Отряхиваясь и разминая колени, вылезли из «Газельки». Фриз захлопнул дверь, подергал замки и без предупреждения, не оглядываясь, резво зашагал к насторожившемуся могильному полю. Перелез через первую оградку, вторую… Чашкин, загребая ногами, словно в руках у него были стальные косы, ринулся следом. Был он в серой штормовке на шнурочках, синих штанах, на мясистом затылке бархатился выбритый бобрик. На сильном плече стеклом музицировала пегая дерматиновая сумка, плотно набитая водкой. А над курткой углом выступал желтый треугольник рубахи - некрасиво выступал, лучше бы спрятать, если зеркало существует в доме твоем – они и были, но их Юрец - презирал. Не любил зеркала, сам признавался. Боялся что-то не то там увидеть, или наоборот – не увидеть…
Фриц ежился в вытертой от времени открытой косухе. Шароварами пузырились дутые треники. Обмыленной костью торчала яйцевидная голова. Шел он легко и невесомо, смеялся беззвучно, топыря раскормленного червячка нижней губы, и не трогал Фрица даже и воздух – так всем казалось. А уж ветки, памятники, ограды сами сторонились разведчика – подныривали, отшатывались - лишь бы не задеть ненароком.
Холм, где покоился Длинный, возвышался за балкой и полем. К могиле еще вело и продолжение аллеи, петлей уходящей на вершину горы, но Фриц туда зарулить не решился. Неизвестно, есть ли там разворотка.
«Два года прошло, наверняка площадку построили», – ворчали бригадные, следуя за авангардом, над перилами приподнимая пакеты и сумки.
Щуплый Космос был в черном, болоньевом плаще, серых штанах и тряпичной бейсболке, надетой назад козырьком, похожей на зеленый дуршлаг, из-под которого лапшой просыпались темные патлы. На бедре он фиксировал противогазный подсумок, на брезенте которого красовался звездно-полосатый лейбл, придававший ему вид веселый и модный. Ремешок наискось пересекал щуплую грудь, превращая плащ в поповскую рясу – тугую спереди и свободную сзади. И вышагивал мелкий сварной как индюк, назад чуть откинувшись. Ни дать ни взять – исповедник, Меркурий, настоятель из Вязьмы.
Десантник косолапил в просторной телогрейке, словно это был пегий, ушитый матрац. Плешивая макитра выступала над ним словно шарик в подшипнике. За ним шел Пашка. Красавец Павлентий был в белой ветровке и светлых джинсах. Русые вихры развивались на римском профиле, демонстрируя идеальный пробор. Он, казалось, нарочно сутулился, но это никак осанки не портило. Голова была также идеально посажена на позвоночник, словно для предъявления в какой-нибудь «евгенической» масонской комиссии. В одной руке он нес красный пакет, другой мельтешил у лица.
«Конъюнктивит мучает, - с удовлетворением констатировал Бурый, видя регулярное притирание желез, - а сам себе капли не выпишет. Сорокаградусное – наше главное зелье. А с прочим - отвяньте». Заодно отметил, что женатость на портнихе круче, чем на парикмахерше: стрижешься раз в месяц и эффект на неделю. А Павел в таткиных клифтах-пиджаках годами козыряет, словно в новье.
«Нувориши» увлеклись разговором, бригадные их обогнали, ушли вперед.
Было слышно, как Чашкин кричал возмущенно: «Восемь штукарей! Длинный, восемь – штукарей! Чего ты зассал? Что упало, то пропало! Если ты чурка, так и веди себя как положено чурке, брейся, мойся, выгляди, как нормальный бабай, за баблом следи и не ужирайся, как русская свинья! А ужрался, посеял куртку с куклой – не надейся, сука, на русского - иди, сам топись! А то братство им давай. И ведь смастило - попал на добренького! Нарвался бы он на меня…» - Юрец оборачивался, демонстрируя толстогубое зево налима, - Длинный, говорю, ну как же так? Восемь штукарей с неба. Ну просто – с неба! Это же и на кабинет и на любой бизнес хватило бы, а?». Ребром ладони бил рукаву на штормовке, делал еще какие-то знаки, говорил, нарочно бася под покойного:
- «ну ла-адно, чего ты нае-ехал, зато приколо-олись». Прикололись, нах, павлин недоделанный.
Фриц в ответ улыбался: ему чурки понравились.
- Да долбень он, - махнул рукой Чашкин, - Длинный, ты долбень! – выкрикнул и потряс кулаком в сторону холма.
Бригадные коротко обернулись и продолжили путь. Словно бегуны в замедленной съемке брали они барьеры оградок….
А Бурый медленно пинал пожелтевшие стебли орляка, вспоминал за ругательством Чашкина «политику Длинного» и морщился.
Да, мероприятие подходило к своей сути: пьянке и воспоминаниям, и поминать приятеля предстояло ему. В первую очередь. А о чем говорить, будущий мастер не знал. Конечно, приколов о Длинном имелась могучая торба. Длинный-то и жил, словно было б о чем рассказать, чистый комик. Мажор от рождения, он постановил себе жить для рассказов. Вспомнилось время, когда Длинный замещал бригадира нетерпеливо спускался в яму. Доставал из-за голенища (в «Стариках» подсмотрел) скрутку бумаг в пластиковом файле, снимал с нее дежурную цветную резинку, стягивал в хвост гриву волос, по-хипповски бедовавшую на плечах. Это значило, что сейчас он примет позу вождя и начнет изрекать накопившееся. И он поднимал ладонь вверх и вещал: « вау, индейцы, замерли! Виниту говорит. Слушайте, пока не забыл». Где угодно на него находила стихия к рассказу, хоть в ямах среди работы, хоть упившись, едва мыча. И никогда не повторялся. Это было ему западло. Он болтал, перебалтывал, а слушатели оценку должны были выставить залету. Новому и вполне сознательному. И на лицах чаще всего понятно что рисовалось – слово позорное, что Чашкин среди погоста орал.
«Да, долбень я, - соглашался покойник, - но это политика».
Однажды летним вечером у теплового, где на бордюре курила их честная компания, Длинный неуклюже упал на газон, острые колени в небо наставил, закурил, и объяснил в двух словах суть своих авантюр. А именно – он поступает по жизни, словно дурень из сказки, Иван-дурачок, потому что ничем не рискует. Он упакован, биологический папа только и ждет, чтобы в бизнес позвать, почему бы не жить для рассказов? А какие рассказы без замеров «на дурня»? Да, - сознательные залеты свои называл он «замерами». А себя самого еще – щупом, железякою тонкой, что «замеряет» жизнь на «небесность». Щуп была кличка армейская.
«Я щуп, дурень и долбень, допустим, - скалился Длинный своей лошадиной улыбкой, - Но кто это скажет в лицо, в кенты пускай мне не лезет».
Ага. Фриц с Чашкиным, не такие извратные, какими он всю бригаду, и даже Бурого сделал, частили его и в лицо и за глаза и до последнего ходили в друзьях.
«Ладно, - с неудовольствием думал Бурый, перешагивая через оградки, - хорошо тебе там, ни забот, ни хлопот, артист наш любезный. А тут крутись с этими алкашами. Давай, Щупак, подсобляй. Во тебе какой замер шикардосный – с того света вернуться и своего корифана спасти! Слабо, а?»
Живой-то Длинный так себе подсоблял. Больше трепал языком, и небо разглядывал. Ляжет на траву, закурит сигарету и смотрит на уверенный ход облаков. За месяца два до кончины попросил его Бурый помочь с заливкой фундамента. Небольшого, под веранду на даче, с куб цемента всего. Так покойник два ведра вывалит, а потом бряк на спину и ноги вверх. Штанины падают, а там не ноги, а стиральные доски, хоть белье о них скобли! Синие вены выперли и свисают, словно веревки! Длинный, ну и какой из тебя работник? Знаешь, что больной, зачем соглашаешься? А тот курит и улыбается, а потом вскакивает, и, Бурого копируя; орать начинает, потом опять валится к склянке с водярой и давай байки травить. И по сто, и еще раз по сто…
Нет, поначалу Длинный нормально шустрил. То челночил в Польшу, таскал что попало, в мединститут поступил, от службы отмазался, с ректорской дочкой не расписался едва, пока в армию не угодил. И после крутился: то фирму откроет, то в кабинете у отчима лавэ срубает, то с Чашкиным шузами на развале торгует. Пробовал, восходил! А дальше что-то не так пошло. Он и ВУЗ свой забросил, и с отчимом разбрехался, и Чашкина с бизнесом общим послал. На ямы к ним устроился «перекантоваться», «о жизни подумать». И как запил в теплосетях, так и не слез с бутылки, а под конец и вовсе стал бесполезнее инвалида.
Так себе подсоблял он живой. Так себе. Впервые, можно сказать, услугу оказывает реально. «Что скажешь, приятель? – Бурый снова вообразил блаженного разгильдяя, разложившегося на травке в просторных, не давящих на вены серых ситцевых брюках и синей футболке, растянутой на шее, с вечной лошадиной улыбкой, сосредоточенно, «по булькам» отмеряющего в видавшие виды ребристые стаканюги прозрачные дозы, - Сейчас-то не подведи. Вона меня как прижали! Намекнул бы, о чем распинаться. Это ж – замер!».
Бурый сплюнул.
Под ногами хрустели ветки и палые листья.
Нет, мертвяк в делах не помощник.
Так на что жа надеяться?! Выпив, он, конечно, народ удивит. Но надолго ли хватит эффекта?
Накануне, представляя собрание, он почти согласился тихо отбыть номер, набубениться ядой и, подкосев - повиниться:. виноватый я, братцы, новую шару вровень поделим. И сам же взбрыкнул: «новую - ясно, а с этой-то как? Виниться – делиться, а с какого просера? Забей».
Утро вечера мудренее. Бурый понадеялся на сельскую здоровую явь. В ней спасительные ходы и мысли сокрыты. Будет нужда - к слову придут.
Пока не приходили.
Под ноги попадались битые стекла, камни, мятые алюминиевые банки, втоптанные в песок.
А можно и напрямки поговорить, пока эффект от развязки господствовать будет Объяснить, что такие порядки. Наехать дажа! Сто пудов, Пашку он перетянет. А Толяна? А Космоса? Эти ж поцы напрочь безответственные! А с ними и Пашка выходит чистым козлом.
Дошли до ложбины. Коричневый, обрывистый край выглядел угрожающе. Бригадные по очереди спрыгнули вниз, на тропинку, скрылись в овражке. Через секунду заскользили по гречишного цвета суглинку напротив, цепляясь за корни, и по одному поднялись на плато. Следом спустились новые русские. Над обрывистым краем Владимир услышал охвостье беседы.
- … про какого отца говоришь?
Это спрашивал Чашкин.
Фриц в ответ что-то буркнул неслышно.
- Первый папец был СтанИслав, доктор который. Но он с его мамкой развелся и в Москве по расчету женился. А потом прикатил дальнобойщик ВиктОр-р! Витюша-лохуша. Вот он и стал для Жеки отцом. А Станислава, когда Виктор погиб, Жека би-осом сделал. Биологическим папой. Ненавидел до смерти.
Юрка закряхтел и попытался внести свою тушу с разбегу, но поскользнулся и застрял на пол пути, ухватившись руками за корни. Фриц легко обогнал его у земляного карниза, по-футбольному пнув ступней по квадратному заду. Чашкин, не обращая внимания, невозмутимо забрался следом, сорвал пук травы, поспешил за приятелем. Протер руки, выбросил на могилки. Бурый облизнул губы, задержался на краю. Детство Длинного ему бесполезно, а все же и вдруг?
- Витюша катал, катал себе по заграну, а училка его старую любовь закрутила. Чего он ждал? По месяцу дома нет. А как узнал, поехал за арбузами и в пропасть нырнул от обиды. Вот так…- Чашкин подкинул на плече торбу с бутылками, те звякнули, - А им конкурента и хоронить не пришлось – телеграммка-то есть, вон, сгорел в пропасти, могила в ауле Ищи-нах-свищи. И маман полюбовника на порог, принимай нового старого папу сынок! А? Учись комбинации. – Чашкин похлопал в ладоши, потом потер друг об дружку, словно ополаскивая под водой. – И Длинному это вышло самое то. Смотри, отцы же они вроде ступени ракеты. Первая ступень, вторая… Мой вон тоже в детстве был щедрым, а как я подрос, начал меня ревновать, и теперь снега зимой не проси. А бабок нагреб, я ипу. Чего? – ускорился, приблизил бритый затылок к лысому черепу друга.
Последние слова Вовка не слышал. Он быстро соскочил в овражек, торопясь не упустить ничего из бесплатной исторической лекции, и быстро, в несколько скачков, оказался наверху. Пощупал с удовольствием пульс – почти не ускорился! Так-то.
- Любой может скурвиться. Сейчас все сами челночат, кому нужна его польская вшива. А так, один папаша в утиль, и вот вам новый, свеженький, с комплексом, хочет загладить вину! Сынок? Сы-но-ок?! – пропел Чашкин, снова бренча стеклотарой, - ты Витька-то забудь. Я тебе другого папашу достала, специалиста-проктолога, мастера по проходу в узких местах. Он тебя жизни обучит! Это не по заграну кататься, здесь - перспективы, – Чашкин довольно захрюкал, сделал ладони подзорной трубой и поднес их к глазам, - А сынок такой: «мама-мама, а папа мой где? Да сгинул твой дальнобой, за саклей у чурок зарыли. Вон, телеграмма. Прочти и сожги. И заруби на носу - не было у тебя другого отца...
«Да, разгильдяй-дальнобой сыночка-то баловал. От говорят: кровь, кровь! А Длинный его родным до конца почитал! Сначала они жили в квартале оврагов, а потом переехали в центр. Там сошлись как соседи. И Бурые знакомство удачно использовали. Мать им молочку и мясо с деревни таскала, а Витька заказы брал на тряпье. Мамка его впрок накупила, словно чуяла брака непрочность. Рубахи, обувку и джинсы – на вырост Володьке-сынку. В тех обалденных атласных «ливайсах» - брюках и куртке – Вовка дурре Верке своей башку и вскружил.
Тут же розовым цветом вспыхнула юность: вечер бабьего лета, липовая аллея роняет желтое золото, прогулка под шумными окнами кирпичной женской общаги в четыре этажа. У высокого крыльца он отставал от Пашки и Жеки, и ждал, чтоб от кружка девиц оторвалась эффектная, с пышным бюстом, блондинка с косой… Друзья языками прищелкивали, большой палец показывали: Саманта, Сабрина! А она павой по ступеням спускалась, под локоток его цепко брала, другой с джинсы на плечах перхоть снимала. Оборачивалась к подругам, стайкой плюющим подсолнухи, усмехалась: горюйте, профуры - мой козырек!
Бурый испытал прилив удовольствия.
«Да-а! Когда ж Верка в козу превратилась? А когда за здоровьем пошел. Хотя, ей жа прибыль, чего не понять?! Ну ладно, сегодня явлюсь гашенный, вспомнишь еще, как с алкашом пробавляться.»
- А он могилку-то папы в Чечне отыскал? – слова Фрица, обращенные к Чашкину, наполовину съедались ветром, но Бурый их понял.
- Они с местным таксистом несколько сел объехали, старейшин там расспрашивали. Вроде че-то сыскали. Да я не интересовался. Это Пашка рассказывал.. По мне так полный дебилизм рисковать за идею.. Были б там права на наследство, освидетельствование или что, я еще понял, а от Витьки ж ничего не осталось, ни связей ни денег. Малосемейку городу сдали. Вообще ничего, прикинь? Остались от Якима пыль да крапива, как и не было чувака!
- А он же детдомовский?
- Да.
«А ведь правда, зачем он к отцу на могилку поперся?! – вспомнил Бурый их разговор на заливке фундамента, где он в том числе допрашивал Длинного о смысле вояжа в Чечню накануне войны. Длинный тогда говорил, что жить не мог, пока не обустроена могила отца, - И потом, где наши ипеня и где Кавказ? Не намотаешься за могилкой ухаживать. К тому жа, буча уже назревала. Хорошо – не попал»…
Тропа взобралась на поле с редким подлеском. На другом конце у подножья холма – яма с дружочком засыпанная. Не на самой горе закопали, поздно ушел. Не под небом. «Знал бы, раньше бы умер». – уверенно подумал мастер.
Чашкин и Фриц остановилась у четверки помпезных массивных крестов, однотипных уверенных крепышей на фоне чехарды кладбищенских обелисков. Тихо заспорили, но не остановились, дальше пошли.
Поравнявшись, Бурый скосил глаза: на перекрестьях, где обычно рисуют изображение Бога, смотрели крепкие, бритые парни с уверенными, чистыми лицами. Немудрящие имена, Иван да Серега, простая житуха и жатва простая – девяносто девятый, июль. Жарким летом их прикопала «Черная метка». Бурый уважительно тронул кепку, прошагал по чистому гравию, и снова заскрипел модной обувью по суглинку.
Тихий ветер чересполосицей холодного и теплого духа накатывал на лицо.
А ведь раньше он мертвяков боялся до ужаса. Два года назад, когда в мрачном закутке больничного морга, где еле расположились знакомцы, с крестом на стене и гробом на постаменте, по новопреставленному чин отпевания исполняли, а в изголовье с дымящим кадилом последние акафисты поп унылый бубнел, Бурый в предбанник ретировался. А ушлые напарники там давно и покуривали. Только он рядом привстал, как вдруг из соседней двери в грузовую «Газельку», что только вот подкатила, гробы понесли с номерами. Цифры были написаны синими фломастерами на красных, клеенчатых крышках. Грузчики в сиреневых халатах укладывали гробы в штабеля на площадке грузовичка. И бригадных вдруг скорчило – они отшатнулись, носы защемили. Смрадный дух долетел! Мока даже в спазме согнулся. А вот Бурому хоть бы хны, не услышал он запаха.
- Здоровье в силу вступило, вот и не почуял я смраду! Опять же, колеса от курения жру, тоже накладывает! Разве не так? – восклицал за завтраком Вовка, искренне полагая, что и жена разделит его восхищение. А Верка возьми тут и брякни, что свое, дескать, не пахнет.
Тут у Бурого планку и сорвало! «Это что ж по-твоему, я как трупак?!» – домохозяин взвился над столом, и не помня себя, двинул Верку кулаком по щеке. Жена упала, завыла, попыталась вскочить и убежать, но насевший коршуном Бурый в ярости нанес ей еще несколько ударов. Супруга заголосила, что и на Луне услыхать, и только тут Бурый опомнился... Верка выскользнула, с воем пролетела в сыновнюю комнату, забаррикадировалась.
Между параллельных оградок узился прямоугольник болотины со стоячей водой. Бурый поднял крупную гальку с обсыпки могилы, бросил – камень шлепнулся с мелкими брызгами, и остался торчать, не утоп. На носках пробежал мелководье. Впереди колосились фигуры напарников.
Вот что он чувствовал, слыша про смерть! Вот на что был готов!
А сейчас – ничего. Дажа странно.
И тут же пришел на ум один из самых спорных моментов. Было это все на той же заливке фундамента. Все начиналось обычно. Пашку ожидали, банчик сметать готовились, рассыпали по чашам подорожников семечки… Граненые гильзы рядом сверкали, бутылка початая счастьем манила, на блестящей фольге – копченый судак.
Длинный Вовку хвалил за фантазию. Бурый на днях заехал в лагерь пионерский погибший: домики-скворечники, заросшие дорожки, каменные избы столовой, черные окна без стекол. С изоляторов на столбах провода смотаны. Похозяйствовали уже до него. Сняли все, до гвоздя.
Лишь на площадке для малышни остались лебеди, кошечки, крошечные избенки. И с одного такого он трофеем сорвал цветную фанерку с восточной красавицей - лицо как сердечко и колодцы-глаза! И купола душманские сзади. Ту дощечку Вова к козырьку сортира прибил, отчего дощатый клозет принял вид экзотический, не то храма, не то теремка, и нарек Бурый его - Шахразадой. И поход по нужде превратился в визит в гости к сказке. Даже Верке затея понравилась.
Да, какое лето стояло! Теплое, спокойное, светлое! Птицы, уставшие от полета, с надеждой смотрели на пригород дачный. Наделы зеленые с высоты лоскутами казались, сараи на них, бочки, поленницы, парники и теплицы – нигде и не сесть. А на заплатке его - один грандиозный чертеж стройплощадки! Фундамент коттеджа с одной стороны, бревна под сруб на другой, листы бывшей кровли навалом лежат – гараж из них сварит, – на третьей. Бурый вертит стакан, душой отдыхает, хозяйство взглядом обводит, воочию видит грядущее, и подсказок с того света не надо. Одно удручает, помощники - ужас, с ними каши не сваришь. Ан - не мастер, силком не припашешь.
И тут уток целая стая на них темным облаком с неба упала! Сотня черных филе, неощипанных крякв, среди яблок над соседским забором! Длинный как спица взлетел, начал на птиц полоумно кричать, руками размахивать, топать, а те лишь подпрыгивали, и по-буровскому участку лапотными инспекторами зашуровали. Потом лидер крякнул - все захлопали крыльями, тяжело загудели, ха-бах – и сорвались в небо всей стаей!
- Вот и слиняло наше филе, - остолбеневший хиппарь с минуту стоял неподвижно, глядя на Бурого. «вот вам и сказка»
А потом взял и признался, что сварного рассказ у него из ума не выходит. Накануне Космос банку спирта принес, заявив, что убрали заклятие. Больше ему говорить не опасно. Вторая война пришла без него. Он в ней не виновен. Он с батюшкой сверился и тот разрешил рассказать. Пусть больше над ним не смеются.
Над чем же?
Над верой. Над встречей с чертями.
Какими чертями?
Нормальными.
Да на каком теплопункте ты видел чертей? На четвертом, двенадцатом? В люке? На проспекте «Погибшего Слесаря»?
Да причем тут проспект?! – возмущался Серега, не могущий главное в жизни связно сказать, - я их в Мирном у старта видал, когда «Кобальт» пускали, в трех метрах, как вас!
А бригадные в хохот, и тут же вспомнили байки про январские грозы (ага, под Архангельском!), и облака цвета хаки и погони пары дежурных «Сухих» за тарелками разными в небе. Байки из «Мирного» давно были темой, но тут – ша, молчим! - свежачком потянуло. Переглянулись, пошарили закусь, сидушки забрали, на верхотуру полезли. Там место интимное в баньке, лучше нет для признаний.
«Прошлую войну я мог остановить, а про эту я слыхом не слыхал, и что дома взрывать будут – не ведал, - отрывисто и загадочно вещал растрепанный сварщик, часто и мелко крестясь, – а за ту я знал все: когда начнут, когда сдадут, а про эту вот – ни-че-го! Так что в этой я невиновен!»
Погоди-ка, а в старой какая-такая твоя прямая заслуга? Ты че, Дудай иль Басай?! Ой, токо Фрицу не попадись, он тебе припомнит грозненский штурм.
А Космос снова крестился, лакал разбодяженный спирт, словно львиную смелость, а когда раскраснелся, вскричал как петух на насесте, и все мигом захлопнул рты.
Короче, так было дело. Излюбленным развлечением у президента было в те годы приехать на стартовый комплекс. В недалеком от пуска лесочке поставить столы казенными силами и устроить пикник вместе с челядью, прямо под старт. Проводить в небо бочку с горючим, шампанским сделать салют, и уговорить, что с собой привезли. Выпить и съесть. Может, даже не все. На столе для служивых может, чего и оставить.
Космос намедни отстоял на площадке заправщика смену. В тулупе-техничке и меховой шапке, под которые все равно мороз от цистерн с кислородом до костей пробивал, плелся к старту, в паттерну к товарищам, чтобы вместе с командой принять после взлета на разводе поздравление от Гаранта. Рукопожатие Старика. По-медвежьи искренное и душевное..
Однако его с другими заправщиками, площадку в лесу послали мастырить: столы сколотить и на маковке холмика подлесок березовый срезать, что старт от столов заслонял. Ну, приказ есть приказ. Тук-тук - вот вам стол, хряп-хряп – вот и березки завалены…
И вот здесь и случился счастливый залет! Ибо под рощицей свежей, десятилетней, свалка хламья оказалась! Бочки, канистры, гнилое тряпье, шины-покрышки, ржавые балки, о, мама! Нач.АХО прыгал по ним кенгуру, и волосы рвал под ушанкой. Березки посажены были, чтоб гадство укрыть! Специально посажены! Что же теперь? Нету времени хлам выносить, да и сил таких нету, а кавалькада из джипов с Первым лицом уже чешет по лесу!
Срочно накрыли позор маскировочной сетью, в два слоя.
Космос пил жадно, стакан за стаканом. Другие не пили. Внимали.
Маскировкой закрыли, доложились, а к смене уже не успели: Колонна стратегов пошла на позиции, «тополя», узлы связи, охрана в «Уралах». Мертвый час объявили в плесецких лесах. Судьба оказалась у сетки застрять. И тут он придумал вехи расставить под сетью - палки, рогатины - приподнять над хламьем, чтобы ног не ломая, в темноте пролезть до стола. Как стемнеет, к президентской поляне, на корточках тихо - раз-раз, и позырить халявку. Свита с помощниками после старта все не съедает, сразу в машины и за Первым лицом, на бетонку, личный состав поздравлять, а что не допьют – на столах оставляют, офицерам на радость. Когда снимают охранный периметр, так звездатые коршунами самобранку расхватывают, почище голодных солдат. А служивому что остается: лишь по травке высокой у бывших столов пошуршать, надеясь, что вдруг из руки монаршей бутылка свалилась, в лисохвост иль осоку. Команда прошлого старта нашла вот армянский коньяк! А тут есть шанс начисто офицеров уделать! Опередить! Под сеткой, как кончится дело! Значит, так будет. .
И снова пил Космос. И бусинки глаз с воробьиного личика глядели на стену, как на экран кинозала, где снова ожило прошлое. Где был он сначала в тулупе техническом, и мерз в испареньях цистерны. Где потом он в низинке, в лесу. окруженной пышными пихтами, соснами, из доски нумерованной стол для банкета сколачивал. Как под сеткой зеленой рогатины из тонких стволов расставлял. Как, гудя, улетала ракета за край облаков. И белой звездой чертила мысль человечества полог небесный.
Скоро весть пронеслась, что начальство на стартовый комплекс уехало. Охрана снята. Космос юркнул под сетку, взял пакеты, пополз возле вешек, один, в темноте, томясь, что и спичку зажечь невозможно, потому что в легких – азот-кислород, на метр к огню подойдешь – сразу вспыхнешь! Откуда же смесь? Да все испарения! Минус сто восемьдесят один градус температура жижки, пока ее в ступень перекачиваем!
- Не перебивай, - поправили Длинного из темноты, - а дальше-то что?
- Дух во мне был в тот момент – не людской, а азот-кислородный, с испарений заправских цистерн, – орал Космос, - я ж про это и говорю. Меня – не заме-тили.
Он прополз по холму сверху вниз до низины, где за лугом белели столы, и почти уже добрался до конца маскировки. Оставалась вылезти из-под сетки и пробежать метров тридцать по лугу, ховаясь за кустами на всякий случай от чьих-нибудь вздорных, начальственных глаз, и вдруг у самого края, в ее трафаретах увидал в полумраке голую парочку, что мочилась на сетку. Сначала подумал: «вот люди дают – минус один, чего они голые»? А как сблизился, глаза протирая, да еще привстал повыше на диск колеса, макушкой капрон приподняв, разглядел их в подробностях. Были они разного роста, говорили по-русски, но на задницах болталось у них что-то вроде мохнатых веревок, спины у них блестели, словно кремом намазанные, а лики были чертячьи, с пятачками и рожками, и изо ртов дым вылетал. И они о войне говорили, вот так. Заваруха мол скоро начнется, уже все готово. И о церкви, что одна спасти лишь способна.
Космос тут прослезился, глазки протер птичьей лапкой.
…что она лишь способна на чудо, если узнает. А как ей узнать?
- А потом меня рубануло, и я сознание потерял. Пытался забыть, потом решил, что привиделось. Откуда война? Кругом тишина, демократия, коммуняк усмирили. Уже успокоился, а в декабре вдруг бабах – Чечня и ввод войск. Я чуть с ума не сошел. Надо было в церкву писать, но у нас же режим? Даже письма просматривали…
Потом Космос озяб – залапал по робе ручонками, словно в ознобе, клюнул носом курносым и вбок завалился. Его сволокли на теплые трубы, чтобы во сне не упал с верхотуры, .кинули пару бушлатов. А Длинный остался на топчане - он в те дни на тепловом ночевал, зажег сигарету… и сразу… что-то подумав - о стену ее затушил.
И вот теперь он лежал возле ямы, залитой серым бетоном, ноги и руки раскинул буковкой икс. Бурый ковырял лопатой в целлофановой подстилке схватившийся раствор, затащил в сени два мешка неиспользованного цемента, сгреб лопатой в горку песок и снова прилег. Хиппарь с травинкой в зубах, к нему разворачивался.
- Панька сказочки слушает?
- Ага, шархреЗадные! – вопил радостно Вовка.
- Классно придумал. Как ее к малышне допустили? – хвалил Длинный выдумку, и вдруг перешел на вчерашнее: врал Космос, что видел чертей или нет?
- Что полагаешь?
Бурый фыркнул. Плевал он на нечисть - здоровье важней.
Длинный поморщился.
- А я ему верю. Вот и сказки об этом. Уже доказано, что сказки из жизни брались. Только не каждому они открывались, а лишь в уникальных моментах, - Длинный приподнимался, отбрасывал колоду в сторону, облокачивался на ладони, - Куда Федот-стрелец ходил по указу царя? – снова вставил в рот травинку.
- Удалой молодец? – хмыкнул Бурый, почесав затылок, - ходил не знаю куда!
- К мертвым, - заявил Длинный, - за ленточку. И я тоже хочу повторить его путь.
- Что повторить? – переставал улыбаться Бурый.
- На тот свет заглянуть.
- Да леший тебя бери! – вскинулся Бурый, и даже привстал на локте, - ты что, помереть захотел?
- Да нет, я на время. Так, с отцом повидаться. Там же есть все ответы. – рассудительно отвечал Длинный, улыбаясь и почесывая тонкими пальцами крылья носа, - а спросить до черта желаю. Или до ангела. Это же интересно. Только представь – Тот Мир – существует! Ну как! А? У тебя дух не захватывает?! Блин, а я до сих пор в себя не пришел. Это же можно с отцом повидаться. Бабку и деда найти. Почему не эвакуировались, когда немец пришел? Или понадеялись, что боши хирургов не тронут? Оба в гетто погибли. Стаса-папулю прабабка спасла, младенцем в Москву утащила, а эти остались. Молодые были, счастливые? Понять не могу. И вообще, чем мы хуже Федота?
Длинный болтал увлеченно, а Бурый ему изумлялся: Жека редко грузился идеями, от жизни оторванными. Хотя и трепался всегда, но лишь о случившемся. И действовал он, а не думал, только потом о залетах рассказывал. И сам над собою стебался, если серьезничать вышло. А тут – экий уверенный тон! И не байка, а план. А Длинный, слова подтверждая, уже на листке карандашиком выписывал схему похода:
- Сила в чем? В духе. Нужно дух людской из себя вывести, это первое. Вот у Космоса он заменился на заправке ракеты, - мычал Длинный, тыча карандашом в лист блокнота, - а еще нужно знаковое место. Посмотри, что такое космодром?
Хиппарь с грушевидным лицом плотно сжал губы. Откинул за ухо длинную прядь, поелозил пальцами по футболке, дотянул чуть не до пупа.
Бурый лишь хлопал ресницами.
Длинный поморщился: Как ты не понял? Да на космодроме же небо с землею смыкаются! Тот мир и этот, секи! И на смычке миров они в основном и пасутся! Врубился? И получается что? А то, что черти сначала не поняли, что здесь человек. Не определили его, как живую материю. А потом у Сереги вышел ресурс от заправки, и он человеком попал в инфернал, да тут его и жахнуло и теперь он боли не чувствует.
Кстати, да. Темой Космоса то еще было, что он боли не ощущал с тамошних пор.
Долго они еще балакали. Бурый возражал, Длинный, как зачумленный, настаивал, приводил слова монаха Меркурия, у которого Космос служит в приходе, о чертячьих проделках и как они выглядят. Мол, нечисть в естественном виде никто не видал. Она любой может быть, в зависимости от задачи. И в итоге чего: сварной наш попал на тот свет, да бестолково попал. Ничего не узнал, кроме планов войны. Что скажешь? Может, вместе метнемся? Я все продумал, у меня и склянка имеется, и место есть на примете».
Бурый, в изрядном подпитии, отмахивался: а я-то к чему?
«Как свидетель» - отвечал неугомонный хиппарь, нервно почесываясь.
«А как же идти? – вяло ответствовал Бурый, - мы ж там дороги не знаем, заблудимся»
«Вот именно! Так есть, кому встретить!»
«Кому?»
«Да Виктору,папе! Папа нас встретит. Все нам покажет и назад отведет. Что ты боишься?! Он мне обещал!»
Там у сортира хлопнула дверь. Вышел Пашка. А Бурый тогда подскочил и ушел к Шахразаде. Заморочил Длинный его.
А как вернулся, опять огорошился: оказалось, Длинный с отцом покойным на связи!
«Какой еще связи?!» - остолбенел мастер, еще не отошедший от предложения сходить на тот свет.
- Да типа пейджинговой: я сообщения посылаю и жду, как ответят, – опять напускал туман волосатик, покусывая фильтр белыми, крупными резцами.
- И что ж, дожидаешься? – недоверчиво спрашивал Бурый.
Длинный хмыкал, кивал.
- То есть он наперед тебе события предсказывает? – недоверчиво говорил Бурый, вместе с тем желая услышать нечто из области экстрасенсорики, и даже приподнявшись над травкой, простер вперед руку:
- Он как бы летит над тобой и видит впереди твой жизненный путь?
- Да бог его знает, где он летит, - хмыкнул филонщик, - но я его чувствую, – Длинный прочистил горло, сплюнул, поднял с застывшей плюхи цемента стакан с лимонадом, отпил, - Чувствую его любовь. И сразу понятно, что он где-то… летит.
- Любовь-морковь, - Павел в расстегнутой рубахе, плюхнулся на траву и схватился за бутылку.
- А поскольку моя политика делать замеры…
- Или так - «залетать» - хмыкнул блондин, тщательно докапывая остатки водки в стаканы.
- Да, где можно крылья развернуть славному парню, то без батиных сигналов завал. Я тычусь в жизнь щупом, по принципу Ваньки-встаньки. Дурак может все - устроиться в ямы из бизнеса, послать на три буквы начальника. За речку сходить. И так далее. Папа только грустит, зачем это детство? Лучше делом займись! Я грю, каким, пап? Бабки срубать? Я же пробовал. Э! Кругом один мряк.
Длинный перекладывался на другой бок, менял локоть.
- Вот так.
Бурый же требовал конкретный пример разговора. Иначе это просто бла-бла. Длинный, положив ступню на колено, так, что снова обнажились его сине-фиолетовые излучины на ноге, отвечал, похохатывая:
- Экий ты недоверчивый, Вова. Ну, вот смотри, когда с Чашкиным в Германию собирался, мне постоянно стучало в голову, что будет кидалово. Тук-тук, тук-тук. Закрываю глаза – слышу, открываю глаза – слышу. И, главное, какой же обман? Я даже больше получил, если по-честному рассуждать, и в загранку смотался, и немок пощупал – Длинный зевнул и отщелкнул к забору догоревший бычок.
- А в Печерске, пожалста, нате вам полтос за труды.
- «Тук-тук» - это от перепада давления бывает, - возразил Бурый, не поддавшись меланхолии друга, - Где он конкретно сказал про подставу?
Длинный надувал щеки и выпускал воздух.
- Нигде. Просто чувство пришло, что к перьям на крыльях зажигалку подставили. А…- приятель махал рукой, видя озабоченные, скучные взгляды друзей, и снова терпеливо и нудно принимался повторять лишь себе самому понятные феньки, признаки, штуки, знаки, что то ли видятся, толи слышатся, то ли случаются, то ли нет. Но, главное, по версии Длинного они честно складываются в единое целое и дают на выходе вполне внятный сигнал. Понятный, правда, только ему.
- А я и отвечаю, спасибо за предупреждение. Я опять долбень.
- Да это же ты сам себе это говоришь!!! – в досаде выкрикнул Бурый, не дождавшийся чуда, а Длинный лишь дернул плечами:
- Да-к я и есть он.
И словно разговаривать не о чем.
«Я и есть он».
А ровно через два месяца Длинный ушел.
Бурый перешагнул очередную оградку, наблюдая за троицей бригадных, те что-то тоже принялась обсуждать на фоне уходящего в гору холма. Космос в своем поповском балахоне направо указывал, Пашка, приглаживая поднимаемые ветром вихры – махал рукой дальше.
Потеряли могилку.
Хрустнули камешки.
«А можа, он в место свое то забрался, надышался с кислородной подушки и теперь путешествует? И могила его здесь исчезла? Ага» - Бурый фыркнул, поправил козырек своей кепки, - а что жа за место козырное было? Где ж он помер? Откуда его хоронили? Хоронили из морга…
Нет, там лишь отпевали. А хоронили
После отпевания бригадные поехали на Фрице на кладбище. А статный папа-профессор, рослый мужчина в черном кожаном плаще, в сильных очках, с дородным лицом и тяжелой, грушевидной челюстью, у которого всю процедуру по лицу танцевали желваки, вынес с несколькими студентами гроб, загрузил в катафалк, и они двинули в центр города. Во двор дворянской старинной трехэтажки с орлами у парадного, где квартиры в два этажа. К подъезду, где жил месяц Жека, чтобы «у дома родного» проститься. Вовка тоже на своей «девятке» увязался за ними. Приехали во двор, где уже иномарок было не счесть, как селедки въезд заполонили, занесли гроб под бельевые веревки на узком газоне, поставили на табуретки. Там, среди немного обескураженных ликов гостей, все крупных шишек, важный отец его речь произнес. Мол, дом этот и комнаты останутся вечно сыновние. О как!
К бригадным подошли Фриц и Чашкин. Остановились, заозирались среди могилок и памятников.
«А Пашка позже обмолвился, Длинный помер не там, а в какой-то общаге. Или даже сарае. Или я что-то путаю? Ай, общага, сарай – тоже, тот еще космодром!».
И все же почувствовал какое-то холодное неуютство. Словно законы природы оставлены нынче – и все может быть – и исчезновенье погоста, и явление Призрака, и раскрытье могил, и трубный глас из небес, и скачки на трехголовой собаке Голой Блудницы, и…
Страстей нарассказывал Космос попьяни.
Озноб прошел по спине.
«Да умер он, а не ушел в путешествие. В гробу он лежал потемневший, тронутый тлением. Нашли его озябшим давно. Тоже вот непонятно. Или папа не видел, что сын его помер? И диагноз был смертный – острый флеботромбоз... Опять жа, обряды произведены, закрыта для него планета Земля. А говорил я с ним в шутку. Помогать-то мне некому. Лягу во цвете лет у могилы дружка! Слыхал?! Ежели план не сварганю, убьют. Помогай мне, братишка! - Бурый также внезапно повеселел.
По лицу стеганул холодный порыв. Мастер перешагнул через полусгнившую березу, и тут за ним приземлилась большая черная ворона. Владимир задержал ногу в воздухе, ожидая ее действий, но та попрыгала между пирамидкой и глинистым холмиком, и снова вверх подалась – метров тридцать пролетела, опустилась за Фрицем..
Под ногой хрустнула ветка.
«Путешествие, связь. Чушь! Нету его! – внезапно мозг покоробило от глупой мнительности. - На себя надо надеяться. Да на водку, черт ее побери!»
Поправил кепку, коротко бросил взгляд к облакам, ускорил шаг.
Небо было низкое. Темные облака едва не задевали верхушки берез, над ними кучевые белые табуны протаптывали остатки синей травы неба. Желтые лучи обдавали граненые плиты надгробий, и они блестели все разом, словно снасти у корабля. В профиль же по отдельности казалось длинными перископами. Словно выдвинув их из глубин, мертвецы в одиночных деревянных подлодках готовились заползти на вершину.
Стела друга сутулилась у подножья. Черный гранит был изломан посередине – что напоминало фигуру вечно клюющего при походке хозяина. И сам покойный тоже присутствовал - гравер искусно перевел на гранит неизвестную друзьям фотографию. На стеле, черно-белым манером изобразился высокий брюнет, худой, с грушевидным лицом и модной прической «крысиный хвост» (когда угловатая стрелка волос падает с затылка на шею). В джинсовом костюме он сидел на неизвестном парапете, опершись за спиной руками, и весело щурился на пришедших гостей.
Могила была на месте. Бурый почувствовал облегчение..
За два года нахоронили изрядно – прежде порожний крутой склон теперь был густо усеян каменными и чугунными плитами. И у Длинного появились соседи – справа два больших и одно маленькое надгробие.
- Семья разбилась на трассе, под фуру залетели, - Фриц качнул обритой головой - муж, жена, шестилетний ребенок.
Слева – песчаный холм с засушенными венками. Без могильной плиты, просто холмик.
Там упокоился тележурналист. При жизни он поднялся от внештатника до ведущего передачи о местном криминале. Держался он с блатными воротилами запанибрата, развязно озвучивал произносимые шепотом имена, выдвигал оригинальные версии громких заказняков. Потом он и сам пропал. А через полгода в лесополосе нашли труп, обглоданный собаками. Хоронили журналиста с большой помпой, однако пишущий люд не был до конца уверен – он ли это. Ходили слухи, что смерть инсценирована. Мол, на самом деле он скрылся от мафии. Народ озирался, пожимал плечами, кивал на жухлые венки, и делал вывод, что за могилой не ухаживают. Ведь у него осталась мать – могла бы посмотреть. А не убирает мусор, значит, не смотрит. Либо журналист жив, либо мать в смерть не верит.
Кто был впереди – уже никто не знал.