - коротко ответила Луиза.
        - Как это так? Совсем не будет?
        - Здесь тогда не будет.
        - Где же мы будем?
        - На том свете! Принц, как будто вы не знаете.
        - Что значит: «на том свете»? Как говорят: в раю или в аду? Или это выражение говорят только для того, чтобы не расстраивать самих себя тем, что все люди рано или поздно обращаются в прах, из которого нас создал Господь?
        - Как мрачно вы говорите, - вырвалось со свистом из груди собеседницы принца.
        - Я думаю, Луиза, что смерть не менее важное событие в жизни человека, нежели его рождение. Может быть, оно еще важнее для него, ибо рождение он никак не осознает, а вот смерть вызывает у него «темные мысли» о том, там, на том свете нет жизни или даже если она есть, то горше всего того, что было здесь.
        - Прошу вас, принц, не пугайте меня. Я и так уже напугана печальным сном.
        - Больше не буду вас смущать, Луиза. Но когда я ехал к вам, то хотел вас расспросить о смерти, - так сильно она тревожит мой ум.
        - Вы не находите, принц, что со своей невестой принято говорить о более веселых вещах? - спросила Луиза, наконец, улыбнувшись.
        - Но с кем я буду говорить о том, что занимает мой ум.
        - Вы опять о том же. Принц, прошу вас, пока я ваша невеста больше не говорить о смерти.
        - Хорошо. Но… неужели такие же мысли не приходят вам в голову.
        - Генрих, вы же увлеклись теперь философией. Тот же Эпикур советует нам думать не о смерти, которая если придет к нам, то нас уже не будет. Так зачем же думать о том, с чем мы никогда не встретимся? Лучше думать живым о жизни.
        - Это верно, но другой философ Платон рассуждая о философии, называет ее медленным, неспешным приготовлением к смерти.
        - Выходит, по-вашему, философия настраивает человека на самоубийство, провоцирует на него? – неожиданно для самой себя вскричала Луиза.
        - Луиза, не беспокойтесь. Вы просто неправильно меня поняли. Видимо, я не точно передал мысль Платона. Философия настраивает человека на то, что на этом свете жизнь не заканчивается. Но поэтому следует безропотно встретить свою смерть в мире, для которого мы умираем. Этим смерть и важна, - тем, что она подводит итог нашей жизни в мире.
        - Значит, есть другой мир, если следовать дальше мысли вашего философа?
        - Конечно. Есть другой мир для нас, но не для мира. Для мира он тот же.
        - Мне непонятно. То ли я дура, то ли вы… не так объясняете.
        - То ли я дурак. Остановимся на последнем. Мне трудно высказать то, что я думаю. Кстати, нам легче сказать то, что мы чувствуем, чем то, что мы думаем.
        - Потому что мы чувствуем сердцем, а думаем головой?
        - Вы имеете в виду то, что прежде, чем сказать, мы должны обдумать то, что чувствуем?
        - Можно и так сказать.
        - Хорошо. Видите, Луиза между нами складывается полное понимание в том, что касается жизни и смерти. Это внушает надежду на то, что мы составим хорошую пару.
        - Ваши слова, да Богу в душу.
        - Странное выражение, вы не находите? Разве у Бога есть душа? Душа есть у человека.  У Бога есть дух.
        - Бог и есть сам дух.
        - Ваша правда. Только так говорят, ставя себя на место Бога, то есть, возводя себя в превосходную степень откровения.
        - Я думаю, что то выражение, которое я использовала, имеет значение того, что Бог лучше нас чувствует то, что мы чувствуем, когда говорим. Так он нам сочувствует.
        - Но тогда лучше говорить: «Богу в уши».
        - Можно и так сказать. Но я хотела сказать только то, что вам сочувствую. Хотя добавлю: я вас услышала, услышала то, что вы хотели сказать.
        - И что я хотел сказать? – спросил принц, улыбаясь, и посмотрел прямо в глаза графини.
        Графиня не отвела глаза от глаз принца и сказала в ответ: «Вы так сказали, что меня любите».
        - Или я не права?
        - Что вы, Луиза. Я подумал как раз это.
        - Милый, Генрих. Простите меня, но я просто пошутила.
        - Я вашу шутку оценил. Но я действительно влюбился в вас.
        - И когда?
        - Сегодня, когда вошел в сад и вас увидел. Вы снимали со своих чудесных волос упавший лист.
        - Какая я неряха, - ответила Луиза и в смущении отвела глаза. – Вам нравятся такие девушки, Генрих?
        - Теперь я чувствую, что влюбился в вас намного раньше. Но осознал это только теперь. Мне вы, Луиза, нравитесь, а не такие девушки.
        - Какие же девушки вам нравятся?
        - Вообще-то, мне нравятся женщины, а не девушки. С девушками много возни. Мне нужны отношения, а не условности недотрог.
        - Так, Генрих, вам нравится уже раскрытый бутон?
        - Мне нравится бутон, который сам раскрывается мне навстречу, а не я его раскрываю.
        - Вот как?! И вы думаете, что таким бутоном, который принимает вас за солнце, являюсь я? Вы свет в окошке для меня? Или вы принимаете меня за мошку, летящую на свет?
        - Луиза, я понимаю вас. Вы сердитесь на то, что я не вовремя признался вам в любви.
        - Какой вы всезнайка, принц. Читаете в сердце девушки, как в книге. Не означает ли это, что ваша любовь есть своего рода познание страсти, сродни научным занятиям нынешних механиков?
        - Что вы, Луиза, куда мне до них. Я только хочу узнать вас ближе потому, что вы интересны мне, как женщина и как человек умный и милый.
        - А, если я уду над вами смеяться, вы по-прежнему будете меня любить?
        - Ну, конечно, смех идет вам. От него славно розовеют ваши щечки.
        - Генрих, мне еще никто не говорил, что у меня большие щеки.
        - Луиза, вы все равно не заставите меня вас разлюбить, какой бы злюкой вы не были.
        - Ах, как мило. По-вашему, я не только говорю невпопад и дура с щеками, краснеющими от смущения, так еще и злюка. Ничего себе признание в любви. Так-то вы обо мне думаете, - говорила Луиза, качая головой.
        - Луиза, вы думаете, что я огорчился от ваших слов? Совсем нет. Мне даже стало интересно от того, как сильно вы любите меня. 
        - Знаете, что, Генрих, вам интересно потешаться надо мной? – вскрикнула графиня, сверкнув своими прелестными глазами
        - Тиши, тиши, дорогая дочка! – сказала мама Луизы, графиня Анна де Монтафье, подходя к жениху и невесте. – Здравствуйте, Генрих. Неужели я имела честь стать невольной свидетельницей первой вашей ссоры?
        - Мой поклон, мадам Анна, - сказал принц и низко поклонился своей будущей теще. Милые бранятся – только тешатся.
        - Мама, успокойтесь. Мы не бранимся и не ссоримся. Мы беседуем о жизни и смерти. С этим у нас согласие, а вот относительно признания в любви разногласие.
        - Это почему?
        - Это потому, что принц, видите ли, любит женщин, а не девушек, потому что, оказывается, девушек следует добиваться.
        - Мадам Анна, я не совсем так сказал.
        - Не оправдывайтесь, Генрих. Может быть, я не так сказала, но так поняла вас. Меня не надо добиваться. Я не нуждаюсь в этом. И знаете, я девушка.
        - Милая Луиза, молодой человек знает об этом. Но он сказал, что любит женщин. Он, наверное, имел в виду то, что хочет, чтобы ты была его женой. Я правильно говорю, принц?
        - Конечно, разве плохо признаваться своей невесте в том, что он любит ее как женщину, а не ребенка.
        - Я – не ребенок.
        - Тем более. Я, вообще, не вижу здесь повода для ссоры, - заявила будущая теща, желая сгладить отношения между дочерью и своим будущим зятем.
        Принц почувствовал себя совсем чужим этим людям, этому саду, этому месту. Это не его место. Ну, какой он жених?! Вероятно, мысли Генриха были прямо написаны на его лице.
        Но не прошло и нескольких секунд, как он услышал: «Генрих, извините меня, ради Бога»! Луиза подошла к нему и взяла его за руку. И тут же сразу, как в сказке, почувствовав ее нежную руку в своей, которую она крепко сжала, давая понять, что они крепко связаны и ему уже никак не отвертеться от нее, такой прекрасной и милой, он весь переменился. Луиза, теща, сад снова стали лояльными к его персоне. И поэтому ему ничего не оставалось делать, как почувствовать себя на своем месте. 
        - Знаете, мадам, ваша дочь – страшная девушка. Она просто околдовала меня. Я надеюсь, вы подскажите мне, как отвадить Луизу от желания вить из меня веревки?
        - То же самое я спрашивал в свое время у матери мадам, - поддержал Генриха, усмехаясь и подкручивая свой правый ус, отец Лауры, Шарль де Бурбон, подходя к ним. - Здравствуйте, дорогой племянник. Мы в этом с вами похожи. Имеем дело с потомственными колдуньями.
        - Твои слова, да Богу в уши. Гореть бы нам в аду! – сделала неутешительный вывод мадам и залилась заразительным смехом.          
        Засмеялся и принц, невольно подумав про себя, что две ведьмы, да на его худой котелок - это намного больше, чем он может переварить. Конечно, это большое преувеличение. Но от преуменьшения до преувеличения – один шаг. Не следует недооценивать неполное понимание, которое установилось между Генрихом и Луизой. Это был первый раз, когда между ними пробежала черная кошка. Но он подразумевал возможность второго раза, своего повторения, которое может превратиться в привычку недопонимания и, наконец, стать законом в их человеческих, а не только в животных, половых отношениях.
        Может быть, они не сошлись характерами и были настолько разными людьми, что до конца не понимали друг друга? Но когда люди, даже близкие, как, например, родные, понимают до конца друг друга. Разве сам человек до конца понимает самого себя? Правильно говорят, что «чужая душа – потемки». Но так можно сказать и о своей собственной душе. Но почему? Наверное, потому что душа – это наша вторая, внутренняя половина. Первой, наружной, видимой половиной нас является тело. Искал ли я в ком-то свою вторую половину? Да, я искал, конечно, не с фонарем в солнечный день. Я даже не столько искал, сколько желал найти человека, который мог бы понять меня, именно меня, а не кого-то другого.
        Хорошо было бы найти такого близкого человека в лице женщины, с которой у мужчины может случиться полная физическая и душевная близость. Вот тогда у нас будет полный контакт, будем жить душа в душу, иметь общее как физическое, так и душевное, а, может быть, даже духовное, - что трудно ожидать от женщины, - достояние. Как правило, у нее не хватает силы на все это. Женщина слаба. Но зато она вынослива и может выносить однообразие, одно и то же, лучше мужчины. Конечно, ее, как и мужчину, тянет на сторону; порой соблазн имеет большую власть над ней, чем над мужчиной, - достаточно вспомнить о силе страсти к пороку, - к лжи, к расточительности, к скупости, к зависти, к ненависти, к сексу, к алкоголю, к наркотикам, - в удовлетворении которых она не знает меры, разумного ограничения. Ей трудно одной справиться со своей слабостью. И здесь дает знать ее большая привязанность к привычному образ жизни. Ведь женщина адаптивнее мужчины, лучше него приспосабливается к однообразным обстоятельствам жизни. Эта выживаемость обусловлена той ролью, которую она играет в человеческой жизни как машина рождения новой жизни, как хозяйка домашнего очага. Как правило, она домашнее существо. Именно это ищут мужчины в женщинах и часто одомашниваются ими.
        Генрих тоже искал свою вторую половину. Но ему нужна была не только домашняя женщина, не только женское тело, которое неудержимо влекло его к себе, будило желание, но и женская душа. Однако ему важны были не только чувственность и чувствительность, задушевность любимой, но и ее ум и дух. Нужны ли ум и дух женщины сильному и умному мужчине? Конечно, ему нужна та, с кем он может разделить их от своего избытка. Но нужны ли ум и мужество мужчины сильной и умной женщине? Может быть, ей нужен только чувствительный или чувственный мужчина? Вот в чем был вопрос? Не много ли хотел принц от жизни и от женщины?
         Но если у второй половине нет того, что есть у первой, не может ли она поделиться своим богатством с ней? Можно ли развить ум, а тем более дух, который подразумевает влечение к правде, к истине, у той, что склонна к хитрости. Не случайно же он подумал о своей невесте и будущей теще, что они – ведьмы? Прав ли он был, когда думал, что хитрость есть компенсация недостатка ума у обычного, глупого человека? Может быть, хитрость есть первая ступень ума, которая естественно отпадает, когда человек поднимается выше по кривой ума, ее выпрямляет?  Может и так, ведь не зря люди говорят об остроумии, имея в виду хитрость ума.
        Есть же не только умная хитрость, помимо животной (тупой или глупой) хитрости или «хитрожопасти», хитрости для выживания и естественного отбора в качестве социального животного, но и указанная хитрость ума, его изворотливость, гибкость, кривизна, а не прямота, не стройность, изощренность, превращенность, извращенность.
        Вероятно, есть не только прямота ума, как прямодушие, строй ума, но и горб ума, его окружность. Не является ли кривизна ума трамплином для широты ума, его полноты. Но может ли быть широта, полнота без глубины и высоты. Сочетается ли она с плоскостью? Правильна ли ассоциация прямоты как линии, тенденции движения с плоскостью? Неужели с объемом у нас спрягается изломанность линии, своей сгибаемостью, складчатостью создающей объем. Не является ли само внутреннее результатом концентрации такой сгибаемости, складки внешней, контурной прямой линии. Искривляясь внешность скрывает собой собственный объем. В этом заключается тайна происхождения внутреннего. Не является ли сама душа складкой тела? Не есть ли мысль складка чувства? 
        «А, что, - не является ли друг – врагом? – спросил принц себя. - Он же другой, чем я. Так в чем же заключается смысл дружбы? Не в соперничестве ли между друзьями. Не является ли дружеская солидарность только ширмой, маскировкой борьбы между чужими людьми, уверяющими друг друга в их близости? Насколько друзья могут быть близкими друг другу. Нужен ли мне друг в лице моей невесты? И зачем нужны друзья, когда есть близкие, родные люди? Наверное, они нужны, чтобы рядом не было чужих, когда родные далеко».
        И принцу пришло на ум, что дружба есть паллиатив любви, суррогат рода. Но преимущество дружбы состоит в том, что она есть личный выбор, а не родовая, естественная зависимость или влечение вроде недуга. В дружбе есть та мера свободы, которой нет в родне и в любви. Свободные люди предпочитают дружить, а не любить, ибо свобода в любви причиняет страдание, обращается в ревность. Трудно быть свободным в любви, а тем более позволять такую свободу любимой.
         Вот о чем думал принц, сидя за роскошным столом, когда семейство де Суассон делало вид, что забавляет гостя, забавляя на деле себя.
        - Что-то Генрих ты не весел. Смотрю: голову повесил. Грустишь о своей холостяцкой жизни? – заметил хозяин дома. - Гони ты ее печаль-тоску, - посоветовал он принцу.
        - Нет, папа. Генрих давеча мне говорил, что его мучает вопрос о смерти, - призналась Лаура.
        - Что так? Это мне пристало задуматься о смерти. Молодому человеку рано думать о ней. В самую пору жить на полную катушку.
        - Вы не слушайте, Генрих, моего мужа. Он человек рискованный. Он вам посоветует, как с этих катушек прямо съехать в лапы смерти, - предупредила его мадам Анна.
        - Отчего и не подумать о смерти? Все под ней ходим, - заявил Генрих, задумавшись.
        Он все продолжал думать не о смерти, а о будущей жизни с Луизой, и поэтому ответил машинально. Но потом поймал себя на мысли, что следует быть более вежливым и участвовать в общем разговоре за столом, ведь он в гостях своих будущих новых родственников. Но родственники ли они ему и каким образом станут? И в само деле, почему одних людей мы считаем своими родственниками, а других нет? Неужели это происходит потому, что мы усваиваем свое родство с ними еще в бессознательном возрасте и по этой причине полагаем их близкими, без всякого усилия преодоления естественной телесной границы между людьми. Такое усилие обязательно должно быть сознательным, ибо естественно таким существам, как люди, быть эгоистами и держать других на расстоянии. Родовое начало бессознательно, не в пример сознательному, индивидному. Даже животные, и те, держаться за самих себя, в чем проявляется животное сознание, его проблески. У человека такие проблески становятся устойчивым фоном, сопровождающим его по жизни. Так сознание находит себя в человеке, является его сознанием. Следующим шагом в росте, развитии сознания становится сознание самого себя. Сознание не просто является признаком, но сам человек становится сознанием, сознательным и сознает, знает это.      
        Вот именно для этого, - для того, чтобы оставаться в сознании, он ведет свой интимный дневник. В нем он остается самим собой перед собой для себя, являясь единственным читателем. Личная жизнь заслуживает того, чтобы ее записывать и вновь проживать в чтении. Таким образом она повторяется в мысли, становится осмысленной. Конечно, ее честное описание заслуживает того, чтобы послужить примером для других читателей. Но примером чего? Того, как не следует жить? Конечно, нет. Разумеется, мы ошибаемся, но также извлекаем уроки жизни из своих ошибок. Напоминаем себе то, что мы совершили. Поэтому сознание есть прежде всего память, которая позволяет вывести на свет сознания то, что мы прячем от самих себя ввиду того, что сознание причиняет нам страдание, травмирует нас. Без страдания нет сознания. Но осознание того, что  с нами случается, помогает преодолеть то, что оно вольно или невольно вызывает из не-бытия, управиться с ним, сделав личным достоянием, свидетельством того, что есть Я, что эти строки имеют отношение не только к тому, что было, но и к тому, что от него осталось. Остались не только чернила и бумага. Но что еще? Сам смысл выражения представленного и пережитого. Он вечен. В нем можно обрести бессмертие, постоянство осознания.

Глава четвертая. В плену страсти
        Нельзя сказать, что брак Генриха де Лонгвиля с Луизой де Бурбон был несчастным. Но любовная страсть, вспыхнувшая перед свадьбой между женихом и невестой, скоро потухла, оставив после себя едва тлеющий след взаимной симпатии их к другу.
        В это время в самом королевстве произошли исторические события: маркиз де Витри именем короля арестовал фаворита матери короля, маршала д;Анкра, у моста в Лувр, и в этот момент упал сраженный насмерть пулями заговорщиков из пистолетов заговорщиков, попавших ему прямо в лицо; Мария Медичи и ее советник герцог де Ришелье были отправлены в ссылку в Блуа, а сокольничий короля,  Шарль д’Альбер де Люин стал фаворитом Людовика XIII Справедливого, устранив тем самым свои конкурентов на пути к власти в королевстве. Тогда Генрих был еще далек от дворцовых интриг. Единственно что на него действительно произвело гнетущее впечатление из череды этих политических событий, так это казнь жены незадачливого маршала Франции Леоноры Дори Галигай, обвиненной в колдовстве и сожженной на костре в июле 1617 года на Гревской площади. Он на всю жизнь запомнил ее истошный крик, когда она стала гореть. Он как зачарованный стоял, не шелохнувшись, на площади и смотрел во все глаза на огонь, поедающий несчастную женщину. Не зря люди говорят, что трудно отвести глаза от потока воды и пламени огня. Он досмотрел казнь до конца, до того, как тело герцогини, похожей на ворону, обуглилось окончательно. Он смотрел и думал о том, как жестоко может отомстить молодой король за пренебрежение к своей особе камеристке и подруге своей матери, дающей ей дурные советы управления его королевством.
        Властолюбие фаворита короля, де Люиня, вызывало у наследных принцев, в частности, у Генриха де Лонгвиля и у его тестя, Шарля де Бурбона, едва скрываемое возмущение. Поэтому многие вельможи удалились с королевского двора в свои владения. Но Генрих де Логвиль на короткое время задержался там, отправив в замок Шатоден на Луаре свою молодую жену. Он воспользовался недовольством своего круга, чтобы остаться наедине с самим собой в своей резиденции около Лувра. Генрих хотел обрести, наконец, уже какой месяц нарушенное душевное равновесие. Но этому не способствовала свадьба малолетнего французского короля Людовика XIII Бурбона на испанской инфанте Анне Австрийской, дочери короля Филиппа III Габсбурга. Он нашел довольно скучной это официальное торжество.
        Правда, он не провел время даром познакомившись с соблазнительной Марией де Роган-Монбазон, только что вышедшей замуж за миньона короля, уже упомянутого выше королевского сокольничего д’Альбер де Люиня. После торжественной свадебной церемонии состоялся праздничный концерт. Музыкальный вкус у матери-королевы и самого короля, который вскоре показал себя настоящим композитором, был безукоризненным. Поэтому Генрих не мог не станцевать, - а в этом деле он был отличный мастер. Но кого взять в пару, чтобы не испортить впечатление от музыки? И принц стал искать глазами среди гостей ту даму, которая могла удовлетворить его вкус как кавалера.
        Не долго де Логвиль искал свою избранницу. Его внимание привлекла одна дама в голубом платье, которая скрасила своим импозантным видом скучное дворцовое мероприятие. Пригласив ее на танец, принц так и познакомился с Марией де Роган. Она оказалось очень даже приятной женщиной, и нисколько не помешала ему красиво исполнить павану. После танца они оживленно стали обсуждать свадьбу короля. И она призналась принцу в том, что сама только что вышла замуж за всевластного фаворита короля. Принц тоже открылся ей. Он просто сказал, что тоже не свободен, чем вызвал смех у своей дамы.
        - Вот видите, у нас есть нечто общее, - умозаключила Мария де Роган.
       - И в чем оно, это общее, заключается? – спросил наследный принц, предоставив возможность прояснить ситуацию самой молодой жене королевского сокольничего.
        - Как это в чем? Вы же сами установили причину, - находчиво ответила герцогиня де Люинь.
         - Мы оба не свободны, - это так, но почему? Ведь мы не горим страстью к своим избранницам. 
        - Значит, мы не любим их?
        - Нет, любим, но не настолько, чтобы не видеть других красивых людей. Мне, например, вы очень нравитесь.
        - Берегитесь, мой принц, моего мужа. Он – ревнивый человек и друг короля.
        - Я прекрасно вас понял, Мария.
        - Просто Мария?
        - Но я же ваш принц.
        - Мило. Удачный выпад. Но до победы далеко.
        - Я никуда не тороплюсь.
        Принц не чувствовал к герцогине любовной страсти. Но она нравилась ему. В этом чувственном интересе не было того плотского соития, какое бывает между мужем и женой и какое было у него с Луизой. Такое соитие становится с годами сродни чувству родства с близкими по крови. Любовная симпатия бывает чаще в плотской страсти, чем в душевной жалости. Нам нравятся симпатичные люди. Герцогиня не слыла красавицей. Но она была обаятельна. Обаяние вызывает симпатию. Симпатия со временем может стимулировать увлечение обаятельным объектом. И вот увлечение в лучшем случае может возбудить любовную страсть. Ускорить увлечение обаятельным объектом может помочь интрига. Для этого объект увлечения как сугубого, акцентированного влечения должен обладать известной хитростью. Герцогиня от природы была себялюбивой особой. Она любила нравиться и использовала все, вплоть до обмана, для этого. Тем более, ее новый муж, фаворит молодого короля, давал ей первые уроки успешного интригана.
        Принц принадлежал к тому роду людей, которые склонны к увлечениям. Таким людям достаточно увлечься чем-то, чтобы следом погрузиться в это всем своим существом и, прежде всего, своей головой. Это делает их людьми риска.
        Герцогиня тоже была рискованной натурой. Но уже с другой стороны, - не со стороны чувства, а со стороны ума, точнее говоря, хитрости. Она всегда искала легких путей к достижению цели – к успеху.
        Обоюдная склонность принца и герцогини к риску не могла не сблизить их, чему особенно способствовала их молодость, готовая на всякого рода авантюры.
        Правда, принца время от времени сдерживала природная тяга к размышлению, которая не столько притупляла чувства, сколько охлаждала нервную возбудимость. Он нередко задавал себе вопрос о том, чего стоят его увлечения, если ли в них хоть какой-то смысл, чтобы ради них рисковать своей светлой головой. Лонгвилю хватило ума самому не лезть на рожон, не подставлять свою голову под маховик репрессий миньона короля. Но он мог сделать ложный шаг под обаянием герцогини. Та, взяв уроки интриги у своего новоиспеченного мужа, задумала провести одну из своих первых интриг против него самого как своего учителя, тем самым доказав действенность этих уроков.
        Они условились встретиться в укромном месте, которое предложила сама герцогиня для якобы совместного чтения любовного греческого романа, который недавно они стали случайно одновременно читать. Именно эта невинное предложение уняло разумное смущение принца.
        Теперь он понимал, что любовь мужчины не ограничивается одной женщиной. Любить женщину не означает невозможность любви к другим женщинам. Впрочем, любить равнозначно не любить. Такова любовь мужчины к женщине. Она немного стоит. Другое дело любовь к предкам или к детям. Такая любовь безусловна. Любовь же между мужчиной и женщиной всегда носит условный характер и относительна; в их отношениях важна не конкретная женщина или мужчина, а сама любовь. Все прочее и прочие имеют второстепенное значение.
        Принц предвидел, что совместное чтение романа с герцогиней не может не сблизить их друг с другом, как оно сблизило Паоло и Франческу в Комедии Данте. Так оно и произошло. Искра любви пробежала по их коленям, которые невольно коснулись друг друга, как только они увлеклись чтением. Они почувствовали неодолимое влечение друг к другу, как только стукнулись лбами и потерлись щеками, в итоге запечатлев поцелуй любви на своих устах. Страсть охватила их слабые сердца, растопив лед светских условностей, и они долго любили друг друга, пока не упали от усталости на прохладный мраморный пол в будуаре Марии де Роган, едва переведя дух от амурной истомы.
        Мог ли этот роман иметь продолжение? Да, но спустя некоторое время, потому что Генрих все еще оставался хорошим человеком и понимал, что в его положении «верного мужа», каким он казался, амурная связь с женой фаворита короля, есть непростительная слабость. В той ситуации он был вне игры. Его не привлекали дворцовые интриги, которыми была увлечена герцогиня. Принц чувствовал себя чужим на ярмарке тщеславия. Он не был фаворитом короля, и ему претила его наглость. Но и среди льстивых придворных он никак не мог найти себе место.

Глава пятая. Жизненный путь
        Генрих де Лонгвиль все еще искал себя в жизни и никак не мог найти. Он увлекался чтением античных авторов. Ему казалось, что читая книги, можно вычитать из них, как они написаны. К сожалению, от такого вычитывания до самого писания - дорога дальняя. И в ней можно легко заблудиться и запутаться в письме. И потом одного чтения мало для того, чтобы быть готовым к тому, чтобы записать занимательную историю. Для интереса требуется еще иметь какой-то опыт жизни.
        Прочитав несколько любовных романов, принц принялся за составление своей любовной истории. То, что он хотел поведать своему будущему читателю, случилось еще «во времена оны». Но он писал об этом, как если бы это случилось недавно. Почему? Генрих думал, что прошлое, которое прошло, скрыто для нынешних людей, включая и его самого. Ну, что об этом прошлом написаны книги. Их читают не те, для кого они были написаны, - их давно нет на свете, - но те, кто есть сейчас. И понимают они, если еще понимают, так, как если бы эти книги были написаны сейчас. Поэтому книгу о прошлом следует писать так, чтобы ее могли понять в любое время, включая настоящее.
        Но если внимательно посмотреть на эту проблему, то все ли в настоящем останется для будущего, ведь в нем есть то, что полностью пройдет, оказавшись в прошлом. 
        Генрих думал, что есть во времени то, что обязательно повторится как его закон. То, что во времени повторяется и есть настоящее. К сожалению, оно меняется, каждый раз являясь новым, но неизменно таким же настоящим. Однако оно уже не то же самое, что было в прошлом. Мы как живые сухие или существа присущи настоящему в этом качестве. К тому же благодаря душе имеем память о прошлом настоящем и воображение будущего настоящего, а не только восприятие наличного настоящего.
        Сам бег времени настоящего от прошлого к будущему является неизменным и постоянным. Человек к нему со временем привыкает. То есть, не только время становится настоящим, но и человек становится во времени настоящим. Он представляет себя во времени, имеет себя в виду, имеет в нем свое место.
        Человек есть дитя времени. Пока есть время, есть и он сам. Время есть всегда в себе, но, к нашему огорчения, не для нас. Мы, конечно, пытаемся его присвоить, сделать своим, но это не всегда у нас получается, потому что мы равным образом причастны его и прошлому, и будущему. Благодаря им время меняется, и мы меняемся с ним. Мы меняемся с ним до тех пор, пока не меняемся полностью.
        Полное изменение человека во времени делает его необходимым для него. Настоящее перестает повторяться для человека. Сначала неповторимость времени является случайной, но потом, повторяясь, она превращается в привычку и человек целиком исчезает во времени, стирается в нем как настоящий. Остается только память о том, каким он был настоящим. Эта память подкрепляется тем, что он после себя оставил во времени для будущего. Естественно, воспоминание в будущем прошлого связано с тем, что он в свое время навоображал.
        Соответственно те книги о прошлом, которые Генрих читал, доносили до него новости того настоящего, которое полностью стало прошлым, совсем прошло. Но тем не менее, книги то были настоящими. Они же не прошли, но остались в настоящем. То, о чем они были написаны, безвозвратно прошло, как говорилось в старых, античных сказках, "кануло в Лету", но то, что написано не прошло, но действует до сих пор, в частности, на него, как на читателя.
        Сама весть о тех событиях в этих книгах сохранилась. Книги имеют свою судьбу. Поэтому их авторы переживают самих себя в этих книгах как в своих творениях. Они живут теперь в нас, как в своих читателях.
        Так последовательно, логично размышляя, принц может сохраниться в качестве автора после своей смерти. Да, это будет уже не привычное для него телесное существование во времени настоящего. Но он будет существовать, правда, не в себе, не в своем теле, но в теле книги словесным образом. Ведь это все его чувства, мысли, чувства, представления, переживания, слова, фантазии, мечты, которые имели место в прошлом настоящем. Но они же сохранились благодаря книгам, чтобы вновь стать настоящими в сознании читателей.
        Вот почему Генрих стал сочинять всякие истории о своей жизни, которых может быть никогда и не было в наличном настоящем. Но они стали настоящими на словах. Почему бы и те книги о прошлых временах не были так же сочинены их авторами. Именно то, что мы творим и делает и сами творения, и нас с ними настоящими.
        В этом смысле творения мы причастны богу, его вечности, но во времени. Она как миг во времени становится для нас настоящей и настоящим. Это миг и есть наше вдохновение. Мы дышим вечностью во времени творения. Пока дышим творим и пока творим дышим, живем.
        Чем не занятие думать и писать? Таким вопросом стал задаваться принц, отвлекаясь от дворцовых интриг, в которые был вовлечен благодаря герцогине. Да, он так или иначе пассивно участвовал в жизни королевского двора Людовика XIII. Но теперь его пассивное участие в ней имело творческое, литературное оправдание в качестве художественного описания быта и нравов при дворе. Генрих возомнил себя на какое-то время этаким литературным историографом характеров придворных. События же дворцовой жизни служили тем удобным материалом, на котором проявлялся их характер. Но вскоре бытописание наскучило нашему принцу. Оно никак не будило его воображение. Ничего особенно интересного он в этих характерах не нашел.
        Наш принц мечтал о том, как сделать так, чтобы люди говорили то, что думали и делали то, что говорили. Но они сами даже про себя порой не знали, что и думать, и говорили попусту, совершая глупые поступки. Со стороны казалось, что они пускают друг другу пыль в глаза, пытаясь перещеголять в этом всех остальных. Сплошные интриги. И ради чего? Ради того, чтобы угодить своему тщеславию и корысти. Нет, наш героя стремился к тому, чтобы хотя бы думать, а не говорить и не делать, не подумав, но из одного страха или желания ради.
        Генрих пытался и писать так, чтобы читателю было ясно, что он думает. Но этого было мало. Не менее важно понимать, зачем он так думает и пишет. Какую цель он преследует и почему, что его заставляет так думать, как не желание. Но что это было за желание? Одно ли оно было, то желание, которое двигало пером по бумаге? Он задумался над тем, так ли он прост, как ему хотелось.
        На самом деле жизнь, как он уже знал на своем, хоть и не богатом опыте наблюдения за человеческими страстями, но уже настроенном умом на поиск истины, мало того, что многообразна, она еще и запутана, и полна неприятностей и случайностей, тех неожиданностей, которые делают ее невыносимой. Нет в ней видимого порядка и необходимого понимания. Но как только ты начнешь в ней наводить порядок, так она станет ловко в нем устраиваться, чтобы свить свое теплое гнездышко, сосредоточив внимание человека на самом себе. Этим гнездышком и станет его эго. Это эго и есть собственное Я, а не Я собственно. В этом тонком различие еще как следует разобраться. Нельзя прятаться за свое Я и видеть во всем только себя. Так ты никогда не познаешь мир и не узнаешь самого себя, но только ограничишься знакомством с ложными, иллюзорными образами мира и сознания. Не является ли место сознания в мире местом иллюзий?
        Но с кем он мог поговорить об этом, помимо своего будущего читателя? С собственной женой или любовницей? Надо отдать ему должное, однажды он попробовал и заикнулся, было, о своих идеях с ними. Но у жены на уме были одни наряды и желание нравиться всем и прежде всего себе самой, а у другой страсть к интриге. Жена была прямо создана для придворной жизни. И Генриху казалось, что она вышла замуж не столько за него, сколько за высший свет. Она чувствовала себя в нем в качестве фрейлины королевы на своем месте.   Любовнице же нравилось крутить важными мужчинами как куклами, быть кукловодом в юбке. И у нее нередко получалось заставлять их держаться за свою юбку, решая государственные вопросы.
        Оставался еще слуга Феликс, который выполнял роль его верного оруженосца. И что же собственно он думал о своем слуге? Об этом мы с вами, любезный читатель, узнаем у него самого.
        «Он младше меня, но еще более любопытен, чем я. Он просто жаждет познания, восполняя с лихвой свой недостаток ума умом собеседника. Поэтому Феликс послан мне самим небом для общения. В его сознании я обкатываю свои идеи для наблюдения за ними со стороны, чтобы понять, насколько они жизнеспособны в чужом сознании. Феликс стоит в первом ряду и даже на первом месте в списке чужих сознаний.
        Я нуждаюсь в чужом сознании в качестве резонатора своего. В этом смысле наши с Феликсом сознания есть две стороны одной монеты. Мое сознание является лицевой стороной, авансценой сообщения с миром сознания, а сознание Феликса его задником, обратной стороной, изнанкой, которая прячется от пристального взгляда на него. Его сознание мне нужно для контраста. Для Феликса наше сознательное общение, как я думаю (надеюсь, верно думаю), является тем светом знания, на который он выходит из тени сознания. Что же прячет сознание Феликса от моего пристального взора? Не само ли бессознательное, то, что находится на самом крае сознания, его подкладку. Познаваемо ли оно? Изнанка, подкладка сознания, в принципе, познаваема. Так вот, голосом потаенного сознания, которое есть и во мне самом, является мой «товарищ по сознанию». Он слуга не меня, - лично для себя в качестве лакея я могу найти любого другого человека из поместья, - но моего сознания, моего ума. И в этом качестве он идеальный собеседник и читатель. Для чего мы говорим и пишем? Для людей своего круга. Но моим кругом в данном случае я считаю не круг себе подобных господ, не круг званных друзей, от которых мне нет никакого толка. Зачем мне они? Кто они для меня? Приятели только. С ними приятно провести время за столом и на прогулке. На светских раутах мне приятно скучать в одиночестве. Поэтому есть спутники и спутницы для приятного времяпровождения. Но есть и неприятные особы, с которыми я вынужден с силу своего родового положения проводить необходимое время в высшем обществе при дворе.
        Душой я отдыхаю в кругу своей семьи да в общении со своим верным оруженосцем. Он есть своего рода мой собрат по мысли и перу, мое доверенное лицо в мире сознания. Конечно, он не является моим вторым Я. Но Феликс служит в качестве камертона его присутствия. Вероятно, в этом сказывается мой феодальный предрассудок, который напоминает мне о том, что не самостоятелен не только мой слуга, но и я сам, если нуждаюсь в нем, чтобы на правах господина присутствовать в своем сознании. Вероятно, таким отвлеченным образом я уверяю себя в своем феодальном праве быть господином. Наверное, в будущем веке это станет общим местом критики слуг своих господ. И вот тогда господа и слуги поменяются местами. Кто был ничем, тот станет всем в собственных глазах. Но до такого с ног на голову положения еще далеко, поэтому опасение по его поводу преждевременно. Пока что такие, как я, находятся в удобном и приятном положении. Вот и все выгоды его. У меня есть полная карета свободного времени, правда, если не считать, не принимать в расчет тягостный необходимости присутствовать при дворе и участвовать в светской жизни родного королевства, к которому я имею честь принадлежать.
        В мире идей, в котором я обитаю собственным сознанием, нет ни слуг, ни господ, или все, кто в нем обитает сознательно, есть слуги идей, являющихся в сознании господами, велениями наших мыслей и чувств. Глупо мне, человеку, претендовать на роль идеи. Но еще есть, как и прежде были, такие глупцы, которые мнят себя господами дум всех прочих людей. Дай бог, чтобы я был в шаге от таких не вполне умных людей. От него меня спасает Феликс. Как только я поговорю с ним, так меня сразу же охлаждает осознание того, что мы на равных присутствуем в мире сознания. То, что он играет в нем служебную роль, остается на его совести. Это его личный выбор, возможно продиктованный тем, что ему не хватает силы ума для того, чтобы быть самостоятельным, быть господином собственного сознания. Возможно тому виной гигантская сила сопротивления традиции полагать, что нет равенства не только на земле, но и выше, на небе, на котором мы все рабы Господа. Возможно, это предрассудок, идол, которому мы вместо бога служим. Он – наш бог. С кем я могу быть так откровенен, если не с самим собой? Может быть, еще только с богом. Ни с Феликсом, ни с Луизой, а тем более с Марией, я не мог быть так откровенен».
        Столь длинный монолог принца нам понадобился для того, чтобы непосредственно от первого лица познакомиться с тем, о чем размышляет наш герой, оставаясь наедине с самим собой. Что ж, возьмите самих себя, и вам порой бывает необходимо побыть наедине для того, чтобы лучше познакомиться с, казалось бы, давно знакомым господином в своем лице. Размышления принца навели меня самого как автора на размышления о том, зачем, вообще, мы маркируем свои отношения в мысли в категориях господина и слуги? Неужели так сильны пережитки старины или наше сознание есть лишь зерцало мира, в котором мы живем и процветаем, пахнем. Неужели оно есть своего рода запах нашего телесного существования? Этим запахом, своим сознанием одних людей мы привлекаем к своей особе, а других людей отпугиваем от себя.      
        Не проще ли полагать других людей себе подобными? Так легче устанавливать контакт и достигать взаимного понимания. Все дело в том, что немногие из нас готовы признавать в других людях цель, а не средство своего существования. Логичнее полгать только себя целью собственного существования, чем другого субъекта. Удобнее его использовать как средство, не как субъект, а как объект, для достижения своей цели, тем более, если эта цель ты сам.               
        Нужны ли нам с вами, любезный читатель, такие тривиальности? Не следует ли для ясности затруднить себе задачу. Вот, например, взять ту же притча, ту же сказку, миф об Адама и Еве? Кто реально их сделал людьми: Бог или дьявол? Да. Бог сотворил Адама из праха, а потом он сотворил уже из Адама его подругу Еву. Резонно спросить: Почему? Потому что Адам был один в эдемском саду. Почему же он был один в земном раю? Потому что был не рожден богом из самого бога как дух от духа в качестве ангела, коих много, а сотворен из праха. В этом смысле Адам способен творить из себя, а Ева способна рожать от Адама. Адам подобен богу, что творит из себя.
        Но при этом он не является духом. Он нуждается при творении в помощи бога, в его вдохновении как духа. В этом смысле он есть творческий образ бога. Символом его образности, что он творит в отражении, в рефлексии (спекулятивно) является душа как превращенная форма воплощения духа в материальном теле. Посредством своего тела человек существует в мире творения. Телом он сообщается с Евой. Средством сообщения человека с миром является язык. Язык служит средством реализации воображения человека как образа творца в представлении и мысли, которые он непосредственно чувствует и переживает как свои состояния сознания. Реализация образов осуществляется человеком в труде.
        В этом смысле человек есть деятельное существо. Мерой его деяния становится разумное решение, умственное воление. Человек ведает, что творит, если обдумывает, осмысливает это, знает его толк, его смысл, то есть, знает ради чего он делает это. Человек - это такое существо, которое ставит перед собой цель и ищет пути и средства для ее достижения. Иначе говоря, деятельность человека носит сознательный, а не бессознательным, разумный, а не инстинктивный, как у животного, характер.
        Человек существует как вещь, питается и растет как растение и желает, чувствует, как животное, но он разумеет не как, а сам. Поэтому он есть разумное существо. Правда, желает он как животное. Без желания человек не может жить. Перед ним стоит задача не просто принять желание как данность, но преобразовать его, превратить в разумное творение, облагородить его и самого себя на деле. Человек символизирует свое желание, проговаривает его и делает понятным, осознает, узнает его мыслью в слове. И уже посредством слова стремится к его осуществлению в той реальности, которую представляет собой в себе и для себя.
        Каким образом у Евы и Адама появилось желание познания добра и зла, если они жили желанием одной жизни? Можно ли жить, не занимаясь познанием? Конечно, можно, живя чисто животное жизнью. Хорошо. Но предполагает ли познание вообще познание добра и зла? Разумеется, если трактовать (толковать) расширительно оные добро и зло. Что сочинитель мифа об Адаме и Еве имел в виду, рассказывая историю об изначальном соблазне человека? Ещё интереснее знать то, почему богу пришла в голову (кстати, есть ли она у него?) идея творения вообще и в частности человека, и почему он не ограничился творением мира духов из себя?
        Как вам, уважаемый читатель, не трудно мне, как сочинителю, поверить на слово, но признаюсь в том, что порой возникает желание оставить нашего героя, каким бы интересным он ни был, и поговорить с вами о том, что меня волнует. Волнует же меня как раз то, о чем я теперь пишу, - само познание. В познании же не может не трогать любого мыслящего человека вопрос о добре и зле, а также о том, что находится , нет, не помимо их, но по ту сторону того и другого. Что же означает это «по ту сторону»? Это потустороннее для добра и зла, им трансцендентное? Или то, в чем между ними нет различия? Интересно мог ли задаться таким вопросом принц Генрих как совопросник XVII века, если полагаться на такое общее место во мнении, что им, этим философским вопросом, первым задался Ницше, который жил намного позже нашего героя, позже на целых два века «с гаком»? Вопрос, конечно, интересный, но не менее интересный ответ, если мы подумаем о том, что в истории повторяется, как если бы передается и то, то случается наедине. Потому принц вполне мог подумать об этом задолго до того, как это легкой руки философа Фридриха осмысленно стало известно всем культурным людям. Ведь всем умным людям известно, что если что-то им пришло в голову, то оно уже приходило в голову таким же умным людям. Это трюизм умного человека. Как раз трюизмы напоминают ему о том, что он умный, если вызывают у него такую тираду: «Это элементарно», которую любой современный начитанный человек продолжит вслед за конан-дойлевским сыщиком: «Ватсон».
        Однако вернемся к потусторонности того, что находится за выбором между добром и злом. Не сама ли это жизнь, в которой все смешано включая и добро, и зло, и, бывает, совсем невозможно провести между ними границу? Можно ли так понимать, что посюстороннее для добра и зла является уже познавательным, теоретическим отношением ума, тогда как в жизни практически они реально смешиваются друг с другом?  Я хочу сказать только то, что выбор является волевым, он имеет намерение автора поступка, а сам поступок уже есть своего рода след выбора, его текст. Есть буква текста, а есть дух или смысл написания, изложения как намерение, интенция автора. Но этот интенциональный смысл следует отличать о того смысла, что связывает текст как целое, что в нем служит связующим звеном для его воспроизводства, повторения как в знаках, то бишь, буквах, так и в его сознательном, осознанном восприятии в качестве объективного содержания текста. В том смысле добро есть смысл, светлое пятно текста для понимания, зло же есть темное место в тексте, которое для понимания требует своего прояснения, добродетели. Таким добрым деянием в жизни для Адама стал труд в поте лица, а для Евы рождение в муках. Таковы плоды познания добра и зла. Соответственно злодеянием является безделье Адама и наслаждение, блуд Евы.
        Что же находится по ту сторону труда и безделья, страдания и наслаждения в жизни? Атараксия? Но что это такое? Покой? Вечный покой?
        Идеалисты полагают, что зла нет, но есть только добро. Причем в зависимости не столько от количества, сколько от качества добра появляется такое различие в нем, что можно говорить, как об избытке добра, так о о его недостатке. Так вот недостаток добра по отношению к его избытку как низкая степень добра в отношении к высшей степени или мере добра и может условно называться злом. Зло есть минимум добра. Само добро как таковое или идея добра есть максимум добра.
        Но есть еще и добро в умеренном виде. Это средняя мера или степень добра (здесь степень берется не в квантитативном, но в квалитативном смысле). Исходя из такого толкования добра противопоставляются не минимум и максимум оного, но минимум и оптимум или средняя величина добра.   
        Максимум же добра как идея добра может пониматься как невозможна к исполнению мера добра. Такое добро и находится по ту сторону добра и зла, ибо является безмерным в смысле своей несчетной бесконечности.
        Идеалисты рассуждают о добре по той же самой методе, по какой размышляют о свободе воли. Свобода воли, по их мнению, не ограничивается выбором между независимостью и самостоятельностью, между «свободой от» и «свободой для». Добившись независимости, человек больше не выбирает, потому что уже находится в парадигме самостоятельности для творения. Так выбрав бога, добро, а не дьявола, зло, человек пребывает в боге, творит добро. Свобода воли ставит его на место бога, а не вместо его. Так и в положении по ту сторону добра и зла человек уже не ищет добро от добра. Такой поиск неизбежно приводит ко злу.          
        Размышления принца мало чем отличались о такого рода рассуждений. Они напомнили ему беседу со своим учителем-иезуитом Домиником накануне его смерти. 

Глава шестая. На пороге смерти
        Учитель сокрушался тем, что мало пожил на этом свете.
        - Знаете, ваша светлость, не так страшна сама смерть, как размышление о скорой встрече с ней.
        - Я помню, как вы говорили об этом, когда я знакомился с идеей вечной жизни для души избранных.
        - Ну, да, конечно. Но сам я мало верю в иную жизнь, что не приличествует моему сану. Наша жизнь этом мире есть постоянная борьба. Нельзя, будучи живым, только быть, быть только добрым: приходится и не быть, и становиться злым. Вот это угнетает меня. У меня больше нет сил бороться за бога с самим собой. Вот это желание предать себя ради бога, предоставить себя на попечение, в руки бога и есть прекращение этой жизни как страдания и переход к лучшей жизни в боге.
        - Но есть ли в нем для нас место? Можем ли мы быть в нем самими собой? Или в иной жизни будет кто-то вместо нас или будет один бог?
        - Кто это знает, мой Генрих помимо бога? Может быть мы и будем нами, но это знает один бог?
        - Неужели у нас будет знание бога? Ведь оно есть только у него. Поэтому будем ли мы в нем или будет только он, так как нас уже не будет?
        - Вот это мне и предстоит решить и узнать. Конечно, такое решение меня напрягает. Напряжена во мне сама жизнь, для которой меня больше не станет, как не станет и для меня этой жизни.
        - Но будет другая жизнь…
        - И чем она будет отличаться от смерти именно для меня?
        - Тем что в боге ты будешь наравне с другими.
        - Конечно, смерть уравнивает всех. Путь к ней делает безболезненным послушание, отказ о своеволия, от своих желаний. По необходимости он увенчивается вечным покоем.      
        - Учитель, чем привлекательна так вечность?
        - Ты правильный вопрос поставил, Генрих. Мы так сильно желаем вечность, что живем во времени, от которого в настоящем у нас остается лишь крохи прошлого, которые мы собираем по тем местам, где прежде были. Вот, например, мы появились в месте Х и у нас невольно возникло ощущение, что мы были здесь или могли быть. Но когда? Неведомо, когда.  Может быть, в прошлом? Но каком прошлом? Это наше прошлое или чужое прошлое? Оно чужое потому, что мы были другими тогда? Что вызвало у нас воспоминание о прошлом? Само это место или нечто в нем. Что это нечто? Вещь, прикосновение к ней, звук, цвет, вкус или что-то другое, что трудно назвать. У меня бывает такое впечатление, что прошлое прячется от нас, скрываясь за поверхностью вещей или скатывается, сворачивается в то, что трудно с ним связать. Есть ли в этом сокрытии цель? Или всему виной случай?
        - О чем это вы говорите?
        - О том, что мы растекаемся как вода, размазываемся как жир, как масло по тарелке бытия. И нам приходится всю жизнь сгущаться, собираться в каждом месте, в каждом моменте времени, чтобы найти себя, понять, зачем мы есть. Ты буквально оглушил меня своим вопросом. У меня зазвенело в ушах, и я поймал себя на мысли о том, что случай, случайность твоего вопроса совсем не случайна как эхо моего собственного вопроса о предопределении. О чем же можно говорить, как не о том, что уже было?
        - С вами?
        - Да, какая разница, - с кем?! Главное было и будет вновь. Вот эта связь времен, которая еще не распалась для меня, и есть вечность во времени. Мы же находимся на линии передачи, причастны ей на время нашей жизни. Сигналом такой передачи и служит наше Я. Его мы находим в нашем воспоминании, перебирая места, вещи, запахи, звуки, краски, вкус мира. Мы бегаем за ним, а оно убегает и прячется от нас.
        - Мистика какая-то. Неужели приближение смерти открывает нам глаза на нереальность происходящего?
        - Нет, как раз нереальность нам дает знать о реальности того, что происходит с нами.
        - Что же с нами происходит?
        - Постоянная трансформация, метаморфоза, превращение во все и все в нас. Как только мы это осознаем целиком, так мигом пропадем для времени. Оно уже будет не властно над нами.
        В последнее время меня, любезный читатель, мучает мысль о том, насколько я как писатель могу сотворить живого персонажа. Меня всегда удивляла его нереальность, каким бы хорошим не был писатель. Живой герой - это реальный герой. Это понятно, что персонаж тем реальнее, чем он буквальнее. Ведь его реальность является реальностью буквы, слова, языка, книги. Он должен быть "своим" не тому миру, в котором живет писатель, но тому, который живет в писателе.
        Персонаж реален, если он находится в книге, в тексте на своем месте. Это и есть книжный герой. Хорошо, чем органичнее, живее персонаж в сочинении, тем он реальнее. Но есть ли его реальность - материальность? Наверное, есть, если понимать материальность героя как тот материал, из которого он сделан. Сделан же он, сочинен из слов.
        Ладно. Но что тогда его идеальность? Идеальность персонажа является его соответствием уже не буквы, а духу, в состоянии которого его творит писатель. Героическая идеальность - это духовность героя, это его соответствие замыслу, идее творения, произведения писателя. 
        Для меня как писателя жизнь персонажей неприкосновенна. Я просто не могу, не имею права его убить. Не менее трудно мне заставить его быть улицей. Поэтому детектив - не мой жанр. Как легко писателю детектива убивать на страницах своей книги. Как он может это делать?  Почему он не спасает своих персонажей от смерти? Неужели ему так трудно это сделать? Пусть даже это детектив! Но тогда детектив будет не идеальный. Это почему? Ведь детектив делает детективом не убийство, а расследование, которое ведет следователь, детектив, ищейка. Что же он ищет? Причину преступления как следствия. Преступление не обязательно должно быть убийством. Поэтому он ищет не убийцу, а преступника. Конечно, преступник может быть убийцу, а преступление соответственно может быть убийством. Таким образом преступление будет более материальным, что ли, более эффективным в своем действии на читателя.
        Но это детектив. Для меня лично более эффективным в своем действии на читателя может быть тот персонаж, который не губит другого персонажа, но спасает его, однако не ценой своей жизни. Самопожертвование, возведенные в культ, стало общим местом христианства. Однако Иисус Христос пожертвовал самим собой ради грешных людей в качестве сына бога, что есть не то же самое, что человеческое самопожертвование. Мы можем подражать Иисусу в жизни, но не в смерти, ибо он бессмертен, мы же смертны. Согласно канону (правилу веры) христиан Иисус Христос пожертвовал самим собой не ради своего спасения, но ради спасения христиан от первородного греха. Зачем ему спасаться, если он безгрешен?
        Жертва Иисуса не была условием спасения его самого от греха и смерти как последствия греха. Совсем другое дело жертва смертного человека. Зачем он должен жертвовать собой, если он смертный? Жертва смертного обессмысливает, обнуляет всю его жизнь, ведь она у него единственная. У него есть гарантия в том, что вместо этой смертной жизни ему будет дана вечная жизнь в боге. Нет такой гарантии. Да, и, вообще, кто может дать такую гарантию, если, вообще есть вечная жизнь? Никто. Это почему? Потому что в то, что есть вечная жизнь, как и есть вечный Бог и его сына, а тем более, что возможно спасение в ней, в такой вечной жизни от смерти, можно только верить. Знать и видеть это просто невозможно для человека.
        Жертва смертного человека придает смысл не его жизни, которую обнуляет и обессмысливает, но чужой жизни, ради которой совершается. Вот и все. Такая жертва смертного имеет смысл только в том случае, если его собственная жизнь потеряла собственный смысл, стала пустой и не нужной ему самому. Иисус ничего не потерял, не потерял самого себя, в ходе так называемого "самопожертвования". Поэтому никакой жертвы и не было, а была только симуляция жертвы.
        Человеческая же имитация божественной симуляции, его подражание обращается в реальную смерть для смертного. В этом заключается парадокс человеческого самопожертвования. Это парадокс подмены и лжи.

        Другое дело, в принципе, если человек пожертвует своей жизнью и самим собой ради бога, который лучше него, а он хуже. Но зачем такая жертва бога? Ему лучше не будет от нее. Лучше ли станет человеку? То же не очевидно. Но в то, что станет лучше, можно только верить. Опять же: верить только на слово. Был бы смысл в такой жертва, если бы худший человек пожертвовал ей ради жизни лучшего человека, чтобы тот продолжал хорошо жить. Однако нуждается ли лучший человек в жизни худшего? Зачем ему чужая жизнь?
        Все это сомнительно. Поэтому я думаю, что прав в том, что никто не имеет права требовать от другого самопожертвования. Сам же человек может пожертвовать собой. Действительно, он может своими или чужими руками убить себя. Но это будет акт произвола, своеволия.
        Вот почему я не имею права жертвовать своим героем. Я не Бог. Как писатель я только подражаю богу в творении. Причем в этом пункте оно является симуляцией. Зачем? В этом нет никакого смысла. Напротив, мне следует довести своего персонажа до конца повествования, иначе получится повествование без героя. В конце же книги нужно предоставить героя самому себе. Он заслужил это своим поведением в описанной истории, сочиненном сюжете.
        Признав право за героем жить, а не умереть по произволу автора или по сюжету сочинения, писатель не может уже не обращать внимание на его сознание, которое становится не менее важным, чем его собственное сознание. Ведь на время рассказа автор должен думать за героя, как за самого себя. В противном случае следует признать самостоятельность героя, который может думать за автора. Но кто тогда автор, и кто герой? Если автор поменяется с героем местами, и этот обмен не станет событием осознания для автора, то что можно сказать о душевном и умственном состоянии автора, как не то, что он просто сбрендил? Такая субституция не возможна без децентрации души, без потери самосознания как инстанции сознания, которая отвечает за чувство реальности человека в самом себе.
        Сумасшествие человека как личности начинается с хаоса в сознании, который ведет к расщеплению личности, к раздвоению его сознания, как минимум, на два центра: на Я и на его контрагента уже не как мира в качестве не-Я, а самого себя. Для такого человека, расстроенного в душе, его Я становится ему противным, чуждым, чужим. Зато уже другое, иное, альтернативное, второе Я как Я другого затемняет собой его сознание. Оно как тень сознания для автора может принять форму или другого автора, который в прежнем, еще здравом состоянии был для него авторитетом, идеалом, или, напротив, демоном, адом или ядом критики. Но теперь тронутый умом автор начинает того принимать за себя.
        Вот такое превращение в уме и обращение в душе, смею надеяться, любезный читатель, просто не может случиться на страницах этого повествования. Залогом тому служит авторская интенция на смысл происходящего в этой истории. Однако сосредоточенность на таком смысле заставляет меня лично как автора присутствовать в тексте наравне с героем, а не прятаться за углом сюжета, «за кадром» его сознания, на пресловутой закраине, границе между иллюзией и реальностью.
        Конечно, образ автора в произведении не есть сам автор целиком. Если произведение есть рассказ, то есть, есть то, что нельзя не прочитать ввиду того, что он интересно написан или вызывает неподдельный интерес предметом описания, то, естественно образ автора может и не показаться перед «ясными очами» читателя. И так будет ясно, без присутствия автора, что это за рассказ и о чем он был написан автором. Образ автора может быть пустым и выступать из рассказа в качестве паузы, чистого листа между грязными пятнами букв на нем. Тогда герой сочинения непосредственно будет связан с читателем. Это будет герой читателя. Чтобы создать такую иллюзию творения героя, автор должен отступить, сойти с авансцены повествования, уйти на его дно, стать фундаментом, базой, источником творения, заняв его задник, мизансцену.
        Но это другого рода сочинение. Оно есть не только и не столько рассказ души, сколько отчет сознания о том, чем оно живет. Этот текст живет смыслами, которые автор находит в своих мыслях, являющихся на свет сознания в словах. Здесь мысли равнозначны словам. Связь смысла между мыслями и словами есть вязь, нить моего повествования. Поэтому пишущий не может не быть мыслящим. Это не соавторы, не две половинки одного ореха, но одно целое. В таком повествовании автору следует показаться из-за плеча героя, показать читателю свое намерение, свою интенцию, ответить за свои слова мыслью, полностью не перекладывая ответственность за это на своего героя. Все, что здесь написано, было обдумано в ходе, а не до самого написания.
        Однако появление автора в романе делает более самостоятельным и персонажа, потому что он начинает играть уже свою роль в нем, а не просто быть доверенным лицом автора, ходулями сюжета, на которых автор шествует по нему. Такого рода расслоение лица повествования отчуждает героя от автора, помогает ему критически, иронически посмотреть на него со стороны читателя, предоставив тому занять свое авторское место.
        Неужели об этом не мог подумать наш герой, вознамерившись стать писателем? Почему бы нет? Ведь мы с вами, надеясь, милостивый читатель, можем быть великодушными, когда захотим.
        Генрих хотел написать такой роман, который говорил бы сам за себя. О чем бы он говорил? Естественно, о том, что он такой умный! Неужели автор, написавший умный рассказ, сам является глупым? Если у тебя есть ум, зачем его прятать за маской глупости? Прятать его следует делать только в одном случае, - в случае признания других глупыми. Но мы великодушны и не отказываем всем в праве быть такими, какими они хотят. Тут можно сказать к месту фразу современника Генриха де Лонгвиля о том, что «все люди жалуются на свою память, но никто не жалуется на свой ум». Почему? Не потому ли, что они не все забыли, что, несмотря на то, что ум не в них, что они не могут удержать в себе самих себя, они все еще находятся в нем.
       Генрих полагал всех умными, чтобы они оценили его ум, признали и его умным. Но это так не работает. Многие люди считают себя умными, а всех остальных дураками или, по крайней мере, хитрыми в том, что они умеют скрывать свою глупость от других. Правда, есть и такие люди, которые полагают себя глупее всех прочих. Они удобны всем остальным в качестве записных дураков. Вот таким дураком и был когда-то учитель царя философов. Царь философ же считал ниже своего достоинства вести себя так с людьми, как его учитель. Для него это было не образом жизни и даже не образом мысли, следы чего можно заметить особенно в его поздних сочинениях, но образом слова, методом изложения своих царских мыслей, то бишь, идей.
        Понял ли Генрих де Лонгвиль своего учителя, стоящего на пороге смерти, одной ногой в могиле? Разве юный ученик способен понять своего старого учителя? Один еще полон жизнью, а другой уже полон смертью. Как ему понять его? Буквально? Положим так. Является ли такое понимание переживанием собственной экзистенции как личного существования, поставленного судьбой на кон, под вопрос? Ему стали бы понятны размышления учителя, если бы он находился в том же самом положении, что и его одногодок Гамлет, принц Датский.
        Но Генрих де Лонгвиль пребывал в ином расположении духа. Его жизни ничто не угрожало, и он был полон планов, таких невероятных, какие могут прийти на ум только глупым и дерзким юнцам, которые только готовятся стать умными взрослыми. Правда, для того, чтобы поумнеть, необязательно оказаться в пограничной ситуации между жизнью и смертью или, на худой конец, набраться жизненного опыта – опыта сердца горестных замет. Для этого достаточно ума холодных наблюдений. Был ли такой ум у Генриха? Он мог быть таким холодным, если бы не его склонность к пустым мечтам, страсть к авантюрным затеям.
       Слава богу, ум у Генриха был, но нуждался в посторонней помощи горячего сердца. Дело в том, что Генрих боялся холода, как огня. Поэтому холодный рассудок расхолаживал его. Не менее рассудка он боялся своей тонкой чувствительности, готовности расчувствоваться и расплакаться. Это было совсем некстати в тот суровый и мужественный век. Вот почему принц невольно держался середины, меры вещей. Это его спасало от невзгод, о чем он уже стал догадываться, доходить своим еще слабым умом. Склонность к сладким мечтам часто оборачивается для тонких душевных натур горькими плодами разочарований. Первые признаки выветривания иллюзий наш романтик почерпнул из жизни бок о бок со своей своенравной женой и редких встреч с самолюбивой любовницей.
        Генрих любил копаться в своих чувствах. У него был живой интерес к событиям своего сознания. Он являлся мастером по части переживаний, был гурманом впечатлений. Всякое событие в жизни было окрашено для него определенным цветом, обладало легко узнаваемым вкусом. Но он был равнодушен к вещам и не знал им цену, не дорожил ими, если они не вызывали у него конкретных мыслей, которые он прятал в них как в потайной ящик.
        Напротив, его распрекрасная Луиза знала каждой вещи цену и была озабочена ими вплоть до мелочей. Она была рождена для дома и семьи. И поэтому ей было скучно со своим мужем, витающим в облаках фантазий, похожих на мысли. Они были для нее густым лесом, за которым она не видела его, мыслящего ими. Порой он думал о ней, но так отвлеченно, что ей становилась так одиноко, что она рвалась назад в родной дом, где ей были всегда рады, родители и братья с сестрами.
        Он стал замечать, что она все меньше и меньше просит его сказать, что он любит ее. Иногда он сам по своему желанию признавался ей в своей любви, но в ответ встречал только ее недоверчивый взгляд.
        Ни и в отношениях с любовницей он не находил утешения, ибо в них его ждала борьба, ожидало соперничество честолюбий.
        Теперь он пытался найти неудовлетворенное утешение в своем замысле. Он замыслил написать роман о бедном рыцаре, влюбленном в суровую даму своего сердца. Но почему-то этой дамой посчитал не какую-то героцогиню, а саму философию. Он называл ее с большой буквы «Философиия». Она была его музой. Он сочинял роман-поэму о своей любви к любви в образе мысли, не понимая того, что любви от любви не ищут, ибо никогда ее не найдут, если уже прежде не были любимы той, кого любят. Настоящая любовь – это разделенная любовь, а не любовь неразделенная. Та любовь призрак, любовь-иллюзия. Такой любовью любят дураки да глупцы, а не разумные люди. Но так ли это на самом деле?
        Наш герой любил думать и мечтать. Трудно было сказать, что он любил больше: фантазию или мысль. Нельзя сказать, что его дума была сродни фантазии. Он не воображал, что думает, а на самом деле думал. Но думал так, что казалось, что это не он думает, а мысль сама его находит, пользуется им как агентом своего влияния. Мало того, что Генрих служил удобным местом проявления мысли, он еще собирал, а не выбирал, слова для выражения мысли. Он играл роль своеобразной точки сборки (смысла) мысли в словах.             
        Для него было не менее важным не только говорить, как для многих, но и думать. Тем не менее для многих думать является менее важным, чем говорить, потому что они думают только для того, чтобы говорить. Конечно, есть и такие, которые думают для того, чтобы делать, а другие думают, для того, чтобы потреблять то, что делают другие. Таким образом можно распределить людей по тем занятиям, которые определяют их характер. Для них всех мысли есть только средство их существования. Между тем для Генриха была формой его существования в мире наравне со словом. Теперь он пытался думать не только словами, а не на словах, но и в записи.
        Конечно, у него не сразу стало получаться «мыслить» пером по бумаге. Сначала он думал, ну, уж потом писал то, что надумал. Так ему, как многим другим неопытным письмоводителям было привычнее излагать своим мысли. Трудно неофиту сразу стать мастером. Вот когда для него будет также привычно писать, как дышать, вроде «пока пишу, дышу», то есть, писать вдохновенно, тогда он и станет писателем. Надеюсь, терпеливый читатель, к концу этой истории наш герой научиться писать, чтобы можно было легко его читать и прочитать, как знакомую книгу. Только то мы понимаем, что нам знакомо. И знакомо нам, прежде всего, то, что вызывает чувства. Чувственным путем до нас лучше доходит, включая и мысль тоже. Ведь мы чувственные, чувствительные, душевные существа. Мы умны чувствами благодаря душе, которая развивается в общении как в своей стихии. Мы общаемся со всем миром, а не только друг с другом, сообщаясь с ним, включая и людей в нем, посредством мыслей. Чувства, если они не имеют сверхчувственного характера, нас непосредственно ограничивают. Для большинства людей сверхчувственный характер чувств вызван тем, что они обусловлены мыслями. Вот почему они приобрели разумный вид у людей. Именно в мысли мы сообщаемся со всем миром и становимся универсальными, разумными существами. И все благодаря разумной душе, которая живет в стихии общения.
        Сверхчувственная связь человека с миром может осуществляться как интуитивно, без слов, так и со словами в размышлении и рассуждении. Особый вид интуитивное сообщение с миром приобретает в интеллекте. Это так называемая интеллектуальная интуиция. Она имеет место в сознании тех людей, для которых мышление, по преимуществу, становится основным родом деятельности и жизни. Таким интеллектуальным существом считал себя Генрих.
        Конечно, он во многом выдавал желаемое за действительное. Таким он видел себя в своих мечтах. Ну, и хорошо, что так думал. Может быть, хоть таким способом он возьмется за ум и чему-то доброму научиться. Я использовал здесь слово «добро» не в моральном смысле, как моралист, а в техническом значении «добротности» сделанного, пусть даже в мечтах, в созерцательном отношении к миру. Тут, правда, следует оговориться, чтобы вы, вдумчивый читатель, правильно поняли меня, иначе не разберетесь в том, что я имею в виду. Разумеется, можно и не оговариваться, и предоставить вам самому догадаться. Но я не из тех писателей, которые водят читателя за нос и тестируют, испытывают их на понятливость. Не лучше ли сразу объясниться, чтобы не было недоразумений, которые сбивают с толку и мешают общению. Так вот созерцание и мечта не есть одно и то же. Естественно, в простом виде созерцание наблюдательно, а мечтание сообразительно.
        Но если задуматься, то созерцание не есть просто наблюдение; оно располагает созерцателя относительно созерцаемого объекта таким образом, что выходит так, как если бы сам объект созерцал себя. В мечте, напротив, мечтатель воображает себя за объект своей фантазии, он развивает себя в направлении своего желания. Созерцатель находится в модусе мышления, тогда как мечтатель в модусе желания, которое становится ему доступным в мысли как объект. То, о чем он думает, как о предмете своего желания, сливается у него в сознании с ним самим. То есть, если воображение, по преимуществу, субъективно, то созерцание – объективно. Мечтатель воображает, созерцатель проницает. Мечтатель фантазер, созерцатель интуитивист. Мечтатель думает образами, созерцатель думает видами, идеями. И то, и другое необходимо начинающему писателю, необходимо для того, чтобы стать писателем как деятелем письма. Это дело делает достаточным то, что необходимо для него. Писатель работает как с желанием, так и с мышлением. К тому же он еще и пишет, удаленно сообщается на словах со своим читателем. У него водятся идеи, как у созерцателя, он проницает плоть слова мыслью и воплощает их в образы героев. Раскрывая характеры героев, он выводит их друг на друга, ткет сюжет повествования, который представляет логику письма. Средством, методом изложения сюжетной логики повествования становится авторский стиль.
        Перво-наперво Генриху, чтобы стать писателем, следовало выработать свой авторский стиль. Конечно, он мог его позаимствовать у того писателя, который оказал на него наибольшее влияние. Но таким образом он добился бы только того, что стал имитатором другого писателя, его, пусть даже умелым, но все равно только подражателем. Генрих предположил, что стильным будет то, что он сможет мечтать не только в мыслях, но и в словах. Ему казалось, что это легко сделать. Но слова не менее прихотливы и своенравны, чем мысли, и с ними трудно управиться по ходу письма. Для этого следовало набить не только шишки на голове, но и оставить мозоли на руке. Стиль – это не искусство, а ремесло, техника исполнения, изложения того, что творится в душе воображением или чутьем, нутром писателя, его интуицией. НО стильное изложение – это органичное изложение, когда слова, как если бы, сами ложатся на бумагу, следуя непосредственно за мыслями писателя. Это получается так классно, как у мастера пера, что он даже не задумывается над тем, как оно выходит у него.               
        Пока Генрих бился с непокорным его воли пером, которое стало для него символом письма, события не стояли на месте, и он невольно оказался в самом центре политических интриг. Виной тому стала, как догадался уже внимательный читатель, его роковая любовница Мария де Роган, герцогиня де Люинь. Пока он учился заправлять свои мысли в еще чужие слова, она вправляла ему мозги и учила жизни при дворе.
        Иной читатель оскорбится, что я то и дело обращаюсь прямо к нему за пояснением того, что пишу. Спешу оправдаться перед ним тем, что я думаю, дело писателя – дело сомнительное; оно не может не вызвать возражений со стороны читателя. Чтобы «снять» очевидное всякому пишущему напряжение в понимании я и обращаюсь, через голову героя, прямо к нему, к своему читателю.

Глава седьмая. Инфантильная философия любви
        Мария де Роган свела Генриха с королевой в качестве поверенного ее тайн. Но тайны фрейлины королевы были тайнами самой королевы, ибо герцогиня была единственной ее французской подругой, с которой она, как иностранка, инфанта Испании и Португалии и эрцгерцогиня Австрии, была достаточно откровенна. Принц стал давать королеве уроки французского языка. Венценосная ученица скоро добилась в этом занятии значительных успехов, показав себя способной к языкам, которым ее стали обучать еще в детские годы. Анна Австрийская была благодарна принцу за заботу об ее правильном французском произношении. Но не знала, как именно его отблагодарить. И спросила совета у своей фрейлины. Та недолго думая, посоветовала ей переспать со своим любовником. Но это было слишком для непомерно набожной королевы.
        В то же самое время король боялся интимной связи со столь набожной особой. Повышенная испанская религиозность, доходящая до фанатизма, охлаждала его молодую кровь. К тому же он тогда хворал и никак не мог выздороветь. Рядом же с королевой был молодой, здоровый и симпатичный учитель, который своим присутствием и видом смущал ее королевский покой. И она легко уступила его настойчивости. Только вскрикнула, но не от возмущения, а от собственной слабости, что не могла устоять перед непреодолимым искушением. Потом, конечно, она каялась в том, что согрешила, что так низко пала, поддавшись уговорам своего подданного. Уязвлена была ее испанская честь, о которой так пекутся набожные испанки, молятся и веруют в нее, что никому не прощают покушения на оную (во всяком случае, так многие говорили в те годы, когда Испания заправляла политическими делами на континенте). Генрих оправдывался перед королевой, что во всем виновата любовь, что он просто не смог противиться ее превосходной красоте. Королева поверила принцу потому, хотела поверить. Великие люди, как и мы, имеют слабости. Одной из них была слабость на лесть.  О короле она не думала. И напрасно, о чем позже узнала, к своему огорчению. Оказывается, она вышла замуж за «собаку на сене» (уж таким был Людовик: ни себе, ни людям). Королева милостиво простила своего обидчика, позволив тем самым обижать ее впредь, пока не надоест. До поры до времени наш герой не давал ни одного повода заскучать своей госпоже.
        Таким счастливым образом ловкая чета де Люинь прибрала к своим рукам и короля, и королеву. Но, к их сожалению, ни король, ни королева, как ни хотели фавориты и мать-королева, не были по своей природе куклами, марионетками. Долго так продолжаться не могло. Людовик, от случая к случаю, вспоминал о том, что он сын великого Генриха IV Бурбона, а Анна Мария всегда помнила, что она и рода Габсбургов. Да, они были еще молоды и нуждались в мудром совете. К тому же они были достаточно избалованы властью с рождения и поэтому предоставляли всю черновую, не парадную работу по управлению государственными делами своим верным подданным. Оставалось только проверить, насколько они являются верными слугами королевства. Анна Австрийская не нашла ничего лучше, как проверить по совету своей фрейлины де Роган понравившегося ей принца в постели. И, действительно, там, в голом виде, человек полностью, без утайки, раскрывает то, на что способен. Принц показал многое такое, чего и сам не знал и даже не догадывался. Да, ему можно верить, но только не в делах любви. Поэтому несчастная в браке королева, которую не любил муж, не могла рассчитывать на верность любовника, но она могла полагаться на его желание. Любовник тем и отличается от влюбленного, что он любит любовь, любит желание, а не любимую. Но с королем у Анны Австрийской не было не только любви, но и желания.
        Однажды принц разговорился с королевой и поведал ей, что у него лежит на сердце, сидит в голове и стоит в штанах, признался королеве в своей философии любви.
        - Знаете, ваше величество. Мы, ваши подданные, жалеем вас за то, что вы несчастны, как женщина. Да, вы владеете нами, но вами не владеет никто, ибо король вас не любит и женился на вас только из династических соображений.
        Мы, мужчины, живем каждым днем, живем настоящим, живем в настоящем. И нам, мужчинам, каждый день нужна женщина. Лучше, если она будет новой, ведь настоящее новое, правда, хорошо, если будет старая, чем, вообще, не будет. Вот чем объясняется наша неверность.
        Вы же, женщины, живете будущим, тем, что вы будете матерями, живете детьми. Мы живем вами, а вы не нами, но детьми. Поэтому вам нужен тот же самый мужчина. Вот почему вы реже изменяете, чем мужчины.
        Но, бывает, среди вас появляются существа, похожие на нас, мужчин. Они так же, как и мы, живут настоящим. Они могут быть нам друзьями. Но, к сожалению, люди называют их «****ями», если они любят, как и мы, мужчины, не женщин, но саму любовь, то, что они занимаются женщинами, занимаются с ними любовью (чем еще может заниматься мужчины с женщиной? – Естественно, любовью, любить ее), или «проститутками», если те имеют в любви посторонний интерес, например, деньги или власть. Правда, бывает так, что такие женщины любят заниматься любовью со многими мужчинами одновременно и ради самой любви, и ради денег и власти. Я понимаю их.
        С одной стороны, вы, ваша милость, обыкновенная женщина. Но как она вы несчастны. С другой стороны, вы необыкновенная женщина. Ваше положение необыкновенно: вы королева. Вы не выбирали короля. Но он вас не любит. Поэтому вы можете быть не верной женой, а верной подругой своим подданным, разделяя с ними их любовь.
        - Принц, вы говорите такие вещи, что я просто не имею права, как женщина и испанка, бог меня возьми, не обидеться на вас, - сказала королева ледяным тоном.
        - Моя королева, Анна Мария! Я решил признаться вам, как своему другу, что думаю. Об этом я никому еще не говорил. Я открыл вам свою сокровенную тайну. Вы же казните меня за мою доверчивость вам.
        - Ладно, Генрих, я вас прощаю, - благосклонно молвила королева, медленно оттаивая. - Но сами послушайте со стороны, как оскорбительно для меня, да, и, вообще, для всех женщин, звучат ваши речи. Значит, правы замужние женщины, когда говорят, что вам, мужчинам, нужно от нас только одно, это самое. Так, что ли?
        - Разумеется. Но я не только мужчина, а еще и человек. И мне, уже как человеку, нужен тоже человек, которого я нахожу в вашем прекрасном лице.
        - Но если мое лицо прекрасно, то это значит, что вы продолжаете видеть во мне женщину, пытаетесь мне льстить. Разве лесть имеет место в дружбе.
        - Анна, вы правы, как всегда. Я вижу в вас не только друга, человека, но и свою подругу, любовницу. И как ваш друг я люблю не только любовь в наших человеческих отношениях, но и вас самих в любви. Это редкий случай, когда мужчина любит не только любовь, но и любимую.
        - Да, я понимаю вас как мужчину. Но как другу я вам не верю. Вы не любите меня. Или любите не меня, но мой образ королевы, как рыцарь, который служит не только короне, королю, но и королеве. Вы Генрих в душе романтик. Вы мечтаете о любви, о любимой. Но не любите ни меня, ни Марию, ни свою жену. Как, впрочем, и я. Вот почему я хорошо понимаю вас, понимаю больше того, чем вы хотите.               

Глава восьмая. Болото сознания
        Генрих был добрый малый. Добро как огонь разогревало его. Он горел идеей добра, но не ведал, как ее воплотить в действительность, сделать ее доброй. Излишняя горячность говорила только об одном, - о том, что он еще не умел управиться со своими добрыми намерениями. Для этого он был слишком юн. Лишь недавно он обрел сознание самого себя.
        Что же было до этого? До этого было полусонное сознание. Наверное, детство можно уподобить пограничной зоне – зоне неопределенности между определенной смертью и определенной жизнью. Входом в эту зону является рождение. Это счастливый билет, который выпадает не каждому зародышу. Жизни еще следует вынести их к свету из тьмы смерти. Зародыши скрываются во тьме забвения. Что там происходит неведомо живым. ОБ этом известно лишь мертвым. Чтобы узнать, что же творится за порогом рождения, следует умереть. Намеком на это служат детские кошмары. Дети в младенческом возрасте пережив стресс рождения, периодически возвращаются к этому адскому состоянию. Что же лежит за порогом рождения? Там лежит та область, которую люди называют адом.
        Есть ли граница у этого ада? Конечно, есть. Этой границей и является порог рождения. Значит ад имеет временное измерение. Но что ограничивает ад во времени с противоположной стороны рождению? Естественно, зачатие. Время между зачатием и рождением есть состояние жизни, пребывающей в хаотическом состоянии предрождения. Это состояние подсознания. Жизнь, которая находится в таком состоянии, еще не способна на осознание самой себя. Чтобы быть способной на такое деяние, она должна выделиться из самой себя, стать индивидуальной жизнью. Судьбой или богом, который и есть эта судьба, ей дано время для индивидуального формирования уже в качестве отдельно взятого организма, существа. Зародыш входит в мир, выходит на свет в виде личинки, то есть, существа с уже проявленным лицом, которое покажет себя сознанием, отразит в себе весь мир, станет миром в себе и для себя.
        Но что есть до зачатия зародыша? Есть смерть. Смерть бессознательна. Нет сознания смерти, нет в смерти сознания. Поэтому само зачатие есть чудо, чудо еще не рождения, но уже того, что есть. До зачатия ничего нет. Есть только то, чего нет. Нет жизни, есть смерть как изнанка, оборотная сторона жизни, то, что находится по ту сторону жизни. Потустороннее. Это не вечная жизнь. Это вечная смерть? Нет, это не вечность, а изнанка вечности в качестве времени, то, что остается во времени жизни от смерти, - ее исчезновение, тлен, прах, который рассеивается. Обратной стороной рассеянности жизни, ее тушения до полной утраты, утраты энергии является засеивание поля жизни ее новыми семенами. Но для этого минус должен обратиться в плюс в силу действия закона бытия, согласно которому противоположности взаимно превращаются друг в друга. В данном случае минус нарушая меру, разрушая плюс по инерции начинает разрушать и себя, минусует, отрицает само отрицание. Такова отрицательная энергия, накопление которой оборачивается взрывом зачатия. В жизни такой взрыв происходит как удар молнии в темноте ночи в грозу. Так в сознании замысливается мысль на пустом от прежних мыслей месте. Она варится в собственном соку, пока не выйдет уже готовой на поверхность, на свет сознания из темноты подсознания. Таким же образом, таким же путем на свет сознания выходит его зародыш подсознания. Он становится младенцем сознания, рождается на свет жизни. Светом жизни и является сознание.
        Но это сознание еще является не самостоятельным; оно зависит от сознания тех, кто послужил лоном для его зачатия и рождения. Долгое время детства, которым отличаются люди от других земных существ, оно продолжает зависеть от них, его родителей. Ребенок еще питается своими родителями, живет их чувствами, мыслями, словами и понятиями до тех пор, пока у него самого не появится сознание самого себя, появится самосознание.
        У Генриха сравнительно недавно появилось самосознание, ведь долгое время своей жизни он был инфантом, инфантильным принцем. Вообще, принц, это такая должность, находясь на которой. Естественно, быть инфантильным субъектом. Она дает право быть на законных основаниях инфантильным, легкомысленным, безответственным существом. Таким легкомысленным, безответственным существом, если прямо сказать, идиотом, то есть, инфантом, принцем, можно остаться на всю оставшуюся жизнь. Генрих тяготился такой подсознательной ролью самого себя. Он считал себя попавшим в интересное положение идиота только последнее время. До этого он вполне был счастлив своей несчастной участью идиота. На самом деле дети несчастны. Детство – это такая болезнь сознания, которой следует переболеть, чтобы привился, выработался против нее иммунитет, чтобы больше человек не впадал в это идиотское состояние сознания и был настоящим человеком.
        К сожалению, большинство из нас впадает в это состояние, правда, кратковременно постоянно. Со временем мы чаще впадаем в это состояние между жизнью и смертью, чтобы остаться в нем постоянно и впасть в состояние комы, сродни зачатию, перед смертью. Это вторичное зачатие есть уже не зачатие жизни, но зачатие смерти. В старческом возрасте как неопределенной зоне времени между жизнью и смертью человек готовится к смерти. Старость есть коматозное состояние той жизни, которая уже прошла и стала забываться. Старики уже не живут, они вспоминают, как жили. Поэтому они помнят то, что было, а не то, что происходит сейчас. Отматывая часы назад в своих воспоминаниях, они приближают час рождения и зачатия, за которыми их ждет смерть.   
        В последнее время состояние детской идиотии, инфантилизма возвращалось к Генриху в качестве сновидений. Идиоты и дураки нам дают пищу для размышлений, потому что мы задаемся вопросом, почему они так глупо, так дурацки поступают. Тем самым мы сами с помощью мыслей лечимся от собственной идиотии, инфантильности, дурости, от своей глупости. Генриха лечила его собственная глупость в виде снов, естественным продолжением которых были его мечты как плоды ума, который находится в глупом, инфантильном, легкомысленном состоянии. Лично для него они были кладовой творчества, кладом, сундуком воображения, полным чудесных фантазий. Он часто был себе на уме. Это был верный знак того, что наш герой действительно повзрослел и стал взрослым ребенком или романтическим героем.
        В своих мечтах романтический герой утопал как в болоте своего сознания. Ядовитые испарения мечтаний сонного, болотистого сознания застилали от него саму реальность, мешали ему адекватно ориентироваться в ней. Вот это неопределенное положение между сном и явью, подсознанием и сознанием была благоприятной средой пробуждения самосознания. Для чего нужно самосознание? Для борьбы с самим собой, со своей глупостью, со своими страстями, собственными желаниями жить бездумной, детской жизнью. Детство – это земной рай, в котором нет места взрослому. совершеннолетнему человеку. Почему стариков так радуют дети? Потому что они сами впадают в детство и чувствуют детей подобными самим себе. Мы, взрослые, их жалеем за это, за то, что они отправляются обратно в мир иллюзий, в царство лжи.
        Но тогда что такое мир взрослых? Разумеется, это царство лицемерия, уверения всех, включая и самих себя, что они находятся в полном сознании. Нет, дорогие взрослые, вы все врете. Вы делает лишь вид, что находитесь в сознании, отдаете себе отчет в ясности, свете сознания. Это ваш подлог, который выйдет наружу, как только вы станете еще взрослее, превратитесь в стариков, которых ждет слабоумие. Сила ума, так называемая «мудрость», есть изнанка его слабости, слабоумия. Убери силу и слабость и останется одна глупость. Взрослые прикрывают свою глупость не умом, а хитростью. Ум есть не то, чем покрывают, но то, чем кроят.
        Если детство и старость есть имитация, подражание жизни, то взрослость есть ее симуляция. Где же она сама, эта пресловутая жизнь? Она и в том, и в другом виде такая. Жизнь есть иллюзия. Правда смертельна. Только смерть свидетельствует о том, что есть жизнь как ее исключение. Исключение подтверждает правило имитации и симуляции. Рай нам только снится. На самом деле рай есть ад, а ад есть рай. Только такой язык нам, людям, понятен.
        Идеологи, которые мнят себя правдецами (это большое преувеличение), называют такой язык «оруэлловским языком» или «новоязом», на котором могли бы говорить люди в будущем, если  судить о нем по сатирическому роману Джорджа Оруэлла «1984». Да, нет, идеологи, это язык вашего прародителя Адама. Для того, чтобы это понять, достаточно только договорить, додумать до конца то, что вы говорите, делая вид, что думаете. Идеологи этого не делают, потому что привыкли врать. Это единственное, что у них получается. Чтобы их не уличили во лжи, они вспомнили «социального фантазера» Оруэлла. Таким образом, они пытаются отвлечь внимание публики безумной утопией как предельной политической глупостью от собственных хитрых затей, кажущихся на ее фоне умными идеями.
        Всякого рода идеологемы, вроде немецкой, французской, русской, китайской, индийской, американской, украинской и всякой прочей «идеи» есть ложные мысли, очередные иллюзии сбитых с толку людей, символы их человеческой наивности, который с дуру зовется «мудростью».

Глава девятая. Объяснение с читателем
        Наконец, пришло время поговорить автору не только со своим героем, но и с читателем. Правда, герой еще не вполне подрос для того, чтобы можно было с ним побеседовать о том, о сем с пользой для себя, - у него почти ничего нет за душой, помимо того, чем наделил его автор. Но будем надеяться, что вскоре появится по ход сюжета. Первые ласточки уже показались в последних главах. Может быть, они не понравились некоторым читателям. Иные из вас подумают, что я уже разочаровался в своем герое, если его так подставляю. Спешу их уверить в том, что они не правы. Да, я не идеализирую принца: в этом вы можете быть правы. Но это не следствие разочарования. Я никогда им не был очарован. Своей задачей как автор полагаю сделать героя сочинения интересным, способным вызвать вопрос у читателя о том, чего он хочет, что имеет в виду.
        Заранее я не могу сказать, потому что не знаю, мне самому интересно узнать у своего героя. Но готов ли он уже это сказать? Готовы ли вы сами, как читатели, к тому, чтобы это услышать? Что мы, как читатели, должны ждать от исторического романа, главным действующим лицом которого является принц? Превращения его волей автора в нищего? Но то уже было у Марка Твена. Или не только поиска, но и находки сокровищ, в ходе которых герой подвергается ради вашего удовольствия сотне опасностей. Но и это уже сотни раз было на страницах устать считать скольких авантюрных романов. К тому же я было начал с этих поисков роман, но мне стало от этого так скучно, что мой герой до сих пор, нет, уже не ищет, но имеет такое намерение взяться за поиски сокровищ, когда растратит все свое наследство.
        Другой читатель может спросить у автора, почему же он не посвящает его во все тайны того времени, которые он описывает, не рисует нам портреты и характеры исторических личностей? Что мне на это сказать? Что меня интересует только мой герой в предлагаемых историей обстоятельствах. Поэтому его тайны – это тайны его времени. Зачем разбрасываться? Следует собраться и описать только тех особ исторического значения, которые необходимы моему герою, и в том виде, в каком они выглядят в связи, в отношениях с ним. Интересен сам человек, интересно то, что он думает и что чувствует, а не только то, что он делает, будучи принцем в XVII веке.
        Для вас, милые читатели, с моей подачи появилась возможность побыть принцем на время чтения. Почему бы не воспользоваться этой возможностью? Не вижу особых причин от этого отказываться.
        В принципе, у нашего героя от рождения есть уже все то, чего многим из читателей, включая и автора, никогда не добиться, тем более, что мы живем уже в другую эпоху. Не буду здесь писать о том, что она лучше или хуже той, в которую жил принц Генрих, - это сравнение не имеет никакого смысла. Но разве это важно? Конечно, нет. Важно быть не принцем, но человеком, точнее, быть человеком в принц(ип)е.
        Если человеку, в общем, нечего сказать, нет мыслей или фактов, он обращает внимание на слова.
        Порой взобравшись на кручу, мы смотрим вниз на пройденный путь как на кучу навоза, который оставили после себя. Мы достигли нового уровня, скинув, как ветхую одежду, самих себя, таких, какими мы были прежде. Но справедливы ли мы к самим себе? Не оставили ли мы за своими плечами то хорошее, что было в нас, ради призрачного лучшего? Вот о чем я думал, решая, как поступить со своим героем. Если бы я был на вашем месте, уважаемый читатель, что я посоветовал бы себе, как с ним обойтись? 

Глава десятая. Справедливость
        Справедливость, она и во французском королевстве справедливость. Об этом подумал принц, ведя умную беседу со своим слугой. Слугу звали Жаком, точно так же, как звали слугу у Дидро в его романе «Жак-простак». Но слуга Генриха де Лонгвиля далеко не был простаком, как и персонаж романа просветителя. Он был себе на уме, вроде идиота Кузанца.
        - Знаешь, Жак, что я обращаюсь с тобой, как со своим товарищем? Я правильно думаю?
        - Правильно, мой господин. Вы обращаетесь со мною, не как господин с господином, а как сюзерен со своим вассалом.
        - Ты не прав, Жак. Если между нами отношения вассалитета, то мы оба господа, правда, такие господа, которые находятся в разном положении господства. Ты был сначала моим пажом. Теперь ты подрос и стал моим оруженосцем, кутильером, бакалавром. Ты мой ученик, а я твой учитель, магистр. Я есть сеньор, а ты есть оруженосец, слуга, носитель моего оружия, меча, шпаги как знака господства. Ты скоро сам станешь господином, рыцарем, полноценным моим вассалом. 
        - Я вас понимаю, ваша светлость.
        - Тогда пойми, что в отношениях со мной это необходимая условность, которую я ни в коем случае не хочу сделать безусловной.
        - Я правильно вас понимаю, если скажу, что в наших отношениях она лишняя мелочь, которая мешает нашим дружеским отношениям? Интересно, могут ли быть друзьями, господин и его слуга?
        - Жак, я думаю, что ты специально смешал сразу, как минимум, три отношения возможные между нами. Одно дело отношение общее, свойственное нам всем господам, входящим в первое сословие. Это отношение сословное, корпоративное. Ты будущий рыцарь, а я настоящий принц крови. Я начальник, а ты мой подчиненный сообразно правилу чести, иерархическому кодексу феодальной зависимости. 
        Другое отношение возрастное, воспитательное. Я твой учитель, магистр, а ты мой ученик, бакалавр. Это воспитательное отношение понимается как личное отношение между господином и слугой.
        Наконец, третье отношение. Это уже личное отношение между друзьями.
        - Какие из трех, названных вами, как вы любите говорить, «типов» отношений являются главными для вас?
         - Разумеется, дружеские. Но, к своему огорчению, замечу, что я живу не среди друзей. Ты - мой единственный друг. Поэтому я подчиняюсь, как господин, семейным и, как принц, сословным отношениям. Последние из отношений для меня часто носят семейный, точнее, родовой характер, так как я кручусь в свете, где сплошь одни родственники и родственники родственников. Среди них есть у меня и приятели, но нет друзей.
        - А, как же ее светлость, ваша жена?
        - Ее светлость мне милый друг как жена, а не собственно друг. Я делаю акцент на слове «милый».
        - Ее величество королева и ее фрейлина?
        - Но как же одна вам любовница, а другая ваш друг, как вы намедни обмолвились.
        - Ну, что ты, Жак, за болтун. Смотри никому не проговорись. Достаточно того, что я ненароком сам проговорился.
        - Вы же сами сказали, что я ваш ученик. Вот я у вас и учусь.
        - Жак, ты знаешь, что учитель не только уговаривает своего ученика, но и наказывает его? Смотри: распустишь язык, мне бог – свидетель, поколочу!
        - Вот и вся ваша дружба. Где же справедливость, равенство?
        - Дружба предполагает ответственность, верность. К тому справедливость не есть равенство. Это не одно и то же.
        - Тогда что же такое справедливость? Так может ученик быть равным учителю?
        - Может, может, но только при условии, что слушает и молчит, держит язык за зубами, пока учитель его не спросит.
        - Интересно получается, ваша светлость, прынц.
        - Что еще за «прынц»? Ты что надо мной смеешься?
        - Куда мне, я же слуга, еще не рыцарь. Да, и как рыцарь, даже рыцарь, может смеяться над его светлостью герцогом де Лонгвилем, родственником самого короля?!
        - То-то, как говорят при дворе, «соблюдай субординацию».
        - Такие у нас, во французском королевстве, справедливые отношениям между народом и властью.
        - Да, не говори. Но таковы у нас отношения не только друг с другом, но и с самим богом, перед которым мы все рабы, а он Господь. Каждый в своем роде есть слуга бога.
        - Да, дела. Вот вы, как я вижу невооруженным взглядом, решили стать писателем и делитесь своими мыслями с бумагой. Не могли бы вы и со мной поделиться своей мудростью?
        - Ну, я тебя, плута, уж точно поколочу. Ты опять надо мной смеешься?
        - Никогда. Клянусь, только не теперь. Мне реально интересно узнать, о чем вы пишите? И можно ли мне этому научиться у вас?
        - Если ты имеешь в виду мое писание, то я сам этому только учусь. Если же ты спрашиваешь о моих мыслях, то знаешь, что говорят про них?
        - Что?
        - Что этому нельзя научить, но этому можно научиться. Учитель в этом деле может быть только поводом к тому, чтобы ученик был самоучителем.
        - Да, вы не мудрец, а настоящий философ.
        - Ты хоть знаешь, кто такой философ?
        - Мой дорогой Жак, мое ученик заключается в том, чтобы учить учиться у самого себя. Будь сам себе учителем, светом учения. Это учение для познания самого себя и в себе мира вокруг себя. Для меня такое сознание и есть знание. Оно не возможно без мысли. Знание требует осмысления. В этом заключается смысл мысли.
        - Мне не все ясно в том, что вы сказали. Мне по уму больше интересно то, что касается справедливости как равенства.
        - Сдалось тебе это равенство. Идея равенства есть идея-фикс, которая к лицу рабу или бунтарю, но никак не рыцарю.
        - Ваша светлость, вы считаете себя как принц лучше других людей?
        - Послушай, Жак, не принимай других людей за кретинов. Конечно, я ничем не лучше тебя или еще кого-либо еще. Но мне посчастливилось родиться принцем, а не нищим, не бродягой. Это случай, моя судьба, мой крест. Но лично в этом нет ни моей заслуги, ни моей вины.
        Было бы справедливо, если бы все люди были равны. Но это возможно только при одном условии их дружбы. Но они только и заняты тем, чтобы враждовать друг с другом. Что я один или вместе с тобой могу сделать? Только относиться к тебе, как к другу.  Вот и все.
        - Но кто тогда виноват в том, что люди несправедливы?
        - Я не сторонник модной теперь теории заговора. Но кто-то точно нас заговорил. Кто нами управляет, как не бог?!
        - Есть ли он?
         - Ах, вот, значит, в чем "твоя собака зарыта", - в атеизме. Ты не веришь в бога?
        - Кто он такой?
        - Я почем знаю, если в него можно только верить. В бога веруют, а не знают. Правда, я про него думаю. Если бога понимать в качестве виновника того, что мир враждебен и несправедлив; то он есть просто общее имя для всех причин того, что нам не хорошо, но плохо. Вот люди и пытаются, называя это так и призывая его, задобрить своими молитвами и жертвами.
        Суть дела состоит в том, на каком уровне понимания причин происходящего ты находишься. От него зависит то, каким принципом объяснения ты ограничиться, принимая его за конечный пункт отсылки. В противном случае ты обессмыслишь свое желание понимания регрессом в бесконечность отобъяснения. Чтобы этого не делать, не травить себя подозрениями в заговоре против себя и мира неведомых враждебных сил, люди и ссылаются на бога как предел бесконечности.   
        - Монсеньор Генрих вы говорите, как заправский ученый из коллежа Ла Флеши. Мне человеку малообразованному трудно вас понять.
        - Не путай меня с иезуитами, мой друг. Я не поклонник дисциплины мысли, не догматик-формалист. Я не веду с тобой ученую дискуссию по доказательной формуле: «да-нет». Это ты вольно или невольно склоняешься к такому роду рассуждению. Я же предпочитаю размышлять ради истины, а не виктории. Мне любезнее оставаться с «и», чем склоняться к «или».
        - Если я правильно вас понял, вы ваша милость, не любите выбирать. Но не бывает ли так, что за того, кто не выбирает, выбирают другие. Выходит, что он не господин, а раб. Так ли?
        - Да, этот так. Мы являемся невольниками обстоятельств, жертвами судьбы, избранниками случая.
        - Да, вы, ваша светлость, фаталист.
        - Разумеется, от своей судьбы не уйдешь с помощью диалектических ухищрений. Они нужны только для того, чтобы встретить свои невзгоды лицом к лицу. Следует не мириться с ними, но и не оказывать им сопротивления.
        - Это как это?
        - Нужно оставаться самим собой.
        - Неужели, пардон, вы хотите остаться тем, с которого, по народной поговорке, «как с гуся вода»?
        - Вот именно. Знаешь, что, мой Жан?
        - Слушаю вас, ваша милость.
        - Вот думаю признаться тебе в том, в чем боюсь признаться самому себе. Сейчас скажу, только соберусь с мыслями… Итак, есть бог: дух, творец, спаситель. Но есть не только он, но и его подражатель: дьявол, сатана, антихрист. Дьявол есть тот, кого древние называли богами. Имя ему легион. Он идеален в том смысле, что ему нет воплощения. В этом смысле он иллюзорен, есть фантом. Но, замечу, реальный фантом. Он настолько идеален, насколько бог как дух, которому он подражает, реален. Но есть еще и сатана как антипод творцу. Он сопротивляется богу как материал для творения. Его сопротивление является в виде хаоса.  Если дьявол как демон стремится к идеальному, точнее, к призрачному, к идиллическому порядку, то сатана пытается свести творение бога к хаосу, к разрушению. Если дьявол и сатана представляют чистые стихии деспотии и анархии, идеализма и материализма, то антихрист как антипод Христа является уже в человеческой форме. Но это не живой человек и даже не его копия, подобие, но его мертвая, искусственная симуляция.
        По-моему, царство бога не от мира сего. Наш мир находится под властью дьявола. Во всяком случае таково положение вещей сейчас. Но скоро придет новая эпоха – эпоха сатаны, который разрушит естественный порядок вещей, их натуру, чтобы создать новый, уже искусственный порядок. Наступление этого порядка приведет людей к господству антихриста. Для того, чтобы это стало возможным, сатана противопоставит духу материю, букву мира, нарушит гармонию между духом и буквой. Этот переходный период будет периодом увлечения, очарования материей мира. Люди забудут дух. Так легче будет овладеть душой человека, потворствую его влечению плотским страстям.
        Когда человек откажется от бога как принципа реальности, его просто можно будет уговорить отказаться от самого себя. В этом преодоление себя как сверхъестественного творения бога человек превращаться в искусственное существо, идеальным образом которого и станет антихрист. Такое искусственное существо уже не сможет творить себя, оно будет только симулировать творчество, превращаясь в техническую машину. Благо, к тому времени произойдет подмена уже не духа буквой, а буквы цифрой. Люди перестанут читать книги, чтобы понимать себя. Они будут их считать, чтобы извлекать из них не смысл, для которого требуется ум, но только материал, для которого достаточно будет внимания. Материал легче считать, а не читать. Станет бессмысленным творить. Человек перестанет жить реальным: он станет парить в облаках, но не своей мечты, а среднестатистической, счетной фантазии.
        Ты понимаешь, мой бедный Жан, что может случиться с нами, вернее, с нашими потомками в далеком будущем?
        - Что вам сказать на вашу грустную историю про нас и наших потомков? – чуть помедлив, сказал Жан, помявшись в недоумении, и почесал у себя за ухом, теряясь в догадках. – Не все я понял в вашем пророчестве.
        И тут он, хлопнул себя по лбу и воскликнул: «Вспомнил ваше рассуждение напомнило мне предсказание Нострадамуса, о котором мне поведала ведьма из «леса духов».
        - Что за ведьма?
        - Хотите я познакомлю вас с нею?
        - Почему бы нет?! Кстати, не тот ли это Нострадамус, которого зовут Мишель?
        - Я знаю? Черт знает, как его зовут.
        - Не поминай черта, Жак.
        - Всуе.
        - Не богохульствуй, несчастный. Где мне найти эту ведьму?
        - Да, она живет в лесу выше вашего дворца по реке. Я провожу вас.
        - Кстати, почему этот лес называется «лесом духов». Неужели там действительно живут духи Шатодена?
        - Ваша милость. Надеюсь, вы не верите во всякую глупость.
        - И каким образом ты забрел в этот «лес духов»?
        - Мне понадобилась лечебная трава для моей больной тетушки. Она и отослала меня к ней.
        - Как зовут твою целительницу?
        - Кажется, Вероникой.
        - Странное имя.
        - Ничего странного.
        - Это имя мне кого-то напоминает.
        - Надеюсь, не эту ведьму. Она выглядит на все сто. Впрочем, Вероника вполне могла быть возлюбленной в вашем прошлом рождении.
        - Жак, за такое дурное предположение можно схлопотать подзатыльник. Неужели ты веришь, как индус, в перерождение душ? Мало того, что ты не веришь в бога…
        - Мой господин, говорите тише, а то монах-иезуит, который живет у вас в замке, еще донесет на меня своему ордену.
        - Ладно, не переживай.
        - И все же я сегодня что-то понял из вашей философской галиматьи. Выходит, можно думать самому.
        - Да, ты верно понял. Важно самостоятельно мыслить. Я выработал эту методу следующим образом. Брал в руки еще не прочитанную книгу и по названию пытался догадаться о том, о чем она написана. И позже проверял, правильно ли я подумал, насколько мои мысли совпадают с мыслями автора.
        Я думаю, что наши мысли – это явления нам идей. Идеи – это живые существа, которые сообщаются с нами в мысли. По вере мы знаем их как духов. Идеи наставляют нас как наставники учеников на поиск истины, которая находится где-то рядом. Вместе с тем в мыслях мы ограничены идеями как той границей, за которой как за горизонтом находится в недоступной для нас дали бог. Мы понимаем, что духи сообщают нам мысли благодаря понятиям. В понятиях мы находим смысл слов.
        - Если я правильно вас понял, вы, монсеньор, хотите сказать, что духи разговаривают с нами не словами, а мыслями?
        - Ты правильно понял меня. Те из людей, кого мы зовем мыслителями или философами, живут этими мыслями, если они в духе, способны сами мыслить. Они не столько властители наших дум, как ученые, сколько носители мысли. Не они владеют мыслями, но мысли владеют ими. Или они так созвучны мыслям, им гармоничны, близки, что мысли, посещая их, вернее, предоставляя им себя, ведут себя свободно с ними. Конечно, есть учителя философии, школьные философы или схоласты, которые управляют своими и чужими мыслями теми правилами, к которым мысли привыкают. Но это мысли не творения, но повторения, их тени, образы как имитации. Если их носители представляют такие мысли оригинальными, то они являются уже не имитацией мысли, а ее симуляцией, подменой.
        В этом смысле ученые люди чаще имитируют мысли, повторяются в них. Следами таких имитаций и являются научные слова или термины, которые во всех положениях, моментах движения в познании имеют одно и то же значение. Властные же лица, которые хотят диктовать свою волю, внушают нам софизмы, которые выдают за мысли, симулируют их. Но это не мысли, а более или менее искусные подделки под мысли. То, что это подделка, а не сама мысль, можно догадаться по тому, зачем она сообщается. Симуляция мысли всегда имеют привходящую, вещную цель, отличную от самой мысли, направленной на идею. Софизмы или паралогизмы – это не мысли, а желания софистов как властителей наших дум, которые выдаются за наши желания, навязываются нам ради достижения тайных целей софистов, удовлетворения их корыстных интересов.
        В принципе, человек может думать, но лишая свои мысли свободы движения, он умерщвляет их, превращая в догму учения, или порабощает их, используя в свих интересах. В результате мы имеем уже не саму сущую мысль с объективным смыслом, но только ее школьную, учебную имитацию или тем более субъективную симуляцию, фальшивку, софизм.
        - Ваша светлость, вы уж извините меня, но я заметил за собой такую манеру. Сначала я вроде понимаю вас, но вы все продолжаете рассуждать, а я начинаю терять смысл сказанного вами. К тому же моему пониманию ваших слов не способствуют необычные, ученые слова, которые вы вставляете в свою речь. И еще: и обычные слова в вашей речи становятся непонятны, потому что они часто меняют свое значение по ходу рассуждения. У меня закрадывается такое подозрение, что именно такую речь вы и называете философской. Это так?
        - Ну, вроде так.
        - Теперь мне понятно, что такое философия.
        - И что это такое?
        - Вы уж меня извините, ваша милость, но это то, что, как говорят в народе, «ум за разум заходит».
        - Хорошо. Вот ты сказал фразу. Ты задумался над ее смыслом?
        - Зачем напрягать мозг, когда и так понятно? Вот что означает эта фраза.
        - Если не напрягать мозг, то что выходит?
        - Что-что: ум принимается за разум. Например, я думаю так, что не думаю, что умнее самого разума.
        - Значит, ты думаешь, что я думаю, что умнее тебя и любого, кто думает, что думает?
        - Ну, да.
        - Получается, ты принимаешь меня за дурака?
        - Нет, конечно. Разве вы, монсеньор, можете быть кретином. Такого быть не может.
        - Ты, знаешь, Жак, кто ты?
        - Кто? Сам дурак?
        - Да, нет. Ты ловкий плут, софист.
        - А вы философ, да?
        - Ну, ты и прохвост, лукавый слуга.
        - Вы хотели сказать «лукавый раб»?
        - Нет, не хотел. Это бы звучало слишком литературно. В разговоре со мной ты не свободен от своей служебности, хотя я предлагаю тебе быть моим другом. Ты иронизируешь над моим положением господина и над своим положением слуги, вроде того: «сеньор умный, а слуга глупый, дурак».
        - Я так не думаю. Вы предлагает мне быть вашим другом лишь на время беседы?
        - Естественно, наедине друг с другом. Ведь у других господ это не принято: быть наравне со своим слугой. То, что можно предложить одному не то же самое, что предлагается всем прочим.
        - Значит, вы предлагаете мне то, что ограничено временем и местом беседы, является условным равенством?
        - Разумеется. Я реалист, а не фантазер. Но я могу позволить себе мечтать, как, впрочем, и ты можешь позволить себе это.
        - Спасибо вам, монсеньор, за такое позволение.
        - Нет, ты не понял меня. Не я, а ты можешь это позволить себе. Что до ума, заходящего за разум, то ум потому за него заходит, но полностью зайти не может, оставаясь на его границе, чтобы посмотреть на него в себе со стороны другого.
        Знаешь, Жак, я в последнее время за собой стал замечать, что увлечение мыслью выработало у меня не совсем удобную для общения привычку быть себе на уме и пропускать мимо ушей слова собеседника. Такова, вероятно, судьба тех людей, которые посвятили свою жизнь не слову, но мысли. Мы, люди мысли, то есть, такие люди, которые живут мыслью, отличаемся от других людей тем, что не соображаем, как многие, не вычисляем, как ученые, не властвуем как те немногие, кто занимаются государственными делами или речами, но думаем. Если же мы соображаем, вычисляем или властвуем, уговаривая других нам подчиниться, то не из силы, а, напротив, из слабости мысли.

Глава одиннадцатая. В гостях у ведьмы
        На следующий день Жан, как и обещал своему сеньору, повел его в лесную чащу в пойме Луары к шатоденской ведьме.
        Сначала они шли по проселочной дороге, но потом зашли в такую чащу, из которой трудно было выбраться без посторонней помощи. И только потому, что Жан был сыном егеря отца Генриха, они полностью не потерялись в густом лесу. Тут и пришел к герцогу невольный страх, что они почем зря пропадут в этих непроходимых дебрях.
        - Теперь я понимаю, почему крестьяне обходят этот лес стороной и называют его лесом духов. Смотри, Жан, какая темень.
        - Не опасайтесь, ваша светлость. Я заговоренный. Со мной вы не пропадете даже в лесу духов.
       - Знаешь, Жак, то, что мы заблудились, навело меня на одну мысль...
        - Не беспокойтесь, монсеньор, мы не заблудились, но идем в верном направлении.
        - Ладно. Поверю тебе. Видимо, ты в этом лесу чувствуешь себя, как рыба в воде.
        - Ваша правда, мон сир.
        - Но ты не дослушал мою мысль.
        - Вы еще ничего не сказали.
        - Разве. Мне кажется... ну, хорошо. Вот она: не является ли смерть разрывом во времени, который может превосходить все время? Что если так?
        - Как это: превосходить все время? Ведь так она никогда не наступит.
        - И то верно. Но я не в этом смысле употребил слово "превосходство. Я имел в виду лишь то, что разрыв во времени жизни, который мы называем смертью, внутри себя не имеет измерения времени. Он безразмерен. Поэтому в любой момент времени может прекратиться. Смерть есть выпадение из жизни, которая имеет возраст, измеряется временем. Смерть же не имеет измерения. Она измеряется только в отношении к жизни. Сколько времени осталось до нее никто не знает, но оно есть. Смерть наступит, но она может и прекратиться. Что тогда будет с человеком, с тем, что после него останется?
        - От него остается прах. Ничего живого не останется.
        - Жак, не будь пессимистом.
        - Это кто такой?
        - Кто ждет, верит в плохое.
        - Я ни во что не верю: не верю ни в хорошее, ни в плохое, ни в бога, ни в черта.
        - Это плохо. Следует верить в бога.
        - Мне ничего не надо.
        - Жак, ты атеист и нигилист. Тебе ничего не надо. Это одни слова.
        Жак остановился и с сомнением посмотрел на Генриха, а потом млча махнул на него рукой и пошел вперед, продираясь сквозь лесную чащу.
         - Положительно я чувствую себя Данте, продирающимся сквозь лес самоубийц в четвертом круге ада.
          Но я не договорил свою мысль. Если это так, как я думаю, то человек имеет , пусть минимальный, но шанс выйти из разрыва времени.
        - И где он окажется? Жизнь не будет его ждать.
        - Он войдет в другое измерение времени. Выйдя из нашего времени, он появится в другом измерении времени. Это будет другой мир. Смерть можно уподобить тому состоянию, в котором человек оказывается, когда теряет сознание, например, в результате падения и удара головой о землю летом или лед зимой. В случае с падением он вернется обратно на землю, в наш мир, но в случае со смертью он вернется обратно в то место, где он был до рождения.
        - В живот своей матери?
        - Ха-ха, не смешно. Не будь кретином, Жак. Не придуривайся, ты правильно понял меня.
        - Нет, я не понял. Фу, ты, черт, как больно то!
        - Осторожно. Так и шею можно сломать.
        - Тогда вы точно никогда не найдете дорогу домой.
        - И все же, в каком мире может очутиться смертный? Если наш, то он, этот смертный, будет уже иным. Но если мир иной, то, может быть, он будет тем же самым?
        - Не факт.
        - Вот и я думаю: не факт. Но в этом что-то есть.
        - Что?
        - Кто его знает... Я просто или только, как минимум, хочу понять, в чем смысл Я? В том, чтобы человек в качестве Я был самим собой, а не другим, Ты? Или самое главное в нем, его смысл заключается в том, что оно всегда то же самое. Слово "я" обозначает того же самого человека. То есть, этому местоимении человек имеет свое место в языке, в общение с самим собой и другими. Но на какое время? На время общения, речи и мышления или мышления? Это есть только слово или им обозначается нечто в человеке, например, душа? Пускай, душа. Что тогда? Это только знак или то, что есть помимо слова? Например, общее имя моего сознания, которое осознает себя как Я, отождествляя себя с телом, является мыслящим и говорящим телом? Как ты думаешь?
        - Ну, вроде так, мой господин.
        - Ты говоришь так, как если бы был моим телом, а я был твоей душой.
        - Вы намекает на то, что я веду себя как ваш раб в разговоре, поддакиваю вам?
        - Нет, я ни на что не намекаю, я просто иронизирую над самим собой. Если Я полностью отождествляя себя с телом как вещью, то смерть тела есть смерть сознания, смерть души, смерть Я. Умирает тело. Этой  смерти тела и души есть место и время в жизни в качестве их конца: конца для тела и души и конца места и времени для человека как мыслящего тела и телесной, вещной души. Еще о нас говорят, что в этой жизни, в этом мире мы являемся душевным телами. Мы смертные.  Но тогда почему у нас есть идея бессмертия души?
        - Потому что мы не хотим бессмертия. Смертно материальное. Тело материально. Душа же не материальна.
        - Да, да. Ты прав. Душа не материальна. Она идеальна. На ум приходит идея бессмертия ума, души. Но тогда выходит, что есть умное тело или, как говорит апостол, "восстает тело духовное". Сеется, рождается тело душевное, но восстает, воскрешает тело духовное. То есть это тело уже не души, а духа. У духа тело идеальное. Что же идеально? Конечно, идея, которая доступна уму.  Или только уму? Если дух доступен душе по вере, то по уму доступна идея.
        Вера есть воление, решимость желания. Мысль же, затея, дело не желания, но ума, точнее, Я, сознания. Она есть явление идеи, того же духа. Но в вере не нужен ум, достаточно ее одной. Главное верить в свое бессмертие. Но умному человеку этого не достаточно. Ему следует, ему нужно понять, что он бессмертен.
        Смерть нужна для того, чтобы закончить эту жизнь, жизнь этого человека, его историю. После смерти будет уже другая история другого человека. Я здесь играет момент перехода от одной жизни к другой. Он является мостом, соединяющий одного с другим. Они не одно и то же, они разные в одном. Я одно, но тела разные. Одно временное, другое вечное. Идеальное место итог становления вечного. В вечном есть не все, что было во времени, но только то, что нужно для вечности.
        Вот нам и жаль того, что смертно, что помнится, но потом забудется в вечности. Мы боимся что этим забытым будем мы лично сами. Вот почему мы не хотим умирать и боимся смерти.
        - Может быть и так, монсеньор. Что же в вечности от нас останется?
        - Естественно, не эгоизм, а любовь. Другого выхода для нас нет. Останутся люди. Если больше не будет людей, то останутся другие существа. Лекарством от смерти является любовь. Она одна и бессмертна. Кто любил, тот имеет шанс на бессмертие. Любовь разнообразна. Есть не только телесная, чувственная, непосредственная, простая, наивная, элементарная и душевная, чувствительная, сентиментальная любовь, но и сверхчувственная, интеллектуальная любовь к идее, к духу.
        Да, сначала радость, удовольствие, а потом горе, боль и как итог: смерть. Что делать? Не только достойно жить, совершая добрые дела. По себе знаю, если я злюсь на других людей, то это зло возвращается мне многократно. Жизнь не прощает таких, как я, а наказывает за зло еще большим злом. Такова моя судьба.
        На нее бесполезно роптать. Себе дороже. Следует не пенять на судьбу другим, но в пору уже не молодой радости, а взрослой горечи, не обременять чужую жизнь своими проблемами. И когда к старости придет срок, уйти так, чтобы никто не заметил твоего отсутствия, как будто тебя никогда и не было. Вместе с тем нельзя никак очерстветь душой, но, напротив, не обижаться на людей и тем более на себя, жалеть их и желать им всего хорошего, если этого всего еще не было. Так можно остаться в вечности. Впрочем, потом это будет уже не важно.
        - В каком это смысле? Не в том ли, что если нет в жизни счастья, то зачем мне такая жизнь?
        - Да, если нет в жизни счастья, то после нее есть вечный покой.
        - Слабое утешение.
        - Это как посмотреть. Для кого как. Для меня так. Пускай такое утешение.
        - Для меня не так. По мне так гулять, жить на полную катушку, а там хоть помирать с музыкой.
         - Ваша светлость, вы тешите себя надеждой на то, что можно подготовиться к смерти. Там, раздать все долги и все такое. Но я считаю, что к смерти нельзя подготовиться. Она, как ее ни жди, всегда неожиданная. Сроков не знает никто, кроме бога. Поэтому нужно жить, не думая о смерти.
         - Ты напомнил мне древних, которые говорили, что когда мы есть, смерти нет. Когда же она есть, нас нет. Мы с ней никогда не встретимся, - жди ее ни жди. Так стоит ли тогда горевать? Человек все равно горюет. Ум ему не указ. Как их совместить? Такова моя задача.
        - Эта задача и есть то, что вы назвали умной любовью к богу?
        Ну, да, это самое. Только это трудно связать. Еще труднее, чем слова с мыслями. Если нет сочувствия мысля, то слова не такие, они какие-то мертвые.
        И вот я думаю, можно ли сочувствовать мертвым? Как это сделать, если они уже не чувствуют? Горько от этого, от того, что находятся по ту сторону зеркала, в котором мы видим одних себя. Мы видим этот мир в зеркале нашего сознания.
        Кстати, долго мы еще будем идти? Не то я уже весь исцарапался.
        - Мы уже пришли. Есть повод обратиться за помощью к ведьме, чтобы она избавила вас от царапин. Кстати, я думаю, что если вы хотите привыкнуть к миру мертвых, чтобы не бояться ни их, ни собственной смерти и смерти своих близких, нужно думать о себе и о них в прошедшем времени, какими они были в прошлом. Ведь прошлое есть напоминание о том, что все пройдет, включая и нашу жизнь.
        - И ты это называешь утешением?
        - Почему бы нет… Вот и хижина ведьмы.
        Под стать лесной хижине оказалось и сама ее хозяйка, которая как будто их ждала и поэтому вышла на порог. Она выглядела реально как настоящая ведьма. И принц не удержался от того, чтобы обозвать ее, хорошо еще, что про себя, «старой каргой». Настолько она была ужасна. Вероятно, то, что увидел принц. «Ах, ты, старая карга», - неожиданно для себя подумал принц про себя и сдавленно сглотнул слюну с металлическим привкусом. - Откуда кровь? - невольно он воскликнул уже вслух,
        - Откуда-откуда. не будешь обзываться, - догадливо ответила она, вызвав неподдельное удивление у принца.
        И, действительно, ведьма выглядела ужасно: всклокоченные жёсткие тёмные волосы прядями падали ей на лицо, пряча то здесь, то там обезображенное старостью, а, может быть, и преступными страстями лицо. Сразу бросался в глаза ее острый, покрытый редкими щетинками подбородок, сходящийся с крючковатым, чёрным от сажи носом, из ноздрей которого торчали мокрые волосы. Всё лицо было перекошено как будто приклеенной улыбкой на синюшных губах, между которыми торчали кривые и гнилые зубы. Но главной достопримечательностью опасной особы были злющие, глубоко посаженные глаза, которые пристально смотрели на герцога из-под мохнатых и седых бровей, буравя его все понимающим взглядом. Вдобавок ко всему своему сказочного образу она стучала не ногтями, а когтями, по грубо сколоченному столу, за которым сидела, выставив вперёд свои кривые и волосатые ноги с такими же узловатыми, длинными и острыми когтями.
        - Ты кого ко мне привёл? - спросила она оруженосца и уже потом обратилась к принцу. - Зачем пожаловал? Уж не затем ли, чтобы расстаться с жизнью?
        Он очень удивился тому, как она стояла, шатаясь, и не падала, вытянув свою шею вперед, как гусыня, зацепившись за косяк двери своими длинными когтями гарпии. Но как только она заговорила, он понял, что ошибся, приняв ее за пьяную.
        - У меня такое чувство, что я знаю вас, но откуда не помню, - сказал Генрих в ответ на не совсем ласковый прием ведьмы, добавив для пояснения, - я только помню, что вас зовут Вероникой.
        - В этом нет ничего странного. Мы были в прошлом знакомы.
        - Это когда?
        - Да, ты этого не можешь помнишь.
        - Я такой древний, что не помню откуда вас знаю?
        - Ты еще старше меня.
        - Неужели можно быть старше вас?
        - Фу, какой невежливый кавалер. Разве можно намекать даме на ее возраст? – надменно сказала ведьма, встав в пол оборота к Генриху и томно повела плечом, одарив его жарким взглядом. Заигрывания ведьмы вызвали ухмылку на лице Жака, но самого принца повергли в неописуемый, нет, не восторг, но ужас. Ему не то, что было неловко за старую и безобразную женщину, которая хочет соблазнить молодого и обаятельного мужчину, что, согласитесь со мной, деликатный читатель, есть дурной тон, но было очень плохо от того, что он стал цепенеть от колдовского сглаза и весь покрылся потом от своего бессилия от невозможности оказать хоть видимость сопротивления ее привороту. Однако со стороны было не видно, как ведьма стала овладевать им, проникая своим проницательным взглядом вглубь сознание принца. Принц не знал, что и подумать. Поэтому он решил держать оборону только вокруг своего Я. Вот туда ведьма точно не проберется. Как он, несчастный, заблуждался.
        - Жак-простак, ну-ка, выйди за дверь, мне нужно позарез пошептаться с глазу на глаз по секрету с твоим спутником, - потребовала ведьма.
        Пока Вероника отвлеклась на Жака, Генрих перевел дух. Он понял, что мгновение назад находился в состоянии полной прострации. Но ведьма снова взялась за старое, как только слуга вышел из хижины. Впрочем, теперь она изменила тактику и отказалась от шоковой атаки на бессознательное принца, она стала медленно, но уверенно покорять его сознание.    
        - Так что же вас привело ко мне? – спросила она его спокойным тоном и пристально посмотрела ему прямо в глаза. Принц не отвел своих глаз в сторону и выдержал взгляд ведьмы, но голос его дрогнул, как только он ответил ведьме: «Меня привело к вам простое любопытство, которое вызвало утверждение моего товарища о том, что вы предсказываете будущее, как Нострадамус. Кстати, несмотря на ваше умение неожиданно воздействовать на человека, вы, как и многие люди, меняете свое отношение к людям, как только остаетесь с ними наедине, - становитесь более вежливыми».
        - Это вы обиделись на меня, что я обратилась к вам на «ты», как к вашему слуге? – спросила ведьма, ехидно посмеиваясь.
        - У меня нет привычки обижаться, но мне кажется, что вы специально изменили свое отношение ко мне. Интересно, вы всегда прибегаете к грубости, чтобы произвести впечатление на гостей или так привыкли быть ведьмой и не можете выйти из образа?
        - Вы что себе позволяете, принц? Значит, по-вашему, я не просто старая карга, ведьма, но еще и притворяюсь ею? Это явный перебор. Где ваше хваленное благоразумие.
        - Мне кажется, что вы выдаете себя за другого человека, - заметил принц и с подозрением посмотрел на ведьму.
        - Как вас понять? Вы имеете в виду ведьму или Веронику? – с интересом спросила ведьма.
        - Вот видите! Вы отлично понимаете меня и то положение, в котором сами оказались, - обрадовался принц, что дело принимает приятный оборот (приятно было то, что в разговоре с ведьмой можно было обойтись без колдовства).
        - Это вы, Генрих, а не я, дважды повторили, что вам кажется. Поэтому я возвращаю вам ваше обвинение меня в том, что я вас околдовала. Кстати, вы верите в сглаз, в приметы?
        - Я не верю ни в приметы, ни в наветы, ни в черта. Я верю в бога.
        - Это понятно, особенно для вас. Но я по вашим глазам увидела, что, как только вы вошли, вы сдались на милость бессознательному.
        - Странное дело, но вы совсем не похожи по речи на то, что обычно связывают с ведьмой, живущей вдали от людей в глухом лесу. Вы, Вероника, говорите со мной, как ученая дама.
        - Но почему ведьма не может быть ученой дамой?
        - Хорошо, мне все понятно с этим. Но как объяснить то, что вы читаете чужие мысли и что я вас знаю. Мы действительно прежде встречались с вами? – с надеждой спросил принц.
        - Разумеется, мы не просто с вами встречались, но были любовниками, прошептала Вероника. - Страшно думать, что когда-то вы любили такую безобразную старуху? – теперь уже громко спросила она.
        - Не может быть, - невольно вырвалось у Генриха, но тут же взял себя в руки и предположил, - или с вами произошло какое-то несчастье, и вы так… круто изменились.
        - Да, как вы верно выразились, со мной произошло несчастье, виной которому послужили именно вы, - стала обвинять его ведьма.
        - Как это я? Быть такого не может.  В жизни я не делал никого несчастным.
        - Да, будет вам, ваша светлость, представляться бедной овечкой. Но это уже не важно. Я не намерена вам мстить. Хотя, как раз, это добрые люди приписывают нам, ведьмам, -  как бы примирительно продолжила Вероника, но потом опять, неожиданно, взорвалась злобной тирадой, - да, да, это все вы, вы…
        Губы ведьмы шевелились сами по себе. Что она там шипела было не разобрать, как ни прислушивался принц к ее ядовитому шепоту. Но от него ему становилось не по себе.
        - Страшно находиться в горнице наедине с сумасшедшей старухой? – вопрос старухи сбил с толку принца. Оказывается, в то время, когда ведьма отключилась, она внимательно наблюдала за ним.
        «Играет ли она мною или это выходит у нее естественным образом»? – думал про себя принц.
        - У меня это выходит естественным образом, само собой. В этом и заключается мое чудо. Я умею читать чужие мысли. Почему же вы не спрашиваете меня о том, каким образом у меня появился такой дар? – спросила его ведьма.   
        Но это уже была не ведьма, а красивая девушка, которая улыбалась ему. Перемена была так разительна, что принц сначала не поверил ей. Он стоял как вкопанный перед Вероникой и беззвучно открывал рот. Он сразу понял, что не может не любить ее. Она была его, а он – ее. Две половинки сошлись. Вероника была неописуема прекрасна. Генрих невольно подумал по себя «Вот оно, мое счастье, рядом».
        - То-то. Вот что вечность делает с человеком: она до неузнаваемости меняет его. Теперь ты признал меня?
        Генрих только и мог, что пожать плечами и выдавить из себя: «Да». Вероника с сомнением посмотрела на Генриха. Ее сомнение говорило само за себя: «Хорошо ли ты подумал»?
        - Я из будущего, для которого ты уже состарился.
        - Так зачем ты явилась в образе старухой? – наконец, воскликнул Генрих.
        - Только такой вид делает меня похожей на саму себя – мудрую гостью из далекого будущего.
        - Неужели когда-нибудь мужчины и… женщины станут разумными существами?
        - Это, конечно, преувеличение. Но многие будут такими. Вот мы и оправляемся в прошлое, чтобы разыскать их и предложить им быть такими.
        - Вот, значит, почему в наше время так мало умных людей. Вы взяли всех к себе в будущее.
        - Конечно. В каждый век рождается одинаковое число умных людей. Но только мы открыли в будущем путешествие во времени. Не бойся мы берем от каждого века ровно столько умных людей, сколько нам надо для того, чтобы у нас было будущее.
        - Так в чем же тогда я провинился перед тобой?
        - В том, что в прошлый раз ты обманул меня.
        - Это каким образом я сделал, если живу не в прошлом, а в настоящем времени? Это для тебя мое время прошлое. Для меня же оно настоящее. Хотя, с другой стороны, ты сама в нем живешь и живешь дольше меня, раз выглядела, как старуха, которая уже пережила себя. И вдруг помолодела! Ничего не понимаю. Прямо чудо какое-то! Может быть, тебя обманул не я, а человек, похожий на меня? В чем именно он провинился перед тобой?
        - Я в тебя поверила, а ты меня предал. Мало этого, ты до сих пор не хочешь признаться в этом.
        - Я теряюсь в догадках.
        - Вовремя у тебя отбило память, - ровно в тот момент, когда пришла пора платить по счетам. Ведь ты помнишь, как меня звать. Значит, мы, как минимум, уже встречались.
        - Хоть убей – не помню. И все же как здорово, что вы, люди будущего, можете быстро, чудом меняться во времени. Это результат того, что вы путешествуете в нем? И вам не больно таким путем превращаться из старых в молодых? Но все равно мне не понятно, как можно в том же самом времени одному и тому же самому человеку изменить так радикально свой возраст? Понятнее было бы, если бы ты попала из одного времени в другое, оставаясь той же самой.
        - Ты сам ответил на свой вопрос. Я такая старая, что нас разделяет большое время. Мы являемся в прошлое старыми для того, чтобы оно приняло нас за своих, ведь мы нарушаем его естественный, привычный ход.
        - В то будущее, которое после вас наступит, вы можете попасть так же, как в прошлое? Вы способны предсказать те события, которые еще не произошли?
        - Вот с этим у нас есть проблемы.
        - Почему?
        - Потому что то, что для вас будущее, для нас уже произошло и является прошлым. Но будущее для нас еще не произошло.
        - Следовательно, вы можете путешествовать только в один конец, в одну сторону, - в прошлое?
        - Да, и то, что ты совершил, в чем виноват передо мной, должно еще случится в будущем.
        - Но как ты об этом узнала, если вы путешествуете только в прошлое для вас? И, вообще, как ты догадалась о том, что еще не произошло ни для тебя и, тем более, для меня? Ведь я этого не совершал и никогда не смогу совершить, раз живу до тебя. Я правильно сказал? Не то от вашего кружения во времени у меня уже ум за разум заходит.
        - Вот для чего я и попала в ваше время.
        - Для чего?
        - Как ты не понимаешь… Именно для того, чтобы выяснить, каким образом ты оказался в будущем.
        - Причем в таком будущем, если верить тебе на слово, в котором тебя еще не было. Но если даже тебя еще не было, то как я мог быть, мог находиться в нем?
        - Но ты был, таким, каким есть сейчас, и мы любили друг друга.
        - Ты знала, что мы находимся в будущем?
        - Нет. Я думала, что нахожусь в незнакомом месте, в чужом мире.
        - Но как ты туда попала?
        - Я не знала.
        - Только когда ты исчез, я поняла, что была не в другом месте, в ином мире, а в другом времени. Я еще е знала, что это и есть будущее время. Теперь я понимаю, что в будущем время останавливается и мы живем в нем вечно такими, какими можем и хотим быть.
        - Выходит, это будущее и есть вечность?
        - Да, вместе с прошлым и настоящим.
        - Но постой. Как быть с тем, что ты ведьма, пардон, была старой женщиной?
        - Я специально появилась в вашем времени, чтобы встретится с тобой в образе ведьмы, живущей в лесу, чтобы меньше всего было ко мне вопросов со стороны людей, которых я пережила.
        - Но зачем тога ты не радуешься столь долгожданной встрече со мной, но сердишься на меня и обвиняешь в предательстве? Только потому, что осталась одна, без меня, в будущем?
        - Какой ты все же… непонятливый.
        - Учти, я ничего не помню.
        - Что-то же ты помнишь. Так?
        -Так.
        - Тогда почему ты не помнишь главного, того, что ты совершил накануне своего исчезновения?
        - Ты мне не веришь?
        - Трудно поверить. Ты попытался уничтожить вечность, убить всех нас.
        - Что за глупость?! Как я мог уничтожить вечность. Даже богу это не под силу, ибо он и есть вечный.
        - Вы называете его предвечным. Хотя мне не совсем понятно, что вы таким образом хотите сказать.
        - Я так его не называю. Разве что-то может быть перед, до вечности? Это нонсенс. Но зачем, заем уничтожать вечность?
        - Чтобы было только время.
        - Но оно есть только благодаря вечности, существуя в ней. Если нет вечности как связи времен, то нет и самого времени. Тебе ли, гостье из разумного будущего, этого не знать? То будущее, которое будет вечным, есть мечта. Оно всегда, вечно будет и никогда не наступит, но наступит только как настоящее, ограниченное другим будущим, для которого оно станет прошлым. То, что вы меняете свой возраст, путешествуя во времени, становитесь старше, - это противоречит элементарному, здравому смыслу. Сообразно ходу времени, возвращаясь в прошлое из будущего вы должны молодеть, а не стареть.
        - Ты много наговорил лишнего, - ледяным тоном возразила Вероника и скептически посмотрела на него. – Но что ждать от вас? Вы, древние люди, во многих тонкостях, сложностях времени еще не разбираетесь, - пояснила она с ноткой превосходства в голосе.
        - И чем вы, люди будущего, лучше нас, если относитесь к нам как цивилизованные люди к дикарям?
        - Ни тебе учить меня равенству, принц! Где оно в твоих отношениях с твоими современниками?
        - Да, мы, в частности я, полны предрассудков, которые не красят нас, но и вы не лишены их. Или ты, Вероника, полагаешь, что человек из будущего уже своим положением во времени располагает правом судить человека из прошлого. Иначе говоря, вы лучше нас уже тем, что живете позже нас?
        - Да, мы лучше нас, при условии, что за то время, что отделяет нас, был рост, прогресс в силе, в способности управлять собой, миром, временем.
        По, существу же, твоего обвинения меня в обмане, могу сказать, вмешавшись в естественный ход времени, мы изменили его, повернули вспять. Поэтому в таком попятном движении оно течет вспять, и путешественник стареет во времени, а не молодеет.
        Да, вечность нам так и не покорилась. Пока… Но я надеюсь, что…
        - Вот именно. Потому тебе стоило прислушаться ко мне и не поучать меня, но понять и посочувствовать мне в том, что мы ограничены своим временем, а вы, люди будущего, ограничены еще и нашим временем.
        - Как и всяким прочим прошлым временем тоже. Ну, и что с того?
        - Что с того? То, что вы имеете еще больше попыток для смирения гордыни ума. Может быть, вся наша ограниченность вызвана именно им? Он виновник в недостатке нашего воображения, в том, что наши мечты так не реальны.
        - Твои мечты вызваны не умом, а желанием нарушать порядок времени, его последовательность моментов. Но именно благодаря уму мы уже овладели временем в его естественном движении, повернув его назад. Теперь мы владеем и его ускорением. Нам осталось только остановить его в настоящем.
         -  Последовательность моментов времени, его разумный характер модально представляется мне в форме необходимости. Определенность времени прошлым и будущим, его ограниченность и тем, и другим говорит как раз об этом.  И в самом деле разум строго и точно, качеством и количеством, понятием и числом имеет определяющий по необходимости характер. Поэтому он и является хозяином положения.
        Однако, несмотря на то, что именно разум есть господин, правитель реальности, сама реальность не сплошь разумная. Есть в ней еще и неразумное, иррациональное.
        Интересно, что есть сам ради? Не является ли он тем, что можно назвать необходимостью. Я вот что думаю: если свободу определять, как возможность, то не является ли разум именно необходимостью? Правда, свободу можно определять через необходимость как разум в качестве необходимости свободы, зависимости от самой себя как самодетерминации в положительном смысле и как независимости в смысле отрицательном.
        Но в таком случае и разум определяется через свободу как свободу разума в качестве следования своим собственным правилам существования. Ведь разум существует. Но то, что существует, не является только разумным. Есть и неразумное. Но какое оно? Случайное, контингентное? Да, и про сам разум можно сказать разное. Есть в собственном смысле разумное как сознательно. Однако есть и разумное в бессознательном состоянии, например, в качестве инстинкта.
        И все же разумное разумнее в сознательном и тем более в самосознательном состоянии. Может ли оно управиться с самим собой? Казалось бы, может: для этого и существует самосознание в образе сознательного человека.
        Но так ли это на самом деле, ведь человек целиком не покрывается разумом, его деятельностью, ибо в человеке есть и иррациональное, его страхи и страсти, желания, да и работа человеческого ума оставляет желать лучшего, так как носит лишь проективный и созерцательный, рефлексивный, то есть, отобразительный, опосредствованный чувствами характер. Иначе говоря, разум зависит от чувств и воли человека. Именно поэтому, как я думаю, предполагаю, в будущем веке машин познания человек, вероятно, будет бороться со своими страстями и страхами с помощью этих машин, а не с господствующей доныне верой в бога.
        Вероника, я думаю правильно?
        - В, общем, да, только...
        - Что "только"? Я чего-то не учел, пропустил?
        - Как сказать. Вот, как ты собственно понимаешь веру в бога?
        - Как-как, да, никак, как ее понимать, если она есть, работает вместо понимания, когда ничего нельзя понять. Остается только верить, уповать на нее как на бога.
        - Ты думаешь, что она и есть сам бог?
        - Что еще остается думать?
        - Но тогда может ли бог быть объектом мысли*
        - Может, но уже не в качестве объекта веры, а только объекта мысли и тем более не в качестве ее субъекта.
        - Другими словами, мы думаем не о том, в кого верим?
        - Выходит так, вы верите в самого бога, который создан вашей верой, а понять хотите его идею. Объект веры не подвластен разуму. Да, и идея вам доступна только в мысли как причина своему следствию. То, что вам является в мысли и является собственно мыслью, скрывает от вас свою сущность. В данном случае эта сущность и есть вера не как даже факт, данность, но как заданность, как тайна. Вы понимаете то, что бога не понять. Данность, факт требует своей интерпретации. Вера же требует не объяснения и тем более понимания, но действия, верности, служения в форме ритуала, привычки. Вере соответствует больше не идея, а миф, сказание о чуде, сказки, ведь она, вера, и есть чудо.
        - Интересно получается. Вот что может думать разумное, а не душевное существо, как мы. У меня есть еще один вопрос – вопрос об ангелах. Каким образом они превратились или еще превращаются в демонов. Или демоны существуют сами по себе? Ты – ангел или демон?
        - Ты сам уже назвал меня разумным существом, отличив себя и своих современников, отличив от меня как душевное существо. Этот вопрос о природе демонов не менее трудный, чем вопрос о сущности бога.
        В том, что ангелы стали демонами виноват человек. Он стал камнем преткновения для них. Человек имеет тело воплощения, а ангелы нет. Но зато они есть духи, тогда как люди имеют только душу и в теле, которое имеет иную природу, чем душа. Духи, напротив, едины, как сами по себе, так как их тело идеально, то есть, есть идея, как субстанция разума, которая тождественная духу, ведь духовное есть то же самое, что идеальное. Но они едины и друг с другом, и с богом как духом в собственном смысле слова в силу духовной проницательности.
        С человеком в мир творения пришла возможность сообщения между двумя мирами: миром идеальным, духовным, совершенным и миром материальным, совершенствующимся. Материальный мир стремится к миру идеальному, как к своему пределу в совершенстве. Но для того, чтобы приблизиться к идеальному состоянию, ему следует быть развитым до разумного состояния.
        Мне кажется… Кстати, ты заметил, что когда мы страдаем, претерпеваем воздействие, то видим, а когда действуем, то думаем.
        - Ну, почему же, я вот мечтаю, фантазирую…
        - И что с того? Когда ты включаешь свое воображение, ты активен, но находишься в пассиве. Мысль же есть уже не само желание, а ответ на запрос.
        - Значит, сначала желание. Оно приводит нас в движение. Мысль дает направление в нем к цели – к идее. Желание или фантазия есть запрос, вопрос, требующий ответа.
        - Да, хорошо. Но вот что я думаю про демонов.
        - Извини, но не могут ли демоны быть вами? Не путаем ли мы с демонами вас, принимаем вас за демонов?
        - Интересный вопрос. Да, я изучала этот вопрос. Вы, философы, а ты философ по призванию, по вопросу, любите обращаться к самим себе из-за того, что не находите в других людях понимания. Вы слушаете себя и порой принимаете свой внутренний голос, свою мысль за демона, который якобы разговаривает с вами.
        - Да, странно. По-твоему, мы принимаем свое Я за другое Я или Я другого? Мне всегда было интересно знать, что думает разумное существо о мысли. Есть ли мысль то же самое, что слово. Можно ли отличить мысль от слова как своего выражения в языке, в общении?
        - Для вас Я – это другой. У нас, у разумных людей, нет между нами и Я разницы. Между вами же и Я стоит желание. Для вас оно и есть жизнь. Желание проговаривается в слове, оно заявляет себя словом. Вы осознаете, узнаете его в нем. Это узнавание и есть ваша мысль. Вы понимаете слова в мысли. Мысль присутствует в слове в качестве его смысла. Она идеальна.
        Для нас же разумных существ мысли есть то, что для вас слова. Мы общаемся при помощи мыслей. У нас желания не расходятся с желаниями, потому что наши желания разумные. Мы живем в мыслях, мыслями. Вы же живете в языке, живете словами.
        - Как же ангелы?
        - Ангелы живут желаниями. Для них желания и есть реальность. Вы отрешены от реальности словами, а мы мыслями. Ангелы же живут в самой реальности и находятся в согласии с нею.
        - Но как демоны?
        - Дались тебе демоны. Демоны – это те силы реальности, которые стали искать себя в мыслях и на словах, в нас и в вас.
        - И все же, я так и не понял, в чем я провинился перед тобой?
        - Тебе не надоело скакать с одной темы на другую? Ты стал виновником моего временного беспокойства. Вольно или невольно – какая разница? Главное: я потеряла свой покой, как только встретила тебя.
        - Теперь ты успокоилась, снова встретившись со мной?
        - Еще не знаю, но… теперь я беспокоюсь не за себя, а за тебя.
        - Почему? Со мной ничего не происходит. Я в порядке.
        - Ты так думаешь. Не все, что ты думаешь, есть на самом деле.
        - Но я надеюсь.
        - Этого мало. Мало даже веры и мысли для реальности. Ими она не исчерпывается.
        - Но есть еще любовь.
        - Это единственное, что является ценным в вашей жизни, за что можно уважать вас. Но и любви у вас не хватает хотя бы как необходимости.       
        - Да, куда без любви? Без нее никуда не денешься, взять ту же любовь к мудрости, философию. Ты, Вероника, представляешься мне дамой философии и одновременно дочерью духовной мудрости.
         - У вас уже есть три дочери мудрости – вера, надежда и любовь.
        - Недаром тебя зовут Вероникой, что, как я слышал, можно представить в виде латинской анаграммы словосочетания «истинный образ» или «верная икона», «верная идея».
        - Интересная интерпретация. Но чаще мое имя переводят как полную форму, идею имени победы.
        - Значит, ты воительница?
        - Какая из меня воительница? Трудно найти существо более мирное, чем я.
        - Значит, ты должна меня простить.
        - Не дождешься.
        - Вот всегда так слова расходятся с делами. Не противься своему характеру, следуй ему. К тому же, как я понял, вы, люди будущего, ни с кем уже не конфликтуете. Хотел бы я жить в ваше время.
        - Размечтался. Нам строго-настрого запрещено бать в наше время людей из прошлого. Таким образом можно нарушить связь времен, прервать цепочку событий, ведущую в наше время. Таким путем можно просто разрушить его.
        - Но как же так? Вы свои путешествием во времени разрушаете наше прошлое, которое является залогом вашего настоящего.               
        - Поэтому у нас есть правило обращения с прошлым: «Никоим образом не вмешиваться в ход событий». Мы имеем право только наблюдать прошлое, быть его безучастными свидетелями.
        - Но ты уже нарушила это правило, вступив со мной в контакт.
        - Мы оба его нарушили. Хотя с другой стороны, мы оказались в том будущем, которого еще нет и не для вас и не для нас. В этом смысле мы ничего не нарушили, ведь того будущего для нас нет.
        - И какое это будущее? Далеко оно от нас во времени? Кстати, в каком веке ты живешь?
        - Я родом из двадцать пятого века.
        - Ничего себе. Выходит, между нами разница в несколько столетий. Ты старше меня на целых девятьсот лет. Ничего себе: почти тысяча.
        - Генрих, ты же кавалер. Невежливо даме напоминать ее возраст.
        - Извини, но ты хорошо сохранилась.
        - Это о тебе я могу сказать такое.
        - Но в каком будущем мы вместе оказались?
        - В том будущем, которое должно наступить через миллион лет сто тридцать лет.
        - Что такое? Такое число даже представить себе невозможно. Ты не ошиблась.
        - Нет. Точно так.
        - Никогда не думал, что люди доживут до такого далекого будущего. И что там будет?
        - Трудно сказать. Я так ничего и не поняла.
        - Совсем ничего?
        - Ну, не совсем, но почти ничего.
        - Почему?
        - Наверное, потому что слишком далеко от нас.
        - Так и я говорю тебе об этом же, но ты никак не хочешь понять меня и обвиняешь в предательстве. Как я могу быть виноват в будущем, в котором даже ты, человек будущего, слабо ориентируешься?
        - Не путай одно с другим. Не я покинула тебя, а ты меня.
        - Я ничего не помню. Но, вероятно, время сыграло со мной злу шутку. Виновата во всем, так сказать, ирония судьбы.
        - Ирония судьбы? Что ты хочешь сказать?
        - Только то, что в жизни мы не вольны поступать так, как нам хочется, и действуем порой не по своем хотению, а по судьбоносному велению. Вспомни, если ты знаешь Софокла, Эдипа, который ослепил себя потому, что не видел того, что натворил. Только когда он ослепил себя, он понял, каким слепцом был и тогда прозрел. Так что же случилось с нами в будущем, с этим нам следует разобраться в прошлом, моем и твоем.
        - Ты сам понял, что сказал, несчастный принц Гамлет?
        - Кто?
        - Да, это не важно.
        -  Вероятно, это нарицательный пример из твоего настоящего?
        - Да, нет, твоего настоящего, которое для нас стало известным прошлым. Не все из прошлого остается в настоящем. Бывает так, что люди помнят не то, что точно было, а то, чего точно не было. Может быть, так и проявляется ирония судьбы. Мы не ведаем не только будущее, но и настоящее, которое случается не там, где мы находимся. Тем более, если это не просто случай, а выдумка. Принц Гамлет – герой трагедии Шекспира. Знаешь такого?
        - Где-то слышал… Да, вспомнил. Не тот ли это драматург, чье авторство оспаривается и приписывается английскому лорду-канцеру?
        - Да, моему собрату по мысли, лорду Бэкону.
        - Ах этому. Ну, да, кажется. Вам лучше знать, ведь принц Гамлет – герой сцены из вашего времени.
        - Не скажи. Если ты его знаешь, а я нет, то он стал известным только в будущем. У нас, в королевстве, в зените театральной славы не заморский Шекспир, а наш патетический Арди.
        - Вот видишь, как место моет служить препятствием для знания настоящего. Такое настоящее может быть неуместным.
        - Чем так интересен этот принц, как ты его назвала, «Гамлет»? Кстати, чей он принц?
        - Принц Датский. Он известен тем, что выбирает мщение за смерть своего отца-короля, подло убитого неверной женой и родным братом.
        - Да, тот еще сюжетец.
        - Герой играет роль сумасшедшего, чтобы его не заподозрили в том, что он ведет расследование преступления. Для этого он приглашает в королевский дворец бродячих актеров, чтобы они разыграли сцену убийства короля. В итоге получился театр в театре. В ходе такого рода театральной рефлексии Гамлет хотел определить по реакции коронованных зрителей являются ли они убийцами его отца, тень которого взывала принца к отмщению. 
        - Прямо философский театр какой-то!
        - Ну, да. Заметь: Гамлет теряется в сомнениях быть ему или не быть, тем самым решая главный философский вопрос трагического героя: идти навстречу свое судьбе – быть без вины виноватым – или стать свободным от прописанной судьбой-кукловодом роли театральной и живой марионетки.
        - Не являемся ли и мы в свою очередь такого рода куклами судьбы в образе безжалостного времени?
        - Все может быть.
        - В том, далеком будущем еще были люди?
        - Были существа, вроде людей. Но мне было в нем не по себе. Я ничего там не поняла. Вот что значит быть дитем своего времени.
        - Но тем не менее ты меня понимаешь.
        - Я понимаю тебя потому, что испытываю чувство к тебе. Вот и все.
        - Чувство. Следовательно, я прав в том, что человек понимает чувством, так как является душевным, а не умным существом. Ум носит у него чувственный, а не сверхчувственный характер.
        - Ты заблуждаешься на мой счет. Я разумное существо и говорила о чувстве разума. У нас, напротив, чем у вас, - не разум чувственный, а чувства разумные. Мы разумные существа с чувствами, а не чувственные существа с разумом в виде души.
        - Один черт! Какая разница?!
        - Большая! Если вы руководствуетесь в своей жизни чувством, то мы разумом, который стал для нас чувством.
        - Ты все о том же. Разве в этом есть искомый смысл?
        - Тогда скажи: что ты ищешь, какой еще смысл?
        - Я ищу смысл в собственной жизни принца, которая не имеет смысла, но имеет значение.
        - И чем значение отличается от смысла?
        - Тем, что значение просто имеет, но не есть. Оно есть только функция от аргумента. Тогда как смысл есть аргумент, понятие, осознание того, каким образом оно дается, есть.
        - И что с того?
        - Смысл имеет значение для чувства, а не для ума, если речь не идет о философском значении.
        - Философское значение и есть смысл?
        - Нет, это не сам смысл, а его специфика. Значение – это отношение. Смысл же есть отношение отношения.   
        - Что и требовалось доказать. Показываю: значение есть отношение, а смысл есть значение отношения или отношение отношения, отношение в степени, в отражении как отражение отражения или спекуляция понятия. Это и есть философское отношение к тому, что есть, к бытию, к жизни, то есть, отношение понятия к идее в мысли. Идея есть исток, понятие – итог, а мысль – путь. Путь мысли и есть смысл. Смысл есть «как», есть метод, а не предмет. Предмет как значение не дается без смысла. Смысл есть существование сущности, значения. 
        - Смысл есть не значение, а назначение, цель, идеал. Значение же есть материал осмысления как отношения к предмету, каким образом человек относится к нему. Значит, смысл уточняет значение, отношение к чему-либо. Он есть значение самого значения, отношения.
        - Вот как складно у нас получается.
        - Философия вскладчину.
        - Да, драматическая философия. Возьмите принца Датского. Он спрашивает себя:
«Быть или не быть - вот в чем вопрос:
Благороднее ли умом страдать от
Пращей и стрел возмутительной фортуны,
или взяться за оружие против моря бед
И противостоянием покончить с ними».
Как это в подлиннике у Шекспира: “To be, or not to be, that is the question:
Whether ’tis nobler in the mind to suffer
The slings and arrows of outrageous fortune,
Or to take arms against a sea of troubles
And by opposing end them”.
        - Вот-вот. Намедни мне приснился сон уже после того, как я за полночь проснулся и опять уснул. Будто я лежу в ванной. И тут вдруг вода внезапно поднимается в ней волной, как бы желаю меня поглотить. Я предчувствую свой конец и сразу просыпаюсь. Не означает ли этот сон приближение названного вами моря горя, бед, от которых трудно отбиться, и возникает предательское желание смириться перед ними.
        - Да, ваше толкование сна напоминает умонастроение Гамлета.
        - Если я правильно понимаю Гамлета, то его беспокоит вероятное знание о том, виновны ли мать и родной дядя в смерти отца. Что ему делать, если он узнает об их виновности? Стоит ли ему мстить, как призывает его к тому тень отца, или покинуть королевский дворец? Но не ждет ли его за стенами замка гибель от вероломной руки дяди? Он сомневается, как завзятый скептик или ученик софиста. Вот для чего, естественно, на всякий случай, он прикидывается безумцем, этаким киником, циником. Знание тяготит его, ведь утешением для смиренного является неведение и полагание на волю бога. Когда же человек свободно поступает, то неведение делает его своевольным. Что сделает с Гамлетом то, что он узнает?
        - Он узнает то, что те, кого он подозревает, действительно виновны в преступлении. Это знание вынуждает его приступить к осуществлению плана мести. В ходе выполнения плана убийства преступников Гамлет сам оказывается виновным в смерти невинных и, в конце концов, его самого убивают.
        - Все понятно. Сюжет трагедии не может быть другим. Так ему и надо. Гамлет получил по заслугам. Такова судьба мстителя. Гамлет – плохой мыслитель, как я понимаю, и сам Шекспир. Впрочем, я могу ошибаться.
        - Как бы ты сам поступил на месте принца?
        - Естественно, не  стал бы ворошить улей, полный злых пчел. Народ не глуп, когда предупреждает, что «не буди лихо, пока оно тихо». Принцу вызвал огонь на себя и получил по заслугам. Хотел ли реальный отец смерти своему сыну. Тень ли это самого отца, призывавшего Гамлета к отмщению? Не тень ли это самого Шекспира, который уже решил убить своего героя строго по сценарию в конце трагедии?
        - Такова судьба героя - быть марионеткой автора.
        - Не хоте бы я быть таким героем, честно признался принц.
        - Вот поэтому, чтобы не быть куклой в руках кукловода и самому принимать жизненное решение, тебе и мне просто необходимо понять, для чего мы оказались в будущем. В чем заключается смысл нашего, моего и твоего, попадания в будущее. За ответом на этот вопрос я и отправилась в прошлое, в твой век. Что е ты помнишь еще о нашем пребывании в будущем? У тебя есть хоть одна зацепка за него?
        - Если бы не встреча с тобой в моем времени, я не мог бы даже помыслить о нем как о настоящем.
        - Здесь как раз могло бы пригодится твое неуемное воображение. Его игра могла бы помочь восстановить в памяти то, что с нами там случилось. Значит, так: у нас будет следующий план действий, - ты вспоминаешь, а я истолковываю смысл твоего припоминания. Может быть, по ходу припоминания и я что-нибудь да вспомню.
        - Видимо, ты наследница Платона, раз ищешь знание в припоминании.
        - Да, почему бы нам не воспользоваться методом Платона – выяснением нашего анамнеза. Здесь как раз пригодится его вторая, обратная навигация.
        - Напомни мне ее суть.
        - Нет ничего проще. Думая о том, что ты думаешь, ты оказываешься в положении смотрящего на реальность с точки зрения вечности. В вечности же все времена уже есть.
        - Но именно развод этих времен по их углам и проясняет смысл времени. Не стало ли будущее для нас вечностью?
        - Ты хочешь сказать, что мы находились в вечности, которая стала для нас будущим при возвращении назад в свое время?
        - Тем более, что ты собралась узнать, что с тобой случилось, отравившись за этим в прошлое? Где твоя логика?
        - Но что остается делать, если тебе доступно только настоящее, а мне еще и прошлое? Если мы были в вечности, то следы нашего пребывания в нем в будущем есть уже и в прошлом, и в настоящем. Логично?
        - Не факт, а предположение. Но можно подумать, поразмышлять.
        - Хорошо подумай на свежую голову. Когда надумаешь, то приходи ко мне. Только не задерживайся, не опаздывай, как это случилось в будущем.
        - Так, значит, я опоздал? Или ты опоздала, задержалась в будущем, раз мы расстались там?
        - Подумай на досуге сам, о чем мы говорили. Может быть вспомнишь и найдешь ответ на тот вопрос, который привел тебя ко мне.
        - И что это за вопрос?
        - Ты совсем тупой и не помнишь зачем пришел ко мне?
        - Я пришел узнать не та ли ты Вероника, которую я когда-то знал и забыл.
        - Вот именно.
        - Сколько же лет нас разделяет во времени?
        - Почти тысяча лет. Или тебе сказать точнее?
        - Зачем? При такой большой разнице во времени точность уже излишня.
        - Нет, ты не ученый.
        - Да, я не ученый, я только учусь.
        - Чему?
        - Жизни, тому, как быть совопросником века сего. Но вот прошла почти тысяча лет, а вы, люди будущего, как я вижу, так почти и не изменились. Или ты полностью привыкла к нашей жизни, что ничем не отличаешься от нас? Как вы живете в будущем? Есть ли у вас, например, королевства? Выходят ли девушки в ваше время замуж?
        - Еще скажи, что я не только похожа на ведьму, но и веду себя соответствующим образом.
        - Я этого не сказал.
        - Но подумал.
        - Я совсем забыл о том, что ты читаешь чужие мысли, как разумное существо. Вот о чем я забыл. Да, в этом мы не похожи на вас и только гадаем, о чем думают другие люди. И все же как вы живете в будущем?
        - Нормально. Слава будущему, у нас нет государства и мы свободные люди.
        - И кто управляет вами? Люди из вашего будущего?
        - Ты все шутишь? Но в этом нет ничего смешного. Много ума не надо для того, чтобы предположить, что если мы наблюдаем за вами, то и за нами кто-то наблюдает из будущего. Но оно и для нас закрыто. Правда, не полностью, как доказывает то, что случилось с нами. Ладно, проехали. Совсем другого я ждала от нашей встречи.
        - Я расстроил тебя?
        - Да, разумно было не поддаваться чувствам. Вот что делает с человеком время: он становится похожим на него. Я совсем разучилась быть похожей на себя и стала похожей на вас. 
        - Я понимаю тебя, Вероника. И мне порой бывает не по себе от своего времени. Тогда я перестаю понимать людей, своих современников.
        - Молчал бы. Где тебе понять меня, мои переживания, если ты никогда не жил и не будешь жить в мое время.
        - Я часто говорю себе, что человек – существо, ограниченное во времени и в пространстве. Сознание не освобождает нас от своего времени и места, но, напротив, приковывает к ним.
        - Это потому что твоя душа связана телом. Иное дело разум, который все еще не развит у вас.
        - Ты противоречишь не мне, а сама себе.
        - Хорошо. Теперь иди и постарайся вспомнить то, что положено тебе.               

Глава двенадцатая. Муки памяти
        На следующий день Жак напомнил принцу, куда они ходили накануне. Генрих сделал вид, то уже забыл об этом и только посоветовал своему другу и народа не придавать посещению ведьмы большого значения. Сам же он, напротив, всю ночь напролет, не смыкая глаз, силился вспомнить, что же именно случилось с ним и с Вероникой в далеком будущем. Ошибка в модальности придавала его размышлению странный смысловой нюанс. Но не могла же сама реальность ошибиться и сделать будущее прошлым?! Ну, как, скажите на милость, уважаемый читатель, можно при таком условии здраво мыслить? Ведь думать приходится прямо наоборот!
        Несмотря на героические усилия, принц так ничего и не вспомнил. Он только понял, что неспроста все забыл. Вероятно, он сам виноват в этом. Может быть, он специально заставил себя забыть будущее. К тому же, как можно помнить то, что еще не наступило. Но оно же уже случилось! Как быть с тем, что не случившееся уже случилось. Причем случилось то, что должно случиться только через миллион лет! Единственным объяснением этого чуда может быть вечность. Но как ее понять существу, живущему во времени?
        Уже ближе к вечеру принц не удержался и позвал своего слугу к себе.
        - Слушаю вас, ваша милость, - сказал с таким видом, как будто ждал весь день то, что вертелось у принца на языке.
        - Ну, ты и прохвост. Ничто нельзя скрыть от тебя.
        - Вы это о чем?
        - О том же самом, о чем я говорил вчера с Вероникой.
        - Как, ваша светлость, вы нашли общий язык с ведьмой?
        - Никакая она не ведьма, мой лукавый Жак.
        - Я теряюсь в догадках.
        - Ну, ладно, не буду скрывать. Вероника призналась мне в том, что умеет читать чужие мысли.
        - То же мне признание. Об этом знают даже дети. Ведьмам положено читать чужие мысли.
        - Как у тебя все просто получается: каждый занят своим делом и похож на него.
        - Зачем усложнять жизнь, - она и так чересчур сложная. Какой в этом смысл?
        - Кстати, в продолжение твоей мысли спешу тебя уведомить, что я приступил к новому роману. Я назвал его «Скриптор».
        - Ваша милость, напомните мне, вашему шуту, как назывался прежний роман?
        - Жак, ты заслуживаешь хорошей порки.
        - Я знаю. Можно сказать?
        - Говори, несчастный.
        - Я никогда не понимал таких людей, как вы, ваша милость. Да, и как мне, дураку, понять такого мудрого человека – мыслителя. Вы рождены быть принцем. Так будьте им! Потратьте всего себя на то, чтобы быть настоящим принцем уже не по рождению, а по призванию, заслужите.
        - Ты хочешь, болван, чтобы я всю жизнь был ребенком, инфантом, а ты, ученик, поучал бы меня, как какой-то заправский учитель-шут?
        - Вы неправильно меня поняли, мой господин. Возьмите за пример нашего юного короля.
        - Тоже мне пример.
        - Да, он еще слишком юн для правления в неспокойном королевстве. Ну, тогда его отца. Тот еще был правитель. Правда, враги Франции, ему не дали времени для того, чтобы у каждого француза на столе был не только горшок с куриным супом, но и целый поросенок.
        - Жак, так ты и есть вылитый поросенок. Ты кого назвал врагами Франции? Уж не нас ли, принцев крови?
        - Вы же, ваша милость, вылитый романист. Что с вами делать?! Хозяин – принц. Или принц – хозяин?
        - Хватит мудрствовать, Жак-философ. Говори, что хотел сказать.
        - Я хотел спросить. О чем говорит название вашего нового опуса?
        - О писателе, о человеке, который пишет.
        - Так значит вы взялись за писание о самом себе?
        - Вот видишь, не я, а ты противоречишь самому себе?
        - Вот эту фразу вы уже где-то говорили?
        - Жак, ты ясновидящий. Тогда тебе впору быть самому ведьмаком – ведьмой в штанах. Или ты, негодяй, подслушал мой разговор с ведьмой?
        - Что вы, ваша светлость. Куда мне, ослу, с моими ушами. Им еще расти и расти.
        - Да твоим мышиным ушам еще расти и расти до ушей ослиных. Какая все же ты, крыса, - взял и подслушал наш тайный разговор.
        - О чем же вы ворковали, ваша милость, с этой страшной ведьмой? Уж не о любви ли к разным чудесам?
        - Ты на что намекаешь, мой лукавый раб? На любовь с ведьмой, на колдовство? Знаешь, что за это может быть?
        - Ой, боюсь-боюсь! Ждать мне, болтуну, как пить дать, огня. Чую: паленым пахнет.
        - Вот то-то. Держи язык за зубами, а то как бы нам двоим не подпалили шкуру.
        - Неужели вы шептались у ведьмы с самим… этим самым – чертом рогатым?
        - Типун тебе на язык, черт в колпаке! Мы говорили, если спросят, о будущем. Что в этом такого страшного?
        - Но как же? Это ведь предзнаменование, которое сродни ворожбе. За это отцы-инквизиторы по головке не погладят, а вздерут, чего доброго, на дыбу, как нашу спасительницу, святую Жанну.   
        - Она еще не святая.
        - Ну, да. Впрочем, вам виднее, - это вы, ученый господин. И так, ваша светлость, вы скриптор, скрипите по бумаге в скриптории. Одним, словом, архивариус, библиотекарь.
        - Ты все перепутал, дурак. Я еще мало написал, чтобы быть архивариусом, хранителем архива.
        - Да, а я думал, что вы, мой господин, он и есть, раз прочитали целую библиотеку. По-моему, такая скука – читать, да еще целую библиотеку. Полезнее не могли найти занятие?
        - Так ты же сам говорил о том, что мое призвание, моя идея – быть принцем.
        - Быть принцем – это быть правителем в своем уделе, своем владении.
        - так не лучше ли владеть самим собой?
        - Вы намекаете на то, чтобы вам быть мыслителем.
        - Разумеется, и записывать, скриптовать свои мысли.
        - Интересно: Жак болтает, а скриптор скриптует. Какой вы страшно загадочный человек. Полностью заскриптовались. И кто вас поймет. Разве есть такие читатели?
        - Я пишу для самого себя. Говорят, что в правление короля Франциска при нем служим такой шифровальщик из Италии, который тоже писал тайные знаки для себя, чтобы никто не догадался.
        - Ты намекаешь на Леонардо из Винчи?
        - Какой еще Винчьи? Так вот чем вы занимались с ведьмой! Она вас закодировала. Теперь вы пишите свой код.
        - Какого лешего ты знаешь эти слова?
        - Еще не таких слов нахватаешься, только свяжись с ученым человеком.
        - Я не употреблял таких мудреных слов. Или этим словам научила тебя Вероника?
        - Черт меня попутал связаться с этой ведьмой. Признаюсь, да я слышал, как она разговаривает со своим чертом вслух. Хотя в ее хижине никого, кроме нее не было. Ваша милость, как вы думаете, черт – это дух или создание из плоти и крови?
        - Черт – это народное имя демона, дьявола для народа. Все прежние божки, которым поклонялся народ до Христа, до его пришествия на землю, стали позже чертями. Эти божки есть духи наших предков. Прежде наши предки поклонялись им.
        - Вы хотите сказать, что наши предки поклонялись предкам, то есть, самим себе, что ли?
        - Я хочу лишь сказать, что наши предки поклонялись своим предкам, а не самим себе, дурачина ты, простофиля.      
        - Вот что значит ученый, а главное вежливый человек.
        - Не тебе, мой лакей, судить меня.
        - Иной раз мне кажется…
        - Кажется - крестись, божись.
        - Ваша правда, ваша милость. Так вот мне представляется, как вы любите говорить.
        - Не подлизывайся.
        - Ваша светлость, да дадите вы договорить мне мою мысль, наконец?   
        - …
        - Да. И так всегда. То, что потеряешь, жди, - оно тебя найдет.
        - Сколько ждать?
        - Все, опять пришла мне в голову. Вот что мне пришло на ум: не являются ли те, кто правит нами, буквально другими существами.
        - Интересное предположение. И главное новое. До тебя, Жак, никто и не догадывался об этом.
        - Как? Она и к вам приходила в голову?
        - Знаешь, Жак, глупость имеет привычку гулять по головам. Но если повнимательнее посмотреть на это дело, то может получиться и не одна глупость. Чем черт не шутит. Не таится ли здесь то, что связано уже не с нашими предками, но с потомками.
        - Выходит, наши предка в прошлом поклонялись своим предкам, а мы будем в будущем поклонятся своим потомкам?
       - То, что ты предположим, не лишено смысла. Но я имел в виду другое. Здесь надо ходить лошадью, конем.
        - Как в персидской игре в шахматы?
        - Персы позаимствовали ее у идусов. Да, как в этой игре. Я веду речь не о поклонении, а об управлении нами существами из будущего.
        - Что за существа такие? Это ангелы или демоны?
        - Это разумные существа из нашего мира, но не из нашего времени. Ангелы – существа не из нашего мира, а из вечного.
        - А демоны?
        - Демоны предали вечность в пользу времени, потому что захотели обособиться от бога.
        - Я думаю, что все устроено иным образом. Наш мир есть мир злых и равнодушных людей. Добрым людям в нем не место. Поэтому они умирают первыми. Они делают добрые дела не для равнодушных и злых, а для себя, чтобы поскорее оказаться в ином мире добрых существ, ведь в этом мире их держат для этого, используют в полной мере, не оставляя им ничего для себя.
        - Я понимаю тебя, почему ты так говоришь, но мир устроен более сложным образом, чем тебе хочется видеть.
        - Это каким образом?
        - Объективным, а не субъективным.
        - Ваша милость, а вы не заблуждаетесь? Ведь образ всегда субъективен!
        - Это кто тебе сказал?
        - Это ясно по самому понятию слова «образ».
        - Я всегда подозревал, что мой слуга – ученый человек.
        - Вы мне льстите.
        - Это надо же, - господин льстит своему слуге! Одним словом, сказка.   
        - И я о том же – вы преувеличиваете!
        - Разве? Образ субъективен субъективно или объективно?
        - Объективно. Ваша взяла.
        - То-то. Это так, если рассуждать философским, а не научным образом. Так сложнее. Наука упрощает, а философия усложняет. Поэтому мир ученого проще мира философа.
        - Но если нам сложно думать, то это еще не значит, что сложно жить, что мир так сложен.
        - Я говорил не о сложности размышления, но о сложности рассуждения. Можно просто размышлять, но, если у тебя есть интуиция ума, интеллектуальная интуиция, проницательность. Если она хромает, то ее выправить может игра воображения, продуктивная фантазия.
        - Понятно, если нет, то можно придумать.
        - Верно. Я говорю о том же, только, другими словами.
        - Вы хотите сказать, что фантазия, связывая нас с будущим, исправляет наши недочеты в прошлом?
        - Правильно. Не является ли фантазия посланием с небес, из вечности или вестью из будущего наших потомков?
        - Одно из двух или и то, и другое вместе?
        - Надо подумать.
        - Думайте.
        - А, ты?
        - Я проверю потом.
        - Хорошо! Все приходится делать самому.
        - На то вы и мыслитель.
        - Ладно! Допустим, что будущее из вечности, тогда следует. Но если будущее из времени, а время из вечности, тогда следует не прямо, а через другое. Вот так получается.
        - Вот почему будущее не есть вечное.
        - Хорошо ты устроился, - на готовеньком. Так легко делать вывод чужими словами. Мысли то мои.
        - Это ваши слова, а вывод мой. Вы же прежде предположили, что будущее и есть вечность.
        - Это не я предположил, а слова так легли, сложились на языке.
        - Вы в своем уме или в чужом языке? Мысли ваши, а слова чужие?
        - Мысли мои, а слова общие.
        - Вот так, да? Тогда желания чужие?
        - Все может быть, если есть искушение.
        - Значит, черт попутал, а вы ни в чем не виноваты?
        - Какой великий инквизитор в тебе умер.
        - Вы это о чем?
        - О том же самом. Нечего на зерцало пенять, коли у самого рожа кривая.   
        - Это надо еще посмотреть, у кого рожа…
        - Договаривай-договаривай, чтобы я выпорол тебя подчистую.
        - Ага, сейчас, разбежался. Была бы нужда, была бы охота.
        - Ты с кем разговариваешь?! Нюх потерял, лукавый раб?
        - И я о том же, - где я и где, ваша светлость?
        - То-то же. На чем же мы остановились?
        - Это вы остановились, я же, ничтоже сумнятеши, внимательно слушал ваши мудрые слова.
        - Ладно, не прибедняйся и не обижайся на меня. Чего не скажешь в шутейном разговоре.
        - Ничего себе шутки. Разговор был серьезный. Вы отказали мне в праве быть вашим собеседником. Если желаете командовать, то я жду вашего приказа.
        - Ну, хватит качать права. Я пошутил.
        - Удачно или, это самое, му… неудачно?
        - Однако же, ты остер на слово. Вот чего не простишь такому шуту за умную беседу? Если бы все господа были так ловки в словах…
        - То давным-давно извели бы друг дружку на дуэлях.
        - Твоя правда. И все же, на чем мы остановились?
        - На будущем.
        - Да, это понятно. Но я не о том. Что же мне тогда пришло в голову? Вот так всегда: как только свежая мысль приходит в голову, так меня обязательно отвлекают от нее.
        - И кто в этом виноват? Я?
        - Опять ты? Черт знает кто. Или ты черт из табакерки?
        - Упаси боже!
        - В этом виновата моя голова. И все потому что этих мыслей уйма.
       - Мысли ли это?
       - Ты намекаешь на всякую глупость?
       - Вам виднее.
       - Ну, да, ладно. Черт с ним.
       - С чем? С будущим?
       - Нет, конечно. Не дай бог. Единственно, о чем следует молить бога, так это о будущем, чтобы мы были.
        - Чтобы у нас все было.
        - В итоге?
        - Да, в конце концов.
        - Но в таком случае, у нас не будет будущего.
        - Зато будет вечное. Все и всегда.
        - Это как сказать. Можно сказать, и так: ничего и никогда.
        - Если заслужим.
        - Еще не заслужили?
        - Нет, иначе все закончилось бы.
        - Хорошо говорить с тобой. Ты подтверждаешь мои мысли. 
        - Как вам будет угодно.
        - Так ты делаешь это мне в угоду? Если ты так не думаешь, так спорь со мной.
        - Ага, чтобы вы снова меня наругали или, чего доброго, высекли на конюшне?
        - Такое уже было?
        - Не было. Но важна сама возможность такого обращения.
        - На нет и суда нет.
        - Есть угроза.
        - Ее к делу не пришьешь. Нам в беседе нужны аргументы.
        - И факты.
        - Кстати, факты. Ты сам признался, что подслушивал Веронику. О чем она беседовала, как ты подумал, с чертом?
        - Да, черт ее разберет.
       - Не чертыхайся.
       - Вы же сами спросили про черта! Вот я вам и ответил про него, на его языке.
       - Так черт живет на языке?
       - На чем же еще? Это же сказка.
       - Что сказка?
       - Черт.
       - Это сказочный персонаж?
       - Естественно. Его нет в реальности.
       - Кто же есть? Бог.
       - Мы. Вы да я. Все прочее – слова.
       - И бог?
       - И бог. Разве не говорят, что «слово стало богом»?
       - Жак, какой ты умный. Я вот смотрю на тебя и не могу наглядеться. Одним словом, красавчик.
        - Правда? – спросил с надеждой Жак и расплылся в довольной улыбке.
        - Не будь дураком, - охладил Генрих его пыл. – Не принимай слова на веру. Мало ли что говорят люди.
        - Это написано в самой библии.
        - Библию писали люди. Или ты думаешь, что сам бог?
        - Люди то люди, но под диктовку бога.
        - Кто тебе это сказал? Бог?
        - Библия.
        - Она умеет разговаривать?
        - Интересно, вы такое говорите только мне или еще кому?
        - Конечно, только тебе, шуту и дураку. Правду нельзя говорить больше никому, если опасаешься за свою голову.
        - Караул. Правда не в чести у людей. Она приличествует и имеет хождение только среди шутов и дураков. Такая она шутовская и дурацкая.
        - Интересно, что в таком случае в ходу среди людей?
        - Разумеется, ложь, неправда. Правду позволено говорить только шуту на ухо королю. Прилюдно же в ходу не правда.
       - Обязательно ложь?
       - Ложь противоположна правде. То, что противно правде, и есть ложь.
       - Но если не противоположно, а противоречит правде? Это тоже ложь?
       - То, что противоречит правде истине, является уже не истиной, которая не противоречива. На противоречии истине ловится ложь.
       - Значит, истина нетерпима по отношению ко лжи.
       - Да. это так, если говорить откровенно.
       - Выходит, что истина не может терпеть никого, кроме самой себя. Это хорошо?
       - Это лучше, чем неопределенность, которая скрывается за недосказанностью, могущей привести к неправде, а то и к прямой лжи.
      - Но прямая ложь уже не ложь, если ложь кривая, есть кривда, обратная правде.
        - В таком случае прямая ложь есть истина лжи, изобличенная, откровенная ложь, ложь в свете истины. Есть и ложь в себе, во тьме.
        - Ложь в себе знает ли, что она ложь?
       - Это трудный вопрос. Может быть, такая ложь есть заблуждение, самообман.
       - Да, ложь в себе есть заблуждение. Но самообман не есть уже бессознательное заблуждение. Это намеренная, сознательная ложь, правда, не другому, а самому себе. Значит, мы определили неопределенность в качестве условия возможности лжи, ложности, которая есть в познании истины. Выходит, противоречива не сама истина, а путь, который ведет к ней через ложь, как препятствие на пути к истине, к правде. Истина потому правда, что она правильная, прямая. Но где? На пути к себе? Нет, в конце пути. Что же в конце пути? Будущее или сама вечность?
        - Будущее – это одна из остановок на пути к вечности.
        - Если остановка, то препятствие? Значит, ложь?
        - Нет, не ложь, но не сама правда, а намек на нее, установка на правду.
        - Остановка как установка?
        - Место отдыха по ходу движения к истине. Но такая остановка, если задержаться угрожает обратиться в отказ от истины, в ложь.
        - Значит, ложь заключена в прошлом. Она проходит?
        - Да, она явление преходящее. Вечна только истина.
        - Она еще не прошла.
        - Но мы и не в конце пути к истине.
        - Значит, мы не знаем точно и верно, что не заблуждаемся на счет правды?
        - Об этом мы узнает только в самом конце пути к ней.
        - Да, уж. 
        - Знаешь, Жак, то, что мы воображаемым и принимаем за будущее, является для нас непостижимым, непознаваемым. Однако оно вполне постижимо как настоящее. Постижение непостижимого непостижимостью есть ясновидение, предвидение видимого. Такое постижение свойственно мистикам, ведьмам, ведьмакам. Мне доступно другое - мысли и в них идеи.
        - Что есть идея?
        - Трудно понятным образом прямо сказать, что это такое. Сам я понимаю идею в качестве существа мысли. Есть и такие существа, а не только мы, как телесные существа.
        - Так мы существа тела или души?
        - Я думаю, что ты неправильно сформулировал вопрос, противопоставив друг другу тело и душу. Люди есть душевные существа в теле.
        -  Если это так, то откуда вы, ваша светлость, знаете, что есть существа мысли? Неужели вы их видели или беседовали с ними?
        - Они невидимы, как и наши мысли. Лично со мной они не беседовали, но я слышал, как они разговаривали друг с другом.
        - Каким образом? Вы слышали их ушами?
        - Совсем нет.
        - Тогда чем?
        В ответ принц поступал себя по лбу указательным пальцем и пояснил словами: "Головой. Умом". Мысли можно зреть умом.
        - То мысли. Вы же ведете речь о существах.
        - Для меня мысли - существа, вернее они есть явления существ из иной реальности - реальности уже не существенной, натуральной, а сверхъестественной.
        - Ну, если только так, продуманным образом. Теперь мне понятно, о чем вы пишете роман, - о скриптах.
        - Спасибо, Жак. Хорошую мысль ты покинул мне о том, как их назвать.
        - Кого? Скриптов?
        - Да, моих персонажей.
        - Выходит, герои вашего романа - это существа из мысли?
        - Да, они созданы из мысли, которая мне пришла в голову в состоянии вдохновения, в духе, мысленным образом которого и является идея.
        - Следовательно, ваши персонажи, герои вашего сочинения сочинены вами под действием духа, внушены вам? Этот дух тоже существо? Существо мысли или духа?
        - Какие трудные вопросы ты задаешь мне. Мои герои есть творение не чужого внушения, но моего помышления. Вся сложность их творения заключается в том, что они замыслены мною в духе.
        - Если я правильно понимаю вас, то вы думаете, что их творение не обошлось без духа как существа?
        - Верно.
        - Но этот дух есть существо мысли или духа?
        - Ты подозреваешь его в том, что он тоже может быть моим измышлением, если является существом мысли?
        - Вроде того.
        - Вот поэтому он есть духовное существо, независимо существующее от моего помышления. Но он становится мне доступным в мысли уже не прямо, как дух, а как идея посредством, через мысль.
        - Не есть ли тогда идея ангел, посланный вам мыслью духом?
        - Да, да, вот так вернее.
        - Ангел - существо мысли?
       - Нет, он существо не мысли, но идеи, идеальное существо мира духа. Однако мне он доступен в виде мысли, в котором я могу признать его существование и принять его, понять. Другие принимают ангелов на веру. Понимают ли они ангелов, этого я доподлинно не знаю, ибо они являлись мне только в мысли. Может быть кому-то, вроде пророков, они являлись в слове веры как посланцы бога.
        - Как интересно! Вы странный писатель.
        - Я сам такого же мнения о своей персоне.
        - Ваша персона - это вы сами, лично или ваша часть, или кто-то другой?
        - Кто еще?
        - Ну, я не знаю...
        - "Лично", "персонально" означает в целом человека в его заявлении, а не частично.
        - Понятное дело. Герои вашего "Скриптория" есть образы реальных людей?
        - Никак нет. Это существа из мира слов, сотканных из мыслей.
        - Так значит, они являются существами слова, а не мысли?
        - Нет. Они существа мысли, но благодаря мне как автору живут в мире слов.
        - Мне это не понятно.
        - Объясняю: обычно писатель живет в мире вещей, которые лепятся из слов. Слова писателя есть агенты, действия его желаний. Я же как интеллектуальный писатель живу в мире слов, сотканных из мыслей. Мысли мои, но они есть явления желаний духов.
        Мне тут вспомнился один индийский принц Сиддхартха, который искал за словами - реальностью для мысли, - не вещи, как другие люди, для которых мысли есть желания, их чувства, а нечто иное, не материальное, а духовное. Однако он не догадывался о том, что этим духовным служит идеальное, явление которого сознания представляет мысль. Мысль и есть желание, но не твое, а духа, бога, ангела, иного. Тогда как у обычных людей желания являются мыслями. Причем эти желания только в лучшем случае есть их личные желания, обычным же образом они общие.
        Сочиняя текст, я подбираю слова под мысли. Мысли являются для меня формой, а слова - материалом воплощения. Мои слова несут не вещное, а идейное содержание. Мысль является в слове в качестве смысла. Если в жизни реальны вещи, то в моем тексте идеи, которые я нахожу в словах как символах, имеющих смысл. Обыкновенно писатель пишет о вещах или делах, которые желает получить с помощью слов. Его желания становятся мыслями, которые находят себя в нужных словах. У него вещи реальны, слова символичны, а вместо мыслей фантазии. У меня, напротив, мысли являются желаниями; слова им служат для удовлетворения желания невозможного, стремления к идеалу. Он реален в качестве духа. Смысл же есть образ духа как универсалии, конкретно всеобщего содержания.
        - Во как.
        - Вот так. Обычным образом смысл дается человеку не через мысль, а через чувство. Не мысль, а вера, надежда и любовь сообщают душу в теле с богом. Разумеется, я, как и любой человек, верю, надеюсь и люблю. Но мне этого мало для того, чтобы чувствовать себя человеком. Все сказанное становится для меня реальным, понятным в мысли.
        - И давно вы так думаете?
        - Нет, недавно. Ты так же представляешь и переживаешь то, что есть?
        - Я не су… гм… я простой человек. У нас, у простых людей, все происходит прямо, без затей, без ваших мыслей. Если мы чувствуем, то чувствуем, переживаем, а не ощущаем, или представляем. И для этого, для того, чтобы удостовериться в том, что оно реально, мы не раздумываем, как вы.
        - Неужели? Ты не прибедняешься.
        - Вам господам…
        - Может хватит паясничать, представляться простаком? Ты будущий кавалер, господин. Кстати, и среди господ я встречал таких людей, которых ты только что представил, показал. Их большинство.
        - Хорошо, вы принц. Вам позволено так жить. Возьмите того же индийского принца. Я слышал, он взял и покинул дворец, стал нищим проповедником. Была бы охота! От души посмеялся. У вас герой, этот… как его, скриптор, тоже так шутит?
        - У меня роман не комический, а серьезный, философский. Но в нем есть ирония.
        - Что это такое?
        - Помнишь Сократа у Платона?
        - Естественно, только вчера его слушал.
        - Вот ты все шутишь.
        - Никак нет. Я действительно вчера слушал, как вы декламировали вслух речь Сократа.
        - Допустим, я перевел фрагмент из Платона. Знаешь, как называется твой шутовской образ жизни и мысли?
        - Как?
        - Юмор. Ты комик, юморист. Комик малое выдает за большое и больше – за малое. Но если он представляет низкое высоким, то является уже сатириком, сатиром. В противном случае, выдавая высокое за низкое, он становится ироником.
        - Однако в вашей, точнее, в платоновской беседе Сократа со своими учениками, которую вы читали только вчера вслух в библиотеке, один из учеников назвал Сократа сатиром.
        - И что? Да, Сократ был похож на сатира, имел козлиную внешность, но был настоящим человеком, а не козлом. Если ты внимательно слушал, то должен был запомнить символическое сравнение Сократа с неказистым футляром, который скрывает внутри себя сокровище. Сократ имел внешность сатира, но за ней скрывалась прекрасная душа. В этом и заключается ирония. Иронично представлять высшее низшим. Так и Иисус показал, явил в телесной слабости силу духа.
        Без драмы, игры страстей невозможен роман. Но это не главное в нем. Главное не напряжение, зарядка и не расслабление, разрядка чувств. Важен не сам выстрел, кульминация действия, а эхо, рефлексия и переживание того, что случилось. Это и есть смысл произведения, не денотат, а коннотат, сопутствие физическому действию как действие вразумленной души. Это содействие и есть то деяние героя произведения, которое он совершает в душе читателя, очищает его душу от напряжения страстей, которые заводят, поражают и устрашают его сердце. Это так называемый «катарсис». Но у меня в тексте он несет не только чувственную, но еще и сверхчувственную, интеллектуальную нагрузку. Это, можно сказать, интеллектуальная страсть, любовь к истине, сверхчувственная интуиция. Она не только интуиция, но еще и фантазия.
        - Ваша светлость, вы неисправимый фантазер.
        - Пусть так. Чему бывать, того не миновать. Пусть так и будет. Такова судьба и ее перипетии, превращения.
        - Превратности судьбы. На какие только превращения не пускается судьба. В итоге мы меняемся и не всегда в лучшую сторону.
        - Что ты имеешь в виду? Введи в курс дела.
        - Легко. Я веду речь о том, что со временем мы изменяем взгляды на жизнь.
        - Короче говоря, ты говоришь о смене вех, идей. Говоря языком Платона, ты ведешь речь о смене парадигм, установок, идеалов, ценностей. Я понимаю тебя. Но есть то, что неизменно. Это идеи. В этом я платоник. У Платона нет и речи о смене парадигм, но встречаются такого рода слова у софистов, с которыми он не то что спорит, но не соглашается от лица Сократа. Для него это не смена парадигм, но перемена мнению ввиду новых обстоятельств. Судьба судьбой, н человек должен оставаться самим собой.
        - Что значит быть самим собой? В вашем случае быть принцем?
        - Ты в своем уме. Быть принцем - это условность, которой глупцы придают безусловное значение. Что значит быть принцем ясно продемонстрировал индийский принц. Сегодня ты принц, а завтра нищий. Все это пустое. Одна гордыня, которую глупцы называют честью, самоуважением.
        - Вы реально так думаете?
        - Я не могу иначе думать, если я христианин.
        - Ну, так откажитесь от всего и станьте нищим.
        - Зачем? В этом есть необходимость? Я остаюсь в том звании, в котором призван.
        - Так вы значит верите не в Иисуса, чтобы идти за ним, а в судьбу.
        - Всему свое время.
        - Как же индийский принц?
        - Я не буддист. И потом он не звал других последовать за ним. Он только сказал: «Будьте себе сами светильниками». Я появился на «белый свет» не для того, чтобы показать другим пример, а для того, чтобы выйти на свет. Не знаю, есть ли во мне свет, но свет есть, и важно, если не излучать его, то хотя бы отражать, быть рефлектором, быть философом.
        - Так вот, оказывается, кто такой философ: рефлектор.
        - Это философ – отражатель, а мыслитель – излучатель. Если философ – проводник по миру чужих мыслей, то мыслитель – вожатый, путеводитель по миру собственных мыслей.
        - Вон оно как, ваша светлость. Признаюсь, я и не знал, не различал.   
        - Слушай мен и еще не то узнаешь. Я теперь в ударе после встречи с чудом.
        - Что случилось?
        - Как это «что»? Я встретил… ведьму, и она произвела на меня неизгладимое, прямо-таки складчатое впечатление.
        - Какое-какое?
        - Складчатое. Ведьма сложила меня пополам, и я никак не могу разложить ее по полочкам.
        - Да, трудно объяснить то, что не дружит с головой.
        - Ты не прав. Она и есть голова, ходячий разум. Она села на метлу и залетела к нам из тридевятого царства, тридесятого государства.
        - Вы, ваша светлость прямо как ребенок, - верите в бабушкины, ведьмины сказки.
        - Да, встреча с Вероникой – сказочная встреча. Это встреча со сказкой, с фантазией. Фантастика. Фантастическая история.
        - Утро вечера мудренее. Будет интересно узнать, что вы завтра скажите.
        - Завтра может быть и не наступит, раз будущее стало прошлым.
        - Такого быть не может. Завтра всегда будет, как будет и утро осле вечера, будущее после прошлого, а не, наоборот, прошлое после будущего.
         - Но ведь будущее проходит.
        - Проходит в настоящем. Кстати, почему говорят, что «утро вечера мудренее»?
        - Потому что есть ночь, которая освежает голову, дает время для того, чтобы в голове все утряслось само собой, встало на свое место. Отдых, покой не менее важен, чем работа, движение.
        - Твое разумное объяснение навело меня на мысль о том, что жизнь состоит из коротких мгновений счастья, из редких оазисов понимания на безбрежном фоне пустоты, которая, казалось бы, не имеет никакого смысла и не заслуживает нашего внимания. Но она, эта бессмыслица, тоже имеет смысл. Это смысл лакуны, пропуска между смыслами. Естественно, возникает вопрос: следует ли сокращать эти лакуны и уплотнять смысл? Нужно ли это людям? Или они вполне довольны тем, что имеют. 
        - Что же они имеют?
        - Одно и то же: привычку, быт, который сродни животному инстинкту. Для меня он есть лакуна, пропуск в бытии, которое нельзя иметь, им следует быть. Бытие есть то же самое, что мысль, смысл, а не бессмыслица, ничто. То, что есть, есть настоящее, а не призрачное будущее и не мертвое прошлое. Но это настоящее неизменно проходит; нам не удержать его. Так кто удержит? Духи предков или наши потомки? Чем жить тогда, когда у настоящего короткий век? Прошлым или будущим?
        - Вечным!
        - Но вечное и есть мгновение во времени. Как растянуть его?
        - Мы растягиваем его памятью и фантазией.
        - Помним себя и выдумываем?

Глава тринадцатая. Решение
        Прошел месяц, но принц так ничего и не вспомнил. Чудо так и не случилось. Но он не очень огорчился. Конечно, он опечалился. Печально было то, что больше ничего выдающегося в его жизни здесь не случится, ибо все уже сучилось: и тут – в настоящем, и там – в будущем. Все, что заслуживало внимание, прошло, стало прошлым. Осталось только понять, что именно прошло. Но оно «кануло в Лету».
        Вот так с пустыми руками и тяжелым сердцем принц пожаловал в хижину Вероники. Она его с надеждой ждала. Но это была уже лишь тень Вероники. Ей трудно было еще раз быть самой собой. Перед глазами принца стояла, бессильно покачиваясь и еле бормоча все та же древняя старуха. Как только она увидела и поняла по его глазам безнадежное состояние потери, она грустно кивнула седой головой в знак приветствия и только сказала: «Я так и знала»!
        - Я ничего не вспомнил, - с горечью признался принц и крепко обнял пришелицу, ее сдерживаясь, чтобы не заплакать.
        - Ничего, ничего. У тебя есть единственная возможность остаться со мной, отправившись со мною в мое будущее. Здесь, в твоем времени мне больше нельзя оставаться. Ты видишь, как я быстро угасаю. Остался день, максимум, два до неизбежного конца. Я уже сама собиралась к тебе, чтобы проститься. Но решать должен ты сам.
        - Что будет со мной в будущем?
        - Я ждала, что может быть ты вспомнишь то, что было там, в далеком будущем. Сама я так и не вспомнила. Но и у тебя ничего не получилось. Видно, такая грустная судьба у нас с тобой. Но с другой стороны никто из нас не заглядывал в такое будущее. То может служить для нас утешением.
        - Чем такое будущее, без памяти, лучше небытия?
        - Не думай плохо о том, что случилось. Я чувствую, потому что знаю то, что нам было хорошо в будущем.
        - Но почему же мы тогда не остались в нем навсегда? 
        - Потому что оно будущее, а не вечное. Единственно, что меня утешает, что мы еще один раз встретимся в нем уже как в настоящем. Нам осталось ждать немного.
        - Ничего себе немного: целый миллион лет!
        - Что это такое по сравнению с вечностью: один миг. Как для времени вечность есть миг, так и для вечности время есть только одно мгновение.
        Ты, конечно, можешь отправиться со мной в мое время. Но оно неумолимо не только ко мне, - предупредила его Вероника, показывая на себя острым когтем кривого указательного пальца. – С тобой случится все с точностью, только наоборот, чем случилось со мной. В моем времени ты начнешь молодеть вплоть до младенческого возраста, до рождения. В иге то же самое небытие, только с другой стороны – со стороны не «после», а «до». Такова природа времени. Мы над ним не властны. Даже мы не властны до конца.
        От этих убийственных слов Генрих еще ниже опустил голову.
        - Что ты решил? – вопрос Вероники как молот забил у него в ушах.
        Оглушенный принц молчал. Наконец, он прошептал: «Вот если бы мы снова оказались в том будущем…».
        Вероника стала утешать его, приговаривая: «Мы обязательно в нем окажемся, но только через миллион лет».
        - Какая горькая ирония судьбы, - только и мог вымолвить принц и безутешно расплакался.
        - Генрих, не смей плакать, а то я тоже расплачусь, - предупредила принца ведьма, напоминая ему разницу в возрасте, - тебе не к лицу плакать, ведь ты старше меня на целую тысячу лет! 
        Они посмотрели друг на друга и невольно рассмеялись, потому что все выглядело наоборот. Что тут еще сказать? Не важно, что сделает принц, какое он примет решение. Важно то, что они снова встретятся через миллион лет в том будущем, которое невозможно помнить, ибо в противном случае оно не случится.