Прошлогодние гости на Старый Новый год не пришли и банку шпротов, как в прошлом году, не принесли. Задвижку печную задвинул, чтоб наружная ночь утробную теплоту избы не воровала, а ворота запирать не стал, - если придет сам, то ему все равно, и через забор махнет. Пришел. В окно влез. Влез - клуб пара за собой втащил. Втащил и сразу в пляс - валенки в пол плющить да снег с себя трусить, собою же притаптывать. На периферии пляса снег подтаивал, слюдяные линзочки подрагивали на половицах. Наплясавшись, глянул из-под диких кустарников бровей сивушными зрачками сбежавшего Толстого Федора Михалыча и пустил их мимо по периметру, обвел, снова глянул - как воробьев с веток согнал, только теперь уже колкими зрачками Достоевского Льва Николаича (никогда своими не посмотрит), в холст мой уставился, спросил - «этому тебя учили?!», гримасу произвел такую, что засохшие мои кисточки шевельнулись. Скинул валенки - ноги поизрасходованные, заскорузлые, когтистые (у натурщика одного, помню, такие были, во времена, когда меня учили, комнату свою в Вязниках безвозмездно предлагал), «пельмени есть?» - спросил…, и сам же к холодильнику, открыл дверцу морозилки - из нее вода на пол…! Вода на пол - поло-водье, «к половодью значит» - подумал я будущно, он же матюгнулся, глянул сверлами Григория Пугачева, дым пустил из правой ноздри и двинулся к печи Емельяном Распутиным. Прям в овчине своей, отдающей сырыми закутами (многолетним их наслоем), на нее-печуру полез. Храпеть начал, кажется, когда еще ногу одну на печь закинул. Из-за печки петух недовольно кокнул (тоже характер - никогда не смолчит, всегда что-нибудь да кокнет), сверчок промолчал, мышь со вчера еще не скреблась, тускля-лампочка тусклю тусклявила, оттускливалась в маленьких стеклышках пенсне Тютчева Николая Алексеича, и в других почти таких же, только чуть крупнее, стеклышках Заболоцкого Иосифа Александрыча (и ведь точно - по-бухгалтерски оттускливалась), и еще в одних тоже круглых - Бродского Федора Иваныча, три других возможных оттускливания аннулировались неношением стекол, еще неношением, - бесстекольные: Пушкин Владимир Владимирыч - исписался, на дуэли убился, Есенин Александр Сергеич - исписался-спился, в петле прекратился, Маяковский Сергей Александрыч тоже исписался - из пистолета хлопнулся. Остальные, пережившие себя и дописавшие, до времени в коробку упакованы («Отстойло Пегаса» маркером на ней). Подумал - надо бы валенки следом на печь забросить, да печь, беда, отсутствует…, но все равно нагнулся, чтоб их с пола поднять, - из одного мышь выскользнула (моя, из ненаписанной книжки) и побежала легкой тенью меж строк, переводя прозу в стихи…, и тут я…, нет, тут я не проснулся и не морок-сон тут навожу, а просто скрипящее в зиму перо отложил, и так уже наскрипело на целый сугроб - не растает (продаю, если что!), мастер начинаний…, прошедший год только и знал что начинал, начинал и бросал, начинал и бросал. Так до зимы и дожил. И зима ведь какая!
О, зима (продолжение, монолог главного героя…), ты всегда мне грехи отпускала, ты всегда мне чистый лист, белый билет, о, голгофская белизна твоего холста…
(далее, как говорится, рукопись обрывается….)
14.01.2022