Про дядю Витю Баклажанова я в очередной раз с грустью вспомнил, когда наотрез отказалась петь-звучать моя гармонь: жмёшь на клавишу, а нет звука! Как будто старик кое-как сипит при смерти дырявыми лёгкими. Нужна замена голосовой планки. Это-то я уяснил, чем-то напоминая автомобилиста, который точно знает: порвался ремень генератора, отказало сцепление, или, наконец, пробило колесо, но сам починить не умеет.
Раньше гармонь или баян были чуть ли не в каждом доме. Глянешь на старые снимки, где запечатлены фронтовики, и обязательно среди них увидишь одного, лихо тянущего меха… Наркомат обороны в самые трудные для страны дни войны издал директиву, чтобы на фронт для поднятия духа направляли гармони. В послевоенные годы их выпускали уже чуть ли не сотнями тысяч. Как там в песне у «Любэ»: «И припомнятся звуки баяна из распахнутых в полночь окон».
Теперь таких звуков нет. Даже самый мелкий чертёнок-гаджет умеет пищать, запуская музыку, не говоря о больших, так что необходимость, как это называют, в «бытовом музицировании» отпала давно. Хочешь песню – жми кнопку, а не клавишу. А то и вовсе виртуальной Алисе песню заказывай. А итог в том, что даже я, ещё довольно молодой, но со своей гармонью стал кем-то вроде мамонта. А ещё и в том, что в нашем довольно большом городе не осталось ни одного мастера, который умел бы чинить гармони и баяны. Я вот искал – не нашёл… Дядя Витя Баклажанов, похоже, был последним, вместе с ним безвозвратно ушла целая эпоха.
Нет, мне не хватит совести ударить себя в грудь и назваться его учеником, разве что – самым безответственным. Он, кстати, так и называл меня – Лёшка-прогульщик. Так и слышу, как сейчас будто, его голос в телефоне:
- А, это Лёшка-прогульщик звонит! Что, опять не придёшь?
Но я навсегда запомнил те немногие уроки, что он дал мне, а особенно – наши встречи в его мастерской, где, словно бойцы в разноцветных парадных одеждах, в рядочек на полках стояли шуйские, вологодские, тульские, саратовские, белорусские и прочие гармони. Особенно дядя Витя ценил шуйские, он рассказывал, что не раз бывал на заводе, давал советы, как улучшить звук и что поменять в «начинке». В мастерской его – на чердаке многоэтажки, всегда было полутемно. Он постоянно вставал, ходил из угла в угол за нужной деталью, и потому, высвечиваемые узким запотелым окошком, непрестанно кружились пылинки. По центру стоял верстак, на нём были всевозможные баночки, щипцы, заклёпки, «голоса», и прочие «внутренности» инструментов, в которых дядя Витя так хорошо разбирался.
Гармонь появилась в моей жизни случайно. Никогда и не предполагал учиться, считая, что для исполнения себе, любимому, и друзьям на посиделках мне вполне хватает и гитары. Но однажды вместе с другом, разбирая старые вещи его отца в домике на лесном кордоне, мы нашли запылённый чемодан. В чемоданчике том и оказалась шуйская зелёная «Чайка» шестьдесят первого года выпуска, внешне – совсем как новая! Но – не звучала... И вот тогда мне порекомендовали обратиться к Виктору Баклажанову, который не только инструмент настроил, но и предложил мне позаниматься.
– Гармонь должна не лежать, а звучать! – сказал он.
Помню, как, сидя в тихой мастерской, рассказывал он мне неспешно о жизни. И параллельно – чинил мою гармошку.
Дядя Витя Баклажанов родился за несколько месяцев до войны. Отец ушёл на фронт, остались мать и пятеро детей.
– Был страшный голод, одна из сестёр, что была немного старше меня, умерла от недоедания. Мы скитались, мать соглашалась на любую работу, лишь бы прокормить нас, – рассказывал он. – Мне как новорождённому полагалось бесплатное молоко, но ходить за ним нужно было в даль-далёкую. Помню, распутица страшная, сестра брала меня на руки и шла, месила весеннюю грязь. И, когда несла домой, окунала в молоко пальчик, и – мне в рот. Было-то мне тогда… а ведь помню!
Я слушал, не перебивая, а дядя Витя чинил, словно хирург, склонившись над «внутренностями» гармошки, и продолжал неспешный рассказ.
Война кончилась. Отец его погиб на фронте, и по потере кормильца семье дали деньги. Мать пошла на рынок, и маленький Витя – с ней, ему тогда было шесть лет. Слепой фронтовик – без ноги, сидел на ветоши, играл на гармошке, и они невольно заслушались. Мать попросила его продать инструмент, тот не сразу согласился, но затем всё же назвал цену – целых шестьсот рублей! По тем временам это были огромные деньги, но она… всё равно купила!
– Я, братец, знаешь… часто потом думал об этом поступке. Как так, почему? Это ж время послевоенной разрухи, страшенного дефицита, когда крохи хлеба нет, но мама отдала всё, что было, за ту гармошку! Чутьё… Она будто что-то увидела, узнала про меня, как сверху кто сказал, что надо так поступить, – продолжал дядя Витя.
Затем он стал вспоминать, как учился играть, просто нажимая на клавиши и пытаясь сложить непохожие звуки в мелодию.
– Такое бывает, на селе особенно, когда не у кого учиться, а играть надо, ведь гармонист – первый парень на деревне. Самоучек таких называют «слухачами», вот и я из них, – дядя Витя взял баночку и ловко подхватил пинцетом мелкую блестящую детальку. – Так и наяривал, как уж умел, а мама пела. Помню, фронтовики собирались по кабакам и играли на гармонях. Моя сестра работала в столовой, и я приходил, смотрел, как поют или слушают… Учился у них, спрашивал. Где-то с тринадцати лет уже выступал на свадьбах. Потом в армию пошёл, и знаешь, с кем судьба свела? – он с прищуром посмотрел, думая – а стоит ли говорить, пойму ли?
– Да ты уж больно молодой, наверное, про такого певца и не слышал. А его тогда весь мир знал, да и теперь забыл не совсем.
Дядю Витю направили служить сначала в Ригу, а затем в Таллин. Там его поставили руководить художественной самодеятельностью, и коллектив занимал призовые места в Прибалтийском военном округе.
– Вот выступали один раз, все оробели, узнав, что в жюри сидит не кто-нибудь, а сам – Георг Отс! Да, Отс Георг Карлович! Слышал про такого?
Я кивнул, хотя стало неловко – имя, само собой, громкое, но вот какую-либо песню из репертуара назвать бы не смог.
– После выступления он сам подошёл ко мне и сказал: «Виктор»! – на «о» так ударил при этом. Сыграешь для меня ещё что-нибудь, Виктор? Уж не знаю, что он там про себя подумал, но, в общем, объездили мы потом с Отсом всю Эстонскую сэ-сэр!
Дядя Витя Баклажанов положил отвёртку на испещрённую мелкими разрезами клеёнку, и продолжил задумчиво, не глядя на меня:
– Вот говорят – Родину любить надо! А как это бывает по-настоящему – я, молодой совсем, тогда понял, на Отса глядя. Его ж вся страна огромная обожала, как сейчас бы сказали, «звезда». А у него – никакого там звездинства! С радостью приезжал выступать в самые отдалённые эстонские хутора, даже если там жили-то всего десяток-другой человек. Если зовут, значит – любят, и надо ехать. А, сам понимаешь, в таких хуторках ничего нет, рояля – тем более. Вот он, наверное, искал тогда подходящего себе человека для аккомпанемента, и на том смотре армейской самодеятельности выбрал меня. Кстати, Отс пел только под баян, а вот аккордеон почему-то не любил.
– Он был хорошим человеком? – спросил я. Журналист – это всё-таки диагноз, ведь я уже продумывал, как это всё можно подать читателям. И тут дядя Витя подкинул мне подробностей, которые так просто не найдёшь:
– Да не то слово просто – хороший! Во! – человек какой! Но, как мне тогда показалось, у него с женой тогда всё шло под откос. Когда мы к нему домой приезжали, она обычно тихонько собирала на стол и незаметно уходила, так что теперь даже и лица-то её не вспомню. Георг Карлович наливал коньяк, добавлял шампанского – он так любил. Когда оставались вдвоём, он тоже пел, и я играл, пока за мной не приходила машина… Да, машину за мной присылали, вот как я служил в армии!..
Самый грустный случай, связанный с дядей Витей Баклажановым, произошёл уже потом, после этого неспешного душевного разговора за ремонтом моей «Чайки». Нашлись у нас ребята-энтузиасты, которые решили провести большой народный праздник – так, чтобы на него и со всей области, и даже из разных уголков страны съехались. Задумка такая: проводить народные состязания – кулачный бой стенка-на-стенку, борьбу и прочее забытое и интересное. А кому столь жёсткое и для целостности лица небезопасное не очень подходит, то предложить лапту, рюхи, клёк, свайку, – и всё это организовать по старинным правилам с праздничным антуражем. А для создания такой обстановки провести ещё и состязание плясунов, частушечников и гармонистов. Люди играют, забавляются, соревнуются, прямо как их далёкие предки, и это всё – под «Елецкого», «Матаню» и прочие душевные переливы.
Само собой, прибежал я тогда в мастерскую к дяде Вите, сказал – такое дело, давайте поедем, я и отвезу, и привезу! Он сначала отказался, я уж плечи повесил и думал уходить. Но не нравилось, видно, моему старшему другу людей огорчать. Когда уж в дверях был, окликнул меня, улыбнулся:
– Ладно, Лёшка-прогульщик, уговорил! Давай, что ли, проветримся? Народ посмотрим, себя покажем!
И вот – центральная сельская площадь, я в других местах такой и не видел – ну просто поле футбольное! Всё разбито по секторам, тут тебе – и угощение, и игры. Мужики смотрят бои реконструкторов, женщины – старинный дожиночный обряд, пацаны замахиваются огромной скалбой и швыряют её что есть мочи по выстроенным в ряд деревянным «бабкам», в клубе идёт мастер-класс по народным танцам…
Выступление гармонистов – как раз на сцене перед клубом; претенденты на первое место стоят в косоворотках, солнышко поигрывает, отражаясь в бисере на росписи корпусов их инструментов. Вот уж один поднялся по ступенькам и наяривает – больше не играет, а пляшет, чуть ли не вприсядку. Я, хотя и «прогульщик», но слышу – мимо нот совсем, да и как попадёшь с такой акробатикой… но народу, к тому же слегка захмелевшему, видимо, в самый раз – свистят, аплодируют!
Вот после этого разудалого плясуна с гармошкой и поднялся медленно дядя Витя… Играл он задумчиво как-то, тихо, без эмоций на лице, но так чисто! – будто текла, журчала неспешная добрая речка. Только народ с раскрасневшимися лицами почти и не слушал, больше стояли и перешёптывались. Видимо, хотелось всем продолжения прошлого буйства, шоу с гармошкой, а дядя Витя никого не «завёл».
Когда он под жидкие аплодисменты спустился, то, повесив гармонь двумя ремнями на плечо, подошёл ко мне, смеясь:
– Предыдущий-то, Димка Оглоблин, он ведь мой ученик! Да-да! Как, впрочем, и ты! – и прищурился.
Потом мы с дядей Витей и мальчишками играли в лапту, его было не узнать – несмотря на возраст, бегал резво, поднимая песчаную пыль. Так радовался, свистел, горячился, при этом громко споря с организатором о правилах, доказывая, что именно как он говорит – правильно, по-старому, «как у них было».
Под вечер на сцену у клуба вышел парень в косоворотке и картузе с большим цветком – объявить победителя конкурса гармонистов. Я был уверен, что назовут Виктора Баклажанова – народ-то одно, но в жюри-то должны люди разбираться.
– Лауреатом первой степени становится… Дми-и-и-итрий Оглоблин! – возглас утонул в аплодисментах.
«Что за ерунда!» – не понял я, но решил: вот, сейчас будет «момент истины»! Как должно быть и по совести, и вообще. Выйдет этот Дима и скажет примерно так:
– Друзья! Здесь, среди нас есть уважаемый человек, которому я обязан тем, что в моей жизни появилась гармонь! Если бы не Виктор Андреевич Баклажанов, мой учитель, мне никогда не выступать на этой сцене! Поэтому настоящий победитель – он, и я рад по праву передать ему первое место и приз!
Но всё это я только представлял, а на сцене происходило иное – Дмитрий Оглоблин, пыжась от собственного величия, поднялся, вновь рванул меха, пробежался «змейкой» по клавишам, сплясал для приличия, широко раскрыв щербатый рот, а потом грубовато так плюхнул гармонь на некрашеные доски сцены и принял главный приз. Какую-то большую коробку, может, микроволновку, или что подобное. Стоял с ней, как счастливый грузчик с ящиком.
Когда ехали обратно, молчали. Я сжимал руль до белизны костяшек, желваки бегали по скулам. Этот был тот случай, когда «делали они, а стыдно мне». Мне было так неудобно перед дядей Витей за всю эту несправедливость. За то, что в жизни обычно всё так неуклюже, не так, как должно быть. Но ведь это я надоумил его поехать, а он правильно отказывался. Зачем, зачем я всё это…
– Отлично в лапту сыграли! Я уж и не мечтал! Как в детство попал! Эх, мы, бывало, с послевоенными пострелами, такими, как и я!.. Все в каком-то рванье, лохмотьях, мордашки грязные, носимся, как угорелые!.. В животе пусто, а весело!.. А Димка-то молодец! Ишь – выкаблучивал, как ноги только из резьбы не повыскакивали! Знаешь так, раз-раз-раз – одна в сторону, тук-тук-тук – другая со сцены!
Я на миг обернулся.
Дядя Витя ехал сзади, держа гармонь на коленях и поглаживая, будто большого пригревшегося кота. Перламутровые клавиши в полусумраке переливались, словно жемчуг. Нет, он был счастлив, по-настоящему, погружаясь в воспоминания и глядя, как мельтешат в сгущающихся красках придорожные берёзки.
– Победил ведь! Выплясал победу! Будь я помоложе, я бы его переплясал! Но ух! Знай, страна, моих учеников!..
…Дяди Вити Баклажанова не стало весной двадцатого года, в период буйства коронавируса. Он так хотел от него уберечься – чуть ли не спал в маске, а, возвращаясь из магазина, мыл и вывешивал на бельевой верёвке сдачу. Но – не уберегся, заболел, медленно и мучительно погас на койке в закрытом для посетителей «ковидарии». Я не смог с ним проститься.
В минуту, когда вы читаете эти строки, в его опустевшей мастерской на чердаке тускло и сиротливо. Пылинки давно осели и лежат толстым слоем на изрезанной клеёнке. Молчат-грустят оставленные его гармошки – те, что благодаря его умелым рукам готовы, но теперь не могут петь, и те, что не дождались ремонта...
Да, вот и я… вновь вспомнил про дядю Витю Баклажанова, глядя на мою отказавшуюся петь гармонь. Как спасти теперь её сипящие «лёгкие», не знаю. Но знаю другое: где-то в ином, недоступном нам мире, всё же звучит, звучит сейчас тихая и чистая, как речка, его мелодия.
Она плывёт, плывёт, и нет ей конца. И не будет.