Роман-эпопея "Милосердие" посвящается Престолонаследнице и Благотворителю, Её Императорскому Высочеству Великой Княгине Марие Владимировне в знак глубокого уважения за стремление служить во благо России. Художественное произведение воспевает ратный труд сестёр милосердия России времён Крымской войны, Первой и Второй мировых войн. Отрывки из романа выделены в отдельные новеллы. Подавляющее большинство имён, событий и прямой речи, указанные в романе, подлинные, взятые из воспоминаний многочисленных очевидцев и участников событий, которые поистине являются моими молчаливыми соавторами.
* * *
ПРОЛОГ. Киевская Русь, Лето 1223 год от Рождества Христова.
"…Омочу бебрян рукав в Каяле реце,
утру князю кровавые его раны на жестоцем теле".
Плач Ярославны.
Стены города войско покидало в первых числах месяца Травень. Двумя колоннами. Головную возглавлял князь Мстислав Романович, вторую дружину старший сын Святослав. Путь неблизкий, до Хортица острова намеревались добраться за неделю, а там с половцами да с другими князьями сплотиться. Накануне вечером к князю на поклон явилась Анисья, настоятельница монастыря Сятой Ирины. Хоть и занят был очень Мстислав, уделил ей время, о чём не пожалел впоследствии. Поведала Анисья о некой девице, дочери олешского рыбака из людин, перенявшей врачевание от своей покойной матери:
— В женской обители врачует Веста больных да увечных травами и другими снадобьями.
— Наслыхан, не по годам травознатица отменная, знает толк в цветах и кореньях.
— Значит не забыл, как на день "крещения земли Русской" из Белой Вежи гонца твоего нашли в беспамятстве у ворот городских?
— Сам в толк не возьму, как он с расшибленными членами на коне удержался. А вот голубица твоя почище любого знахаря будет. И стрелку у Молчана враз выудила и косточки ломаные вправила.
— Так возьми Весту с собой, оберегом для ратников станет, потому как крепка духом и в лекарских делах сведуща. Обузой не станет.
На том и порешили. Добрались до Хортицы нескоро, по пути в сражениях с татарами вязли. Умаялась Веста, с непривычки всё тело болело, только недолго почивала от дел. В последний день месяца Травень, у Калки, не спросясь, перешла вслед дружине Мстислава Удатлого на другой берег. Сеча ждать не заставила. Вот где ей впервые в жизни страшно-то стало. Пораненный конь рванулся, возком перевёрнутым ударило, потащило куда-то. Тут и свет для неё померк.
Очнулась на закате у воды среди зарослей рогозы. Пологий берег реки погружался во тьму. Сперва уха коснулся недалёкий инородный говор, а в близости вполслуха бурлила ругань непотребная, густо разбавленная стенаниями. Кой-какие хулили князя Галицкого, дескать, какой же он удатлый, ежели татары побили нас всех?! Мало-помалу в голове прояснилось, приподнялась на колени. Осмотрелась. Выручал отблеск луны, мелькавшей в разрывах тёмно-серых облаков. Её и оторопь взяла. Валялись, куда ни повернись, тела погибших и раненых. Ветер усилился, небо заметно очистилось. Серебряный диск с безучастностью взирал на княжие мужи, на отроков да детей боярских. Сама едва стон сдержала.
С грехом пополам Веста встала, слабость ещё цеплялась за телеса. Добралась до ближайшего ратника, лежащего ничком. Большая рана на спине темнела застывшей кровью. Мёртв? Тронула неподвижное тело. Усомнившись, прильнула носом ближе, поруб припахивал смертью. Тяжело вздохнув, поплелась на жалобный стон лежащего поодаль воина, по всей видимости покалеченного монгольской саблей. Девушка пригляделась. Наполовину перерубленная нога точилась кровью. Обличьем он чем-то напоминал её отца. Такое же худое, изрытое оспой лицо, негустая бородёнка, изношенное веретище, выглядывающее из-под разодранной кольчуги. Жалость шевельнулась в душе Весты. Рывком оторвала снизу полосу от своего синего льняного запона и натуго затянула ему верхнюю часть бедра. Заметив это, валявшийся поодаль тяжелораненый юноша, ещё чадо с виду, едва слышно с придыханием прошептал:
— А я тебя знаю, девица... ты родителю моему ноженьку сохранила. Как с хоромов боярских сверзнулся... загнила рана вскорости, ты и прижгла горящим трутом. Велел кланяться, да вот токмо и свиделись...
Его левая рука была рассечена до кости, а из правого предплечья торчал обломок стрелы. Веста в растерянности оглядела раны.
— На вот... возьми жало, — процедил стенающим голоском.
С натугой вытянул из-за сыромятного голенища нож с широким и длинным лезвием. Не удержал, оружие выпало из слабеющей ладони. Это несколько отрезвило её. С помощью острия извлекла застрявший в ране наконечник. Юноша только скрипнул зубами. Теперь уже не раздумывая, высосала из раны кровь, затем тем движением оторвала длинную полосу ткани от своей нижней полотняной рубахи. Половину бинта наложила на предплечье, вторым накрепко затянула левую руку. Дружинник вскрикнул и тут же замолчал, очевидно от резкой боли лишившись чувств.
Девушка на какое-то время присела на мокрую землю, чтоб хорошенько обдумать, как ей быть дальше. Все припасы чистого полотна и снадобья растеряла, сохранила лишь склянку с сикерой. Предсмертные хрипы увечных да стенания раненых бередили слух, не давая собраться с мыслями. Острая сердобольность овладела Вестой. И прежде испытывая сочувствие к сторонним людям, она ощутила потребность и далее, несмотря собственную боль во всём теле, творить спасительную помочь. Уже без стыда и сожаления, отрывая последующие полосы ткани, всю ночь ползала на разбитых коленях ко всякому стону. Так до утренней зари, со словами молитвы и вершила благодеяния. Рубленые и рваные раны промывала вином. Скинув остатки нижней рубахи, распластала её на ленты и пеленала обезображенные члены, точно кровных младенцев. Сжав зубы, отсекала висящие клочья кожи и мышц. А чуток засветало, силы покинули Весту, рухнула лицом в лужу, едва оттащили. Пришла в себя на другом берегу, как затаскивали на обрыв. Поблагодарила, что не бросили на съедение лиходеям. Усмехнулся пожилой ратник. Неспеша скинул с плеч свою воинскую рубаху. Распахнув широкий ворот, облачил на девицу. Буркнул в ухо:
— Скорей бы княжича своего оставил, а тебя б, голубица, до дома на руках бы снёс.
Он перекрестил её широким взмахом и ровно боярыне, поклонился в пояс, коснувшись рукой земли:
— Спасла ты многих людей, Веста, этим ещё крепче веру христианскую утвердила в душах наших. Храни тебя Боже великий!
"Карета горя". Крымская война.
Празднование Рождества Пресвятой Богородицы 1854 года вершилось под грохот артиллерийской канонады. В Митрофаньевскую церковь, имевшую образ корабля, лежащего кверху килем, ещё до восхода солнца набилось уйма народу:
— "Преблагословенная Дево Марие, Царице небесе и земли, Твоему чудотворному образу припадающе..." — в страхе творили молитву солдатские и матросские жёны и обращая взгляды к иконе, просили Царицу Небесную не оставить в беде их детей, мужей и близких.
По всей Корабельной стороне, где испокон веку ютились рыбаки, извозчики, грузчики, солдатские, матросские семьи, как и во всём городе, творилось светопреставление. Люди метались по улочкам в поисках надёжных укрытий, другие с обречённостью взирали, как неприятельский флот входил в Севастопольскую бухту, запирая тем самым русские корабли.
А на завтра дивились соседи по слободке на сироту, что мыкала горе в полуразвалившейся лачужке. Уже с утра продала корову, приобретённую тяжёлой работой и на вырученные деньги приторговала клячонку с телегой. Сбежалась вся Сухая Балка взглянуть, как облачившись в матросскую рубаху да откромсав косу по самую шейку, укладывала Дашка на ковчег свой бутыли с уксусом, бадейки с чистой водой да нарванное длинными тряпицами полотно. На задок в плетушку складывала караваи хлеба, вино в жбанах. Судачили, никак повредилась умом, коль отца разом убило под Синопом. Всё пытали, по своей ли воле под пули лезть задумала. Улыбкой скорби светилось девичье лицо. Как объяснишь людям, что не своей погибели ищет, а собратьев желает спасать по велению сердца?
Пробираться с телегой в сторону позиций было невероятно тяжко и страшно, частые разрывы бомб пригибали к земле. Дожди превратили дороги в непролазную грязь. Не раз и не два приходилось сторониться обгонявших всадников, пропускать спешащих солдат, повозки с боевыми припасами. От грохота близкого снаряда лошадь шарахнулась в сторону, едва не столкнула Дашу с дороги. Зацепившаяся за подмышку упряжь могла бы увлечь в наполненную водой канаву вместе с поклажей. Ближе к вечеру канонада начала затихать. Навстречу скорбной чередой потянулись группки нижних чинов, несущие на носилках раненых и сражённых товарищей. Увидев гружённую провиантом повозку, они сами уступали дорогу, с добрыми пожеланиями девице. Ветераны вослед кивали одобрительно.
Укрепления 61-го Владимирского пехотного полка встретили относительной тишиной, нарушаемой негромкими командами да криками и стонами раненых, лежащих на голой земле вперемешку с убиенными. Их невероятное количество на какое-то время привёл Дарью в состояние ошеломлённости, глаза отказывались верить. Однако дух её взыграл с новой силой, ибо никакой мочи не оставалось смотреть на людские мучения. Изувеченные штыками и пулями, они смотрели на Дашу, молили о помощи.
Стиснув зубы, бросилась на колени. Исковерканный крупным осколком, солдатик едва слышно скулил. Оторванная по колено нога точилась кровью. В растерянности схватив манерку из белой жести, валявшуюся рядом, хотела сперва напоить, да одумалась, бросила, метнулась к подводе. Ещё неловкими руками обмотала культю свёрнутым в жгут лоскутом, затянула на сколь хватило сил. Так до вечера ползала меж телами, выискивая раненых, по наитию свыше промывала уксусом раны, перевязывала, поила. Чуток отдышавшись, с трудом разогнула спину, кое-как освободила бо;льшую часть телеги и затянув на поясе матросский ремень, принялась перетаскивать раненых, пока ими полный кузов не забила.
Кто-то окликнул Дашу. Приволакивая за собой перебитую в голени ногу и опираясь подмышкой на штуцерный приклад покорёженного ружья, к ней подоспел офицер:
— Превеликая благодарность тебе, дочка, от нижних и офицерских чинов. Поезжай с Богом, авось живыми довезёшь, — морщась от боли, протянул свёрнутый вчетверо почтовый лист, — Вот, как встретишь драгуна из "спешной связи", пусть передаст в Севастополь.
На серой бумаге значился обратный адрес с припиской: Штаб-лекарь Владимирского 61-го пехотного полка Иван Сперанский. Донесение о потерях и выбывших по ранению. Сентября 5 дня сего года.
К сумеркам дотащилась до Сухой Балки. На окраине поселения давно пустовал дом. Достался по наследству минному кондуктору, погибшему, как и отец, под Синопом. Туда и везла, более некуда. Соседи увидели, сбежались. Под охи: вот она-то, "карета горя", принялись помогать. Мешками с соломой выстелили пол, раненых разложили вдоль стен, накрыли старыми одеялами. На следующее утро притащили еду, полотна на бинты да ромашки сухой для заварки. А Дарьи-то и след простыл, ещё затемно уехала.
На рассвете с прежней силой возгорелась канонада. Вконец изъеденная снарядами дорога, ведущая к Владимирскому полку, вынудила Дашу на развилке свернуть правее. Растоптанная конскими упряжками, колея привела к позициям Углицкого егерского полка. По отсутствию убитых и раненых стало очевидно, что "…скрытый за горой полк не понес никаких потерь". С ближайшей позиции одного из казачьих батальонов, сквозь общий гул, раздался задористый возглас:
— Э-ге-ге! Братушки, да это ж, никак, Дашутка Севастопольская! — от рассевшихся в кружок казаков к ней вышел пожилой бородач в темно-синем чекмене, — Молва донесла, дочка. Идём к казану, раскушай шулюма донского. Казак, что дите: и много дашь все съест, и мало дашь сыт будет.
Все рассмеялись. Густое варево из баранины показалось изголодавшей Дарье необычайно вкусным, никогда прежде не пробовала. А уж как дымком благоухает! Вставши, поблагодарила низким поклоном, торопилась дальше пробираться, к укреплениям Суздальского полка. По дороге раненый юнкер, назвавшийся Степуриным, сообщил, едва двигая разбитой челюстью, что полк потерял убитыми и ранеными одних только нижних чинов поболее четырёх сотен. Только взялась за узду, раздались команды:
— Передвигаться в боевую линию! Головы батальонов в одну цепь!
Предполагая наперёд о неминуемых увечьях, девушка не раздумывая бросилась вслед. С первым же залпом вражеских мортир понесла конная артиллерийская батарея. Последнее, что она увидела, взлетевшее в воздух колесо от орудия. Свет померк в глазах. Очнулась под перевёрнутым лафетом. В голове шумело. Воронки от бомб ещё дымились, когда казаки с проклятиями стаскивали в них павших коней. Убитые уже лежали в стороне от раненых. Кое-как выбралась. Глянула, телега разбита, лошадь пала. Схватилась за голову, как быть-то?!
— Не тужи, дочка, жива осталась, а кобылка дело поправимое, наладим.
Обернулась. Позади стоял среднего возраста человек в иерейском нижнем облачении. Темно-синий, местами прожжённый, долгополый суконный подрясник язвился бурыми подтёками. Без головного убора. Будучи опалённые огнём, края длинных тёмных волос и густой бороды грозно рыжели.
— Не тужи, Дарья Александровна, — повторил он, — наслышан о твоём милосердии, знаю, по велению сердца спасаешь рабов Божьих.
— Благодарю, Батюшка, — в пояс поклонилась Даша, — А как кличут-то тебя?
— А так и зови, отец Афанасий, иерей Углицкого полка. Благословил бы тебя, девица, да перекрестить не в силах, — он едва тронул правую руку, перевязанную в локте окровавленной серой тряпицей.
— Так я сейчас, наложу свежую, — Даша кинулась было к опрокинутой телеге.
— Погодь, дочка, не ко времени. Давай-ка врачевать раненых, лекаря-то убило, — иерей направился к одной из мелких воронок, устланной валежником, где лежали заботливо укрытые попонами пластуны.
Проходя мимо убитых, она вдруг увидела лежащего с края того самого бородача. Невольно вырвался всхлип. На груди весь чекмень был залит кровью, обе ноги по самое седалище отсутствовали. Заметив её пригляд, отец Афанасий пробормотал:
— То ватман казачий, мой односум, жалочка ты моя, — вздохнул тяжело, — Как перетаскаем в одно место, враз тележонку подгоним. Конь казацкий, домчит скоро.
Более на левобережные позиции, что держались по Альме, Дарье возвращаться не довелось. "Войска, потеряв сражение 8 сентября, возвращались после продолжительной и упорной битвы обратно к Севастополю изнуренными, обессиленными физически и морально, со множеством раненых и изувеченных, истекавших кровью".
Жмущуюся к обочине телегу, под треск бомб и ядер, летевших по;верху, обгоняли нестройные, растянувшиеся войсковые колонны.
Тащились в хвосте повозки с увечными, за ними толпами плелись легкораненые, контуженные. Уже наметанным взглядом Даша усмотрела, многим страдальцам надлежит безотложно помочь, их непокрытые раны обильно мокли кровью. Против хутора Чернявского, что темнел невдалеке избами по левую сторону дороги, она решительно натянула вожжи, словно что-то подсказало ей: многих не довезут. Взмахом руки остановила ближайшую подводу. В ход пошли уцелевшая четверть бутыли уксуса, оставшееся полотно, а затем и её чистая нательная рубаха, хранящаяся под соломой. Хватило всего дюжины на две раненых. Перевязывала, поила водой. А как израсходовались припасы, побрела следом за последним, приговаривала, глотая слёзы:
— "Потерпи, любезный, все будет хорошо, миленький..."
Так и вошла Дарья в Севастополь сестрой милосердия. По дороге решила направиться в Морской госпиталь, надеялась, что хоть сиделкой возьмут. Потом вспомнила, на гору с телегой не подняться. Распрягла коня, хотела вести под уздцы, да люди передали, госпиталь очищен от больных, бомбардируют постоянно. А "одна бомба влетела через крышу в комнату, где делали операции, и оторвала у оперированного больного обе руки". Надоумили ехать в морские казармы. Добралась засветло. У помещений ради воинских чинов, где содеяли бараки для раненых, встретила знакомую старуху с Корабельной стороны, солдатская вдова сиделкой подвизалась к калекам. Присоветовала обратиться к главному лекарю:
— Отыщешь враз. Жидковолос, росточка небольшого, с бородкой. Николаем Ивановичем кличат. Прохфессор! — заключила уважительно, — Не даёт солдатикам под ножом мучиться, усыпляет прежде каким-то едким зельем. Лишь о раненых да больных и печётся, как отец родной о детях. По более дюжины в день режет. А как наплыли однажды раненые к ночи, так он в помощники, окромя сестры и фельдшера, сторожа уговорил.
Мимо них ко входу прошуршала стайка девиц в коричневых платьях с большими нагрудными красными крестами.
— А это кто? — Даша с удивлением отметила на их левых рукавах повязки с такими же знаками, но размером поменьше.
— А из Крестовоздвиженской общины сёстры. Говорят, наша матушка-государыня Мария Фёдоровна под своё крыло взяла.
— Дык, невыучена я, куда ж мне за ними? Да и кем возьмёт-то?
— Да иди уж, наслышан он про тебя, солдатики поведали. Иди скоренько. Как в длинном покое закончит недужных пластовать, отдохнёт чуток, потом сестёр учить станет перевязки крахмальные ставить. Намедни порошок да тазы из кашеварни таскала, сама видела, прочнее лубков держат.
От одного вида множества раненых, вповалку лежащих на нарах, у девушки защемило сердце. Пропитанные гноем и кровью матрацы, издавали непереносимый запах и как пожалилась вдова, по седмицу лежат так "по недостатку белья и соломы". Заслышав стоны да призывы солдатиков, прибывшие сёстры в растерянности сгрудились у простенка. Не удержалась Даша, не спросясь, схватила со скамьи заготовленный кем-то кувшин, к увечным бросилась. Напоивши, покуда вода не кончилась, подцепила привычно пару горшков с испражнениями, к отхожему месту бросилась. Жинки солдатские да моряков тож в стороне не остались, оставили своих, помогать кинулись, чай разносили да по стакану вина раздавали. Тут-то и девицы наконец образумились, не морщась, примеру последовали, не гнушались свежие повязки накладывать. И закипела работа, к вечеру всех и обиходили, как могли.
К полуночи передышка вышла. Собрались женщины да девицы в кашеварне за столом чайку попить, перекусить, чем Бог послал. Тут одна дама, "в пуклях и с папиросой в зубах", с горькой усмешкой поведала, что солдаты настолько уверовали в доктора, что принесли на днях в перевязочную своего товарища без головы, дескать "Пирогов как-нибудь привяжет, авось еще пригодится наш брат-солдат"...
Уже через неделю, пособляя Пирогову в нелёгкой работе, Дарья не раз убеждалась, как его жертвенность действовала на немощных; "больные, к которым он прикасался, как бы чувствовали облегчение". А вскоре произошло величайшее событие в её нелёгкой жизни. Прослышав от своих сыновей о необычном добротолюбие девушки-сироты, Император Всероссийский "приказал наградить сестру милосердия золотой медалью на Владимирской ленте и 500 рублями серебром. Кроме того, пообещал Самодержец, что ежели Даша Севастопольская выйдет замуж, то выделит ей приданное в 1000 рублей.
Кстати, золотая медаль "За усердие", согласно положению об этой награде, полагалась только тем, кто уже имел 3 серебряные медали. Таким образом, для отважной девушки было сделано исключение в ознаменование необычности подвига, который совершила Даша Севастопольская в Крымской войне".
"Святовит земли русской".
26 июня 1900 год. Александровский дворец.
Во время утреннего чаепития затянутое серой облачностью небо пролилось лёгким дождём. Из окон "Старого кабинета" было видно, как морось теребит траву, лепестки цветов. Набросив на плечи неизменную тужурку лейб-гвардии Преображенского полка, Николай II вышел во внутренний двор. Если чаще всего на прогулке в голову приходили отрадные мысли, то на сей раз они омрачились экстренным известием о скоропостижной смерти графа Муравьёва. Экая жалость, размышлял Государь, на посту министра иностранных дел Михаил Николаевич сделал бы ещё немало по укреплению престижа России. Погрузившись в раздумье, носком сапога чуть задел одну из многочисленных цветочных ваз, обрамлявших дорожки газона. Вдохнул пряный воздух всей грудью, с удовлетворением вернувшись к нынешнему непростому решению о реформировании сибирской ссылки. Мой прадед ещё тогда отдавал себе отчёт, что содержание высланных под надзор недейственны и к тому же вредны. Пришло время окончательно упразднить "сибирскую ссылку", ибо для государства стократ важнее скорейшее заселение края вольными людьми. И мой долг "снять с Сибири тяжелое бремя местности, в течение веков наполненной людьми порочными".
Дождь незаметно прекратился. Разрывы в облаках заиграли солнечным светом. Воздух был чист и прохладен. Достав из тужурки карманные золотые часы, откинул лицевую крышку с императорской короной и вензелем. Стрелки показывали 9. 50 утра. Пора, сегодня надо ещё многое успеть. Самодержец направлялся к зданию, когда внезапно припомнилась старинная история "углицкого дела". Тогда ссылкой наказали углицкий колокол, предварительно лишив его уха. Улыбнулся, воссоздавая в памяти трёхсотлетней давности указ: "сей колокол, в который били в набат при убиении царевича Дмитрия... прислан в Сибирь в ссылку во град Тобольск...".
Говорят, ещё в XVI веке французский моралист утверждал, что "достойно вести себя, когда судьба благоприятствует, труднее, чем когда она враждебна". Как знать, не имел ли в виду правнук Франсуа де Ларошфуко, убиенного в ночь святого Варфоломея, подобный удел последнего Хозяина Земли Русской в "Богоспасаемом граде Тоболеске"?
* * *
Роман Кушнер.